Григорий Сковорода. Нарцисс

РАЗГОВОР О ТОМ: ПОЗНАЙ СЕБЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Это мой первородный сынок. Рожден в седьмом десятке века сего. Нарциссом называется известный цветок и некий юноша. Нарцисс, взирающий на себя в зеркале прозрачных вод и влюбившийся в самого себя - предревняя притча из обветшалого богословия, которое ещё древнее еврейского. Нарциссов образ благовестит: «Познай себя!» Будто бы говорит: хочешь быть доволен собою и влюбиться в самого себя? Познай себя! Испытай себя крепко. Право! Как бы можно влюбиться в неведомое? Не горит сено, не касаясь огня. Не любит сердце, не видя красоты. Видно, что любовь есть Софиина дочь. Где мудрость узрела, там любовь сгорела. Воистину блаженна самовлюблённость, если свята; точно свята, если истинная; точно говорю, истинная, если обрела и узрела единую красоту и истину: «Посреди вас стоит, его же не знаете».

Блажен муж, который обретет в доме своем источник утешения и не гонит ветры с Исавом, хищничествуя по чужим околицам. Дочь Саулова Мелхола, из окна отчего дома рассыпающая по улицам взоры свои, есть мать и царица всех шатающихся по окольным пустыням в след блудного того сына, кого, как буйную скотину, встретив, загонит в дом пастырь наш. Куда тебя бес гонит? «Возвратись в дом твой!»

Такие нарциссы буйные. А мой мудрый Нарцисс амурится дома, по Соломоновой притче: «Разума праведник, себе друг будет».

Кто прозрел в водах своей тлени красоту, тот не во внешность какую-либо, не во тления своего воду, но в самого себя и в самую правду влюбится. «Пути твои посреди тебя успокоишь».

Нарцисс мой, правда, обжигается, углём любви, ревнует, рвется, мечется и мучится, ласкосердствует, печется и размышляет, но не о многом же, не о пустом, но о себе, про себя и в себе. Печется о едином себе. Единое есть ему на потребу. Наконец, весь как лед, истаяв от самовлюблённого пламени, преображается в источник. Право! Право! Во что кто влюбился, в то преобразился. Всяк есть то, какое сердце в нём. Всяк есть там, где сердце его.

О милая моя милость, Нарцисс! Из ползущей гусеницы ныне восстал пернатым мотыльком. Ныне воскрес! Почему не преобразился в ручей или поток? Почему не в реку или море? Скажи! Отвечает Нарцисс: «Не порочьте меня, ибо доброе дело сотворил я. Море из рек, реки из потоков, потоки из ручьев, ручьи из испарений, а пар всегда при источнике сущая сила и дух его, дух его и сердце. Вот что люблю! Люблю источник и главу, родник и начало, вечные струи, исходящие из пара сердца моего. Море - гной. Реки истощаются. Потоки высыхают. Ручьи исчезают. Источник вечно паром дышит, оживляющим и прохлаждающим. Источник единый люблю и растворяюсь в нём. Прочее все для меня стечь, сечь, подножие, сень, хвост...» О сердце морское! Чистая бездна! Источник святой! Тебя единого люблю. Исчезаю в тебе и преображаюсь... Слышите? Вот что воспевает птенец орлиной матери премудрости!

Лицемеры и суеверы, слыша такое, соблазняются и ругаются. В источник преобразиться? Как можно? Не ропщите! Весьма легко верующему, скажу понятнее, узнавшему в себе красоту: «Пар есть сила Божия и чистое излияние славы Вседержителя».

Лучше-де было ему преобразиться в золато, или в драгоценный камень, или... Постойте! Он самое лучшее нашел. Он преобразуется во владыку всех тварей, в солнце. Ба! Разве солнце и источник есть одно! Да! Солнце есть источник света. Источник водный источает струи вод, напоевая, прохлаждая, омывая грязь. Огненный же источник источает лучи света, просвещая, согревая, омывая мрак. Источник водный водному морю начало. Солнце есть глава огненному морю. Но как-де такое может быть, чтобы человек преобразился в солнце? Если невозможно, то почему истина гласит обратное? - «Вы есть свет миру, то есть солнце».

О лицемеры! Не по лицу судИте, но по сердцу. Право! Солнце есть источник. Как же не человек, обожествлённый солнцем? Солнце не по лицу, но по источающейся силе есть источник. Так и человек Божий, источающий животворящие сияния и лучи божества, есть солнце не по солнечному лицу, но по сердцу. Всяк есть то, чьё сердце в нем: волчье сердце - истинный волк, хотя лицо человечье; сердце бобриное - бобёр, хотя вид волчий; сердце вепря - вепрь, хотя вид бобров. Всяк есть то, чьё сердце в нем. Но лицемеры бодают рогами упорно. Мыслимо ли такое! Преобразиться-де человеку в лицо солнца невозможно. Лицо-де и сердце разные... Право, право судите! И я сужу: невозможно. Да и какая польза? Вид бобров не творит волка бобром. О глухие лицелюбцы! Внемлите грому сему: «Плоть ничто же, дух животворит».

И этого ли не знаете, что вид, лицо, плоть - идол и не более? Не знаете, что мир сей есть идол поля Деирского? Солнце же истукану этому - лицо златая глава его, суета сует! Даниил не кланяется, а Нарцисс не любит его. Мир есть улица Мелхолина, блудница вавилонская, бесноватое море, а Даниил и Нарцисс в горящих адских водах узрели любезную свою милость. Какую? Росоносный источник и истинное солнце, как написано: «Пока светит день», то есть солнце. «Где почиваешь? Яви мне вид твой». «О благая мудрость есть человеку, особенно же видящим солнце».

Благодарение блаженному Богу! Неизреченная его милость и власть, сотворившая бесполезное невозможным, возможное полезным. Ныне мой Нарцисс преобразится в истинное, не пустое солнце. Вопрос лицемеров: «Что это? В едином два разве солнца?» Ответ: «А где же ваши уши, когда громогласною трубою небеса проповедуют: «В солнце положил селение свое»?»

Видите, что в золотой главе кумира вашего, мира сего, и в Вавилонской печи обитает и субботствует свет наш незаходимый и не ваше мрачное, но наше солнце прославляется следующею трубною песнею: «Источник исходит и напоит всех».

Но пусть лицемеры мучаются в огненном озере. Мы же с Израилем да перейдем на ту сторону моря, по совету Варухову: «Кто перейдет на ту сторону моря и обретёт премудрость? Там рай». Там амурятся все узнавшие себя Нарциссы. Первым встречает нас возлюбленный Давид, воспевая песнь свою: «В Тебе источник жизни. Во свете твоем узрим свет».

Оставайтесь, лицемеры, с наличным вашим солнцем. Мы в дурном вашем солнце обретем новое и прекрасное: «Да будет свет!» «Да встанет солнце! И утвердилось солнце».

Вот за стеною и за пределами вашими встречает нас, одевшийся светом нашим, как ризою! Возглашает к нам: «Радуйтесь!» «Дерзайте! Мир вам! Не бойтесь! Я есть свет! Я свет солнцеву кумиру и его миру». «Жаждущий, да грядет ко Мне и пьет!»

Чудо, явленное в водах Нарциссу

Скажи мне, прекрасный Наркисс, в водах твоих ты что узрел? Кто явился тебе в них?

Ответ. На водах моих всплыло елисейское железо. Узрел я на полотне протекающей моей плоти нерукотворенный образ, «который есть сияние славы Отчей». «Положи меня как печать на мышце твоей». «Отражается на нас свет». Вижу Петра вашего гавань: «Землю посреди воды, словом Божиим составленную». Я вижу моего друга, друга Исайина: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Волшебница-плоть моя явила мне моего Самуила. Сего единого люблю, таю, воспаряюсь и преображаюсь. Впрочем, от египетского взглянем на еврейских Нарциссов. Вот первый нас встречает: «Ревнуя, поревновал во господе Боге...» Вот второй: «Душа моя изойдет в слово Твое», то есть преобразуется. Вот еще тебе Нарциссы: «Вот всЁ оставили и вослед Тебе идем». А Давид не истинный ли Нарцисс? «Исчезнет сердце мое и плоть моя». «Исчезли очи мои во спасение Твое». «Когда приду и явлюсь лицу Твоему?» А вот не точный ли Нарцисс? «Мир мне сораспялся, и я миру». «Не живу я, но живет во мне Христос». «Пока преобразит тело смирения нашего...» «Желаю разрешиться». «Ибо мне жить — Христос, а умереть — приобретение».

Как во источнике лицо человечье, так в Исаииных словах, будто радуга во облаке, виден сей Нарциссов амур. «Будет Господь вождём твоим всегда, и во время засухи будешь насыщать душу твою и утучнять кости твои, и ты будешь, как напоённый водою сад, и как источник, которого воды никогда не иссякнут. И застроятся потомками твоими пустыни вековые: ты восстановишь основания многих поколений, и будут называть тебя восстановителем развалин, возобновителем путей для населения» (Исайя 58:11)

РАЗГОВОР О ТОМ: ПОЗНАЙ СЕБЯ

Лица: Лука, его Друг и Сосед

Лука. Вчера обедали мы оба у моего брата, я и сосед мой, специально ради воскресного дня, чтоб поговорить о чем-либо из Божиего слова. Стол был в саду. Случай к разговору дали слова, написанные в беседке: «Тот сотрет твою главу, которого ты соблюдёшь пяту».

Присутствовали на обеде два ученых: Навал и Сомнас 10. Они и толковали те слова по просьбе брата моего. Я непоколебимо верю, что Священное Писание - райская пища и врачевство моих мыслей. Поэтому и поругивал себя, что не мог никакого вкуса чувствовать в тех сладчайших словах.

Друг. Как называешь сладчайшими слова, не чувствуя в них никакого вкуса?

Лука. Так, как тот, кто издали смотрит на райские цветы, не слышит их духа, а только верит, что дивным дышут благовонием.

Друг. Слушай, брат. Хотя бы они под самый нос дышали, невозможно вкуса чувствовать.

Лука. Почему? Разве у нас головы и ноздрей нет?

Друг. Головы и ноздрей? Знай, что мы целого человека лишены и должны сказать: «Господи, человека не имеем...»

Лука. Разве же не имеем и не видим у нас людей?

Друг. Какая же польза: иметь и не разуметь? Вкушать и вкуса не слышать?.. А если хочешь знать, то знай, что так видим людей, как если бы кто показывал тебе одну человеческую ногу или пяту, закрыв прочее тело и голову; без неё узнать человека невозможно. Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь. А не разуметь себя, слово в слово, что потерять себя самого. Если в твоем доме сокровище зарыто, а ты про то не знаешь, слово в слово, всё равно, что его не бывало. Итак, познать себя самого, и сыскать себя самого, и найти человека—все одно значит. Но ты себя не знаешь и человека не имеешь, в котором находятся очи и ноздри, слух и прочие чувства; как же можешь твоего друга разуметь и узнать: «Если ты не знаешь этого, прекраснейшая из женщин, то иди себе по следам овец и паси козлят твоих подле шатров пастушеских» (Песня песней 1:7).

Лука. Как же? Ведь вижу руки, ноги и все мое тело.

Друг. Ничего не видишь и вовсе не знаешь о себе.

Лука. Жестокий твой аргумент и очень колючий. Не могу его понять.

Друг. Я ведь тебе говорил, что не можешь вкуса слышать.

Лука. Так что же вижу в себе? Скажи, пожалуйста!

Друг. Видишь в себе то, что ничто, и ничего не видишь.

Лука. Замучил ты меня. Как же не вижу в себе ничего?

Друг. Видишь в себе одну землю. Но тем самым ничего не видишь, потому что земля и ничто — одно и то же. Иное видеть тень дуба, а иное — само дерево истинное. Видишь тень свою, просто сказать, пустошь свою и только. А самого себя отродясь не видывал.

Лука. Боже мой! Откуда такие странные мысли?.. Ты наговоришь, что у меня ни ушей, ни очей нет.

Друг. Ну да, я уже давно сказал, что тебя всего нет.

Лука. Как же? Разве очи мои не очи и уши не уши?

Друг. Спрошу ж и я тебя. Скажи: пята твоя и тело твое — всё ли одно?

Лука. Пята моя есть последняя часть в теле, а голова — начало.

Друг. Так и я тебе твоим же ответом отвечаю, что твое око есть пята или хвост в твоем оке.

Лука. А самое истинное око, главное и начальное, где?

Друг. Я ведь говорил, что хвост только свой видишь, а головы не знаешь. Так можно ли узнать человека из одной его пяты? А как ока твоего не видишь, кроме последней его части, так ни уха, ни языка, ни рук, ни ног твоих никогда ты не видал, и всех прочих частей тела, кроме последней его части, называемой пята, хвост или тень... Так можешь ли сказать, что ты себя узнал? Ты сам себя потерял. Нет у тебя ни ушей, ни ноздрей, ни очей, ни всего тебя, кроме одной твоей тени.

Лука. Зачем же меня тенью называешь?

Друг. Потому, что ты существа твоего потерял истинность, а во всем твоем теле наблюдаешь пяту или хвост, минуя свою суть, и потерял главность.

Лука. Да почему же мои члены хвостом зовешь?

Друг. Потому что хвост есть последняя часть, она последует голове, а сама собою ничего не начинает.

Лука. Мучишь меня, друг любезный. Может быть, оно и так, как говоришь. Но ты, уничтожив мои мнения, своих мыслей не представляешь.

Друг. Послушай, душа моя! Я и сам признаюсь, что точно не знаю. А если тебе понравятся мои мысли, так поговорим откровеннее. Ты ведь без сомнения знаешь, что называемое нами око, ухо, язык, руки, ноги и все наше внешнее тело само собою не действует. Но все оно порабощено мыслям нашим. Мысль, владычица его, находится в непрерывном волнении день и ночь. Она рассуждает, советует, определение делает, понуждает. А крайняя наша плоть, как обузданный скот или хвост, поневоле ей последует. Так вот видишь, что мысль есть главная наша точка и срединная. А поэтому она часто сердцем называется. Итак, не внешняя плоть, но мысль — это главный человек. В ней-то мы состоим. А она есть мы.

Лука. Вот! Я этому верю. Я приметил, что когда я (теперь стану себя мыслью называть) на сторону устремился мыслями, тогда мое око ничего даже вблизи видеть не может. Что ж оно за такое око, если видеть не может? Ты его хорошо назвал не оком, а тенью точного ока или хвостом. Благодарствую, что ты мне меня нашел. Слава Богу! Я теперь очи, уши, язык, руки, ноги и все имею. Потерял я старое, а нашел новое. Прощай, моя тень! Здравствуй, вожделенная истина! Будь мне обетованной землёй! Полно мне быть работником. Да я же об этом никогда и не думал. Куда! Я люблю это мнение. Пожалуй, подтверди мне его. Хочу, чтоб оно было непоколебимо.

Друг. Пожалуй, не спеши! Кто скоро прилепляется к новому мнению, тот скоро и отпадает. Не будь ветрен. Испытуй опасно всякое слово. В то время давай место ему в сердце твоем. Я и сам это мнение несказанно люблю. И желаю, чтоб оно твоим навеки было, чтобы сердце и мысль у нас едиными были.. И слаще этого быть ничего не может. Но пожалуйста, разжуй сначала хорошенько. Потом в радости и в простоте сердца принимай. Будь прост. Но будь при этом и осмотрителен. Если мое мнение тебе нравится, то знай, что оно не мой вымысел есть. Взглянь на Иеремию в главе 17-и, в стихе 9-м.

Лука. Боже мой! Самого точного увижу Иеремию, если мысль его увижу. Но, пожалуйста, точные его слова...

Друг. Вот тебе: «Глубоко сердце человеку, паче всех, и человек есть, и кто познает его?» Если теперь очи и уши имеешь, примечай! А чувствуешь ли?

Лука. Чувствую, друг мой. Пророк называет человеком сердце.

Друг. А что же, кроме этого, примечаешь?

Лука. То, что утаенная бездна наших мыслей и глубокое сердце—всё одно. Но удивительно! Как то возможно, что человек - не внешняя, или крайняя его плоть, как народ рассуждает, но глубокое сердце или мысль его: она-то истинный человек и глава? А внешняя его наружность не что иное, как тень, пята и хвост.

Друг. Вот видишь? Уже начинаешь отпадать. Легко ты сначала поверил. Но потом стала скоро оскудевать вера твоя. Что вдруг зажигается, то вдруг и угасает. Но твердое дело с косностью укрепляется, потому что совет не бывает без промедления. Ах, земля прилипчивая! Не вдруг можно вырвать ногу из клейких, плотских мнений. Они-то, в нас укоренившись, называются поверьем. Плотского нашего жития плотская мысль начало и источник есть, по земле ползет, плоти желает, грязную нашу пяту наблюдает и бережет око сердца нашего, совет наш... Но кто нам сотрет главу змеину? Кто выколет ворону око, вперившееся в ночь? Кто уничтожит нашу плоть? Где Финеес, пронзающий блудницу? Где ты, меч Иеремии, опустошающий землю?.. Но сыскал Бог мудрого супротиву мудрого, змея против змея, семя против семени, землю вместо земли, рай вместо ада. Вместо мертвого живое, вместо лжи правду свою... Вот Спаситель твой грядет, имея с собою воздаяние!

Лука. Говори, пожалуй, пояснее. Ничего не понимаю.

Друг. Но кто вкус может слышать, не имея веры? Вера, свет во тьме видящая, страх Божий, плоть пробуждающий, любовь Божия, крепкая, как смерть — вот единственная дверь к райскому вкусу. Веришь ли, что чистейший дух весь пепел плоти твоей содержит?

Лука. Верую. Но сам чувствую слабость веры моей... Пособи, если можешь, выкарабкаться из грязи неверия. Признаюсь, что вера в грязных моих устах понимается, как традиция, а вкус в ней не слышу.

Друг. По крайней мере знаешь, куда смотрит вера?

Лука. Знаю, что должно веровать в Бога. А о прочем ничего тебе не скажу.

Друг. О бедный и бесплодный человек! Знай же, что вера смотрит на то, чего пустое твое око видеть не может.

Лука. Что за пустое око?

Друг. Уже говорено, что вся плоть — пустошь.

Лука. О да! Я в целой поднебесной ничего другого не вижу, кроме видимости, или, по-твоему сказать, материи или плоти.

Друг. Вот почему ты неверный язычник и идолопоклонник!

Лука. Почему идолопоклонник, если верую в единого Бога?

Друг. Как же веруешь, если, кроме видимости, ничего не видишь? Ведь вера пустую видимость презирает, а опирается на то, что в пустоше голова, сила, основание, никогда не погибающее.

Лука. Так, получается, другое око надобно, чтоб еще увидеть и невидимость

Друг. Скажи лучше так, что надобно для тебя истинное око, дабы ты мог истину в пустоши усмотреть. А старое твое око никуда не годится. Пустое твое око смотрит во всем на пустошь. Но если бы ты имел истинного человека в себе, мог бы его оком усмотреть истину.

Лука. Как же такого человека нажить?

Друг. Если его узнаешь, то и достанешь его.

Лука. А где ж он?.. Но прежде ответь: почему ты говорил о вере, а теперь об оке?

Друг. Истинное око и вера — одно.

Лука. Как так?

Друг. Так, что истинный человек имеет истинное око, которое, минуя видимость, усматривает под нею новину и на ней опочивает, для того называется верою. А веровать и положиться на него, как на твердое основание, все то одно.

Лука. Если находишь во мне два ока, то и два человека.

Друг. Конечно, так.

Лука. Так, довольно и одного. На что два?

Друг. Глянь на дерево! Если этого дуба не будет, может ли быть тень?

Лука. Я ведь не тень. Я видимое туловище имею.

Друг. Ты-то тень, тьма и тлень! Ты сон истинного твоего человека. Ты риза, а он тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты-то ничто, а он в тебе существо. Ты грязь, а он твоя красота, образ и план, не твой образ и красота, поскольку не от тебя, да только в тебе и тебя содержит, о прах и ничто! А ты его до тех пор не узнаешь, пока не признаешься со Авраамом в том, что ты земля и пепел. А теперь кушай землю, люби пяту свою, ползай по земле! О семя змиино и тень иллюзорная! Придет богообещанный день, в который благословенное чистой души слово лукавый совет уничтожит сей: «Тот сотрет твою главу».

РАЗГОВОР 2-й О ТОМ ЖЕ: ПОЗНАЙ СЕБЯ

Лица: Клеопа, Лука и Друг

К л е о п а. Правду говоришь... Однако пан Сомнас сколько ни велеречив, я в нём вкуса не нахожу. Пойдем опять к нашему Другу. Слова его едкие, но чувствую, приятные.

Лука. А вот он и сам к нам...

Друг. Тень мертвая! Здравствуйте!

Лука. Здравствуй, Мысль! Дух! Сердце! Ведь это твой человек? Пересказали мы твои мысли нашим книгочеям.

Они говорили, что должен ты свое мнение в натуре показать.

Друг. Что значит — в натуре показать?

Лука. Я не знаю.

К л е о и а. Как не знать? Должно показать, что не только в одном человеке, но и в прочих тварях невидимость первенствует.

Лука. Так точно. За тем хотели к тебе идти.

Друг. А вы доныне этого не знаете?

Лука. Конечно, должен ты доказать.

Друг. Верите ли, что есть Бог?

Лука. Его невидимая сила все исполняет и всем владеет.

Друг. Так чего ж ты еще требуешь? Ты уже сам доказал.

Лука. Как доказал?

Друг. Когда говоришь, что невидимая сила все исполняет и всем владеет, так не все ли одно сказать, что невидимость в тварях первенствует? Ты уже сам назвал невидимость головою, а видимость хвостом во всей Вселенной.

Лука. Так возьми что-либо из Вселенной в пример для объяснения.

Друг. Я тебе всю поднебесную и все Коперниковы миры представлю. Возьми из них, что хочешь. А что говорите — показать в натуре, то должно сказать: объясни нам притчами или примерами и подобиями, что человек состоит не только во внешней своей плоти и крови, но мысль и сердце его — истинный человек. Взгляни на стену. Что на ней видишь?

Лука. Вижу написанного человека. Он стоит на змее, раздавив ногою голову змеину.

Друг. Ведь живопись видишь?

[Лук а]. Вижу.

Друг. Скажи, что живописью почитаешь? Краски ли или содержащийся в краске рисунок?

Лука. Краска не иное что, как порох и пустошь: рисунок, перспектива и расположение красок — вот изюминка. А если этого нет, краска — грязь и пустошь.

Друг. Что в живописи видишь?

Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: «Мудрого очи — во главе его. Очи же безумных — на концах земли».

Друг. Ну! Если кто краску на словах видит, а написанное прочесть не может, как тебе кажется? Видит ли такой надпись?

Лука. Он видит плотским оком одну пустошь или краску в словах, а самих в письме фигур не разумеет, одну пяту видит, не главу.

Друг. Справедливо рассудил. Если видишь на старой церкви в Ахтырке кирпич и известковый раствор, а плана ее не знаешь, как думаешь — усмотрел ли и узнал ее?

Лука. Никак! Таким образом, одну только наружность вижу в ней, которую и скот видит, а симметрии ее, пропорции и размер, которые связь и голова всему строительному материалу, потому и не вижу, поскольку не разумею ее головы и сущности.

Друг. Добрый твой суд. Подбей же теперь итог.

Лука. Как?

Друг. А вот так! Что в красках рисунок, то же самое фигура в письменах, а в строении план. Но чувствуешь ли, что все эти головы, как рисунок, фигура, план, симметрия, и размер не что иное, как мысли?

Лука. Кажется, что так.

Друг. Так для чего же не постигнешь, что и в прочиих тварях невидимость первенствует не только в человеке? То ж разуметь можно о травах и деревьях и о всем прочем. Дух все-на-все вылепливает, дух и содержит. Но наше око пяту и внешность наблюдает, минуя силу, начало и голову. Итак, если мы без души телом будем, то еще не полностью себя понимаем.

Лука. Почему?

Друг. Потому, что, почитая в теле наружный прах, не поднимаемся мыслью во план, содержащий слабую персть. И никогда вкуса не чувствуем в словах Божиих, к познанию истинного нашего тела возвышающих, а именно: «Не бойся, Иаков! Вот на руках Моих написал стены твои...» Но пойдём дальше.

Клеопа. Мы дальше ступать еще не хотим, а сомнение имеем. И желаем хорошенько узнать то, что называешь истинным телом. Нам дивно, что...

Друг. Что такое дивно? Не Бог ли все содержит? Не сам ли глава и все во всем? Не Он ли истина в пустоше, истинное и главное основание в ничтожном прахе нашем? И как сомневаешься о точном, вечном и новом теле? Не думаешь ли представить нечто такое, в чем бы Бог не правительствовал за главу и вместо начала? Но может ли какое бытие помимо Его существовать? Не Он ли бытие всему? Он в дереве истинное дерево, в траве трава, в музыке музыка, в доме дом, в теле нашем перстном новое есть тело и точность или глава его. Он всячина во всем, потому что истина есть Господня; Господь же, Дух и Бог — все одно есть. Он един дивное и новое во всем делает сам собою, и истина Его во всем вовеки пребывает; прочая же внешняя наружность не что иное, как тень Его, и пята Его, и подножие Его, и обветшающая риза... Но «мудрого очи — во главе его, очи же безумных — на концах земли».

РАЗГОВОР 3-й: ПОЗНАЙ СЕБЯ

Лица: Клеопа, Филон, Друг

Клеопа: Ах! Перестань, пожалуйста. Не сомневайся. Он человек добрый и ничьею дружбою не пренебрегает. Мне твое доброе сердце известно, а он ничего, кроме этого, не ищет.

Филон. Я знаю многих ученых. Они горды. Не хотят и говорить с поселянином.

Клеопа. Пожалуйста, поверь.

Друг. О чем у вас спор?

Клеопа. Ба! А мы нарочно к тебе... Вот мой товарищ. Пожалуйста, не прогневайся.

Друг. За что? «Человек зрит на лицо, а Бог зрит на сердце». А Лука где?

Клеопа. Не может понять твоих речей. Он прилепился к Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.

Друг. О чем была речь?

Клеопа. Помнишь ли, Филон?

Φ и л о н. Помню. Была речь о бездне.

Клеопа. А-а! Вот слова: «И тьма вверху бездны».

Филон. Потом спор был о каких-то старых и новых мехах и о вине.

Клеопа. Один спорил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а господин Навал кричал, что бездна - океан великий; иной клялся, что так обозначается женщина; иной толковал учение и прочее и прочее.

Друг. Если хотим измерить небо, землю и моря, должны, во-первых, измерить самих себя с Павлом собственною нашею мерою. А если нашей, внутри нас, меры не сыщем, то чем измерить можем? А не измерив себя прежде, что пользы знать меру в прочих тварях? Да и можно ли? Может ли слепой в доме быть прозорливым на рынке? Можно ли сыскать меру, не уразумев, что есть мера? Можно ли мерить, не видя предмета измерения? Может ли видеть, не видя головы ее? Можно ли усмотреть голову и силу ее, не сыскав и не уразумев того же в самом себе? Голова головою и сила силою соотносится.

Клеопа. Нельзя ли сказать проще?

Друг. Измерить и узнать меру — одно и то же. Если бы ты длину и ширину церкви измерил саженем или веревкою, как тебе кажется, узнал бы ты меру её?

Клеопа. Не думаю. Я бы узнал одно только пространство материалов ее, а точную ее меру, содержащую материалы, в то время узнаю, когда пойму план ее.

Друг. Поэтому, хотя бы ты все Коперниканские миры перемерил, не узнав плана их, который всю внешность содержит, то было бы пустой затеей.

Клеопа. Думаю, что как внешность есть пустота, так и мера ее.

Друг. Но кто может узнать план земных и небесных пространств, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не уразумеет в ничтожной плоти своей? Этим планом все-на-все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он-то есть рука десная, перст, содержащий всю персть, и пядь Божия, всю тлень измерившая, и весь ничтожный наш состав. Слово Божие, советы и мысли Его — вот план всей материи Вселенной невидимо простершийся, все содержащий и исполняющий. Вот глубина богатства и премудрости Его. И что может обширнее разлиться, как не мысль? О сердце, бездна всех вод и пространство небес!.. Сколь ты глубоко! Все объемлешь и содержишь, а тебя ничто не вмещает.

Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек есть...»

Друг. Вот такой человек содержит всё! Он утверждает плотские твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, «не отемнеют очи твои и не истлеют уста твои во веки веков».

Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но нельзя ли хотя маленько меня подкрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости взойду, тем крепче будет вера моя.

Друг. Праведно требуешь, ведь Бог от нас ни молитв, ни жертв принять не может, если мы Его не узнали. Люби его и приближайся к Нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце - голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты твое сердце. Но если не приблизишься и не сопряжешься с тем, кто есть твоей голове глава, то останешься мертвою тенью и трупом. Если есть тело над твоим телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не обидно, что Бог суда себе от нас просит, да не получает?

Клеопа. Возможно ли? Как так?

Друг. Соперники его — идолы и кумиры. Этих-то, сидя на суде, оправдываем.

Клеопа. Ужасная обида! И её не понимаю.

Друг. Не понимаешь? Вот сам тотчас будешь судьёю против Него.

Клеопа. Боюсь. Но пожалуйста, укрепи мою веру о бессмертном теле. Милы мне твои слова: «Не отемнеют очи твои...»

Друг. Ну, скажи мне: если бы твое внешнее тело или скотское через 1000 лет невредимо было, любил бы ты плоть свою?

Клеопа. Тому статься нельзя. А если бы можно, нельзя не любить.

Друг. Знай же, что ты себя самого еще не узнал.

Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основано. И верую обещаниям Божиим: «Се на руках моих написал стены твои...»

Друг. Если бы ты в строении какого-то дома план узнал стен его, довольно ли для совершенного познания этого дома?

Клеопа. Не думаю. Надобно, кажется, еще знать, для каких целей дом построен — бесам в нём жертву приносят или невидимому Богу, разбойническое жилище или ангельское селение.

Друг. И мне кажется, не достаточно понимания, например, глинянного сосуда, если разуметь одну его фигуру, из глины вылепленную, без знания, чистым ли или нечистым наполнен питием или ликёром.

Клеопа. Теперь понимаю, что тело мое сравнимо со стенами храма или с сосудом. А сердце и мысли мои то, что во храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как жертвы достойнее стен, так и душа моя, мысли и сердце, достойней моего тела.

Друг. Но скажи мне: если бы стены развалились, погибли бы они? Пропал бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?

Клеопа. Тьфу! Это и младенец понимает. Конечно, он не целый, если...

Друг. Не радуйся ж, мой Израиль, и не веселися. Заблудил ты от Господа Бога твоего. Не слыхал ты от пророков никогда, что Бог суд имеет с соперником своим — землею?

Клеопа. Да кто может его судить?

Друг. Уже ты произвёл суд, уничтожив сторону его.

Клеопа. Коим образом?

Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения, обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Таков ты судья, Ефрем, какого некто из пророков называет голубем безумным, лишенным сердца. Да и не удивительно, что по притче того же пророка, наподобие печи, огнём разожжённой, настолько все судии страстью к видимости разгорелись, что все наставники с землею сравнялись, и не было ни одного, который бы был приятель Богу.

Клеопа. Умилосердись. Скажи, какой я суд произнес против Бога?

Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, присудил ей то, что единственно Богу принадлежит.

Клеопа. Не понимаю.

Друг. Слушай! Голубь темноокий! Не Божия ли есть сила? И не Господня ли крепость?

Клеопа. Да кто ж о том спорит?

Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить на прахе, а не в Боге? Какая твердость быть может в том, что постоянно подвержено развалинам и переменам? Не Божий невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Вечна ли стена, если главное начало ее вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению непогрешимость, праху — твердость, кумиру — божество, тьме — свет, смерти — жизнь? Вот нечестивый на Бога суд и совет! Вот лукавое око змея, любящее пяту, а не главу Христа Иисуса! «Он есть всяческое во всем...» Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленного тела, если б оно чрез тысячу лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалишься Божиими милостивыми словами: «Се на руках моих написал стены твои, и предо мною всегда»? Может ли тлень стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойное честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно — увериться праху ног твоих и положиться на серебряного кумира? Всё то идол, что видимое. Всё бесчестное, что тленное. Все тьма и смерть, что преходящее... Смотри на землянность плоти твоей. Веришь ли, что в твоем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст Божий, прах твой и персть содержащий?

Клеопа. Верую.

Друг. Веруешь ли, что он есть голова и первоначальное основание и вечный план твоей плоти?

Клеопа. Верую.

Друг. Ах! Когда бы ты верил, никогда бы не говорил, что тело твое пропадает при рассыпании праха твоего. Видишь одно скотское в себе тело. Не видишь тела духовного. Не имеешь жезла и духа к двойному разделению. Не чувствуешь вкуса в Божиих словах: «Если

выведешь честное от недостойного, как уста мои будешь...»

Клеопа. Непонятно мне то, каким образом присудил я кумиру божество, а жизнь тому, что мертвое. Слыхал я, что погибший тот, кто называет свет тьмою, а горькое сладким.

Друг, Не удивляйся, душа моя! Все мы любопрахи. Кто влюбился в видимость плоти своей, не может не гоняться за видимостью во всем небесном и земном пространстве. Но для чего он ее любит? Не для того ли, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу?

Клеопа. Конечно, для того.

Друг. Так не все ли одно — почитать идола за живое и присудить ему жизнь, а ему умереть должно. Мне кажется то же: почитать горькое сладким и высказать суждение, что медовая сладость принадлежит желчи. Но можно ли желчи сладость присудить без обиды меду? Вот каким образом собираемся против Господа и на Христа его! Он кричит: «Моя крепость и сила! Во мне путь, истина и живот!» А мы судим, что все сие принадлежит внешней плоти и плотской внешности. И суд наш подтверждаем таковым же житием нашим пред людьми.

Клеопа. Вижу теперь вину свою. И ужасно удивляюсь, что за тьма наши очи покрыла? Столько пророки вопиют: «Дух, Дух! Бог, Бог!» Всякая внешность есть трава, тень, ничто, а мы ропщем, тужим, когда плоть наша увядает, слабеет и прах переходит к праху. Можно ли сыскать упрямейшую и наижесточайшую несчастливость?

Друг. Сему и я часто дивлюся. Теперь, думаю, понимаешь, что то за суд, которого от нас столь ревностно и единственно требует Бог через пророков. И как можем дать добрый суд меньшим нашим братьям, обидев первородного брата — Христа Иисуса? Он первый сирота, что все Его оставили; Он первый нищий, что всё от него отняли. Все за тьмою, оставив свет, пошли, побежали.

Клеопа. Но откуда в нас проклятое семя рождается? Если земля проклята, тогда и любовь к ней.

Друг. Хорошо мысли называешь семенем. Семя есть начало плодов. А совет в сердце — голова наших дел. Но поскольку сердце наше есть точный человек, то и видно, кого премудрость Божия называет семенем и чадами змииными. Люди любят землю, а она есть пята, подножие и тень. По этой причине ничем они не сыты. Блажен, если в чьем сердце проклятая эта голова раздавлена. Она-то нас выводит в горести и во мнимые сладости. Но откуда змей в сердце зарождается? Так ли спрашиваешь?

Клеопа. Хочу знать.

Друг. Откуда злое семя на грядках огородных? Полно везде всяких советов. Не убережешься, чтобы не родилось. Но что делать? Сын! Храни сердце твое! Стань на страже с Аввакумом. Познай себя. Посмотри в себя. Будь в доме твоем. Береги себя. Слышь! Береги сердце.

Клеопа. Да как себя беречь?

Друг. Так, как ниву. Искореняй и вырывай всякий совет лукавый, все злое семя змеево.

Клеопа. Что есть совет лукавый и семя змеево?

Друг. Любить и оправдывать во всяком деле пустую внешность или пяту.

Клеопа. Скажи проще.

Друг. Не верь, что рука твоя сгниёт, а верь, что она вечна в Боге. Одна тень ее гибнет. Истинная же рука и истина есть вечна, потому что невидима, а невидима потому, что вечна.

Клеопа. Мысли чудные!

Друг. Конечно, новые. Если же содержание твоей руки присудишь плотской тлени, тогда будешь старым мехом, надутым бездною непросвещённых мыслей, пока не скажешь: «Бог, повелевший из тьмы свету воссиять, воссиял в сердцах наших...» А это восторжествует при сотворении нового неба и земли. «Се я новое творю!» — говорит господь (Исайя).

РАЗГОВОР 4-й О ТОМ ЖЕ: ПОЗНАЙ СЕБЯ

Лица: Лука, Клеопа, Филон, Друг

Лука. Не малое дело: узнать себя!

Друг. Один труд в обоих сих — познать себя и уразуметь бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман его от его тени, на которой все останавливаемся. А ведь истинный человек и Бог есть то же. И никогда еще не бывала видимость истиною, а истина видиимостью; но всегда во всем тайная и невидимая истина, потому что она Господня. А Господь и Дух, плоти и костей не имущий, и Бог — одно. Ведь ты слышал речи истинного человека. Если-де не узнаешь себя, о добрая жена, тогда паси козлы твои возле шалашей пастушеских. Я-де тебе не муж, не пастырь и не господин. Не видишь меня потому, что себя не знаешь. Прочь с моих очей и не являйся! Да и не можешь быть передо мною, пока хорошо себя не уразумеешь. Кто себя познает, тот один может запеть: «Господь пасет меня...»

Клеопа. А мы из последнего разговора имеем некоторые сомнения.

Друг. Когда речь идет о важном деле, то и не дивно. Но что за сомнения?

Клеопа. Первое: ты говорил, что человек, влюбившийся в видимую плоть, для того везде гонится за видимостью, поскольку усматривает в ней светлость, приятность, жизнь, красу и силу.

Друг. А вы как думаете?

Клеопа. Нам кажется, что не может верить о пребывании невидимости и думает, что только то бытие существует, что плотскими руками ощупать может и что в тленных его очах мечтается. Впрочем, он и сам понять может, что все преходяще, что он любит. Потому-то он и плачет, когда оно его оставляет, рассуждая, что оно совсем пропало, подобно как младенец рыдает о разбитом орехе, не понимая, что орешная сущая иста состоит не в корке, но в зерне, под коркою сокровенном, от которого и сама корка зависит.

Друг. Был бы весьма глуп земледелец, если бы тужил о том, что на его ниве пшеничное стебель в августе начал сохнуть и дряхлеть, не рассуждая, что в маленьком закрытом зерне скрылась и новая солома, весною наружу выходящая, вечное и истинное пребывание в зерне невидимо прикрывающая. Но не все ли равно— причитать соломе силу ее, а не главе ее или зерну и не верить, не помнить о пребывании зерна? Для того-то, например, судья присудил двоюродному брату власть и силу в наследии, поскольку уверен, что родного наследника в живых нет. И это тот нечестивый суд, о котором в последнем разговоре и шла меж нами речь.

Клеопа. Другое сомнение. Я ведь так сказал: помню слово Иеремиино: «Глубоко сердце человека, паче всех, и оно-то истинный человек есть...» А ты ещё присовокупил следующее: «Вот сей же то человек и содержит все» и прочее.

Друг. Так в чем сомневаешься?

Клеопа. Я без сомнения понимаю, что все внешние наши члены закрытое существо свое в сердце имеют так, как пшеничная солома содержится в своем зерне. Она, иссохши и издряхлевши, то укрывается при кончине в зерне, то опять наружу в зелености выходит и не умирает, но обновляется и будто переменяет одеяние. Но поскольку на всех без исключения людях видим внешние члены, которые свидетельствуют и о зерне своем, то есть, что всякий из них имеет и сердце, которое (как пророк Божий учит) точный есть человек и истинный, а это великое дело, но какой вывод? Всем ли быть истинным человеком? И какая разница меж добрым мужем и злым?

Друг. Не так! Отведи мысли твои на время от человека и посмотри на прочую природу. Не всякий орех и не всякая солома с зерном.

Клеопа. Ужасное зрелище!

Друг. Не бойся! Знаю. Ты, осмотрясь на людей, ужаснулся. Но в природе такое зачастую увидишь. Обнаружишь пустоцветы в земляных плодах и в древесных. Но нигде больше не бывает, как в людях. Весьма редок, кто сохранил сердце свое или, как говорят, спас душу свою. А так научил нас Иеремия, и ему веруем, что истинный человек есть сердце в человеке, глубокое же сердце и одному только Богу известное не что иное, как мыслей наших неограниченная бездна, просто сказать, душа, истое существо, и сущая иста, и самая эссенция (как говорят), и зерно наше, и сила, в которой единственно кипит [сродная] жизнь, а без неё мы мертвая, то и видно, какой непоправимый ущерб потерять себя Самого, хотя бы завладев всеми Коперниковыми мирами. Но никогда бы этого не было, если бы старались люди уразуметь, что значит человек и быть человеком, то есть если бы себя познали.

Клеопа. Ах! Не могу понять, потому что мысли и неограниченные стремления, как молния, в безмерные расстояния устремляются, ни одним пространством не ограниченные и никаким временем не удовлетворённые, одному только Богу известные...

Друг. Перестань! Не так это. Да, трудно объяснить, что злые люди сердце свое, то есть самих себя потеряли. И хотя между нами в первом разговоре сказано, что кто себя не познал, тот потерялся, однако ж для лучшей уверенности вот тебе голос Божий: «Послушайте меня, погубившие сердце, сущие далече от правды».

Клеопа. Ах, мы этому веруем. Но как они потеряли? Ведь и у них мысли также плодятся и разбегаются. Чего они только не воображают? Чего не обьемлют? Целый мир их вместить не может. Нет им предела. Одно за другим пожирают, глотают и не насыщаются. Так не бездонная ли бездна сердце их? Ты сказал, что сердце, мысли и душа — все то одно. Как же они потерялись?

Друг. Чего достигнуть не можем, не испытываем. Надо дать место в сердце нашем помянутому Божию слову. Если его благодать повеет на нас, тогда все нам простым и прямым покажется. Часто мелочей не разумеем самых мелких. А человек есть маленький мирок, и так трудно силу его узнать, как тяжело в механизме вселенной начало сыскать; затверделые стереотипы - причина нашего невежества. Раскладывай перед слепцом все, что хочешь и сколько хочешь, но всё для него пустое. Он лишь ощупать может и без прикосновения ничего не понимает. Сколько раз слышим о [воде и духе]?

Не на воздух ли опираются птицы? Он твердее железа. Однако деревянную стену всякий скорее приметить может. А воздух почитают за пустошь. Отчего? Оттого, что не очень он приметен. Стену скорее ощупаешь. Скорее различные краски усмотришь. А воздух не столько ощутим, хотя крепче камня и железа. И нужен столь, что вздохнуть без него нельзя. Вот в самых мелочах ошибаемся и слабейшее вещество за действительнейшее почитаем. Почему? Потому что стена грубее и нашим очам погуще болванеет, как уже сказано, а воздух сокровеннее, и кажется, будто в нём силы нет, хотя корабли гонит и моря движет, деревья ломает, горы сокрушает, везде проницает и все съедает, сам цел пребывая. Видишь, не такова природа, как ты понимаешь. В ней то сильнее, что невидимее. А когда сокрывшееся никакими чувствами ощупать нельзя, в нём-то самая сила. Но если о воздухе почти увериться не можем и за ничто почитаем, будто бы его в природе не бывало, хотя он шумит, гремит, трещит и дает знать о пребывании своем, как можем счесть то, что очищено от всякой вещественной грязи, утаено от всех наших чувств, освобождено от всех шумов, тресков и перемен, в вечном покое и в спокойной вечности блаженно пребывающее? Испортив от самого начала око нашего ума, мы не можем проникнуть в то, что одно достойно нашего почтения и любви во веки веков. Пробудись теперь мыслью твоею! И если подул на твое сердце Дух Божий, тогда должен ты усмотреть то, чего ты от рождения не видал. Ты видел одну только стену, болванеющие внешности. Теперь подними очи твои, если они озарены духом истины, и взгляни на нее. Ты видел одну только тьму. Теперь уже видишь свет. Всего ты теперь по двое видишь: две воды, две земли. И вся тварь теперь у тебя на две части разделена. Ее кто тебе разделил? Бог. Разделил он тебе все на двое, чтоб ты не смешивал тьмы со светом, лжи с правдою. Но поскольку ты не видел, кроме одной лжи, будто стены, закрывающей истину, для того Он теперь тебе сделал новое небо, новую землю. Один Он творит дивную истину. Когда усмотрел ты новым оком и истинным Бога, тогда ты всё в Нём, как в источнике, как в зеркале, увидел, что всегда в Нём пребывало, а для тебя было закрыто. И древнейшее для тебя, нового зрителя, новое есть, потому что на сердце не всходило. А теперь будто все вновь сделано, потому что оно прежде тобою никогда не видено, а только слышано. Итак, ты теперь видишь двоих — старое и новое, явное и тайное. Но осмотрись на самого себя. Как ты прежде видел себя?

Клеопа. Я видел (признаюсь) одну явную часть в себе, а о тайной никогда и не думал. А хотя б и напомнил кто, как часто и бывало, о тайном, однако мне казалось чудно почитать за бытие и истину, чего нет. Я, например, видел свои руки, но мне и на ум не приходило, что в этих руках закрылись другие руки.

Друг. Так ты видел в себе одну землю и прах. И ты доселе был земля и пепел. Кратко сказать, тебя не было на свете, потому что земля, прах, тень и ничтожная пустошь — всё одно.

Лука. Ведь ты из Иеремии доказал, что человеком считается не наружный прах, но сердце его. Как же Клеопы не было на свете? Ведь Клеопино сердце всегда при нем было и теперь есть...

Друг. Постой, постой! Как ты скоро позабыл — двое, двое! Есть тело земляное и есть тело духовное, тайное, сокровенное, вечное. Так для чего же не быть двоим сердцам? Видел ты и любил болвана и идола в твоем теле, а не истинное тело, во Христе сокровенное. Ты любил сам себя, то есть прах свой, а не сокровенную Божию истину в тебе, которую ты никогда не видел, не почитал её за бытие. И поскольку не мог ощупать, тогда и не верил в неё. И когда телу твоему болеть опасно доводилось, тотчас впадал в отчаяние. Так что это такое? Не старый ли ты Адам, то есть старый мех с ветхим сердцем? Одна ты тень, пустошь и ничто с твоим таковым сердцем, каково и тело твое. Земля в землю устремилася, смерть к смерти, а пустошь люба пустоши. Душа тощая и голодная - пепел, не хлеб истинный поедающая и питие вне рая с плачем растворяющая. Слушай, что о таковых устами Исайи говорит Бог: «О Исайя, знай, что пепел есть сердце их. И прельщаются, и ни один не может души своей избавить...» «Помяни сие, Иаков и Израиль, ибо раб мой есть ты...» «Ибо отнял, как облако, беззакония твои и как призрак, грехи твои. Обратися ко мне — и избавлю тебя...» Некий старинных веков живописец изобразил на стене ягоды столь живо, что голодные птички, от природы имеющие быстрый взор, так и бились о стену, почитая за истинные ягоды. Вот почему таковые сердца глотают и насытиться не могут! Покажи мне хоть одного из таких любопрахов, который имеет удовольствие в душе своей. Любовь к тени есть мать голода, а дочь - смерть. Какое же таковых сердец движение? Для одной напрасной цели движутся, - чтоб беспокоиться. Видал ли ты в огромных садах большие, круглые, наподобие беседок, птичьи клети?

Лука. Довелось видеть в царских садах.

Друг. Они железнами сетями окаймлены. Множество птичек — чижей, щеглов — непрестанно внутри их колотятся, от одной стороны в другую бьются, но нигде выхода не находят. Вот точное изображение сердец, о коих ты выше сказывал, что они в разные стороны, как молния, мечутся и мучатся, в стенах заключенные. Что столь узкое и тесное, как видимость? Её можно назвать рвом. Что фигуре кажется пролететь сквозь сеть на свободу духа? Но как нам опять вылететь туда, чего за бытие не почитаем? Мы ведь с детства напоены лукавым духом, засеяны змеиным семенем, заняты внедрившеюся в сердце ехидною, дабы одну только грубую видимость, последнюю пяту, внешнюю тьму любить, гоняться за ними и наслаждаться. Так ли? Так! Всегда и во всем... Ах! Где ты, меч Иеремиин, опустошающий землю? Меч Павлов? Меч Финеесов?.. Заблудили мы в землю, обнялись с нею. Но кто нас избавит от нее? Вылетит ли, как птица, сердце наше из сетей? Ах, не вылетит, потому что сердцем ее сердце наше сделалось. А когда уже сердце наше, глава наша и мы в нее превратились, тогда какая надежда на пепел? Может ли прах, во гробе лежащий, восстать и признать, что еще и невидимость есть, есть еще и дух? Не может... Почему? Не может восстать и стать пред Господом. Для чего же? Для того, что прах не может принять в себя семени. Какого? Чтоб верить, что есть сверх еще, чего не можем ощупать и аршином мерить... О семя благословенное! Начало спасения нашего! Можем тебя и принять, но будешь у нас бесплодно. Почему? Потому, что любим внешность. Мы к ней привыкли. И не допустим до того, чтоб могла сгнить на зерне вся внешняя видимость, а осталась бы сила в нем одна невидимая, которой увериться не можем. А без этого новый плод быть никак не может... Так нас заправили наши учителя. «Се накормлю их полынью и напою их желчию. От пророков ибо Иерусалимских изойдет осквернение на всю землю» (Иеремия, 23).

РАЗГОВОР 5-й: ПОЗНАЙ СЕБЯ

Лица: те же

Филон. Отсюда-то, думаю, старинная пословица: «Так глуп, что двоих насчитать не может». Но и мы до сих пор одно только во всем свете насчитали, затем что другого в нем ничего не видели.

Клеопа. Не лучше ли тебе сказать, что нам одна тень была видна. Ничего нам не было видно. Мы хватали на воде одну тень пустую. А теперь похожи на жителя глубокой Норвегии, который по шестимесячном зимнем мраке видит чуть-чуть открывающееся утро и всю тварь, начинающую несколько болванеть.

Друг. Если не будете сжимать и отворачивать очей, тогда увидите всю тварь просвещенную. Не будьте подобны кроту, в землю влюбившемуся. А как только невзначай прорылся на воздух,— ах! — сколь он ему противен! Приподнимайте очи и приноравливайтесь смотреть на Того, который сказывает: «Я есть свет мира».

Все, что мы доселе видели, что такое? Земля, плоть, песок, полынь, желчь, смерть, тьма, злость, ад... Теперь начинает светать утро воскресения. Перестаем видеть то, что видели, почитая всю видимость за ничто, а устремив очи на то, что от нас было закрыто, и поэтому пренебрегаемо. Мы до сих пор бесплотную невидимость не удостаивали поставить в число сущности и думали, что она мечта и пустошь. Но теперь у нас, наоборот, видимость есть трава, лесть, мечта и исчезающий цвет, а вечная невидимость находится ей головою, силою, камнем основания и счастьем нашим. Послушаем, что говорит нам новый и истинный человек и что обещает. «Дам тебе,— говорит,— хранимые во тьме сокровища и сокрытые богатства, дабы ты познал, что Я Господь, называющий тебя по имени, Бог Израилев» (Исайя 45:3). Теперь рассуждайте: нравится ли вам переход, или будьте по-прежнему в видимой земле вашей, или очищайте сердце ваше для принятия нового духа. Кто старое сердце отбросил, тот сделался новым человеком. Горе сердцам затверделым...

Лука. Для того-то самого смягчить сердце и сокрушить трудно. Закоренелое мнение похоже на младенца, возросшего во исполина. Трудно бороться.

Друг. Но что нам запрещает в жизни о том рассуждать и разговаривать, и потратить для сего хотя бы другое, запредельное, время? Новый дух вдруг, как молния, осветить сердце может, 600 тысяч вызваны были в обетованную землю пешими, но почему два только в нее вошли?

Лука. Два. Сын Навин и Халев.

Друг. А вот почему! Тьфу! Как может быть то, чего видеть нельзя? Вот какая пустошь! «Зачем,— зароптали, — вводит нас Господь в землю сию, чтоб пасть на

26

брани? Поэтому, если руки и ноги потерять, что в нас будет? Не хотим мы такого. Где это водится, чтоб то, чего не видишь, было лучше?.. Дай нам вернуться в нашу старую землю. Не нравится нам тот, кто в пустошь выводит... Слышите мысли староверцев? Вот шестьсот тысяч дураков! Представьте себе ветхие кадушки, скверным занятые квасом. Можно ли этаким скотам что-либо внушить? По их мнению, нельзя бытия своего Богу иметь, если Он захочет чист быть от всякой видимости. Если того нет, чего не видят, так Бога давно не стало. Вода пререкания! Семя змиино! Сердце неверное! Совет лукавых! Не исповедоваться Господу и не призывать имени Его? Не таково было в сердце семя двоих тех благополучных наследников. «И дал Господь Халеву крепость. И даже до старости пребывал у него, найти ему на высоту земли. И семя его благословил в наследие, чтобы видели все сыновья Израилевы, какое добро ходить вслед Господа». «Все же разгневавшиеся не увидят её,— говорит Господь. — Раб же мой - Халев, ибо был Дух Мой в нем, и следовал мне, введу его в землю, в которую ходил, и семя его наследует её».

Клеопа. Потому вся сила в Боге, а не во внешней видимости.

Друг. А что ж есть идолопоклонство, если не в том, чтоб приписывать силу истуканам? Не хочешь рук невидимых. Видно, что видимости воздаешь силу и почтение твое. Но долго ли твоя видимость пребудет? На что ты положился? Что есть видимая плоть, если не смерть? И на ней-то ты основал сердце твое и любовь? Всякая внешность есть мимо протекающая река. Не на льду ли ты воткнул кущу твою и поставил шалаш твой? Пожалуйста, перенеси его на твердость; перенеси его во дворы Господни; воткни на новой земле. А иначе что за радость? Какой покой? Всегда опасаешься, что лед, когда-либо растает. Когда-либо смертное тело оставлять надобно. О невежи, почитающие тело свое тленное и не верующие новому! Таковые-то «возволнуются и почить не возмогут. Не радоваться нечестивым»,— говорит Господь Бог.

Филон. Что есть нечестивый?

Друг. Тление почитающий.

Филон. Как?

Друг. Так почитающий, что если отнять у него тление, тогда думает, что ему без него бытия иметь невозможно. Не великое ли почтение для праха?

Филон. Кажется, что весьма не малое, ибо таким образом боготворит он свой пепел, приписывая ему жизни действительность.

Друг. Так теперь, думаю, постигаешь слова: «Я Господь Бог! Это мое (не чужое) есть имя. Славы моей иному не дам, ни добродетелей моих - истуканам». То, что мы назвали действительностью, называется тут добродетелью, то есть силою и крепостью, которую Бог за свое преимущество от всей тленности так отнял и себе присвоил, что ужасно злится, если кто дерзнет ее хотя бы немного уделить твари или кумирам, с которыми Он от начала века всегда ревностную тяжбу имеет. Мы все Его в этом ужасно обижаем, всегда и везде.

Филон. Как?

Друг. А вот так! Весь мир состоит из двоих натур: одна видимая, другая невидимая. Видимая называется тварь, а невидимая — Бог. Невидимая природа, или Бог, всю тварь проницает и содержит, везде и всегда был, есть и будет. Как же Ему не досадно, если мы, смотря на перемену тленной природы, пугаемся? А тем самым приписываем ей важность, чего сделать нельзя, не отняв её у Бога, который всю важность, силу, бытие, имя, и все-на-все исполнение Себе только одному полностью и без причастников приусвоил. Разжуй, если Он бытие и всему исполнение, тогда как можешь что-либо твое потерять? Что у тебя есть, Он тебе предоставил. Ничто твое не пропадает потому, что Бог порчи не знает. Одна для тебя остается школа веры, или, как Давид говорит, поучение вечности. Потерпи в нем немножко, пока староверное твое пепельное сердце немножко от сегосветных очистится душков.

РАЗГОВОР 6-й О ТОМ ЖЕ: ЗНАЙ СЕБЯ

Лица: те же

Друг. Земля! Земля! Земля! Слушай слово Господне!

Φ и л он. Не слышу.

Друг. Почему?

Лука. Кто может взойти на небо, разве сошедший с небес? Кто может слышать слово Божие, если не будет Бог в нем? Свет видится тогда, когда свет в очах есть. Стену преодолевают, когда Бог вместо вождя. Но когда сила в оке опорочена, или когда сила от ока отступила и селения своего на зенице не имеет, в то время око различия меж тьмою и светом не находит.

Клеопа. А не может ли Бог мертвого живым, а видимого невидимым сделать? Правда! Есть время и теперь воскреснуть. Может искра Божия упасть на темную бездну сердца нашего и вдруг озарить? Уверуем только, что Бог есть во плоти человеческой. Есть подлинно Он во плоти видимой нашей невещественный во вещественной, вечный в тленной, один в каждом из нас и цел во всяком, Бог во плоти и плоть в Боге, но не плоть Богом, ни Бог плотью. Ах, зерно горчичное! Вера! Страх и любовь Божия! Зерно правды и царствия Его! Чувствую, что тайно падаешь на земное мое сердце, как дождь на руно. О дабы не поклевали тебя воздушные птицы!

Филон. Вспомним теперь с Давидом вечные лета и поучимся в них.

Клеопа. Кому или чему поучиться?

Филон. Вечности поучимся... Кому подобен истинный человек, Господь наш, во плоти?

Друг. Подобен доброму и полному колосу пшеничному. Рассуди теперь: стебель ли с ветвями? Постой! Не колос ли? Колос всё заключает в себе. Ость ли на колосе, она ли есть колос? На колосе ость, правда, но не она есть колос. Что ж есть колос? Колос есть самая сила, в которой стебель со своими ветвями и ость с половою заключает. Не в зерне ли все затаилось, и не весною ли открывается, переменив зеленую вместо желтой и ветхой одежды? Разве невидима сила зерна? Так. Оно в то время действует, когда вся внешность уже на нём сгнила, дабы не приписал кто нового плододействия мертвой и нечувственной земле, то есть гниющей внешности, но вся бы слава отдана была невидимому Богу, тайною своею десницею все действующему, дабы Он один во всем был глава, а вся внешность пятою и хвостом.

Филон. Теперь мне в колосе показывается то, что до этого времени не было видно.

Клеопа. Лучше скажи, что ты в нем, один хвост видел.

Друг. Пускай же эта в колосе новость называется ростом. Господь Бог прирастил его нам.

Лука. Но как мы с поля перешли в сад, взгляните, чем нас приветствует в беседке человек.

Филон. Эту икону написал мой друг живописец.

Клеопа. Как мне нравится! Из-под черного облака луч касается головы его. Но что за слова в луче? Они вместе с лучом с высоты нисходят в облитую светом голову его. Прочитай, Лука! Ты из числа книгочеев...

Лука. Образ пророка Исайи. В луче написаны слова: «Возопий...»

Клеопа. Но что за слова из уст его исходят?

Лука. Знаю те слова: «Всяка плоть — сено, и всяка слава человека как цвет травный...»

Филон. А что ж написано на бумажке, которая в его руках?

Лука. Знаю: «Слово же Бога нашего пребывает вовеки».

Друг. Видите ли исписанную бумажку?

Клеопа. Мы двое с Филоном столько уже лет около одного земледельства упражняемся, а колос недавно усмотрели. Что же касается бумажек, да еще пророчиих, спрашивай Луку — его то дело.

[Лука]. Ты видишь в руках пророческих бумажку. Но знай, что видишь дело весьма малое и весьма великое. Блаженный старик легко держит в правой руке дело, в котором везде все содержится. Рассуди, что озаренный светом откровения старец в его состоит руке; носимым носится и держится у себя держимым. Смотрел ты на колос? Посмотри теперь на человека и познай его. Видел ты в колосе зерно, а теперь взгляни на семя Авраамово да тут же и на твое. Видел ты в колосе солому с половою? Посмотри ж и на траву тленной твоей плоти с пустым доселе цветом пепельных твоих рассуждений. Усмотрел ты в колосе то, чего прежде не видывал? Теперь узнавай в человеке то, что для тебя видно не было. Видя колос, не видел его и не знал человека, зная его. Но что показалось тебе в колосе напоследок, то не было от плоти, но от Бога.

Подними ж от земли мысли твои и уразумей человека, в себе от Бога рожденного, а не сотворенного в последнее жития время. Усмотрел ты в колосе новый рост столь сильный, что для всей соломы с половою сделался он головою и убежищем. Познай же в себе нового Иосифа (значит, приращение), нового пастыря, отца и кормителя нашего. В пшеничном зерне приметил ты легонькую внешность, в которой закрылась тайная действительность невидимого Бога.

Взгляни же теперь на глагол Божий, пророческой бумажкою, как легоньким облаком, прикрытый. Силу зерна умным ты оком увидел. Открой же око веры и увидишь в себе тоже силу Божию, десницу Божию, закон Божий, глагол Божий, слово Божие, царство и власть Божию, тайную, невидимую, а узнав сына, узнаешь и отца его. Дряхлая на колосе солома не боится гибели. Она как из зерна вышла, так опять в зерне закроется, которое хотя по внешней кожице сгниет, но сила его вечна. Чего ж ты трепещешь, трава и плоть? Дерзай! Не бойся! Ты уже видишь в себе десницу Божию, которая тебя так же бережет, как пшеничную солому. Или не веришь? Если не веришь, тогда бойся. Нет надежды. Вся плоть гибнет. Куда деваться? Беги с Давидом в дом Господен или с Иеремиею в Его же дворы. Раскрой сердце твое для принятия веры и для объятия того человека, который Отцу своему вместо десницы и вместо силы Его есть во веки веков. Слушай, что Отец его через него самого и в нем и к нам говорит. Слушай же: «Положу слова мои в уста твои и под сенью руки моей покрою тебя...» А какою рукою? «Ею же поставил небо и основал землю». Слышишь ли? Сколь сильное зерно в тебе! Небо видимое и земля в нем закрывается. И тебе это семя сберечь не слабо будет? Ах, пожалуйста, будь уверен, что и самый нечувственный головы твоей волос, наличность одну свою потерявши, в нем без всякого вреда закроется, сохранится, ублажится. Скажи с Павлом: «Знаю человека». Нашел я человека. Обрел Мессию, не плотского кумира, но истинного Божиего во плоти моей человека. Насилу я нашел Его, в траве и тени моей, в остатке дней моих. Семя благословенное! Спасение всей наличности моей! Свет откровения слепому языку! Доселе был я во тьме и грязи я, то есть сердце мое, ел и насыщался землею. А теперь от уз её меня отпускаешь, убив семя её во мне, пустую пяту наблюдающее. А вместо него вовеки Ты во мне воцарился, открыв мне небо новое и Тебя, сидящего на месте десницы Отца небесного. Будь же мне теперь мир в силе Твоей и спокойствие! Будь мне теперь суббота благословенная! Вынесли меня крылья голубиные из земных бездн, и почию. Чего ж больше скорбеть тебе, душа моя? Зачем тебе теперь беспокоить меня? Познала ты уже в себе человека, и сила его бесконечна. Уповай же на него, если узнала его. И точно знаешь его. Он муж твой. Он глава твоя в тебе под видом твоей плоти и крови. Спасение лица всего твоего и Бог твой.

РАЗГОВОР 7-й. ОБ ИСТИННОМ ЧЕЛОВЕКЕ ИЛИ О ВОСКРЕСЕНИИ

Беседующие персоны: старец И а м в а, Антон, Квадрат, Друг и прочие

Друг. Слушай, Памва! Куда долго учишься!.. Уже ли ты научился Давидовому псалму?

Памва. Да, я только один псалом умею.

Друг. Один?

Памва. Одним-один...

Друг. Какой псалом?

Памва. А вот он: «Сказал сохраню пути мои!..» А больше мне не надобно. Я уж устам моим сыскал затвор и заложил.

Антон. Самая правда. Язык все тело обращает и всему голова есть.

Квадрат. Ах, Памва! Блажен ты, если не согрешаешь языком твоим. Сколь горячо сего от Бога просят Давид и Сирахов сын.

Лука. А прежде о чем ты говорил, Памва? Ведь ты и прежде имел язык.

Памва. Я уже древнему моему языку наложил печать.

Антон. А кто тебе его запечатал?

Памва. Кто может запереть бездну, кроме Бога?

Лука. Не худо называешь язык бездною, потому что и Давид языку льстивому дает имя потопных слов: потоп и бездна — все одно.

Квадрат. Я слыхал, что и разум премудрого потопом у Сирахова сына называется.

Друг. Речь не что иное есть, как река, а язык есть источник ее. Но если уже тебя, Памва, Господь от языка непреподобного избавил, тогда видно, что вместо льстивого дарил тебе язык Давидов, весь день правде Божией поучающийся, силу Его всему роду грядущему возвещающий.

Квадрат. Самая правда. Кто может говорить о белизне, чтобы ему не была знакома чернота? Один вкус чувствует горькое и сладкое. Если кому открыл Господь узнать язык льстивый, таков вдруг узнать может праведные уста, поучающиеся премудрости.

Антон. Что такое? Вы насказали чудное. Разве не разумеет и старого языка тот, кто не знает нового?

Памва. Без сомнения. В то время покажется старое, когда уразумеешь новое. Где ты видал, чтобы кто разумел тьму, не видав никогда света? Может ли крот, скажи, пожалуйста, сказать тебе, где день, а где ночь?

Антон. Если крот не может, тогда может сказать человек.

Памва. Может ли слепой усмотреть и тебе показать на портрете краску белую?

Антон. Не может.

Памва. Почему?

Антон. Потому, что он не видел и не знает черной. А если бы он хоть одну из противных меж собою красок мог разуметь, в то же мгновение мог бы понять и другую.

Памва. Вот так же и тут. Тот понимает юность, кто разумеет старость.

Антон. Довольно надивиться не могу, что всяк человек так родится, что не может понять, что такое старость и юность, если не будет другой раз свыше рожден.

Памва. Свет открывает все то, что нам во тьме несколько болванело. Так и Бог один всю истину освещает. Тогда усматриваем пустую мечту, усмотрев истину и уразумев юность, понимаем старость. Земляной человек думает про себя, будто что-то понимает. Но мало ли младенец видит в потемках, а того не бывало? Но воссиявший свет все привидение уничтожает. Не всякому ли знакомы слова: время, жизнь, смерть, любовь, мысль, душа, страсть, совесть, благодать, вечность? Нам кажется, что разумеем. Но если кого о изъяснении спросить, тогда всякий задумается. Кто может объяснить, что значит время, если не проникнет в божественную высоту? Время, жизнь и все прочее в Боге содержится. Кто ж может разуметь что-либо со всех видимых и невидимых тварей, не разумея того, кто всему глава и основание? Начало премудрости — разуметь Господа. Если кто не знает Господа, подобен узникам, поверженным в темницу. Таков что может понять во тьме? Главнейший и начальнейший премудрости пункт - знание о Боге. Не вижу его, но знаю и верую, что Он есть. А если верую, тогда и боюсь; боюсь, чтоб не разгневать Его; ищу, что такое благоугодно Ему. Вот любовь! Знание Божие, вера, страх и влечение к Господу — одна-то цепь. Знание в вере, вера в страхе, страх в любви, любовь в исполнении заповедей, а соблюдение заповедей в любви к ближнему, любовь же не завидует и прочее.

Итак, если хочешь что-либо познать и уразуметь, должно прежде взойти на гору ведения Божия. Там-то ты, просвещенный тайными лучами божества, уразумеешь, что захочешь, не только юность орлиную, обветшающую старости ризу, но и ветхое из ветхих и небеса небес. Но кто нас выведет из преисподнего рова? Кто возведет на гору Господпю? Где ты, свет наш, Иисус Христос? Ты один говоришь истину в сердце Твоем. Слово Твое истина есть. Евангелие Твое - зажженный фонарь, а Ты в нём сам свет. Вот единственное средство к избежанию обмана и тьмы незнания. Вот дом Давидов, в котором судейский престол всякую ложь решает и режет. О чем ты, Антон, знать хочешь? Ищи в этих возлюбленных селениях. Если не сыщешь входа в один чертог, постучи в другой, в десятый, в сотый, в тысячный, в десятитысячный... Сей Божий дом снаружи кажется скотскою пещерою, но внутри дева родит того, которого ангелы поют непрестанно. В сравнении с этой премудростью все мудрости света не что иное суть, как рабские ухищрения. В этот дом воровским образом не входи. Ищи дверей и стучи, пока не отворят. Не достоин будешь входа, если что в свете предпочтешь Божией горе. Не впускают здесь никого с одною половиною сердца. А если насильно продерешься, в горшую тьму выброшен будешь.

Сколь горел Давид любовью к этому дому! Желал и истаивал от желания дворов Господних. Знал он, что никоим образом нельзя выбраться из началородной тьмы человеческого безумия, разве через ворота. Знал он, что все заблудились от самого материпского чрева. И хотя говорили: «Вот дверь! Вот путь!» — однако все лгали. Знал он, что никакая птица и никакая мудрость человеческая, сколь она быстра, не в силе вынести его из пропасти, кроме чистой голубицы. Для того от нетерпения кричит: «Кто даст мне крылья?» Да чтобы они таковы были, каковые имеет голубица, то есть посеребреные, а между связью крыльев блистало бы золото. А если не так, то не надобно для меня никаких взлётов, сколь они ни стремительны. Сею приятной голубкою он столь усладился, столь ею пленился, что, как Магдалина при гробе, всегда сидел у окошка своей возлюбленной. Просил и докучал, чтоб отворила для него дверь, чтоб окончила его страдания, чтоб разбила мглу и мятеж внутренний, называя её своею утехою. «Встань, — говорит с плачем, — слава моя, встань ты, сладчайшая моя десятиструнная, псалтырь и гусли сладкозвонные! Если ты только встанешь, то и сам тотчас встану, а встану рано, поднимусь на свет. Долго ли мне во тьме жить?» Когда приду и явлюся лицу Божию? Кто, кроме тебя, о краснейшая всех дочерей в мире дева, кто введет меня во град утвержденный? Твоими только дверьми и одним только Твоим следом привестись могут к Царю небесному девы, если с Тобою имеют дружество. Не без пользы же трудился Давид. С каким восторгом кричит:

«Отзорите мне врата правды!», «Исповедую Тебя, чтобы услышал меня Ты!», «Сей день возрадуемся и возвеселимся». «Бог господь и явился нам». «Призвал я Господа и услышал меня в пространстве».

Что теперь сотворит мне человек? Ничего не боюсь. Широк весьма стал Давид. Вылетел из сетей и преисподних теснот на свободу духа. Исчезла вдруг вся тьма. Где ни шел, везде свет. «Куда пойду от Духа Твоего?» Окрылател Давид: боится, любит, удивляется: от места на место перелетает: все видит, все разумеет, видя Того, у которого руке свет и тьма.

Квадрат. Правда, что верно и ревностно возлюбленный Давид свою любезнейшую любит. Ее-то он, думаю, называет матерью, Сионом, дочерью, царицею, в золото одетою и преукрашенною, колесницею Божиею, царством живых людей, жилищем всех веселящихся и прочее.

Одно просит от Господа, чтобы жить в доме сем Божием на месте покрова предивного, где глас радующихся и шум празднующих.

А впрочем, ничего ни на небесах, ни на земле не желает, кроме чаши, наполненной благосчастием, кроме дочери царской, которой вся красота внутри ее сокрывается. И столь с врата сионские и путь, ведущий его к знанию Господа, люб ему, что им так наслаждался, как во всяком роде богатства. Что-либо в нём говорится, все называем чудным и преславным, от общенародного мнения отличным. Тут-то его жертва, пение и покой душевный, пристанище желаний. Ах, покой душевный! Сколь ты редок, сколь дорог! Здесь-то он закрывается в тайне лица Божия от мятежа человеческого и от пререкания языков, от всех светских мнений, противных Божией премудрости, называемой благолепием дома Господнего, камнем прибежища для усташённых грешников, о которых пишется: «Бежит нечестивый, никем не гонимый».

Антон. Без сомнения в каменные горы возводит он очи, надеясь на помощь.

Квадрат. Известно, что грешник, как только почувствовал опасность своего пути, бежит, как гонимый заяц, к горам, находясь в замешательстве бедных своих рассуждений, которые ему прежде весьма казались правильными. Но когда из Божиих гор блеснувший свет покажет его прельщение, весь свой путь сам уничтожает так, как случилось Павлу, едущему в Дамаск. И потому говорит Давид: «Просвещаешь дивно от гор вечных». «Смутились все неразумные сердцем». Кому же сей свет не был любезен, если бы мы хоть немного его вкусили? О скиния света, святой славы Отца небесного! Конечно, твое блистание — несносно очам нашим, ко тьме привыкшим, а то бы мы непременно сна очам нашим не давали, пока бы дверь открылась, дабы можно увидеть, где селение свое имеет Бог Иаковлев, где царствие и правда Его, где начало, глава и счастие наше, дабы можно и о нас сказать: «Им же отворилися очи и познали Его, и Тот не видим был им». Или сие: «Пришли же и увидели, где жил, и у Него пребыли день тот».

Антон. Как же ты говорил прежде, что Священное Писание возводит на гору познания Божия, а ныне его называешь горою?

Квадрат. Оно у Давида называется гора Божия. Так разве тебе удивительно то, что горою восходим на гору? Если путь ведет из рова на гору, то, конечно, первая его часть есть низкая, а последняя высокая столько, сколько гора, на которую конец дороги поднимается. То же видеть можно и на лестнице, к высокому месту приставленной. Она дольней своей частию дольних, или долинных, жителей принимает, а горней возносит на высоту; по этой же причине и крыльями называется, и дверьми, и пределом, или границею, пристанью, песком, или брегом, море ограничившим, и стеною.

Антон. Для чего стеною и пределом называется?

Квадрат. Зачастую стена грань делает, разделяя наше собственное от чуждого? А богосозданная стена как не может назваться пределом, когда она граничит между светом и между чужестранною тьмою? Стена имеет темную сторону, ту, которая смотрит ко тьме. Но сторона ее, к востоку обращенная, есть внутренняя и вся светом вышнего Бога позлащенная, так что если темный житель приходит к ее дверям, изнаружи темным, не видит никоей красы и отходит назад, бродя во мраке; когда же уверится и, паче чаяния, откроются двери, в светом воскресения блистающие, закричит с Давидом: «Исповедуюся тебе, ибо страшно Ты удивился». «Не сие, но дом Божий и сии врата небесные».

Антон. Поэтому она подобна луне, когда луна меж солнцем и землею. В то время один круг ее темный, а тот, что к солнцу, светлый.

Квадрат. Сия посредственница похожа и на мост, делающий сообщение между Богом и смертными.

Антон. Если чудный мост переводит смертных в жизнь, то достойно и праведно называться может воскресением.

Квадрат. Ах! Эта голубица точное есть воскресение мертвых человеков. Она нас, спадших с горы долу, поставляет опять на ту же гору.

Лука. Я согласен. Это слово (воскресение) в греческом и римском языках значит, кажется, то, если падшего поставить опять на ноги. Кроме того, я слыхал, что голубица — по-еврейски иона. Да и Бог явно говорит Иеремии, что поставит его опять на ноги, если будет Ему послушен. И как в Священном Писании весьма бедственное состояние значит слово сидеть, и, напротив, стоять - быть в благополучии. И как неблагополучно сидеть и быть колодником в темнице, так еще хуже быть в компании тех, коих Павел пробуживает: «Встань, спящий, и воскресни из мертвых...» Очнись, о несчастный мертвец! Поднимись на ноги! Авось уразумеешь, что такое Христос, свет мира?

Друг. Не могу больше молчать, услышав блаженнейшее и сладчайшее имя светлого воскресения. Я, правда, между прочими и сам сижу в холодном смертном мраке. Но чувствую во мне тайный луч, тайно согревающий сердце... Ах, Памва! Сохраним сию божественную искру в сердце нашем! Побережем ее, дабы прах и пепел гробов наших не затушил ее. В роковой час что с нами будет? Разве единый прах и смерть?.. Огня истребить не можем. Не спорю. Но что самим нам делать без огня? Какая польза нам в том, что имеем в себе плоть и кровь? Знай, что ей должно опуститься в нетление. Суждена ли нам гибель без конца? Мы что, разве мечта, сон, смерть и суета? О премногобедственное наше состояние, если все-на-все одно только тленное без вечности, если, кроме явного, ничего не имеется в нем тайного, в чем бы существо наше, как на твердом основании, держалось, если всяческая суть суета и всяк человек живущий.

Подлинно теперь, если могущественно твоеё царство, о горькая смерть, непобедимая победа, о ад! Кто может противиться тленным законам, все в прах без остатка обращающим? Ах, беда! Погибель! Болезнь! Горесть! Мятеж... Слышите ли? Понимаете ли? Какой печальный язык?..

Памва. Господи! Избави душу мою от уст этих неправедных... от языка непреподобного, от человека неправедного... Язык их есть меч острый, гроб открытый.

Друг. Вот точный яд аспидов, жало греховное, язык змеин, низводящий Адама в труд и болезнь!.. Что ты нам нашептал, о древняя злоба и прелесть? Для чего ты очень высоко возносишь умирающую мертвость, и стареющую старость, и тлеющую тлень? Одна ли смерть царствует? И нету жизни? Лесть одна без правды, и злоба без благости, и старость без юности, и тьма без света, и потоп без суши?.. Да запретит тебе Господь, о потопный язык, реку вод лживых изблевающий, потопляющий матери Сиона младенцев, покрывающий мраком и облаком черным, низводящий в ад от Господа, на которого клевещешь с гордостью, уничтожая Его царство и правду, юность и вечность, новую землю и живой род!.. Слушай же, бес глухой, язык немой и пустой! Пока не признаешь пребывания Господня, исповедуя, что только смерть везде владычествует, низводя все-на-все в ад нетления, тогда знай, что новый и нетленный человек не только попрет тленные твои законы, но вооруженнный возмездием до конца тебя разрушит, низвергнет с престола твоего, сделав из твоей головы ничтожный пшик. Памва! Слушай, Памва! Зачем ты молчишь? Ведай, что ты уже познал путь. Не шепчет в твоем сердце, онемев, злой язык. Разве опять ожил? Разве опять болезнь грешного языка в утробе обновилась? Опять колет меч душу? Видимо, поэтому молчишь, онемев и смирившись, не говоришь доброго, не вопрошаешь о мире Иерусалима.

Памва. Я давно уже тайно такой язык проклинаю в сердце моем.

Друг. Но для чего явно не поешь? Если действительно научился псалму Давидову, для чего с Исайею возлюбленному твоему песни весь день не простираешь? Если дал тебе Господь новые уста, почему с Иеремиею не говоришь: «И отверстые уста мои к тому не затворятся»? Если согрелося сердце твое, должен ты в поучении твоем раздувать венчающую воскресение искру, пока не возгорится ярость блаженного пламени и поест всю сопротивную тлень, пока не наполнится огненная река Божия, потопляющая нечестивых. Горящее сердце есть Духа Святого огненный язык, новое на небе и на земле поющий чудо воскресения. Не видишь ли, что во всех ветхое сердце, земной язык? Все боязливы, печальны, несыты, отчаянные, лишенные небесного духовного утешения. Сколько, наоборот, мало тех, о которых сказано: «На стенах твоих, Иерусалим, приставил стражи день и ночь, которые не перестанут поминать Господа». Мало сынов Амосовых для утешения людей Божиих. Не много Аввакумов, стоящих на божественной страже. О всех можно сказать: мертвый с мертвым сердцем. Железо пройдет душу твою. Сидишь во тьме, лежишь в гробу... О божественная искра! Зерно горчичное и пшеничное! Семя Авраамово! Сын Давидов! Христос Иисус! Небесный и новый человек! Глава и сердце, и свет всей твари! Центр Вселенной! Сила, закон и царство мира! Десница Божия! Воскресение наше! Когда Тебя уразумеем?.. Ты истинный человек из истинной плоти. Но мы не знаем такого человека, а которых знаем, те все умирают. Ах, истинный человек никогда не умирает. Так видно, что мы никогда истинного не видывали человека, а которых знаем, у тех руки, и ноги, и все тело в прах обращается. Но что свидетельствует камень Священного Писания? «Не отемнеют, — говорит, — очи его, и не истлеют уста его». Но где такой человек? Мы его никогда не видели и не знаем. Не разумеем ни очей, ни ушей, ни языка. Все, что знаем, на него не похоже. Тут говорится о бессмертном человеке и нетленном теле, а мы одну грязь толчём и ничего такого не видим, что бы не было порчено. Итак, сидя в грязи и на неё надеясь, подобными и сами сделались. Очи имеем те, которыми ничего не видим, и ноги, ходить не могущие, и таковые же руки, лишенные осязания, язык и уши такого же состава. Вот как хорошо разумеем, что такое человек. Кто ж из воскресших не скажет, что мы тень мертвая, что мы прах, ветром колеблемый? Может ли безчувственная земля признать невидимое?

Памва. Скажи лучше по-Давидовому: «Исповедается ли Тебе персть?» Всякая плоть, из стихий составленная, - брение и вода, мимо текущая, ров страданий и глубина тьмы. «Спаси меня,— вопиет Давид,—- от брения, дай не утонуть от вод многих и глубоких». «Не мертвые восхвалят Тебя...»

Друг. От этого брения выводит нас помянутая царская дочь Давидова, чистейшая голубица и прекраснейшая дева, одев нас не бренными, но позлащенными и посеребренными крыльями Духа Божиего. Окрылатев, возлетаем с Давидом и почиваем. Бросив земного Адама с его хлебом, болезни, перелетаем сердцем к человеку Павлову, к невидимому, небесному, к нашему миру, не за моря и леса, не выше облаков, не в другие места и века — единый Он есть вовеки,— но проницаем в самый центр сердца нашего и души нашей и, минув все бренные и потопные мысли с внешностию плоти, оставив всю бурю и мрак под ногами, восходим через помянутой лестницы высокий восход и исход к жизни и главе нашей, к истинному человеку, в нерукотворенную скинию и к Его нетленной и пречистой плоти, которой земная наша храмина слабая тень в рассуждении истинной, сопряженной в единую ипостась без слития естеств Божиего и тленного. Сей-то есть истинный человек, предвечному своему Отцу существом и силою равный, единый во всех нас и во всём целый, Его же царствию нет конца...

Этого человека, кто уразумел, тот и возлюбил, и сам взаимно любезным сделался, и одно с ним есть, не как прилепившийся к брению, сам земля и в землю возвращается. Познавший нетленного и истинного человека не умирает, и смерть им не обладает, но со своим господином верный слуга вечно царствует, скинув обветшалую ризу, земную плоть, надев новую, сообразную его плоти плоть, и не уснет, но изменяется, приняв вместо земных рук нетленные, вместо скотских ушей, очей, языка и прочих всех членов истинные, сокровенные в Боге, как Исайя говорит: «Се спаситель твой придет, имея с собою мзду, или награждение, воздавая вместо железа серебро, вместо меди злато, полагая на основание твое камень сапфир, то есть небесную, нерукотворную храмину». Да будет Бог всё во всем твоем, а не мертвая земля и брение! Кто охотник к истинной жизни, к блаженным дням? Сейчас вдруг, как молния, ударит тебя. Удержи только язык твой от зла и уста твои... О злой язык! О глава змеина! Начало горестных дней! Всех из рая выводишь, всех в бездну потопляешь. Кто даст на сердце наше раны и на помышления наши наказания премудрости? А иначе долу не упадём. К тебе прибегаем, о гора Божия, купина неопалимая, свечник златой, святая святых, ковчег завета, дева чистая и по рождестве твоём! Ты одна и рождаешь и девствуешь. Твое единое святейшее семя, един сын твой, умерший по внешности, а сим самым воскресший и воцарившийся, может стереть главу змееву, язык, поносящий Господа...

Антон. Если Священное Писание есть сладкие гусли Божие, не худо, если б кто нашу компанию повеселил, поиграв на этом инструменте хоть немножко.

Лука. Я согласен с Антоном.

Квадрат. Не поврежу и я вашего доброго согласия и о том же прошу.

Друг. Слышишь ли, Памва? Принимайся за гусли. Ты долго учился Давидовой песне. За десять лет можно научиться хоть немного.

Памва. Ах! Что мне в жизни приятнее, как петь возлюбленному моему человеку? Но боюсь, чтоб разнобой не получился. Страшит меня сын Сирахов словами: «Скажи, старейшина, и не возбрани музыки».

Друг. Пой и воспой! Не бойся! Будь уверен, что сладкая Ему будет беседа наша.

Памва. Но что её приусладит, если я не искусен?

Друг. Что приусладит? То, что делает приятным отцу малолетнего сыночка неправильное болтание в речи или худое играние на арфе. Разве ты позабыл, что искусство в тайнах всех священных инструментов не стоит полушки без любви? Не слышишь ли Давида: «Возлюбите Господа»? А потом что? «И исповедайте, хвалите и превозносите». Влечение к Господу - преславная глава премудрости. Какая нужда в прочем? Пой дерзновенно! Но как в светской музыке один тон без другого согласного не может показать фундамента, а приобщение третьего голоса совершенную делает музыку, которая состоит вся в троих голосах, меж собою согласных, так точно и в Давидовых гуслях одна струна сомнительна, если ее с другим стихом не согласить. А при троих же свидетелях совершенно всякое слово утверждается.

Воскликнем же, Господеви, в гуслях! Вооружимся согласием против проклятого языка, врага божественному нашему человеку. Авось по крайней мере из нашей компании выгоним этого нечистого духа.

СИМФОНИЯ, ТО ЕСТЬ СОГЛАСИЕ СВЯЩЕННЫХ СЛОВ СО СЛЕДУЮЩИМ СТИХОМ: «СКАЗАЛ: СОХРАНЮ ПУТИ МОИ, ЧТОБЫ НЕ СОГРЕШАТЬ ЯЗЫКОМ МОИМ...

Разговор: Памва, Антон, Лука и прочие

Лука. Продолжай же притчу твою, Памва...

Памва. Наконец, те два невольника пришли к великим горам. Они о своем освобождении благодарили Бога. Но голод и скука по отечеству их мучила. Как утих ветер, услышали шум вод и подошли к источнику. Старейший из них, отдохнув несколько, осмотрел места около

богатого источника, проистекающего из ужасных азиатских гор. «Конечно,— говорит,— недалече тут люди где-то живут».— «Не знаю, кто бы мог поселиться в страшных пустынях,— сказал молодой,— по крайней мере виден бы был след какой-либо к источнику».— «Да, в близости его по камням не видать,— сказал старик,— но в дальней околичности приметил я след, весьма похожий на человеческий». Немного помедлив, поднялись узенькою тропою по кручам. Она привела их к каменной пещере с надписью: «Сокровище света, гроб жизни, дверь блаженства».

«Не знаю, какой дух влечет меня в темный вертеп,— говорит старик.— Или умру, или жив буду. Ступай за мною!» Последуя предводительству духа, пошли оба внутрь. Молодой, не терпя больше глубокой тьмы: «Ах, куда идем?» — «Потерпи! Кажется, слышу человеческий голос». И действительно, стал слышен шум веселящихся людей. Приблизившись к дверям, начали стучать. За шумом не скоро им отперли. Вошли в пространную залу, лампадами освещенную. Тут их приняли так, как родственников, сделав участниками пира. А живут здесь несколько земледельцев с семьями. Отдохнув несколько дней у человеколюбивых простаков, праздновавших шесть дней рождение своего господина, спросили путники у Конона, который был меж ними главою, как далече живет их господин? «Он нас всем тем, что к веселости принадлежит, снабжает,— сказал Конон,— однако мы к нему в дом никогда не ходим и не видим, кроме наших пастухов, которые ему вернее прочих. Они от нас носят ему поклоны. Если желаете, можете к нему идти. Он не смотрит на лицо, но на сердце. Вам назад возвращаться нельзя. Вот двери! Вам не страшен темного вертепа путь при факеле? Господь с вами! Ступайте!

Седьмого дня по входе своем в пещеру 1771-го года с полночи вступили чужестранцы в путь господский. На рассвете услышали хор поющий: «Смертию смерть поправ...»

После пения вдруг отворились двери. Вошли в чертог, утренним светом озаренный...

Лука. Полно! Воскликните Богу Иаковлеву ныне! Начинай петь псалом твой и веди хор, Памва! А мы за тобой, насколько можно.

ХОР

Памва. «Сказал: сохраню пути мои...»

Лука. Кажется, со стихом сим согласен этот: «Сказал: сохрани закон твой...» Отсюда видно, что Давидовы пути, которые он намерен сохранять, и закон Божий — всё одно. Итак, второй стих истолкователь первого.

Антон. Немножко есть сомнения в том, почему Давид назвал своим то, что Божие есть, а не его.

Квадрат. Почему Давиду закон Божий не назвать своим путем: он, путь нечестивых оставив, усвоил и усыновил себе путь Божий.

Антон. Не спорю. Однако лучше, когда бы третий стих разрешил сомнение, чтобы твердое было в трёх тонах согласие.

Лука. Что ж сомневаться? Ведь Давид и Бога своим называет. «Часть моя ты, Господи. Ты мой, а закон Твой есть мой же». «Сказал: сохраню пути мои...» — то же, что «Сказал: сохрани закон твой». Но для твоего удовольствия вот тебе третий: «Пути мои исповедал и Ты услышал меня».

Антон. Я опять недоволен. Этот стих изъясняется следующим: «Сказал: исповедую на меня беззаконие мое Господеви». И так: «Пути мои исповедал», то есть беззаконие мое, а не закон Божий. «И ты услышал меня», то есть: «И ты отпустил нечестие сердца моего». Эти два во всем с собою сходны. И как начало началом, так и конец концом второго открывается. Итак, несколько разнятся два стиха: «Сохраню пути мои», «Сохрани закон твой...» Если бы сказал: «Сохраню пути твои», в то время совершенная была бы симфония с этим: «Сохрани закон твой».

Квадрат. Как же теперь быть? Слушай, Памва! Завел ты нас в дебри. Ты ж и выводи.

Памва. Знаю. Для вас удивительно, что Давид как закон Божий называет путем своим, так и беззаконие называет своим же. Не удивляйтесь. Один для всех путь, ведущий в вечность, но две в себе части и две стороны, будто два пути, правый и левый, имеет. Часть Господня ведет к себе, а левая сторона в тление. Этой стороной Давид прежде шествовал и, усмотрев обман, говорит: «Пути мои исповедал и Ты» и проч. Потом, избрав благую часть, сказывает: «Сохраню пути мои», то есть стану беречь благую часть, дабы мой язык не отвел от нее в тление. «Искуси меня, Боже, и уведи сердце мое и, если есть путь беззакония во мне, тогда наставь меня на путь вечный».

Друг. Любезные друзья. Вы не плохо на Давидовой арфе забренчали и, по моему мнению, не нарушили музыки. Но опустили самое нужное, а именно: «Сказал».

Антон. Это, кажется, всякий разумеет.

Друг. А мне думается, что нет труднее.

Антон. Конечно, ты шутишь.

Друг. Никак! Священное Писание подобно реке или морю. Часто в том месте непрозреваемая глубина и самим ангельским очам закрывается, где по букве показывается плохо и просто. Примечайте, что Давид на многих местах говорит «сказал» и после сего весьма важное следует, например: «Сказал: ныне начал...» и прочее. «Сказал: потом рождается сохранение закона». «Говорит: безумен в сердце своем»; в то время следует растление всех начинаний; «Сказал: ты Бог мой». (Видите, что речь семенем и источником есть всему добру и злу, а вы эту голову опустили). Этой доброй речи просит у Бога он же. «Скажи душе моей: Я спасение твое». «Господи, уста мои откроешь...» А как послал слово свое и исцелил, тогда Давид всему строению своему положил основание... Как же ты, Антон, говоришь, что всякий разумеет? Разумеешь ли, что такое есть речь?

Антон. По крайней мере вижу человеческие уста.

Друг. Бог знает... «Приступит человек и сердце глубоко». Как же можешь видеть?

Антон. Сердце видеть не могу.

Друг. Так не видишь и уст его. Позабыл ты уже? «Глубоко сердце человеку и человек есть». Слушайте, любезные друзья! Запойте на Давидовых гуслях. Обличите его невежество. Изгоните беса. Памва, начинай!

СИМФОНИЯ

Памва, «Согрейся, сердце мое». «Сказал языком моим» (Псалтирь 15:9).

Лука. «Дал ты веселие в сердце моем» (Псалтирь 4:8).

Квадрат. «Отрыгну сердце мое, слово благо, язык мой — трость...» (Псалтирь 44:2)

Памва. «Возрадуется язык мой правде твоей» (Псалтирь 15:9).

Квадрат. «Слово Господне разожжет его» (Псалтирь 104:19).

Лука. «Возвеселитеся в веселия языка твоего» (Псалтирь 105:5).

Памва. «Разожжется сердце мое и утроба моя» (Псалтирь 25:2).

Лука. «Возрадуются уста мои и душа моя» (Псалтирь 70:23).

Квадрат. «Тебе говорит сердце мое: Господа найду»(Псалтирь 131:5).

Друг. Полно! Слышишь ли, Антон, симфонию? Понял ли ты, что язык с устами радуется, а сердце говорит? Признайся с Сираховым сыном, что «уста мудрых в сердце их». Но как сердца их не видишь, так ни уст, ни языка, ни слова уст, ни речи. Видишь, сколь трудное слово «сказал»1

Антон. А внешние уста и язык — что такое?

Друг. Онемей и молчи! Не слыхал ли ты, что на этих гуслях не должно петь для твоей земли, плоти и крови, но единому Господу и Его языку, о котором пишется: «Земля убоялася и умолчала тогда восстать на суд Богу».

Антон. Новый подлинно язык.

Друг. Новый человек имеет и язык новый. Слушай, Памва! Запойте возлюбленному нашему человеку, сладости и желанию нашему. Но так пойте, чтоб сладка была ему ваша хвала. Воспойте умом, и не одним воздух поражающим голосом. Новому новую песнь.

СИМФОНИЯ

Памва. «Пою тебе в гуслях, святой Израиль» (Псалтирь 70:22).

Лука. «Красен добротою паче сынов человеческих» (Псалтирь 44:3).

Квадрат. «Возлюбленный, как сын единородный» (Псалтирь 2:7).

Памва. «Сего ради помазал тебя, Боже, Бог твой» (Псалтирь 44:8).

Лука. «Честно имя Его пред ними и жив будет» (Псалтирь 68:37; 71:17; 144:21; 148:13).

Квадрат. «Обновится, как орлиная, юность твоя» (Псалтирь 102:5).

Памва. «Жезл силы пошлет тебе Господь от Сиона» Псалтирь 109:2).

Лука. «Что есть человек, как помнишь его» (Псалтирь 8:5)

Квадрат. «Человек и человек родился» (Псалтирь 86:5).

Памва. «Престол Его, как солнце» (Псалтирь 88:37).

Лука. «Восстань, почему спишь, Господи!» (Псалтирь 43:24).

Квадрат. «Десница Твоя воспримет меня» (Псалтирь 17:36; 62:9; 137:7; 138:10).

Памва. «Не дашь преподобному Твоему видеть тления» (Псалтирь 15:10).

Лука. «Еще же и плоть моя вселится на уповании» (Псалтирь 15:9).

Квадрат. «И лета Твои не оскудеют» (Псалтирь 101:28).

Друг. Знаешь ли, Антон, сего блаженного мужа? Он не умирает, а плоть его не истлевает.

Антон. Признаюсь, не знаю. А что знаю, те все умирают и тлеют.

Друг. Так слушай же, что те все у Бога непочётные. «Не соберу,— говорит Господь,— соборов их от кровей». Какая польза в крови их, когда они тлеют? Ищи, что за человек, который в книге жизни у Бога? Если сыщешь, и сам записан будешь на небесах. Ведь ты читал, что «едино говорит Бог», а там разумеется двое — человек и человек, язык и язык, «сказал» и «сказал», старое и новое, истинное и пустое, слово Божие и смертное, глава и пята, путь и грех, то есть заблуждение... «Сказал». А потом что? «Сохраню пути мои». «Сказал беззаконствующим». А что такое? — «Не беззаконствуйте». «Сказал». Что ж то за речь? «Услышу, что говорит во мне Господь?» «Мир! Яко говорит мир на людей своих». «Сказал: Вот же и речь». «Господи, уста мои откроешь». «Сказал: Господь скажет слово благовествующим». «Сказал: послал слово свое и исцелил их». «Сказал: вначале было слово». «Сказал: Бог, повелевший из тьмы свету воссиять». «Сказал: тот сотрет твою главу». «Сказал: говорит Бог.— Да будет свет». «Сказал: просвещаешь тьму мою». «Сказал: сердце чистое созидай». «Сказал: Господи, во чреве нашем зачатый». «Сказал: всякая плоть — трава». «Сказал: клялся и поставил судьбы...» «Сказал: живо есть слово Божие». «Сказал: доколе сечешь, о меч Божий? Говорящий истину в сердце моем, Бог сердца моего, доколе сечешь? Я уже скрыл слова Твои в сердце моем».

Антон. А я думал, что Давид обыкновенно сказал нашим языком — «сказал».

Друг. Нет, но тайным, новым, нетленным. Он не любил иначе говорить; слышь, что сказывает: «О Господи, похвалю слово».

Антон. О, если бы Бог дал и мне новый язык!

Друг. Если узнаешь старый, познаешь и новый.

Антон. Тьфу! Что за беда? Будто я уже и старого не знаю? Ты меня чучелом сделал.

Друг. Если б тебе трактирщик поставил стакан старого, другой стакан вина нового, а ты не знаток, то как можно сказать, будто знаешь? Ошибочно почтёшь старое вместо нового.

Антон. Что же пользы видеть, не имея вкуса?

Друг. Самая правда. А я тебе говорю, что и о

старом языке не знаешь, где он, хотя ты вкуса и не был лишен.

Антон. Что ты поешь? Ведь старый наш язык во рту.

Друг. А рот где?

Антон. Разве не видишь моего рта?

Друг. Полно врать, непросвещенная грязь! Преисподняя тьма! Послушай Давидовых гуслей и прогони духа лжи. Воспой, старик!

СИМФОНИЯ

Памва. «Нет в устах их истины. Сердце их суетно» (Псалтирь 5:10;138:20).

Лука. «Уста льстивые в сердце» (Псалтирь 11:13).

Квадрат. «Говорит безумен в сердце своем» (Псалтирь 13:1; 52:2).

Памва. «Труд и болезнь под языком их» (Псалтирь 89:10).

Лука. «Доколе положу советы в душе моей?» (Псалтирь 12:3).

Квадрат. «Болезни в сердце моем...» (Псалтирь 114:3).

Друг. Вот видишь, что самый старый твой язык в ветхом твоем сердце, а не в наружности.

Антон. Как же наружный мой язык не говорит, когда он говорит? Ведь голос его слышен.

Друг. Мысль движет грязь твоего языка, и она-то говорит им, но не грязь; так как молоток часы на башне бьет, выходит из нутра часовой машины побудительная сила, какою нечувственный движется молоток. И посему-то Давид поет: «Помыслили (так вот уже) и сказали». Старый, новый ли язык — оба закрылися в бездне сердец своих. «Помыслил,— говорит,— пути твои», то есть «Сказал: сохраню пути мои». А опять о злом языке вот что: «Неправду умыслил язык твой», то есть «Сердце его собрало беззаконие себе». А как в мертвость наружного языка, так во все члены твоей тленности выходит побудительная сила из сердечной же машины. Потому видно, что все они в той же бездне, как яблоня в своем семени, утаиваются, а наружная грязь о них только свидетельствует. Певчие, поиграйте песенки!

СИМФОНИЯ

Памва. «Моя нога стоит на прямом пути» (Псалтирь 25:12).

Лука. «Те же всегда заблуждают сердцем» (Псалтирь 57:4).

Квадрат. «Неправду руки ваши сплетают» (Псалтирь 118:69).

П а м в а. «В сердце беззаконие делаете» (Псалтирь 57:3).

Лука. «Язык его соплетает льщение» (Псалтирь 5:10).

Квадрат. «Возвел очи мои» (Псалтирь 120:1).

Памва. «К Тебе взял душу мою» (Псалтирь 24:1).

Лука. «Глянь и приклони ухо твое (Псалтирь 44:11)».

Квадрат. «Преклонил сердце мое в откровения Твои» (Псалтирь118:112).

Друг. Разжуй силу слов и усмотри, что нога гордыни и рука, и рога грешных, и зубы, уши, и око простое и лукавое — и все до последнего волоса спряталось в сердечной глубине. Отсюда-то исходят помышления, всю нашу крайнюю плоть и грязь движущие. Помышление, владеющее наружным твоим оком, есть главное твое око, а плотское так, как бы одежда, последующая своей внутренности. То же разумей и о прочих частях.

Антон. Да ты ж говорил, что уста мудрых только одних в сердце их, а теперь говоришь о всяких устах.

Друг. Весьма ты приметлив на мои ошибки. Вот Сирахов стих: «Сердце безумных в устах их, уста же мудрых в сердце их». Пускай же и безумного уста будут в сердце. Но если ты сего не разумеешь, тогда мысль твоя будет в грязи наружных твоих уст. А о чем размышляешь, там и сердце твоё пустое. Оно думает, что плотская грязь сильна и важна. В ложном мнении пребывая, делается и само пустошью, так как и язык его суетный. Таков помысел устами твоими бренными, а в них твое сердце дотоле будет, поколе не скажешь: «Сказал: сохраню пути мои». «Спаси меня от грязи, не дай утонуть». Затем-то язык и головою называется, что за этим вождем все человеческое сердце идет. Желал бы я, чтобы тебе Господь и всем нам дал новое и чистое сердце, стер главу языка змеиного, а заговорил в сердце нашем тем языком, о котором сказано: «Языка его же не видя, услышал». «Послал слово свое и избавил их от растлений их».

Антон. Теперь, кажется, и я разумею слова: «Возрадуются кости смиренные».

Друг. Когда все-на-все, то и всякая кость в душе и в сердце заключается. «Как только,— говорит,— умолчал, обветшали кости мои».

Памва. «Онемел и умолчал от благ тогда, когда восстать грешному языку предо мною».

Друг. Подлинно. А как сей злой вождь и глава змеиная приводит все сердечное сокровище в смущение, так, напротив того, веселый Божий мир благовествующий язык приносит всему сердцу, всей бездне нашей радость и свет. «Слуху,— говорит,— моему дашь радость и веселие». Потому как всё мое, так и кости мои, прежде смирившиеся в нетлении, теперь возрадуются. Этому мирному языку веровал, им же и говорил. А что сказал? Вот что: «Всяк человек — ложь». «Всякая плоть — сено». «Плоть — ничто же». «Сказал: имя Господне призову». «Сказал: сохраню пути мои». Пойду вслед за новым моим языком, за нетленным человеком. Не пойду в нетление за грешным языком. Закричу с Исаиею: «Божий есмь».

Памва. Вошли мы несколько во внутренность плоти нашей, будто в недро земное. Нашли, чего не видели. Людей мы нашли новых, руки, ноги и все новое имеющих. Но еще не конец. Продолжим путь к совершенному миру нашему. Пренебреги, о душа моя, совершенно всю плоть видимую и невидимую! Отходи от нее и приближайся к Господу. Верою отходи, а не видением. Вера роет и движет горы. Вот светильник путям твоим, язык новый!

© ostrow72 / Виктор Долгалев

Опубликовано 25.03.2013 в 14:57
Прочитано 841 раз(а)