Правда

Отодвинув рукой загородившую мне путь через лес ветку, я прошёл вперёд, уже не обращая толком внимания, что мои новенькие, накануне отъезда начищенные до блеска туфли увязают в грязи. Я споткнулся о торчащий из земли корень дерева, и, нелепо размахивая руками, чудом удержался на ногах. Однако, конверт с пригласительным письмом, который я, вылезая из экипажа, спешно сунул в карман, выпал на размякшую от дождя землю. Я тихо выругался и, подняв его двумя пальцами, потряс из стороны в сторону.

«Хуже уже всё равно не будет», - убедил себя я и положил измазанный в грязи конверт в карман жилетки.

Было так темно, что не возможно было ничего разглядеть. Бледный лунный свет едва-едва пробивался сквозь еловые ветки у меня над головой, почти не освещая дорогу. Хотя дорогой то, где я шёл, назвать было нельзя – это был дремучий, дикий лес – стволы деревьев располагались порой так близко, что приходилось протискиваться между ними боком.

Я думал, хотя и, конечно, запоздало, что я делаю здесь посреди ночи?

Письмо, что лежало у меня в кармане, было от Генри Уильямса, человека, с которым я очень хорошо общался в годы учёбы в медицинском университете. Хоть прошло уже немало лет, я смутно помнил, что это был шумный светловолосый мальчуган, но, не смотря на свою жизненную энергию, которой могут похвастаться очень некоторые обитатели Лондона, абсолютно одинокий. С учёбой у него всегда было неважно, хотя мне всегда казалось, что у Генри есть талант, какая-то искорка, которой, скажем, я – человек, ставший одним из лучших студентов выпуска того года, похвастаться не мог.

Мы с Уильямсом нечасто ходили куда-то вместе, и вообще, общались, в основном, в перерывах между занятиями, но общались долго, и, как правило, очень оживлённо.

Я знал, что он не местный, да и он не скрывал этого. Так что я заранее был готов, что, так или иначе, Генри уедет к себе на родину, где и будет преподавать медицину.

Когда он уехал, мы ещё пару лет слали друг другу письма. Он рассказывал, что его приняли очень радушно, что он нашёл себе место, и как продвигается его практика. Я же в свою очередь жаловался ему, что у меня всё совсем худо с девушками, и что в Лондоне они все сплошь избалованные и испорченные, и даже как-то раз грозился ему, что приеду и останусь жить в его деревеньке. Генри тогда отшутился, что «конкурент ему не нужен», но затем подписал, что это, конечно, шутка, и что на самом деле он будет несказанно рад, если я стану жить по соседству и они смогут снова, как в студенческие годы, общаться часами – благо, что времени теперь будет предостаточно.

Как бы то ни было, то ли из-за того, что я сделался страшно занят, то ли у самого Генри появились какие-то более важные дела у себя в глухой деревне, - мы перестали общаться.

Я уже почти совсем позабыл своего друга, у меня появилась куча новых знакомых. Жизнь завертелась вокруг меня каруселью – я работал врачом, зарабатывал себе репутацию, вечером посещал театр и оперу, охотно знакомился с девушками, но они все быстро мне надоедали.

И вот сейчас, когда мне едва стукнуло тридцать, я вдруг почувствовал, что жутко устал от всей этой рутины. Почувствовал, что нахожусь не на своём месте – моё ремесло, которым в годы студенчества я грезил, моя пустая, но со вкусом и некоторой роскошью обставленная квартира, мои знакомые, мой родной город наскучили мне до безобразия. Депрессия поедала меня целиком, я чувствовал это, но не мог с ней ничего поделать. И вот, в это самое время я вдруг получаю письмо – мятое, чуть замусоленное – явный признак долгого путешествия – от Генри Уильямса. Я вскрыл конверт, словно он был драгоценный – стараясь не повредить даже ножом для писем наружную бумагу. В знакомые строчки, написанные мелким, беглым, как будто вечно куда-то спешащим, как и сам Генри, почерком я вчитывался жадно, стараясь не упустить ни одного лишнего слова, ни одной буквы.

Генри Уильямс писал, что за те годы, что мы не переписывались, он стал уважаемым человеком – за то, что он с такой лёгкостью справлялся с сельскими болячками, его любили все в округе. Рассказывал, что живёт он неплохо, даже хорошо – женился на прехорошенькой девушке, о какой всегда мечтал. Рассказывал об уютном двухэтажном домике с верандой, хотя и в местности, где он жил, редко когда можно было насладиться посиделками на ней. И в эту минуту я так живо представил себе, как сам сижу на этой самой веранде, усыпанной пёстрыми осенними листьями, с каким-нибудь книжным томиком на руках – и мне от этой мысли стало так сладко, что я почти с нетерпением дочитал письмо до конца, где Генри, конечно же, приглашал меня приехать в гости.

Я собрался очень быстро – пошвырял небрежно в чемодан несколько смен белья и одежды, положил запасные туфли (как теперь оказалось, положил весьма кстати) и несколько других мелочей, которые не стоят ничьего внимания, и отправился в путь.

Мои неудачи начались, когда я взялся сам подыскать себе экипаж, хотя один мой знакомый всё намеревался помочь мне с этим. Так вот, я потратил несколько бездарных часов на одни лишь разговоры с неотёсанными мужланами, которые обычно правят повозками: никто из них ни за какие деньги не брался везти меня так далеко. Наконец, согласный нашёлся, но вид у него, признаюсь, был самый что ни на есть разбойный, так что, если бы я не был смертельно измотан этими пустыми разговорами, я бы ни за что не сел к нему в экипаж. Однако же, я сел, причём чемоданы мне пришлось погрузить самому: когда я бросил на извозчика полный недоумения взгляд, он ответил мне хитроватой улыбкой и отвернулся.

Не знаю точно, сколько мы ехали. Я всегда носил с собой часы, но обычно, когда я засекал время перед какой-то долгой поездкой или ожиданием, оно у меня всегда тянулось будто бы дольше, чем обычно. Верный этой небольшой традиции, на время я не смотрел. В итоге, через множество проеденных миль, я даже не мог догадаться, как далеко я до пункта назначения.

Извозчик всю дорогу молчал, и для меня это было в радость. Когда-то я был большим любителем поболтать, но время сделало меня в некотором роде молчуном – временами, особенно, когда моя депрессия достигала своего пика, я мечтал о конце рабочей смены только для того, чтобы оказаться дома и не видеть никого из людей.

Начало смеркаться, а я был почти уверен, что мы едва ли проехали половину пути. Извозчик повернулся ко мне и предложил остановиться на ночь, но я без раздумий отказал ему. Во-первых, виной этому было моё упрямство – я искренне надеялся, был даже уверен, что дорога до деревни Генри займёт у меня всего лишь день, никак не два, и возможность не оправдать своих собственных надежд пугала меня. Второй же причиной было моё недоверие к извозчику. Не смотря на то, что мысленно я понимал, что, будь его целью ограбить и убить меня, он бы мог сделать это уже сотню раз, однако же, в темноте комнатки придорожного постоялого двора это сделать было гораздо удобнее – ведь я бы спал и, наверное, не успел бы выхватить что-нибудь для обороны.

Так или иначе, мы продолжили свой путь. Буквально через пару минут по крыше экипажа закапало, сначала редко, а затем всё чаще и чаще, будто бы давая мне понять, что лучше бы мне свернуть с дороги, пока это не поздно. Но я всегда был упрямцем – я не послушался даже отца, убеждающего меня стать адвокатом, что уж говорить о туманных намёках природы.

Вокруг дороги образовался лес, частый и кажущийся непроглядно тёмным из-за густеющих сумерек. Дождь быстро превратился в самый настоящий ливень; дорога под колёсами экипажа размякла, и лошадь всё чаще стала спотыкаться, от чего повозку то и дело дёргало вперёд.

Мне не спалось. Может, кого-то дождевые капли и мерная тряска экипажа могли успокоить и заставить клевать носом, на меня они действовали отрезвляюще. В общем-то, мне было просто не по себе, как это бывает, когда предчувствуешь какую-то беду.

Я силился успокоить себя, убедить, что всё в порядке, и что ничего такого не произойдёт. В какой-то мере мне удалось это – я облокотился на мягкую спинку сидения и даже почти задремал, когда экипаж вдруг резко остановился.

Я недовольно нахмурился и подался вперёд, к занавеске напротив.

- В чём дело?

- Дальше дороги нет, вот в чём дело, - сухо ответил мне извозчик, раскуривая сигарету.

Я поглядел вперёд, пытаясь в скупом свете подвешенного раскачивающегося фонаря разглядеть тьму перед лошадью.

Через всю дорогу, от самого её одного края до другого, лежало толстенное поваленное дерево с сучьями, тут и там торчащими из него.

- Не проедем, - добавил извозчик, и его простота и спокойствие страшно разозлили меня.

- Есть же другая дорога? Тут не может пролегать только одна дорога!

- Ну почему же, - и мужчина усмехнулся, глядя мне в глаза. – Есть и другая дорога. Но, понимаете ли, сэр, чтобы проехать по ней, нам нужно вернуться на десяток с лишним миль назад, вдобавок, у меня тут живёт дочь, и она всю неделю жаловалась мне, что у них не переставая идут дожди.

- Мне-то с этого что?! – не выдержал я.

- А то, - всё так же спокойно отвечал извозчик. – Что единожды нам нужно будет проехать по одному старому мосту, который так провис, что даже в засушливые деньки касается воды. Теперь же, раз уж тут идёт столько дождей, он, пожалуй, затоплен.

Я ничего ему не ответил, а только шумно вздохнул, беспомощно оглядываясь по сторонам. Дождь немного приутих, однако, всё ещё не думал прекращаться.

- Так что, может, всёж-таки заедем на ночёвку? Я попрошу дочь, чтобы она поговорила с хозяином постоялого двора, и он даже снизит вам цену за комнату. Я почти уверен, что снизит, знаете, у них тут, в глуши, все друг друга знают, так что это немудрено.

Я покосился на него, думая о том, что и сам этот человек, пожалуй, родом отсюда, и странно было слышать от немытого, обросшего чёрной щетиной мужчины светские монологи о сельском населении.

- Мы заехали уже слишком далеко…

- Но не ночевать же под открытым небом! – всплеснул руками он. – А завтра вернёмся в Лондон.

- Что? Нет! – живо отозвался я. – Ни за что.

Признаться, письмо Генри Уильямса стало для меня чуть ли не лучом света во мраке беспросветной рутины, и я просто не мог позволить ему погаснуть.

- Ну, тогда можем попросить мужиков попробовать наутро распилить дерево, - неохотно предложил извозчик, почесав ногтями небритую щёку. – Если вы не скупы на деньги, наверное, они охотно согласятся.

В глазах мужчины я снова увидел тот самый жадный блеск, который я приметил ещё тогда, когда нанимал экипаж. Я в красках обрисовал себе, как на его стороне окажется целая свора сельских мужиков, жадных до наживы. У меня, в общем-то, с собой было не так уж много денег, однако, разве остановят такие речи людей, пьяных почти двадцать четыре часа в сутки без всякого преувеличения?

- Нет, нет, - я покачал головой. – Может, здесь можно дойди пешком до какой-нибудь деревеньки?

- Нет здесь ничего, - с явной уже издёвкой проговорил извозчик. – Только тёмные леса, полные всякой твари. Хотя…

- Хотя что?

Мужчина не спешил с ответом, и я обратил внимание, что он как будто бы раздумывает над тем, о чём мне узнать следует, а что лучше оставить при себе.

- Здесь совсем рядом начинаются угодья Аденгейла, а затем, прямо за ними – Баррета. Это два старикана из тех сэров, что громко заявляют о своей знатности – живут каждый в своём огромном доме в полном одиночестве, вдали от всех. Не знаю уж, что там между ними произошло, но вот уже несколько лет они не выносят друг друга на дух, и это не просто слова. Я нередко езжу этой дорогой, и частенько слышу ружейные выстрелы в этих лесах, хотя охотиться тут почти и не на кого.

- Хотите сказать, они пытаются застрелить друг друга?

- Хочу сказать, что это два чокнутых старика, что-то не поделивших между собой. Я слышал, у них когда-то были и жёны, и дети, но теперь их и след простыл. Не знаю. Некоторые говорят, что у них там что-то не чисто, хотя я в такую чушь не верю.

- Может… может, они могут приказать своим слугам распилить дерево? – неуверенно произнёс я, сам не веря в то, что я говорю.

- Кто знает. Вы же тоже их этих, из сэров, - тут извозчик скорчил гримасу, я сделал вид, что не заметил её. – Может, отнесутся к вам иначе, не то, что к нам, деревенщинам.

- Вы проводите меня? – без особой надежды спросил я. – Я же совсем не знаю, куда идти.

- Идите прямо, не заблудитесь.

Я к тому моменту уже давно понял, что мужчина не собирается помочь мне пройти через лес, но я обязан был попытаться. Возможно, предложи я ему кругленькую сумму, он бы не побрезговал и на руках отнести меня к одному из поместий, но я всегда очень бережно относился к своим деньгам – полезная привычка ещё со студенческих лет.

- Может, отдадите мне, по крайней мере, фонарь? – это была одна из последних фраз, что я сказал извозчику.

Он помотал головой без лишних объяснений. Мы договорились, что мои чемоданы вместе с экипажем будут храниться у хозяина постоялого двора, и я вернусь за ними, как только высплюсь у одного из стариков и попрошу у них помощи с деревом. Извозчик хлестнул лошадь, и я машинально отшагнул назад и почувствовал, как мои ноги увязают в грязи. Но это было только начало моего непростого пути.

Так я и оказался посреди тёмного, почти непроходимого леса, без карты, проводника и даже без всякого источника света. Я слабо надеялся, что вскоре увижу огни, и смогу пойти, ориентируясь по ним, но вокруг ничего не было видно. Когда еловые ветви закрыли собой виднеющуюся в лунном свете дорогу, я почувствовал, как будто оказался в западне.

Я шёл ещё около нескольких минут, цепляясь за ветки и спотыкаясь о корни. Я начинал паниковать – ещё бы, ни разу мне не доводилось оказаться в таком положении. Я думал о Генри и о его приглашении, и уже всерьёз задумывался о том, стоило ли оно того, и не сыграют ли моё любопытство и праздная нужда в отдыхе далеко от шумного Лондона надо мной злую шутку.

Возможно, я бы долго мог ещё вот так рассуждать и спорить сам с собой, пока вдруг не услышал будто бы чьи-то шаги где-то совсем недалеко.

Одна часть разума кричала, что я должен немедленно спрятаться за ближайшей же елью и затаить дыхание, другая же советовала дать о себе знать, чтобы не стать в одночасье для этого случайного путника врагом во тьме. В итоге, я не сделал ни того, ни другого – весь сжавшись, я продолжил свой путь, стараясь при этом как можно меньше шуметь.

И вдруг барабанные перепонки мои взорвались от громкого звука – что-то с молниеносной скоростью пролетело в каких-то нескольких дюймах от моего лица. Я вскрикнул, а звук, меж тем, повторился, теперь уже где-то за моей головой, но всё так же близко. Я сорвался с места, словно сумасшедший, а выстрелы всё продолжались. Быть может, меня приняли за животное, но стрелявшим, несомненно, был человек, и если бы я остановился и крикнул бы, что не нужно стрелять в меня, всё произошло бы по-другому. Но я бежал, бежал изо всех сил, не обращая внимания ни на хлещущие по лицу и рукам еловые ветки, ни на грязь, ни на что. Стрелявший не старался преследовать меня – пробежав с несколько десятков футов, он остановился, и только пустил мне вдогонку пару выстрелов, которые, к моему безмерному счастью, так и не достигли цели.

Я всё бежал, кровь стучала у меня в ушах, и я всё никак не мог заставить себя, наконец, остановиться. Возможно, я бежал бы так и дальше, если бы не очередной выступающий корень – споткнувшись, я не удержал равновесие и рухнул прямо в грязь. Будь ситуация немного иной, я бы не постеснялся и громко и смачно выругался бы на этом самом месте, но сейчас, всё ещё мучимый острым чувством страха из-за событий, произошедших несколько минут назад, я сдержался. Поднявшись кое-как на ноги, я огляделся и – о чудо! – увидел совсем рядом тусклый огонёк. Почувствовав внутри душевный подъём, я пошёл на него быстрым шагом, мечтая уже, наконец, добраться хоть докуда-то, где есть люди, тепло и свет, где мне позволят выспаться (а я на этот момент чувствовал себя таким уставшим, как не чувствовал ни разу в жизни) и не будут стрелять из ружья.

Отодвинув рукой последние ветки дикого леса, я вышел на аккуратную полянку, и большой пригорок на ней, на котором величественно возвышался кирпичный двухэтажный дом. Весь первый этаж его был увит плющом и диким виноградом, скрывавшим осыпавшуюся штукатурку, но на втором этаже уже сильно заметно было, как этот великолепный дом нуждается в ремонте. У входа был разбит небольшой садик со стриженными розовыми кустами, которые, к сожалению, уже не цвели – я вмиг представил, как этот дом выглядит в более тёплые сезоны, и на душе мне стало чуть светлее. Под козырьком над входной дверью был подвешен фонарь, свет которого как раз и помог мне выбраться из леса. Почти везде в окнах был потушен свет, кроме одного, чему я был несказанно рад – ведь это означало, что мне не придётся слишком громко стучаться, чтобы попасть внутрь, а значит, я не разбужу самого старика, а только побеспокою прислугу.

Я постучался, как мне изначально показалось, слишком тихо. Однако я почти сразу же услышал за дверью какое-то шевеление, и уже спустя полминуты дверь передо мной открылась.

Свет укутал меня с ног до головы, так что я даже прикрыл глаза рукой от рези в глазах. Когда же я, наконец, убрал руку, то с ужасом отшатнулся – в лицо мне смотрело дуло двуствольного ружья.

- Не стреляйте, пожалуйста! Я всего лишь ехал здесь мимо в экипаже, но дорогу завалило деревом, так что я не смог проехать, поэтому-то я и решил пройти через лес… - начал тараторить я, поднимая вверх руки.

- Ох, боже правый, - услышал я мужской голос, и ружьё тут же опустилось. – Прошу меня простить.

Я увидел пожилого человека на пороге, и мне сразу стало понятно, что засидевшийся допоздна жилец дома никакой не слуга, а сам хозяин – его пиджак с кожаными вставками на локтях, пусть и сильно потёртый и кое-где требующий ловкой руки портного, выглядел слишком дорого даже для самого предприимчивого и не чистого на руку слуги. Волосы мужчины были почти полностью платиновыми – оставалось только несколько каштановых прядей на затылке, лицо было длинным, испещрённым морщинами и как будто бы сильно уставшим. Я с испугом взглянул в его мутные голубые глаза, и тут же проникся к нему если не доверием, то, по крайней мере, дружеской теплотой и симпатией.

- Проходите, пожалуйста, - он дождался, пока я зайду внутрь и прикрыл за мной дверь. – Что с вами случилось? Вы бежали от кого-то?

- Бежал, - кивнул я, мельком оглядывая себя и морщась от неудовольствия. – Когда я пробирался по лесу, некто начал стрелять в меня, представляете? Я… я убежал от него, но затем споткнулся и упал, так что…

- Это ничего, - мужчина улыбнулся и сделал жест рукой. – Я подберу вам что-нибудь из одежды.

- Спасибо, - я также улыбнулся, то ли облегчённо, то ли с великой благодарностью. – А вы, кстати?..

- Дэвид Аденгейл, - и он не побрезговал протянуть мне свою сухую ладонь.

- Сэмюель Бейкер.

- Говорите, вам помешало проехать упавшее дерево?..

- Да, перегородило всю дорогу, - я говорил быстро, как будто не видел людей целую вечность. – Извозчик сказал, что другой путь есть, но нам не проехать из-за дождей.

- Верно, верно… - протянул Аденгейл, уставившись куда-то сквозь меня. – Дожди идут не переставая…

- Так вот, я хотел добраться до вас, чтобы попросить помощи с деревом, а также переночевать, если вы не против. Если хотите, я заплачу, у меня есть с собой немного денег…

- Что за вздор, - голос старика приобрёл вдруг стальные нотки, так что я даже насторожился. – Вы мой гость, и не должны платить мне ни цента. Это будет неуважительно с вашей стороны, мистер Бейкер. – Пройдёмте лучше за мной, я провожу вас в ванную.

Я промолчал и двинулся за ним. Он повёл меня вглубь едва освещённых коридоров, и моему взору открылась картина, подобно которой я видел и снаружи дома – всё было старым, ветхим и покрытым пылью, но в то же время сохранившим некоторые следы былой роскоши. Я был уверен, что кроме самого Аденгейла и прислуги здесь никто не живёт, однако, проходя мимо пыльной гостиной, имевшей почти заброшенный вид библиотеки и других комнат, я почти видел картины из прошлого, когда этот дом ещё был полон жизни. Я пообещал себе сегодня или завтра ненавязчиво расспросить старика о его семье, а так же о Баррете, и, если удастся, узнать причину их распрей.

Но даже больше этого мне хотелось узнать, не знает ли что-нибудь Аденгейл о человеке, стрелявшем в меня. Из едва мелькнувшего гнева, блеснувшего в его глазах, когда я упомянул о произошедшем в лесу, я сразу понял, что старик должен знать что-то об этом.

Я дождался, пока он принесёт мне одежду, и только тогда принялся набирать ванну. Рассматривая рубашку и брюки, принесённые им, я подумал о том, кому она могла принадлежать? Навскидку она была немного тесна даже мне, а уж Аденгейл точно не смог бы носить её.

«Быть может, у него был сын?»

Как бы то ни было, я постарался умерить своё любопытство и приняться за избавление самого себя от грязевой корки, обретённой мной в лесах. Я почувствовал самое настоящее блаженство от соприкосновения с водой, хотя в Лондоне практиковал это весьма часто и давно не находил в этой процедуре ничего особенного. Я чувствовал, что, будто пройдя через этот лес, как бы переступил порог между мирами, где подменились в одночасье все ценности, сменились эмоции и моё восприятие мира в целом. Я мог вдыхать запах отсыревшей плитки в ванной комнате, и мне это казалось удивительным, я мог глядеть на мутные звёзды за окном – и в них как будто таились доселе скрытые от меня тайны. Всё приобрело вдруг иной смысл, и эти изменения настораживали и радовали меня одновременно.

Не смотря на то, что главной целью для меня по-прежнему оставалось то самое злосчастное дерево на дороге, в эти минуты я почти не думал о Генри Уильямсе, из-за которого и оказался здесь.

Когда я вымылся, переоделся и вышел из ванной, я вдруг понял, что не хочу спать и, ко всему прочему, страшно голоден. Я поглядел через перила лестницы на первый этаж, и в глубине его коридоров мне почудился горящий свет. Мне пришло в голову, что старик Аденгейл, возможно, всё ещё не спит, и решил спуститься к нему.

Чуть поплутав по комнатам на первом этаже, я вышел в небольшую освещённую столовую, где и сидел Дэвид Аденгейл, склонившись над столом, будто дремля. Я задержался у входа, раздумывая о том, стоит ли беспокоить старика, если он и правда спит, однако, в эту минуту он поднял голову и вновь тепло поглядел на меня.

- Одежда подошла вам? Прекрасно. Я всё боялся, что она вам будет не в пору. Знаю, что час уже поздний, однако, может, выпьете со мной чаю? У меня к нему есть чудные булочки, если вы позволите…

Он встал с места и принялся заниматься чаем, так и не дождавшись ответа. Возможно, моё согласие было написано прямо у меня на лице.

Помявшись ещё немного на месте, я прошёл к столу и сел за один из стульев так, чтобы было видно широкое окно и кусочек освещённого пространства улицы за ним.

- Хотите узнать, кто стрелял в вас? – спросил Аденгейл своим тихим старческим голосом, чуть поворачиваясь ко мне лицом.

- А вы знаете?

- Да. Почти уверен. Думаю, это один из прихвостней Баррета. Не поймите его неправильно – он всего лишь принял вас за одного из моих слуг, вот и всё.

Аденгейл сказал это так, как будто его слова должны были вмиг разъяснить мне ситуацию, однако, я тем временем только больше запутался в происходящем.

- Для вас это, должно быть, очень странно, - мягко рассмеялся старик, как будто прочитав мои мысли. – А вот я живу в этом аду уже очень много лет.

Сказав это, он замолчал. Поставив передо мной дымящуюся чашку с чаем, он поставил напротив вазочку с булочками, а сам же сел на своё прежнее место.

Я отхлебнул чая, и он обжёг мне язык. Я всё ещё не был уверен, стоит ли мне говорить что-либо, или же молчание в данном положении только сыграет мне на руку.

Аденгейл выглядел таким уставшим – мне показалось, что я, потопая в депрессии, должно быть, выгляжу так же. Но состояние старика, тем временем, казалось глубже, ещё темнее и беспросветнее, так что мои собственные проблемы таяли, как будто их и не было, от одного только взгляда на его фигуру.

- Вам нравятся булочки? – рассеянно произнёс он, глядя на меня. Я утвердительно кивнул, хотя к тому времени не попробовал ещё ни одной. – Что касается вашей просьбы с деревом… завтра утром я попрошу слуг сходить к дороге и посмотреть, что можно сделать. Хотя не буду ничего обещать – мы давно не пользуемся никакими инструментами, кроме садовых ножниц. Возможно, остальные уже давно проржавели и никуда не годятся.

Его слова слегка расстроили меня, но всё же я был в тепле, вымытый, в чистой одежде и даже пил чай с булочками – всё, как я мечтал, идя по лесу. Жаловаться на происходящее было если не грехом, то, по крайней мере, кощунством.

- Не могу не спросить, почему слуги Баррета стреляют по вашим, - выдохнул я, стараясь не глядеть на Аденгейла.

- Ну, если вы ищете простого объяснения, то я могу ответить вам предельно просто – Баррет – никчёмная свинья, неотёсанный грубиян, никогда не слышавший ничего о хороших манерах, - сказал старик в своей обычной манере – спокойно и с расстановкой, разве что уголки губ его чуть поползли вниз, выдавая гнев. – Но если хотите услышать историю… хотите?

- Да, с удовольствием послушаю, - сказал я и, на этот раз, не слукавил ни на йоту.

Аденгейл повертел на столе полупустую чашку, собираясь с мыслями.

- Много лет назад, можешь ты себе представить, мы с этим человеком были лучшими друзьями, - начал он. – Вместе мы прошли через очень многое, я не буду утомлять вас, мистер Бейкер, долгими и нудными рассказами о нашем прошлом – довольно сказать того, что Баррета я называл своим братом, как и он меня. Мы вместе старались заработать денег, чтобы жить в достатке, и, молодой человек, я вам скажу, что если вам чего-то по-настоящему хочется, вы получите это. Так вот, мы начинали с Барретом с чистки обуви на улицах Лондона, и вот посмотрите теперь – у каждого из нас в личном владении огромный кусок земли… Итак, мы друг в друге души не чаяли, хотели, чтобы наши жёны и наши дети стали такими же друзьями, какими были мы, хотя это вряд ли возможно – такой дружбы, наверное, не было ещё никогда на всей земле.

Он остановился, чтобы прокашляться как следует – я подумал, что Аденгейл, должно быть, не так уж часто разговаривает с кем-либо, и я – первый человек за много лет, с кем он говорит так долго.

- Так на чём я остановился? Ах, да, - продолжал старик, глядя в окно на длинные тонкие тени на земле от оконной рамы. – Я женился на Анне, моей первой жене, а Баррету досталась Мария – ангел, а не женщина. Тогда я, и правда, думал, что люблю её. У нас родился сын, Томас, и я любил его больше всего на свете, но к Анне я не чувствовал ничего, кроме благодарности за то, что она со мной. Ну а Мария… я понимал, что Баррету досталось сокровище. Она была ослепительно красива, могла поддержать любой разговор, даже из тех, что называются «мужскими» - чудесная девушка, такая живая… Мы с Марией могли часами прогуливаться по лесу, у нас здесь, чуть поглубже в лесу, есть чудесное озеро, и если бы я не был уже так стар, я бы показал вам, мистер Бейкер… Так на чём же?... А, точно. Бейкер не был против наших прогулок, потому что доверял мне, как своему брату, и я оправдывал его доверие. Я трепетал рядом с ней, не мог и шага пройти без желания поцеловать её, но, конечно же, не делал этого. Самое страшное, что уже очень вскоре я понял, что она тоже неравнодушна ко мне… Но я же был женатый человек, вы понимаете, мистер Бейкер? Ничего не могло быть, и она, и я это понимали очень хорошо. Но тут вдруг с моей женой, Анной, стали случаться странные приступы кашля, и они всё ухудшались… Я повёз её к доктору, но было уже очень поздно… Анна скончалась от чахотки, а я при этом не испытывал ничего, кроме грусти – я к ней привязался. Но с этого самого момента дела мои пошли под откос.

Аденгейл снова закашлялся, стуча себя кулаком в грудь. Пока он делал свои остановки в повествовании, я всё пытался предугадать, что он мне расскажет – в целом и общем, я чётко представлял себе конец истории.

- Мария стала говорить, что хочет уйти от Бейкера и жить со мной и Томасом. В первый раз, когда она сказала мне это, я твёрдо ответил, что этому не бывать, потому что я слишком люблю и уважаю Баррета, но она настаивала. Она говорила мужу, что идёт на обычную прогулку, а сама меж тем всё время, что ей возможно было провести со мной, убеждала меня, что так будет лучше для всех, что Баррет давно уже не любит её, и что она страдает с ним. Я не верил. Не смотря на то, что интересы Баррета заключались в охоте, вкусной еде и выпивке, он всегда был добродушным малым, да и любил Марию, быть может, ещё больше, чем я. Но тогда я, конечно же, так не думал. Она стала для меня всем – я забыл, что такое сон и здоровый аппетит, и в глазах у меня то и дело стоял её образ, умоляющий взять в жёны. Это было выше моих сил… вы понимаете, мистер Бейкер?

Возможно, он ожидал, что я вставлю что-то, но я молчал, внутренне весь разрываясь от чувств. Он оправдывался передо мной за те поступки, о которых расскажет позже, но оправдывался так яро, что я и так видел, что это будет нечто ужасное.

- После нескольких месяцев увещеваний, я сдался, и был сам в душе рад этому. Я решил, что не скажу Баррету ни слова, и что ей не нужно говорить ничего подобного. Наверное, я просто смалодушничал… Как бы то ни было, Мария теперь жила в моём доме. Баррет пришёл только один раз, в окно я видел, что в руке у него ружьё. Он стучал в дверь, а я не открывал, и стучал он так яростно, что я подумал, как бы она не слетела с петель… Всякой нашей дружбе, даже простому мирному сосуществованию пришёл конец, и именно я был виной этому. Я внутренне сгорал от чувства стыда и сожаления, но не мог не пойти на поводу у своей страсти к этой женщине… Я предал друга, мистер Бейкер, совершил самую страшную ошибку, какую только может совершить мужчина – я предал друга из-за женщины. Он ненавидел меня, я знал, и имел на это право… И всё же та месть, что он осуществил, не достойна даже самого низкого и подлого человека, который только есть на земле. Как я уже говорил, у меня рос мой сын, Томас, ему на тот момент было уже около восемнадцати, а у Баррета осталась от Марии дочь, Виолетта. Когда-то давно мы хотели поженить их, и тем самым породнить наши семьи, но после моего поступка, конечно же, об этом не могло быть и речи. Так вот, Баррет задумал страшную месть. Когда Томас в очередной раз охотился в лесу, он приказал своим слугам схватить его, и убил у себя в доме. С тех пор я не видел своего сына… - взгляд Аденгейла, казалось, стал совершенно пустым, так что страшно было на него смотреть. – Я пришёл к нему в дом, с оружием, а он только жалко оправдывался, сказал, что ему не нужен мой «щенок», вы представляете, мистер Бейкер? А когда я начал кричать и унижаться у него на пороге – я молил, чтобы он вернул мне сына, - он начал стрелять по мне и моим слугам, и я бежал… Но даже это не было ещё концом. Через пару месяцев его дочь, Виолетта, также пропала в лесах… Я не знал, что с ней могло случиться. Быть может, она провалилась куда-нибудь, или утонула в реке, или же на неё напал дикий зверь, хоть я и не слышал, чтобы у нас здесь водились медведи или волки… Как бы то ни было, Баррет пришёл к моему дому и стал кричать, что это я убил её, в отместку за своего Томаса, и что это слишком подло даже для такого, как я… Я сказал ему убираться, ведь я не трогал его Виолетту, я, в отличие от Баррета, не способен на такой поступок, но он мне не поверил… И тогда я сделал то же, что и он, когда я пришёл к нему – начал стрелять. Баррет убежал, и с этого самого момента, если слуга одного из нас видит слугу другого, он начинает стрелять по нему без предупреждения. Не я начал это, но разве должен я был быть миролюбивым, когда эта лживая свинья убила моего сына и делает теперь всё, чтобы убить меня?!

На последнем предложении его голос перешёл на крик, так что я даже вздрогнул, не ожидая ничего подобного от старика Аденгейла. Он остановился и выдохнул, и я понял, что больше ему нечего мне рассказать. Обычно, когда люди рассказывают свои истории, им становится чуть легче, но бедному старику стало только хуже, как будто я разбередил его старую кровоточащую, гноящуюся рану, и даже пожалел уже о своём любопытстве.

- Это очень тяжело, мистер Бейкер. Одежда, что я дал вам, принадлежала Томасу. Глядя на вас, я думаю о том, что если бы он выжил, должно быть, он был бы примерно вашего возраста. Но мне этого уже никогда не узнать. Мария, моя вторая жена, умерла от всё той же чахотки через несколько лет после того, как пропали наши дети. Она не любила свою дочь от Бейкера, по крайней мере, говорила мне, что не любит ничего из того, что связано с ним. Однако же, когда до неё дошла весть, что Виолетта пропала в лесах, она быстро увяла, словно цветок, и умерла, оставив меня одного. Я не скорбел о ней – поймите меня, мистер Бейкер, все эти события отняли у меня всякие чувства, кроме гнева. Возможно, если бы я ощущал тоску по ней и тоску по моему сыну, я не выдержал бы всего этого и покончил бы с собой.

Я не знал, что сказать, хоть и понимал, что теперь сказать что-то должен. Мне хотелось утешить Аденгейла, но для меня вся эта история была настолько страшной, что я даже не знал, что нужно говорить в подобных случаях. Недопитый чай в моей чашке уже совершенно остыл, булочки слегка подсохли, а я всё ещё не надкусил ни одной. Голод, как и все другие нужды, как будто смело рукой, и я не чувствовал ни желания спать, ни чего-то подобного. История старика настолько захватила меня, что я мог думать только о ней.

- Ах, мистер Бейкер, я совсем утомил вас своими стариковскими бреднями, - и неожиданно он мягко рассмеялся, глядя на меня.

- Ничуть не утомила, - возразил я.

- Не спорьте. Уже очень поздно, думаю, вы с ног валитесь от усталости. Ну вот, - и тут он снова рассмеялся. – Я хотел всего лишь угостить вас чаем, а в итоге вынудил слушать меня так долго. Пойдёмте за мной, я отведу вас в вашу комнату.

Я повиновался. Мы снова прошли через пыльные коридоры первого этажа, поднялись наверх по скрипучей деревянной лестнице, и, пройдя ещё несколько поворотов, Аденгейл открыл передо мной одну из дверей.

- Располагайтесь здесь.

- Я точно не займу ничью комнату?

- Нет, конечно. Этот дом и так слишком пустой и никому не нужный, а вы, быть может, единственный, кто может хоть на время заполнить эту пустоту. Спокойной ночи вам, мистер Бейкер. И не думайте о том, что я вам рассказал – поверьте, это не самые приятные мысли, о которых стоить думать перед сном.

Я кивнул, пожелал ему спокойной ночи, и старик ушёл. Комната была почти крохотной, но вполне уютной. Я всё думал, принадлежала ли она кому-то из старых жильцов дома, или же она была всего лишь одной из гостевых. У правой стены стояла двуспальная кровать, напротив неё располагался платяной шкаф и мягкое кресло в потёртой бархатной обивке. Справа от двери стоял ещё запыленный комод, уставленный фотографиями. Я с любопытством рассмотрел их: на двух из них стоял, видимо, сам Аденгейл вместе с Анной, на ещё одной рядом с ним была другая женщина, по-настоящему красивая, так что я сразу подумал, что это Мария. Взяв рамку в руки, я приблизил её к лицу, чтобы рассмотреть внимательнее. В эту самую секунду рамка скользнула у меня из рук, так что я едва успел подхватить её у самого пола. Я облегчённо выдохнул и повертел спасённую рамку в руках, и тут же заметил, что с другой стороны к ней прикреплена ещё одна фотография. На ней было изображено сразу несколько человек – я узнал уже улыбающегося молодого Аденгейла и его первую жену Анну рядом с ним. С боку стояли ещё двое – в женщине я узнал Марию, мужчиной, должно быть, был молодой Баррет. На переднем плане стояли мальчик лет двенадцати и девочка – я угадал в них Томаса и Виолетту. Оба семейства смотрели с чёрно-белого снимка счастливо и умиротворённо – у меня в голове всё это укладывалось с трудом после истории, рассказанной мне Аденгейлом. Я засунул фотографию обратно и поставил рамку на место. Не в силах уже больше бодрствовать, я разделся и нырнул в постель, и заснул почти тотчас же, и не видел в эту ночь ни единого сна.

Проснувшись наутро, первой же моей мыслью была надежда на то, что дерево уже распилено, и что теперь я, наконец, смогу продолжить своё путешествие. Я представил себе, как я расскажу об этом всём Генри – ведь история была весьма необычной, о каких обычно пишут разве что в книгах, так что я решил твёрдо рассказать ему её в самых подробных деталях.

Одевшись, я спустился вниз к завтраку, где уже сидел, сгорбившись, Аденгейл, ровно на том же самом месте, где сидел и вчера. Мне в голову пришла мысль, что он, возможно, даже не ложился, хотя, насколько мне известно, старики не могу обходиться без, по крайней мере, нескольких часов сна в день.

- А, мистер Бейкер, - Аденгейл поприветствовал меня тёплой улыбкой. – Доброе утро. Как вам спалось?

- Чудесно, - не соврал я. – Как младенец.

- Хорошо, хорошо, - рассмеялся старик. – Присаживайтесь, я налью вам чаю.

Я послушался его и сел, хотя мне больше всего хотелось только узнать, распилено ли дерево, преграждавшее мне путь. Однако, увидев вновь старика с его мутными голубыми глазами и видом, не могущим не вызывать жалость, я проглотил свой вопрос и оставил его на потом.

- Вот ваш чай, - сказал Аденгейл, вновь ставя передо мной кружку. – Сегодня на удачу солнечная погода, только поглядите в окно.

Я глянул, и действительно, вся поляна за окном была залита солнечным светом. Ветви кустов, намоченные, видимо, за ночь дождём, теперь блестели, словно усыпанные алмазами. Пели редкие птицы, и в душе от этого всего воцарилось умиротворение.

- Если такая погода будет держаться хотя бы несколько деньков, вода из реки уйдёт, и вы сможете проехать другой дорогой. Ну, а что касается дерева, мне придётся вас только огорчить – как я и думал, мои инструменты не способны справиться с таким толстенным деревом. Наверное, ни с чем справиться уже не в состоянии.

Я страшно расстроился, более того, даже слегка запаниковал – ведь теперь, чтобы добраться до деревни с моим багажом, мне придётся пройти столько миль пешком или, в случае везения, верхом на лошади Аденгейла, а в седле я сидел всегда отвратительно. В любом случае, перспективы открывались прескверные, так что я лихорадочно соображал, как же теперь быть.

Аденгейл, видимо, прочитал всё это на моём лице, так что слегка смягчился.

- Конечно, я дам вам свою верховую лошадь, чтобы вы добрались до ближайшей деревни, при условии, что вы, проезжая здесь в экипаже, вернёте мне её через пару-тройку дней. Вы должны меня понять, мистер Бейкер, я уже давно не так богат, как когда-то раньше, и мне теперь едва ли удастся купить такую же породистую кобылу, а моя, похвастаюсь я вам, имеет чудную родословную.

Я рассеянно кивнул, слушая его. Внезапно я вспомнил о чае, и, отхлебнув из чашки, с неудовольствием отметил, что он уже не горячий.

- Если хотите, я всёж-таки оставлю вам денег, - предложил я, хотя, в общем-то, заранее знал, что он откажется.

- Мистер Бейкер, не расстраивайте меня. Вы по-прежнему мой гость, а вчера я слишком утомил вас своей болтовнёй, не отнекивайтесь, я знаю, так что теперь не могу не оказать вам такой маленькой услуги. Тем более что я понимаю, что положение ваше незавидное.

- Спасибо, мистер Аденгейл.

- Не благодарите, - и старик снова улыбнулся мне. – Я должен сказать спасибо вам. За то, что выслушали. Быть может, это и очевидно, однако же, мне здесь мало с кем приходится разговаривать, так что вы хоть немного развеяли старика.

Мы допили свой чай, затем я поднялся наверх и переоделся в свою одежду, которую принёс мне слуга. Я с большим удовольствием отметил, что ни на белоснежной рубахе, ни на дорогой жилетке не осталось ни единого грязного пятнышка, а туфли были начищены почти так же хорошо, как были. Переодевшись, я спустился вниз и вышел на улицу, где меня уже ждал Аденгейл.

Скрючившись и почти повиснув на поводе гнедой, чуть пританцовывавшей кобылы, Аденгейл вновь смотрел куда-то в пустоту, так что даже не заметил, как я оказался рядом с ним.

- Вот, мистер Бейкер, моё сокровище, - с гордостью в голосе произнёс старик. – Она слегка строптива, но зато невероятно шустрая, вы оцените.

- Спасибо, - я улыбнулся и забрался в седло.

Оказавшись наверху, я тут же почувствовал себя страшно неуютно, я уже говорил, почему. Аденгейл протянул мне тонкий прутик, и, когда я потянулся за ним, взял меня за руку и сжал её.

- Запомните то, что я вам рассказывал. Запомните все ошибки, что я совершил, и никогда, слышите, мистер Бейкер, не совершайте их.

Он сказал это тихо, почти шёпотом, но я расслышал, как дрожит в муках его старческий голос, и все его улыбки мне, и теплота, и добродушие рухнули передо мной, словно сорванный занавес, и мне показалось, что я на какое-то мгновение смог увидеть его душу – сломленную, искалеченную горем и чувством вины. Это зрелище так испугало меня, что я только попрощался с ним и, хлестнув кобылу, поехал быстрой рысью прочь, через лес к дороге.

Меня трясло в седле, и я то и дело соскакивал вперёд, - как я уже говорил, в седле я сидел абсолютно никчёмно. Лес быстро сгустился за мной, скрыв от глаз поместье Аденгейла. Я вновь углублялся в чащу, но теперь всё лесное пространство было заполнено ярким солнечным светом, так что это было и в четверть не так жутко, как вчера, когда я шёл здесь пешком, без фонаря.

Уже очень скоро впереди, сквозь близко поставленные стволы деревьев, я увидел дорогу. Я вновь пустил лошадь рысью, и уже совсем скоро я оказался на открытой местности и смог вздохнуть с облегчением.

Я хотел было уже направить лошадь направо, куда вела дорога до деревни, но тут мне в голову пришла совершенно неожиданно мысль, что у меня по-прежнему нет никакого желания ехать туда. Я заранее знал, почти был уверен, что ехать в сторону поместья Баррета было очень глупо, но меня прельщало, что ехать до него было наверняка куда как меньше, чем до деревни. Вдобавок, вспоминая свой недавний опыт с извозчиком и стариком Аденгейлом, я подумал о том, что деревенские люди всенепременно попросят за свои услуги денег, причём немало, тогда как люди, подобные Баррету и Аденгейлу, обычно помогают путникам за «просто так», потому что не нуждаются в деньгах.

Я раздумывал недолго – потянув поводья влево, я пришпорил кобылку и поскакал по начавшей уже подсыхать дороге налево.

Я ехал около полумили в поисках хоть какой-нибудь тропинки, уходящей в лес – это было бы прямым указателем к поместью Баррета. Наконец, я различил нечто наподобие тропки меж стволов деревьев и старой, жёлтой травы, растущей на узкой полоске земли вдоль дороги. Я завернул на тропу.

Мысль о том, что один из людей Баррета вчера ночью стрелял по мне, слегка нагоняла страх, но, однако же, я пытался убедить себя, что теперь, при свете дня, его слуги уж точно не примут меня за прислугу Аденгейла, так что мне ничего не угрожает.

Я думал, что дорога через лес займёт у меня немало времени, как это было в случае с Аденгейлом, однако уже вскоре я увидел поместье Баррета. Это было такое же большое здание, но выглядело оно не таким опустевшим – и тут и там перед входом виднелись многочисленные следы сапог, как будто не так давно здесь проходило много народу. Под окнами Баррета не росло никаких кустов – всё здание и участок рядом с ним выглядели неаккуратно, как будто самому хозяину совершенно плевать на то, как его жилище выглядит для проезжающих мимо незнакомых людей. За окнами виднелось какое-то мельтешение, но я не мог разобрать, кто там ходит.

Я подъехал почти к самой двери и спешился. Я не видел, куда мне привязать лошадь, поэтому привязал к одной из деревянных подпорок, держащих широкий навес над входом.

Я постучался, и все мельтешения за окном как будто бы враз прекратились. Я насторожился, однако, продолжил стучать. Дверь всё не открывалась.

Когда я уже почти отчаялся достучаться до жителей дома, я услышал, как открылось какое-то окно или дверь. Отойдя на несколько шагов назад, я увидел, что балкон на втором этаже распахнут, и что на нём стоит грузный мужчина преклонных лет в свободном тёплом халате и домашней обуви. В руке у мужчины было охотничье ружьё.

- Убирайся отсюда, прихвостень! – обратился он ко мне, наводя дуло ружья мне в голову.

- Подождите, подождите! – замахал руками я. – Я не прихвостень, я просто путник…

- Конечно, путник, - издевательски протянул он. – Что, думаешь, я не знаю клячу Аденгейла? Не морочь мне голову, а проваливай, пока цел.

Я бросил быстро взгляд на флегматичную кобылу, склонившую морду к земле в поисках травы и сглотнул. Как я мог быть таким глупцом?

- Послушайте, мистер Баррет, я просто одолжил её у Аденгейла, потому что мой экипаж не смог проехать по дороге, там упало дерево, а другая дорога из-за дождей теперь затоплена рекой…

- Складно поёшь, - протянул мужчина, сощурившись. – Но мне не нужен в доме гость, пропахший гнилью Аденгейла. Проваливай.

- Но мне нужна помощь! Я подумал, что вы сможете помочь мне распилить дерево, иначе я не смогу проехать здесь. Если хотите, я за всё вам заплачу!

- Пф, заплатит он, - пробормотал Баррет, опуская ружьё. – Не нужны мне твои деньги, сынок. У меня, знаешь ли, ещё осталась честь и достоинство, не то, что у Аденгейла. Небось, запросил за свою клячу больше того, сколько она стоит.

Я промолчал. Говорить Баррету, что Аденгейл также не взял с меня ни цента, было глупой затеей. Мне нужна была помощь Баррета, а значит, я не должен был гнушаться врать и изворачиваться.

Я никогда не причислял себя к числу отъявленных лгунов, однако, пользовался ложью, не стесняясь, когда мне что-то было нужно. Я никогда не доходил до крайностей – обычно я врал, только чтобы понравиться тем или иным людям, и ни разу никому не повредил своей ложью – этот факт немного успокаивал мою совесть.

Баррет исчез с балкона. Прошло ещё несколько минут, и он открыл передо мной входную дверь.

- Входи. А клячу оставь здесь, я попрошу Уила увести её в конюшню. Хотя не жди, что ей дадут лучшего овса – у нас здесь терпеть не могут Аденгейла и всё, что хоть как-то относится к нему.

Я ничего не ответил и прошёл вслед за ним в холл. Дом Баррета сильно отличался от того, что я увидел у Аденгейла – здесь не было пыли, и само пространство поместья не казалось пустым и заброшенным. Скорее, складывалось впечатление, что здесь живут «опустившиеся» люди. В воздухе сильно пахло перегаром, тут и там видны были грязные следы, углы проходов, ведущих в комнаты, были засалены. Но так же, как и в доме Аденгейла, я увидел, что когда-то всё здесь было иначе – я разглядел светлые следы на стенах, где когда-то, видимо, висели картины в дорогих рамах, я явно представил себе, как здесь было прибрано и свежо. Дом Аденгейла был тесным, но в нём было много комнат, дом же Баррета был очень просторным, и комнаты здесь были редкие, но очень свободные. И если бы воздух, заполнявший эти помещения, не был таким смрадным, здесь жилось бы с большим удовольствием.

- Как тебя зовут? – повернулся ко мне Баррет.

- Сэмюель Бейкер, сэр, - я протянул старику руку, но он не пожал мне её.

- Баррет, - кинул он мне в ответ, опустил вниз ружьё дулом вниз и облокотился на его приклад. – Вот что, Сэмми, я, так уж и быть, скажу своим людям посмотреть твоё дерево, но ты будешь мне должен.

- Должен? – переспросил я. – Сколько?

Баррет расхохотался, и я вдруг вспомнил, как мягко и тихо смеялся Аденгейл.

- Несколько пинт, - и он вновь захохотал. - Ты со мной выпьешь, сынок.

Я не питал особой страсти к алкоголю, но подумал, что, согласившись на небольшое условие Баррета, я отделаюсь малой кровью.

- Конечно.

- Вот и славно, - старик поднял ружьё и махнул рукой в сторону. – Иди пока в гостиную, а я пойду и распоряжусь насчёт дерева.

Он заковылял куда-то вглубь дома, а я отправился в указанном направлении. Комната, в которую я зашёл, поразила меня своей заброшенностью и, одновременно, остатками былого великолепия. Бархатные кресла, сплошь заляпанные жирными и грязными пятнами, были сдвинуты к горящему закоптившемуся камину. Рядом с ним высился круглый стол, заставленный пустыми бутылками из-под вина, рядом со столом на полу их также было предостаточно. На протяжении всей стены, где был камин, висели головы-чучела животных – оленя, медведя, волка и лося. Я прошёлся вдоль стен, где из мебели стояли только пара тумб, заваленных барахлом. Я поморщился и прошёл дальше, к дальней стене. В самом тёмном углу гостиной висело несколько замызганных фотографий в рамках, и я с большим интересом вгляделся в лица людей на них. Я без труда угадал самого Баррета, его жену Марию, а также несколько фотографий прелестной светловолосой девчушки Виолетты. На одной из нижних фотографий я вновь увидел изображение двух счастливых семейств, Аденгейлов и Барретов вместе, и мне вдруг почему-то стало грустно.

- Чего ты там разглядываешь, Сэмми? – внезапно услышал я зычный голос Баррета у порога. – Я в эти углы не заглядывал уже много лет, так что и тебе там смотреть не на что.

Я прошёл к камину, и Баррет поставил на стол бутылку с дешёвым вином или какой другой дрянью и два мутных бокала. Старик шумно плюхнулся на одно из кресел, а я немного замешкался, прежде чем садиться рядом.

- Садись, садись. И вот, выпей, - и он подал мне наполненный бокал.

Я отхлебнул из него и едва сдержался, чтобы не закашляться – такая это была крепкая штука.

- И что, говоришь, большое дерево, да? – гаркнул Баррет. – Ну ничего. Распилим. Куда едешь, Сэм?

- К своему другу, - уклончиво ответил я.

- Другу. Ха! – и Баррет отчего-то хохотнул. – И ты думаешь, он, и правда, тебе друг?

- Не знаю, - пожал плечами я.

- Не знаешь! Между прочим, ответ более разумный, чем тебе может показаться.

Баррет снова налил себе из бутылки, мой же бокал ещё оставался почти полностью полным.

- И долго ты пробыл у Аденгейла? – сухо поинтересовался Баррет.

- Нет, совсем нет, - соврал я.

- Вот и правильно. Вот и правильно, - дважды сказал старик, опрокидывая в себя очередной бокал. – Не нужно у него задерживаться, а то насквозь провоняешь. Хочешь спросить меня, что с ним не так?

Баррет спросил это таким голосом, что я невольно вжался в спинку кресла. На вопрос же я ответил несмелым кивком, вообще старался лишний раз не говорить при этом человеке.

Он вздохнул, и на одно мгновение его напускная суровость и раскованность исчезли, оставив на виду точно такого же человека, каким я видел Аденгейла.

- Эта сволочь, лживая свинья, которую я когда-то считал братом, соблазнил мою жену, мою Марию. А когда его щенок заблудился в лесу, обвинил меня в его смерти, и убил мою дочь.

- Так значит, вы не убивали Томаса? – вырвалось у меня.

Баррет скривился и окинул меня уничижительным взглядом.

- А этот ублюдок сказал тебе, что убил? Не верь ни единому его лживому слову, я и пальцем не трогал его выродка. Я не знаю, что могло с ним случиться – он любил иногда поиграться с ружьём, так что, возможно, его загрыз дикий зверь, хоть их у нас осталось и немного. В любом случае, я к его смерти не имею никакого отношения, ты понял, Сэмми? Никакого!

Я промолчал, чувствуя, как в голове у меня вновь образуется каша. Так значит, кто-то из стариков врал мне, но вот только кто? С одной стороны, Аденгейл произвёл на меня весьма благоприятное впечатление, и не было никакого повода не верить ему, но с другой же стороны, Баррет говорил с такой страстью, что не поверить ему было не менее трудно.

- Я не ожидал от него предательства, - покачал головой Баррет. – Правда, не ожидал. Мы с ним вместе заработали своё богатство, и много раз мы выручали друг друга. Как дети, радовались, когда обзаводились жёнами, радовались, когда у нас появлялись дети. И откуда, Сэмми, откуда мне было знать, что всё это время он держал за своей спиной острый нож?

Я бесшумно вздохнул и допил, наконец, налитый алкоголь. Чем больше говорил Баррет, тем сильнее я уверялся в мысли, что Аденгейл врал мне насчёт Виолетты, ведь именно он был повинен в начале их с Барретом раздора. Я думал о том, что, если бы он не поддался Марии, всё было бы совсем по-другому. Но с другой же стороны, меня всё ещё волновал вопрос о том, что же в таком случае стало с Томом?

- Не доверяй таким, как он, - меж тем, продолжал старик. – Не доверяй никому. Даже своей родне, Сэм. У тебя есть семья?

- Нет, - покачал головой я.

- Будет, - кивнул Баррет, и я понял по его виду, что алкоголь уже ударил ему в голову. – Так вот, не доверяй своей жене. Люби только детей, слышишь? Люби. И цени то, что они у тебя есть.

Я видел, что с Барретом стало так же худо, как и с Аденгейлом, хотя и иначе. Внутреннее убранство дома каждого из стариков, как зеркало, отражало состояние их души – у Аденгейла это была пыльная, затянутая паутиной и пропахшая плесенью пустота, у Баррета же она была заполнена алкоголем, грязью и смрадом, но это всё означало для меня одно и то же.

Я поглядел на Баррета, то ли задремавшего, облокотившись локтем на подлокотник кресла, то ли глубоко о чём-то задумавшегося, и вновь наружность, которой он пытался окружить себя, разбилась, словно скорлупа. Видимо, заметив, что я с некоторой жалостью смотрю на него, Баррет встрепенулся.

- Не жалей меня, сынок, а лучше поругай. Поругай за то, что я был наивным глупцом, и сам испортил жизнь себе и близким мне людям. Посмотри на меня! – воскликнул он и взмахнул руками. – Я просто пьяница, грязная скотина. Как думаешь, вернулась бы ко мне Мария, будь она жива?

Он сделал паузу, а я не знал, должен ли я что-то ответить, или вопрос был риторическим.

В ответ на моё недоумение на лице Баррет вновь захохотал.

- Не отвечай, Сэмми. На этот вопрос я и сам знаю ответ. Но есть у меня вопрос, который волнует меня вот уже многие годы, не даёт спать по ночам, заставляет пить только для того, чтобы не думать об этом. Когда будешь возвращать клячу Аденгейлу, прошу, задай ему этот вопрос. И пусть я не получу на него ответа, быть может, это доставит ему хоть толику той боли, которую испытываю я, - старик склонился ко мне, как будто не хотел, чтобы кто-то мог подслушать нас; я наклонился вслед за ним. – Спроси его, Сэмми: за что?

Он произнёс это даже не шёпотом, одними губами, но я понял его. Моё сердце подпрыгнуло – в этом маленьком вопросе, паре слов, заключалось столько смысла, сколько я не вычитывал ни из одной книги, не почерпнул ни из какой рассказанной мне истории, ниоткуда – эта пара слов сочилась гноем, болью и столькими годами страдания, что мне в этот момент стало жутко, я почувствовал холодок между лопаток.

Затем Баррет снова начал пить, хохотать и поливать Аденгейла грязью, но это для меня уже ничего не значило, ведь я увидел, что он чувствует на самом деле, так что теперь все эти декорации, что он поспешно расставлял вокруг себя, были для меня призрачными. Прошло много лет, но его рана, как и рана Аденгейла, всё ещё кровоточила и гноилась, и, наверное, не зарубцуется уже никогда.

Прошло ещё пару часов, я слегка захмелел, хотя старался особенно и не пить. Из леса вернулась прислуга, сообщая, что дерево благополучно распилено, и я почувствовал такое облегчение, что не сдержал даже улыбки.

Баррет проводил меня до конюшен. Когда я взбирался в седло, он похлопал своей ручищей лошадь по крупу.

- Ты хороший малый, Сэмми, возможно потому, что ещё молод. Года пробегут очень быстро – постарайся не растерять свою доброту, оставайся таким же, - на его лице промелькнула улыбка, а я подумал о том, сколько раз за сегодня мне пришлось соврать ему. – Не знаю, чего тебе наговорил Аденгейл, собака, но не верь его словам, ты понял? Дам тебе один совет, всего один, но ты должен запомнить его на всю жизнь: не доверяй никому, сынок. Никому.

Я ожидал, что он в конце прибавит, что сам является образцом честности, как это обычно делают люди, говорящие подобное, но он промолчал.

Я выехал по знакомой лесной тропке на дорогу. Оказавшись на ней, я погнал лошадь бодрым галопом – так мне хотелось побыстрее забрать багаж и отправиться уже к Генри. Вся эта история волновала мой разум и отталкивала одновременно – я всегда думал, что прожил не так уж мало на этом свете, но те чувства, что я ощутил, общаясь со стариками Аденгейлом и Барретом, были для меня новыми, и оттого пугающими.

Изнутри меня съедало чувство недосказанности, как будто я не дослушал до конца историю этих двух семейств. Мне хотелось знать о ней всё – я хотел быть уверенным в том, какой из стариков солгал мне, а какой сказал правду. Но даже если бы я вернулся к каждому и вновь расспросил бы обо всём, это, во-первых, выглядело неуместным, а во-вторых, всё равно вряд ли дало бы мне определённый ответ.

Так что я оставил все эти размышления на потом, чтобы порассуждать над этим уже в экипаже. Я доехал до деревни к вечеру. Сумерки ещё не начали опускаться на землю, но солнце уже почти полностью скрылось за верхушками елей, и ясное небо над головой приобрело бледный оттенок. Я забрал у хозяина постоялого двора свои вещи, и он, к моему великому неудовольствию, потребовал с меня три фунта «за хранение». Затем я отыскал своего старого знакомого извозчика – он сидел в пабе с мужиками и, громко горланя местные песни, пил дешёвое пиво из немытой кружки. Моё появление он воспринял совсем не радостно, но я настаивал на том, чтобы мы выезжали сейчас же. Последним, что я сделал в деревне – отправил письмо Генри Уильямсу с извинениями, что мне пришлось так задержаться в пути, с объяснениями того, почему это произошло, но без деталей. Я думал о том, как буду рассказывать ему эту историю, от самого начала до конца, как постараюсь обрисовать всё в красках, чтобы он ощутил те же самые чувства, что и я. Я вовсе не собирался смеяться над стариками или что-то подобное – эта история тронула мою душу, и я хотел только передать это всё Генри, как опыт.

Мы заколесили по дороге, и, проезжая мимо места, где лежали большие цилиндры распиленного дерева, преграждавшего путь, я взглянул на него с вызовом. Мы остановились только раз, для того, чтобы я мог вернуть привязанную к экипажу лошадь Аденгейла – старик встретил меня радушно, как будто мы были знакомы много лет. Я постарался не задерживаться надолго рядом с ним – я всё ещё ясно видел в его глазах эту испугавшую меня пустоту, и желал скорее распрощаться с этими местами.

Быстро стемнело, и мы заколесили по дороге в кромешной темноте. Я чуть отодвинул шторку и тоскливо глядел на фонарь, подвешенный под козырьком, где сидел извозчик. Как и в прошлый раз, когда я смотрел на этот фонарь, он раскачивался из стороны в сторону, и его тусклый свет освещал то одну сторону дороги, то другую. Затем я задремал, облокотившись на мягкое сидение, и проспал, к собственному удивлению, не один час, так что когда я проснулся и увидел уже не так далеко огни той самой деревни, где жил Генри Уильямс, я был несказанно рад.

Мы подъехали к деревянному двухэтажному дому, как раз к такому, каким его описывал сам Генри. Я поспешно расплатился с извозчиком, к счастью, не взявшим с меня больше той суммы, о которой мы договаривались ещё в Лондоне. Подхватив свои чемоданы, я поднялся по порожкам на крыльцо дома и постучался в дверь.

Когда она открылась, на меня дохнуло такой теплотой и уютом, что я невольно расплылся в улыбке. Генри совершенно не изменился, разве что его волосы стали ещё светлее, а нос – курносее. Он тряс мою руку так долго, что я даже рассмеялся – как это всё напоминало мне моего студенческого друга.

- Боже мой, Сэм, ты так изменился! – хохотал Генри, оглядывая меня с ног до головы. – Возмужал!

- А ты всё тот же мальчишка, - улыбнулся я.

Он махнул на меня рукой, то ли польщённый, то ли обиженный – но всё равно в шутку. Я огляделся в холле его дома, и на душе мне стало так хорошо – я видел прибранные полы, чистые стены и аккуратные редкие картины и фотографии на них, видел в проходе справа уютную кухоньку, слева – гостиную. В воздухе пахло выпечкой, а не плесенью или перегаром, и все эти мелочи стали для меня так дороги и так приятны, что я удивился сам себе.

- Бет, познакомься с моим другом, Сэмом Бейкером! – услышал я вдруг голос Генри и повернулся к нему.

Рядом с ним стояла очаровательная девушка – невысокая, но очень стройная, такая же светловолосая, как и Генри. На лице её отражалось смущение и добродушие одновременно, и мне всё это также казалось очень милым и таким родным, что я неловко потряс её за протянутую руку, хотя мне, наверное, следовало сделать что-то другое.

- Ладно, Сэм, ты наверняка жутко проголодался с дороги, - улыбнулся мне Генри. – Бет приготовила чудный пирог с яблоком, ты обязан его попробовать!

- Хорошо-хорошо, - засмеялся я. – Только покажи, куда мне поставить вещи и где вымыть руки.

- Конечно! – и Генри хлопнул себя по лбу. – Ну, я и хозяин!

Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Мне отделили уютную комнату, но я не стал рассматривать её, потому что мне очень хотелось поскорее поделиться с другом событиями, произошедшими со мной за те несколько лет, что мы не общались, а также рассказать историю Аденгейла и Баррета. Я кинул чемоданы и вновь повернулся к Генри.

- Где у вас ванная?

- Там, - и он махнул рукой куда-то вперёд по коридору. – Иди почти до упора, не заблудишься. А я пока подожду тебя внизу, спускайся быстрее. Пирог сам себя не съест!

Я засмеялся и прошёл в указанном направлении. Пройдя, как мне и было сказано, по коридору почти до самого окна в стене, открывающего вид на ночную улицу, я остановился перед двумя дверьми. Одна вела налево, а другая – направо, и я не был уверен, какая из них ведёт в ванную.

Пожав плечами, я толкнул левую, и мне открылся вид на спальню – я увидел двуспальную кровать, пару тумбочек и комод с зеркалом над ним. Я собрался уже было закрыть дверь, но тут моё внимание привлекли фотографии, стоящие на комоде. Что-то зацепило меня в них, я и сам тогда не понял, что именно. Я прошёл в комнату и закрыл за собой дверь, и как будто сразу пропали все запахи с кухни, уютное тепло и домашний шум. Я подошёл к комоду и взял первую рамку в руки – на ней были Генри и Бет вместе, улыбающиеся и счастливые, так что и я сам улыбнулся. Затем я взял следующую – на ней были они же, но только куда моложе – я узнал в Генри возраст, когда он ещё учился со мной в университете.

«Так значит, они с Бет так давно знакомы?» - пронеслось у меня в голове.

Я продолжил перебирать фотографии. Потянувшись рукой к следующей рамке, я вдруг вздрогнул – словно призрак, на меня смотрела Мария, какой я её видел в доме у стариков, а на коленях у неё сидела светловолосая девочка.

«Виолетта», - машинально подумал я.

Но что могла эта фотография делать здесь, в доме Генри? Меня вдруг прошиб холодный пот – а что, если Бет и есть убитая или пропавшая дочь Баррета? Неужели Генри не знал её страшную тайну?

Я вновь вернулся к фотографиям, и тут у меня задрожали руки – я увидел высокого мужчину, молодого Аденгейла, и рядом с ним стоял, улыбаясь и щурясь на солнце, светловолосый курносый мальчик.

«Том».

Я сразу же взялся за последнюю из тех, что стояли на комоде, и почувствовал, как всё у меня внутри обрушивается вниз, будто я падаю в пропасть, у которой нет конца.

На фотографии стояло шестеро человек. На переднем плане стояли дети, мальчик и девочка, а на заднем мне улыбались молодые Барреты и Аденгейлы. Я, как наяву, увидел точно такие же фотографии в доме старика Аденгейла и на стене у Баррета. И тут мне всё стало ясно и понятно, словно в меня ударила молния – ни один из стариков не лгали ни мне, ни друг другу.

Я всегда думал о Генри, как об идеале искренности и чистоты, я корил себя за то, что я, такой лжец, не могу стать и его подобием. Мне нравилось наблюдать, как он совершает добрые, но такие наивные поступки, мне это казалось таким невинным, почти детским, и оттого прекрасным.

В моей памяти мгновенно всплыли образы Аденгейла и Баррета – унылые, озлобленные, убитые горем и абсолютно брошенные, никому не нужные в своих домах-клетках. В своей вражде, виной которой была женщина, они не знали, не видели и не могли видеть, как их дети, юный Том и юная Виолетта думают сбежать вместе, чтобы не видеть больше никакой вражды, ничего плохого. Я представил себе очень ясно, как вначале сбегает Том, сбегает в Лондон, чтобы заработать денег и поступить в университет. А затем, когда он зарабатывает достаточно, бесчувственно и эгоистично крошка Виолетта, любимая и единственная дочь Баррета, уезжает в Лондон к Тому, оставляя обоих стариков чуть ли не свихнуться от горя, стрелять друг по дружке из ружей.

Кто был виноват, а кто был прав? Я понимал Тома, или Генри, я понимал, что, повзрослев в почве ненависти и недовольства, он стремился поскорее избавиться от этого, то же чувствовала Виолетта, или Бет.

Но когда я вспоминал взгляды Аденгейла и Баррета, их душевные муки, их изъеденные унынием и гневом души, моё собственное сердце обливалось кровью, и я хотел не понимать, хотел ненавидеть своего друга.

И весь мир вокруг показался мне таким лживым, неправильным, эгоистичным, сплошь проеденным плесенью, так что мне стало противно. И всё, что происходило со мной в жизни до этого, показалось сном, а теперь я проснулся, проснулся и увидел, как вокруг меня всё гадко.

Это было слишком тяжело для меня. Я был не готов узнать правду, хотя тут же вспомнил, что страстно желал. В голове проплыли слова Баррета: «Люби только детей, слышишь? Люби. И цени, что они у тебя есть».

В глазах у меня защипало. Люби? Цени? Как всё это было наигранно, ложно! Мне вдруг захотелось рассмеяться над стариком, над его задумчивым видом, над его словами, звучавшими так, как будто он знает всё на свете. Он удивлялся, он хотел, чтобы я спросил Аденгейла, за что он так с ним поступил. А не хочет ли он спросить это у своей Виолетты? А что скажет Аденгейл, когда и если узнает, что его Том жив?

«Не доверяй никому. Никому», - мысленно произнёс я слова, сказанные Барретом перед моим отъездом.

Он и сам не знал, что изрекает такие мудрые истины.

Я собрался быстро – благо, что не распаковывал свои чемоданы. Я стремительно спустился вниз, в прихожую, и прошёл мимо улыбающегося Тома и скромной Виолетты. Я толкнул дверь, и когда на моё плечо легла чья-то рука, я сбросил её.

Я ушёл, и ничего не сказал им обоим, хотя хотел сказать так многое.

Я нашёл извозчика, согласившегося довезти меня до Лондона. Я не спал всю дорогу, а если и засыпал, то не больше, чем на пару минут, а затем вновь просыпался.

Я хотел обругать детей, я хотел пристыдить и утешить родителей, я хотел сказать всему миру, что он не прав, что он не имеет права жить только для себя. Я хотел изменить жизнь, я хотел сделать так, чтобы никто не страдал.

Я пришёл к себе домой и заплакал.