Ангел мой

Ты защити и сбереги

Меня, небесный ангел мой,

От малодушья и бесчестия,

От пули роковой.

Я чую сердцем твой магнит,

И верный путь найти смогу,

Пока ты есть, пока горит

Костёр на дальнем берегу.

(Константин Фролов)

Красивый парень, Володька. Он чуть-чуть похож на Алена Делона. Ну, может быть, погрубее черты лица, и легкий шрам через левую щеку. Впрочем, говорят, шрамы мужчину украшают. По мне, так шрам вовсе не портит Володькину внешность.

Он сидит, по-восточному скрестив босые ноги, перебирает струны гитары. Мне нравится, как он поет. Голос у него грубоватый, слегка с хрипотцой. Не голос Высоцкого, конечно, но что-то близкое.

«Парашюты рванулись

И приняли вес.

Земля колыхнулась едва.

А внизу - дивизии

«Эдельвейс»

И «Мертвая голова».

А внизу - дивизии

«Эдельвейс»

И «Мертвая голова»

-Высоцкий? – спрашиваю я. – Любишь его песни?

-Нет, не Высоцкий.

-А я слышал эту песню в его исполнении…

-Высоцкий редко пел чужие песни, свои в основном. А только эта песня Михаила Анчарова. Знаешь такого писателя и поэта? Фронтовика Великой Отечественной? Если не знаешь – сходи в библиотеку, почитай… Влюбишься навсегда… - говорит Володька и снова ударяет по струнам.

«Автоматы выли,

Как суки в мороз;

Пистолеты били в упор.

И мертвое солнце

На стропах берез

Мешало вести разговор.

И мертвое солнце

На стропах берез

Мешало вести разговор.

И сказал Господь:

-Эй, ключари,

Отворите ворота в Сад!

Даю команду

От зари до зари

В рай пропускать десант.

Даю команду:

От зари до зари

В рай пропускать десант».

Я знаю, что Володька воевал в Афгане, что он бывший десантник, а сейчас боцман на БРМТ «Шушенское», на палубе которого мы сидим. Судно серьезно качает на каспийской волне. Утро. Яркое солнце. На палубе ни души, только мы с Володькой. Все спят после трудовой ночи. Каспийскую кильку ловят после захода солнца на свет. Если посмотреть вокруг, сощурившись от солнечных отблесков волн, можно увидеть и близко и вдали суда «килькиного флота», которые после ночи отстаиваются на мелководье и палубы которых тоже пусты. Уже становится жарко, я снял футболку, но Володька не снимает тельняшку. Я знаю отчего. Так получилось, что я нечаянно увидел его в судовом душе. Вся спина у него покрыта шрамами, видимо его чем-то отчаянно хлестали.

Немного прояснил мне судьбу Володьки судовой механик Василий Сергеевич, «Дед», как называют старших механиков на всех флотах. Чем-то я ему приглянулся, он пригласил меня к себе в каюту на кофеек. И это стало традицией, каждый день я приходил к нему поболтать и выпить чашечку изумительного кофе, который он готовил на спиртовке.

-Володька в плену был у душманов, - ответил Дед на мой вопрос. – Хлебнул лиха парень!

«Дед» рассказал, что Володька из хорошей семьи, родом из Душанбе. Отец его и мать преподавали в университете. Володька свободно говорит на фарси, разновидностях его – пушту и дари, наизусть знает Коран и, вообще, очень умный и эрудированный парень.

-Только сейчас он один на белом свете, - говорит Дед. – Отец и мать умерли вскоре, как получили известие, что их сын без вести пропал в Афгане. А он был в плену. Ты расспроси его сам. Он не любит рассказывать, но может тебе посчастливится. Мне-то он всё рассказал о себе, но не хочу я пересказывать…Что-то важное могу потерять. Первоисточник – вот он, рядом. Ты же журналист, тебе и карты в руки. Его история книги достойна.

-Володя! – Я прерываю его вокал. – Расскажи мне об Афгане.

Боцман не смотрит на меня, словно не слышит вопроса. Он прилаживает гитару к подбородку, левой рукой, как-то по особенному, зажимает струны и начинает играть. Звучание обыкновенной гитары теперь превратилось в звук дутара или рубоба, одного из этих азиатских музыкальных инструментов. Володька запевает какую-то тягучую песнь на неизвестном мне языке. Песня грустная, чувствуешь это, даже не понимая слов. Вдруг он резко замолкает, долго смотрит в одну точку и неожиданно спрашивает:

-Ты в ангелов веришь?

-То есть?

-Ну, что они существуют? Что у каждого человека за правым плечом всегда стоит невидимый ангел-хранитель, а за левым – дьявол-искуситель.

-Да я как-то…

-А я верю. Истово верю, потому что только ангел-хранитель мог меня уберечь. По-другому все объяснить невозможно. Про Афган, говоришь? Ладно, будет и про Афган. Только я начну с того, как спасал меня мой ангел. Первый раз он помог, когда мне было всего девять лет. Нет, ничего особенного со мной не произошло, только это спасет мне жизнь, через много лет. Ты знаешь, что такое фимоз?

-???

-Говоря медицинским языком, фимоз это стойкое сужение крайней плоти, не позволяющее полностью обнажить головку полового члена. Врожденная такая аномалия. Вот и у меня в детском возрасте обнаружилось это. Положили на операцию, грубо говоря, сделали мне обрезание, как у мусульман или евреев. Помню, как старики–аксакалы, что лежали в больнице, хлопали меня по плечам и уважительно называли джигитом. А мне больно было – жутко. И ходить враскоряку тоже не очень… Потом все зажило и забылось. Вот так первый раз ангел мой проявил обо мне заботу.

Второй раз он выступил в роли моего отца, который очень хотел, чтобы я пошел по дипломатической стезе, чтобы окончил школу и поступил в Институт международных отношений. Поступить туда можно было только по направлению органов Коммунистической партии – квота такая выделялась на национальные республики. Отец надеялся, что ему, уважаемому человеку и коммунисту, пойдут навстречу - дадут направление его отпрыску. А посему с детских лет он велел мне изучать фарси, поскольку сам прекрасно на этом языке изъяснялся. У меня и учитель был, специально со мной занимался. Да и общение с местными детьми, волей-неволей, заставляло знать язык. Мы у них учились и говорили много на таджикском, они от нас набирались русского. Взаимная польза. Одним словом, к окончанию школы, я блестяще изъяснялся на чужом языке. Отец, для практики, говорил со мной только на фарси. А с институтом ничего не вышло. Квоту распределили между детьми местных начальников – не помог авторитет отца. « Байские сынки», будущие нацкадры поехали в Москву поступать. А я стал думать, куда деваться? Ни к чему у меня душа не лежала. А пока я думал, тут и повестка в армию. Отец был в бешенстве. Я его успокоил, вот отслужу, вернусь, и снова попробуем пробиться в дипломатический институт – для отслуживших в армии льготы были немалые. Да и в армии я в партию вступлю – там это проще. На том и порешили. А попал я в десантники – такая, значит, у меня планида! Ну, про службу в Псковской дивизии ВДВ, говорить не буду, поскольку после курса молодого бойца, нас отправили в Афганистан, оказывать интернациональную помощь. Война там уже была в разгаре, немало ребят вернулись домой в цинковых гробах. Но всё равно, практически все мы были добровольцами, заявления писали, что хотим помогать братскому афганскому народу. Это только потом я понял, что этот «братский народ», совсем не желает нашей помощи… Скорее наоборот, жаждет, чтобы мы убрались оттуда поскорее… Слушай, ты не обидишься? Давай на сегодня закончим. Мне поспать надо хоть часок. Завтра продолжим.

Володька ушел спать, оставив меня изнывать от скуки и с нетерпением ждать завтрашнего утра. Работал я на телевидении, и послали меня в командировку снять сюжет о рыбаках Каспия. Сюжет я снял быстро, но дорога обратно затянулась. Каспийское море – море серьезное. Штормит 250 дней в году. Возвращаться назад мне предстояло на ПТС ( приемно-транспортном судне). Это маленькая такая «коробочка» с небольшим экипажем, которое доставляет часть улова на рыбокомбинаты. Вот только пересадить меня с БРМТ на ПТС, оказалось невозможным, из-за техники безопасности. ПТС рядом с БРМТ, словно ослик рядом со слоном. И когда этого ослика, то поднимает, то опускает даже не очень большая волна, перебраться с одного судна на другое можно только с риском для жизни. Ни один капитан не согласится на такое. Вот так я и стал невольным пленником на «Шушенском», болтался с рыбаками уже целую неделю, ждал тихой погоды.

-Ну, вот, попал я в Афган, - продолжил на следующее утро Володька, - а повоевать пришлось всего несколько дней. Наше отделение, а было нас девять человек, заняло блок-пост возле какого-то кишлака, даже названия не знаю. Надо было перекрыть тропы, по которым с гор можно подобраться близко к нашему аэродрому. Кто мог знать, что той же ночью на нас нападут моджахеды? Не знаю, сколько их было…много! Раза в три больше чем нас. Ночной бой для опытных солдат дело тяжкое, а для нас – первогодков, что и говорить! Ничего не помню, обрывки какие-то в памяти. Как в бреду все. Куда-то переползал, стрелял… Потом кончились боеприпасы. Осталось в живых нас только трое, я и двое узбеков, имен не помню уже. Пока еще не рассвело, в темноте, спустились мы вниз, на равнину. Где свои – понятия не имеем. Неподалеку картофельное поле. Спрятались в нем, решили утра дождаться. Мы думали, что утром к нам придут на выручку - стрельбу в горах слышно далеко. Но на рассвете нас окружили моджахеды и погнали к своему полевому командиру. Парвон Марух его имя, как сейчас помню. В их лагере заставили каждого опустить штаны, чтобы проверить, кто из нас был мусульманином. Вот когда я помянул добрым словом своего ангела! Позже я узнал, что не мусульман у этого полевого командира расстреливали.. Только Марух что-то заподозрил, морда лица моего больно на европейскую смахивает. Привязался, спрашивает меня кто я и откуда. А я ему отвечаю, что из Душанбе, назвался именем друга детства. Так стал я Махмадали Гафуров.

Тех двоих узбеков, куда-то сразу увели, а меня погнали в Пешавар. Там, в Пакистане, замаскированные под лагеря афганских беженцев, были учебные базы моджахедов. Шли семь суток - по ночам, через перевал, днем прятались в пещерах. В Пешаваре меня представили какой-то большой шишке – их начальнику. Он стал расспрашивать меня кто я, где жил, кто родители - говорил со мной на таджикском. Как я понял, он хорошо знал Душанбе, меня проверял. Ну, историю семьи друга я знал хорошо, потому легенда моя получилась очень правдоподобная, видимо… Меня разместили во дворе одного местного, приставили ко мне охранника, который с меня глаз не спускал, и муллу, который должен был научить меня основам ислама. Обращались со мной сносно, кормили. Четыре недели я учил Коран, который еще со школьных лет знал наизусть. Отец считал, что без знания оного, на Востоке работать невозможно. Вот так я и притворялся, можно сказать, под дулом автомата.

И здесь я совершил попытку побега. Мою военную форму у меня отобрали, дали какие-то обноски, все эти изар – штаны, перухан – длинную до колен рубаху, васкат – жилетку с четырьмя карманами, люнги – чалму, чадар – накидку, которую носят через плечо, и который заменяет и одеяло, и полотенце, и молитвенный коврик. Он защищает от холода и зноя, может даже служить хранилищем для мелких предметов, которые завязывают в узелки этого чадара. Одним словом, внешне я ничем не отличался от бедняка-афганца. Лицо у меня загорело до черноты, полезла черная борода, слава богу, что я не блондин! И вот однажды, когда за мной никто не следил, я и ушел. Глупость, конечно! Где Пакистан, а где СССР?! Ну, куда я мог уйти? Без документов, денег, еды и воды? Добраться до наших было фантастически нереально, но сил моих уже не было. Я–то понимал, к чему дело движется - не успел бы я оглянуться, как оказался бы среди воинов Аллаха, сражающихся с неверными, с «шурави» - так советских называли.

Меня поймали спустя несколько часов, когда я шел к горам. Охранник, не обнаружив меня, поднял тревогу.

Он и отвел на мне душу. Привязали к столбу и этот гад исхлестал камчой. Знаешь, что такое камча? Плетка такая в большой палец руки толщиной! У степняков забава есть – охота на волка с камчой. Только в конец камчи еще кусок свинца зашивают. Верхоконные гонятся за волком и хлещут его камчами – забивают насмерть. У того душмана, что меня оглаживал, камча была обыкновенная, без свинца, но я скоро сознание потерял, вырубился, не помню на каком ударе. Бросили меня под стенкой - дувалом: выживет - так выживет, сдохнет – не велика потеря. Ночью я лежал и плакал. Веришь, плакал? И от боли, и оттого, что видел звезды. Большие мохнатые звезды. И думал – я умру, а они все так же будут светить. Только уже не для меня. Может быть, и умер бы я там, но опять мой ангел позаботился. Хозяин дома, где меня держали, сжалился - позвал лекаря–табиба. Тот напоил меня каким-то отваром, намазал спину мою кровоточащую, вонючей мазью. Боль поутихла, подсыхать спина стала. Утром меня подняли пинками, завязали глаза, посадили в машину и повезли. Повязку с меня сняли, только когда прибыли на место. Это был лагерь Зангали. Ну, все! «Настало утро, и Шахерезада прекратила дозволенные речи». Извини! Я пошел спать. Сегодня у меня тяжелый день будет, надо поспать хоть часик.

Володя ушел, я снова остался один на палубе. Признаться, меня потряс рассказ боцмана. Но я чувствовал, что это еще не все, потому хотел, чтобы скорее услышать продолжение рассказа Володьки. Кстати, ласково Володькой, его называли за глаза, в разговоре. А обращались к нему рыбаки либо боцман, либо Володя. Только капитан-директор обращался к нему уважительно, звал Владимиром Николаевичем. Тут мне и припомнился «табачный бунт» на борту, свидетелем и участником которого я невольно стал. У команды закончилось курево. Только тот, кто курит сам, поймет меня, что такое толпа мужиков, которые не курили два дня. Отправляясь в командировку, я взял сигарет дня на четыре, рассчитывая быстро вернуться домой. Но…вынужденное плавание на «Шушенском» затянулось. Сигареты кончились и у меня. Да и как не кончиться, если только закуришь, уже кто-то дышит в затылок с просьбой: «Оставь покурить!» Капитан выделил мне из своего запаса пачку, которой хватило на полдня. Команда просила капитана зайти в порт, который виднелся на горизонте, но тот отказал: мало того, что надо запрашивать разрешение на заход в порт, так это сколько соляры сжечь придется. А это убыток! Непредвиденный расход горючки.

И тогда к капитану послали боцмана. Как они там говорили, никто не знает. Только «Шушенское двинулось в порт. Туда сообщили, что на судне раненый, которому нужна медпомощь. Одному матросу, словно куклу замотали руку бинтами, сквозь которые проглядывала «кровь», которую изобразили с помощью красных чернил. В общем, вечером команда ходила с довольными и веселыми лицами, потому что с берега принесли не только курево. Кое-что еще…Но работали в ту ночь, как звери, потому как на хороший косяк кильки напали. Капитан-директор был доволен. А команда готова была носить боцмана на руках. Володя был хороший боцман, несмотря на молодость – слушались его беспрекословно. Палубное хозяйство сверкало чистотой.

-Так на чем мы остановились? – спросил наутро Володя.

-Тебя привезли в лагерь Зангали, - напомнил я.

-Ну, лагерем это можно назвать условно. В Пакистане существовало несколько учебных центров для подготовки моджахедов. Один из них располагался неподалеку от военного пакистанского аэродрома Бадабер. Это отсюда в 1960 году вылетел самолет - шпион У-2, который пилотировал американский летчик Пауэрс, и которого сбили наши ракетчики. Центр размещался в палаточном лагере. Там они слушали свои лекции, обучались военному делу. А где-то в километре от Центра, что-то вроде крепости небольшой. Высокие заборы ограждали все от любопытных глаз. Вот сюда меня и привезли. Заперли в каком-то сарае, дали лепешку и кружку воды. А вечером ко мне пропустили одного типа. Он сказал, что зовут его Исломутдин, что он будет обучать меня Корану. Еще он рассказал, что здесь содержат наших военнопленных, что, и он сам попал в плен. Всем пленникам, независимо от национальности, давали мусульманские имена. И силой заставляли изучать законы шариата. Еще он сказал, что здесь есть и русские военнопленные, которых «обрабатывают».

Не понравился мне этот Исломутдин, как потом выяснится, не зря. Сильно уж глаза у него были хитрые, бегающие. Вот он и стал меня уговаривать перейти в моджахеды, принять ислам, что, мол, только так здесь можно выжить.

Для начала я ему процитировал несколько сур Корана, сказал, что из него учитель, как из соплИ канат, и выкинул его за дверь – откуда силы взялись.

Прибежали охранники, избили меня, ногами попинали, а потом бросили в зиндан. Это яма такая глубиной метра в три, шириной в метр с небольшим и решеткой наверху. Восточный карцер, одним словом. Там просидел я три дня. Бросали мне сверху на день кусок лепешки и бутылку воды. Я и без того был плох, после наказания камчой, а здесь совсем ослаб. Но как-то промыкался эти три дня. Когда спустили мне лестницу, чтобы я вылезал, стал подниматься по ней и упал от слабости. Наверху чуть не ослеп от солнца. Пришел начальник этого лагеря, Абдулло. Для начала стеганул меня камчой, с которой он никогда не расставался. В конец ее кусок свинца был вшит. Чувствую, подсохшая корка на спине лопнула, снова кровоточит. Обложил я его отборным русским матом. Он, понял, видимо, что я ему выпалил – не в первый раз слышал. А еще я ему сказал, внятно на его языке: – «Еще раз ударишь – убью!». Бить он меня не стал, усмехнулся только. А меня привели в пустой барак с топчанами, на которых лежало какое-то тряпье. Здесь содержали военнопленных. Теперь это стало моим жильем на долгие семь месяцев.

Когда пришли товарищи по несчастью, смотрели они на меня косо. Ну, еще бы: посадили какого-то афганца к ним! Они-то все в своей старой военной форме, хоть без погон и петлиц, а я в афганском тряпье. Но немного погодя, подсел ко мне мужчина, лет на десять меня старше, русый славянин: «Милости прошу к нашему шалашу! Давай, излагай, ясно и доходчиво, кто ты таков есть и как дошел до жизни этой, что оказался здесь? Надо же знать, с кем мы под одной крышей жить будем!» Уже наученный опытом, я подумал – здесь никому верить нельзя, потому вежливо и спокойно указал мужику куда ему следует идти…Тот не то, чтобы рассмеялся, заржал просто, до слез! «Узнаю, говорит славянина, по изящным словесам! Только офицеру, хамить не стОит, хоть мы и в плену. Не доверяешь – правильно делаешь. Тут всякие попадаются. Например, вот как тот». Я глазам своим не поверил – в углу расположился мой «знакомец» Исломутдин, которым я дверь открыл. «Зови меня Абдурахмон. Здесь у нас всех имена мусульманские. И вот что, сынок, задирай свою рубаху, давай спину твою посмотрим» Я, было, снова огрызнулся, а он бесцеремонно стал с меня рубашку, засохшую от крови стаскивать. Посмотрел на мою спину и только присвистнул: «Мастерски тебя отделали! Посиди так, я скоро вернусь». Он ушел и вернулся с бинтами и йодом. Давай, говорит, лечиться будем. Когда он меня йодом мазал, орал я от боли, а он только приговаривал: «Терпи, казак, атаманом будешь!» Перебинтовал меня всего, другую рубаху принес, тоже афганскую. « Не бойся, - говорит, - чистая. Так как тебя звать, величать?» Ну, я ему старую песню, что я Махмадали Гафуров из Душанбе. Он хмыкнул только. «Ладно, говорит, привыкай! Сейчас тебе поесть ребята дадут. Завтра тебя, вместе с нами на работу погонят – надо сил набираться!»

А работа была такая – ногами босыми глину месить, кирпичи из нее делать. Их потом обжигали где-то, привозили и мы выкладывали стенку этой «крепости». Нас, советских пленных, было всего четырнадцать человек. Были еще шестеро «союзников» - солдат афганской армии. Но они помещались отдельно от нас. Я быстро понял, что от нас добиваются одного – дать свое согласие принять мусульманскую веру и перейти к моджахедам. А для этого всячески старались сделать нашу жизнь невыносимой. Били нас каждый день. За работой следили два надзирателя с палками, которые они то и дело в ход пускали. Вот тогда я и вспомнил «Судьбу человека» Михаила Шолохова: «Били за то, что ты русский, за то, что не сдох еще…». Правда, убивать нас цели не было. Кормили какой-то баландой вонючей, хлеба давали только чтобы ноги не протянуть. Плохо было с водой. Воду привозила водовозка. А уж помыться в лагере, это из области мечтаний. Хотя несколько раз под охраной усиленной выводили на речку, постирать и помыться. И постоянно нас соблазняли, что вот смени веру и…В общем райские кущи откроются перед нами.

Абдурахмон был здесь уже полгода. Он объяснил мне многое: почему наш лагерь тайный. Пакистан не хотел ссориться с СССР, хотя тайно во всем помогал моджахедам. В Центре инструктора были пакистанцы и американцы. А мы, если бы у душманов это получилось задуманное, были бы хорошим подарком лидеру партии ИОА (Исламского общества Афганистана) Бурхануддину Раббани, предки которого, говорят, были из Узбекистана, из Самарканда. Для западных журналистов это была бы такая горячая тема, просто, ах! Политика, одним словом! Объяснил он и что за здание за стеной лагеря. Он предполагал, что там душманский арсенал, потому там усиленная охрана днем и ночью.

Абдурахмон был среди нас лидером. К нему тянулись. Он поддерживал в нас веру, что мы вырвемся отсюда, хотя в Союзе никто не знал где мы. Но мы верили.

Никто не знает о футбольном матче между нами и душманами. Помнишь, во время Великой Отечественной войны, в оккупированном Киеве был матч между киевским «Динамо» и немцами. Наши немцев расчесали в пух и прах. Немцы их всех потом расстреляли. Мы тоже играли такой матч, правда, нас не тронули. К нам в барак, зашел Абдулло, начальник лагеря. Абдурахмон, к этому времени, уже сносно изъяснялся на фарси. Вот он, не знаю, как это получилось, заключил пари с начальником: разобьет пяткой лампочку под потолком - Абдулло организует матч. Лампочка висела на высоте где-то два с половиной метра. А никто не знал, что Абдурахмон занимался восточными единоборствами.

Такое я видел только у Брюса Ли. Абдурахмон сел на корточки, посидел так несколько секунд, словно пружина распрямился, подпрыгнул и ногой, в прыжке, разнес лампочку. Осколки только посыпались. До сих пор удивляюсь, как он это сделал, ослабевший и без длительных в плену тренировок.

Абдулло сдержал свое слово. Между лагерем и центром нашлась хорошая площадка, там поставили ворота – перекладины и мы играли матч. Не знаю, по какому принципу подбиралась команда моджахедов, нам же выбирать было не из кого. Играл и я, даже один гол забил. Все душманы из палаточного городка - человек триста, охранники лагеря - смотрели и болели за своих. Не помогло. За нас болеть было некому. Мы, изможденные и измученные, которым не дали возможности даже потренироваться, выиграли с кошмарным для душманов счетом 7:2. Абдурахмон четыре мяча забил лично.

-7:2 ? С ума сойти! И как душманы восприняли это?

-Сказать, что раздосадованы, это не то слова. Чтобы нас тут же не растерзали, окружили всю команду охраной и повели к крепости. В воротах надзиратели прогнали нас сквозь строй, осыпали палочными ударами. Но мы были так воодушевлены победой, что, кажется, и боли не чувствовали. Последним в ряду палачей стоял Абдулло. Он не тронул никого из наших, стегнул меня. Я остановился и только посмотрел на него. Я уже для себя решил, что все равно убью эту сволочь! Чего бы то мне ни стоило.

После матча, мы как-то воспрянули духом. Была весна, может это, тоже сыграло свою роль в последующих событиях. Все-таки это время года - пробуждение к новой жизни. Однажды Абдурахмон позвал меня и еще одного военнопленного узбека, имя которого было Алишер. Нам Абдурахмон доверял. И здесь, он изложил нам все, что, по его мнению, должно помочь нашему освобождения. В случае удачи. В случае неудачи нас просто расстреляют. И коротко спросил: «Вы со мной?». Мы готовы были хоть к черту на рога, лишь бы вырваться. План был такой. По пятницам, в святой для мусульман день, после обеда, вся охрана, надзиратели, уходили в лагерь моджахедов на молитву. Для того Абдурахмон и устроил фокус с футбольным матчем – оценивал силу противника, его численность. В зоне арсенала оставался один часовой, второй сторожил по эту сторону ворот, в нашей зоне. Алишер был электриком в лагере, передвигался свободно. А нас закрывали в бараках. Мы обговорили все детали, и стали ждать пятницы. И этот день настал.

26 апреля 1985 года.

Утром Абдурахмон сказал всем, как будем действовать, спросил, может, кто хочет уйти. Желающих не нашлось.

Когда все наши недруги ушли, Алишер открыл дверь нашего барака, взломал ее. Потом выключил бензогенератор, который снабжал электричеством арсенал. Часовой арсенала крикнул через ворота охраннику, чтобы тот посмотрел в чем дело. Наш охранник пошел в помещение бензогенератора, где его оглушил Абдурахмон, взял его автомат и ключи от ворот. Затем привели его в чувство. Ему приставили нож к горлу и велели позвать часового из арсенала. Когда тот спустился с крыши и вошел в нашу зону, его тоже оглушили. Затем их связали, заткнули кляпами рты и бросили в бараке. Путь к арсеналу был свободен. Замок на складе Абдурахмон открыл одним выстрелом. Мы вошли. Мать честная! Чего тут только не было! Пулеметы ДШК, автоматы Калашникова, пистолеты ТТ, гранатометы и гранаты для них, ракеты для реактивных минометов, ящики с патронами, снаряды орудийные, ящики с взрывчаткой…

-Да тут армию можно вооружить! – присвистнул кто-то.

-И уничтожить! – сказал Абдурахмон. – Только нашу армию, наших бойцов в Афгане. Давайте за дело. Пулеметы на крышу, на стены, набивайте патронами ленты, рожкИ автоматные.

У меня же было маленькое дельце, которое надо было завершить. Я знал, что Абдулло в последние дни болел, почти не появлялся и к нему ходил лекарь. На молитву он не пошел, следовательно, молится у себя. Я вошел к нему тихо. Надо было видеть его округлившиеся от ужаса глаза. Я огрел его собственной камчой ровно три раза, столько же, сколько он ударил меня и отправил его к аллаху в гости, пристрелил гадину.

Когда все было готово, мы стали стрелять из крупнокалиберных пулеметов в сторону лагеря. И только тут обнаружили, что исчез Исломутдин. Когда это произошло, никто за подготовкой к бою не заметил. Значит, моджахеды уже знали о захвате арсенала. Знали, потому что буквально через несколько минут они пошли на штурм. Да, вот что позабыл. Мы выпустили пленных афганских солдат, которые к нам присоединились, тоже взяли оружие. Абдурахмон тихонько все же велел приглядывать за ними. Мало ли что.

Бой шел до самой темноты. Атака следовала за атакой. Где-то после третьего штурма моджахеды выслали парламентера. Он прокричал нам в мегафон, чтобы мы сдавались, гарантировал нам всем жизнь, и спрашивал, чего мы хотим. Мы ему в мегафон, который тоже нашли на складе, прокричали, что требуем прибытия сюда и встречи с нами советских дипломатов, а также корреспондентов западных телекомпаний и газет, иначе мы взорвем арсенал.

Судя по всему, им это не понравилось, потому тут же началась очередная атака. Время от времени Абдурахмон, смотрел в бинокль. Ряды моджахедов таяли. У нас тоже было уже четверо убитых. И тут мы увидели, что среди атакующих появились люди в форме пакистанской армии.

-Все братцы, хана нам, - деловито сказал наш командир после атаки, когда временно наступило затишье. - Коль пакистанцы ввязались, живыми нам уж точно не бывать. Утечки информации они не допустят.

-Что командир, последний парад наступает? - спросил кто-то.

-Пожалуй, да! Скажите нашим «союзникам» пусть уходят. Они нам помогли – спасибо им. Впрочем… каждый может уйти, если пожелает.

-Да нет, командир! Помирать так с музыкой! Я сейчас!

Через нескольку минут, он притащил кусок красной материи, который стал привязывать к металлической антенне, что стояла на крыше.

-Мать честная, - ахнул Абдурахмон. – Это же рация. Как же мы опростоволосились так?

Мы отыскали комнату с рацией. Техника была незнакомая, иностранная. Включили, прокричали призыв о помощи, сказали кто мы… А услышал нас кто, или наш голос вообще не вышел в эфир – мы не знали. Здесь же мы нашли армейскую карманную рацию. Командир включил ее, и мы стали слушать переговоры моджахедов. Там что-то говорили об орудиях.

-Если они подтащили орудия, нам уже не продержаться. Давайте, бойцы прощаться, пока есть время. Я взорву арсенал. Володя, - обратился он ко мне. – Тебе особое задание. Пойдем!

Мы отошли в сторону.

-Ты среди душманов запросто за своего сойдешь. Потому уходи сейчас. Это приказ. Кто-то должен рассказать нашим о том, что здесь было. Может чудо поможет тебе к своим пробраться. Расскажи все без утайки. Вот список, всех, кто здесь погиб и скоро погибнет. Там под моим топчаном вещмешок, немного еды и вода, разгрузка с рожкамИ. Бери автомат, гранаты и уходи!

-Но, товарищ командир…

-Повторяю, это приказ! Может быть, это самое главное, что тебе в жизни предназначено было! Исполнять!

Только я надел снаряжение, ахнули орудия. Что-то распороло мне щеку. Я выскочил из барака, увидел - в стене зияла огромная дыра. Снаряд разнес стену, которая выходила на противоположную от атакующих сторону. Зажав тряпкой щеку, я выскочил в пролом и побежал. Моджахедов здесь почему-то не было – возможно отвели, чтобы не попасть под свой огонь. Было уже довольно темно. Я успел отбежать метров восемьдесят, как чудовищный взрыв бросил меня на землю. Над тем местом, где был арсенал, видимое даже в темноте, стояло громадное облако дыма. Сверху падали камни, какие-то осколки… Я не выдержал, заплакал и побежал что есть силы к реке…Вот, собственно, и все об Афгане, моем плене, и моем ангеле спасавшем мне жизнь…

И Володька замолчал, грустно глядя в палубу…

Молчал и я ошарашенный.

-Володя! А как тебе удалось вернуться на родину?

-Знаешь, это еще одна долгая история. А у нас нет времени. Тебе надо собираться. Скоро подойдут ПТСы и предстоит тебе дорога домой.

-Ну, Володя, в двух словах…

-Хорошо. Шел я ночами, днем прятался где-либо и спал. Куда шел – понятия не имею. Схватили меня сонного, какие-то вооруженные люди, связали. Из их разговоров понял, что это просто контрабандисты. Я им назвался афганцем, Шакиром Бабури. Сказал, что я дезертировал от моджахедов. Попросился к ним. Целый год я мотался с ними. За нами охотились, и мы ушли в Иран. Там я от них сбежал. Добрался до Тегерана.

А там снова помог мне мой ангел. Вижу, идет машина с красным флажком на капоте. Выскочил прямо перед ней, руки поднял вверх. Вышел водитель и офицер в советской форме. Я стою, рук не опускаю. Спрашивают, что надо? А я говорю на русском, от которого уже отвыкать начал: « Товарищ полковник! Разрешите обратиться? Рядовой Забелин, был в афганском плену, пробираюсь на Родину». Говорю, а слезы из глаз ручьем. Отправили меня домой. Там долго разбирались. Никто не верил в мою историю. Список, который мне дал командир, отобрали. Больше я его и не видел. Завели уголовное дело о моем дезертирстве. Потом суд и приговор – два года дисциплинарного батальона. Год я служил в дисбате, а потом меня освободили. В западной прессе, оказывается, писали о русских военнопленных захвативших в Пакистане арсенал и себя взорвавших. Журналистка какая-то американская, кажется Торн ее фамилия, раскрутила эту историю. Только тогда наши немного поверили в то, что я говорил правду. Вот и все. Иди, собирайся! Вон ПТСы уже на горизонте.

У меня ничего не было такого, чтобы подарить Володе на память. Я отдал ему зажигалку «Ronson», которую мне подарила на день рождения жена. Он же сунул мне книгу, обернутую в газету.

-Почитай! Тебе должно понравиться.

Я долго смотрел на удаляющееся от меня судно, где остался Володя – человек удивительной судьбы, вышедший из всех передряг, не сломавшийся, не озлобившийся.

Я развернул книгу. Это была «Теория невероятности» Михаила Анчарова.