Мятежник

Мой муравейник располагался почти на вершине крутой сопки, посреди густых зарослей всевозможных растений и булыжников. Я всегда любил после трудной работы в конце дня, когда все прочие мои собратья начинали закрывать выходы, на несколько мгновений остановиться у входа и посмотреть наверх, в небо, которое (это мое личное наблюдение) в эти мгновения всегда меняло свою окраску; другие этого не замечали, потому как, видимо, были слишком заняты заделыванием ходов, а я заметил это почти в первый же мой рабочий день: цвет неба становился вдруг совсем не таким, каким он обычно бывает днем, светло – синим, а каким – то более ярким, красно – желтым, и меня всегда привлекал этот вид. Однажды я заметил об этом моем наблюдении одному моему приятелю, который в тот день вместе со мной занимался собирательством (в тот день мы принесли вместе с ним в муравейник большого жука, за что оба были очень горды), я показал ему вверх и сказал, что небо изменилось и стало красивее, но он ответил мне, что смотреть в небо у нас нет времени и что нужно скорее заволочь жука внутрь, а затем помочь остальным заделать выходы. Однажды я после трудового дня заделывал один из главных ходов, и вдруг почему-то, сам не знаю отчего, мой взгляд обратился вверх, на небо, которое в это мгновение уже перекрасилось в этот удивительный цвет; я стал смотреть на него, смотрел долго, до тех пор, пока мне не напомнили другие муравьи, что я уже слишком долго так стою и что уже давно пора бы было мне заделать вход. Я на это предложил им тоже посмотреть наверх, но они мне сказали, чтоб я не занимался больше ерундой и чтоб шел в муравейник сейчас же (вход они заделают сами), что со мной хочет поговорить главный в отряде. Когда я подошел к главному по группе, он сказал мне: «Что ты делаешь? Для чего ты смотришь вверх, когда тебе следует заделывать ходы? Для чего ты предлагаешь заниматься этой ерундой другим муравьям? Ты что, хочешь их развратить, чтобы они стали, как ты, никудышными работниками?» Он был, как я заметил, очень злым, но я все же ответил ему, что я смотрю на небо потому, что этот вид нельзя увидеть днем, что небо меняет (это мое личное наблюдение) свой цвет к концу дня с синего на оранжевый и что он сам может в этом убедиться, если сейчас выйдет наружу, что меня не стоит ругать, так как этот вид действительно очень красив. На это он ответил мне, что он не должен быть красивым для рабочего муравья, что он просто не может даже быть красивым для муравья, что он может быть красивым для какого-нибудь другого существа, живущего вне организованного общества, добывающего себе пищу как раз в то время, когда мы заканчиваем наши работы (он, конечно, имел в виду тех громадных зверюг, о которых так мало ведомо нашим исследователям), а под конец он сказал мне, что я больше не должен в своих же интересах смотреть на небо и что я должен продолжать, как все прочие муравьи, работать, а если мне так уж хочется наблюдать за небом, то я могу любоваться тем небом, которое бывает днем, да и то не в ущерб работе. Он закончил и ушел. Я же постарался учесть совет старосты и больше почти никогда не смотрел вверх под конец рабочего дня. Но с этого момента ко мне внутрь вкрались тревога и сомнение. Я продолжал, как и все прочие муравьи, добывать пищу в начале дня и заделывать входы под конец, но стал слишком мучиться тем, что у меня нет времени, кроме того, которое я посвящаю работе и заделыванию входов; я стал размышлять о том, нельзя ли устроить всю работу колонии так, чтобы всегда оставалось время под конец дня на что-нибудь личное, на то, что хочется мне, например, смотреть на оранжевое небо… Я поделился этой мыслью с одним моим приятелем, но он, как мне показалось, меня не понял, иначе ведь его не могла оставить равнодушным моя идея, ведь я, в конце концов, не один, кому нравится смотреть на небо под конец дня?.. Затем я спросил об этом другого знакомого муравья, но он вообще посмеялся надо мной… Тогда я попробовал поделиться моей мыслью со старостой. Его, как мне показалось, заинтересовала моя идея, но он сказал мне, что, хотя он и понимает мою идею о том, что если у каждого будет дополнительное время, то мы все вместе сможем его использовать, чтобы совершать ежедневно больше работ, но, несмотря на это, есть определенный график, которому должно следовать, а менять ничего просто нельзя. Сначала я попробовал объяснить ему, что это дополнительное время каждый будет использовать так, как ему это хочется, но он меня тоже не понял. После этого разговора я понял, что что-то устроено не так, хотя посвященные в таинства колонии, с которыми мне тоже удалось поговорить, сказали мне, что все устроено как раз так, как и должно быть устроено. Но суть в том, что и староста, и посвященные, и все прочие муравьи, с которыми я говорил, всегда говорили мне, что так должно быть, не говоря ни слова о том, для чего все так должно быть. Когда я говорил мудрецам о том, что, возможно, должно быть по-другому, а если не должно, то ведь возможно устроить все так, как не должно, но как будет лучше, то они называли меня глупцом и говорили, что я говорю противоречащие природе муравья слова, что я предлагаю нечто противоестественное. То же самое мне сказали и другие старосты, с которыми я тоже говорил об этом, даже более того, они сказали мне, что устроить все так, как предлагаю я, не только не должно, не нужно, но и просто невозможно… И я продолжал жить и работать, хотя спокойствия я уже не мог обрести… Я просыпался рано утром, уходил далеко от муравейника, но я уже не мог работать так, как это бывало раньше, как все остальные муравьи, потому что я уже не был обычным муравьем; я уже не пытался поговорить с кем-нибудь о моей идее и оставил свои мечты осуществить её (да и какой смысл пытаться воплотить в жизнь то, что никому не нужно, что никто не понимает?), я наблюдал, как рождаются другие муравьи, как с наших самок после оплодотворения отлетают крылья и как они теряют всякую красоту, как мои собратья каждый день таскают различную добычу в муравейник, как ведутся стройки дополнительных ходов, как после разрушения муравейника капающей с небес водой приходится отстраивать его заново.… И я, что самое интересное, все больше убеждался, что так действительно должно быть. Но не для меня, а для них, а с ними я быть уже не мог. Да, так должно быть, но кто сказал, что это правильно? В конце концов я пришел к простому правилу: либо все, либо ничего… И я стал проповедовать мою идею среди новых муравьев, и, кажется, некоторые немногие меня понимали. Как-то раз я возвращался один из утреннего похода за пищей; и как только я вышел из близлежащих зарослей, я увидел, как ко мне навстречу шли два муравья. Я подумал, что это одни из моих последователей, которых хоть и было мало по сравнению со всей нашей колонией, но все – таки их число уже достигало примерно дюжины; поэтому я спокойно продолжал идти им навстречу. Но как только я приблизился к ним на два шага, то они тут же набросились на меня и стали кусать меня за туловище. Я смог вырваться из лап одного, но другой набросился на меня со спины и впился со всей злобой мне в бок; не знаю, от боли ли, или от страха, но я смог, пока один мой враг рвал мне плоть в боку, укусить второго сбоку от головы, он от этого повалился замертво, вырвавшись тогда из лап второго, я убил и его. Смутно понимая, что сейчас произошло (ведь я не мог не замечать за все то время, как я начал проповедовать мои идеи, как злобно смотрят на меня наши старосты и посвященные; кстати, меня не раз предупреждали, чтоб я прекратил развращать молодежь, но я, конечно, этого делать не собирался, так как это противоречило бы тогда моему правилу: все или ничего), я направился к муравейнику, хотя ясно понимал, что там меня ждет погибель… Придя туда, я узнал, что всех моих последователей съели и что я также сейчас буду съеден, если не уйду навсегда из муравейника. И тогда я ушел из муравейника, так как мне уже нечего было там делать. Я был изгнан. Я шел долго в поисках других муравьев, так как я не собирался сдаваться, ни за что. Я и сейчас не сдаюсь, когда лежу полумертвый в пустыне, где мне, вероятно, придется погибнуть. Меня радует лишь то, что в последние часы моей жизни я смогу полюбоваться целый вечер ярко-оранжевым небом…