Зарегистрируйтесь и войдите на сайт:
Литературный клуб «Я - Писатель» - это сайт, созданный как для начинающих писателей и поэтов, так и для опытных любителей, готовых поделиться своим творчеством со всем миром. Публикуйте произведения, участвуйте в обсуждении работ, делитесь опытом, читайте интересные произведения!

Воспоминания моего дедушки

Повесть в жанре Мемуары
Добавить в избранное

Воспоминания моего дедушки,

Фирсова Константина Павловича


Род. 25 октября 1902 года, умер 1 марта 1985 года.


В музее Суворова, на Кирочной улице в Ленинграде, теперь ул. Салтыкова-Щедрина, меня заинтересовало Родословное дерево родственников Суворова. Мы ещё до войны с братом Федей, при помощи Отца, пытались составить подобное, но к сожалению ничего этого не сохранилось. И теперь, по этому принципу, без помощи кого-либо, я решил составить своё Родословное дерево. Стал припоминать из рассказов Отца, Фирсова Павла Кузьмича, о его предках, дедушки, прадедушки, потом стал припоминать, сравнивать, а большинство уже жили при моей памяти. В 1967 году я осуществил свой замысел, составил и написал это «дерево». А теперь так же появилось желание описать более подробно, кой где с некоторыми поправками и уточнениями. Я никогда не писал ничего подобного и не знаю, хватит ли сил, терпения и времени. Мне уже скоро 74 года и кроме меня уже некому рассказать потомкам о своих предках, родственниках, хотя потомства у нас осталось очень мало и вряд ли, кто будет интересоваться, но всё-таки хочется оставить память.

И так начинается эта повесть с 18 века. Примерно в семисотых годах ро-дился дедушка Урван, его сын Фирс Урванович, больше о них никаких све-дений нет, кроме, как только, были крепостными крестьянами. У Фирса Ур-вановича было два сына Аверьян и Григорий Фирсовичи. Фамилия у обоих была Урвановы. И вот здесь родство разделяется, от Аверьяна идёт фамиль-ное родство Аверьяновы, а от Григория Фирсовы. Теперь мы продолжим род Фирсовых, а Аверьяновых оставим и опишем после.

У Григория Фирсовича было два сына Иван и Кузьма Григорьевичи. Иван Григорьевич жил в гор. Рига, там женился, имел троих детей и на ро-дину в деревню не возвращался, так же и его дети не были в деревне и посте-пенно все связи были потеряны.

Второй сын, Кузьма Григорьевич, мой дедушка жил в дер. Костюшино Ярославской губернии, на большой дороге Ярославль-Данилов-Вологда. До Ярославля 40 км до Данилова 20 км. Был крепостным крестьянином графа Гаевского, который жил в Москве.

На барщину крестьяне его не ходили, а собирали подати и подарки, а ста-роста это всё отвозил в Москву барину. У этого старосты было две дочери Ульяна и Анастасия Дмитриевны. И вот, как рассказывал мой отец, полю-бился Ульяне Кузьма, а он и смотреть на нее не хотел, тогда она стала про-сить своего отца старосту, что бы он попросил барина приказать Кузьме же-нится на Ульяне. Когда отец привез приказ, она радостная бежит к жениху, зашла в поле, нашла самую лучшую, красную и синюю репку и с этим по-дарком пошла к нему. Он в это время был в сенном сарае, резал солому на корм скоту. Она радостная подходит к нему и объявляет ему, что они теперь жених и невеста, и в знак признательности дарит репу, лучшего подарка нет. Он взял эту репу, обругал и выгнал ее из сарая, а в след в нее запустил репой. И как не сопротивлялся, а женится всё - таки пришлось, и жили, нажили 5 детей, в том числе и мой отец. Их обоих я не помню, а вот бабушкина сестра Настасья Дмитриевна, о которой будет сказано выше, была замужем за Фёдором Аверьяновичем, бездетные, дожила до глубокой старости, она умерла в 1914 году. Его не помню.

Теперь разберём моих дядей и тёток: Старшая Александра Кузьми-нична, была замужем за Григорием Самойловичем Трехлетовым, в селе Да-выдове за 15 верст от Костюшина к Ярославлю. Жили зажиточно, а детей своих не было, и они взяли грудного ребёнка, сироту, без родственников, усыновили и считали как родного, фамилию и отчество дали своё-Констан-тин Григорьевич Трёхлетов. Дядя, Григорий Самойлович был тихий, добрый, простой человек. Тётя же, Александра Кузьминична, совсем противо-положна, скупая, очень серьёзна, самостоятельна. Помнится, приехали мы к ним в гости с родителями, когда стали собираться домой, дядя Григорий принёс нам целую тарелку конфет. Я взял немного в карман, много постес-нялся. Я был побольше брата Саши, а он горстями ложил по карманам, тётя Александра увидела и говорит, а всех конфет тебе всё равно не покласть, по-кладу, отвечает, у меня много карманов, у неё была своя мелочная лавка.

Когда Константин Григорьевич подрос, стал вести хозяйство, а когда году в 1909 Григорий Самойлович умер, он женился, взял Марию Констан-тиновну из Устья, с Волги. Детей у них было четверо, Пётр, Владимир, Ма-рия и Анна Константиновичи. В начале 1915 года Константина Григорьевича взяли на войну, как ратника второго разряда и в этом же году убили. Тётя Александра умерла году в 19-20. Судьба детей после коллективизации не известна, но по слухам, девочки вышли замуж, а Володя ушёл к жене в дом в село Раменье, рядом с Давыдовым. Вторым был Алексей Кузьмич, жена его Евдокия, отчество забыл, а ее помню, была тихая, мало развитая старушка, умерла около 1907 года. Дядя Алексей Кузьмич был весёлый беззаботный шутник, любил выпить, часто занимался с нами малышами, дома в деревне были рядом. Как и многих ребят, достигших 12-летнего возраста, его и ещё двух или трёх ребят собрали и отправили на лошадях в город Ригу, к его дяде Ивану Григорьевичу в служение. Так отправляли ребят за 1000 вёрст, повозка, конечно, утеплялась, а железных дорог в то время ещё не было. Сколько время он прожил в Риге, не знаю, но потом жил в Питере, а доживал в деревне, сначала дома со снохой Саней Алексеевной, потом под старость ушёл к своей сестре Александре Кузьминичне в Давыдово, там и умер году в 1916.

Старшая его дочь Анастасия Алексеевна была выдана замуж в дер. Мартьянка в 2км от Давыдова за порядочного человека Георгия Холкина. В деревне они почти не жили, хотя был хороший, новый дом с террасой, кра-шенный в голубой цвет. Приезжали они только летом, как на дачу из Питера. Один раз и я был у них в гостях, ещё мальчиком с родителями и тётей. Перед империалистической войной, они свой дом продали и остались на постоянное жительство в Питере. Имели они троих детей: Александр, Надежда и Нина Георгиевны. В 1918 году отец Георгий умер в Петрограде, сын Александр взят в армию, в городе началась голодовка, и Анастасия Алексеевна с двумя дочерями приехала на родину в Костюшино. Пожили немного в отцовском доме со снохой, Саней Алексеевной, потом перешли к старушке Прасковье Ивановне. Но и здесь жить было не легко, перебивались, как говорят с хлеба на воду, и году в 20 мать умерла, оставила двоих девочек, хотя старшей Наде было уже лет 18, она вскоре уехала в Петроград, поступила в милицию. На этом окончились о ней сведения, как и о брате, Александре, что с ними неизвестно.

Младшая Нина так и воспитывалась у Прасковьи Ивановны, была у нее как дочка, а после смерти ее, осталась хозяйкой. В 1927 году вышла замуж за Рубцова Алексея Алексеевича из соседней деревни Захарцево, жили у нее, имели ребёнка, девочку, а потом дом продали и уехали на жительство в Яро-славль. Вторым у дяди Алексея Кузьмича был сын Александр Алексеевич, жена Александра Алексеевна. Он умер молодым от туберкулёза и я его не помню. Сын Михаил Александрович 1895 г рождения, с мальчишек жил в Питере до империалистической войны. Мобилизован как ратник второго разряда из деревни в 1915 году, воевал и в гражданскую, по болезни вернулся и женился в 1922 году, жена Александра Михайловна. Вскоре после свадьбы уехали в Ярославль, имели двоих детей, умер он в 1962 г. Его брат по матери, незаконно рожденный, как раньше называли, Николай Александрович род. В 1907 г., комсомолец, жил в деревне с матерью, в тридцатых годах уехал в Ленинград, женился, жена Клавдия, скромная женщина, жили вдвоём на ул. Марата. Он бывал часто у меня, работал в органах МВД в большом доме. В 1941 году ушёл на фронт и не вернулся, с женой его неизвестная судьба.

Александра Алексеевна ( Саня), как мы ее называли, умерла перед Оте-чественной или вначале войны, не помню, домик ее продавал уже сын Ми-хаил. Младшая дочь дяди Алексея Кузьмича Анфиса Алексеевна выходила замуж в 1906 году летом за Ивана Неофитовича в дер. Поляны. Я уже помню, приезжал молоденький Александр Георгиевич Холкин, племянник невесты из Питера, играл на гармошке и пел Марсельезу и др. революционные песни, что в то время было удивительно. Анфиса с мужем почти не жила, вскоре по-сле свадьбы уехала в Питер, сначала прислала несколько писем, а потом пропала.

Третий сын дедушки Кузьмы Григорьевича был Михаил Кузьмич, жена Евдокия, отчество не помню. Умерли оба молодыми, оставили сына Алек-сандра Михайловича 1885г. Рож., который мальчиком воспитывался у моего отца, а потом уехал в Питер. Его жена Елизавета, бездетная, жили не дружно, часто расходились. Умерли в 1941 году в блокаду Ленинграда, не оставив по-сле себя никакого следа.

Четвертая Анна Кузьминична, замужем за Александром Михайловичем Кононовым из дер. Сидоровское в 10км от Костюшина. Имели свой дом, но жили всё время в Питере, только летом приезжали в деревню, как на дачу и у нас гостили, детей не было. Она была скромная, общительная женщина, он своенравный, любил показать себя. Когда приезжал к нам, в первую очередь посылал нас ребят за рыбой, мы идём на речку, ловим корзиной или удочкой приносим, он сразу даёт нам по рублю и просит приготовить по его вкусу. Водку не пил, а в молодости пил запоями. Сагитировал его вступить в Обще-ство трезвости мой отец, которое он возглавлял. Устав был религиозный, служили молебен все записавшиеся не пить на разные сроки, год, полгода, навсегда редко кто, давали клятву, получали икону Иван Дамаскин. Преоб-ладающее большинство держались указанный срок и записывались на дру-гой. Вот и Григорий Самойлович, зять отца, так же был трезвенником обще-ства. В империалистическую войну, когда стало плохо в городе, они верну-лись в деревню, стали заниматься крестьянством. В 1918 году тётя Анна умерла от тифа, он женился на женщине с взрослой дочерью, которым нужно было его хозяйство. Умер он в 1920 году, не ухоженный, как батрак. Похоро-нены оба в Рыжикове.

Пятый Павел Кузьмич мой отец родился в 1855 году в сентябре месяце, умер в марте 1942 года в дер. Остроногово у младшего сына Александра, по-хоронен на кладбище бывшего села Введенское, рядом со своими родите-лями.

Мать Анна Александровна род. В 1865 году в июле месяце в Вологодской губернии в крупном селе Троицкое. Осталась после матери двухлетним ре-бёнком, воспитывалась сначала у отца с мачехой, а потом уже подростком взял ее к себе брат Василий Александрович Королёв, который работал вме-сте с отцом, но у разных хозяев. Там их познакомили и поженили в 1884 году. Матери было 19 лет, отцу 29 лет. Мать умерла в Ленинграде в 1932 году 6 мая, похоронена на Охтинском кладбище.

Теперь воспоминания об отце, как он рассказывал: воспитывался в ре-лигиозной семье отца, в то время и все были религиозные. У его отца, Кузьмы Григорьевича был постоялый двор, все проезжие по тракту, оста-навливались на отдых. Был такой случай, шла женщина со слепым мальчи-ком такого же возраста как мой отец, лет 6-7. Шли они по обещанию, мо-лится в Соловецкий монастырь, и остановились у них на отдых. На обратном пути они опять зашли и жили две недели, она помогала жать. Мальчик был уже зрячим и играл вместе с моим отцом. Из рассказа матери было так: когда сели на пароход к Соловкам, мальчик радостно вскричал» Мама, я вижу Солнце, потом увидел главы монастырских церквей. Пробыли они там положенный срок по обещанию и вернулись обратно. В то время железных дорог не было, отец помнит, и показывал нам, где проектировалась желез-ная дорога Москва-Ярославль-Вологда. У нас по задеревне полем были по-ставлены столбы, вблизи большой дороги, на большое торговое село Давыд-ково. Но там купчики села запротестовали, не дали земли под дорогу, моти-вируя тем, что железная дорога отобьет у них торговлю, будут ездить купцы из города. В результате дорогу построили другим местом в 5 км от села, а в последствии эти же купчики, построили шоссейную дорогу к ст.Уткино на свой счёт, чтобы получать товар из Ярославля. Теперь же я побывал на ро-дине и увидел, где проектировалось железная дорога, проложена по этому месту автодорога асфальтовая, а старая Большая дорога заброшена, берёзы все спилены. В годы детства отца школ не было, он и ещё мальчик Дерябин из дер. Решетники ходили в дер. Долгуши учится к дьячку за 4-5 вёрст, за меру зерна и картошки, познавали аз, буки, веди, глагол. А, между прочим, картошка была с то время очень ценный продукт, только начинала входить в быт крестьянина, сажали ее только на грядках в огороде у дома и ели её только по большим праздникам, а пили, не чай, а квас, самоваров тоже не было. Мой дедушка, Кузьма и умер из-за кваса, приехал с пашни разжарен-ный, пахали сохой или косулей деревянной, выпил холодного кваса, заболел воспалением легких и скончался, врачей не было.

Когда Отцу исполнилось 12 лет, его отправили в Питер в мальчики во служение, дали с собой 6 пар белья и пальтишко из самотканого полотна, ко-гда приехал туда на всё хозяйское, пошли с хозяйкой в магазин и купили всё фабричное, а всё, что привёз, отослали обратно домой в деревню. Держали мальчиков в строгости, отпускали гулять только по праздникам и воскрес-ным дням и то нужно сначала сходить утром в церковь, на это давали 5 ко-пеек, чтобы от туда принёс просфору и поставил свечку. Сначала работал по хозяйству, потом поставили в лавку помогать торговать. Была у них лавочка, торговали листовым табаком. Когда покупателей мало, баловались куревом, свернём большую сигару и дымим, чтобы хозяин не видел. Один раз накурился до одури, началась рвота. С тех пор не стал выносить даже запаха табака и больше не курил до смерти. А работать перешёл к другому хозяину – крупному хлеботорговцу Галупову.

В 1876 году приехал в деревню на призыв в армию, прежде призывали только по месту рождения, ещё и при моей памяти, перед империалистиче-ской войной было так. Его взяли в конную артиллерию на 6 лет, ещё второй призыв на такой срок, а до этого несколько призывов было по 15 лет после 25 летнего срока. Тогда были рекрутские наборы, т.е. брали по выбору или назначению, а когда стала всеобщая воинская повинность, сроки службы уменьшили. Служил он новобранцем в Ярославле в Никольских казармах. Один старый солдат ушёл в самоволку, пропил шинель, мундир и ещё что-то казённое, почти голышом вернулся в казарму. Стали над ним чинить суд по-казательный, всех новобранцев выстроили во дворе, принесли широкую скамейку, прочитали приказ, за проступок наказать розгами, сколько не помню. Он беспрекословно лёг, спустил штаны, двое держали, а когда стали сечь, взял в зубы рукав. Сначала кожа вздувалась, потом полетели хлопья кожи и рубили уже мясо, а он как закусил рукав, ни звука не издал. У многих слёзы на глазах, даже командир полка прослезился, а он, когда закончили порку, соскочил, надёрнул штаны, подошёл к полковнику, взял под козырёк-в расчёте ваше высокоблагородие?, а он вытер платком глаза и говорит: дурак ты дурак, за тебя переживали все, а ты с шутками. Началась Балкан-ская война с турками в 1877 году, отец, как и другие молодые солдаты, про-сился на фронт помогать болгарам, но его, как грамотного, что было боль-шой редкостью в те времена для низшего сословия, назначили в писарскую школу и отправили в Петербург. Казармы были на Пороховых, часть их со-хранилась и по настоящее время. Летом выезжали в лагеря, в Царское село (Пушкин). Был такой случай: шёл отец из Царского села в Питер с папкой бумаг, из далека заметил, что на встречу едет в карете Государь Александр Николаевич второй. По воинскому уставу при встрече должен встать во фронт, т.е. стоять по команде смирно, руку под козырёк, а с вещами по ус-таву должен остановится и не брать под козырёк, а проводить глазами, а у меня, говорит, в руке была папка. Долго не раздумывая, решил встать во фронт с папкой в левой руке, Поравнявшись, царь остановил карету, подо-звал меня и говорит, солдат, устав знаешь, как приветствовать Государя? Я ответил, что с вещами в руках не должен вставать во фронт, но так как в руке только папка и перед Государем не посмел не встать. Молодец, говорит, устав знаешь, продолжай службу так же, и поехал дальше. Писарская школа дала многое, до этого мог только читать и писать, а там преподавали всё, грамматику, географию, арифметику, проходили дроби и т.д. , что пригоди-лось на всю жизнь. Он был в кругу офицеров на службе.

По окончании службы вышел в запас, вернулся к старому хозяину, а он как старого служащего и теперь хорошо грамотного, поставил доверенным лицом по закупке зерна с хорошим окладом, но для солидности велел отпус-тить бороду. Как только начиналась навигация, он выезжал на закупку, а то и раньше. На Волге и Каме у хозяина были свои амбары, откуда грузили баржи и отправляли в Питер водой. Рабочих брал только на погрузку, ос-тальное, всю работу по приёмке делал сам, в одном лице приёмщик, весов-щик, кладовщик и бухгалтер. С возов у крестьян покупалось без веса, на гла-зок, уже приспособился, на доверии и обмана не встречалось. Бухгалтерия была одна приходно-расходная книга, по которой глубокой осенью, по окон-чании навигации, по приезде в Питер отчитывался перед хозяином за чашкой чая. Отчёт был таков: получил денег такого то числа, такую то сумму. Закуплено зерна по такой то цене столько то, на сумму такую то, отправлено баржой №…. Такого то числа. Приход такой то, расход столько то, оста-ток….. Хозяин берёт мою книгу, спрашивает - хватило? Осталось, например, 100-200 руб. – это возьми себе за честность, закрещивает книгу и возвращает - вот и весь отчёт.

Там, на закупках были представители и других фирм, где отец и познако-мился с братом Матери дядей Васей. Наезжали и сами хозяева, купчики, по-смотреть, как идут дела, и заняться, развлечься в свободное время нечем, только карты и водка. И отец, было, втянулся в карты, сначала играл по маленькой с приказчиками для развлечения, и удивительно везло на выиг-рыш, скопил деньжонок. Один раз его пригласили играть купчики, он согла-сился попробовать и в один вечер проиграл весь выигрыш и все свои ,сбережения, с тех пор ни разу не садился за карты в деньги до конца жизни. Так же начинал учиться выпивать, один раз изрядно выпил, до тошноты, что всё нутро вывернуло, с тех пор, как и табак, не мог смотреть на выпивку и через долгое время, мог выпить с компанией не больше двух рюмок красного вина по праздникам или с гостями.

Женился отец в 1884 году в 29 лет, венчались в своём селе Введенском, после свадьбы он отвёз мать к своей сестре, Александре Кузьминичне в Давыдово, а сам уехал на работу.

Мать с полгода жила там, а потом выехала в Питер, там зимой жил и отец, а летом один выезжал на низа, как называли те места на Волге. Один раз с ним был такой случай: он и сам не мог разгадать, что это такое. Он жил на низах один, в отдельной комнате, а так как дело имел с большими деньгами, имел при себе револьвер. Один раз пришёл с работы, лёг спать и ночью слышит, ключом открывают дверь в его комнату. Проснулся, хватился за револьвер, который всегда держал под подушкой, а его не оказалось. Вспомнил, что ве-чером, придя домой забыл его выложить из пальто. А дверь уже открывается и показалась страшная рожа. Я быстро соскочил, добрался до пальто, оно висело на вешалке, взял револьвер и тогда почувствовал себя нормально. Прицелился и говорю- уходи, стрелять буду, повторил еще раз, а он смотрит и улыбается неестественной улыбкой. Тогда я выстрелил два раза. Прибе-жали соседи на выстрелы, дверь была на замке, а в ней две пулевые про-боины. Что это было, галлюцинация или ещё, что сам не знает, водку он не выпивал.

И так жили они в городе до 1892 года, когда семья стала большая, четверо детей, жить стало в городе тяжелей, а денег подкопили и решили ехать в деревню обзаводиться своим хозяйством. Построили добротный дом, лес выдержанный, сосновый, окантованный, на войлоке, снаружи шпаклёванный, крыша крыта дранкой ( щепой ), просмолена и окрашена вместе с домом. Простоял дом 50 лет без ремонта. Дом в 4 окна по лицу на Юг, с левой стороны тесовая двустенная терраса за под лицо дома. Верх стеклянный, светлый, низ под террасой тёмный, там хорошо отдыхать в летний зной, жару. В конце террасы крыльцо, вход в сени, из сеней в помещение прихожей. Прихожая с окном на террасу. Дальше зал, окно на террасу и два окна на лицо. Из зала на право гостиная, два окна на лицо и одно боковое на запад. Из гостиной дверь в спальную комнату, одно окно на запад и вторая дверь в прихожую. Отапливалось помещение двумя печами, одна печь голландка для гостиной и зала, вторая лежанка изразцовая в спальне, отапливала спальную и прихожую, топка из прихожей. Стены и потолки штукатурены под обои, полы крашены. Через сени, во второй задней половине дома, столовая, рядом небольшая спальная. В низ по лестнице из столовой кухня с русской печкой, из кухни под спальней мучник ( чулан ) и вход из кухни во двор. Отапливалось всё русской печкой и лежанкой в спальне, так же всё штукатурено, крашено. Двор с омшаником, под мелкий скот и водогрейка, которую вторично вновь рубил и ставил я своими руками. Над передней дома, на лицо был мезонин с балконом, тесовая комнатка, светёлка. Напротив дома на ручейке стоял кладовой сарай, он заменял и амбар, где были сусеки под зерно, хранился весь сельхоз инвентарь. Там же мною был поставлен верстак, где я любил заниматься в свободное время сто-лярным делом, в особенности ранней весной, когда рядом журчит ручей. Делал для себя телеги романовки, сани и другие не мудрёные вещи, ин-струмент был в достатке. Дом и хозяйство Отец с Матерью прочили для большой семьи, а детей было всего одна дочь и девять сыновей, из них только один умер ребёнком на четвёртом году, остальные все взрослые. Отец радовался, что будет большое потомство, а жизнь показала другое, почти никого не остаётся и фамилия Фирсовых исчезает.

Старшая дочь Любовь Павловна 1885 года рождения умерла в 1940 году от рака пищевода, похоронена в Ленинграде на Охтинском кладбище. Муж Андрей Васильевич Пальгунов 1876 года рождения умер под Новый 1933 год. Похоронены оба с женой под одним памятником. Поженились они в июле 1904 года, как ни странно, а я смутно помню их свадьбу. Конечно один мо-мент, когда гости были за столами в зале, а меня няня, девочка в то время, Горохова Катя из Агалинска, укладывала спать на террасе. Вскоре после свадьбы Андрей Васильевич уехал опять в Питер, отпуск кончался, а Люба около года жила в Дубровках со свекровью. Когда же он открыл свой фрук-товый магазин, уехала и она к мужу. Жили они там до 1918 года, когда нача-лась голодовка, приехали в деревню, с полгода жили в Костюшине, здесь и родилась Юля. К весне переехали в Дубровку, надо было браться за землю. Своего родительского дома уже не было, он сгорел при пожаре, и они посе-лились у снохи, Марии Андреевны, у нее своих трое детей и у наших пятеро, а домик не велик. Стало тесно, думали не долго пожить вместе, а тут и конца не видно, пришлось снимать квартиру, а дети, как говорят, мал мала меньше.

Мне часто приходилось ходить и ездить, помогать пахать, косить и всякие другие работы делать. В июле 1918 года был Ярославский мятеж, как раз у нас был праздник Владимирской божьей матери 6 июля. Мы были свидете-лями, как горел Ярославль, было видно зарево и слышна канонада, а по большой дороге вереницей шли беженцы.

Ровно через год, в это же время, в июле 1919 года вспыхнуло восстание на станции Путятино. Вожаком зелёных, как в то время называли дезертиров, скрывавшихся в лесах, был мой бывший учитель, офицер Иван Николаевич Успенский. Они захватили станцию, разобрали рельсовые пути, ходили по ближайшим деревням, агитировали на восстание. Некоторые пошли за ними, с охотничьими ружьями, у немногих были винтовки, принесённые при демобилизации из царской армии. Потом, когда красные открыли артилле-рийский огонь из Данилова и стали наступать, мятежники разбежались. Ближайшие деревни к станции выезжали к родственникам или убегали в леса. Наши Пальгуновы всей семьёй выехали к нам в Костюшино. А время было сенокосное, и только военные действия были закончены, мы с братом Сашей пошли помогать косить в Дубровки. Оставался там только один ка-рательный отряд красных конников, одетых в красные галифе, лапти с бе-лыми портянками, гимнастёрки защитного цвета и шлём. Начались аресты подозреваемых, у кого находили оружие или по показанию жителей участие в восстании, как, например у Погореловского мужчины, забыл, как его звать, нашли винтовку и две гранаты. Арестованных сажали в товарный вагон и к утру расстреливали и тут же у полотна железной дороги хоронили. Мы по ночам слышали как расстреливали, расстояние было около полукилометра, а утром идя на покос заходили смотреть могилы и место расстрела, как раз участок сенокоса был Андрея Васильевича.

Первых двоих расстреляли своих красноармейцев, они ходили с обыском и у одной приехавшей из Петрограда в Дубровках забрали золотые вещи, хотя люди и были напуганы, но она пошла и пожаловалась их комиссару, вещи у них нашли и первыми расстреляли. Все настоящие виновники восстания убежали и скрылись, в том числе и вожак, мой учитель, а жену его, Анну Николаевну, уже потом, за него расстреляли, а она, наверно и не знала, где он находился. Я ее хорошо знал, была скромная, отзывчивая женщина, своих детей не имела, муж часто пьянствовал. Суда над арестованными не было, решала тройка.

В 1921 году, в самую страдную пору лета, ещё жили на квартире в Дуб-ровках, оба, Андрей Васильевич и Люба заболели тифом, работа, дети малые, а они лежат. Я же ранней весной переболел тифом, меня и послали к ним в помощь, так как говорили, что вторично тиф не пристаёт, так я вёл всю работу в поле, пока они не поправились. Теперь им нужно было думать о своём доме. И опять же мы с братаном Сашей зимой рубили брёвна, вывозили, а весной сами, втроём заложили зимовку, заканчивали и отделывали наемные плотники. И вот теперь жизнь у них немного успокоилась, хоть в маленьком, но в своём жили доме. Андрей Васильевич стал работать продавцом в кооперативе, а в 25 году уехал в Ленинград. Потом стал понемногу перетаскивать семью, хотя и жили с моим братом Федей в одной 32 метровой комнате две семьи, скандалили, судились и только в 1932 году разгородили на две равные комнаты. Старшая их дочь, Вера Андреевна родилась в 1906 году в Петербурге. Вышла замуж за однодеревенца Дмитрия Фёдоровича Беляева, 1903 года рождения. Умер в1971 году от рака пищевода. Он похоронен на Охтинском кладбище. Он уже жил и работал продавцом в Ленинграде, имел маленькую комнату на Лиговке. Летом в 1928 году приехал в отпуск в деревню и женился, вскоре и Вера уехала к нему. В Отечественную войну он был на фронте связистом до конца войны, ранен не был. Вера в начале блокады была в Ленинграде, потом зимой, как стали эвакуировать, выехала с сыном и сестрой Симой через Ладожское озеро Дорогой жизни в деревню и жила до конца войны. После войны осенью 45 года вернулась в Ленинград. Сын, Анатолий Дмитриевич Беляев, 1929 года рождения, в армии не был, женился году в 54, жена Людмила. Их дети сын Валерий 55 года рождения служит в армии. Дочь Наташа живут в Дачном, в кооперативной квартире.

Второй Пальгунов Борис Андреевич 1908 года рождения, один из братьев остался в деревне и живёт по настоящее время. Женился в 30 лет, жена Нина Павловна Куркова из деревни Великий двор. Жил до женитьбы один в отцовской зимовке, а после войны, как подросли сыновья, пристроили переднюю, на фундаменте и обшили тёсом, таков был и план отца, подрубили и зимовку всё своими руками. Войну прошёл с начала и до конца, серьёзно ранен не был. Сейчас на пенсии, но работает в колхозе конюхом. Старший сын у них Владимир Борисович отслужил в армии, женился, детей нет, работают оба в Ярославле. Второй сын Вячеслав Борисович тоже отслу-жил в армии, но ещё холостой, работает шофёром в Ярославле. Третьим ре-бёнком у Любы был мальчик Коля Андреевич1910 года рождения, умер в 1912 году, похоронен в Ижоре, где они жили на даче. Четвёртый сын Василий Андреевич 1912 года рождения жил в семье матери, холостой, служил в ар-мии шофёром на грузовой автомашине. В один из дней работы, за городом, на скользкой дороге при торможении машину занесло и задом ударило ста-рушку об столб на смерть. Его осудили на 5 лет заключения. Перед концом срока, началась война 41 года, он ушёл на фронт и не вернулся, погиб.

Пятый сын Николай Андреевич 1914 года рождения в детстве жил с нами у бабушки Анны, по возвращении в Ленинград работал в магазине продавцом мясного отдела. В конце 1933 года попал под трамвай и погиб 19 лет, похоро-нен на Охтинском кладбище, под одной плитой с бабушкой Анной Александ-ровной.

Шестой сын Евгений Андреевич 1916 года рождения с мальчиков учени-ком работал на заводе Пролетарий слесарем. После армии устроился на авиационный завод, с ним и эвакуировался в начале войны в Нижний Тагил, на Урал. Условия были тяжёлые, в особенности первое время и он с другими молодыми ребятами добровольно ушли на фронт. Весной 43 года он был ра-нен в руку и после госпиталя вернулся инвалидом 3 группы в Дубровки, в отцовский дом. Там уже жили и сёстры Вера с Симой, Борис был на фронте. Вскоре, в конце сентября или начале Октября 43 года вернулся и я, после ранения комиссованный по 3 группе инвалидности из госпиталя в Пого-релки, где уже жила Соня с Валей в ее родительском доме.

Деревни в полукилометре одна от другой и мы часто встречались с Женей, рвались в Ленинград, но ещё была блокада. И вот после снятия блокады, в марте 1944 года мы два инвалида решили поехать, хотя для этого нужны были особые пропуска, разрешения на въезд. В старых шинелях с котомками сухарей отправились на Вологду. Поезда на Ленинград из Вологды уже на-чали свои рейсы, два раза в неделю с пассажирами по пропускам, билеты без пропусков не давали. Женя, через какую то знакомую, нелегально достал один билет. Поезд поставили к перрону, но пассажиров пропускали со стро-гой проверкой. Женя прошёл через проход, а мне пришлось искать другой путь. Где то вдали от вокзала через забор перебрался и вышел на перрон. У вагона проводник за пол литра водки согласился взять меня, но предупредил, что будут тщательные проверки пропусков и проехать будет очень трудно. Вагоны были общие, мы забрались на верхние полки, багажные и поехали. После Череповца пошла групповая проверка билетов и пропусков, нас обнаружили в Бабаеве, высадили и отправили в железнодорожную милицию. Опросили и велели возвращаться обратно, так как впереди будет много проверок и без пропуска доехать невозможно. Дали нам талончики на питание, поместили в комнатке при вокзале до поезда, следующего в обрат-ном направлении. Мы уже думали отправиться пешком, взять саночки под вещи, но узнали, что ближе к Ленинграду на дорогах заставы для проверки пропусков. Прожили мы в Бабаеве дня 3 и пришлось всё таки вернуться, со-провождал нас милиционер до Вологды, по бесплатному проезду. Приехали обратно на Путятино, было очень не удобно за неудавшуюся попытку, но ни-чего не сделаешь, надо терпеть. А мысль уехать не покидала нас и осущест-вилась только летом, в июне по вербовке из Ярославля, как строительный рабочий, а Женя уехал вперёд недели на две по вызову и пропуску, у него со-хранилась жилплощадь в Ленинграде.

Зимой мы с Женей ходили на лыжах на мою родину, на могилу моего Отца, а его дедушки, Павла Кузьмича к Введенью. Ходили и на охоту от скуки, без собаки конечно. Один был такой случай, на Гладене подняли зайца с лёжки. Женя остался подстаивать, а я, как отлично разбиравшийся в петлях и свежести следа, пошёл по следу, изредка подавая голос. Заяц, ви-димо с временной лёжки, стремглав вылетел по лыжне на Женю, он только успел присесть и шинелью накрыть его в коленях. Я выхожу, он показывает мне живого зайца, я даже не верю, выстрела не было. Вот какой небывалый случай может быть на охоте.

И так в Ленинграде Женя устроился работать в Заготзерно, на мельницу Ленина кладовщиком, в то время самая ценнейшая работа. Познакомился там с бухгалтером Ниной Ивановной, а может, до этого познакомился, а по-том устроился работать, точно не знаю. Потом они поженились, он перешёл в ее комнату, а свою передал брату Саше. Сейчас живут в отдельной 2 комнат-ной квартире вместе с ее матерью, детей нет.

Седьмая дочь Юлия Андреевна родилась в1918 году в Костюшине, всю блокаду прожила в Ленинграде, не выезжала, служила в отряде ПВО на казарменном положении. Муж Дрондин Павел Иванович, уроженец Иванов-ской области. После блокады служил в армии в Ленинграде, после армии поженились. Несколько лет жил с семьей, был не постоянный, много пил, в конце концов, разошлись. Дочь их Надя вышла замуж, родился сын, живёт с мужем. Сын Сергей Павлович Дрондин отслужил в армии, работает в мага-зине, живёт с матерью Юлей, женился, родилась дочь.

Восьмой сын Александр Андреевич 1920 года рождения в армию взят в 1940 году. Служил всю войну на Дальнем Востоке. Вернувшись после войны, сразу женился. Жена Клавдия Сергеевна, до службы они были знакомы, пе-реписывались. В блокаду она эвакуировалась в город Киров и до конца бло-кады проживала там. После блокады и демобилизации он поехал за ней и привёз в Ленинград, поженились. Его брат Евгений уступил им свою комнату на Полтавской, так как он сам жил на площади жены. Саша с ФЗО ещё мальчиком работал на заводе Прогресс, и после войны вернулся туда же, за-рабатывал прилично. В пятидесятых годах от завода дали ему двухкомнат-ную квартиру в Лесном у самого Удельного парка. У них две дочери, стар-шая Люба 1946 года рождения вышла замуж, имеет дочь Аленку, муж Павел, живут на площади мужа с его матерью.

Вторая Маргарита 48 года рождения то же замужем, уже есть сын, живут в семье и квартире отца Александра Андреевича Пальгунова.

Девятый сын Любови Павловны был мальчик Павел, но он умер ещё грудным ребёнком.

Самая младшая, десятая дочь Серафима Андреевна 1925 года рождения. В блокаду эвакуировалась с сестрой Верой в Дубровки, в войну работала на станции Путятино в леспромхозе. После войны вернулась в Ленинград, ра-ботала бухгалтером, вышла замуж году в 60. Муж, Олег Леонидович Коно-валов, живут в кооперативной двухкомнатной квартире на Гражданке. Их дочь, Таня учится в школе.

Вторым был сын и мой брат Пётр Павлович Фирсов 1887-1914 г. Мальчиком 12 лет, после 3-х годичной церковно-приходской школы у Введе-нья, все мы учились в ней, его отправили в Питер во служение к однодере-венцу купцу Максимову, очень скупому и жадному, а жили без детей. Мать моя рассказывала, когда ездила навестить Петю, видела, как жена сама или посылала горничную с разными обносками одежды и белья к старьёвщику, утильщику, которые ходили по дворам, и торговалась за каждую копейку. В деревне у него были двоюродные сёстры Монаховы, так он и забыл про их существование. Когда же свершилась революция и голодовка, вспомнил, прислал письмо, просил прислать сухариков. Они, конечно, не ответили ему и правильно, как аукнется, так и откликнется. Так же и Петя уходил в пер-вый день войны по мобилизации 1914 года, так он зарплату не выдал, сказал, что нет денег, вышлет почтой, так и осталось за ним, умерли они в первые годы революции. Петя служил у него сначала мальчиком, потом приказчи-ком в большом магазине готовой одежды. В 1905 году он был на демонстра-ции рабочих, испробовал казацкой нагайки. Перед призывом в армию, тогда призывали на 22 году, познакомился с девушкой Анной Петровной, просил разрешения отца на брак. Отец с матерью письмом не советовали жениться, уходя на 3 года на военную службу. Он не послушался, женился и приехал на призыв в деревню вместе с женой в 1908 году. Она работала на шоколадной фабрике Жорж Борман, теперь имени Крупской, привезла много шоколад-ных изделий. Запомнились мне шоколадные яички пустотелые, в них, в се-редине разные сувениры, игрушечные часики, кольца, броши и так далее. Петю осенью взяли в армию, она прожила без него недели две, три и уехала обратно в Питер. Он вернулся со службы в 1911 году в деревню и вскоре по-ехал к жене. А она уже жила с другим, со старым знакомым. Петя очень пе-реживал случившееся, но всё- таки решил разойтись. Тогда развод был сложным вопросом, но они оба совместно подали заявление в Святейший си-нод, высшая церковная инстанция и дело тянулось три года. Разрешение на развод пришло уже после его смерти, его убили на Русско-Германском фронте в сентябре 1914 года

Третьим был Василий Павлович 1889-1907 года. Так же был отправлен мальчиком в Питер. Дослужился до приказчика, стал получать приличное жалование, простудился, попал в больницу. Стал уже поправляться, вышел в садик при больнице, с молодёжью играть в мяч, разгорячился, снова про-стыл и заболел дифтеритом, вскоре умер, спасти не смогли. Отец ездил на похороны, даже гроб не открывали, как заразная болезнь. Похоронен на Обуховском кладбище, тогда только там хоронили простонародье, подавали ежедневно вагон и поездом отправляли. Четвёртый Андрей Павлович 1891-1916 год.

Так же с мальчишек жил в Питере по торговой части, приказчиком, до им-периалистической войны приезжал домой только в отпуск. В 1913 году же-нился, жена Александра Васильевна из деревни Марьино. После свадьбы он вскоре опять уехал в Питер, звал к себе жену, но она не захотела ехать, ушла к своим родителям и жила до его приезда. Он вернулся в начале войны, а она после родов сына Павла заболела психической болезнью, лежала в больнице в Ярославле. После выхода из больницы болезнь прогрессировала, жила она у своих родителей. Андрюша ходил ухаживал за ней, а ребёнок был в нашей семье. В начале войны он взят не был, так как был ратник 2-го разряда, а взяли уже весной 1916 года, в апреле, в самый разлив рек. Уходить ему было очень тяжело. Мы все провожали его за деревню, по большой дороге, так как прямой просёлочной дорогой до Романова, уездный город, теперь Тутаев, было не пройти и не проехать. Как только попрощались, жена с ребёнком и уже беременна вторым, ушла к своим родителям. Ее младший брат был уже взят и вскоре убит, о хозяйство было зажиточное и кроме родителей никого не было. Из уезда Андрюша был направлен в город Елецк для обучения, но обучали не более месяца и направили на Австро-Венгерский фронт. Как помнится, последнее его письмо: стоим на берегу речки в окопах, на другом берегу церковь, мост через речку и враг. Смотрю и вспоминаю деревню, дом и всех вас, как было хорошо, если бы пришлось вернуться, никуда бы не уе-хал от вас. Потом его товарищи пришли раненные, говорили, что видели, как при наступлении ему снарядом оторвало ногу, и он полз в направлении моста, и больше его не видели, мост был разрушен. Надо было наоборот дальше ползти от моста, а он, видимо хотел укрыться. Это было в июне 1916 года.

Первый их сын Павел Андреевич 1914-1969 год, жена Анна Васильевна. В Ярославль переехали перед войной, он работал на моторном заводе, во время войны был на броне. Ушёл на пенсию по вредности в 50 лет, умер году в 69. С ним жила и мать Александра Васильевна, умерла года на 2-3 раньше его. Их дети : сын в армии, офицер, две дочери замужем. Второй их сын Александр Андреевич 1916 года рождения. Родился уже после смерти отца, женат, дети, как будто 2 сына и дочь, переписки и какой либо связи с ним не имеем, я не видел его с мальчишек. Работает в Ярославле на моторном заводе, так же войну был на броне. Из деревни выехал одновременно с братом Павлом. Больше никаких сведений не имею, фамилию носят Фирсовых.

Пятый сын Кузьма Павлович 1893-1940 год. Родился первый в деревне, все старшие родились в Петербурге. Учился в Введенской церковно- приход-ской 3-х летней школе, как все старшие и младшие братья и сёстра. После её окончания в Дмитриевском 2-х классном училище в 4 и 5 классе. Жил и сто-ловался при школе на паевых началах. На шестнадцатом году отец сам отвёз его в Самару ( Куйбышев ) к сыну своего бывшего хозяина, тот принял его приказчиком. Работал у него до призыва в армию, не выезжая. В 1914 году началась империалистическая война, и его призвали немного досрочно в Гвардейский запасный кавалерийский полк, Кречевицкие казармы под Нов-городом. Служба была тяжёлая, сначала обучались сами верховой езде, приёмам пики и шашки, потом стали обучать не объезженных лошадей, у каждого солдата было по 4 лошади, которых после обучения отсылали на фронт, а им присылали новых. Просились на фронт, его однодеревенец и вместе призывавшийся И.К.Козлов ушёл на фронт, а Кузю через несколько времени перевели в штаб писарем.

Революция 1917 года застала его на службе. Командир полка у них был ве-ликий князь Константин Романов. К солдатам он относился вроде на плохо, но один солдат, по-видимому, был зол на него и во время митинга штыком ударил его в грудь, а в нагрудном кармане у него был серебряный портсигар и штык попал в него. Проколол только верхнюю крышку, после этого он ушёл из полка, демобилизовался. После демобилизации старой армии Кузя вернулся в деревню и в 1919 году женился на Шапкиной Екатерине Алек-сандровне 1899-1942 г., из дома напротив нашего. Свадьба была только с чёрным хлебом, картошкой и мясом, спиртного не было и в помине, водка из продажи была изъята с начала войны 1914 года, а самогон ещё делать не научились. Годы 1918-19 были очень тяжёлые, голодные, к тому же свиреп-ствовал тиф, вымирали семьями. Нашей же деревне в особенности не по-везло, летом 18-го года, сразу после цветения ржи, прошёл крупный град и ураганный ветер, всю рожь смешало с землёй, не попользовались ни одним зёрнышком. И что удивительно, прошёл очень узкой полосой, захватил поля только одной деревни, окружающие рядом поля трёх деревень не тронуло. А семья у нас скопилась 8 человек, все взрослые, питались только овсянкой, картошкой, овощами и молоком, в то время держали двух коров. Овёс мо-лоли в ручных жерновах, потом просеивали, высевки снова подсушивали и толкли в ступе, подмешивали варёный картофель и пекли, хлеб получается, как ёж, когда кушаешь, он шумит и колется. И такого хлеба был большой недостаток, а поэтому, ели его с большой жадностью. Купить же тогда было негде, да и не на что, деньги были настолько обесценены, что не имели ника-кого значения, всё происходило на обмен, а единица обмена хлеб. Помнится, коробка спичек, которую выдавали, как стимуляцию за пилку и возку дров и другие государственные работы, стоила 2000 рублей. На дорогах стояли за-градительные отряды, такой отряд был и у нас в деревне. В него входили представитель уезда из Романова ( Тутаева ) и двое местных, В.Иванов и В.Аверьянов. Они выходили и на другие дороги для встречи проезжих и про-хожих. Километрах в 4-х от нашей деревни жили переселенцы из Могилёв-ской губернии, переехали в 1905 году в усадьбу Скоково, потом расселились по хуторам, имели много свиней и другого скота, стали жить все зажиточно. Такие же переселенцы Минской губернии жили в деревне Очково, приехав-шие одновременно. Вот туда и устремились, в основном из Ярославля менять на хлеб всё что придётся. Сначала ездили на лошадях, делали в повозках скрытые убежища, второе дно и так далее. Потом стали обыскивать и про-хожих, они делали стёганки, как фуфайка, насыпали между стежками зерно и одевали на себя, эту уловку разгадали, и то же отбирали. На обмен несли одежду, обувь, махорку и так далее. В то время сами ещё не умели сеять и выращивать табак, и семян не было, а на махорочной фабрике рабочим пла-тили натурой. В основном от этих отрядов государство не много имело вы-годы, большая часть отобранного расходилось по себе.

Они все курили фабричную махорку и имели запас, ели сливочное масло, ко-торого в деревне нет. И был такой случай наглядный, остановили одного мужичка, отобрали махорку, новые хромовые сапоги и ещё что-то. Пока вы-писывали квитанцию, мужик убежал, всё равно ни кто не получал деньги по квитанции. Сразу же, не стесняясь некоторых присутствующих, стали при-мерять, кому лучше подойдут сапоги по ноге. Достались они Василию Аверьянову, он их носил и зимой до армии. Году в1922 Кузя отделился от нашей семьи, ему дали домик после бабушки Настасьи Дмитриевны Аверья-новой, тётки отца по матери, дали тёлку, овцу и всё необходимое для хозяй-ства. Он ещё работал продавцом кооператива и был членом правления. Он был начальником Костюшинской вольной пожарной дружины, за что имел бронь от военной службы, так же был заведующим драматическим кружком, ставили спектакли. В начале 1925 года жизнь после гражданской войны бы-стро налаживалась, был уже НЭП и он уехал в Ленинград. Поступил рабо-тать в Ленинградский союз потребительских обществ. Его направили на Мурманскую железную дорогу, станция Сорока, теперь город Беломорск, за-ведующим магазином. Вскоре взял к себе и семью, потом приезжали все в деревню, в отпуск. Всего там он проработал около 5 лет и вернулся в Ленин-град. Снова его направили заведующим магазином в Павлово на Неве, там разворачивалась стройка завода силикатного кирпича. Дали квартиру, жил с семьёй и отец жил у него с 31 по34 год. Там он и проработал до конца жизни. В последний раз он приезжал ко мне в Ленинград в феврале 1940 года. Мы сели с ним выпивать, он и говорит, боюсь что то выпивать, стал чувствовать себя не совсем нормально, боли нет, но живот растёт, вроде пухнет. А уже в апреле по направлению своего врача приехал в областную больницу. Я часто навещал его, он чувствовал себя удовлетворительно. Перед 1 мая мы сидели с ним в приёмной комнате. Уже начали распускаться деревья перед окнами, он и говорит, как стало хорошо, хотя бы в мае попасть домой. Но так и не попал, назначили на операцию, сразу после праздника оперировали, и после он уже не вставал, я приносил покушать и папиросы, он и курить не стал, отдал всё товарищу по койке, умер 14 мая, похоронен на Охтинском кладбище. Я справлялся у врачей, что за болезнь была, сказали саркома же-лудка. У него было два сына, старший Владимир Кузьмич 1922 года рожде-ния ( он был уже вторым, первый, Виталий, умер ребёнком ) окончил 10 классов и вначале Отечественной войны мобилизован на фронт лейтенантом и пропал без вести. После войны прислали справку из Москвы, погиб в концлагере, в декабре 1944 года. Жена же Кузи, Катя, со вторым сыном, Ви-талием 1928 года рождения перед войной переехали из Павлова в Ленинград к матери. Вначале блокады первым умер Виталий от голода, потом вскоре Катя и ее мать. Варвара, сестра Кати эвакуировалась в Ярославль. Когда, какого числа, где похоронены, я не знаю. Но как будто на Левонтьевском кладбище, в Новой деревне, в братской могиле. В то время умерших сдавали на склад и увозили целыми машинами на ближайшие кладбища. Транспорт никакой не ходил, известить родственников не было возможности, да и сами все еле двигались и ждали этой участи. И так кончила существование вся семья Кузи.

Шестой Иван Павлович 1895 года рождения родился и рос в деревне, учился в Введенской школе потом 4 и 5 класс в Дмитриевском училище. По окончании отправлен в Питер к зятю Андрею Васильевичу в учение по тор-говле. У него тогда уже был свой фруктовый магазинчик. Осенью 1913 года приехал в отпуск, я уже учился в Дмитриевском, нанял пору лошадей, зашёл в школу за мной, попросил учителя, что бы меня отпустили. Была пятница, и мы поехали домой до понедельника на пари с колокольчиком, как тогда было принято приезжать Питерщикам. После отпуска опять уехал и вернулся в 1915 году на досрочный призыв в армию. Взяли его в крепостную ар-тиллерию, в Выборг. Один раз приезжал в отпуск, привозил финских папирос и пороху. Я в то время уже начинал охотиться, а с порохом было трудно, и курил уже, конечно тайно от всех, кроме него. Он очень любил меня, хотя и был почти на 7 лет старше. Везде брал меня с собой, даже на охоту посмот-реть, еще, когда жил дома. И я привязался к нему, любил больше всех братьев, беспрекословно исполнял все, что он скажет. В 1918 году, после де-мобилизации старой армии он приехал в деревню. Мы с ним всю зиму ходили пилить лес на дрова для государства. Ему дали бронь от армии. Ещё летом взялись за все крестьянские работы, учились жать серпом. В то время в нашей местности не принято было мужчинам жать, это считалось сугубо женским делом, а он говорил, что любая работа, труд не позор. Глядя на нас, и многие другие взялись за серп. Делали всякую работу, плотничали по дому, подвели проглушины под дом, ремонтировали надворные постройки, в огороде стали сажать больше овощей, достали семян табака и стали выра-щивать свой самосад. До этого же очень перебивались с куревом, курили яб-лоневый лист, лопух пробовали замаривать, всё нечего не получается, а ко-гда достанем настоящей махорки, курим экономно и один без другого не вы-курим папироски, а часто и одну на двоих. Гулять шли обязательно вместе, активно участвовали в постановке каждого спектакля. В 1919 году его взяли в армию, служил в Крондштате, в крепостной артиллерии. На новый 1921 год приехал в отпуск, мы с ним провели это время весело, были святки, хо-дили гулять каждый день, а перед отъездом делали вечеринку, помещение снимали в Захарцове у Ивана Ивановича. В крещение 19 января кончался его отпуск. Мы просили его остаться на недельку, тогда было можно, в своей деревне была фельдшер и дала бы справку о болезни. Но он говорит, я дал слово командиру вернуться в срок. После моего приезда он поедет в отпуск, для верности он взял у меня часы в заклад. И так утром в Крещение я повёз его на станцию Путятино, по дороге до церкви ехала с нами Мать, и вот суж-дено было последний раз видеться. После отъезда было всего одно или два письма, что доехал хорошо и всё нормально. Вскоре там вспыхнул мятеж и если бы он, что либо предполагал, я думаю не поехал бы, а в крайнем случае поделился бы со мной, но он ничего ни одним словом не обмолвился ни о ка-ком то брожении. После этого было нам письмо от его знакомой девушки, спрашивает, не знаете ли где он? Она пишет, он забежал ко мне прощаться, сказал, что ухожу, а куда не сказал. В Тутаевской районной газете было со-общение и список пропавших без вести красноармейцев района во время мя-тежа, в том числе был и Ваня. Уже летом мы услыхали, что в деревне Бака-рёво, от нас километрах в 6-7 пришёл красноармеец из Кронштадта. Я пошёл и разыскал его, он говорит, что видел брата, вместе бежали по льду в Фин-ляндию, многие погибли. Я, говорит, решил вернуться в Россию, звал его, а он сказал, что немного подожду. И вот теперь, продолжал солдат, я рискнул и не знаю, что будет со мной. Я ушёл и больше с ним не встречался и не слыхал о нём. Через несколько лет, года через 2-3 Ваня прислал письмо с адресом из Финляндии, мы ответили и так изредка переписывались. Он писал, что живёт в Выборге у русского хозяина Мясникова или Морозова, точно не помню, садовником, а зимой торгует в лавочке, имеет ружьё и собаку. Ходит на охоту, холост. В 1932 году, когда мы все уже были в Ле-нинграде, он писал на брата Федю, собирался приехать в Россию, уже получил Советский паспорт и даже писал примерно день приезда. Мать была больна и лежала в больнице, а 6-го мая умерла. Как только написали ему, он снова задержался, прислал боны отцу на сапоги и фотокарточку. И так продолжалась редкая переписка через Федю до 1936-37 года, когда начались преследования за связь с заграницей, Ежовщина. Многих вызывали на допросы, некоторых забирали, и Федя написал ему, что бы он больше не писал, а сам уничтожил его адрес. С тех пор судьба его не известна, а как он любил родину, Русскую природу и стремился вернуться.

Седьмой Фёдор Павлович 1897-1942 год. Так же жил и рос в деревне, по окончании Введенской школы, учился одну зиму в 4 классе в Дмитриев-ском с братом Ваней. Ваня закончил 5 классов, и Федя бросил, не стал про-должать учиться. Он был в детстве немного с ленцой и хитрецой. Помнится, в сенокос всех детей оставляли сушить сено, или какие другие работы, а он найдёт отговорку или какую то причину, например, в лесу приметил много ягод, или тетёрку, надо выследить, поставить петлю или подстрелить, когда уже разрешили ходить с ружьём. Мать отпустит его, говоря, что он умеет лучше всех собирать ягоды. А он соберёт ребят сверстников, возьмёт с собой папирос, конфет или мелких денег ( у отца в то время до 1914 года была ме-лочная лавка) и все ребята собирают для него ягоды и он приходит домой с полной корзинкой. Его очень любила бабушка Настасья Дмитриевна (отца тётка) он очень был похож на нее, а она была бездетная, что получше прино-сила всё ему, несмотря на то, что он был старше нас двоих. В середине Вели-кого поста, в среду, был обычай печь кресты, в середину запекали разные монеты, лучинки и так далее, это означало, что будешь жить богато, а лу-чинка - умрешь. И так она принесёт нам и велит выбирать, конечно, все с монетками. А Феде подаст какой с изъяном, подмеченный, или надломлен-ный и скажет это уж Федюньке, он постарше вас и не обидится, что с изъя-ном, а когда разломит, там пятиалтынный, 15 копеек или двугривенный, 20 копеек, а у нас, у кого 2, у кого 3 копейки, это говорит такое счастье. На вы-думку разную был мастак, посердить бабушку, и посмеяться то же надо было, и он научал меня. Когда бывает, уедут наши родители в гости, попро-сят бабушку с нами посидеть, она придёт, мы разбалуемся, она кричит на нас. Я особенно был балованным и она меня недолюбливала. Я не выдавал Федю, мне дадут дёру. Федя уехал в Питер уже в 16 лет к дяде Александру Михайловичу Кононову. У дяди была своя ломовая лошадь с дрогами, он брал колбасные изделия у своего племянника Сорокина на колбасной фаб-рике, угол Международного и Лиговской и развозил по магазинам. Эту функцию стал выполнять Федя, а он уже, как хозяйчик, вербовал и брал за-казы от выгодных клиентов. В начале революции Сорокин сбежал в Турцию, как говорил дядя Александр. У дяди в Питере квартира была из 2-х комнат. В одной побольше жили они с тёткой Анной, а поменьше Федина. Он тут и надумал подшутить над дядей. Купил флакон порошка Апчих, тогда прода-вались такие, ночью в замочную скважину попрыскал в комнату, слышу, началось чихание. Будь здоров Александр Михайлович, будь здорова Ан-нушка, а потом не успевали здравствоваться, пока не открыли форточки. Этого же порошка он привёз домой, подсыпали на вечеринках для забавы. В конце 1915 года и его призвали в армию уже 18 лет возраста. Он попал в ка-валерию и в Кречевицы в один полк, где уже служил Кузя. Он недолго был в строю, возможно, по протекции, его перевели в штаб полка работать на пи-шущей машинке, так и дослужил до демобилизации старой армии. Вернулись вместе с Кузей в начале 1918 года. В конце 18 или начале 19 года его мо-билизовали в Красную Армию, служил в Ярославле до конца гражданской войны. В январе 1924 года женился на Клавдии Михайловне Челноковой 1904 года рождения из деревни Кочнева и весной этого года уехал в Ленин-град, там жил его тесть. Мы с первого дня прихода в семью с Клавдией не ладили. Я любил хозяйство, работу, а она, наоборот, отлынивала, не хотела работать. Говорила, что выходила замуж, а не работать. Мечтала о городе и в августе, в разгар полевых работ, уехала к мужу в Ленинград. Федя уже уст-роился работать в ЛСПО продавцом, сняли комнату на Полтавской 4, а в сентябре родился сын Юрий Фёдорович 1924 года рождения. Потом, когда приехал зять Андрей Васильевич Пальгунов, поселился к ним в комнату, а Федю через несколько времени послали работать на станцию Званка (Вол-ховстрой). Он уехал с семьёй и проработал там около 2 лет, после чего вер-нулся в Ленинград, в эту комнату. Хотя комната была большая 32 кв. метра, а к этому времени Андрей Васильевич стал перетаскивать свою семью из де-ревни, а у Феди родился второй ребёнок Маргарита, а потом и тёща прие-хала. Пошли скандалы из – за площади. В одной комнате две семьи 12 чело-век, а характер такой тяжёлый, в особенности у Клавдии. Обе семьи комнату считали своей, первый поселился Федя, потом уехал. Комнату держал на себя зять и к нему опять приехал Федя. В то время получить другую комнату было очень и очень трудно, они судились между собой, обливали грязью друг друга и, в конце концов, им разрешили в 1932 году перегородить на 2 равных по 16 кв. метра комнаты. Наша мать, хотя и не долго, но жила у них в общей комнате до раздела и это, наверное, не мало повлияло на её, уже пошатнув-шееся, здоровье. Раздел комнаты произвели на свой счёт уже осенью 32 года, после смерти матери. В сентябре 41 года Федю взяли в армию и на фронт. У него была язва желудка, он там был совсем не долго, попал в госпиталь, а там его освободили совсем от армии по чистой. Когда была уже блокада, сильная голодовка, начала действовать Ладожская дорога жизни, он про-сился эвакуироваться, а Клава сказала, ни куда не поедем, умирать будем здесь, как мы всё оставим, и тебя не довезёшь больного. Он уже лежал, когда Соня искала меня в госпитале, в Невской лавре и заходила к ним в конце марта. Он был как будто уж не в своём уме, подозвал Соню и шепчет, дай мне пол сухарика, вот столько, чуть- чуть и показал на пальцах. Умер он 2 или 3 апреля 42 года. Чтобы его хлебные карточки не сдавать, его вынесли в соседнюю, пустующую комнату ( так делали большинство ), а потом на са-ночках свезли к Невской лавре и оставили, там был склад мертвецов. Где похоронен, на каком кладбище не известно. Потом, уже весной, Клавдия всё таки выехала с обоими детьми в Ярославскую, устроилась работать на стан-цию Путятино. Возвратились в Ленинград уже после войны. Она выходила замуж за еврея, старика, потом он умер. Сын Юрий женился после войны, живёт у жены, имеет сына, теперь женатого. Дочь Маргарита умерла в 1948 году от менингита. Клавдия ещё жива, живёт одна на Полтавской. Со всеми родственниками не ладит и даже сын редко её навещает, таков её характер.

Восьмым был Александр Павлович 1899-1902 года.

Он с рождения был хилым, болезненным ребёнком, плохо кушал, питался почти одними семечками, ему начистят, нажуют и кормят. В то время по го-родам ездил на лошадях в карете священник Иоанн Кронштадский, он тогда пользовался большой славой, слыл, как святоша прозорливый, кандидат в святые угодники. Было объявлено, что такого то числа он проедет по боль-шой дороге из Данилова в Ярославль. Собралась вся округа встречать и многие со своими недугами. Посоветовали и матери вынести своего ребёнка, он говорят, или поправиться или умрёт. Карета остановилась как раз напро-тив нашего дома, он всех благословлял и кропил водой. Когда подошла мать с ребёнком, он, как ей показалось, внимательно посмотрел на ребёнка, благословил, покропил водичкой, сказал, иди мать помолись богу. И после этого, через неделю ребёнок умер, на четвёртом году жизни.

Девятым был Я, Константин Павлович 1902 года.

Жена Софья Ивановна 1907 года из рода Крюковых деревни Погорелки. Жил и рос я в деревне, учился в Введенской школе, после её окончания в Дмитри-евском училище в 4 и 5 классе. Первую зиму жил и столовался при школе, нас было человек 5-6. Продуктами снабжали по очереди, по неделе каждый. Готовила нам школьная кухарка, она и уборщица, жила при школе с мужем. На вторую зиму, уже началась империалистическая война и при школе не было организовано общежитие, меня определили на квартиру к Любиной свекрови. Мы там квартировали двое, ещё был хозяйки племянник из По-чинка под Даниловом, Саша Голубев, он учился в 3 классе, очень боевой мальчик. После школы я сажусь за уроки, а он гулять с ребятами, играют в разные игры, а я только доживу до субботы и бегу домой, там уже наиграюсь и набегаюсь. Голубев же редко и на воскресенье ездил домой, хотя ему было близко, один перегон по железной дороге. Он окончил только 3 класса и уе-хал в Петроград, там был в революцию, приобрёл револьвер и в 18 году вер-нулся в деревню. Когда началось Путятинское восстание в 19 году, он встал на охрану железнодорожного моста. Когда восстание было подавлено, у него нашли револьвер, забрали вместе с отцом и на глазах отца расстреляли у тюрьмы в Данилове. Ему в то время ещё не исполнилось 16 лет.

Мы жили и росли в религиозное время, отец в то время был церковным старостой, на общественных началах, бесплатно. Каждую церковную службу должен быть в церкви, брал с собой и нас, малышей. До церкви в Введенском 2 версты, уходили утром на голодный желудок. Отец ходил быстро и мы, с младшим братом не поспевая за ним, бежим всю дорогу бегом. Приходим в церковь, отец ставит нас около себя и всю службу должны простоять не шевелясь. Домой приходили к 12 часам и только тогда садимся завтракать, сначала по кусочку освященной просфоры, а потом и другую пищу. Соблюдали все без исключения посты и постные дни среду и пятницу, в которые не полагалось есть ни мясного, ни молочного. В особенности Великий пост, который длился 7 недель перед Пасхой. Этот пост особенно чтили и не только потому, что родители запрещали, а было своё самосознание, не взять в рот чего скоромного и чтобы в голову не пришло чего весёлое, покурлыкать песню или посвистеть, все эти мысли сознательно отгоняешь от себя. После 1905 года приезжали, когда старшие братья в отпуск, они уже ели молоко и яйца, в их сознании уже пошатнулась религия и нам мать скажет, поешьте и вы скоромного, вам можно, вы ещё младенцы и Бог простит вас, так куда тут, не уговоришь, что разве мы не можем утерпеть. Ещё Великий пост был для меня тяжёл тем, что нельзя было веселиться и петь песни. Я же был такой любитель песни, куда ни иду, что ни делаю, всё с песней. Слух и голос был хороший, а тут на 7 недель всё оборвется, даже когда забудешься, закурлыкаешь про себя, сразу же все мысли отгоняешь. Зато, в первый день Пасхи, после заутрени, разговеемся, и я иду в лес, пою всякие песни до хрипоты. Так же, когда уже учились в школе, она была церковно-приходская. Главный урок был ежедневно отведён попу, он преподавал закон Божий, и все церковное богослужение, и ставилось это в первую очередь. Если кто не выучил урок предыдущий или не внимательно ведёт себя за этим, ставится в угол или на колена перед классом, а то и линейкой по голове. Занимались все три класса в одном помещении, вела одна учительница Анна Александровна, девица, жила при школе. Во всех классах учащихся было от 20 до25 человек, в первых больше, в третьих совсем мало, как только научаться читать и писать, бросают школу, в особенности девочки, идут в няньки, а мальчики в подпаски. Каждый раз, когда только бывает служба в церкви, в особенности на Великий пост, кроме воскресенья, в пятницу и в субботу, всей школой под руководством учительницы идём в церковь, в отдельно отведённое для уче-ников место, а учительница встаёт на клиросе певчим, на возвышенности. Чуть заметила кого в шалости, не дисциплинированности, дают наказание, оставляют после урока, ставят в угол, на колени, оставляют без обеда, отби-рают еду, что принёс с собой. По воскресеньям и другим праздникам в обяза-тельном порядке, должен быть в церкви и на своём месте учеников. Во время службы отца церковным старостой был такой эпизод: В большом, богатом доме под железной крышей, напротив нашего дома жила старушка, купчиха безграмотная, имела большой капитал Марфа Леонтьевна Ильина. В моло-дости жила в бедности, рыжая, не красивая, а Андрей Ильич Ильин пас скот, то же такой же красавец. За него никто не шёл замуж, и её не брали и вот они сошлись, поженились, уехали в Петербург, он попал к крупному купцу, слу-жил у него, скопил немного денег и стал их пускать в оборот вместе с хозяй-скими деньгами. Хозяин заметил это, дал ему большую ссуду и помог от-крыть свою торговлю. Он в короткий срок нажил крупный капитал, только рано умер, лет 42. После его смерти она приехала на свою и его родину, детей у них не было. Выстроила большой, прекрасный дом, взяла племянника мужа, Александра Михайловича Шапкина, женила его, построила магазин-чик, дала денег на хозяйство и торговлю, а сама взяла себе прислугу и сидела целыми днями, пряла лён у окошечка, в хозяйство не касалась. Мы с Нико-лаем, сыном Александра Михайловича, её любимцем, часто ходили блудить к ней. У неё в крыльце всегда стояло варенье, мёд и вина, вместо кладовки, мы и начнём всё пробовать, а если она и увидит или узнает, не накажет, а только посмеётся и скажет, ах Колька, Колька, безобразник ты мой. И вот, однажды, она очень серьёзно заболела, лежала в тяжёлом состоянии, попро-силась собороваться. Этот обряд делался только к безнадёжно больным, при-гласили священнослужителей со своей и ближней церкви с иконами. Перед службой больной давали наставления в загробную жизнь, а она в свою оче-редь давала обещание на случай выздоровления. Вот мой отец и выступил с предложением. У нас, говорит, плохая колокольня и колокола на ней, дай обещание перестроить и сменить колокола, деньги у тебя есть, а мы всем миром помолимся о твоём выздоровлении. Она тут же обещала это выпол-нить и, кроме того, добавила, подновить всю церковь, написать, где нужно вновь живопись. После этого она вскоре поправилась, и под руководством отца начали осуществлять эти работы. Колокольню выстроили высокую от-дельно от церкви, до этого она была вместе с церковью над папертью. Все 9 колоколов свезли в переливку, один десятый остался старый. Самый боль-шой, на ободке, которого было написано год изготовления, на чьи средства изготовлено и вес, как сейчас помнится 1155 пудов и 5 фунтов. Звон был по-добран гармоничный и был слышен за 10 вёрст. Мы всегда и вся молодёжь ходили звонить всю неделю Пасхи. Это было обычаем, разрешалось и в цар-ские дни, дни рождения семейства царя, но в царские дни, почти совсем не ходили звонить. Церковь была большая, каменная, пятиглавая, двух отделов, зимняя и летняя. Она была вся целиком подновлена, внутри вся живопись, часть икон, позолота, а снаружи вновь покрашена, позолочены главы с крестами, всё было выполнено добротно, красиво. Когда в последний раз за-болела Марфа Леонтьевна, видимо не думала поправиться, уже была в пре-клонном возрасте, приказала племяннику выполнить её завещание, часть была выполнена при жизни. На церкви завещано, на вечное поминовение, Введенское 20 тысяч рублей, на близлежащие пять церквей нашей епархии по 5 тысяч. На 4-х детей племянника по 5 тысяч, а своему любимцу, Нико-лаю, моему сверстнику 10 тысяч. Конечно, всё это пропало в революцию. Всем односельчанам по 100 рублей на хозяйство. Кто приедет на похороны и поминки, угостить и денег по 5 рублей на хозяина семьи. Всех нищих накор-мить и по 1 рублю денег. И вот, как сейчас помню, умерла она 24 марта 1912 года, накануне Благовещения и Пасхи, два праздника совпали в один день. Тогда говорили, немного не уготовала в рай за добродетель. Даже в Пасхаль-ном песнопении пелось, двери райские нам отверзающие, попы объясняли это так, что кто умер в Пасхальные дни, прямиком идёт в рай. Похороны были на пасхальной неделе во вторник, народу было тьма, вся округа, день с утра был морозный, ясный, шли прямиком по насту. Впереди гроба несли её большой портрет и две большие , диаметром 6 см, золотые медали, одна за церковь, другая за колокола. Службу исполняли попы из 5 церквей. Могила была выложена кирпичом на извести, цемента в то время ещё не было, гроб дубовый, был поставлен в металлический футляр, тут же на могиле пропаян оловом во швах , поставлен в могилу и свод кирпичный заделан с известью. Могила на самом почётном месте, против алтаря летней церкви, памятник мраморный. Закуски, хлеб, вино и прочее было привезено на поминки на не-скольких подводах из Ярославля. День был тёплый, солнечный, столы были поставлены в помещении и часть на улице. Кормили в несколько смен, лю-бители выпить делали несколько заходов, а к вечеру кое где начали картёж-ную игру, песни и так далее, появились у всех деньги. Завещания все были выполнены в точности, кто просил, всем давали, как милостыню по 1 рублю. Мне пришлось бывать у Введенья на могиле отца уже после войны, годах в 50-х, ничего не узнаешь, жилья уже никакого нет, всё заросло, кладбищем не пройти, памятники хорошие сняты и увезены, кирпичная ограда вокруг кладбища и церкви снята, всё заросло чертополохом, церковь и колокольня уничтожена, осталась одна щебёнка. Могила Марфы Леонтьевны раскопана, осталась обвалившаяся яма. Видимо, люди понаслышке искали ценности, а их не было положено. Медали рубил и частями сдавал в торгсин Николай Шапкин.

Как я уже говорил, отец мой был смолоду, да и в средние годы религиоз-ный, но потом ему пришлось ехать на какое то церковное совещание в Яро-славль, там собралось всё духовенство губернии, жили несколько дней в по-коях монастыря. И что, говорит, я насмотрелся там, святые отцы, многие учились вместе в Духовной семинарии, по вечерам перепьются, пляска, песни похабные, сквернословие, уши вянут смотреть и слушать трезвому. С тех пор он охладел к религии, ушёл из старост, редко посещал церковь, а в Советское время читал всю антирелигиозную литературу, выписывал жур-нал Безбожник. Освободившись от церкви, он и Шапкин А.М. организовали году в 1908 Кредитное товарищество, принимали вклады и выдавали ссуды местным крестьянам, членам товарищества. Паевые взносы, точно не помню, но, кажется 5 или 10 рублей, которые по выходе возвращались. Ра-бота производилась один раз в неделю по воскресеньям. Правление выборное из 3-х человек, председатель, казначей и член правления, счетовод наёмный. Очень скоро эта организация завоевала большой авторитет у населения, многие крестьяне даже из дальних деревень вступали в члены товарищества, брали ссуды на постройки, для покупки скота и тому подобное, а более состоятельные вносили вклады под проценты. Вскоре решили открыть магазин торговли от товарищества, а свои маленькие торговые точки отец и Шапкин закрыли, чтобы не было конкуренции. От других торговых центров, самый ближний торговое село Давыдково 12 вёрст, базарный день пятница, там и почта, телеграф, лечебные и сельхоз. Уч-реждения. Товарищество выстроило большое одноэтажное деревянное здание и открыло фельдшерский пункт, в одной половине приёмная и аптека, в другой квартиры персонала. За этим открыли почту, которая обслуживала большой район, корреспонденция доставлялась 3 раза в неделю с железнодорожной станции Путятино, два раза конным и один раз пешим видом транспорта. Были приобретены сельхоз машины, зер-ноочистительные, сортировочные, уборочные, косилки, жнейки, льномялки и так далее, все американской марки. Купили и перевезли большой, двух отделов с навесом сарай и открыли зерноочистительный прокатный пункт, который пользовался большим авторитетом и спросом. С появлением этих учреждений, появилась сельская интеллигенция, почтари, медработники, агроном, им была передана вторая половина сарая, а они организовали драмкружок. Привлекли к этому из двух сёл поповских детей и начали ставить спектакли. Первым был поставлен «Женитьба» Гоголя. Я первым, ещё подростком заинтересовался этим, сначала обслуживал их, помогал, чем мог, потом стали давать мне маленькие роли, сначала бессловесные, а потом уже более ответственные, в последствии мы взяли всё в свои руки и работали самостоятельно. Так же Кредитным товариществом приобрели, привезли из Ярославля большую библиотеку, книги всех классиков новые, но пользовались ими мало, большая часть населения была малограмотная и безграмотная. Сначала библиотекарем был я, потом от комсомола назначили Николая Фирсова, сына Сани, он часто ходил на комсомольские собрания в Волость, как только организовали комсомол. Один раз приходит и говорит, придётся из библиотеки много книг уничтожить, писателей Пушкина, Толстого, Лермонтова и других, которые из дворян нам читать не положено, это постановили на комсомольском собрании, а новых книг ещё не было. И так он сжёг все книги, остались только журналы Демьяна Бедного, Емельяна Ярославского и Безбожник, которые были выписаны почтой. Следующее мероприятие было задумано товариществом поставить Народный дом ( клуб) уже была договорённость купить дом у помещика Самарина в Иванове и перевезти в Костюшино, сам он жил в Ярославле, работал врачом. Но этому осуществиться не удалось, застала Революция и разруха. Была ещё получена от главка машина в кредит, мельница с конным парным приводом, жернова в кожухе закрытые, поставлены не горизонтально, а вертикально, американской марки. Построили помещение, навес под привод, наняли мельника, делали пробный размол зерна, работает плохо и паре лошадей не подсилу. Так ничего и не вышло из этой затеи, машину вернули в Ярославль. На зиму 1918-1919 года были от главка организованы счетоводно-бухгалтерские курсы, за городом Тутаевым в поместье Помогалово по Пошехонскому тракту. От нашего товарищества были направлены трое, Я, Ветров Сергей однодеревенец и Полозов Н. из Маркова. Жили и учились в барском доме, продовольствия было выделено для курсантов очень мало, жили на полуголодном пайке, варили постные зелёные щи без соли, соли в то время не было совсем, в остальном, кто как смог питался. Несколько раз на воскресенье приходили домой пешком за 40 километров, за хлебным попол-нением, просёлочной дорогой, уставали до изнеможения. К весне успешно окончили курсы, я ещё дома немного попрактиковался, помогал отцу. Он в то время вёл и счетоводную часть в товариществе. Самостоятельно работать счетоводом мне не пришлось, вскоре ликвидировали Кредитные товарищества. Магазин и зерноочистительный прокатный пункт со всем имуществом передали вновь организованному Потребительскому обществу. В январе 21 года здание фельдшерского пункта сгорело. Персонал и медикаменты, которые успели спасти, перевели на частную квартиру, стало тесно и не уютно, а на постройку нового здания перспектив не было, время было тяжёлое. Вскоре фельдшерский пункт, а за ним и почту ликвидировали. Драмкружок продолжал функционировать. Работали теперь уже исключительно своей деревенской молодёжью. Руководил сначала мой брат Кузя, после его отъезда все обязанности, в том числе и начальника пожарной дружины, возложили на меня. Спектакли ставили всё лето, пьесы Островского : Без вины виноватые, Не всё коту масленица, Гроза, Не в свои сани не садись, и почти все пьесы Островского ставили по несколько раз, с ними ездили и на гастроли. Репетировали по ночам, так как и воскресные дни в то время все работали на своих полевых работах. Идём с репетиции, уже поднимается заря рассвета, а мы ещё с песнями пройдём по большой до-роге. Часа 1,5-2 поспишь и надо вставать на работу, но с этим не считались. Несколько раз ставили и в зимнее время, в помещении настлали потолок, стены отеплили соломой, поставили печи времянки. Это очень хлопотно и не безопасно. На время действия в зрительном зале и в опасных местах ставили пожарных дежурных. Сцена была хорошо оборудована, просторная, были сделаны двухсторонние щиты для разных комнат, и смена декораций проис-ходила в считанные минуты во время антракта. Было приобретено большое полотно – декорация леса, писали по заказу, когда мы надумали ставить пьесу «Лес» Островского. Была куплена из барского дома шёлковая и бар-хатная драпировки на окна и двери. Подрясники сначала брали у дьячка, а потом он узнал, что играем антирелигиозные пьесы, современные, и поп за-претил давать. Мы кое как в другом селе выпросили скуфью и подрясник, сняли выкройку и нашили свои. Ставили сцены из Бориса Годунова, келья Чудова монастыря, корчма на Литовской границе и многое другое. Всё необ-ходимое для сцены было приобретено, генеральские эполеты, офицерские погоны, холодное оружие, огнестрельное изобретали сами. Парики, грим по-купали в Ярославле, гримировкой занимались я и Кузя, потом научились все сами, только приходилось подправлять и проверять. Несколько раз ездили на гастроли в другие населённые пункты, были и не удачи. Два раза пробо-вали ставить Великим постом в тёплых помещениях, в Рыжикове за 10 ки-лометров и деревне Путятино за 6 километров и нигде не получилось, пуб-лики не было. Третья неудача в бывшей деревянной церкви в Ивахове за 5 километров мы оборудовали сцену и всё необходимое, приехали со всем скарбом, приготовились к постановке, попели песен и уехали обратно, хотя бы пришёл один человек, вот насколько ещё была крепка религия. В 1921 году ставили специально в пользу голодающих Поволжья. Сначала ходили, агитировали и в афишах указывали, цена билета стакан зерна, некоторые приносили больше. Для концерта специально сочинили и пели, уже забыл теперь, но отрывок таков: жертвуйте, жертвуйте больше зерна, спасайте По-волжье и будущим летом оно возвратит ваши жертвы сполна. Всё собранное зерно отправили через волость голодающим. На вырученные деньги от спек-таклей приобретали бутафорию, парики, костюмы, а большая часть шла на укрепление Пожарной дружины. Купили новую пожарную машину, к ней рукавов за несколько раз более 500 метров. Выстроили депо, поставили на дроги машину и сбруя всегда наготове, Выезжали на пожары в другие селе-ния, успешно боролись с огнём, хорошо зарекомендовали себя у населения. В один из больших пожаров, был в Алексеевском, в летнюю сушь загорелся по-повский дом. От него перекинуло на церковь с колокольней, стоявшую на горе, хотя церковь и каменная, сначала загорелись краска, птичьи гнёзда, потом перекрытия, лестницы, переклады. Наша дружина приехала первой, потом Туфановская. Организовали тушение так: из речки Туфановская ма-шина подавала воду нашей, а наша уже работала непосредственно на пожаре. Церковь, колокольню и другие ближние дома спасли, а дом попа уже к приезду нашему был весь охвачен огнём, сгорел. В тридцатые годы, когда мне пришлось бывать на родине, посмотрел: наше детище, драмкружок, умер окончательно, помещения, где ставили спектакли, уже не было. Даже пожарную машину, инвентарь и депо увезли в другую деревню Сендерево. А у нас было столько трудов положено на протяжении более 10 лет и некому было удержать. В 20-х годах, когда было объявлено о ликвидации неграмотности, мы активно включились в эту работу. Собрали из обеих деревень не грамотных взрослых, обязали их учиться всю зиму, два-три раза в неделю и по вечерам занимались с ними. Выработали план работ и попеременно я и Шапкин Николай проводили это мероприятие весьма успешно. С 1919 года мы стали проходить военный всеобуч. Прислали нам инструктора из уезда от военкомата. Проходили строевую подготовку с деревянными ружьями, берданками старого образца, трофейными японскими, было всего две настоящие винтовки образца 1891 года для изучения материальной части. Приходили на учения в зимнее время к нам в Костюшино вся округа, военнообязанные 1901-1902 годов. После мобилизации 1901 года инструктора отозвали в военкомат, а наш 1902 год ежегодно, по несколько раз в году призывали на учения в зимнее время в волость, в район Тутаева, а летом в военные лагеря в Ярославль для прохождения службы в территориальных частях по 3 недели и по месяцу. Из Ярославля на воскресенье часто убегали домой за хлебом, так как хлеба да-вали мало, не помню сколько, но всем не хватало, супу тазик на 10 человек и каши по ложке, ели тогда 10 человек из одной посудины. За отлучку за хлебом на воскресенье не наказывали, если во время вернешься, а за опоздание сажали на гауптвахту. В один из дней, к самому лагерю по Волге на моторной лодке приехал Ворошилов К.Е. Он в то время был коман-дующим Московским военным округом. Я в это время был дежурным по ли-нейке, отдал ему раппорт. Он взял под козырёк и подал мне руку. Тут сразу набежали наше начальство. Он сразу же в сопровождении их пошёл осмат-ривать лагерь и быт бойцов. В первую очередь на кухню, в это время разда-вали обед, он подходит, берёт прямо с края котла кашу рукой и в рот. Спра-шивает повара, почему каша с песком, тот отвечает, что вы ведь взяли её на-крошенную с кирпичей. Так вот, не надо крошить, а аккуратней и бережней относиться к пище, знаете, как сейчас тяжело с хлебом в стране. Это был 1921 год. Потом он пошёл на гауптвахту, там было переполнено, как раз по-сле воскресенья, спрашивает одного, второго, третьего за что сидишь? Все, как один отвечают, бегали домой за хлебом. Он на наше командование, вас говорит всех надо посадить за беспорядки. Люди пришли на короткий срок учиться военному делу, а вы их сажаете бездельничать, сейчас же всех вы-пустить, а за провинность оставить после сбора, на срок, кто сколько заслу-жил. С тех пор ни кого не сажали, а оставляли после сбора. Были у меня два казусных случая в первые лагерные сборы. На один из воскресных дней я уходил домой в субботу вечером, после поверки, шли на станцию Приволжье рядом с лагерем, теперь на этой территории Моторный завод. Садились на первый попавшийся грузовой поезд и с ходу выпрыгивали там, где ближе путь до дома. Один раз я чуть жизнью не поплатился, поезд шёл быстро, а я ещё не натренировался прыгать и прыгнул не вперёд, как надо, а прямо, меня покрутило и бросило на спину к самым рельсам, открыл глаза, а надо мной бегут вагоны, и везде набилось песку, струхнул, конечно, здорово. До дома доберешься уже ночью и надо ещё погулять, а с вечера, в воскресенье уже идёшь на станцию, там грузовые поезда редко останавливались, а надо успеть к утренней поверке. И вот в этот понедельник, сразу после поверки, тревога. Погрузились в вагоны и поехали до станции Мста и река этого же названия, Владимирской области. Всю ночь и день были учения, вернулись в лагерь поздно вечером, изнемогали от усталости, мечтали скорей уснуть, а вместо сна, я попал в наряд дневальным по линейке. Я всё ходил, крепился, но от усталости и бессонницы не слушались ноги, подгибались, и я решил на минутку сесть под грибок отдохнуть. Только успел присесть, моментально уснул, при проверке постов старшина снял с меня головной убор, сразу же я очухался, думал, накажут, куда сон и усталость девалась, на наказания не было, только прорабатывали на занятиях и лишили отпуска. В самый пер-вый наш сбор в лагерях, мы и ходили в своей штатской одежде, после теоре-тических занятий по изучению устава воинской службы, приступили к прак-тической. Я попал на пост № 2, условный склад на высоком берегу Волги, вооружение старая берданка без патронов. Я охранял, как полагается по ус-таву, потом, днём, подходит ко мне из нашей же палатки парень босиком. Я не подпускаю, а он, что ты, не узнаёшь, что ли, дай закурить, у нас всё вы-шло. Я даю, а он предлагает и мне, никто, говорит, не увидит, все на обеде. Я поставил, прислонив к себе ружьё, и стал крутить сигаретку. В этот момент он изловчился, схватил мою берданку, и бежать, я за ним, но он босиком, не догонишь, он убежал, я остался на посту без оружия. Сразу вспомнил устав, помнил и всю войну, спал в обнимку с винтовкой на фронте. Думал, накажут, на нет, это только послужило примером на занятиях, а я краснел. Кроме военных сборов, в зимнее время призывали нас, организованно на заготовку дров. И так проберегли нас всю гражданскую войну, призвали на действи-тельную службу только весной 1924 года. Часть призывников попали в кад-ровую армию на 2 года, а я попал в переменный состав гаубичной артилле-рии в город Ростов Ярославский. Из Ростова отправились походным поряд-ком за 30 километров недалеко от Борисоглебска строить лагерь в сосновом бору на берегу речки. Поставили палатки, конюшни для лошадей, плели маты для постелей, каждый для себя из соломы, оборудовали лагерь как по-лагается.

Кормили отлично, пекарня была своя солдатская. Но только очень беспо-коила вошь, это было просто какое то нашествие, в войну не было столько и борьбы с ней ни какой не велось. Утром встаёшь, полно везде, стряхнёшь одежду, идёшь на речку, выловишь в белье, выстираешь, а утром опять столько же. Просились в баню, часть сводили в Ростов, пришли и опять тоже самое. Нужно было делать дезинфекцию шинелей и всему обмундированию, а маты жечь, так в то время дезинфекции не было. Так и мучались всё лето. Мне учёба давалась хорошо, быстро усвоил всю материальную часть орудия, верховую езду, наводку и стрельбу. Назначили командиром орудия. Перед концом сбора меня, как более грамотного по тому времени, назначили в школу ВЦИК в Москву. Я же руками и ногами отмахивался, как я оставлю родную деревню и всё то, что там есть хорошее. Насилу отбился и в сентябре меня отпустили домой уже с зимних квартир из Ростова. Приехал я домой накануне праздника Богородицина дня 21 сентября, а рано утром в праздник пришли друзья и все пошли на охоту. Ребята Смирновы захватили с собой самогона своего производства для встречи, пошатались, постреляли, к ве-черу вернулись домой. Вечером праздничное гуляние в 1 километре от нас. В то время, когда я выпивал, у меня пропадал аппетит. Когда собирались гу-лять, дома выпили по немного, пришли на вечер, там опять угощение при-ятелей, попробуй моего изделия. Я почувствовал, что перегрузился, позвал своего приятеля Сергея Ветрова и отправились домой. Немного не дойдя до дома, я как бы в шутку упал и сразу уснул, а Сергей зашёл к нам домой и сказал где я, что бы взяли. Кузя привёл меня домой, а утром не поднять го-ловы и совестно смотреть в глаза домашним. Трое суток в рот ничего не брал, всё из меня вытянуло, воды выпью и то обратно. И в последствии, только увижу бутылку или звякнут стеклянной посудой, сразу же появляется тошнота. Ровно через год, в этот же праздник, уже появилась в продаже ка-зённая водка «Рыковка» тогда называли. Купил я четвертинку, хотел выпить перед гулянием для настроения, ведь все гуляют с настроением, только я как отшельник, как тогда казалось. Силился, силился так и не мог выпить, отдал ребятам, а они пробовали меня угощать разными настойками, с вареньем, ни как не получается. И так продолжалось больше двух лет. Отец при разговоре с посторонними говорил, что это моя отцовская натура, а я не рад был этой натуре. Но, в конце концов, стал по немного привыкать.

Не могу не вспомнить своего любимого коня. Году в 23-м отец купил и привёл из Давыдова сосунка жеребёночка, очень заморенного, у его матери не было молока. Был так заморен, шерсть по четверти, как медвежонок. Мать ворчала на отца, зачем купил такого медвежонка, а он говорит, из него выйдет хороший конь, родословная очень хорошая, мать и отец. К весне он стал выправляться, старая шерсть вылиняла, стал гладкий, назвали его Рез-вый. Ухаживал за ним только я, каждый день по два раза по солдатскому ко-телку давал овса, сам приучал его к упряжи, к бегу. Выправился такой кра-савец, все любовались, масти вороной, грива волнистая, голос звонкий, кра-сивый. Как только подъезжаешь к дому или к Дубровкам и везде, где часто останавливались, он уже подаёт голос, даёт знать, что мы едем. Когда гуляет в поле на привязи, идёшь его перевязывать, он как увидит из далека, уже приветствует, подаёт голос. Он так привязался ко мне, понимал даже слова, слушался меня, был очень скромный, а чужие люди боялись его. Был такой случай : в праздничный день на Успенье рано утром я свёл его в поле, при-вязал на цепь, а сам опять лёг спать. Через несколько времени меня будят, иди скорей, сорвался Резвый, к нему прибежала кобыла гулящая и бегают по полям. Я подбежал, у него ноги спутаны, и кобыла бесится, я окликнул его, взял за недоуздок, взял за недоуздок, хотел отвести, в это время кобыла ляг-нула задом. Удар пришёлся как раз мне под сердце. Я повис на недоуздке по-чернел и не вздохнуть. Он повернулся и повёл меня к дому, постепенно, по-немногу появилось дыхание. Я пролежал все гуляния, происходившие в де-ревне, даже на военный сбор в этот раз меня не взяли. И ещё был случай, это когда уже Валя была грудным ребёнком и нянчились с ней Галя или Зоя. После сильных дождей я ехал с ними из Погорелок. Подъезжая к Введенской речке, я не проверил моста, послал Резвого вперёд, а мост оказался на плаву. Он, как дошёл до середины, провалился всеми четырьмя ногами, напугался, задрожал, хотел выпрыгивать. Я успокоил, отпряг, тогда и пустил его вы-прыгивать на другой берег, потом привязал вожжи за оглобли к хомуту и выдернул телегу на берег. В первое время, как только Соня пришла к нам в дом, мы поехали сажать картофель под плуг. Что бы провести прямую бо-розду, Соня взяла Резвого под уздцы и стала водить его, а я с плугом. Смотрю, мой Резвый начинает нервничать, мне бы нужно остановиться и успокоить его. Он ведь за свою жизнь не видел около, себя женщины, а мо-жет и ревность, только на повороте он схватил Соню зубами за грудь и под-нял, изорвал кофточку, прокусил грудь. Тут в первый раз я побил его, а он стоял как вкопанный. До сих пор я жалею и спокойно вспомнить не могу, что так обидел преданное мне животное. Году в 27-м он беспричинно охромел на переднюю ногу. Я всех ветеринарных врачей объехал и у кузнеца-знахаря лечил, ничего не помогло, так и остался, хотя и с меньшей хромотой. Стали готовить ему смену, вырастили из сосунка лошадь, а его продали.

А ещё у меня была любимая гончая собака Дельта. Вырастил я её из ма-ленького щенка, обучил гону за зайцем. Обыкновенно молодых собак натас-кивают, обучают со старыми собаками, а у нас старых гончих не было. И как только выпадал снег, пришлось самому натаскивать, разбирался я в заячьих хитростях хорошо и когда он обманет собаку, даст сметку из путаницы через куст или другое препятствие метров на пять, собака потеряет след, я беру её, делаю с ней круг, нахожу выход, ставлю опять на след и гон продолжается. Дельта всё скоро поняла и стала хорошей гончей. Году в 1925 наши одно-сельчане решили перейти от 3-х польного севооборота к 6 польному и всю землю разделить по едокам, а не по наделам. Всю пахотную землю размерить и перейти на широкополосицу, по одной полосе в каждом поле, у каждого хо-зяина. У нас было два общества, барина Гаевского и Тормозова и поля были разные, с разными наделами. Работа была трудоёмкая, нужно было брать землемера, на это было очень дорого. Мой отец, взвесив свои силы, решил сам взяться за это дело бесплатно. Обмеряли всю землю обществом, отец за-писывал, составил план на бумаге, размерил, а потом только отмеряли меньшую единицу и получали по жеребьёвке. Все были довольны перемер-кой. Шестипольный севооборот не привился, не было опыта, но широкопо-лосица дала хороший эффект. Вместо нескольких узких, по 2 метра шириной в каждом поле полосок, да между ними или межа или борозда, в которой не росло посеянное, стала одна широкая, ровная полоса. Обрабатывать лучше, можно и машинами, жаткой, косилкой, сеялкой, урожай значительно повы-сился.

В 1927 году последний мой брат Александр ушёл в армию на 2 года, служил в Ярославле, зиму мы прожили втроём со стариками. Отцу было уже 72 года, а матери 62 года. Обсуждали, как будем работать предстоящее лето, они, конечно на себя не много рассчитывали, а я один не в силах справиться со всем хозяйством в летнее время. Они всё настойчивее предлагали мне же-ниться, я всё не решался и вот наступил такой момент. Накануне 1-го Мая я корил брёвна из штабеля у сенного сарая, завезённые зимой и всё обдумывал положение. День был солнечный, тёплый, воткнул топор, закурил и решил, девушка была, которая нравилась. Пришёл домой и объявляю своё решение родителям, что сейчас собираюсь поехать в Ярославль к брату, а попутно но-чую в Дубровках у сестры Любы и сделаю предложение Соне Крюковой, она мне нравилась. Сразу же быстро собрался, взял для брата съестного гостинца и отправился на станцию. В Дубровках я сказал своё решение и попросил Веру, как подругу, сходить к Соне и вызвать её на станцию гулять. При встрече объяснились, она ответ обещала дать после моего возвращения из Ярославля, после переговоров с родителями. На второй день по воз-вращении вечером я получил положительный ответ, и назначили мы официальный приезд 6 мая с матерью. Переговоры с родителями прошли успешно, день регистрации брака назначили на 10, а свадьбу на 20 мая. Свадьба была без венца, угощение заготовлено в достатке, гости гуляли большинство молодёжь. В августе меня взяли на военный сбор в лагеря на месяц, служил в одной роте с братом, ходили на кратковременные манёвры километров за 30 к Вятскому. А Соня со стариками дома убирала урожай, ей крепко досталось поработать. 19 марта 1929 года родилась Валя, лето с ней нянчились Сонины сёстры Вера, Зоя, Галя попеременно. Это лето мы проработали опять вместе со стариками, осенью брат демобилизовался, но домой не вернулся, остался работать в Ярославле на заводе. Уже зимой на 30-й год мы решили отделиться от родителей, жить самостоятельно. По разделу нам достались срубы, корова, мелкий скот и лошадь, с тем, чтобы ей же обрабатывать отцовский пай земли. Жить нам до постройки своего дома в задней половине этого дома. В спальной комнате, в передней части, вместо лежанки старики поставили русскую печь. Со снабжением в торговле стало всё ухудшаться, как только мы отделились, уже чай пили без сахара, помнится, в первые дни Сонина мать прислала нам большой кусок сахара, мы делили по немного и пили целую неделю, так же пропала и белая мука.

Весной 30-го года мы организовали колхоз, но не успели обобществить лошадей, инвентарь, семена, как в газете появилась статья Сталина «Голо-вокружение от успехов». Колхоз наш распался, Ветров Сергей Иванович уе-хал в Ленинград на заработки, у него там была сестра и зять. Пожил он там всего месяца 2, работал грузчиком на автомашине, не понравилось, вернулся домой. Лето проработали в своих единоличных хозяйствах, а на зиму опять стали подумывать о колхозе. К началу 1931 года, опять организовали колхоз, в правление выбрали председателем Аверьянова Николая Павловича, прав-ление Ветров Сергей Иванович, Шапкин Николай Александрович и Я..К марту уже ссыпали семена, отсортировали, ссыпали фураж, сено и овёс для лошадей, свели их в общую конюшню. Приспособили для этого сарай Вет-рова, конюхом поставили Фомина М.П.. Обобществили всю рабочую сбрую, сельхоз инвентарь, подсобные постройки, сараи, овины, выработали свой ус-тав. Сверху ещё никаких указаний не было, пришлось самим всё усматри-вать, распределили должности, кто, зачем должен следить и делать. Весну встретили во всеоружии, пашню начали с огоньком, работали все с охотой. И вот запомнился день 22 мая, праздник Никола, пятница. Мы, конечно, не праздновали, выехали в поле на пашню до восхода солнца, как всегда. Соня с молодыми женщинами ушла в Давыдково на базар. Я приехал с пашни на обед, убрал лошадей, прихожу домой, у наших стариков гости. Пришли из Дубровок Андрей Васильевич, зять с дочкой Верой, они приехали из Ленин-града в отпуск. И только я разделся, босой, сел за стол, налили по рюмке вина, смотрим в окно, напротив, к дому Шапкиных приехали милиция и пошли в дом, переговариваем, чтобы это значило. Приходит Сергей Ветров и говорит, Николая Шапкина арестовали, велели готовить подводу, а ему сей-час же собираться с вещами. Ну, я говорю, сейчас и за мной придут, не успел проговорить, видим, идут, я сразу выпил стопку водки, закусываю. Приходят, спрашивают, такой то? Да, вынимают бумагу, читают, именем Федеративной Социалистической Советской Республики, вы, как сын кулака арестованы и высылаетесь в отдалённые места. Взять с собой продовольствия на неделю, белья пары 2-3, пилу, топор, лопату, упряжь для лошади. Одеваться и собираться немедленно. Сразу же поставили ко мне милиционера. Я отвечаю, мне только одеться, а собирать нечего, да и жены дома нет. Иду на кухню надевать сапоги, Сергей Ветров шепнул, стопка на кухне на полке и стопка в столовой в шкафу, а милиционер глаз не спускает, идёт по пятам, но долго ли готовую опрокинуть. И так, я поднабрался, велят забирать вещи, а я отвечаю, что мне ничего не надо, если вам надо, берите. Открыл им сарай, где хранились топор, пила, лопата, они взяли, сами снесли на повозку, ло-шадь уже была подана. На ней был Шапкин Николай, он забрал всё, что ве-лели брать, а я даже махорки забыл с собой в запас взять, только и взял, что было в кармане. Народу собралась вся деревня, да ещё прохожие с базара ос-танавливались смотреть такое зрелище. К нам близко никого не подпускали, как к опасным преступникам. Начальник спросил, всё ли необходимое взято, охране, сопровождавшей нас, велел особенно следить за мной, так как я был порядочно выпивши и тронулись в путь. Не доезжая до деревни Ям на боль-шой дороге, в пяти километрах пути, встретилась Соня с женщинами, иду-щими с базара. Проститься её пустили ко мне, разговаривать не дали, я только и мог сказать, живи, как сумеешь, а что со мной будет, не знаю. Будет возможность, сообщу, с тем и разошлись. Шли за повозкой через Давыдково на станцию Уткино. Там остановили первый проходящий грузовой поезд с лесом, посадили нас на две тормозные площадки, соединённые вместе и от-правили в Ярославль. По приходу поезда на Всполье, там уже ждала авто-машина, погрузились и поехали не далеко от вокзала в Губчека, через желез-ные ворота во двор. Там людей полный двор, сидят прямо на земле со своим скарбом, хомуты, дуги, лопаты, пилы и так далее. Нас, новичков спраши-вают, откуда мы и говорят, что нас будут ещё вызывать на допрос, а от-правка, куда и когда не известно. Был уже поздний вечер, но нам не долго пришлось ждать. Первого вызвали Шапкина, он вернулся радостный, гово-рит, меня отпустили домой, кратко сказал, что спрашивали, где и когда слу-жил в армии, с кем живёшь сейчас и так далее. Почти сразу же вызывают и меня, я пошёл и говорю, раз тебя отпустили и меня отпустят. Пошёл в при-поднятом настроении, да и хмель не совсем вышел. Вхожу, а там целая за-стольщина начальства, спрашивают, что тебе так весело, отвечаю, что же не веселиться, на готовые хлеба отправляете, а работать нам не привыкать. За-дали они мне несколько вопросов, когда и где служил в армии, какая семья дома, какое хозяйство личное и имущество, пишут пропуск, поезжай домой. Мы с вещами, у меня немного, у Николая много, пошли на вокзал, пропуска отобрали в воротах. Сидим в ожидании поезда, подходят к нам милиция, за-подозрили, что мы с такими вещами, топоры, лопаты, пилы и так далее. Спрашивают, кто такие, откуда и куда едем? Мы рассказали всё, как было, не верят, велят следовать за ними. Ну куда мы опять пойдём с такими ве-щами, возьмите из нас одного, а второго оставьте здесь с вещами, мы один за другого отвечаем. После долгих препирательств, согласились, взяли Шап-кина, и пошли с ним опять туда, где мы были, проверили пропуска и отпус-тили. Утром мы сели в поезд, доехали до разъезда Догадцево, вещи оставили у служащей станции, чтобы потом приехать на лошади, а сами налегке от-правились домой. Приходим, нас встречают и не верят, как с того света яви-лись. Думают, что мы убежали. И так мы опять принялись за работу, про-вели весенний сев, началась уборка и заготовка. Учёт трудодней вёл Сергей Ветров, каждому трудоспособному выдали на руки книжки, в них раз в не-делю вписывали трудодни из общей ведомости. Сена накосили и убрали в сараи в полном достатке, на общественный и личный скот. Хлеб уродился на славу хороший, убирали жаткой, на воскресенье приезжали шефы, рабочие завода из Ярославля помогать, хотя мы бы и сами управились, но смычка города и деревни, мы их угощали своей продукцией, фотографировались на память. Уборку закончили организованно, раньше единоличников. Даже меня направили в другой колхоз километров за 8 в деревню Останкино на-шего сельсовета с жаткой помогать убирать хлеб, конечно бесплатно, как взаимопомощь. Лето до конца проработали дружно, наработали всего много. Осенью подсчитали доходы, засыпали семенной фонд, оставили овса для фу-ража, лошадям и для продажи на общественные нужды, остальное поделили на трудодни. Досталось в каждом хозяйстве зерна, картофеля, сена столько, сколько раньше, в единоличном, даже среднем хозяйстве никто не получал. На зиму всем нужны были валенки, и то колхоз взял эту заботу на себя. Со-брали шерсти, взяли от каждого размер, поехали километров за 15, заказали на всех нуждающихся. Вскоре после организации колхоза, ещё летом нача-лось повсеместное раскулачивание. Раскулачили Николая Шапкина мать, имущество их продали с торгов, её с дочкой Варварой выселили из дома, они уехали в Ленинград к старшему сыну Сергею Александровичу, он в то время уже был подполковник. Николая не тронули, он женился в 29-30 году без свадьбы, вскоре отделился, взял себе заднюю комнату, поставил русскую печь, прорубил отдельный вход с крыльцом и жил тут до конца 31 года. По-том уже к концу лета добрались и до наших стариков, пришли, описали всё имущество, оценили, свезли к магазинчику и продавали без торгов желаю-щим. А стариков, хотя Отцу в то время уже было 76 лет, выселили. Он уехал к сыну Кузе в Ленинград без всяких документов, а мать в Дубровки к внуку Борису, он жил уже один, холостой.

Подходила зима, в колхозе делать уже нечего, только уход за лошадями, да личное хозяйство, вот на собрании мы и предложили желающих отпустить в город на заработки на зимний период. Собрание согласилось, но и же-лающих не нашлось, тогда мы с Шапкиным изъявили желание поехать. Меня за этот год постигли два несчастья, весной от отёла заболела корова, сколько бились, лечили, еле удалось спасти. А летом сгорели наши срубы на дом, они были скатаны вместе с брёвнами на половые доски, покрыты соло-мой на большой дороге, в самую сушь, поджёг мальчуган однодеревенец, за-страхованы не были. Колхозники против нашего отъезда на зиму не возра-жали, но обязали подготовить на своё место заместителя, всё провели прото-колом. Я целый месяц готовил Михаила Фомина, знакомил с работой кла-довщика, ведение амбарной книги, учёт по приходу и расходу зерна и фу-ража, хотя в то время была не особенно сложная работа, взятая нами из практики Кредитного товарищества. Наконец всё было улажено, мы взяли выписку из протокола общего собрания колхоза об отпуске нас на зимний период. В сельсовете, на основании протокола, нам выдали удостоверения личности. Я заодно попросил, на всякий случай, удостоверение и на Соню и это в последствии сыграло огромную роль в нашей жизни, так как других документов у нас не было, и не давали. Назначили мы день отъезда на 1-е де-кабря, приготовили вещи, подорожники, с вечера занарядили подводу до станции. Я хотел сдать ключи от амбаров накануне, но приемник Михаил Фомин сказал, чтобы я сдал ключи председателю, а от него уже возьмет он, будто бы они так договорились. Утром прихожу с ключами к председателю, он не берёт, сдавай Фомину, мне уже некогда бегать и упрашивать. Я сказал, что у меня всё проверено с Фоминым, научил его работать и прошу не тор-мозить, выложил ключи на стол председателю Аверьянову Николаю Павло-вичу, попрощался и ушёл запрягать лошадь. По пути забежал к Шапкину сказать, что я уже собрался и почему он так долго собирается и не показыва-ется. Он выходит и говорит, поезжай ты один, а я мол приеду через недельку после праздника, праздник Введеньев день 4 декабря. У меня что-то мельк-нуло в голове, что какой то всё это подвох, но назад пятится не хотелось и поздно. У жены же Шапкина, родственник председатель сельсовета Кирилов Александр из деревни Кузнецово, он, видимо и сообщил, чтобы Шапкин не уезжал, а он друг, предательски умолчал, задумал отыграться за счёт меня. Я с Николаем при встрече, уже после войны в Ярославле несколько раз загова-ривал о том, почему он не поехал в Ленинград вместе со мной, он просто го-ворил, давай забудем об этом тяжёлом времени, и вспоминать, и говорить не хочется. Как только я уехал, Шапкин Николай из своего дома перебрался в Кузин (как его называли в деревне, Кузе он достался при разделе с нами, по-сле бабушки Настасьи). Свой дом Шапкиных остался целиком колхозу. И это видимо опять по совету предсельсовета Кирилова, так как в колхозе его ос-тавили и он сохранил все свои вещи. Работал он рядовым колхозником, от-казался сам даже работать на жатке и сенокосилке, так как один раз работал на косилке, нечаянно не заметил в траве и наехал на кол, вбитый в землю. В результате сломал нож косилки, это ему приписали как вредительство и хо-тели отдать под суд. Году в 1935-36 ему всё-таки удалось перебраться в Яро-славль, а за ним Максим Аверьянов продал дом и уехал вместе с Медведе-вым. Один раз мне пришлось встретиться с Максимом перед его отъездом из Костюшина в Ярославль. Он пригласил меня зайти к себе в дом, я отказался, так немного поговорили на улице. Я спросил его, за что же ты хотел меня со света сжить, хвалился, что достанете и в Ленинграде, несмотря на то, что я не попользовался ничем из своих вещей. Всё вам осталось, даже любимую вещь, ружьё центрального боя сам он взял и продал за 3 рубля со всеми при-надлежностями и боеприпасами. Мы росли и жили вместе, ты знал, как, чем я жил и как работал, вреда никому не приносил, никогда ни с кем не ссо-рился. Он только и мог сказать, прости, такое время было. Я говорю, не время, а люди такие, думали построить своё счастье на чужом несчастье. Я никогда не думал бросать деревню и мы все бы подняли колхоз на должную высоту. Они оба с Медведевым умерли в Ярославле ещё до войны.

И так я поехал в Ленинград один, провожала меня на станцию Соня, до Дубровок ехала с нами моя мать, она приезжала погостить к нам в Костю-шино в последний раз. Валю Соня отнесла к Нине Рубцовой поиграть с её де-вочкой, сверстницей Вали. Я забежал проститься с Валей, они сидят на печке и играют, я поцеловал её, сказал, что уезжаю, она помахала мне ручкой и за-нялась своей игрой, ей шёл 3-й годик. Я переночевал в Погорелках, а утром сел в поезд. По приезде в Ленинград остановился у Феди на Полтавской, в общей комнате с Пальгуновым. Гулять было некогда и не хотелось, мечтал скорей устроиться работать. Дня через три Федя меня устроил, где и сам ра-ботал в Ленинградстрой, кладовщиком, на рубероидный завод «Возрожде-ние» с общежитием. Не охотно я начал работать, когда стал принимать склады, вся система не знакома мне, хотел бросить и пойти рабочим куда-нибудь, но Федя меня уговорил, что я справлюсь, надо попробовать, а не справишься, сами уволят или переведут рабочим. Когда всё принял, стал по вечерам заниматься, пересчитывать , осваивать и быстро всё понял. В Ни-колу 19 декабря прихожу с работы, лежит письмо на койке от Сони. Пишет, её исключили из колхоза, наложили твёрдое задание хлебом, сеном и зерном. Я очень расстроился, здесь ведь я не на твёрдых ногах, только начинаю жить. Ночью поднялась сильная температура, начался бред. За мной всю ночь ухаживал сосед по койке, подавал пить, делал компрессы, предлагали вызвать скорую, но я просил оставить до утра, а утром полегчало и я вышел на работу. А Соня переживала одна. Как только я уехал, собрали колхозное собрание и исключили обоих нас из колхоза. Сразу же сельсовет наложил твёрдое задание на зерно, сено и прочее, такое задание, что выполнить не возможно. А ведь знали же, сколько получено от колхоза на трудодни. Но для того и давалось задание, что бы не выполнить, а за невыполнение продава-лось скот, имущество и тому подобное. Соня свезла всё, что было в налично-сти до чиста. А вечером приходит к ней Саня Фирсова, соседка и родствен-ница, говорит, передавала Вера Ветрова, что Михаил, её муж, он председа-тель Березниковского сельсовета, смежного с нашим Марковским, велел пе-редать по глубочайшему секрету, что Соню назначили на заготовку дров, с высылкой в Архангельскую область, за невыполнение твёрдого задания. Соня тут же пошла к старичку Ветрову Ивану Сергеевичу, попросила его проводить и ночью же ушла в Погорелки. Валю с Зоей оставила дома. На другой день мать Сони приехала за ними и увезла. Дом остался весь без хо-зяев колхозу, со всем скотом и имуществом. Соня в Погорелках даже ноче-вать боялась в родительском доме, уходила к соседям, чтобы не пришли и не забрали. А на Новый год уехала в Ленинград, Валю оставила у родителей. Выручила её эта справка о личности, взятая мной в сельсовете. Иначе было бы безвыходное положение. В Костюшине, ещё до ухода Сони всё имущество было описано и взять ничего было нельзя. При описи присутствовал и ука-зывал, где что находится Максим Аверьянов, он был вхож к нам, росли вме-сте, всё знал, от зависти был агрессивен. Так было непредвиденно и быстро покончено с деревней, надо было вновь начинать с пустого места жизнь в го-роде. В Новый год я ездил к тестю, он то же жил в маленьком общежитии, вернулся поздно вечером в своё общежитие, лежит записка от Феди, приез-жай, приехала Соня. Я сразу же поехал хотя и время позднее, последним трамваем, а мысли, как будем жить и где, как её устрою, когда и сам ещё не устроен и без всяких средств и перспектив на будущее. И так встретились, хорошим поделиться у обоих нечем. С жильём везде было плохо, а без про-писки не получишь хлебной карточки и работы. Так и перебивались остаток зимы, Соня ночь у меня ночует, на вторую к отцу, на третью к дяде своему, а хлеб покупали на базаре с рук или карточки по спекулятивной цене, тогда всё-таки была не такая голодовка, как в блокаду, купить было можно. Вскоре после Нового года, после Сони приехала моя мать, за ней ездил брат Саша. Она писала, что больна, а живёт вдвоём с Борисом. Приехала в ком-нату к Феде с Пальгуновым. Самим тесно, две большие семьи в одной ком-нате, а больше деваться некуда, у Кузи в Павлове живёт отец. Вскоре после приезда её положили в больницу, полежала, немного оправилась, выписали. Пожила несколько времени дома, если можно так назвать, снова заболела, видимо с переживания и настоящих условий жизни, опять больница, и больше уже не возвращалась. Умерла 6 мая 1932 года у меня на глазах, я как раз пришёл навестить её. Она уже была без сознания, умирала тяжело. Уже к весне согласилась прописать Соню её родственница, жена дяди в Лигово, Наталья Сергеевна Бобрецова. Она жила в маленьком, дачном, однокомнат-ном домике с терраской, с тремя детьми. Работала проводником на железной дороге, дома не бывала по несколько дней, к тому же любила погулять, была грязь и много крыс в квартире. Соня у неё стала, как домработница, уберёт квартиру, накормит и уходит ребят, и за то были мы ей благодарны, что дала приют. Потом уже весной тесть поехал в деревню, в отпуск, мы попросили, чтобы он на обратном пути привёз Валю. Очень уж мы соскучились по ней в такой жизни. Отец привёз её и оставил у Феди, Соня ушла в магазин. Я при-хожу с работы, она сидит одна и играет, меня не узнала, смотрит таким зага-дочным взглядом, а потом, видимо вспомнила, стала ласкаться, разговари-вать. Всё это время я неутомимо искал, где бы устроиться с жильём, хотя бы на частной квартире уголок, везде и всюду теснота, в каждой комнате жили не по одной семье. Многие снимали арки под домом и делали из них комнату и кухню, и я смотрел несколько таких вариантов, но всё не по моему кар-ману. Надо много денег и стройматериалов, а у меня одна зарплата 125 руб-лей и на себя одеть, у обоих нет ничего. В середине лета через своего рабочего нашёл помещение на Большом Охтинском проспекте деревянный флигель, одна половина жилая, а вторая занята дровами и курами. Поговорили с председателем ЖЭКа, он согласен сдать, но прежде чем приступить к ремонту и оборудованию, нужно построить три дровяных сарая, указывался срок ремонта, договора. И хочется, и боюсь, с чего начинать, ни денег, ни материалов, ничего нет. Посоветовался с Федей, он подбодрил меня, говорит, в год не сделаешь, отсрочку возьмёшь, а начатое дело не отберут. Я подумал и решился, надеясь на свои руки, лишь бы был стройматериал. Председатель ЖЭКа, Емельянов, коммунист, прямой, честный человек, когда мы заключили договор, я пришёл к нему с полулитром в знак благодарности, он и то отказывался, говорит, не надо, у тебя и так тонко, зарплата не большая, а расходы ещё впереди, но всё-таки выпили за благополучие, я от души поблагодарил его. Я до сих пор вспоминаю добрым словом человека с душой, он и после войны остался жив. Редко в наше время такие люди бывают, и многие не верили, что они есть, честные и сознательные. Меня многие спрашивали, сколько дал взятку, не может быть, что ничего, все за такие дела берут большие деньги. Как только заключили договор, Соню с Валей я отправил в деревню, что бы одному свободней было заниматься строительством. В первую очередь выписал на строительстве завода горбылей и строительных отходов, сам отобрал, а погрузить помогали рабочие. С попутной машиной привёз и принялся за ра-боту. Вечерами, после работы, светло ещё долго было и по воскресеньям, один, без посторонней помощи, поставил три сарая под одну крышу, покрыл рубероидом из отходов, и первый пункт договора был выполнен. ЖЭК принял сараи, распорядился, чтобы освободили помещение для ремонта, дрова перенести в сараи. Теперь нужно приниматься за основную работу, надо подготовить материал, опять выписал на заводе отходов, часть полноценных досок и кирпича для ремонта квартиры. Администрация пошла на встречу и отпустила за наличный расчёт по себестоимости. Кирпич взялись свои рабочие переправить в лодке речкой Охтинской в Неву, выгру-зили напротив дома, с берега мы с Федей перенесли на себе. Плотничные ра-боты напросилась своя бригада плотников помочь в воскресенье. Пришли человек 8. С началом работы надо угостить, а там обед ещё и ещё, за весь день они мне прорубили окно и двери, вставили косяки, связать двери уже не успели, вязал потом я сам. Напрашивались помогать на следующий выход-ной, но думаю, такая бесплатная работа вскочит дороже платной и стал де-лать всё сам, только заказал в столярку рамы на окна. Дни стали короче, пришлось провести временный свет в помещение, чтобы строгать доски, стлать полы, подшивать потолок. Работал ежедневно до полуночи, кончал и ехал только с последним трамваем в общежитие. Дело двигалось хорошо, стены оббил рубероидом и оклеил обоями. Печь, плиту и лежанку сложил тесть. Плита на кухне обогревала и комнату, а лежанка с маленькой топки хорошо нагревалась. К Октябрьским праздникам мы уже прописались с тес-тем, выписали Соню с Валей, с ними приехала и тёща погостить, посмотреть новую квартиру. Теперь бы кажется можно жить более спокойно, мебель, об-становка будет потом, постепенно наживется. Вскоре приехал от Кузи из Павлова мой отец, чтобы прописаться. За городом был очень маленький хлебный паёк на иждивенцев, а в городе больше. Документы у него, всего одно свидетельство о рождении церковное 1855 года. По этому документу его, конечно, не прописали, пришлось отправить в Дубровки к внуку Борису, с ним они и жили вдвоём, а мы все братья высылали на хлеб деньгами. Не долго пришлось пожить более или менее спокойно. Началась паспортизация. Всем приехавшим в Ленинград менее 5 лет, требовались дополнительные справки с последнего места жительства, за неимением таковых, выселялись из города. Мне дали отпуск для поездки на родину. Приезжаю в деревню, но-чевать остался у Сани Фирсовой, она говорит, я не боюсь, что ты ночуешь, а все соседи и не показываются, так я и не видел больше никого из бывших друзей и соседей. Утром пошёл в сельсовет, председателем был приезжий Платонов из за станции Путятино. Вижу, вперёд меня прошли Медведев, продавец магазина и Максим Аверьянов, оба бывшие приятели, гуляли вме-сте. Они так и не встретились со мной, ушли. Председатель принял меня, я объяснил в чём дело, он вежливо попросил зайти завтра, справку пригото-вим, а сегодня есть срочные дела и заниматься этим нет времени. Прихожу на другой день к указанному времени, его нет на месте, спрашиваю, где он и когда будет? Ушёл в Марково, деревня в 2-х километрах от сельсовета, а ко-гда вернётся не известно, наверное, задержится. Пришлось пойти туда, при-хожу в дом, где живут девицы, там целая компания, на столе самогон, все пьяные. Я спросил, за чем пришёл. Он достаёт из портфеля справку и гово-рит, всё что обещал, сделал. Читаю: Дана такому то, что он сын кулака, сбе-жал из колхоза и т.д. и т.п. Я спрашиваю, зачем мне нужна такая справка, куда её можно предъявить. Вот Шапкину Сергею дали настоящую, а его ро-дители были состоятельней моих. Он отвечает, тот сам заслуженный пол-ковник. Я тут же изорвал эту справку и отправился обратно ни с чем. По возвращении в Ленинград, не помню, как я выкручивался, почему не привёз справку. Управдом и секретарь ЖЭКа торжествовали, что квартира остаётся им, а нас выселят, оба они пьяницы, уже наметили, кому отдать. К нашему счастью вскоре управдом умер, опился, был сердечник. И так, меня вызы-вают в милицию, в присутствии парткома и завкома, делают перекрёстный допрос, я отвечаю. Потом раскрывают папку и говорят, ты нам не ври, вот получили мы на запрос сведения, что у вас была мельница. Я сразу вижу, что это всё липа, и они сбивают меня на пустую. Я тогда вне себя, раздражённо отвечаю, что не только ветряная мельница была, а и паровая, 5 человек бат-раков было и ещё чего-то наговорил. Они стали успокаивать меня и решили дать временный месячный паспорт. После истечения срока, дали 3-х месяч-ный, потом 6 месячный, годовой и уже после 5 годичный, постоянный, в ко-рочках, как и у всех граждан. Стало легче и на душе спокойней, я из отпуска в деревню привёз Колю учиться, он прожил с нами года два на иждивении отца.

Вскоре после убийства Кирова 1-го декабря 1934 года началось не спо-койное время для многих, названного народом Ежовчиной, по наркому внут-ренних дел Ежову. Начались аресты по незначительному поводу, по наговору и без повода, по подозрению.

До 1936 года я работал в тресте Ленинградстроя, объекты были на разных предприятиях, фабриках и заводах города, в том числе и в Центральном Котлотурбинном Институте, напротив Политехнического института. В 36 году я перешёл работать в институт, в отдел снабжения. Директором инсти-тута был Николай Андреевич Чудов, очень хороший, простой человек, к нему в любое время можно было заходить в кабинет по любому вопросу, даже, когда встретишь во дворе или где-либо, всегда выслушает и что надо удовлетворит. Его брат работал секретарём у С.М.Кирова в Смольном. По-сле убийства Кирова 1 декабря 1934 года брата арестовали, обвинили, как соучастника и расстреляли. После брата осталось двое детей и Николай Анд-реевич взял их воспитывать, у него своих не было, жил он на улице Чайков-ского. Через некоторое время и на Николая Андреевича посыпались разные доносы и анонимки. Его исключили из партии, уволили с работы, как пособ-ника врага народа. На работу устроится никак не мог около двух лет и вот пришёл к нам в институт проситься устроить на любую работу. Его взяли в отдел снабжения агентом в мою группу. Я работал Ответственным исполни-телем строительной группы. Многие посмеивались над ним, как мол хорошо после директорства агентом бегать и исполнять всякую работу. А он отве-чает, жизнь прожить не поле перейти. Перед самой войной или уже в войну его снова восстановили в партии и в войну он уже был тут же в помещении института начальником госпиталя.

В один из вечеров году в 35-36 в субботу прихожу с работы, собрался сходить в баню и только бы выйти из дома, входит дворничиха, говорит, вас срочно требуют явиться в ЖЭК. Я вышел за ворота, сразу хотел на право, а тут ми-лиционер, пойдёмте со мной в другую сторону. Я попросил вернуться, преду-предить жену, он не разрешил. Иду, думаю, не знаю по какому поводу ведут меня, вины никакой за собой не чувствую. Приходим в отделение, милицио-нер докладывает, такой то доставлен. Меня пригласили в отдельный каби-нет, за мной двери закрыли на ключ и начался допрос. Спросили, догадыва-юсь ли я зачем пригласили, конечно нет, никакой вины за собой не чувствую. Тогда попросили рассказать подробно своё происхождение, семейное положение и о родственниках. Начинаю рассказывать с родителей, сёстры, братья, кто, где живёт, если живы. Когда дошёл до Вани, он попросил более подробно, задавал много вопросов, я отвечал всё как есть и было, зная, что многое им о нём известно. Сказал, что переписку я лично с ним не имел, а писал ото всех Федя, что он собирался приехать домой, но почему-то не приехал, после смерти матери, хотя и был уже Советский паспорт у него. Во-просов задавали много, всех и не упомнишь. В конце всего предупредили, чтобы всё это осталось в тайне, ни жене, ни братьям, ни самому близкому че-ловеку ни слова, а что будет нового, доложить. Взяли подписку, отпуская меня, сказали, что мы ещё встретимся. Пришёл домой уже в полночь, в баню не успел, Соня беспокоится, куда пропал, ходила в ЖЭК, а там меня не было. Соне я сказал, что и как произошло, с тем, чтобы никому ни слова, я доверял ей как самому себе и она взаимно делилась со мной, между нами секретов не было. Феде сказать побоялся, но при разговоре и он с Клавдией доказывали, что стали преследовать за связь с заграницей, их соседей уже вызывали. Мы решили порвать переписку, Федя написал последнее письмо, чтобы он больше не писал, и даже сожгли его адрес. А меня и больше никого по этому делу больше не вызывали. Война с Финляндией, хотя и близко, была слышна орудийная канонада, но прошла спокойно, даже затемнения в городе не было, все учреждения и торговля работали нормально, я не был мобилизо-ван. Жизнь налаживалась, хотя было и не совсем спокойно. После окончания войны с Финляндией, летом ездили на экскурсию, смотрели финские укреп-ления, линию Маннергейма, как было укреплено, все сооружения под зем-лёй, железобетонные. Приближалась Великая Отечественная война, уже чув-ствовалось во всём и в этот момент, помниться в газете приказ Сталина. По просьбе финских голодающих рабочих немедленно отгрузить хлеба, не помню сколько тысяч тонн. Всё было отгружено, только одна последняя баржа не успела дойти, началась война и она вернулась обратно. Соня с Ва-лей каждое лето ездили в деревню. И на этот раз за неделю были взяты би-леты на воскресенье 22 июня. Все вещи были упакованы, сели пить чай пе-ред отъездом на вокзал. Вдруг по радио важное сообщение, выступал Моло-тов, началась война. Сразу все опешили, как поступить с отъездом. Соня предлагает остаться всем дома, сдать билеты. Моё предложение, Валю от-править обязательно, так как война будет очень тяжёлая и серьёзная, меня возьмут в армию. Отец, тесть, говорит, я уеду, если не сейчас, то после пеш-ком да уйду. Раздумывать долго было не когда, решили Валю с Дедушкой отправить, а мы двое с Соней остаёмся. Вещи переупаковывать уже не оста-валось времени, так и поехали, отцовских вещей не взяли, Валины только летние вещи с Сонины платья. После проводов с вокзала приехали домой и уже вечером смотрели немецкие самолёты, как на параде разгуливали над городом. И потом, почти ежедневно они появлялись над городом, но не бом-били до сентября, видимо надеялись взять город не разрушенным, только раскидывали листовки. В городе проходили оборонительные работы, в садах и скверах рылись траншеи, ставились надолбы, убирались деревянные за-боры, дровяные сараи и тому подобное. Нам то же было приказано убрать сараи, а куда дрова девать, пришлось думать самим. Дров было припасено порядочно, большинство берёзовые, они очень сослужили большую службу в морозную блокадную зиму, когда было и голодно и холодно. Надумал я у себя во дворе вырыть землянку, убежище индивидуальное, получилась большая и глубокая внутри, стены и пол заделал досками от разобранного сарая, поста-вил съёмную лестницу, перенесли все дрова, поставили кровать, получилась комнатка. Во время бомбёжки, ночью и ночевали иногда здесь, приходили соседи, у кого не было своих землянок, а потом многие понаделали свои. Опасаясь пожара, так как наш флигель был деревянный, я на кухне разо-брал пол, вырыл яму, обшил этими же досками от сарая, поставили туда большой кованый сундук, привезённый на новоселье матерью Сони. Туда положили лишние вещи, которые не требовались, закрыли досками, засыпал землёй и снова настлал пол. По возвращении после блокады, уже ничего не было, даже и дома, снесли на топливо. После эвакуации Сони, в нашу квар-тиру вселилась соседка Табакова, такая пройдоха. Она была осуждена за во-ровство, заменили армией, службой в Ленинграде. Она видела, что я выносил лишнюю землю, а в квартире все вещи остались и дров много. Соня с собой при эвакуации взяла всего два узелка, много брать не разрешали, надо было спасать людей. Это было 3 апреля 42 года. В Ленинград я вернулся в 44 году, разыскал Табакову на Некрасовой улице, вошёл в комнату, висит моё зимнее пальто, стол и стулья наши, этажерка, счёты Валины, даже портрет стариков на стене. Она пообещала дать мне посуды, тарелочек и я не стал обострять положение, думал зайти в следующий раз, уточнить и договориться, ушёл, как будто ничего не заметил. Через несколько время пришёл я снова, вижу в окне свет, позвонил, не открывая спрашивает кого надо. Я отвечаю, Женя, я к тебе, она говорит, её нет дома. Так и не впустила, выхожу во двор, уже света в окне нет. Подал я в нарсуд, она взяла лжесвидетеля, женщину, которая временно была управдомом и пускала её в нашу квартиру. Они показали, что эта мебель и вещи куплены на рынке, метки на них нет, а у нас ничего не было и на хранение не сдавалось. Суд в иске отказал, так я и ос-тался ни с чем. Меня мобилизовали в июле 41 года. 3-го я уже явился на место службы в больницу им. Мечникова, эвакогоспиталь № 2222 санитаром, как раз в воротах прослушал речь Сталина « Дорогие братья и сёстры» В команде нас было 100 человек. Сначала держали нас на положении военных « казарменное» и питались там, потом выдали хлебные, рабочие карточки, работали, как вольнонаёмные по суткам, отпускали домой. Хлебный паёк всё сокращался, дошёл до 250 грамм, был он с большой примесью бумаги и ещё чего-то, чёрный, сырой, тяжёлый, назывался блокадный. От раненых брать, если и дают строго воспрещалось. Только пользовались, когда заваривали кофе суррогат в бидонах для раненых, так после чаепития этот осадок на дне делили столовыми ложками и ели. Транспорт остановился, не было элек-троэнергии и света, на работу и с работы ходили пешком. В палатах было по одной коптилке, отопления не было, только в операционной была поставлена печка времянка и у некоторых тяжело больных, а остальных укрывали одеялами. Раненых мы носить уже не могли, только перевозили на колясках, отощали до того, что если упадёшь, без помощи не встать. Был такой случай, в столовой, в раздаточной госпиталя стали давать без вырезки из карточки суп, какая то мутная водичка. Набежали женщины, они были сильней мужчин, меня толкнули, я упал, а встать не могу, они шагают через меня, я прошу поднять, а им не до меня, наконец подняли и я ушёл. Промаялся я до Нового 42 года и меня комиссовали на домашнее лечение, а какое лечение, нужен хлеб. Когда я уходил, в нашей команде из 100 человек осталось только 8, большинство умерли дорогой на работу и с работы или дома. Хочется рассказать о некоторых тяжёлых днях блокады. Конечно всего не опишешь, но вот некоторые из них, которые проходили на глазах у нас и запомнились. В нашем флигеле жила семья Шелеховых, девочку они в начале войны со школой отправили в эвакуацию и она осталась жива. Отец, дядя Вася работал на заводе, мать, тётя Катя дворником. Он уже в конце ноября от истощения не мог ходить, опух и лежал в постели. Он попросил меня зайти к нему навестить, когда я пришёл, он покаялся мне, ты уж прости меня, твою кошечку ведь я съел, сначала свою, а потом вашу, вот бы ещё где найти кошечку, я бы и поправился, а теперь придётся умирать. Вскоре он умер, а за ним и жена. Там же в нашем флигеле жила татарка с двумя девочками. Девочки в начале войны так же были эвакуированы со школой не так далеко, а перед самой блокадой, мать поехала и привезла их домой. Вскоре началась голодовка, от нас было слышно, как они мучались, плакали, просили кушать, а дать нечего, ходить уже не могли, вскоре одна за другой умерли. Мать вынесла их в огород около дома, засыпала снежком, так и оставила до конца месяца. Сама же она выжила до конца войны. В нашем же доме жили двое молодых, муж с женой. Муж Иван работал извозчиком на Жактовской лошади. Им в доме под лестницей сделали небольшую комнату метров 5-6, детей у них не было. В Финскую его взяли на фронт и он не вернулся. Жена, Дуся, после Финской сошлась с каким то лейтенантом, родила сына и осталась воспитывать одна. Как любила она своего Миньку, не могла надышаться на него. И вот война, блокада, дров нет, хлеба 250 граммов на двоих, так как она не работала, получала иждивенческую карточку. Попросилась она к нам пожить на зиму из-за холода, так многие делали, а у нас часто пустовала квартира, уходили мы оба и по суткам работали. Поместили мы их на кухне. Первое время она ходила на кислотно-экстрактный завод за Охтинским кладбищем, там выжимки от клюквы сваливали в яму за заводом. Она приносила их, делала лепёшки, для связи нужна мука, а её нет, так она подогреет немного и ест. С Нового года и я стал постоянно находиться дома. Соня уйдёт на работу, она работала в детской больнице, мы с Дусей сидим дома, ни дров, ни воды оба принести не можем, воду брали из Невы, Соня всё приготовит нам, мы и сидим, зубами щёлкаем. Один раз Дуся и предлагает мне, давайте съедим Миньку, он ведь всё равно не жилец. Я отвечаю, что из него выйдет? На нём ведь только и осталась кожа да кости и те маленькие, только грех на душу возьмёшь. Она совсем не стала его кормить и дня через три он умер. Вынесли его в свою комнату на мороз, она всё собиралась сама похоронить, но так и не смогла, обессилела совсем, только всеми ночами пила воду. Ей говорили, что нельзя много пить, а я, говорит, хочу. Умерла она в середине марта, когда меня уже вторично взяли в армию. Первую ночь Соня ушла ночевать на Полтавскую, а потом уже пришлось дома, с покойницей. Что бы похоронить или сдать на склад, нужно сдать карточки, а их у неё не оказалось. Как только пришла соседка Капиталина, она работала медсестрой, зашили Дусю вместе с Минькой в простыню и свезли на кладбище в траншею. Миньку, пока он лежал в комнате, всего обезобразили крысы, объели уши, нос, щёки. Во время голодовки мне вспомнилось, как в империалистическую войну, при осаде Перемышля, он был окружен, блокирован нашими войсками, тогда газеты писали, что осаждённые приели все кожаные вещи, какие имелись. У нас был большой, дорожный, сыромятный ремень для упаковки вещей в дорогу, вот с него мы и начали. Сначала часть его размочили, пропустили через мясорубку, варили долго, воду первую сливали, а то получается много горечи. Подсаливали, студили, получается студень, ели с горчицей, было вкусно в то время. Потом так же, что было кожаного, всё было съедено. Из нашего же флигеля Настя с двумя ребятами и тёткой Шурой, в начале войны переселились в 42 дом рядом с нашим. Тогда это уже можно было, освобождалась площадь, многие уезжали. Муж Насти, Саша при первой мобилизации был взят в армию. Когда фронт вплотную приблизился к Ленинграду, он дезертировал, с винтовкой пришёл домой, скрывался от лю-дей, думал, отсидится. В комнате лежал под кроватью, а ночью уходил в зем-лянку, была вырыта не большая. А переселились они в эту квартиру с умыслом, в ней жили татары, держали корову, в начале войны корову про-дали и уехали, часть корма жмыхи, овёс остался, это знала тётка Шура и ис-пользовала во время блокады. Блокада затягивалась, голодовка усилива-лась. Настя и говорит своему Саше, что содержать тебя на своём пайке больше не могу, уходи куда хочешь. Эти слова, конечно, были переданы нам по секрету тёткой Шурой после ухода Саши. Как раз вскоре после этого ре-шения был налёт авиации, одна бомба попала в скверик, а вторая в их дом. Настя с ребятами успела спрятаться под кровать, двери и окна вылетели, упала круглая печь на железную кровать и они все спаслись. Вылезли из под щебня грязные, в пыли, пришёл милиционер. Саша ещё что-то накинул на себя и вышел через толпу незамеченным и больше о нём ничего не было слышно, пропал бесследно, или попал на патруль или замёрз где. В нашем же доме № 40 жил подозрительный человек Никита, работал в военизированной охране на заводе. Жена Мария чухонка с сыном. Выпивал часто с Демидови-чем из одной квартиры, он и секретарь ЖЭКа. В их же квартире, в малень-кой комнатке жила старушка, чухонка Мария, муж, её старик умер до войны, она за него получила страховку 3000 рублей, сын, молодой парень не-доразвитый с ними не жил, а где-то на Карельском полуострове у родствен-ников. Она зиму и лето промышляла в лесу, летом грибы, ягоды, цветы, зи-мой веточки еловые и всё на рынок, часто уходила с ночёвкой. И вот ещё пе-ред войной, ушла и не вернулась. Через две недели соседи заявили в мили-цию на розыск, поискали, не нашли ни живую ни мёртвую. Стали описывать имущество, ни вещей ценных, ни денег не оказалось, так всё и затихло. На-чалась война, Никита, как работающий в военизированной охране, остался на броне. Свободное время проводит на рынке, чем нибудь маклачит, слух был, что какими то котлетами торговал из под Тишка и студнем. Все еле хо-дили от голодовки, а он и не похудел, вот говорят, умеет жить человек. После бомбёжки 42 дома на подоконник , мимо которого нам приходилось ходить, ежедневно кто то выставлял, наверное дети, женскую голову, молодая, ры-жеватая, коротко стриженная, по тому времени упитанная. Кто пройдёт, столкнёт её внутрь, в доме уже не жили, на другой день опять появится. Хо-дили, искали по дому, тела и одежды нет, одна отрубленная голова. И так эта голова красовалась около двух недель, тогда милиции было мало и вообще розыском никто не занимался. А похоже это дело тоже рук Никиты, он попал на рынке за продажей человеческого мяса и его расстреляли. Жена его после войны не жила в Ленинграде. Соня случайно её встретила в городе, живёт на родине за городом, сын на севере. В то время трупы на улицах по неделе не убирались. Как, например, лежал у фабрики Возрождения труп мужчины, сначала у него были отрублены руки, потом ноги, видимо на студень. Голо-довка была жуткая и к тому же, в конце января или февраля, теперь точно не помню, разбомбили городской водопровод, хлебозаводы встали, такой ми-зерный паёк и то не давали дня два или три. Сообщили в Москву, смертность была в эти дни повальная. Прилетела правительственная комиссия, распорядились выдавать паёк мукой, это сообщили по радио вечером. Утром Соня заняла очередь, к открытию поставила меня, а сама ушла растопить плиту, чтобы сразу испечь блинчиков. Я получил горсточку в мешочек и от-правился домой, в глазах темно и ноги еле движутся. Нарочно пошёл по тро-почке через огород, чтобы из окна из кухни видно было, если упаду. Еле до-шёл до дома, открыл дверь и упал без сознания. Соня не растерялась, было у неё немного красного вина на случай, она ложкой открыла мне рот и влила немного, я сразу очухался, открыл глаза, а тут сразу блинчики и я ожил. Соня тогда была сильней меня, работала и по дому всё делала, дров и воды с Невы принесёт, а меня на лежанку сажала, как ребёнка, до того был истощён. Бомбёжки и артобстрела никто уже не боялся и не прятался в землянки, как осенью, не только из дома, из очередей не расходились. На 8 марта меня снова назначают на медкомиссию военкомата, одному было не дойти, опять провожала Соня. Пришёл, стали осматривать, прослушивать, лёжа попро-сили поднять ногу, не могу, нет силы, сама врач взяла своей рукой мою ногу, подняла, покачала , одну, вторую, одевайся, пишет годен, даёт направление в Московские казармы на К.Маркса. Я говорю, куда я годен, мне надо няньку. Ничего, говорит, там подкормят, пошлют сначала на Ладогу, о потом и вое-вать будешь. Повела меня Соня в казармы до ворот, а там уже один, сразу в столовую, покормили по тому времени хорошо. В казармы нужно было по лестнице идти, так я на четвереньках забирался, вот такой был солдат. В этот же день выдали обмундирование, своё связал и сдал. Велели готовиться к походу, а куда? Сказали, наверное на Ладогу. Ночью же погрузились на машины, поехали через Литейный мост, по загородному, вижу не на Ладогу. У Нарвских ворот высадились и пошли походным порядком, уже была слышна пулемётная и ружейная перестрелка. Прошли несколько железобе-тонных заграждений мимо Кировского завода. В Автове, через Красненькое кладбище, через землянки небольшими группами направились в Дачное, уже по частям. Я попал в роту части МВД. Утром, после осмотра врачом, меня признали годным для несения только внутренней службы. Все ходили в на-ряд на передовую, а я стоял на охране дома, в котором помещались, помогал пилить дрова для отопления из разобранных домов. Обед и ужин мне прино-сили свои товарищи, так как кухня стояла на порядочном расстоянии у во-доёма. В общем я был пока как иждивенец. Один раз приходит комроты и говорит, помог бы ты сегодня писарю истопить баню для роты, а в роте всего было человек 15-20. Я с большим удовольствием, если смогу, сделаю. Не-большая железнодорожная банька стояла не далеко от нас и железнодорож-ной платформы Дачное. Воду брали из охраняемого водоёма, там же брали и на кухню, водоём оказался на месте выбранной земли для полотна железной дороги. Писарь, крепкий, молодой парень взял на санки 2 молочных бидона, поехали, наполнили водой, он впереди везёт, а я сзади держусь, не поспеваю за ним идти, не только подталкивать. Он растопил печь и оставил меня при-сматривать, а я, говорит, один навожу воды. Истопили баню, он пошёл при-глашать мыться, а я остался и стал мыться, ведь всю блокаду не был в бане и с таким удовольствием попарился веничком и помылся, что еле дошёл до койки. Пришёл, лёг спать, а утром проснулся, ноги как брёвна распухли, на-лились кровью, обувь ни какую не оденешь, хотя у меня были свои валенки из дома. Мне обмотали ноги всякой мешковиной и без обуви свели в медсан-бат. Там осмотрели, признали цинга, назначили немедленно в госпиталь, в Ленинград с первой партией раненых. Здесь покормили обедом, дали днев-ную норму хлеба 500 грамм, всё съел, довезли до Автово, остановка на обед, опять такая же порция, привезли в Невскую лавру, там мы сказали, что не обедали, опять кормили и всё казалось голодно. На другой день переправили в другой госпиталь, бывший клуб, угол улицы Герцена и Мойки. Там прежде чем положить в постель, заставили мыться в подвальном помещении, холо-дина жуткая, пока ждал очереди и переодевался, всё равно простыл, подня-лась температура и совсем пропал аппетит. На другой день пришла Соня, принесла небольшую передачку, а я уже ничего не хочу, нет аппетита. Она сказала, что есть возможность эвакуироваться с соседней семьёй с детиш-ками, они едут в Костромскую область. Только вещей с собой много не возь-мешь. Я посоветовал ехать, бросить всё и не жалеть, а спасать себя для Вали. Она собралась и выехала 2 или 3 апреля, была в дороге 2 недели. Меня тоже назначили в эвакуацию, 3 апреля уже были в вагонах на Московском во-кзале. Меня мучила жажда. Я за кусочек хлеба попросил медсестру сходить на Полтавскую к брату Феде с запиской, чтобы принесли водички, мне пить много не давали. Пришла Клавдия, принесла в двух литровых бутылках воды и сказала, что сегодня умер Федя. Как только стемнело, повезли нас через Невский железнодорожный мост к Ладоге, был обстрел, но мы ехали без света, проехали хорошо. На берегу в землянках и палатках немного посидели, нас вне очереди машинами отправили на другой берег, на льду было уже много воды. На другом берегу сидели в землянках, ждали подачи желез-нодорожного состава, как только подали, началась погрузка в товарные ва-гоны с теплушками. Выехали ещё до света. Здоровье у меня всё ухудшалось, аппетита не было, на станциях по долгу стояли и наконец доехали до Чере-повца. Там тяжелобольных взяли в госпиталь, в том числе и меня. Посмот-рел я в окно госпиталя, идут люди парочками, улыбаются, смеются, даже не вериться. В Ленинграде давно не видели ни смеха, ни улыбки, ни слёз, все были, как атрофированные, ходили, как осенние мухи. Принесли обед, я не хочу, увидел у соседа щи и так мне захотелось, попросил обменяться, отдал свой вместе с хлебом, а щи съел с таким аппетитом, ведь всю блокаду не ели щей. После этого у меня ещё больше усилился кровавый понос, на хлеб и смотреть не мог, как едят другие, меня тошнило. Врачи заставляли есть, го-ворили, что умрёшь, если не будешь есть, я и сам понимал это, но сделать ничего не мог с собой. Только пил чай, опускал туда масло - свою пайку и выменивал на хлеб у соседей, этим только и держался. Мой лечащий врач был из г. Горького. В один из обходов подходит ко мне и говорит, теперь спа-сём тебя, получили какое то, не помню названия, лекарство из Америки, очень дорогое. 200 рублей золотом, то ли грамм, то ли другая какая мера, не помню и только я принял его два раза, сразу пошёл на выздоровление, поя-вился аппетит, прекратился понос. Он спросил меня, есть ли куда ехать, кроме Ленинграда если выпишут. Я дал согласие в Ярославскую область и через 2 недели меня комиссовали на 3 месяца. Приехал в Погорелки исто-щённым, еле двигался. В Данилове встал на учёт, стали меня часто вызывать на перекомиссию. Соня поступила работать в Заготзерно приёмщицей, Валя училась в школе, ходила за 8-10 километров, так как свою школу закрыли из-за бомбёжки. Семья была большая, я ел очень много и не наедался, всё чувствовал голод. Месяца через два меня взяли в армию, не дали как следует поправиться. В день моего отправления Валю, сильно больную тифом Соня повезла на лошади в больницу в Данилов. Я проводил их за километр, попрощался и сам пошёл на поезд. Нас группа несколько человек, со-бирались в Ярославле и там через Иваново поехали в Гороховецкий лагерь. Там немного позанимались, назначают в маршевую команду. На площади выстроили в походную колонну с вещами. Командир полка выступил перед строем с напутственной речью, что мы едем на Сталинград, там создалось угрожающее положение и так далее. После речи подходят к нему 3 красноар-мейца и говорят, почему их оставили, все знакомые, свои товарищи едут, а их одних оставляют, мы, заявляют, убежим самовольно. Тогда комполка подходит ко мне, я стоял на левом фланге, спрашивает, есть ли у меня здесь свое близкие товарищи и не уступлю ли я своего места. Я ответил, что никого близких нет, а пойду и буду воевать там, куда пошлёт родина, тогда меня оставили, а они поехали. Дня через 2-3 опять назначают нас к отправке, куда никто не знает, погрузились в вагоны, поехали и не в сторону фронта, а на восток. Приехали в город Котельничи, разгрузились и маршем отправились в лагерь « Вишкель». На крутом берегу реки Вятка, очень красивая местность, большой зимний лагерь, большие , оборудованные, зимние землянки, 2-х ярусные нары. Я попал в противотанковую артиллерию, занимались усиленно, кормили не особенно хорошо, как тыловиков, особенно не хватало мне, как блокаднику. Один раз на поверке объявляют, нет ли желающих и умеющих владеть топором, на какие то не очень сложные работы. Мне и говорит один такой Степанов, пойдём вдвоём, там что нибудь покушать найдём, он такой не мудрёный на вид, а ушлый парень. Мы с ним со-гласились, работа в близи лагеря, а рядом большой участок капусты, он по-пластунски сползает, принесёт по вилку и наедимся сырой. В лагерь с собой не брали, даже картошки сырой не разрешалось приносить. Когда крестьяне рыли картошку, попросишь, тут же сырую и съешь, Степанов сырую не ел, он не блокадник. В начале сентября нас отправляют на фронт, на какой не известно и только сейчас я получаю первое письмо от Сони. Пишет, что Валя вышла из больницы, поправилась. Я очень был рад, что Валя поправилась и первому письму, всё узнал о них. У нас в роте рядовым был один еврей, на вид интеллигентный, общительный. Когда нас назначили в маршевую ко-манду, переодели всех в новое обмундирование, в том числе и его. Все его спрашивали, как ты попал сюда и едешь на фронт, вашего брата там очень мало, все каким либо способом остаются в тылу, а он говорит и у меня есть много возможностей остаться, есть связи и в Москве, но я решил идти пря-мым и честным путём. На другой же день прислали к нам новобранцев, при-зывников 1924 года рождения, такая мелкота, как дети. Смотрим, наш пат-риот у них в землянке занимается с ними разучиванием песен и опять уже в старом обмундировании. И так мы отправились, а он остался. Был дождли-вый, ненастный день, мы из лагеря маршем отправились в Котельничи. Промокли, как говориться до нитки, поместили нас в помещение клуба, но не отапливаемое, посушиться негде, так и обсушивались на себе. На другой день подали вагоны, все думали, что полезут через Ярославль. Многие пошли на почту давать телеграммы родственникам, что тогда то проедем, в том числе и я послал. У всех телеграммы были приняты, но не отправлены, видимо запретили командиры. Повезли же нас по Горьковской дороге, первая остановка в Москве на окружной дороге уже вечером. Повели в столовую обедать. Степанов предусмотрительный, давай говорит, захватим на всякий случай вещмешок, все свои шмотки сложили в один, а второй взяли с собой. Он быстро пообедал и ушёл шнырять, приходит, позвал меня и даёт из рука-вицы мочёные куски хлеба и картошки. Оказывается он нашёл во дворе кухни большую бочку, куда сливали все отходы от столовой, мы набили це-лый вещмешок и рукавицы этой мочёнкой и отправились к вагонам, там до-обедывали сначала из рукавиц, а потом, дорогой из вещмешка. С нами же служили в Вишкеле и поехали на фронт 8 молодых парней уголовников, им было дано по 10 лет, но заменили фронтом. И вот ещё в лагере они в вёдрах приносят с кухни пищу, едят и угощают других. Оказывается: пищу выдавали по талонам, на чистой бумаге круглая печать и подпись, они брали один такой талон и размножали. Подделки никто не замечал, а перерасход пище замечали, каждый день меняли образец талонов, но они всё равно под-делывали. А когда поехали на фронт, запаслись разной макулатурой и на ос-тановках выходили продавать обмундирование. В один свёрток завернут гимнастёрку и брюки, в другой такой же макулатуру, покажут и продадут одно, а вручат пакет с бумагой. Так получилось в Бологое, у них купил ма-шинист поезда, который вёз нас из Москвы. Пришёл на паровоз, развернул посмотреть покупку, а там одна негодная бумага. Он пошёл к начальнику эшелона жаловаться на обман. Начальник сказал, хорошо, я выстрою всех на перроне, а ты узнавай у кого купил. Он походил перед строем, как будто этот, как будто тот, а точно узнать не мог, одеты все одинаково и похожих один на другого много. Тогда Начальник в свою очередь говорит машинисту, знаешь, я сейчас могу отдать тебя под трибунал, ты знал, что люди едут на фронт, а ты их раздеваешь, покупаешь казённое обмундирование. Иди, молчи и никому не говори, а то влипнешь, как миленький. И когда приехали на фронт, эти парни стали проситься в разведку, мы, говорят, люди бывалые, во всяких переплётах и на первый раз обещаем привести языка. Им отвечают, что это не так то просто привести языка, да и вас мы ещё Мали знаем. Но через несколько время их всё-таки взяли в разведку. Они, как ушли первый раз, так и не вернулись, все остались у немцев и больше о них не было никаких вестей. Из Москвы нас отправили на Бологое, там стояли больше суток, ходили в деревню, хотели на сахар сменять картошки, но ничего не получилось и населения осталось мало и у самих нет ничего. Потом сводили нас в вагон баню, стоявший на ветке, а ночью отправили на Осташков. Город полностью разрушен, нет и вокзала, остановиться негде и после выгрузки дали перекур и отправились походным порядком дальше, а дождь льёт. Дойдя до маленькой деревушки уже в темноте, тоже разрушенной, всего два дома без дворов, дали приказ устраиваться на ночлег кто как может. Мы со Степановым нашли порожнюю бочку, в ней и решили устроиться, лучшего ничего не было. Лежать можно вдвоём только на одном боку, а ноги на дожде открытые, снаряжение и винтовки с собой. Один бок устанет, перево-рачиваемся на другой оба вместе и так кое-как скоротали ночь. Утром по-шли дальше по низкой, водянистой дороге, мокрые, не выспавшись, полуго-лодные. Кухни с нами не было, она будет на месте. Степанов предлагает мне, давай отстанем от своей части, шли уже не строем, кто как мог. Обсушимся, выспимся и нагоним своих, а за самовольную отлучку что могут сделать, дальше фронта не пошлют, а мы и так туда идём. Так и порешили, в лесу зашли набрать грибов, брали всякие, какие попадались, потом наткнулись на маленькую избушку с одним окном, видимо сторожка лесника. Затопили печь, сварили грибы, высушили одежду, наелись грибов, легли отдыхать и так показалось уютно, что и на другой день остались. Отдохнувши пошли нагонять свою часть. Нашли их расположившихся в лесу, поджидающих от-ставших. Выговора нам не было, Только мы были в противотанковой ар-тиллерии, а там штат заполнили и нас назначили в полковую 52 миллимет-ровую миномётную команду. Кухня уже была, накормили нас фронтовым обедом и пайком. С этого началась фронтовая жизнь, перебрасывали нас с одного участка на другой, кругом прошли озеро Селигер, Валдайские высоты и все переходы делали только ночью. Было очень тяжело, все идут с личным оружием и боеприпасами, а у нас на троих, кроме личного, надо тащить миномёт и к нему мины, потом, как выпал снег, возили на санках. Когда стояли в обороне на Валдайских высотах, очень мучил снег. Внизу была кухня и штаб, а оборона проходила по высоте, туда был ход сообщения в рост человека, ветер был постоянно, только успеваешь откидывать снег, а за то-бой снова заметает. А люди всё одни и те же и на пост и за снегом следи. Про-бовали ползком по снегу ползти за обедом с термосом, так снайперы снимать стали, а ходить надо было не менее 3-х раз в день. Но на этом трудном уча-стке долго не задерживали, недели через 2-3 заменяли другими, а этих пере-водили на другой участок. Одевали очень тепло, бельё тёплое, фуфайка тело-грейка, шинель, валенки, шапка, рукавицы меховые. Очень часто приходи-лось ночевать в шалашах из веток ельника, или палатках, а не в землянках. Подстелешь веточек под себя и спишь, озябнешь, соскочишь, попрыгаешь, погреешься и опять ложишься. С Нового года стали готовиться к наступле-нию, прощупывали слабые места противника. Так 31 декабря 42 года, с утра нас вывели, объяснили задачу, сняли с себя всё лишнее, вещмешки, котелки и прочее, вышли на исходный рубеж в масхалатах. Вперёд поползли пехо-тинцы, а мы из окопов прикрывали их из миномётов. Немцы подпустили наших на близкое расстояние, открыли пулемётный огонь, нам дали команду приготовиться к броску. В это время враг усилил артиллерийско-миномёт-ный огонь по нашим окопам. Нам команду отменили, а повернули обратно, пробираться в тыл по ходу сообщения. Когда дошли до лощинки, там стояла кухня, а у нас ни котелков, ни ложек нет. Велят скорей получать кашу, её привезли на весь батальон, а нас осталось человек 20-30. Один солдат дал мне свой котелок, я получил кашу и моментально проглотил, пока строились я ещё и ещё получил, последний уже на ходу ел, всего я съел котелка 4. Только пошли, а у меня схватил живот, сильная резь и понос, не успеваю са-диться, а дело зимой, тепло одет и обвешан гранатами и патронами. Наконец пришли на ночёвку в старые землянки, там снял бельё, выбросил, одел чис-тое, на утро всё прошло. А те кто ходил в наступление, ни один не вернулся, все погибли, нас отправили на пополнение. Потом командование нам объяс-нили, что задачу мы выполнили, дескать мы узнали какие силы и средства у противника. Мне кажется, что мы проявляли большую гуманность к врагу, может я недопонимаю, или другие какие расчёты были у командования и везде ли так, как на нашем участке. Это было 25 декабря, у немцев праздник их Рождества, у нас был выставлен усиленный наряд обороны, но первым стрелять нам было запрещено. Наши траншеи шли по опушке леса, а они не вдалеке у деревни и мы смотрим, как они открыто гуляют по деревне с гар-мошками, поют песни, а стрелять нам нельзя. В этом же месте обороны, но-чью, когда бывает скучно, решаем сами подразнить немцев. И только дашь несколько выстрелов, конечно наугад, без прицела, сразу же убирай голову, они открывают пулемётный огонь и точно по нашим амбразурам. Мы зада-вали вопрос своим командирам, почему они так точно стреляют в темноте? У них, говорят, пулемёты пристреляны днём и закреплены в нужном поло-жении. А почему же мы не можем так устроить? Ответа нет.

Расскажу ещё немного о своей последней фронтовой жизни. В начале февраля нас подготовили к наступлению и вплотную подвинули к передовой. Остановились в лесу, в болотистой местности, поставили шалаши из ельника, низ обтянули плащ-палаткой, воду брали посреди шалаша в ямке, там она не мёрзла, таким же образом брала и кухня эту воду. Так простояли несколько дней, потом собрали всех на митинг. Комполка призывал к стой-кости, настало и наше время показать себя, на многих фронтах идёт наступ-ление, дан приказ и нам, многие из нас не вернуться, но таков закон войны, выполним же свой долг до конца, не посрамим свою родину. Как только стемнело, мы без шума отправились ближе к противнику, на указанный ру-беж, на опушке леса переночевали в палатках. К рассвету подъехала кухня с завтраком и только начали раздачу, немцы начали артобстрел, один снаряд угодил прямо в кухню, несколько человек погибло, а нам позавтракать так и не удалось. Пришла катюша, остановилась вблизи нашего расположения и стала их поливать. Красивое зрелище, как эти голуби жгут их передовую. Немцы открыли усиленную артиллерийскую стрельбу, а катюши и след про-стыл, но нам немного досталось. С нас сняли шинели, в масхалатах на тело-грейках, с левого фланга мы начали наступление, захватили передовые ук-репления и продолжали преследовать врага. Этот участок назывался пере-шеек Демьянской косы. Город Демьянск Новгородской области был в их руках, на 30 километров врезавшись в нашу оборону. От города шла шоссей-ная и железная дорога однопутка, на этом участке было всего 6 километров в ширину в их руках, и наша задача была отрезать его на этом участке. Немцы отступали, а мы с боем преследовали. Последняя ночь была особенно тяжела, день был тёплый, солнечный, снег оттаял, а нам приходилось окапываться, ползать ползком, насквозь промокли. Ночь ясная, морозная, кругом горят деревни, а когда вышли на исходный рубеж вплотную к их укреплениям, было запрещено обнаруживать себя. Одежда на себе замёрзла, вся как кол стоит, не согнёшься поплясать, погреться и покурить нельзя, переговаривались шепотом. Ночью все рассредоточились по склону опушки на исходном рубеже. Мы своим расчётом без шума вырыли в глубоком снегу ячейку и притаились. Замёрзли, маму не выговорить, курить хочется без терпения. Мой расчёт оба были не курящие, они и говорят мне, закуривай, мы оба прикроем тебя плотно и не будет видно, как зажжешь спичку. Я соблазнился как голодный волк на мясо, не выдержал, скрутил сигаретку, убрался на самое дно под них и только чиркнул спичкой, сразу по нам пулемётная очередь. Ну думаю, обнаружил себя, придётся отвечать, так и не покурил, а оказалось это случайный обстрел и всё обошлось благополучно. С нетерпением ждали утра, чтобы идти в наступление, согреться, о голоде уже забыли, хотя пищу нам не подвозили. Утром вышли на большое поле, с ночных позиций немцы ушли. Впереди большая деревня, через которую проходит шоссе из Демьянска. Слева деревни видны окопы и укрепления противника. Только мы приняли задачу и перебежками начали наступление, немцы открыли ураганный артиллерийско-миномётный огонь. Пока заляжешь, он обстреливает это место, делаешь перебежку и огонь переносит вперёд. Я уже добрался до окраины деревни, поравнялся с погребом, похоже для хранения картофеля, полежал, приготовился для нового броска. Только поднялся, впереди меня под ноги упал снаряд крупного калибра, не разорвался, а поплыл по снегу дальше. Пробежал шага 2-3, повернул голову налево, закричал своему расчёту, за мной вперёд, в это время почувствовал сильный удар в правую челюсть, подумалось, целым снарядом ударило меня, повернуло на одном месте несколько раз, как волчок и свалило на землю. Мне попало сразу 3 осколка, одним обрезало ухо ушанки, второй в челюсть, а третий плечо у фуфайки вырвал до самого тела. Без сознания был похоже не долго, но и в это время привиделась семья, будто бы я подхожу к дому в Погорелках, на крыльце стоят Соня, Валя и Мать. Когда очнулся, кровь как ручеёк журчит, просверлило в снегу большое отверстие до земли. Подбежал ко мне мой первый номер, взял свой перевязочный пакет, перевязал меня, поцеловал, сказал, будешь жить, поедешь домой, а сам побежал вперёд, я отдал ему свой пакет на всякий случай. Дополз я до первой большой воронки, там сидят человек 7-8 раненых, кто в руку, кто в плечо и с ними майор. Майор указал, где должна быть санчасть и предложил, перебежками по одному двигаться в тыл. Проходить же нужно через бугорочек, на виду и вблизи немецких укреплений и окопов. Несколько человек он снял на этом бугорке при перебежке, остался я в воронке один. Бежать не могу, ослаб, и ждать нечего, посмотрел на себя, на мне белый халат стал весь красный, подумал, зачем он будет меня добивать такого, встали потихоньку пошёл, что будет, всё равно. Так ведь и получилось, по мне не стреляли, только изредка рвались мины и снаряды. Когда вышел из зоны обстрела на дорогу, пить захотелось до невозможности, день был тёплый, солнечный 16 февраля. Нашёл консервную банку и водичку в ямке, зачерпнул, стал пытаться пить, но не мог найти рот, всё всплошную раздуло, опухло. Пробовал закурить, то же не смог, так и добрёл до первой палатки санчасти. Там стали спрашивать, какой части, а я и говорить не могу, дали карандаш и бумагу, записали, вновь перевязали. Меня сидя клонит в сон, усыпаю, а сёстры не дают спать, говорят нельзя, толкают в бока. Потом посадили в розвальни, повезли дальше, привезли уже в деревянное помещение. Осмотрели, предлагают ехать дальше, так как поместить здесь негде, ехать на автомашине километров 30, дорога хорошая, быстро доедешь, там уже и койки и весь персонал есть. Что поделаешь, надо ехать, на порожней грузовой машине поехали и помучился я дорогой, рана верно стала отходить и каждый толчок бьёт, как обухом по голове. Наконец доехали, поместили меня в большую палатку с печкой времянкой по середине, как лёг, так и уснул мертвецким сном до утра. Утром пошёл в столовую, но есть ничего не мог, всё во рту сильно болело, только ещё тут снял с себя все остальные боеприпасы, гранаты и патроны и ушёл. Вскоре взяли на перевязку, сделали уколы, почистили рану от осколков, пришили язык, он частично в корне был оторван, поставили шину Венбера, выписали жидкий стол и поместили, сначала в ригу, потом перевели в крестьянскую избу. Несколько дней пролежал там, потом уже автобусом отправили к ж/д станции. Поместили нас, тяжелораненых в школе, там и встречали день Красной Армии, всем дали по 100 грамм водки, а нам, челюстникам нет. Там же ещё на вокзале встретил Степанова раненого в руку. Оказывается эту деревню, на которую мы шли, немец отбил контратакой, потеснил наших и удерживал, пока не вывел все свои войска из Демьянска. С этой станции через несколько дней нас отправили поездом в теплушках дальше. В Вышнем Волочке ночевали, делали перевязки, помыли, потом отправили до Ярославля. Там разгрузились на Московском вокзале и сказали, что поместят в госпиталь на улице Крестьянская 2. Тут стоял пригородный поезд на Данилов, я быстро написал открытку и с кондуктором заднего вагона, на ходу отправил в Путя-тино. 8 Марта приехали ко мне Соня и Люба с передачкой, привезли пол-литра водки, хотя и не разрешалось, но передали. Немного посидели с ними, поговорили и они ушли, поезда уже ни какого не было, им пришлось идти пешком до Уткина, ночевали у Веры, очень устали шагать по шпалам. Я проводил их, попробовал выпить, хорошо, выпил потихоньку ещё, отлично, остальное допили с соседом по койке и даже пошли смотреть кино в этом же здании, все боли прошли. Числа 10 кажется, отправили нас в Киров, проехали через Путятино, минуты 2 была вынужденная остановка, но никого из своих или знакомых не видел, верхняя одежда была отобрана. В Кирове мы пролежали недели 2-3, думали, что тут и останемся, но нет, отправили дальше, в Прокопьевск Кемеровской области. Там и пролежал я до конца своего лечения, комиссовали в конце сентября по 3-й группе инвалидности. Приехал в Путятино и прожил там до весны, в Ленинград ещё не пропускали, хотел устроиться работать, да никак сердце не лежит, тянет в Ленинград, в особенности как сняли блокаду. В Ленинград я приехал в конце мая или начале июня 44 года по вербовке в ОСМУ 12 Особое строительно-монтажное Управление, прописан был в общежитии, а жил на улице Полтавской с Женей Пальгуновым. Наш флигель был снесён на топливо, по этому мне и не давали пропуска в Ленинград. Пришлось вербоваться в ОСМУ с общежи-тием. Сразу же я начал ходатайствовать о предоставлении мне жилплощади, как потерявшему её и как инвалид Отечественной Войны. Дел было много, доставал справки на потерянную жилплощадь и многие другие, а по этому на работу ходить не оставалось времени. Предприятие подало на меня в горсуд за не выход на работу, заочно мне присудили 6 месяцев по 25%. Пришлось доказывать, что болел, был у зубного врача, только тогда всё сняли и пошёл работать. Нас уже много набралось инвалидов в районе, потерявших жил-площадь, пришлось ходить в райсобес 2-3 раза в неделю. Давали смотровых квартир много, но все непригодные для жилья, то нет пола, то дверей и рам, все было взято на топливо. Нужен большой ремонт за свой счёт, а материала и средств нет. По этому я только зимой на 45 год получил мало мало пригод-ную комнату, чтобы только можно было вселиться. Комната на улице Ком-сомола 43 из бывшего общежития, первый этаж, сырая, полутёмная, но ждать лопнуло терпение, да и перспектив не было. Уже весной 45 года достал вызов для Сони с Валей от Калининского Промкомбината и сам поехал за ними. Прожили мы в этой комнате около года, вдруг, внезапно, утром, я вы-шел умываться, слышу, что-то потрескивает, посыпалась штукатурка. Я только встал в проём двери, рухнул весь потолок. Наш весь дом срочно по-ставили на капремонт, а жильцов выселили во временные квартиры. В это время у нас жила и училась Люся, мы выехали в маленькую полутёмную комнату метров 6-7 на Ломанский, думали, проживём недолго, а пришлось жить два года и то отремонтировали только одну половину дома с полной перепланировкой. Мы въехали опять в первый этаж, но большую 28 метров комнату, очень сырую, больше года только просушивали и как следует не просушили, проживши в ней 20 лет. Жизнь ещё была тяжёлая, послевоенная, но Валя училась. Окончив десятилетку, пошла учиться в Планово-Экономи-ческий институт. Закончила его в 1952 году и вышла замуж за Гурдина Анд-рея Кузьмича 1925 года рождения. Он учился в политшколе, в 52 году закон-чил, вышел лейтенантом флота. Для прохождения службы взял направление в Совгавань, так как там у него живёт мать и брат в собственном доме и 3 тётки, переехавшие из Кировской области. Одна его сестра замужем, живёт во Владивостоке. Валя в конце 52 года уехала к нему, жили несколько вре-мени в семье, потом получили комнату от службы в деревянном доме. Жи-лищные условия были очень плохие, отопление дровяное, вода привозная автоцистерной в указанные дни, санузлы далеко от домов, магазины то же, а морозы зимой до 40 градусов. Прожили они там 10 лет. Валя не работала, так как были маленькие дети и устроится негде, в 1962 году их перевели в Сева-стополь. Ездили они к нам в Ленинград почти каждый год и мы ездили туда, я был 2 раза, Соня 3 раза. Дети у них: первая Галочка умерла в Ленинграде во время отпуска 3-х лет. Сергей 1954 года рождения сейчас заканчивает приборостроительный институт. Евгений 1957 года рождения после оконча-ния десятилетки взят в армию, служит в военно-морском флоте. Жили они в Севастополе, в квартире при части, лет 6 за городом, хутор Лукомского, по-том получили 2-х комнатную квартиру в городе. Мы с Соней жили до 65 года на улице Комсомола в той большой комнате 28 метров. Могли бы выменять на хорошую маленькую, но берегли, думали им понадобится и легче выме-нять на большую и так же прописать их легче. Потом уже в 65 году нам дали на двоих комнату, светлую, тёплую со всеми удобствами и балконом на юг, на улице Стахановцев. Прожили мы до 1971 года в этой квартире и по со-стоянию здоровья решили съехаться с Валей. Сделали обмен жилплощади Ленинграда с Севастополем, отдали 2 комнаты в Севастополе и одну в Ле-нинграде за 3-х комнатную квартиру и теперь живём одной семьёй в Сева-стополе.

И последний из братьев, десятый Александр Павлович 1905 года ро-ждения. До призыва в армию жил в семье, как и все братья. В 1927 году ушёл на действительную военную службу, служил в Ярославле два года. Во время летних военных сборов и я служил вместе с ним в одной части в Ярославских лагерях. После демобилизации в 29 году домой в деревню не вернулся, ос-тался работать на Лакокрасочном заводе в Ярославле, а в конце 30 года пе-ребрался в Ленинград. Работал на разных работах, снабженцем в строитель-ной организации и выучился печником. Жил в частной комнате вдвоём с то-варищем. Перед паспортизацией, не посоветовавшись ни с кем из братьев, быстро собрался и уехал в Ярославскую область, что за цель была и на что надеялся, неизвестно. Возвратился видимо даром. Наверное надеялся полу-чить справки, как демобилизованный из армии и рабочий, а сельсовет отка-зал, а без них не устроиться на работу. Поработал немного на станции Пан-телеево на погрузке вагонов лесом, дровами, и то по блату. Там он познако-мился с Верой Степановной, сестрой Александра Голубева с которым я учился и жил в Дубровках. Он жил у неё в деревне Починок и работал на по-грузке по её рекомендации. Но всё время так продолжаться не могло, жить на волчьих правах. Он всё ходил в сельсовет, добивался, доказывал, но ни-чего не получалось и отчаявшись дошёл до предела. В один из таких неудач-ных дней взял водки и пошёл из Костюшина в Путятино в морозную, зимнюю ночь, совсем отчаявшись, выпил, упал на дороге и уснул, проснулся в помещении. Ехал из Путятино мужчина из Скокова, Подобедов, подобрал его и привёз к себе домой. Он же посоветовал ещё раз попытаться лично поехать в Москву к правительству, не может быть такого произвола сверху. Братан послушался совета, ведь утопающий за соломинку хватается. Взял он боль-шой лист бумаги, написал всю свою биографию и отца, ничего не скрывая и не прибавляя, одну только правду и отправился в Москву. Целую неделю он ходил около Кремля, что бы туда попасть, но пропуска не давали, должен быть вызов и знать к кому идёшь, а этого у него ничего не было и не знал к кому обращаться. В то время попасть в Кремль было почти невозможно и он уже отчаялся, хотел уезжать ни с чем. Но вот подходит мужчина и спраши-вает, я, говорит, вижу каждый день вас здесь у проходной, если не секрет скажите, что вам здесь нужно, может смогу чем помочь. Братан рассказал ему цель приезда, тот выслушал и ушёл, велел подождать. Вернулся с про-пуском, сам же и повёл меня в Кремль. Дошли до одного кабинета, он доло-жил обо мне и велел заходить. Когда вошёл в кабинет, обомлел, сидит седая женщина, по фотографии сразу узнал, Крупская Надежда Константиновна. Она спрашивала с чем пришёл, задавала вопросы, а у меня, говорит, и язык отнялся, ничего не могу ответить. Отдал ей записанный лист, сказал, тут всё написано, она прочитала и говорит, поезжай домой, всё будет хорошо. После возвращения из Москвы дня через 2-3 его уже везде искали, где он бывал, из сельсовета и из района. Как только встретились, с ними же вместе поехали в Данилов, в район, там немедленно выдали паспорт и другие документы. Только тогда вздохнул полной грудью, устроился работать в кооператив на станции Путятино. Купили на двоих с Кузьминым домик в деревне Остроно-сове, женился на Ольге Михайловне, работавшей там же в чайной, вступили в колхоз, родилась дочь Людмила. От Бориса взял к себе отца и он жил с ними до смерти в1942 году. Началась война, в первую мобилизацию был взят на фронт, под Тулой, ранен в руку, лечился в Данилове. Вторично был взят на фронт после смерти отца, в конце 42 или начале 43 года и воевал до конца войны. Победу встретил на Балканах. После демобилизации, года через 2 по-сле возвращения, году в 47-48 у них сгорел дом и они перебрались в Яро-славль. Сначала жили на частной квартире за фабрикой Перекоп, он работал печником, потом вдвоём со знакомым купили брёвен, перевезли и поставили дом на двоих в посёлке Творогово. Дочь Людмилу выдал замуж, верней взял к себе в дом зятя, у них дочь Эля. Семья их и по настоящее время живут там, только братан уже умер в 1974 году на 70 году жизни. И так династия Фирсовых из такой большой семьи кончается, остался я последний.

Теперь продолжим запись опять от корня, династию Аверьяновых, от Аверьяна Фирсовича ( запись не по возрасту, кто старший не знаю ).

1). Мария Аверьяновна была выдана в с. Давыдово за Борозкина, он жил в Питере, работал подрядчиком, строил дома, нанимал рабочих, многие зем-ляки и родственники работали у него. Она жила в Давыдово, бездетная, она же и засватала мою тётку Александру Кузьминичну в Давыдово.

2).Фёдор Аверьянович, жена Настасья Дмитриевна, тётка моего отца, без-детные жили в Костюшино.

3).Ананий Аверьянович с женой и сыном жили в Питере, в Костюшино стоял только не отстроенный дом, сами они не приезжали.

4).Дмитрий Аверьянович, вторая жена Анна Максимовна, она моего отца звала братец по мужу. Первый сын от первой жены Василий Дмитриевич был отправлен подростком в Питер на стройку к Борозкину, упал с лесов, стал хромой и горбатый. Отец его взял с хозяина за увечье 100 рублей едино-временно, тем и закончилось, а сын остался калекой. Жил он с мачехой, уча-ствовал с нами в драмкружке суфлёром. Вторым был Максим Дмитриевич, (о нём упоминалось выше) жена Анна Алексеевна. Два сына, Павел 1925 года рождения погиб на фронте. Владимир, о нём ничего не знаю.

5).Павел Аверьянович, жена Дарья Леонтьевна. Он жил в Питере у Бороз-кина, она в деревне, имели приличный дом. Их дети: Иван Павлович, жил в Питере, вернулся в деревню через 20 лет, в революцию, доживал в деревне с Саней Фирсовой, женат не был. Александр Павлович с детства в Питере, хо-лост, умер в революцию.

Кузьма Павлович так же с детства в Питере, за всю жизнь раза два приезжал в деревню не женат, работал у Борозкина, в революцию умер там.

Марфа Павловна не замужняя жила в деревне, умерла в возрасте 100 лет, Дочь Елена 1914 года рождения, живёт в деревне.

Николай Павлович, жена Александра Дмитриевна, их дети: Василий Нико-лаевич, с 1919 года в армии, полковник, жил в Москве, я к нему заезжал, у него там была жена и два мальчика. Ещё была дочь Надежда, воспитывалась у его отца Николая Павловича, рождённая от девицы Анны Алексеевны Рубцовой, потом она вышла замуж за Максима, дочь оставила. Лидия Николаевна муж Александр Андреевич Панфилов, детей как будто трое, вернувшись с войны он не стал с ней жить из-за пригулянного ребёнка, ушёл к другой в деревню Ям. Мария Николаевна муж Ефим Медведев работал продавцом, дочь их Мая, году в 36-37 переехали в Ярославль, он там и умер до войны. Виктор Николаевич холост, умер в Ярославле до войны. Валентин Николаевич живёт в деревне, в отцовском доме, женат, сколько детей не знаю, в войну взят не был по состоянию здоровья.

4 Мая 1976 года подпись Фирсов


Всё, что здесь описано, взято из воспоминаний и одна правда и факты, ни выдумки, ни добавлений нет. 4 мая 1976 года.

Хотелось с этой записи написать более подробно, много пропущенного, но не смог.


дополнения


С начала революции жизнь в деревне была очень тяжёлая, все люди из городов понаехали в деревню, рассчитывали, что прожить легче. А в деревне замучили не урожаи и болезни, в основном тиф. В каждой семье умирало по 2-3 человека, а во многих и больше. Во всём виноват недостаток мыла и дру-гих хозяйственных товаров и голод. Деньги обесценились до нельзя, на них ничего купить нельзя, всё, что и можно приобрести так только хлеб. В 1921 году была ранняя весна, все радовались, солнце целыми днями сияло. На Благовещение 25 марта (7 апреля по старому стилю), в полях весь снег со-гнало, солнце сияло, утром кругом токуют тетерева. Я накануне решил по-слушать в удовольствие, пригласить Николая Шапкина, запрячь лошадь в двуколку и поехать с ружьями. Мать меня не отпускала, говорит, сегодня такой праздник, птица гнезда не завивает, девица косы не заплетает, а ты на охоту собираешься. Мы конечно не послушались, все поля объехали, с удо-вольствием послушали ток, а тетерева, хотя и на лошади, а не подпускали близко. Подъехали к опушке леса, там кое-где ещё был снег и на снегу све-жий след зайца. Я Николая с лошадью отправил домой, а сам не выдержал, пошёл по следу. Но след скоро вышел на талую землю и мне пришлось бро-сить преследование. Домой пришёл с промоченными ногами, везде воды полно, бегут ручейки, а речка полноводная. Попил я чая, день тёплый, сол-нечный, напротив нашего дома собрались все деревенские на сходку, нани-мать пастуха и я пошёл. Немного посидел и у меня сильно заболела голова, ушёл домой, лёг в постель отдохнуть, да так и не просыпался. Это было во вторник на второй неделе Великого поста, а проснулся и пришёл в память только в пятницу на седьмой неделе Великого поста, четыре с половиной не-дели лежал тифом без сознания. Фельдшерица уже жила на частной квартире после пожара, но ко мне ходила, давала советы родителям, меня держали в отдельной комнате, никого не допускали и ухаживал один Отец. Когда был перелом болезни, я был уже весь холодный, только грудь была чуть тёплень-кая, как мне потом говорили, послали лошадь за священником в другой приход причащаться, это в то время было заведено. Наш священник Введен-ского прихода уже болел, лежал тифом. Когда я очнулся мне сообщили, что поп наш Отец Василий умер, за ним вскоре два сына Пётр и Владимир, мой одногодок, дочери Александра, с нами играла в драмкружке, Надежда, Ека-терина и Мария, всего 7 человек за несколько дней. Осталось от такой семьи только две дочери, сын и мать. У меня же в семье никто больше не болел по-тому, что строго соблюдались наставления фельдшера. В это же лето после выздоровления мне пришлось пахать и косить сено, ездить в Дубровки к се-стре Любе, у них вся семья лежала тифом и посещать их все боялись зара-зиться, а я как переболевший, не боялся. К счастью, все больные понемногу поправились, а жили ещё на чужой квартире.


К странице 116

Вскоре после моего возвращения из Ярославля после ареста, пришли раску-лачивать моих стариков, описали в доме всё до нитки и сразу же вывезли всю мебель к магазину на улице и пустили в распродажу. Отца с матерью с пустыми руками, то есть с палочкой в руках выселили из дома. Отцу было 76 лет, матери 66 лет. Они, как большие преступники, с поникшей головой по-шли в Кузин домик. Все люди боялись даже встретиться с ними. Даже я и то смотрел на них из далека, слова сказать боялся и ни разу не был у них, там где они поселились. Они прожили там 2-3 дня. Так как у них не было хлеба и других продуктов, за ними приехала дочь Люба и увезла их в Дубровки, без всяких документов. Отец вскоре уехал в Ленинград к сыну Кузе, вернее в Павлово на Неве, а мать больная осталась в Дубровках с внуком Борисом, ещё холостым. Люба то же уехала в Ленинград к семье. Мать дожила до Но-вого года и совсем больная приехала в Ленинград, там 6 мая 32 года она умерла. Когда я вступал в колхоз, весь рабочий инвентарь и конную сеялку с пароконной сенокосилкой сдал колхозу, а сани и телеги так и оставались у нас в кладовом сарае и ещё много всего. Мы с Соней вдвоём заготовили дранки для крыши дома, возили чурбаны к Титикову Никите Ивановичу, там с ним вместе и обрабатывали. Ещё там были заготовлены доски для пола и гвозди для крыши и много кое-чего для хозяйства. Толстые брёвна на доски были запасены и скатаны вместе со срубами, которые все сгорели. Максим Аверьянов к этому времени записался кандидатом партии и стал очень активным и агрессивным. При раскулачивании был первым вожаком, указывал, где хранятся какие вещи, если чего не оказывалось, спрашивал где они находятся. Он был с детства вхож в наше семейство, а последние годы, мы с ним работали возчиками товара в Потребительском обществе и ещё он был сторожем магазина. А по этому в работах колхоза участвовал не активно, авторитета не имел. В оценке вещей и мебели, которые были выве-зены для распродажи то же участвовал Максим, с тем чтобы они остались для своих, деревенских. Например, комод 3 рубля, диван 5 рублей, горка рез-ная, верх стеклянный из красного дерева 5 рублей. Граммофон с пластин-ками купил Кузя и оставил при разделе в семье 5 рублей. Стулья венские по 1 рублю десятка полтора, а всего и не упомнишь. Моё ружьё центрального боя с боеприпасами 3 рубля. Это взял Максим после моего исключения из колхоза. У меня перед отъездом в Ленинград было свезено в Агалинское на мельницу Круглову 2 или 3 мешка ржи на муку для семьи. Так и до этого до-брались, приехали и требовали, что бы мельник выдал им, а он сказал, что у него нет, а сам сообщил моей тёще, чтобы она забрала для Вали, так как она осталась одна у бабушки ни с чем. Большинство вещей было не описано и их забрали кому, что понравиться. Сено, полученное на трудодни для личного скота, Соня сама свезла по твёрдому заданию, скот остался без корма, а когда она узнала, что её назначили на высылку в Архангельскую область для заготовки дров, она бросила всё и ночью убежала. Вскоре колхоз в передней части дома Отца открыли чайную-столовую, мясо- наш скот, хлеб то же бес-платный, одной картошки только полученной на трудодни 100 пудов ( 1600 кг). Да несколько бочек огурцов, капусты, грибы и все другие деревенские овощи. Уже перед войной двор стал оседать и его отломали и растащили, а потом террасу, она была вся из досок вагонки, а потом, после войны продали и переднюю часть дома и перевезли в Ярославль, в Тверицы. Когда ломали, брёвна были свежие, лучше новых, рассказывали, как стукнут топором они звенят, а простоял дом больше 50 лет. Лес на нём был весь окантованный и шпаклёванный. Во время эксплуатации то же никакой сырости, кухня и то была отдельно. Перед войной, когда Максим Аверьянов сбежал из колхоза и переехал в Ярославль, приезжал в Ленинград за покупками и заходил ко мне на квартиру, а я в то время был в командировке. Тесть мой встретил его и всё высказал, зачем так издевался над семьёй и человеком, что тебе дало это и ещё грозился, что достанем его и в Ленинграде, как какого крупного пре-ступника, а ведь он был для вас хорошим другом и товарищем. Он только и мог ответить, время было такое смутное, с тем он и ушёл, даже не угостили, как приятеля. А потом, через некоторое время, приезжала жена Максима, Анна Алексеевна, та даже ночевала у нас и ей мы уже не вспоминали о про-шлом.

Хочется ещё вспомнить о нашей совместной жизни с Соней. Прожили мы с ней 52 с половиной года с 10 мая 1928 года по 8 октября 1980 года - смерть Сони. Прожили очень тяжёлую совместную жизнь, но всё переживали согласованно, не перечили один другому. Выехали из деревни в 31 году, сна-чала я, только в чём был, как после пожара 1 декабря 1931 года в Ленинград, с собой никаких вещей. А уже на Новый год приехала Соня и то же в чём была, без каких либо вещей, всё оставила в Костюшино. Я только что устро-ился на работу в Ленинградстрой кладовщиком с окладом 125 рублей в ме-сяц на рубероидный завод Выдвиженец. Поместили меня в мужское времен-ное общежитие из досок. Потом приехала Соня, прописаться ей было негде, так же и устроиться на работу. А по этому она не получала хлебных карто-чек, а ночевать приходила когда куда, ко мне в общежитие на ночку, что воспрещалось, к отцу то же в общежитие, к дяде Александру Петровичу на ночку, так вот и перебивались без ночлега и без хлебных карточек. Всё это мы сильно переживали вдвоём, но никогда не упрекали один другого. Уже весной 1932 года Наталья Сергеевна Бобрецова, жена дяди Семёна Яковле-вича, жившая с тремя детьми в дачном городке Лигово в дачном домике, со-гласилась прописать Соню как домработницу. Она сама работала проводни-цей на Балтийской железной дороге и детей не кому было присмотреть, к тому же она любила погулять, муж её умер ещё в деревне. И так Соня стала домработницей без зарплаты и хлебных карточек, хлебные карточки выда-вали только через полгода после прописки. С хлебом было тогда конечно легче, чем в блокаду, можно было купить по коммерческой цене и продавали с рук продовольственные карточки, то же конечно по спекулятивной цене, но на всё нужны деньги, а их у нас не было, вот и рассчитывали каждую ко-пейку. Весной тесть Иван Петрович получил отпуск и собрался ехать в де-ревню. Мы с Соней подумали и решили взять Валю к себе, во первых мы оба очень соскучились по ней, а во вторых в деревне осталась такая семья и все ещё маленькие, в колхозе заработка нет и жить не выносимо трудно. Приехал из отпуска Иван Петрович и привёз Валю, ей шёл 3-й год, они с Соней остались в Лигове, я ездил на выходные и изредка в простые дни только на ночь, а обратно на работу или первым поездом или трамваем. В конце или во второй половине, когда я заключил договор на ремонт сарая курятника под жильё, я отправил Соню с Валей в деревню, что бы самому свободней за-няться ремонтом и со средствами было туго. Пока они ездили, я по вечерам и выходные все отдавал этой работе и к Октябрьским праздникам я с тестем уже прописался в новой квартире и вызвал семью к себе и тёщу в гости, по-смотреть как устроился. Сразу почувствовали облегчение и жизнь легче. Но всё это облегчение не на долго пришло в нашу семью. Году в 1934 ввели пас-портизацию по городу Ленинграду и паспорта выдавали только тем, кто проживал не менее 5 лет в городе, а проживающим меньше необходимо предъявить справки с места прежнего проживания о социальном происхож-дении. Мне дали с работы отпуск, что бы я привёз необходимые документы. Явился я в сельсовет, председателем был молодой, незнакомый мужчина, присланный из за станции Путятино Середского района. Вперёд меня к председателю явился Максим Аверьянов с Медведевым, наговорили на меня и не встречаясь со мной ушли. Председатель принял меня любезно, обещал выдать справку, но из-за срочной работы просил подойти завтра. На другой день я пришёл, его нет на месте, узнал, что он ушёл в деревню Марково и ко-гда вернётся неизвестно. Я направился туда, разыскал его, там целая компа-ния в доме у старых девиц. На столе самогон, закуски и сами уже под боль-шим хмелем. Он встретил меня и говорит, что всё приготовил как обещал, вручил мне справку. Я тут же при нём прочитал. Для чего мне нужна такая справка, ведь вы не знаете на самом деле кто я и как жил и работал, напи-сано со слов недругов моих. Тут же при нём порвал справку и ушёл. После ухода от предсельсовета мне приходила в голову мысль, что надо было по-требовать от сельсовета найти данные, на основании которых мне было дано разрешение ехать на зимний сезон в Ленинград на заработки. Протокол об-щего собрания колхоза, где указано, что бы мне подготовить заместителя по складу зерновых Фомина М.П., что мною было выполнено в месячный срок. Копия протокола была снята на 2 человека, меня и Шапкина Н.А. с которым мы собирались ехать и Шапкин в последний момент, уже утром, в день отъ-езда отказался ехать. Эта копия протокола была сдана в сельсовет, на осно-вании которой нам обоим с Шапкиным были выданы документы на выезд. Я без всякой задней мысли честно отправился, немного обиделся на Шапкина, что он не сдержал своего слова, подвёл меня. А через 2 дня общим собранием колхоза я и Соня были исключены из членов колхоза и сельсовет наложил непосильное твёрдое задание, сдать государству сено и зерно полученное на трудодни, а её хотели отправить на лесозаготовки в Архангельскую область, несмотря на то, что у неё на руках ребёнок Валя возрастом 2 года. Из-за этого она не выдержала, бросила всё хозяйство, скот без корма и так далее и ночью ушла в родную деревню. Через несколько дней, уже на Новый год она уехала ко мне в Ленинград, а я хотя на работу устроился, но жилья не было. Когда я приехал за справкой в сельсовет, в Костюшино ни одного человека из бывших соседей не встретил, все спрятались, как от преступника. Я зашёл к Сане Алексеевне Фирсовой и попросился переночевать. Она жила вдвоём со слепым стариком Иваном Павловичем Аверьяновым. Она разрешила ос-таться и говорит, я мол никого не боюсь, со мной ничего не сделают в такие годы, а другие все боятся встретиться. И так я уехал ни с чем, с большой гру-стью на сердце и думой о будущем. В Ленинград приехал ни с чем, меня вы-звали в милицию с участием завкома завода Выдвиженец начали допрос со всех сторон. Я уже и не помню какие задавали вопросы и что я отвечал, но помню, что начальник милицейский говорит, вот получена справка, что вы имели мельницу и ещё что-то. Я вижу, что он ловит меня в пустую и раздра-жённо говорю, что не только паровая мельница, а и ещё что-то и батраки. Заседание кончили и мне дали временную справку и 1 месяц, потом на 3 ме-сяца, полгода и год, а потом и настоящий на 5 лет. А в ЖЭКе у нас уже при-готовились повыгодней продать мою квартиру, управдом был пьяница и секретарь то же, только и ждали моего выселения. Но к моему счастью управдом вскоре опился водкой и умер. Когда все эти тяжести мы пережили, настало небольшое облегчение в жизни. Настал 1937 год, продовольственные и хлебные карточки отменили и все вздохнули с облегчением, но не надолго. Надвигалась Великая Отечественная война. В войну меня мобилизовали 3-го июля 41 года. Валю с дедушкой Иваном Петровичем в первый день войны отправили в деревню, мы остались с Соней вдвоём. Я служил санитаром в госпитале, в Меньшиковой больнице, Соня в детской больнице санитаркой. Война была тяжёлой, блокада, голод, постоянные обстрелы, но чувствова-лось как будто легче, чем прошедшее пережитое, мы стали такими же людьми, как и все, хотя и ждали смерти ежечасно. Из госпиталя меня как дистрофика отпустили домой на домашнее лечение, так как нас уже перевели на гражданский паёк. Из команды 100 человек, которые пришли со мной в госпиталь в январе 42 года оставалось только 8, остальные умерли с голода. 8 марта 42 года меня снова мобилизовали, хотя я еле мог двигаться от истощения и сразу через два дня отправили на передовую, в Дачное, в войска НКВД. Я был самый слабый в роте, меня медкомиссия назначила только для несения внутренней службы, даже за обедом не мог сам ходить, а хлеба уже давали 500 грамм. Через несколько дней я заболел цингой, опухли ноги, никакую обувь не одеть и меня с первыми ранеными отправили в госпиталь в Ленинград. В госпиталь, на углу Герцена и Мойки, пришла ко мне Соня, сказала, что есть возможность эвакуироваться вместе с семьёй соседей с детьми. Я уже слабый был и посоветовал при первой возможности бросить всё и ехать спасать жизнь для Вали. Она уехала 2-го апреля, взяла с собой только два узелка, больше не разрешали и ехала до Ярославля около 2-х недель. А меня отправили с эшелоном госпиталя 3-го апреля. Уже последние дни работала дорога через Ладожское озеро, Дорога жизни, поверх льда уже была вода и перевозили на автомашинах только ночью. Меня довезли до Череповца и там выгрузили в госпиталь как слабого больного с кровавым поносом. Соня добралась до Путятино к своим и долгое время мы не знали один о другом. Потом меня комиссовали и я приехал в Путятино, но прожил там всего месяца полтора, вместо трёх, взяли снова в армию в Гороховецкий лагерь. Соня устроилась работать в заготзерно приёмщицей и даже поддерживала всю семью питанием. Вернулся с войны из госпиталя г.Прокофьевска, Кузбасс, Кемеровской области инвалидом 3-й группы в сен-тябре. Зиму прожил в Погорелках с семьёй, а когда сняли блокаду с Ленин-града весной 44 года с Женей Пальгуновым пытались уехать в Ленинград. Туда пускали только по пропускам тех у кого сохранилась жилплощадь и нас вернули обратно со станции Бабаево. У меня жилплощадь не сохранилась, дом в котором мы жили, был деревянный и его снесли на топливо. По этому весной 44 года, когда в Ярославль приехал первый вербовщик из Ленинграда вербовать строительных рабочих, я завербовался плотником и целым эшелоном нас отправили в Ленинград в ОСМУ, особое строительно-монтаж-ное управление. Ехали по только что освобождённой земле, около Шлиссель-бурга по временному мосту через Неву. По приезду в Ленинград я сразу же пошёл к Жене Пальгунову на Полтавскую 4, кв.15. Он приехал раньше меня недели на 2 и поселился в родительской комнате, она осталась цела и по этому Жене дали пропуск в Ленинград. Так я жил с Женей до осени и не был в общежитии, куда меня прописали. В первую очередь сходил в Райсобес, встал на учёт на жилплощадь и ходил по 2-3 раза в неделю на проверку. Нас таких бездомных в районе собралось очень много. Мы целыми днями выси-живали, ожидая результата и всё бесполезно. На работу я не являлся, а по этому учреждение подало на меня в суд и присудили заочно восстановить на работе с вычетом 25 % зарплаты на полгода. Опять пришлось хлопотать че-рез врачей, как инвалиду войны всё-таки отменили постановление суда. Работать пришлось кладовщиком, жил всё с Женей до зимы. Предлагалось каждому из нас много комнат, но выбрать для жилья было нечего, придёшь смотреть, что предлагают, пола, потолка, дверей нет, из каждой бесхозной квартиры изъято всё дерево для топлива, а самому на свой счёт ремонтиро-вать нет ни денег ни материалов, даже привезти не на чем. Я уже работал в такой большой строительной организации и у нас не было ни одной автома-шины, если что требовалось перевезти, так только на двухколёсной коляске в ручную. Только к весне 45 года я согласился на предложенную мне комнату на улице Комсомола 43, бывшее общежитие, нижний этаж, сырая, окно упиралось в гараж, полутёмная, не благоустроенная, но выхода не предвиде-лось и пришлось согласиться в надежде на будущее. Сразу я стал искать вы-ход для вызова семьи к себе в Ленинград, так как жилплощадь появилась. В столовой на улице Комсомола, где я столовался, познакомился с женщиной, работавшей в Промкомбинате, рассказал ей своё положение и она пообещала мне помочь дать вызов от предприятия на должность швеи или вязальщицы. Уже кажется в апреле я получил вызов с пропуском, взял отпуск и поехал в Ярославскую. Приехали и стали устраиваться, Соня на работу, Валя в школу, получили продовольственные и хлебные карточки. Не-много прожили и закончилась война, была такая радость, торжество, что нельзя себе представить. Была организована публичная казнь фашистов, взятых в плен, орудовавших в карательном отряде под Ленинградом. Было объявлено, что на Калининской площади у кинотеатра Гигант состоится какого то числа публичная казнь врагов народа. Были устроены на середине площади 5 виселиц, привезли на грузовых машинах 5 человек, из них один генерал, прочитали приговор, генерал возражал, что его по званию не имеете права вешать, надо расстрелять. Тогда ему сменили мундир и по команде повесили всех, а публика аплодировала. Провисели они для обозрения 2 или 3 дня, многие ездили после смотреть. Прожили мы недолго на полученной квартире всего несколько месяцев. В один из дней утром я вышел умываться в коридор, вдруг слышу, что-то потрескивает и с потолка начинает сыпаться штукатурка, я только успел встать в дверной проём, как рухнул весь пото-лок. Нас конечно выселили на Ломанский переулок, временно, в маленькую шестиметровую, тёмную комнатушку на время ремонта, а ремонт пришлось делать капитальный всего дома и прожили мы в такой конуре около двух лет. После ремонта нам дали тут же, но большую комнату 28 метров, очень сырую. Потом хотя и дали газ и центральное отопление, но сырость была и так мы в ней прожили 20 лет, всё ждали Валю с семьёй, надумают переехать из Совгавани, а на больший метраж легче прописать и сменять жилплощадь. В 1952 году Валя закончила Планово-экономический институт и вышла замуж за Гурдина А.К. Он закончил политучилище в 52 году и по назначению лейтенантом поехал в Совгавань, там жили его родители и родственники. Валя уехала уже зимой, первое время жили с матерью в своём доме. Потом дали им служебную комнату, но жизнь была не лёгкая, квартира в деревянном доме на две семьи, холодная, на кухне мёрзла вода, отопление углём, вода привозная, держали бак на кухне и таскали вёдрами, когда приезжает водовозка, а Валя одна и двое уже маленьких детей. Я ездил к ним 2 раза Соня 3 раза, по этому мы и думали, что они всё-таки приедут в Ленин-град. Материально они жили хорошо. Они ездили к нам в Ленинград почти каждое лето в отпуск, а обратно ездила Соня их провожать до Совгавани, когда уже было двое маленьких детей. В 1961 году для нас началась болезненная старость. Ещё весной у Сони случился инфаркт миокарда сердца, она пролежала в больнице больше 2-х месяцев в тяжёлом состоянии, даже повернуться и шевелиться не разрешали, а я работал на железной дороге уже последний год перед уходом на пенсию по старости и уезжал из дома на неделю. Когда Соню выписали из больницы и дали вторую группу инвалидности, дома она боялась остаться одна, как мне на работу, она плакать, не оставляй меня одну, а как не оставишь, на работу надо. Я уже отпрашивался и ездил на ближние поездки и только потому, что у нарядчицы муж, бывший бригадир болел той же болезнью как и Соня. Кое как мы дотянули до ранней весны 1962 года, я её отправил в Ярославскую к матери. Там она вскоре опять попала в больницу, в Ярославль, а мать лежала в Данилове. Соня долго лежала, я ездил к ней, без неё и мать умерла. Приехали мы домой, ей стало немного легче. В октябре я пошёл на пенсию и хотел 2 месяца поработать, тогда разрешалось пенсионерам работать только 2 месяца в год, но у Сони опять болезнь ухудшилась, а у меня уже было подано заявление и разрешено работать 2 месяца, но в связи с болезнью жены пришлось оставить это дело. После моего ухода на пенсию здоровье Сони немного улучшилось. В 1965 году мы получили другую квартиру на Стахановской 11, комната очень хорошая, второй этаж, солнечная, 16 с небольшим метров, немного маловата, но мы уже перестали, надеется на переезд Вали к нам, а для двоих хватает. Каждый год мы ездили к Вале в Севастополь, здоровье у обоих было удовлетворительное. Но в январи 71 года у меня сделался сильный приступ, приехала скорая помощь, взяли в больницу. Оказалась язва желудка, немедленно в ночь мне сделали операцию. После, когда я уже стал немного поправляться, спросил врача на долго ли меня излечили, он говорит, два года хватит тебе? Я ответил, хватит. После этого Валя предложила сменять квартиру в Ленинграде на Севасто-поль, Соня была за это предложение, боялась остаться одна. В этом же 71 году, только мы возвратились в Ленинград, начали заниматься обменом и к осени всё уже было устроено, у Вали была 2-х комнатная квартира, у нас одна комната, сменяли на 3-х комнатную и в сентябре мы уже переехали, хотя и грустно было. Соня всё держалась удовлетворительно, всё дела по хо-зяйству вела почти одна, я же много хуже её, каждый год 2-3 раза в больнице. В 73-74 году сначала лежал с желудком, потом образовалась аденома моче-вого пузыря, делали операцию, ходил 3 месяца с бутылкой, потом вторую операцию и всё неудачно. Не выходя из больницы перевели в хирургическое отделение, назначили вторую операцию желудка, делал Перемышлев И.И. В 79 году у Сони случился второй инфаркт, она уже занемогла, лежала в боль-нице и дома. А 1980 год был самый тяжёлый, мне делали третью операцию на желудке, операция была очень тяжёлая, 13 суток был без сознания и когда выписали, даже передвигаться не было силы. В феврале 80 года у Сони тре-тий инфаркт и она с этого времени всё была в тяжёлом состоянии, из квар-тиры уже не могла выходить. К инфаркту привязалась астма с водянкой, она не могла даже прилечь, душило. Ноги, сначала правая, потом левая, стали в нарывах, нарывы прорывались и из них шла вода. Как тяжело было даже смотреть на неё, как она мучилась, страдала. День и ночь всё сидя, у неё даже и слёз уже не было. За месяц до её смерти умер её брат Николай, так она всё просила его, приди за мной и возьми с собой. Вале то же тяжело досталась болезнь матери, часто по ночам приходилось будить её, делать перевязки или вызывать скорую, когда сильные приступы. Врачи ходили часто, уколы делали каждый день, нанимали даже за свой счёт врачей и медсестёр. Ничего не помогало и в больницу не брали, говорят надо лечить дома. Только много говорят и пишут о нашей медицине, а на самом деле очень редко когда попадается хороший врач. И так целый год, год високосный, год Касьяна для нас всех был очень тяжёлый, в особенности на нашу страдалицу и за что, как она говорила, такое страдание. Соня и умерла похоже в сознании. Её взяла скорая и увезла в 1-ю горбольницу, там не приняли, направили в 3-ю районную, поместили в палату с тяжелобольным, ночью никакого дежурства, все спят. Одна больная слыхала, как она умирала, сначала звала меня, наверное просила пить или ещё чего, потом стукнула ногой о пол, верно думала встать сама и тут же затихла. Валя пришла утром, она лежит в таком положении. Это было утром около 4 часов 8-го октября 1980 года.

Ещё одно воспоминание, о котором я не хотел раньше вспоминать и тем более письменно. О своих родителях, как они нас воспитывали, по старым законам и порядкам. Это было нормальное воспитание. Нас было 9 сыновей и одна дочь, один только умер ребёнком 3-х лет. Все остальные любили, ува-жали родителей по законам прежней жизни, во всём подчинялись беспреко-словно родителям. Но была и плохая сторона их воспитания о которой мне не хотелось вспоминать и Соня никогда не вспоминала плохую сторону ро-дителей и всегда к ним относилась с уважением и лаской. Когда отец остался один, без средств к существованию, мы, братья Кузя, Федя и я высылали ему не пропитание в Дубровки, потом в Остроносово по 15 рублей в месяц, хотя в особенности у меня доходы ещё были очень малы, а жизнь только начинал. С 1924 года мы с братом Александром остались двое, как основная рабочая сила в деревне, родители уже старики, Федя уехал в Ленинград, Кузя то же уже отделён от нашего хозяйства, а хозяйство было большое, в особенности земля. У нас была своя земля, трёхпольная система, называлась купчая, на три хозяйства, а потом умерла бабушка Настасья Дмитриевна, тётка отца по матери. Всё её хозяйство осталось нам и надел земли деревенский. В 1927 году осенью брата Сашу взяли в армию на 2 года, я остался один со стари-ками, отцу было 73 года, матери 63. Зиму мы прожили втроём. Наступала весна, надо было думать о летних работах, о что я сделаю один с таким хо-зяйством. Родители и я сам думал, надо жениться или нанимать работницу на лето. Но в то время уже на наём рабочей силы власти смотрели не одобри-тельно. И так, как раз 1 мая я решил жениться, сказал родителям, они одоб-рили, я сразу же собрался в Ярославль к брату поделиться с ним. В Дубров-ках у сестры Любы то же объяснил свою поездку, попросил Веру сходить в Погорелки за Соней, вызвать её гулять на Путятино и объясниться. Встреча состоялась, ответ должен быть на другой день по приезде из Ярославля. На другой день я получил положительный ответ, родители Сони не возражают и тогда мы уже назначаем официальный визит 6 мая, в Егорьев день вместе с матерью. 6-го ещё была бездорожица, но мы с матерью приехали в Дубровки на двуколке, попили чаю, я ушёл первый, а потом мать с Любой в Погорелки. Семья Сони была большая, многодетная, старшей Соне было 20 лет, Любе 15 лет и всего 7 девочек и 1 мальчик Коля. Дом только ещё построили, одну только зиму прожили, ещё не было двора. Отец Сони Иван Петрович до революции уезжал в Питер на заработки, работал печником. Когда женился, ушёл из семьи на квартиру, отец из семьи ничего им не выделил. Перед им-периалистической войной, когда накопили деньжонок, купили срубы, хотели поставить дом, так отец не дал им даже земли под дом, не смотря на то, что Иван Петрович был старший сын. Так и сгнили срубы, а накопленные деньги пропали в революцию. Сонин дед по матери участник обороны Сева-стополя, служил лесником у купца Москательникова, его земля и лес был у Погорелок, а дом и усадьба Старкова была, как дача на лето. У него же слу-жила и мать Сони. После революции, во время НЭПа, когда разрешили ча-стную торговлю, Москательников, имевший магазины в Данилове, приезжал к матери Сони, предлагал им переселиться в его имение на Старково и быть хозяевами всего имущества. В Погорелках их ничего не удерживало и они переехали на Старково. Прожили года 2, урожаи были отменные. Это заме-тили другие мужички и две семьи из Чебакова переехали к ним, одни от-дельно, а другие в этот же дом, так как дом большой, двухэтажный. НЭП кончился и новые жильцы стали усиленно притеснять, угрожать и сживать с места наших Крюковых. Вот в 1927 году тут же на Старкове купили бывшую мастерскую и перевезли в Погорелки себе на дом. Вернёмся к моёму сватов-ству, когда мы приехали в Дубровки, сестра Люба говорит, что про Соню идёт не хорошая молва, я говорю, что об этом надо было говорить раньше, когда ещё было не обнародовано, а теперь я уже буду выяснять сам. Нашим хотелось взять невесту с хорошим приданным, а у Сони ничего не было. Этот торг происходил без меня, я с Соней выяснял свой личный вопрос. Они за-прашивали в приданное зимнее пальто, швейную машину и перину, всю по-стель, как раньше полагалось. Пришлось им продать корову от такой семьи и купить в Ярославле на рынке перо, в то время был уже большой дефицит на это. Свадьбу делали без венца и колец обручальный, лишь бы сократить расходы, от этого я сам отказался, а за свадебным столом меня упрекнул в этом Андрей Васильевич Пальгунов. С первого дня жизни с Соней мы всю работу взяли на себя, уже началась пахота. К тому же я ещё занимался изво-зом, через день два возил товар для магазина из Путятино и из Ярославля. Весь заработок до копеечки отдавал отцу. Даже на мелочи для себя, как на махорку и то брал потом у отца. Летом у нас опоросилась свинья, принесла 12 штук. Выдержали их две недели, когда они стали пить молоко, вдвоём с Соней в корзинах на себе понесли продавать на базар в Вятское за 17 кило-метров с ночёвкой. Продали мы их по 30 рублей быстро и только в подарок Соне купили ей туфли за 5 рублей и то не сказали родителям. Как пришли, я сразу отчитался перед отцом, отдал все деньги ему. На другой день мать по-шла в магазин за покупками, купила и мануфактуры, а нам с Соней ничего не выделили. Соне проработавшей лето, мать обещала отдать своё платье для перешивки, материал какой-то односторонний бархат. И только весной 29 года у Шапкина Павла должна быть свадьба, пригласили и нас и я на-стоял, чтобы мать выполнила своё обещание и на свадьбу перешили Соне платье. В 1929 году 19 марта родилась Валя и няньками были сёстры Сони попеременно так же бесплатно, Соне не было времени нянчиться. В летнее время мы ставили спектакли, я был заведующим драмкружка и даже режис-сер, спектакли проходили удачно, всегда с полным залом зрителей. Для уча-стников спектакля, артистов всегда оставляли первый ряд бесплатно. В одну из постановок, я конечно был занят с утра и до окончания спектакля, я по-просил мать посидеть с маленькой Валей, что бы Соня могла сходить на спектакль, мать обещала отпустить её. Спектакль уже начался, прошло пер-вое действие, а Сони нет. В антракт я побежал домой узнать в чём дело, при-хожу, а Соня плачет, говорит Мама не осталась, сказала, что сама пойдёт смотреть. Я спросил мать, она говорит, что Соня сама не пошла. Я в то время поверил больше матери, а с Соней получился скандал и мы несколько дней не разговаривали друг с другом, и так получалось несколько раз. Осе-нью 1929 года брат Саша из армии демобилизовался, а домой не вернулся, устроился работать в Ярославле на завод. Проработал около года и уехал в Ленинград устраиваться работать. Деревню все оставили, бросили, а надви-галась перестройка деревни, коллективизация. Мы тоже организовали кол-хоз, но не успели обобществить скот и постройки. Вышла в свет статья Ста-лина «Головокружение от успехов», тогда снова все разбежались по своим хозяйствам и лето 1930 года работали единоличниками. Наших стариков в колхоз не принимали и мы ещё в начале 30 годов решили отделиться от них и вести своё хозяйство. Старики наши всё ещё не могли предположить, что их на старости лет раскулачат. Летом 30 года я всю пашню свою и стариков вспахал. Лошадь дали мне при дележе. В одно утро приезжаю с пашни, Соня встречает и говорит, иди, посмотри, что старики сделали, у нас была полу-торная железная кровать, так они постель сняли, кровать взяли себе, а нам поставили односпальную. Я так разнервничался, встретил Отца и сказал, что бы сейчас была кровать на месте, неужели я до сих пор не заработал у вас кровати. Без слова Отец снова принёс кровать и поставил на место. Вот насколько крепко вжилась собственность и прежние порядки. Я конечно очень жалею и не обижаюсь на них, это всё жизнь перевернула, а в такие годы остаться всеми брошенными не дай бог. Сейчас пока всё хорошо, Валя заботится обо мне, никогда обидного слова не скажет и Андрей лучше сына родного заботится обо мне, а что было бы, если бы я остался один, а сейчас я в родной семье, как равноправный член. Дай Бог дожить остаток дней так же и большого здоровья Вале и Андрею. Я доволен, спасибо огромное.


27 октября 1981 года. Подпись Фирсов К.П.


Надо было бы эти воспоминания все разобрать да переписать, но уже не хва-тает сил и мысли путаются.


Автобиография


Я, Гурдина Валентина Константиновна, родилась 19 марта 1929 года в семье крестьянина деревни Костюшино, Даниловского района, Ярославской области. В 1930 году с семьёй - отец, мать и я переехали жить в Ленинград. В 1937 году пошла в школу, закончила 4 класса. Летом 1941 года уехала отдыхать в деревню, в Ярославскую область, там и оставалась в течении всей Войны и продолжала учиться в школе. В конце войны вернулась в Ленинград, закончила десятилетку. В 1948 году поступила учиться в Ленинградский Плановый институт, закончила его в 1953 году. Летом 1952 года вышла замуж за выпускника Военно-политического училища им. Жданова, Гурдина Андрея Кузьмича. Окончив институт уехала на Дальний Восток в Советскую Гавань, куда был направлен служить мой муж. Там не работала, занималась воспитанием детей. В 1962 году с мужем и 2 детьми – Сергеем 1954 года рождения и Евгением 1957 года переехали на новое место службы мужа в город Севастополь. С 1962 года по 1970 год работала в разных должностях на Севастопольском Соковом заводе, с 1970 по 1975 год в горздраве Севастопольского Горисполкома экономистом, с 1975 года работаю старшим экономистом в Институте Биологии южных морей.


Автобиография


Я, Гурдин Андрей Кузьмич, родился 1 ноября 1925 года в деревне Погорелки, Кобрского сельсовета, Даровского района, Кировской области в семье крестьянина. В 1933 году поступил в Гусевскую начальную школу. В 1937 году вместе с родителями переехали на постоянное место жительства в город Советская Гавань, Хабаровского края, где я продолжил учёбу в средней школе № 1. В 1943 году призван в Военно-Морской флот. Служил на Тихоокеанском флоте. В 1949 году поступил и в 1952 окончил Военно-Морское Политическое училище им. Жданова в г. Ленинграде. Потом продолжил службу в Военно-Морском флоте на должностях офицера-политработника на Тихоокеанском флоте, с 1962 года на Черноморском флоте. В звании капитана 1-го ранга в 1971 году уволился в запас. С 1972 по 1979 год работал на Севастопольском радиозаводе электриком. С сентября 1979 года работаю в объединении Севастопольский Морской завод им. Орджоникидзе электромонтёром в цехе № 4. Член ВЛКСМ с 1942 года.

Член КПСС с октября 1946 года.

Рейтинг: нет
(голосов: 0)
Опубликовано 21.01.2014 в 19:55
Прочитано 1749 раз(а)

Нам вас не хватает :(

Зарегистрируйтесь и вы сможете общаться и оставлять комментарии на сайте!