Аля

У ворот мастерских стоял гусеничный вездеход с брезентовым кузовом, в который садились рабочие. К заднему борту подошел начальник участка Ковалев и спросил:

– Все собрались?

– Вроде все, – ответил кто-то из глубины кузова.

Тогда поехали! – Ковалев опустил тент и сел в кабину.

Мотор завелся, заглушив все голоса. Вездеход дернулся, развернувшись на месте, и плавно поехал по зимнику, обозначенному сугробами сдвинутого снега.

Примерно через час машина остановилась на площадке возле приземистого здания, в котором мерно постукивал дизель. Немного в стороне стояла металлическая буровая вышка, откуда доносился постоянный треск станка, а от другой вышки, видневшейся в ложке, раздавались звонкие удары по колонковой трубе. В морозном воздухе все эти звуки, с некоторым запозданием, повторяло эхо, отражаясь от гор…

Чуть выше по склону стоял бревенчатый барак с тремя окнами и дверью, куда дружно направлялись все приезжие. Внутри было тепло и слышался гомон встретившихся людей. На застеленном клеенкой, самодельном столе лежала груда привезенных продуктов, которые по-хозяйски разбирали женщины.

За небольшим канцелярским столиком, стоящим у окна, сидела моя знакомая Нина Сомова, невысокая полногрудая шатенка, одетая в серый свитер. Она закончила наш техникум в прошлом году и часто приходила к старосте нашей группы Захарову Сергею, моему соседу по общежитию.

Девушка достала из стола полевые журналы и уложила их в

офицерскую планшетку. Я окликнул ее:

– Здравствуй, Нина!

– Ой, как ты сюда попал? Надолго? Как там Сережка? – зачастила она.

– Приехал на практику. А ты как устроилась?

– Назначили на эти буровые коллектором, а живу у Попова, рядом с общежитием. Закончишь вахту, приходи к нам, расскажешь, что нового в техникуме, – она выглянула в окно, – ой, уже садятся! До свидания! Я побежала! – Сомова накинула старенькое пальтишко и вприпрыжку поспешила к машине, к которой уже подходил Ковалев…

После недельной вахты на Таензе, вечером, я пришел к Нине. Она обрадовалась мне и сразу же забросала вопросами, особенно про Захарова. Я едва успевал вставлять свои ответы в ее быструю речь, впрочем, эта манера так разговаривать, мне давно была известна.

Нина поставила чайник, и мы устроились на кухне. В это время вошла невысокая девушка, одетая в коричневое пальто с серым песцовым воротником; крепко прижимавшая обеими руками к груди толстый портфель. Нина, увидев ее, затараторила, как обычно:

– Вот, познакомься с Алевтиной Сергеевной, нашей молодой учительницей, которая еще краснеет, когда на улице ее так называют ученики. Но для меня она просто Алечка!

Имя очень подходило этой маленькой хрупкой блондинке с пышными вьющимися волосами над круглым личиком, на котором выделялись по-детски любопытные, широко распахнутые, синие глаза, похожие на глубокие озерца, в которых я сразу же безнадежно утонул.

Сняв пальто и ботики, она подхватила портфель и юркнула в

комнату, которую Нина называла светелкой. Вскоре Аля вышла и присоединилась к нам. В светло-зеленом ситцевом платьице она

стала похожа на тонкую молодую березку с распустившимися листочками.

Я распустил «хвост» красноречия, глупо пытаясь выглядеть умным, ляпнул невпопад комплимент, покраснел и замолчал. Выручила меня Нина, продолжая расспрашивать о городских новостях.

Вскоре разговор перешел на стихи. Поглядывая на Алю, я прочитал стихотворение Есенина, посвященное Кашиной.

В те годы Есенин, почему-то был запрещен, но у меня был старенький томик его стихов; я сбегал за ним в общежитие, а Нина принесла гитару из светелки, и мы втроем спели несколько есенинских песен. Прощаясь, я пригласил обеих в кино, но согласилась идти только Аля.

На следующий день, когда мы вышли из клуба, на улице медленно кружился и падал густой снег, застилая пушистым слоем дорогу. Было тихо и торжественно в этот светлый, будто праздничный вечер, с легким запахом свежевыпавшей пороши.

Наверное из-за идущей рядом милой девушки, мне впервые открывался прекрасный и незнакомый мир, заполнивший мою душу. Это она, для меня лучшая на свете девушка, с манящей и смущенной улыбкой, по-детски приоткрытыми губами, с бездонными сияющими глазами, заставляла часто биться мое сердце, обрекая на сладостные муки.

Между нами возникла какая-то неясная напряженность ожидания; стараясь преодолеть неловкость, мы бросали рыхлые снежки и толкали друг друга в сугробы, сваливаясь в мягкий снег, отчего незаметно развеселились и натянутость стала исчезать.

Но прикасаясь к Але, я боялся перейти ту незримую черту, за которой начиналось что-то неизведанное и прекрасное, волнующее меня. Я напряженно ждал какого-то знака или случая, как ждут в грозу раскатов грома, при далеких сверкающих молниях.

Этот момент настал, когда мы вместе свалились в сугроб, и наши губы, будто случайно встретились на мгновенье, которое испугало нас, заставив покраснеть так, что снег растаял на наших разгоряченных лицах.

Мы быстро вскочили. Я неуклюже попытался обнять Алю, но она резко вырвалась, сделала пару шагов, поскользнулась и упала. Я бережно помог ей подняться, девушка беспомощно прижалась ко мне, затем медленно подняла лицо, с огромными сияющими глазами, вместившими весь мир ее души: и страх, и смущение, и радость, и надежду на счастье…

Для нас такое случилось впервые, и мы были оглушены этим чувством. Я неловко прижался губами к ее губам, Аля закрыла глаза, а я замер, желая продлить мгновение…

Мы долго бродили по заснеженной дороге, держась за руки, благо машин не было. Я боялся испортить такой момент, и только при расставании, робко решился на прощальный нежный поцелуй.

В эту ночь я долго не мог заснуть, переживая случившееся.

Все последующие дни недели я нетерпеливо ожидал ее прихода из школы. Мы встречались, чтобы вновь бродить по дороге вместе, изредка целовались, о чем-то говорили, но нам было достаточно одного взгляда, чтобы даже без слов, признаваться друг другу:

– Я люблю! А ты?

– Люблю! А ты?! – и так до бесконечности…

На исходе следующей недельной вахты я несмело попросил моего напарника:

– Смени меня пораньше, я уйду пешком.

– Что не терпится к учителке? – Хохотнул он.

– Да, пригласила на именины в субботу, – покраснев, соврал я.

– Ну ладно, отдохну и заменю.

Сменился я часа в три, когда яркое солнце, отражаясь от снега, слепило глаза и даже немного пригревало. На широких лапах пихт рыхлые пласты снега подтаяли, с кончиков ветвей, по маленьким сосулькам, сверкая на солнце, стекали капельки. В кустах громко и радостно пересвистывались синички.

Даже воздух наполнился запахом пробуждающейся природы.

Я быстро шагал по зимнику, радуясь хорошей погоде. Мечтал о встрече с Алей, представлял ее глаза, в которых светилась радость от чуда впервые возникшей любви, вспоминал ее робкие поцелуи с закрытыми глазами и просьбы не подглядывать; придумывал подарок, подбирал ласковые слова, какие хотел сказать ей при встрече.

Между тем солнце скрылось за горой, поросшей лесом; стало быстро темнеть, и потянул ветерок, нагоняя мороз.

Я уже преодолел большую часть пути, подойдя к реке, пересекающей зимник.

У меня екнуло сердце, когда я увидел широкую полосу наледи, затопившую дорогу. В глубине темной, почти черной воды, быстро проплывали бесформенные комки снега, похожие на медуз. От поверхности потока поднимался легкий пар.

Что делать? Вернуться назад? – Далековато, и немного стыдно будет перед бригадой, да и свидание откладывается. Перейти в валенках? – Придется идти остаток пути в хлюпающей обуви. Дождаться попутной машины?–Нереально, а мороз крепчает. Идти босым? – Страшно сунуться в черную холодную воду со снегом, не зная глубины…

Немного поколебавшись, я выломил в ближайших кустах палку, снял один валенок и наступил босой ногой на утоптанный снег – сразу резанула боль в ступне, будто от сотни иголок. Вспомнились ободранные до костей кисти рук у летчика, потерпевшего аварию, который потерял перчатки и полз около километра по насту, он после рассказывал, что не чувствовал порезов, словно был под наркозом.

Я натянул носки, поднял штанины выше колен, сунул под мышку валенки и, опираясь на палку, шагнул в ледяную воду, которая обожгла кожу, как кипятком. Ощупывая дорогу палкой, я шел по колено в воде; голые ноги задевала шуга, слегка царапая кожу; холод сжимал мышцы, даже внутри все дрожало.

Наконец наледь пройдена, я вышел на берег, быстро скинул носки, сунул окоченевшие ноги в сухие валенки, и почти бегом, припустил по зимнику, разогреваясь на ходу. Вскоре засверкали огни рудника.

Добравшись до общежития, я лег в постель и сразу заснул, будто провалился в яму. На следующий день я чувствовал себя бодро и поспешил на свидание.

Для нас с Алей эти два месяца моей практики пролетели как один день. Она пришла проводить меня на вокзал, и мы тогда первый раз поцеловались при посторонних. Вот только мы не знали, что это был наш последний поцелуй…

Мы часто писали друг другу письма, пока я защищал диплом. Затем меня сразу призвали в армию, на три долгих года в Германию. Сначала письма шли часто, но через полгода переписка закончилась последним письмом, в котором Алевтина просила больше не писать – она вышла замуж.

Из поселка она уехала. Куда? Не знаю, искать не пытался. Но я остался благодарным ей за то прекрасное время, проведенное вместе – время первой любви, которое остается самым светлым и чистым эпизодом в моей трудной жизни.

И теперь, при воспоминаниях о ней, у меня сладко, с ноющей грустинкой, сжимается сердце.