Возвращение Семена

Виктор Санников

Возвращение Семена

Поезд на конечную станцию прибыл рано утром. Стояла морозная погода, какая, обычно бывает на Рождество или Крещение. Редкие фонари на столбах светились тускло, не пробивая плотный туман. Люди, выходя из вагона, будто ныряли в воду – даже разговоров не слышно.

Семен Петров – крепкий мужик лет сорока пяти, выше среднего роста, обросший недельной щетиной, одетый в обычную лагерную одежду темно-серого цвета, выданную при освобождении, ловко спрыгнул с подножки последнего вагона. От морозного воздуха он поёжился, откашлялся и направился следом за цепочкой людей, идущих к низкому зданию вокзала, едва заметного в тумане. В зале ожидания, где собралось много народа, слышался разноголосый гул.

Все сидения заняты, на полу, возле широких скамеек, лежали груды вещей, которые охраняли тетки с хозяйственными сумками в руках, зорко поглядывая по сторонам.

У входа в вокзал толпилась кучка мужиков, куривших мохорку. Семен подошел к ним и обратился к низенькому бойкому мужичку:

-Где здесь милиция расположилась? –

- Вон там, за рекой,- махнул куда-то рукой тот, - сразу напротив базара, на горке за линией. Но сейчас рано, они нас, таких, принимают после десяти. Что на учет становиться? Так ты не спеши, подожди лучше здесь, в тепле!-

Неожиданно раскатился, заполняя гулом пространство, густой гудок, призывающий всех на работу. Мужики, побросав окурки, дружно отправились куда-то в туман.

Семен вышел следом за ними на перрон. Вокзал жил своей неторопливой, устоявшейся жизнью. Пыхтели маневренные паровозы, лязгали сцепы вагонов, постукивали колеса на стыках рельсов, раздавались хриплые, искаженные голоса специалистов и диспетчеров, о номерах составов и путей.

Пахло сгоревшим каменным углем, мокрой золой, перегретым паром, смазкой и ещё чем-то кислым, до боли знакомым Семену, напоминавший запах давно взорванной породы. Раздавшийся шум падающего щебня в металлический полувагон разом будто перенес его на пять лет назад за лагерную колючую проволоку, на погрузочную площадку там, в Сааре. Такая же смесь дыма, пыли, пара, с таким же аммиачным запахом взрывчатки – тот воздух немецких городов, от которого першит в горле, хочется кашлять и трудно дышать…

Прилавки базара протянулись вдоль насыпи железной дороги. Продавали круги замороженного молока, яйца, квашеную капусту и соленые огурцы. Семен с трудом отыскал жареные пирожки и стакан варенца с коричневыми пенками. Позавтракав, он отправился в райотдел милиции.

У входа в деревянное здание, несмотря на раннее время, уже толпились посетители. Привычно отстояв в очереди, он подал заявление о розыске семьи. За решетчатым окном женщина в милицейской форме, просмотрев бумаги, каким–то жестяным голосом произнесла:

-Шестой кабинет в одиннадцать. Не опаздывай!

В длинном коридоре на дверях висели таблички. Шестой кабинет находился в самом дальнем углу, около него никого не было. Семен дернул за ручку двери, но та была заперта, хотя было без пяти минут одиннадцать.

- Ну вот, опоздал, - подумал он и собрался было уходить, но в это время в замке заскрежетал ключ и дверь шевельнулась. Он, подождав минуту, тихо постучал и открыл дверь.

За массивным дубовым столом на высоком стуле сидел полный, круглолицый капитан. Он был низкого роста, но казалось, что набрал в себя побольше воздуха для солидности, а его обширная лысина блестела и излучала величие. Он брезгливо взял документы из папки, перелистал их и хрипловатым, высоким голосом спросил:

- Давно освободился из лагеря?

- Из немецкого два года назад, а из фильтрационного полгода.

-Когда и где попал в плен?

- Тридцатого июня сорок первого года под ригой.

-А как попал в плен?

- Не помню, был без сознания.

-Все говорят, что без сознания, а я думаю: от трусости поднял руки.

Семену к горлу подступил ком. Он вспомнил этот первый бой, начавшийся утром двадцать второго…

…Их подняли по тревоге, ещё девятнадцатого. Объявили выезд на учения с боевыми стрельбами, где-то недалеко от Риги. Саперная рота, которой он в то время командовал, быстро заняла места в «полуторках» и первой прибыла на полигон. Срочно построили блиндажи и землянки для КП (командного пункта) дивизии, выкопали траншеи и хода сообщений. Условно заминировали большой мост через Елгаву, подвесив кирпичи вместо взрывчатки. Сделали для себя укрытия, и окопы, не предполагая, что это спасет многим из них жизнь.

Закончив работы, солдаты со смехом и криком купались в реке. Ничто не предвещало беды в ту роковую субботу…

Рано утром, пред восходом солнца, над рекой стоял густой туман. Откуда-то сверху послышалось многоголосое гудение моторов, а через некоторое время, где-то около Риги, послышались взрывы бомб. И сразу, по связи, объявили о начале войны. Бомбёжка началась только после того, как рассеялся туман и стали видны самолеты со зловещими крестами, летящие куда-то на восток. Стреляли зенитки, оставляя белые следы разрывов, падали горящие самолеты, растягивая за собой длинные хвосты дыма.

Около полудня на другом берегу показалась колонна немецких танков. Они шли как на параде, с открытыми люками, не сбавляя скорости. Подождав, когда колонна пойдет по мосту, его взорвали, но уже настоящим толом. Сколько суток они обороняли этот рубеж, никто не замечал – день и ночь смешались в беспрерывном грохоте взрывов.

А потом позади капитана разорвалась мина. Её полета он не слышал, только почувствовал страшную боль в спине и потерял сознание. Очнулся уже в медсанбате, лежащим в одном нательном белье и перебинтованным, как мумия. Его, вместе с другими раненными, положили на расстеленные шинели в кузове полуторки и отправили в госпиталь Изборска. Но налетели самолеты, шофера убили, а машина, свернув в кювет на полном ходу, перевернулась и загорелась. Семена, при ударе выбросило из кузова на обочину.

Очнувшись на голой земле, он увидел движущийся немецкий танк с крестом и попытался уползти от сгоревшей машины, но его заметили, подняли и, как бревно, бросили в кузов немецкой машины.

Привезли на побережье, в небольшой рыбацкий поселок. Выгрузили прямо возле тесового сарая, где когда-то сушилась рыба. Сюда же привезли ещё пленных, огородили участок берега колючей проволокой, поставили часовых.

Потом пленных погрузили на грязную, старую, самоходную баржу, уже отслужившую свой срок, и отправили в Германию

Направились сначала по морю вдоль берегов Польши, зашли в реку Одер и потом по каналам через всю Германию. Изредка на остановках часть людей забирали, а остальные продолжала бесконечный путь до Саара.

- Где этот лагерь Саар?

- На границе с Францией и Люксембургом. Там Альпийские горы начинаются, недалеко Рейн течет.

-Тебя американцы освобождали? Там тебя завербовали?

Семен чуть ли не расхохотался в лицо этому напыщенному чинуше в погонах. И сразу вспомнил тех друзей в полосатых арестантских робах, находящихся в таких же условиях, и так же тоскующих по воле. Заключенных туда везли со всей Европы, и этих людей объединяла ненависть к фашизму. Конечно, среди них попадались провокаторы, доносчики, уголовники и все те, кто желал выслужиться до «капо» - надзирателей из заключенных. Впрочем, в наших русских лагерях тоже было немало подобных «людишек», а потому он не доверялся сразу, опасаясь провокаций…

- А почему ты разыскивал Петровых, а сам Терехов?

-Документы не сменил - пока нет прописки. Я бывший капитан пограничных войск НКВД. Петров Семен Иванович.

А ему сразу вспомнились те дощатые сараи на берегу моря, и холодный пронизывающий ветер с моросью в дождливые дни. Вспомнил и того сержанта, умершего на этой шинели в первый день плена. А звали его Терехов Семен Степанович, и документы его остались в кармане. Немцы не особо сверялись, для них пленные были на одно лицо, тем более, что уже в Германии после неудачной «отлучки» ему на руке поставили черный номер и дали двадцать пять палок для памяти…

-Как ты складно говоришь! Ничего, мы все проверим и выведем тебя на чистую воду! Адрес выдадут в приемной в первом окне, - нехотя произнес капитан, отдавая его заявление со своей резолюцией.

Наконец-то заветный адрес получен. Расспросив путь до поселка на базаре у бойкой старушки, он отправился дорогой, проложенной по льду замерзшей реки.

Зимний день короток. Солнце медленно спряталось за гору, окрасив небо в желтовато-розовый цвет, предвещающий сильный мороз. Стали сгущаться сумерки.

Но вот вдали засверкали редкие огоньки, и показалась цепочка деревянных домиков, образующих улицу поселка. Впереди себя он увидел двух мальчишек, пытавшихся вытянуть, груженные дровами санки на крутой берег реки. Сразу на память пришли Некрасовские строки: «Однажды в студеную зимнюю пору…» - Он молча подхватил воз за тонкие оглобельки и без труда вытянул воз на уличную дорогу.

-Спасибо, дяденька! – поблагодарил старший из них.

-Пожалуйста! Не знаешь, где живет Петрова Настасья?

-Да вон за тем домом, в крайней избушке.

С замиранием сердца он подходил к покосившемуся, старому маленькому домику, засыпанному толстым слоем снега, будто накрытому белым пуховиком. Не ярко светилось маленькое окошко, выходящее на улицу, но ничего не разглядишь через заледеневшие стекла. Пройдя через засыпанную снегом, распахнутую хлипкую калитку, он отыскал в темных сенях дверь и постучал. Ему сразу же открыла худенькая девочка лет десяти, и испуганно спросила:

-Вам кого надо?

-Здесь живет Петрова Настасья?

-Да, здесь, мама на работе!

Он закрыл за собой дверь и огляделся вокруг. Большая глинобитная печь стесняла маленькую избушку. Истертый, некрашеный пол с одной стороны просел. Около деревянной кровати, покрытой рядом, лежал пестрый половик.

На лавке, вдоль стены, сгрудились чугунки и глиняные горшки различных размеров. Перед шкафчиком для посуды стоял двухведерный оцинкованный бачок с водой. Возле окна освещался единственной слабой лампочкой стол, покрытый испачканной чернилами клеенкой. Сидением служил старинный деревянный сундук, окованный полосовым железом. Ни одной знакомой вещи Семен не заметил.

Из открытого лаза в подпол показалась детская рука с ведром картошки, и послышался голос:

-Ты кого там впустила?

Что-то необъяснимо-знакомое послышалось ему в этом голосе. Он внимательно взглянул на стоящую перед ним девочку и вдруг, осипшим от волнения голосом, спросил:

-Ты, наверное, Аля?

-Да! – глядя на него, расширившимися, глазами ответила та.

У Семена что-то оборвалось в груди, словно натянутая струна, ноги ослабли, и он медленно уселся прямо на порог. Из подпола вылезла вторая девочка, чуточку старше Али, и очень похожая на неё. Она стремительно бросилась к отцу:

-Папка, ты вернулся! Тебя не убили! А я верила, что ты живой и приедешь к нам! – Она обхватила тонкими ручонками его голову и прижалась к ней всем тельцем, вздрагивая от подступивших рыданий. Слезы градом посыпались на его небритые щеки. Глядя на сестру, заплакала и Аля.

- Катя, Аля! – Семен обхватил обеих девочек в охапку, встал на ноги, шагнул пару шагов и уселся на сундук. Из его глаз предательски скатилась слеза, и на миг все кругом расплылось…

Как долго ждал он этого мгновения! Как много хотел сказать им о своей любви! Но слова застыли плотным комком в горле, и, не имея сил, он только продолжил целовать их мокрые лица. Потом осторожно опустил девочек на пол и разжал руки. Катя метнулась к ведру с картошкой, захлопнув лаз в подкоп, и сказала сестре:

-Сбегай в баню, подкинь ещё дров, да добавь в котел воды.

Накинув пальтишко, Аля быстро выскочила за дверь и загремела ведром в сенях. Катя привычно растопила печь и уселась чистить картошку:

-Мама обещалась прийти сегодня пораньше.

-А где она работает?

-В пожарке бухгалтером. Вот обрадуется!

-Давно в этой избушке живете?

- Мы сразу сюда приехали. Здесь ещё в иголе умер дед Силантьев, и все вещи достались нам. У нас же тогда ничего не было.

-А что родственников у деда не нашлось?

-Приходила его сестра, старая такая, она живет где-то в Кауре. Посмотрела на нас, дала денег маме на поминки деда, ничего не взяла, кроме иконы, да сказала, что сирот нельзя обижать.

-Каких сирот?

-Да мы же получили похоронку ещё в октябре сорок первого года, мама делала запрос, и ей все документы прислали, целый пакет, там даже орден есть тебе, только с припиской «посмертно»! Я сейчас тебе покажу! – Катя вытерла руки, залезла на лавку и с верхней полки шкафчика достала запылившийся сверток с документами:

- Вот смотри!

Семен развязал шнурок, и сразу увидел толстый пакет из оберточной бумаги со штампом «Воинское».

Сверху лежало его военное удостоверение капитана, денежно-вещевой аттестат и справка из госпиталя его части от 29 июня 1941 года. Там значило, что капитан Петров Семен Игнатьевич погиб смертью храбрых при бомбежке госпиталя в Изборске и похоронен на воинском кладбище. Подписана справка полководцем Васильевым, которого он хорошо знал, даже его подпись с характерной дойной буквой «В», вспомнил.

А вот удостоверение о награждении его орденом «Красного Знамени» - за тот вовремя взорванный мост с немецкими танками. Внизу была напечатана приписка: «посмертно» и дата выдачи награды: 5 июля.

Значит его посчитали убитым после взрыва машины. Ведь все документы были у сопровождающего врача…

Нет только партийного билета, но его, вероятнее всего, передали в политотдел дивизии. Но почему нет никаких сведений о дивизии? Поэтому долго не меняют ему фамилию…

В это время в сенях кто-то громко затопал ногами, стряхивая и обметая снег голиком. Дверь распахнулась, и на пороге показалась закутанная до глаз, серой шалью, женская фигура с холщевой сумкой в руках, которую сразу положила на край кровати. Не глядя по сторонам, она развязала шаль и неожиданно увидела сидящего на сундуке мужа…

…Семен не узнал в этой бесформенной фигуре, одетой в незнакомую одежду, свою жену и только когда исчезла шаль, она стала похожей на Настасью, оставшуюся там, в Изборске, и запомнившуюся ему навсегда: стоящей на крыльце в одном легком ситцевом платье, с сердитым лицом после их размолвки. Солнце освещало её лицо, и волосы казались золотыми. Как же он упрекал себя, что не попросил прощения за ссору и даже не поцеловал её на прощание, а только помахал рукой из кабины…

… Настя на миг замерла, ей показалось, что она бредит, ей кажется невозможное, невероятное появление мужа, сидящего перед ней, но только незнакомого, обросшего недельной щетиной, в темно-серой арестантской куртке. В голове у неё что-то засверкало, зазвенело и все вокруг закружилось. Она попыталась шагнуть к нему и, обессиленная, рухнула…

…Он метнулся к ней, как бросаются спасать человека на краю обрыва, успел подхватить её на руки, прижал к себе и бережно уложил на кровать. Затем он приподнял ей голову и стал беспорядочно целовать её лицо: в губы, в нос, в закрытые глаза…

Она открыла глаза и увидела над собой лицо. Дрожащими руками, едва прикасаясь, ощупала его голову, не доверяя собственным глазам:

- Это ты? Живой? Нашел нас! – Настя притянула его к себе и стала неистово целовать в ответ, не замечая собственных слез и его колючей щетины. Перед ней были только его глаза:

- Как долго тебя не было! Как я ждала и надеялась! Сколько слез пролила, даже когда уже не надеялась! Не верила я той похоронке, ты живой приходил ко мне во сне!

-Я чувствовала тебя, я знала! – Она села на кровать, скинула пальто и валенки. По щекам её текли слезы, мешали ей связно говорить, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Ему тоже хотелось что-то сказать, но он не мог - не смел, вставить хотя бы одно слово в её бессвязную речь! Лишь бережно, успокаивающе гладил её по волосам…

В дверь забежала Аля:

-Баня готова!

Настя будто очнулась от обморока. Она встала с кровати, повесила на гвоздь свое коричнево-бурое пальто с рыжим воротником, скинула валенки, и тогда Семен окончательно узнал свою жену. Она почти не постарела, но стала зрелой, налилась той красотой и силой, которая отличает русских женщин, лишь у глаз и в уголках губ появились лучики морщинок. Она поправила волосы, тем неуловимым жестом, каким это делают женщины, когда на них смотрит мужчина, и жестко, непререкаемо приказала:

-Отправляйся в баню, да убери свои колючки! Аля проводи отца туда и принеси дров. Катя, подмети пол!

Семен достал из солдатского вещмешка сверток с помазком, мылом и опасной бритвой «Solingen» - прощальный подарок его друга Франсуа, сменку нижнего белья и направился вслед за Алей. Возле ограды, отделяющей густой мелкий пихтач, стояла крохотная баня по-черному со щелястым дощатым предбанником без дверей. Внутри бани не ярко светилась керосиновая лампа с закопченным стеклом, стоящая на специальной полочке, возле крохотного оконца…

В маленькой избушке три пары женских рук моментально навели порядок и красоту. На столе появилась скатерть с бахромой по краям, расставлена праздничная посуда из шкафчика. Настя сбегала к соседям и принесла бутылку водки, запечатанную сургучом. Появилась и закуска – крупные ломти хлеба, горячая картошка да миска с квашеной капустой…

Семен плеснул пару ковшиков воды на каменку, перетерпел первый жар и принялся неистово хлестать тело веником, будто сбивая с себя выпавшую горькую долю.

Затем немного отдохнул, поправил на брючном ремне бритву, намылил щеки и принялся привычно бриться «вслепую», без зеркала. И с каждым проходом бритвы по щекам он будто освобождался от всех горестей и напастей, наслоившихся у него за время войны, плена и долгих скитаний. На душе становилось спокойней умиротворенней – он оказался наконец дома.