Зарегистрируйтесь и войдите на сайт:
Литературный клуб «Я - Писатель» - это сайт, созданный как для начинающих писателей и поэтов, так и для опытных любителей, готовых поделиться своим творчеством со всем миром. Публикуйте произведения, участвуйте в обсуждении работ, делитесь опытом, читайте интересные произведения!

Сны инженера

Рассказ в жанре Мистика
Добавить в избранное

Сны инженера.


«…никто не может твёрдо знать,

спит он или бодрствует, – ведь во сне мы

совершенно уверены, что бодрствуем ».


Б.Паскаль.


Иван Петрович, человек лет сорока, был обыкновенный инженер. Но однажды с ним произошел не совсем обыкновенный случай. Стоял декабрь в половине, не снежный, морозный и льдистый. Ивану Петровичу в тот день на пути с работы необходимо было зайти по поручению жены его Зинаиды Николаевны в ювелирный магазин, который находился неподалёку от офиса, где работал Иван Петрович. Дело в том, что Зинаиде Николаевне сообщили вездесущие подруги её, что в ювелирный завезли именно такую китайскую вазу, о какой она давно мечтала. Зинаида Николаевна работала далеко отсюда, в другом конце города, в другом офисе, и самой ей покупать вазу было накладно, да и зачем, когда под рукой – безотказный, исполнительный и любящий муж, которому часто приходилось выполнять подобные поручения супруги.

Иван Петрович уже подходил к магазину, уже видел его жёлтые светящиеся буквы, его яркие манящие витрины в гирляндах, но не видел серого, невзрачного, но коварного льда под своими ногами, который подстерегал всех зевак, без разбору. Иван Петрович поскользнулся и упал, ударившись лбом о мокрый тротуар. На некоторое время всё исчезло: и магазин, и лёд, и прохожие… Всё поглотила тьма. Когда несчастный инженер очнулся, его тянул за рукав, пытаясь поднять, человек в шубе. Иван Петрович, кряхтя, поднялся, держась одной рукой за лоб, где уже вскакивала синяя шишка, другой – отряхивая своё пальто. Поблагодарив человека в шубе, Иван Петрович осмотрелся кругом и задумался: почему он в это время не едет, как обычно, на такси домой, а стоит здесь, перед ювелирным магазином; зачем он сюда забрёл и что ему здесь нужно? И не найдя ответов, Иван Петрович махнул такси и поехал домой.

Жил Иван Петрович в небольшой, но хорошо обставленной двухкомнатной квартире со своей женой, имевшей примерно столько же лет от роду, сколько и он сам. Их сын Александр с осени жил и учился в одном из строительных вузов столицы. Когда Иван Петрович переступил порог квартиры, вышедшая навстречу ему с радостной улыбкой и блестящими глазами, жена, стряпавшая в это время на кухне ужин, тут же утратила и свою улыбку, и блеск в глазах. «Что? Не было? Разобрали? Не успел?.. Ну, чего ты молчишь? И-и, а это ещё что такое? – и Зинаида Николаевна приложила руку к своему лбу в том месте, где у мужа был синяк. – Боже мой, тебя что, били, да, били? А деньги? Деньги целы, где, где портмоне?..» Иван Петрович с опешенным видом запустил на всякий случай (мало ли что), руку во внутренний карман пиджака под пальто, и нащупал свой, слегка выпуклый, бумажник. Он облегчённо вздохнул и сказал, раздеваясь и проходя на кухню: «На месте, Зиночка, на месте, и деньги, и портмоне, не волнуйся, пожалуйста. И никто меня не бил. Ты же знаешь, какой сейчас гололёд: я поскользнулся, упал и расшиб себе лоб, - обычное дело, ну. А ты строишь из мухи слона. Давай лучше ужинать, я чертовски проголодался». Но после объяснений Иван Петрович прочитал на лице жены совсем не успокоение, как он ожидал, а наоборот: ещё большее удивление и даже гнев. «Подожди, - сказала она, - теперь я ничего не понимаю окончательно: если тебя никто не бил, и деньги на месте, то почему они, чёрт возьми, на месте?! Почему ты пришёл с пустыми руками – вот что я добиваюсь от тебя?!» Губы жены нервно поджались, это был дурной знак для Ивана Петровича, поэтому он присел на табурет и сказал как можно ласковее: «Зиночка, извини меня, пожалуйста, но я совершенно не могу взять в толк, о чём ты говоришь». – «Что-о! Ты ещё издеваешься надо мной?!» Недобро зарумянились щёки жены, и кухонное полотенце в её руках запрыгало у самого носа Ивана Петровича. «Я же тебе вчера весь вечер талдычила: купи вазу, купи вазу, купи вазу…» И в такт её словам полотенце заходило по несчастной голове и плечам инженера. Прикрываясь от ударов, он заломил руки вверх и жалобно пропищал: «Зиночка, только я тебя умоляю: не нужно ничего бить!» Но было уже поздно: тарелка, приготовленная на столе для мужа, полетела в раковину и разбилась в дребезги; та же участь постигла и стакан; серебряные ложка и вилка, звеня и подпрыгивая, угодили на пол. Подняв сжатые кулаки кверху, и тряся ими в злобной истерике, Зинаида Николаевна прокричала: «Слишком, слишком рано у тебя наступил маразм!» - «Зиночка! – взмолился Иван Петрович, который очень ценил домашнюю тишину. – Ну пожалуйста, успокойся. Ну что ж тут такого: ну забыл, с кем ни бывает; и всё этот проклятый лёд, будь он не ладен. Теперь уже поздно, конечно, не успею до закрытия, ну а завтра я сбегаю прямо к открытию и куплю…» Но Зинаида Николаевна не унималась: «Ну что ты такое мелешь, завтра куплю, астолоп?! Да знаешь ли ты, что это за ваза?! Да ты Богу должен молиться, чтоб завтра она стояла там и ждала, пока ты её соизволишь купить! Да её уже там нет! Я же тебя, дурака, по-человечески просила: сбегай в обед, купи, не играй ты в этот проклятый компьютер, подождут твои игры, вытерпят, нет, ты, изверг, специально не захотел идти: компьютер дороже!..» Это была правда: в свой обеденный перерыв у Ивана Петровича была заведена привычка, сыграть партейку в шахматы со своим компьютером, обязательно выиграть и похвастаться этим перед другом семьи и сослуживцем Мухиным Александром Анатольевичем. И сегодня Иван Петрович в самом деле решил слукавить, сыграть партейку, надеясь на то, что ваза никуда не денется. И она, действительно, никуда бы не делась, если бы ни это злополучное падение и временная потеря памяти.

Зинаида Николаевна ещё покричала некоторое время, потом сказала обиженным голосом: «Ужинай без меня, ты мне испортил весь вечер». И ушла в зал, громко захлопнув за собой дверь. Иван Петрович, поев без всякого аппетита, прошёл в спальню, разостлал одну половину двуспальной кровати (когда супруги ссорились, жена предпочитала спать врозь, что являлось знаком того, что муж провинился и несёт заслуженное наказание), пролистал без всякого внимания свежие газеты; затем подошёл к запертой (что он знал по опыту) двери зала, постучал в неё и громко, но ласково, с надеждой в голосе, произнёс: «Зиночка, спокойной ночи». Ответа не последовало. Иван Петрович вздохнул, прошёл обратно в спальню и лёг в постель. «Завтра суббота, - думал он. – Жалко, что Зина по субботам работает, так бы она сама сходила за этой своей вазой». Голова его ещё слегка болела, и на желудке было нехорошо. «Неужели сотрясение? – подумал Иван Петрович. – Нужно постараться побыстрее заснуть». Он нажал кнопку ночника, и в комнате воцарилась тьма. Кровать, шкап, буфет, стол, «Берёзовая роща» над кроватью – всё поглотилось тьмой и тут же уснуло. За окном было светло: ярко горели уличные фонари, освещая падающие редкие и крупные хлопья снега. «Опять отлёга, - подумал Иван Петрович. – И что за зима такая?» Спать не хотелось, но он насильно закрыл глаза… Долгое время перед ним носилась большая китайская ваза, подбоченясь и подмигивая ему; затем она превратилась а Зинаиду Николаевну с кухонным полотенцем; её место занял Мухин с шахматной доской в вытянутых руках, говорящий сквозь густой хохот: «Не дрейфь, Петрович, не убежит она от тебя, твоя Зинка!» Потом всё вдруг покрылось густым туманом.

Из тумана пробились исподволь очертания трёхмачтового парусного судна. Человек в куртке и кожаных панталонах стоял на палубе и пытался хоть что-нибудь рассмотреть в зрительную трубу, отыскать в тумане хоть какую-нибудь зацепку, чтобы радостно крикнуть, обернувшись назад, в туман: «Мне кажется, я вижу землю, капитан!» Но он молчал. «Ну что там, лоцман?» - послышался окрик из тумана за спиной у человека с трубой. «Ни зги не видать, капитан. Туман - хоть глаз коли! Как бы нам ни столкнуться с прибрежными скалами: клянусь, это столкновение будет не в нашу пользу!» - «А вы полагаете, что мы достигли уже берегов Пьетрасанты?» - «По моим расчётам: вне всякого сомнения, капитан; но туман такой, что даже маяка не приметно». – «А в Пьетрасанты есть маяк?» - «Что вы, капитан, самый знаменитый в мире! Кто его не видал, тот зря бороздил океан! Конечно, к вам, капитан, это не относится».- «Что ж, будем становиться на якорь».

Якорь с треском и грохотом достиг морской глади, взорвал её и исчез под ней вместе с туманом и кораблём.

Засияли белые, как снег, ослепительно переливающиеся на солнце скалы; сотни мускулистых, потных, полуголых мужчин трудились над этими скалами. Одни вгоняли неподъёмными кувалдами огромные деревянные клинья в скальные щели; другие с гиканьем тянули толстые прочные канаты; третьи рубили, тесали, кололи; четвёртые отвозили… «Бах! Бах! Бах!..» - работала кувалда, с каждым ударом увеличивая расщелину в благородной белой скале. Канаты вздыбились, натянулись, как струна, и зазвучало: «И-и раз! И-и раз! И-и раз!..»

Невообразимый стук стоял в этом огромном людском муравейнике; но он всё утихал, утихал и вдруг превратился в одинокий, слабый и неторопливый стук двух маленьких булыжников, которыми играл, сидя в знойной дорожной пыли, голый двухлетний Иван Петрович (хотя, может быть и не Иван Петрович). Каждый удар камня о камень приводил его в восторг и восхищение. «Мике-ель!... Мике-ель!..» - звал его нежный голос матери, такой родной и знакомый, не забытый сквозь время. Глядь, а Микель уже не здесь, а в доме, затаился в уголке и малякает углём на стенке какие-то рожицы. И подрос на целых три года, так что теперь сомнений уже не было: это был он, маленький Иван Петрович, он узнал себя. Это его широкий лоб, за который все дразнили его головастиком в детстве; его тонкий подбородок; его уже тогда густые брови; светло-карие глаза; некрасивые тонкие губы; уши, лезущие на затылок; и нос с наследственной горбинкой. «Мике-ель!.. Ах вот ты где, негодник!» Но негодник пропал снова. Вместо него вырос розовый затылок с остатками седых волос и торчащими в стороны верхними кончиками ушей школьного учителя пения Ивана Петровича. Затылок враскачку ходил взад-вперёд по классу и напряжённо вслушивался в тонкий мальчишеский голос. Потом остановился и произнёс: «Скверно спрягаешь, Микель-Аньоло, очень скверно. Попробуем из греческого». Но Иван Петрович уже ничего не спрягал, он стоял как завороженный перед огромной глыбой белого камня, и, не отводя восторженных мальчишеских глаз, не дыша, любовался его игрой в свете солнца. Но камень вдруг тяжело вздохнул и глухо прошептал: «Освободи меня!» Иван Петрович испугался, побледнел и опрометью бросился домой, прямо в свои тринадцать. Дома он предстал пред своим отцом в сандалиях на босу ногу, в коротких штанах и рубахе, опустя понуро свою голову с чёрными упругими завитушками, не шевелясь и тупо глядя в пол. Морщинистый лоб отца, его горбатый нос и маленькие колючие глаза нельзя было не узнать. Только у него почему-то была длинная, густая чёрная борода с проседью, которую он никогда не носил. Злые глаза жгли так, будто хотели испепелить Ивана Петровича. Отец сидел на деревянном стуле перед высоким полукруглым окном за треугольным столиком, заваленным счётными книгами и тетрадями, замаранными чернилами; на голове его красовался белый ночной колпак, из-под которого вырывались жёсткие чёрные волосы. «Микель-Аньоло! – дрожал грубый голос отца, готовый вот-вот сорваться и перейти на гневный крик. – Я пока ещё бодр. Но время идёт, и скоро я стану стар и немощен. Ты – мой старший сын. Я надеялся, что ты выучишься, выбьешься в люди, займёшь пост гонфалоньера и будешь опорой семьи. А вместо этого ты заявляешь, что хочешь стать бродягой и попрошайкой, каким-то жалким художником и перебиваться от заказа к заказу! Ты испытываешь моё терпение, Микель-Аньоло! В нашем славном роду потомственных менял никогда не было и не будет побирушек, вот тебе моё слово!» Иван Петрович поднял голову и исподлобья посмотрел на отца; не робость, а решительная непреклонность была в его взгляде. «Отец, - сказал он, - я знаю, что никто никогда не видел богатых художников, поэтому я не ручаюсь за то, что принесу своей семье богатство. Но клянусь вам, что славу нашего рода я преумножу, или тогда незачем мне и жить на свете!»

И вот уже шестнадцатилетний Иван Петрович сидит в какой-то мрачной прохладной церкви, пропахшей ладаном, и рисует что-то углём на бумаге. Рядом с ним наклонился над своим рисунком его одноклассник Димка – заядлый драчун и неуч, рослый здоровый парень со смазливым лицом и белокурыми волосами. Все девочки в школе бегали за ним, любой ученик гордился дружбой с ним. Худенький и неказистый Иван Петрович всегда обходил его стороной. Но сейчас он повёл себя почему-то совсем не так, как в школе: он встал со своего места, подошёл к Димке и вгляделся в его работу. «По-моему, - сказал Иван Петрович, - здесь вот бедро уходит немного не туда. Позволь я тебе подправлю?» И не дожидаясь позволения, Иван Петрович своим углём начал быстро и уверенно поправлять Димкин рисунок. Димка учащённо засопел. «Да как ты смеешь прикасаться к моей работе, щенок?!» - воскликнул он, вскочил со стула, схватил опешившего Ивана Петровича левой рукой за грудки и притянул к своему лицу. «Бедро, говоришь, подправить? – закричал Димка в бешенстве прямо в лицо Ивану Петровичу. – А как насчёт носа? Что, если я сейчас подправлю твой неправильный нос?!» С этими словами он размахнулся правой рукой и ударил со всей силы своим огромным кулачищем Ивана Петровича в нос.

Иван Петрович ощутил, как по лицу его медленно потекло что-то тягучее и тёплое; ощутил острую боль и тяжесть, оседлавшую его нос, и глухо застонал. «Что, что за шум, Ваня, что там у тебя происходит?» - услышал он беспокойные крики жены и застонал ещё громче. «А-а! Боже мой, Ваня, ты живой? – запричитала Зинаида Николаевна, войдя в спальню. – Проклятая картина! Сколько раз я твердила тебе: повесь её как следует! И вот, вот результат. Я знала, что этим всё кончится». Жена освободила мужнин нос от тяжести «Берёзовой рощи» и продолжала причитать: «Боже мой, Боже мой! Ты же весь изуродовался, а скоро день рождения у Мухиных, как ты пойдёшь такой, я не знаю. Лежи смирно, не шевелись, я сейчас принесу мокрые тряпки».

Когда жена вернулась с примочками, Иван Петрович спросил слабым голосом: «Что там у меня?» - «Кость, кажется, целая, но кожа рассечена вдребезги! Господи, шрам останется у тебя на всю жизнь! И на самом видном месте! Несчастье ты моё, даже картину повесить не можешь, как следует!.. На, держи так мокрую тряпку на носу, пока кровь не утихнет, и лежи, никуда не вставай, за вазой я сама как-нибудь схожу». – «Ну как ты сходишь, Зиночка?» - «Ничего. Я позвоню и договорюсь, чтоб оставили. Хотя, какое там, напрасные хлопоты: её уже давно фю-ить».

Когда жена ушла на работу, Иван Петрович задумался о странных сегодняшних своих снах, которые до сих пор стояли перед ним, как наяву. До сих пор звучал в его душе тёплый голос матери, которой давно уже не было на свете. «А имя? Что за имя такое Микель? Микель- А…Аёна, что ли? Почему Микель, а не Иван? – думал вслух Иван Петрович. – Самым знаменитым, говорит, буду. Гм. А отец страшный какой приснился, злой, бородатый. Никогда он таким не был. А Димка-дурак?.. Бред какой-то, видно к непогоде». В жизни Иван Петрович не снил более странных снов.

Почти до самого обеда Иван Петрович провалялся в постели с примочками. Потом встал, посмотрел в зеркало и грустно протянул: «Да-а, и так был не очень, а стал и вовсе – урод. На всю жизнь. Ха! А много ль её осталось? Вся она, считай, позади. Да и что я, девица на выданье, что ли?» Заклеив пластырем переносицу, Иван Петрович поглядел в окно. За окном было противно и мокро, кружил снег, дул сырой, пронзительный ветер, на тротуарах стояли лужи. «Я же говорил – к непогоде», - подумалось Ивану Петровичу. Ему совсем не хотелось выходить на улицу, хотелось весь день провести на диване перед телевизором, посмотреть хоккей; к тому же у него слегка кружилась голова и болел нос. Но ему очень хотелось загладить свою вину перед женой, хотелось устроить ей приятный сюрприз. «Вот придёт она с работы, - мечтал Иван Петрович, - расстроенная тем, что вазу купили, откроет дверь, - глядь, а ваза перед ней стоит! И опять станет называть меня не Ваней, а Ванечкой».

Иван Петрович заправил постель, позавтракал, выкрутил обломанный ржавый шуруп со стены, вкрутил новый, проверил, прочно ли он сидит, повесил картину на прежнее место и отправился в ювелирный магазин. Но там его ожидало разочарование: вазу купили вчера вечером. И даже заказать другую не удалось: по субботам магазин заказов не принимал. «Эх, - с досадой подумал Иван Петрович, - видно полоса пошла. Да-а… Придётся ждать понедельника».

Вечером Зинаида Николаевна опять была в сильном раздражении. «Ну что ж делать, Зиночка, - оправдывался Иван Петрович, - верно уж полоса такая пошла…» - «Да у тебя такая полоса, слава Богу, всю жизнь тянется, идиот проклятый!» - проворчала Зинаида Николаевна и перед тем как лечь спать, собственными руками проверила, надёжно ли висит картина. Зинаида Николаевна засыпала всегда очень быстро, едва только голова её касалась подушки. Так и сейчас, побубнев ещё немного, она повернулась на бок и захрапела с присвистами. Ивану же Петровичу не спалось: как только он закрывал глаза, перед ним сразу вырастал огромный Димкин кулак с густыми жёлтыми волосами или его широко открытый кричащий рот. И только ровно в полночь Иван Петрович провалился в густую тьму.

Окутанный ночной тьмой, восемнадцатилетним юношей с разбитым переносьем стоял он на незнакомой площади среди огромной толпы причудливо одетых людей: стройных белокурых девушек в платьях с длинными рукавами, в широких юбках колоколом; пожилых людей в тёмных плащах; юношей в рейтузах с широкими, словно надутыми воздухом, калошами, с вышивкой на груди… Площадь окружала громада каменного дворца; башня, уходящая зубцами в небо; огромный кирпичный собор; бесчисленные белеющие мраморные статуи, лестницы и саркофаги. Посреди площади на деревянном возвышении стояла чёрная сутана в капюшоне, под которым вместо лица было совершенно пустое пространство. В левом рукаве сутана держала горящий факел, правым она махала в такт своему могучему голосу, который всех превратил в одного завороженного слушателя. От слов её рыдали женщины, девушки и старики, и даже в глазах мужчин стояли слёзы. Рядом с сутаной высилась огромная пирамида из различных вещей. Чего тут только не было: парики, румяна, духи, зеркала, шелка, бисер, серьги, браслеты, серебряная и золотая утварь, колоды карт, игральные кости, шахматы, шкатулки, книги в кожаных переплётах, манускрипты, рисунки, картины, античные статуи, виолы, лютни, арфы, шарманки, маскарадные маски и костюмы, кольца, перстни, броши, ожерелья…

«Братья мои! – гремела сутана. – Покайтесь! Ибо пришло время каяться! Обратите взоры ваши на жизнь вашу и внутрь вас! Кто вы есмь? Как вы живёте? Дьявол ежедневно пожирает души ваши, вводя вас в коварный обман и хохоча над вами! Дьявол достиг того, что вы напрочь забыли о Боге и потворствуете злой силе! Дьявол толкает вас ежечасно вместе и Иудой предавать Христа, и, вместе с язычниками, распинать Его! Опомнитесь! Одумайтесь! Очнитесь! Что творите? Вместо того, чтоб стать смиренно на молитву с чистым девственным лицом своим, в простых одеяниях своих, дьявол науськивает вас размалевать лице ваше, вырядиться, яко павлины, облачиться в золотую мишуру, надушиться дурманом, противным Господу, и туманить голову вином; совершать непристойные телодвижения под дьявольскую музыку; губить душу развратом и опустошать её картами и игрой в кости. Художники! Что пишите вы? Не святые лики пишете вы, а портреты, кичащихся своим тленным богатством, богатеев, тратя попусту дар Божий! Учёные, какие мысли внушаете вы простолюдинам? Вы бунтуете их против Святого Писания, вводя их и самих себя в губительные заблуждения и отдаляясь сами всё дальше и дальше от Истины! А вы, служители церкви? Разве можно называть вас святыми отцами? Разве вы служите Богу? Нет, сатане служите вы, иначе не стали бы вы брать денег за таинства, вами совершаемые, и тем самым, превращаемые вами в святотатственные действа; не торговали бы вы святыми мощами, аки редькой на рынке; не рвались бы в высшие чины, нещадно попирая всех, кто под вами и завидуя тем, кто над вами; не пили бы вина и не развратничали бы с блудницами!.. Итак, все, кто хочет очиститься, несите всё, что принадлежит дьяволу, в сей костёр, и очиститесь! Да будет так!»

С этими словами сутана бросила факел в пирамиду. Она вспыхнула, и языки пламени вознеслись до небес, озарив всё вокруг, как днём. Вся площадь взревела: «Да здравствует Христос!» Женщины начали неистово срывать с себя драгоценности и бросать их в костёр. Мужчины яростно принялись рвать на себе богатую верхнюю одежду и посылать её туда же. Появились маленькие дети в белых одеяниях, они водили вокруг костра хоровод и пели своими ангельскими голосами гимн Господу. Оглушительно затрубили трубы. «Да здравствует Христос!» - неистовствовала сутана. «Да здравствует Христос!» - вторила толпа. Иван Петрович смотрел, как жаркое пламя с холодным бесчувствием лизало бесценные картины, рисунки, манускрипты, как чернел и потрескивал античный мрамор, переживший столько веков, и душа его стыла и сжималась от боли. По щекам его тоже текли слёзы, но не от слов сутаны, а от этого варварства, которое разворачивалось перед его глазами. «Скорее, скорее отсюда!» - сказал он сам себе, зажал ладонями уши, зажмурил глаза, чтоб не видеть и не слышать святотатцев, дерзнувших покуситься на Искусство, и побежал.

Он не думал о том, куда бежит, ноги сами несли его туда, куда стремилась раненая душа его. Вот, вот уже и глухой дальний переулок, здесь не слышно рёва толпы и никого не видно, кроме ярких звёзд и полной белой луны. А вот, наконец, и она, величественная каменная глыба! В лунном свете она казалась ещё белее, ещё таинственнее, ещё прекраснее. Не отводя от неё зачарованных глаз, он оттаивал пред ней душой; мир снова казался чудесным. В холодных лунных лучах холодный мрамор согревал Ивана Петровича. «Нет, не Божье свершилось сегодня, не Божье! - думал он восторженно. – Господь был творец, а люди, творенья Его, хотят быть похожими на своего Создателя, хотят тоже быть творцами. Что же тут плохого? И что может быть выше этого желания? И поэтому преступления – это не творения человека, а преступление – уничтожение этих творений. Это всё равно, что отрезать крылья птице!» Нежно провёл Иван Петрович рукой по шершавому боку камня, и камень, как отзывчивое на ласку чувствительное существо, вздохнул и жалобно простонал глухим голосом: «Освободи меня!» Иван Петрович вновь весь содрогнулся, отдёрнул руку, мороз пробежал по его спине. Но он не удрал, как в прошлый раз, а решительно и твёрдо пообещал камню: «Освобожу! Обязательно освобожу!.. Мне бы вот только…»

Казалось, он лишь сейчас вспомнил о чём-то важном, что хотел совершить, и что нужно было совершить именно сегодня, именно в эту ночь. Совершить то, без чего было немыслимо извлечь из мраморной глыбы того, кто взывал к нему. И он опять быстро зашагал по спящим узким улочкам незнакомого города. То и дело оглядываясь назад и по сторонам. Он так хотел быть никем не замеченным, что постепенно превратился в саму тень.

Тень мелькала по площадям, ползла по стенам домов, стелилась по монастырским огородам. И вдруг стала и замерла: прямо на неё с грохотом чеканила шаг ночная стража. Стража прошла сквозь тень, никого не задев и не увидев. А когда грохот стих вдали, тень зашевелилась и направилась дальше. Вот, наконец, и монастырь, белевший своими стенами средь чёрного неба. Тень опасливо прильнула к двери монастыря, нащупала железное кольцо-ручку и тихонько постучала три раза. Через некоторое время за дверью послышались чьи-то торопливые шаги и шёпот в щёлку двери: «Кто там?» Тень хотела сказать: «Это я, Иван Петрович». Но вместо этого робко прошептала в ответ: «Это я, Микель-Аньоло». Застучали запоры, дверь скрипнула и приоткрылась ровно настолько, чтоб за неё могла вкрасться тень. Оказавшись внутри монастыря, Иван Петрович вновь обрёл свою плоть. «Я ждал вас, сеньор Аньоло», - произнёс человек в сутане, оказавшийся почему-то спиной к Ивану Петровичу. В монастыре царила полная темнота, только в руках чёрной спины горела одинокая свеча. «Следуйте за мной, - прошептала спина, - и, прошу вас, как можно тише». Иван Петрович покорно пошёл за чёрной спиной, державшей свечу одной рукой высоко у себя над головой. Они спускались всё ниже и ниже по гулкой винтовой лестнице. Чёрные тени вились по белым стенам и улетали вверх, и с каждой ступенькой Ивану Петровичу становилось всё холоднее и холоднее. В конце спуска оказалась железная дверь, запертая на огромный замок. Чёрная спина отперла замок большим ключом, висевшем у неё на поясе в связке других ключей, железная дверь заскрипела и открылась. Из темноты за дверью пахнуло на Ивана Петровича могильной сыростью и вонью. Когда они переступили порог, Иван Петрович чуть не вскрикнул от ужаса: свеча осветила небольшую каморку с белыми стенами и каменным полом, прямо на котором лежал мертвец, закутанный в белый саван! Чёрная спина воткнула свою длинную свечу в настенную плошку и громко сказала: «Желаю удачи, сеньор Аньоло». От её неожиданно громкого голоса Иван Петрович вздрогнул и испугался не менее, чем от вида каморы. «Не бойтесь, - спокойно сказала чёрная спина, - здесь вас никто не услышит. Когда свеча догорит, всё должно быть в таком же виде, как сейчас, и тогда я вас выпущу. Три часа утра – то время, когда просыпаются монахи, и я не думаю, что вам хотелось бы с ними встретиться». Дверь за чёрной спиной с грохотом закрылась, щёлкнул запор, и растаяли шаги за дверью. Иван Петрович остался один на один с покойником в тесном, вонючем, холодном и мрачном пространстве! От воцарившейся тишины и трепетного страха у Ивана Петровича звенело в ушах. Свеча потрескивала и звучно капала на каменный пол. Она торопила Ивана Петровича к действию, но руки и ноги его дрожали; он прирос к холодной двери и, боясь пошевелиться, не отрывая взгляда от покойника, который, казалось, сейчас разогнётся, сорвёт с себя саван, и вопьётся своими гнилыми зубами прямо Ивану Петровичу в шею! Однако нужно было пересилить себя и начать действовать. Губы Ивана Петровича, убеждённого атеиста, сами зашептали бесчисленное множество раз слова, которые он ни разу в жизни не слышал и не знал: «Господи Иисусе, прости и помилуй мя грешного». Перекрестившись в первый раз в жизни и кое-как достав из кармана дрожащими руками острый ножик, неизвестно как там оказавшийся, Иван Петрович надрезал саван около ступней покойника и начал разматывать его, ворочая труп с боку на бок. Вот показались худые жёлтые, словно восковые, ноги; живот с огромным чёрным провалившимся пятном; голова с открытым ртом и выпученными глазами: покойник словно удивлялся тому, что с ним собираются делать. Труп был не лёгким, и ворочать его было тяжело; и когда с саваном было покончено, с Ивана Петровича градом стекал пот и капал прямо на покойника, в его рот, в глаза… Но Ивану Петровичу было не до этих мелочей. Запах гнили усилился, и Иван Петрович еле сдерживался от подступившей тошноты. «Вот оно, лицо смерти!» - подумал он и начал с этого лица снимать кожу с помощью ножа. Когда мышцы лица открылись, Иван Петрович нажал на них своими пальцами, рот покойника неожиданно захлопнулся и Иван Петрович вскрикнул.

Крик его разбудил Зинаиду Николаевну. «Ну, чего ты?» - спросила она у мужа, который сидел на кровати весь в холодном поту и рассматривал свою комнату так, будто в первый раз её видел. «А? Да так, - произнёс он, придя в себя, - кошмар приснился». – «Какой кошмар?» - «С покойником». – «Тьфу ты!»- произнесла в сердцах Зинаида Николаевна, повернулась от мужа на другой бок, зевнула и уснула. А Иван Петрович больше не смог заснуть до самого утра.

Вечером супруги отправились на день рождения к Мухиным. Александр Анатольевич отмечал свои пятьдесят, хотя на вид ему нельзя было дать более сорока с небольшим: это был энергичный малый, обладавший завидным здоровьем; за всю жизнь у него ни разу даже зуб не заболел. На юбилее было людно и шумно. Подвыпивши, Иван Петрович ко всем приставал со своими снами; рассказывал какие они реальные; что он видит своих родственников и знакомых, но в ином времени и в иной ипостаси; указывая на пластырь на своём носу, уверял, что в этом виноват не ржавый шуруп, а волосатый кулак; допытывался у всех, существовал ли когда-нибудь такой человек Микель-Аньоло, и к чему сняться покойники; что видит такие сны уже вторую ночь подряд, а других никаких не видит; что в снах своих он даже был тенью, и прочее, и прочее. Но гости как-то рассеянно его слушали; никто из них не знал, кто такой Микель-Аньоло; всё это им было не интересно. Женщин больше занимало, где достать модную блузку или шляпку; мужчин – какая команда лучше сыграла в хоккейном чемпионате. Наконец, Иван Петрович затащил Мухина на кухню, под предлогом покурить, хотя они оба не курили, и разоткровенничался перед ним. «Слушай, - говорил Иван Петрович, - если честно, я боюсь спать. Или, вернее, не то, чтобы боюсь, а так, знаешь, необычно это всё, слишком реально. Понимаешь? Ну, вот как будто всё это на самом деле происходит со мной. Понимаешь?» - «А ты прими на ночь водочки грамм сто пятьдесят- двести и будешь спать, как убитый, без всяких снов, - посоветовал юбиляр и тутже добавил. – Ну ладно, пойдём к гостям, а то неудобно как-то; скажут, куда это виновник запропастился?» - «По-моему, им и без виновника неплохо», - с лёгкой обидой в голосе ответил Иван Петрович, но покорился.

Домой Иван Петрович пришёл пьяный в дым. И всё же тихонько от жены достал из бара бутылку водки, налил сто граммов и выпил, для верности. «Теперь я точно буду спать, как убитый», - сказал Иван Петрович, дотащился кое-как до кровати и рухнул на неё, не раздеваясь.

И впрямь, в эту ночь Иван Петрович спал крепко, но не без снов. Они и не думали его оставлять. Едва глаза его закрылись, как завьюжила, закружила перед ним мраморная метель. Весь в мраморной пыли, с резцом и молотом в руках, тридцатилетний Иван Петрович с изяществом пантеры то сбегал вниз, то взмывал вверх; легко крутил поворотный круг с неподъёмной белоснежной глыбой, яростно и страстно срубая с неё лишние килограммы, всё больше и больше освобождая из-под них кого-то величественного не только плотью, но и духом. Он освобождал Человека, не стыдящегося своей обнажённой грации; того Человека, которого создал Бог, но о котором давно позабыли и замуровали в мраморный склеп. Кому-то нужно было замуровать его; кого-то сильно стыдил он напоминанием о Божием своём происхождении. И вот Иван Петрович вновь являл миру первозданного Человека, открытого, честного, прямого, спокойно-уверенного в своей физической и духовной мощи! Когда у Ивана Петровича уставала правая рука, он брал молот в левую и продолжал… и продолжал… «Микель-Аньоло! Прошу вас: вам нужно поесть и поспать, иначе…» - послышался вдруг голос позади метели. «Кто, кто здесь?.. Убирайтесь прочь! Нужно! Как будто кто-то лучше меня может знать, что мне нужно!» Однако силы действительно были на исходе. И мраморная пурга, покружив ещё немного, постепенно улеглась, последние пылинки упали на завьюженный пол, на мускулистые руки Человека и на вспотевшее лицо, безмятежно застывшего его создателя.

Воцарилась тишина. Такая тишина, какая бывает перед бурей. Из этой тишины выросла огромная каменная стена. Весь мир превратился в одну напряжённую каменную стену. Она напряглась до предела и вдруг взорвалась с треском и грохотом и рухнула. Грянуло оглушительное «Ave Maria», вздыбились канаты в ясном ночном небе, и над клубами густой чёрной пыли Человек медленно и гордо зашагал к своему пьедесталу. «Да здравствует Микель-Аньоло! – кричали внизу, под Человеком, поражённые невиданным зрелищем люди. – Да здравствует Человек! Да здравствует Господь!»

И опять – тишина. Человек на пьедестале гордо смотрит в ночную глубь; у подножья его – одинокий Иван Петрович. «Вот ты и свободно, дитя моё», - произнёс Иван Петрович, хотя в эту минуту, глядя вверх на облитое луной лицо гиганта, он сам себя чувствовал маленьким неразумным ребёнком, и поражался тому, как мог он, низенький, неказистый уродец, создать такое могучее совершенство.

И вдруг что-то нарушило тишину, просвистело над Человеком и – бац! Левая рука его упала и со звоном рассыпалась на мелкие белоснежные осколки. Иван Петрович оглянулся: площадь быстро пересекала длинная тонкая тень. «Вот они, те, кого страшит возрождение Человека!..»

Утром на работе у Александра Анатольевича раскалывалась голова. «Вероятно, от этого проклятого коньяку, что пили на посошок, - сказал он. – Старею, что ли: никогда такого не было. Боюсь, как бы шеф не вызвал. А у тебя как?» - спросил он у Ивана Петровича. «Ты знаешь, удивительное дело, - отозвался тот, - но я себя чувствую превосходно». -

«Что? – поинтересовался с усмешкой Александр Анатольевич, - спал, как убитый, без снов?» - «Нет, вот на счёт снов – не прошло. Сны были». -

«И что: опять те же самые?» - «Да, те же… с продолжением… Кстати, сегодня я, кажется, видел нашего шефа». – «Шефа?!» - «Да, то есть не его самого, а его тень… Хотя, впрочем, я не уверен, может это была и не его тень… Не знаю: темно было.» - «Очень интересно. И что же эта тень шефа делала: сидела в офисе, или…» - «Да нет, я уже, кажется, говорил тебе, что снятся-то мне все знакомые, родные, но в другом времени, понимаешь? Будто кто-то постепенно разворачивает передо мной свиток чьей-то чужой, далёкой, незнакомой мне жизни, но в наших лицах, понимаешь?» - «Да-а, странные у тебя сны… Слушай, а может тебе врачу показаться, а? У меня есть один хороший приятель, психиатр, принимает прямо на дому. Могу дать телефончик». – «Ты что, шутишь? – сказал, смеясь, Иван Петрович. – По-моему, мне ещё не пора к психиатру».

Сегодня Иван Петрович не стал даже дожидаться обеда, отпросился на несколько минут у шефа, и отправился заказывать вазу прямо к открытию магазина. Каково же было его разочарование, когда на запертых дверях магазина его встретила злорадная табличка с надписью «Переучёт». Он даже зажмурил глаза, едва представив только, в каком Зинаида Николаевна сегодня вновь будет гневе.

После обеда Иван Петрович взял папку с отчётом, вложил в неё чистый лист, и, делая вид, что работает, принялся рисовать Человека. Никогда в жизни он не мог ничего нарисовать, даже деревца какого-нибудь, а тут рука его сама выводила правильные человеческие пропорции! «Над отчетом трудишься? – поинтересовался Александр Анатольевич. – Это правильно. И мне бы не мешало сверить кое-какие циферки, но в таком состоянии – куда там». Закончив рисунок, Иван Петрович незаметно от Мухина положил его на стол, а отчёт взялся закончить дома. «Всё равно, знаешь, - объяснил он, - первую половину ночи бессонница мучает, так вот хоть занятие будет».

В конце рабочего дня Мухин неожиданно объявил, что задержится ещё немного, ему, мол, полегче стало, а шеф на него и без того зол, завтра обязательно вызовет к себе с отчётом. Но это был всего лишь предлог, чтобы остаться и покопаться в столе у Ивана Петровича. Дело в том, что Александру Анатольевичу, вероятно, бросилось в глаза то, что коллега его как-то странно работал над отчётом: целый час сидел над одной страницей, не пользовался ни калькулятором, ни компьютером.

Обнаружив рисунок, Мухин остолбенел: он знал, что Иван Петрович не умел рисовать. Тутже рука его привычно потянулась к мобильнику. «Алё! – занежничал Александр Анатольевич. – Алё, Зи-Зи, привет. Ну, как ты?.. Ага… М-м… Спасибо. Слушай, чё звоню: с твоим творится что-то невероятное. По-моему его срочно нужно показать психиатру… Да…Да… И кроме всего прочего он ещё начал рисовать!.. Ри-со-вать говорю, представляешь?! Он же в жизни никогда ничего не мог намалякать, а тут вон как… отмахал… Кого-кого, голого мужика, вот кого!..»

Зинаиду Николаевну это только слегка удивило, но расстроило совсем не это, а то, что ваза сегодня так и не была заказана. «Я так и знала!» - завопила она, едва переступив порог родного дома.

И только ночью Иван Петрович, закрывшись на кухне, отходил от жениной истерики, поглощая цифры, сметы и таблицы. Но ближе к полуночи всё это вдруг слилось, смешалось и превратилось в большого лысого человека с бычьей шеей. Он что-то подобострастно нашептывал прямо в чьё-то внимательное ухо в седых волосках. «Это же Мухин!» - мелькнуло в голове у Ивана Петровича. «Ваше святейшество, - свистели пухлые ярко-красные губы, - строить гробницу при жизни – это дурной знак. Уверяю вас Микель-Аньоло – искуснейший живописец во всей Италии, и он лучше, чем кто бы то ни было, справится с этой задачей». Ухо согласно кивнуло и исчезло, а его место заняла… Зинаида Николаевна. «Ну что, - спросила она у Мухина, - убедил?» - «Убедил! – ответил, потирая ладони, весь сияя от злорадства, Мухин, так что даже слегка завертелся кончик его носа, что с ним случалось только в минуты большого удовольствия. – Теперь ему будет не до мрамора, этому сеттиньянскому скальпелино! Теперь этот неуёмный выскочка будет заниматься ненавистным делом до конца дней своих! Ха-ха-ха!» - «О! Как же я тебя обожаю! – воскликнула Зинаида Николаевна, и они слились в восторженном поцелуе и исчезли.

Перед Иваном Петровичем вновь возникло лицо отца, ещё более постаревшее, всё, словно рытвинами, покрытое глубокими морщинами. Лицо было багровым от злобы. «Если ты не хочешь стать самым великим живописцем Италии, - кричали и искривлялись в ярости тонкие старческие губы, - пожалуйста! Если ты хочешь высекать свои мраморы на мою погибель, - моталась и подпрыгивала редкая, длинная седая борода в такт срывающемуся голосу, - пожалуйста! Высекай, сколько тебе угодно, высекай дни и ночи напролёт, - выпучивались и готовы были выскочить из орбит глаза, налитые кровью, - давай, высекай: в темнице времени у тебя будет предостаточно!»

С этим восклицанием лицо его отодвинулось, и Иван Петрович увидел, что отец весь в белом сидит на высоком троне; лысую голову его прикрывает алая шапочка; в правой руке его – высокая резная палка; он весь напрягся и подался вперёд; левая костистая рука его цепко сжимала рукоять подлокотника, как когти хищной птицы сжимают горло своей жертвы. Перед ним в спокойном упрямстве, с чувством непоколебимого собственного достоинства, стоял тридцатипятилетний Иван Петрович. Его плоские скулы; его, спадающие на крутой лоб, густые, жёсткие пряди чёрных волос; его твёрдый взгляд, отведённый для приличия в сторону – всё выражало готовность к неравной схватке. «Я буду рад такой темнице, ваше святейшество, - сказал спокойный уверенный голос, - ибо тратить драгоценное время жизни на нелюбимое дело – гораздо большая темница». – «Что-о?! - взревел отец. – Ты пользуешься тем, что мне нужен твой талант, проклятый флорентинец! Но если не уговорю тебя я, то уговорит моя палка!» С этими словами отец приподнялся на троне, занёс свою палку над головой Ивана Петровича и вот-вот готов уже был ударить его, как вдруг глаза их встретились, и, не мигая, вперились друг в друга: ни один мускул не дрогнул на лице Ивана Петровича. Палка бессильно опустилась вниз, и отец с тяжёлым вздохом медленно осунулся в своём троне. «Нет, - произнёс он слабым усталым голосом, - ты доконаешь меня, Буонаротти. Убирайся с глаз моих. Вот тебе моё последнее слово: никого более достойного для того, чтобы завершить великое дело, начатое твоими же земляками, я не нахожу. К тому же за работу ты получишь целую гору дукатов золотом!» - «Но…» - ещё что-то пытался возразить, изменить Иван Петрович, но отец резко и безоговорочно оборвал его. «Finis! – прокричал он. – Ступай, сын мой, ступай с Богом». Ивану Петровичу ничего не оставалось делать, как смиренно встать перед отцом на колени и поцеловать в знак послушания и преданности, огненный перстень на его сухой, жилистой дрожащей руке.

И вот Иван Петрович – под мрачным, неуклюжим, высоким сводом, с которого угрюмо смотрят золотые на голубом звёзды. «Воистину – темница! – прошептал Иван Петрович. – Склеп, в котором я приговорён корпеть неизвестно сколько лет!» И он ощутил, как по лицу его, может быть первый раз в жизни, поползли солёные капли; но Иван Петрович встрепенулся вдруг, смахнул рукой слёзы и воскликнул: "Ну что ж, раз судьба посылает мне склеп, пусть будет так! Но она ещё не знает, с кем связалась! Я создам из этого склепа то, чему не перестанут дивиться потомки!"

Воскликнул и согнулся вдруг весь, оброс густой бородой и медленно побрёл через каменную площадь в потной и грязной, закапанной красной, рубахе. За ним бежали гурьбою дети, исподтишка дёргали за одежду и потешались над ним. А он ни на кого и ни на что не обращал внимания; у него была цель, и он шёл к ней, и думал только о ней. На худой шее его висел заветный ключ, которым он отпёр заветную дверь и запер её за собой, оставшись один на один с Богом. Только Бог и правда созданий Его теперь интересовали Ивана Петровича; а то, что осталось за дверью, было ненужной, пустой, суетной ложью. Взобравшись по лесам на своё небо, Иван Петрович взял в руки кисть, сильно запрокинул голову и плечи назад, и оказался с Господом лицом к лицу. Краски с кисти и с неба капали прямо в глаза, на бороду, на лицо и рубаху, - но он не замечал этого. Ощутив сильную боль в спине, Иван Петрович сел, поджав колени к самому животу, но спина заныла ещё больше, больше… В конце концов боль заставила Ивана Петровича открыть глаза и увидеть, что он уснул прямо на стуле. На кухонном столе горел ночник, освещал листы с таблицами. «Да-а, - протянул Иван Петрович, - надо же!» Размяв замлевшую спину, он погасил лампу, пробрался на свою кровать и, оставаясь под впечатлением сна, уснул снова.

Теперь он уже не стоял и не сидел, теперь он был в силах лишь лежать с притянутыми до подбородка коленями для поддержки усталой руки с кистью. Вскоре кисть выпала из обессиленной руки, и он уснул. А когда проснулся, - из-под люнетов уже проглядывал утренний свет; рядом стояла кружка воды, накрытая куском хлеба, - это был его завтрак.

Когда же, наконец, небо стало доступно взорам толпы, поражённый отец, глядя на то, как отделяет Господь воду от суши; как творит Он Солнце и Луну; как одухотворяет Человека…, тихо сказал: «Раньше под этим сводом я чувствовал себя правителем мира. А сейчас чувствую себя червяком! Вот, что ты наделал, Микель-Аньоло!» А вот, никем не замеченный, стоит в углу Александр Анатольевич Мухин, кусает свои налитые губы и смотрит вверх, туда, где прямо над ним Господь протягивает свою отеческую руку к руке Человека. «Господи, - шепчут искусанные ярко красные губы, - какой же я болван: разве может ему кто-то навредить?!»

Когда утром Иван Петрович проснулся, страшное предположение, навеянное сном, бередило его душу. «Неужели это правда?!» - думал он, глядя в упор на жену и вспоминая, какое мучительное чувство бессильного гнева вызвал в нём ночью поцелуй Зинаиды Николаевны с Александром Анатольевичем. «Ну, чего уставился-то?» - спросила Зинаида Николаевна, заметив необычайно пристальный взгляд мужа. «Да так, - ответил Иван Петрович и тут же отвёл взгляд в сторону, - сон дурной приснился!» - «Тебе, слава Богу, каждую ночь дурные сны сняться… Слушай! А ни съездить ли нам с тобой к врачу: у меня есть один хороший приятель, психиатр…» - «Принимает прямо на дому», - с иронией закончил фразу за свою жену Иван Петрович. «Да, прямо на дому. Это очень удобно, - продолжала, как ни в чём не бывало Зинаида Николаевна, - можно приходить в любое время суток. Я тебя прошу: давай съездим прямо сегодня. У тебя же было это… Как его?.. Падение, вот. Ну вот, надо провериться: мало ли что, голова – это не шутка. Всё в человеке зависит от головы…» Зинаида Николаевна, собираясь на работу, хваталась в спешке то за расчёску, то за помаду, то за духи и всё щебетала и щебетала. А Иван Петрович мрачно думал: «Точно, они любовники! Вишь, даже врача одного на двоих завели. Как же я раньше не замечал? Спасибо снам: раскрыли глаза. Ещё бы им не нравились мои сны, хотят меня от них избавить. Эх, заартачиться бы!..» - «Ну что ты такой бука, Ванечка? – продолжала Зинаида Николаевна, - надо поехать, мой хороший. Это ради твоего же блага. Ну? Ну не укусит же он тебя, в самом деле. Пропишет лекарство и всё…» - «Как, как она меня назвала? – обрадовался Иван Петрович, и глаза его прояснились. – Ванечка? Хор-роший? Да за такие слова я её на руках готов носить! Нет, это бред: разве может моя Зинуля мне изменить?! Нет, никогда! И как можно доверять сну? Это же всего лишь сон! Надо доверять живым людям!». - «Да, Зиночка, я не против, - сказал повеселевший и на всё готовый Иван Петрович, - сегодня же сходим к этому твоему знакомому». – «Вот и славно, - отозвалась Зинаида Николаевна уже в прихожей. – Вот и хорошо. Да, там, в кухне, на холодильнике, письмо от Сашеньки, прочтёшь». – «Обязательно, а что он пишет?» - «Ну как что? Всё то же: денег просит… Ну всё, я побежала. Вообщем, вечером сходим к доктору и вышлем нашему мальчику денег. Пока… Да, самое главное: не забудь заказать вазу!»

На работе Иван Петрович первым делом начал читать письмо от сына. «От тёзки? – полюбопытствовал Александр Анатольевич. – Он где учится, я забыл, в столице?.. Это правильно: в нашем захолустье должного образования не получишь… А как у тебя дела, как здоровье? Сны одолевают, нет?» - «Дались вам эти сны! – взорвался вдруг Иван Петрович, неожиданно открывший для себя, что коллега его стал ему противен. – Да, одолевают, и я рад этому, понимаешь, рад!» - «Постой, постой, не горячись, какой ты грубый сегодня. По-моему, ты говорил, что боишься их?» - «Ну да, раньше. И не то, чтобы боялся, а непривычно просто было. А теперь – рад. Рад! Потому что благодаря этим снам я кое-что понял». – «Понял? Интересно, что ты понял?» - насторожился Александр Анатольевич. «Да, понял. Я не знаю, какие времена мне снятся, но, по-моему, очень, очень далёкие. И вот, понимаешь, у меня вдруг открылись глаза: я увидел, как измельчал человек; как измельчала наша эпоха; как измельчало время! Оно же никого не рождает, наше время, кроме каких-то интеллектуальных карликов, которые кажутся нам гигантами оттого, что мы, все остальные, ещё гораздо меньшие карлики. А когда-то человек был горд и велик, он не жил просто так, выискивая во всём лишь запах денег, он жил, ища славы! И только её одной! Он ставил перед собой сверхчеловеческие задачи и выполнял их, несмотря ни на что: ни на голод, ни на недуги, ни на безденежье, ни на зависть врагов… И вот, век за веком, благодаря техническим новшествам (я не хочу это называть развитием), человек мельчал, и выродился наконец в того, кого мы сегодня наблюдаем, то есть в нас с вами. Ну вот скажи мне, скажи по-совести: разве может, разве имеет право вполне назваться созданием Божиим это курящее, пьющее, испорченное цивилизацией, оторванное от земли, которая его кормит, не знающее своих родовых корней, больное существо, изнеженное комфортом, занятое только тем делом, которое приносит деньги, и отвергающее всё остальное; существо, которое называется одним словом: современный человек? Какие у нас задачи, цели, для чего мы живём? Днём служба, вечером – диван, телевизор, утром – опять служба. И так всю жизнь! Диван – наша цель! Телевизор – наша задача!..» Во время своей тирады Иван Петрович, не отрываясь, смотрел на багровую бычью шею своего сослуживца и чувствовал, что с каждой минутой всё больше и больше ненавидит его. Ненависть так и вливалась в него волнами. «Отчего же он мне вдруг стал так омерзителен? – недоумевал Иван Петрович. – Неужели всё из-за сна»? – «Ну почему же, - вставил совершенно оторопевший Александр Анатольевич, - у тебя ещё сны есть?» - «Да, есть. И теперь ты знаешь, отчего они мне дороги. И вы у меня их не отнимите!»

Во время своего обеденного перерыва Иван Петрович заспешил в ювелирный магазин. «Погоди, вечером зайдёшь, давай партейку с монстром, - предложил Александр Анатольевич, называя монстром компьютер Ивана Петровича. – Я новый гамбит придумал». Но Иван Петрович был неумолим. «Теперь-то мне ничего не сможет помешать заказать эту проклятую вазу!» - думал он. Но напрасно: и на этот раз его ждала неудача. Магазин был открыт, но продавец, работающий в отделе заказов, заболел, а никто кроме него не вёл и не хотел вести его дела, как ни упрашивал Иван Петрович. «Нет, - думал он, возвращаясь в контору, - эта ваза убьёт меня, она создана мне на погибель».

Когда Иван Петрович отворил дверь офиса, обед ещё не закончился. В офисе было тихо, и только из незапертого кабинета Александра Анатольевича доносился его густой похохатывающий баритон: «Да… Да… Да, Зизюленька моя… Ха-ха… Твой? За вазой поплёлся…» Иван Петрович насторожился и тихонько притаился у стенки. «Насилу выпер, ага…, - продолжал Александр Анатольевич. – Упирался!.. Всё шахматами меня соблазнял, негодник… хотя зря он туда бегает… Почему, почему. Потом узнаешь, сюрприз тебе!... Да! А какую он мне тут утром околесицу нёс, если б ты слышала, жуть! Никогда бы я не подумал, что он может так… Для чего мы, говорит, живём, какие у нас задачи… ага…ага. Да, самое время, пока эти сны ни доконали его окончательно, вот сегодня и идите, а то я не знаю, как с ним дальше управляться будешь… Ручной? Ха-ха-ха, да-да! Да-а! Да, как договорились, Зизюленька: завтра-послезавтра. С шефом всё согласовано, законная командировка, как у тебя, да, ха-ха! Ну пока, Зизюлик, пока, а то скоро твой заявится. Целую! Целую во все мои любимые места! До завтра, пока».

Иван Петрович неслышно подошёл к входной двери, открыл и громко хлопнул ею. Потом, как ни в чём не бывало, прошёл в свой кабинет.

Вечером Зинаида Николаевна сильно удивила Ивана Петровича тем, что совершенно равнодушно отнеслась к неудаче с заказом вазы. Зато она очень внимательно проследила за тем, выпил ли муж таблетки. «Какие пить-то?» - спросил Иван Петрович безразличным голосом. «Вот эти, - указала Зинаида Николаевна на синюю коробочку. – А эти, в красной упаковке, пусть лежат на крайний случай: они очень сильные». – «Сколько пить-то, одну?» - «Ничего не будет страшного, если выпьешь и две».

Но надежды Зинаиды Николаевны и Александра Анатольевича, стремившихся с помощью таблеток избавить Ивана Петровича от навязчивых снов, не оправдались. Таблетки были также бессильны, как и водка. В эту ночь Иван Петрович, как только сомкнул глаза, увидел длинную и узкую палату с высокими окнами, залитую ярким солнечным светом. В палате толпились молодые художники, они копировали и изучали то, что находилось у задней стенки: большие листы бумаги, на которых разноцветными чернилами, мелками и карандашами были изображены мускулистые фигуры, выходящие из реки. Это был всё тот же Человек, но во множественном числе. Переплетение обнажённых тел рождало одно могучее тело. Вот в палату вошёл ещё один молодой человек в белой рубахе с кружевными рукавами и воротом, в ярко-красном плаще и чёрном бархатном берете. Вся фигура его, походка были полны изящества и благородства; большие добрые глаза были мечтательны и вдумчивы; вьющиеся волосы ниспадали до плеч. «Это же Сашка! – чуть ни вскрикнул во сне Иван Петрович. – Сынок! Вишь, какой стал! Волосы отрастил! Если б ни горбинка на носу, ни за что бы не узнал!» Молодой человек подошёл к рисунку и замер, поражённый! «Теперь всему придётся учиться заново!» - сказали его красивые губы и исчезли. Всё исчезло: и гармонично-спокойная аура палаты, и восхищённые художники, и яркое солнце, и листы рисунка. Побежали вдруг по небу низкие мрачные облака, подул холодный ветер, и по узким мощёным улочкам полетела вороная конница, неся на себе в диком галопе странных всадников с пустыми глазницами, с длинными пиками наперевес, в чёрных, развевающихся на ветру плащах. Они сметали всё на своём пути: статуи, храмы, дома и дворцы. Всё превращалось в прах под огромными мохнатыми копытами огнедышащих лошадей. Золотистый, чеканно-стройный город превращался в груду развалин. И вновь возникла прежняя палата, но теперь в её выбитые окна врывались клубы едкого дыма пожарищ. Посреди палаты на длинных тонких ногах стоит человек в чёрном, смотрит алчными глазами из-под тяжёлых немигающих век на прекрасный рисунок и злорадно улыбается. Его долговязую фигуру, вытянутое лицо и узкий длинный нос, расширенный книзу, Иван Петрович не мог не узнать. Да это же мой шеф! Что же он здесь делает?» - «Ну вот мы с тобой наконец и одни, - нервно задёргались тонкие злые губы человека в чёрном, и заскрежетали его мелкие чёрные зубы. -

«Сколько лет я гонялся за тобой как за призраком, часто сам превращаясь в призрак; сколько провёл я мучительных дней и ночей в ожидании этой сладостной минуты! Не-ет, не возражай мне: это не просто твой рисунок. О, я знаю! Это твоя душа! Вон, вон она дрожит, учащённо пульсирует от страха каждой линией, каждым штришком, каждой чёрточкой! Боишься, боишься меня, проклятый скальпелино! Но участь твоя решена! Весь город в огне, и никому нет до тебя никакого дела; никто не придёт сюда и не спасёт тебя! Сейчас все кинулись спасать свои шкуры. А когда человек спасает свою шкуру, он плюёт на Искусство. Ты украл славу прямо из моих рук! Если бы не ты… О-о, если бы не ты! Не тебе, а мне должны были поклоняться люди! Ты – вор! И – получай по заслугам!» Человек в чёрном набросился на рисунок и в бешенстве начал наносить ему удар за ударом длинным острым ножом. Густая алая кровь брызнула ему в лицо, на одежду, на руки, но это лишь раззадоривало его. Он закружился в дьявольском вихре и остановился только тогда, когда не осталось сил, и всё было изрублено в мелкие красные липкие клочки.

Иван Петрович проснулся в холодном поту и ознобе. В комнате уже царил серый свет утра. «Что такое?! – спохватился Иван Петрович, придя в себя и глядя на часы. – Не может быть: опоздал на работу! Ха! Первый раз в жизни!.. Лишняя таблетка дала о себе знать, что ли?» На письменном столе лежала записка от жены. «Я тебя будила, - читал Иван Петрович такие знакомые, но теперь почему-то такие неприятные, мелкие, круглые, аккуратно выписанные буквы, - но не добудилась. Зачем ты выпил две таблетки? Но ничего, ты отсыпайся и ни о чём не думай: у тебя же куча отгулов. Я буду через два дня: срочная командировка в N. Пока, твоя Зина». – «Моя, да не моя, - буркнул Иван Петрович, с омерзением сминая и отшвыривая записку. – Зря писала: сам знаю, где ты… И сынок тоже ишь, каким представился, а сам – эгоист, лентяй и неуч, пьёт да гуляет, да деньги каждую неделю клянчит. А может и того хуже… Ну да Бог с ними со всеми, не хочу никого знать!.. Господи! Разве мы люди? Амебы мы, а не люди! Бегаем по замкнутому суетному кругу и не хотим большего… А что, если послать всех и вся, а?..» И Иван Петрович прошёл к аптечке, достал синюю упаковку, выпил, не раздумывая, две таблетки и вновь уснул.

Тяжёлый молот опустился со всего маху на прекрасную женскую грудь, и она разлетелась в куски. Измождённый седой старик с сильными жилистыми руками сидит на пороге своего дома и смотрит на уходящий за горизонт багровый шар солнца. Перед ним стоит растерянный и удивлённый молодой человек и в ужасе восклицает: «Что вы натворили, Аньоло, что вы натворили: вы разбили прекраснейшее из своих созданий!» - «Создание это, увы, было несовершенным, сынок», - спокойно ответил Иван Петрович. «Несовершенным?! О чём вы говорите?! Малейший изгиб её тела был совершенен!» - «Что ты можешь знать о совершенстве? Я, может быть, ещё не высек ничего совершенного за всю жизнь!» - «Что?! – молодой человек от удивления открыл рот. – Да что с вами сегодня, что за блажь вас одолела?» - «Ничего, просто сегодня очень красивый закат. Это мой закат, Урбино. Знаешь ли ты, для чего течёт моё время?.. Для того, чтоб застывать в камне. А когда я не держу в руке резец – время ускользает от каменной ловушки и превращается в небытие. Мне очень жаль его. Я могу жить только в камне. Но он отказывается служить мне, он перестал меня слушаться. Мы оба перестали понимать друг друга. И поэтому это мой закат, сынок…»

Глаза старика закрылись, а Иван Петрович опять очутился на кровати в своей спальне. Его окружала тишина глубокой зимней ночи. «Нет, не хочу ночи! – воскликнул Иван Петрович. – Не хочу больше ночи! Хочу Солнца! Солнца!»

Через несколько минут красная коробочка была пуста. И туман рассеялся. Ликующие моряки увидели свет маяка: Прометей, величиной в самую высокую скалу, поднимал на своей ладони неугасимый огонь к небу! «Воистину был колосс тот, кто создал такого колоса!» - сказал восхищённый капитан. Корабль снялся с якоря и на всех парусах помчался навстречу Прометею. А над кораблём открылось огромное, бесконечное голубое небо, в котором сияло ослепительное Солнце. И на этом лазурном фоне явились умные зелёные глаза, добро улыбающиеся губы, прямой греческий нос, резко очерченный волевой подбородок, золотые волосы до плеч и царственная осанка в лёгкой белой ткани. «Ну что вы захандрили, мой милый друг? – раздался женский ласкающий голос прямо в сердце Ивана Петровича. – Не печальтесь, Микель, не стоит: ведь за закатом всегда наступает рассвет. Видите, как много в нём солнечного тепла и света, весенней свежести и счастья! Надо только верить в это, надо очень сильно верить. Верить и жить!..»

Когда в спальню вбежала Зинаида Николаевна с растерянным видом и с большой китайской вазой в руках, она обнаружила там бездыханное тело инженера. Блаженно-таинственная улыбка, застывшая на его губах, была такой, будто он всех оставил в дураках.

Рейтинг: 9.5
(голосов: 2)
Опубликовано 07.06.2014 в 18:28
Прочитано 2280 раз(а)
Аватар для shpuntik shpuntik
Франц Грохольский
Сны инженера
Очень много раз повторяется Иван Петрович, тогда как уже с первого абзаца я троекратно запомнил это имя отчество. Во втором абзаце добавилось еще пять раз и стало навевать тоску.
... самой ей покупать вазу было накладно ...
Прочитал и подумал: Почему? Потом сообразил, что у них деньги раздельные и Зинаида Николаевна решила развести Ивана Петровича на бабки, не?
С того момента, когда Иван Петрович шмякнулся лбом о тротуар я перестал понимать, во сне все происходит или наяву хотя да, Паскаль в эпиграфе на что-то намекает.
Рассказ мне понравился. Хорошо бы разбить его на абзацы, для удобочитаемости.
0
07.11.2014 19:45

Нам вас не хватает :(

Зарегистрируйтесь и вы сможете общаться и оставлять комментарии на сайте!