Зарегистрируйтесь и войдите на сайт:
Литературный клуб «Я - Писатель» - это сайт, созданный как для начинающих писателей и поэтов, так и для опытных любителей, готовых поделиться своим творчеством со всем миром. Публикуйте произведения, участвуйте в обсуждении работ, делитесь опытом, читайте интересные произведения!

Мечта Аминодава

Рассказ в жанре Религия
Добавить в избранное

Мечта Аминодава.


Глава первая.

Рука Филиппа.


Сегодня я проснулся от громкого крика, раздававшегося прямо под моим окном. Оно выходило не на улицу, а на внутренний двор, и потому я очень изумился: кто бы это мог осмелиться тревожить меня в моём собственном дворе в столь ранний час, ведь ещё не пропели первые петухи, а я привык вставать с последними? И как мог привратник пропустить кого-то без моего ведома?

- А-ми-но-да-ав! А-ми-но-да-ав! – вопил тонкий пронзительный голос. – Да проснись же ты, наконец! Да вели своим ненормальным слугам впустить меня! А-ми-но-да-ав! Хоть Равви и запрещает нам клясться, но, клянусь его непорочными стопами, сегодня некогда спать! А-ми-но-да-ав!..

Неуёмный голос раздражал. Я, кажется, узнал его хозяина: это был Филипп, мой друг детства. Родился он, как и я, здесь же, в Ершалаиме, но, когда исполнилось ему пятнадцать, вся его семья переехала в Галилею. И вот, чуть меньше года назад, мы с ним вновь встретились в нашем городе. Я прогуливался на Масличной горе, и, проходя мимо меняльного рынка, меня вдруг едва не сшибла с ног толпа мужчин, человек десяти, чуть ли ни вприпрыжку выходившая с рынка. Я невольно отстранился в сторону, и тут в одном из этих, сплошь показавшихся мне какими-то угрюмыми, людей узнал Филиппа. Сейчас ему было немного за двадцать. Я был на несколько лет старше, что, впрочем, никогда не мешало нашей дружбе, хотя одному Богу лишь известно, на чём она держалась: такими мы были разными. Я был богат и беспечен, он был беден и озабочен вседневным заработком; я был меланхолик, он же имел характер весёлый и наивный.

Филипп шёл, как и все, очень быстро и глядя понуро в землю.

- Филипп! – крикнул я. Он вздрогнул и приостановился. Потом медленно повернулся и уставился на меня исподлобья.

- Филипп! Это же я, Аминодав! Ты что, не узнал меня?

Постепенно лицо его разгладилось в широкую улыбку, и взгляд стал приветливым.

- Идите без меня, я приду чуть позже, - крикнул он вдогонку своим, которые, пройдя ещё шагов пять, разбежались все в разные стороны.

- Что с ними? – спросил я. – От кого вы убегаете, Филипп; и что это с тобой за?..

- Да тише ты, - не дал мне договорить Филипп, - чего ты разорался?

Тут он быстро потащил меня за руку в ближайший переулок, и только после этого остановился, перевёл дух, и мы обнялись и расцеловались. Потом он вызвался проводить меня домой. Дом мой был далеко, чуть ли ни на другом краю города, но за разговорами долгота пути оказалась незаметна, хотя Филипп то и дело оборачивался назад, и вообще был каким-то торжественно-взволнованным. Тут-то он мне всё и рассказал.

Оказывается в Галилее, которую он называл сказочной, и вообще не переставал нахваливать, сравнивая её с безжизненной, по его словам, Иудеей, года два назад вступил он в какую-то секту, забросил свои горшки, хотя был знатным горшечником (как и вся его семья), оставил родных, и пустился в странствие. Было их несколько человек и один учитель, тоже ничего не имевший, но называвший себя отпрыском царя Давида, и обещавший тем, кто бросит всё своё и пойдёт за ним, какое-то не земное Царствие. Они ходят по всему Израилю и проповедуют это Царствие. И сейчас их чуть ни побили камнями на рынке за то, что их безумный учитель назвал себя Царём Иудейским и Сыном Божиим.

- Удивляюсь я тебе, Филипп, - сказал я. – Я привык считать тебя человеком разумным. Как ты мог вляпаться в такую авантюру? По-моему ведь гораздо лучше иметь свой уютный очаг: постоянный, пусть и небольшой, кусок хлеба; любимую жену; детей…

- Э-э, - протянул Филипп, - ты ничего не понимаешь. Всё это я уже имел, но всё это не принесло мне настоящего счастья. Но ничего, даст Бог, скоро все узнают, кто такой наш Равви, и ты тоже узнаешь и пожалеешь, что не пошел за ним!

Потом он всю дорогу доказывал мне выгоды неземного счастья и старался склонить меня на свою сторону.

- Вероятнее всего, - сказал Филипп уже при расставании, - сейчас нам придётся покинуть этот негостеприимный город, но вскоре мы вернёмся вновь, и вернёмся с триумфом, с победой, слышишь!? А пока, друг, прошу тебя, дай мне слово, что в этот следующий раз ты обязательно познакомишься с Равви Иешуа. Не бойся, он такой же, как и мы, бывший работяга, ремесленник. Он простой и очень добрый, наш Равви, но он не ровня нам. Потому, как только ты с ним поговоришь, я отдаю руку на отсечение, ты плюнешь на свою прежнюю жизнь, ты растопчешь её ногами, как виноград, и пойдёшь за нами…

Так мы расстались. Надо сказать, что после тогдашнего исчезновения их секты из города, город их не забыл: в нём начали ходить о секте разные слухи. И все слухи были далеко не лестны для них. Говорили, например, что Иешуа – пастух овец из Назарета, потому что ни одной речи своей не произнёс без того, чтоб не упомянуть этих животных. Хотя Филипп рассказывал мне, что он – сын плотника. Говорили, что вся их секта бездельников живет за счёт подаяний продажных женщин и сборщиков податей; что Иешуа отвержен своей собственной семьёй; что он ярый осквернитель субботы и тому подобные дикости. Слушая тогда всё это, я думал: да, весёлый будет у них триумф! Если их теперь угощают камнями, что будет в следующий раз?

Я дал Филиппу слово, что встречусь с Иешуа, но сделал это единственно ради нашей дружбы. Учение их равви не убеждало меня ни в чём: с этим учением легко умирать, но совершенно невозможно жить. Плюнуть на свою прежнюю жизнь, как говорил Филипп, означает для меня плюнуть на жизнь вообще. Жить и не пить вина – ещё можно кое-как привыкнуть. Но жить и не знать женщин, или знать всю жизнь одну женщину – это уже слишком! Тем более для меня, имеющего наложниц и познавшего сладость женщины чуть ли ни с пелёнок. Я в точности уверен, что разум мой может быть убеждён в какой угодно философии; но когда я вижу прекрасную женскую фигуру, разум отлетает от меня далеко, а его место занимает чувственное сердце. А раз природа одна, то и со всеми происходит то же, что и со мной, в той или иной степени, несмотря ни на какие учения. А это их замечательное враньё, которым они больше всего любят козырять: возлюби врагов своих! Никто в душе своей не любит своих врагов, только на словах. О, если бы я полюбил врагов своих – я в тот же час остался бы нищим! И щёк своих под удары никто не собирается подставлять, наоборот, все стараются увернуться от кулака и злой судьбы. И правильно делают. Ох, наломает, чувствую, этот Иешуа дров!

В общем, желания встречаться с Иешуа у меня не было никакого, но слово другу было словом другу: его нужно было выполнять. А для этого нужно было как-то подняться с постели, что после вчерашнего веселья было нелегко, тем более в такой ранний час. Во рту было сухо, как в пустыне, голова была тяжела, как полный винный мешок. Кое-как я приподнялся и позвал Есрома, хотя за окном несколько минут уже было тихо. Есром – это мальчик лет двенадцати, очень проворный и очень преданный мне за то, что несколько лет назад я подобрал его на улице, когда он умирал с голода; он был сиротой, я приютил его и выучил грамоте.

- Кто впустил во двор этого изверга, - осведомился я у Есрома, когда он вошёл, - который издевается надо мной уже четверть часа, а?

- Никто не впускал его, мой господин, клянусь чем угодно, - испуганно залепетал мальчик, - он сам проник сюда неизвестно каким путём! Это Филипп, из Нижнего Города, ваш друг.

- Гм, здоровы вы все клясться. Ну и где же он сейчас, что-то я его уже не слышу?

- Он заперт, мой господин, до ваших распоряжений.

- Гм, немедленно освободить и со всеми почестями – ко мне!

- Слушаюсь.

- Да вина принеси!

Когда ко мне вошёл какой-то оборванный бородатый человек, я не сразу узнал в нём Филиппа. Я знал его всегда прилично одетым юношей с чистым, без шерсти, лицом. Что с ним сделалось за какой-то неполный год: это был совсем другой человек!

- Здравствуй, друг! – крикнул Филипп и заключил меня, полулежащего, в свои объятия. От его бороды сильно понесло сырой рыбой, что ранило моё больное, чувствительное с похмелья, обоняние; а от его звонкого крика у меня кольнуло сразу в обоих висках.

- Здравствуй, здравствуй, - сказал я и попросил его присесть. – А я вот, видишь, приболел немного, оттого принимаю в постели, не обессудь.

- Ты болен? А я тут… ору, ору. Извини, друг, извини…

Голос Филиппа стал намного тише, что мне было намного приятнее.

- Ничего, ничего, не извиняйся, - перебил я его, болезнь моя не опасна: связана с головой. Бывают гораздо опаснейшие: связанные с мозгом.

- Да, да, - поддакнул Филипп. Он не понял моего намёка.

- Что с тобой случилось, Филипп? – продолжал я. – Ты изменился до такой степени, что тебя невозможно узнать!

- Да, видишь ли, дела наши в последнее время пошли всё хуже. Подают мало. А мы живём только этим. Последние две недели, можно сказать, вообще голодаем.

- Ну что же, это вполне в вашем духе: вы ведь, насколько я помню, живёте небесным, а не земным. По-моему, вы должны радоваться нынешнему вашему положению, а не унывать.

- А мы и не унываем вовсе. Уныние – великий грех. Посмотри на меня: разве ты видишь перед собой унылого человека?

При этом Филипп скривил рот в улыбке.

- Я вижу перед собой лишь голодного, неизвестно чему улыбающегося, оборванца, извини, - сказал я. – А такие люди всегда вызывают у меня только жалость… Ну да ладно, скажи мне лучше, каким ты садом во двор ко мне пробирался?

После этого вопроса, я готов был увидеть на лице своего друга маску изумления. Так и случилось, кроме того, он сильно побледнел.

- То есть как – каким? Твоим.

- А, ну да. Я что-то… Извини, я кажется, ещё не совсем проснулся.

Я слукавил: проснулся я вполне. А дело состояло вот в чём. У меня устроено два сада: один внешний, видный с улиц, служил для гостей; о втором же, внутреннем садике, с небольшим фонтанчиком посредине, знал лишь я и мои наложницы. До своего отбытия в Галилею, Филипп был частым гостем моего дома. И вот однажды возлежали мы с ним как-то на террасе, пили вино и дружески болтали. Через некоторое время к нам присоединилось ещё несколько моих друзей; с ними мы тоже выпили, и выпили немало. Потом я решил показать гостям свой сад (разумеется, внешний). Сад у меня замечательный, славный тем, что деревья в нём посажены такие, что плоды не выводились весь год; даже когда уже не бывало и фиг - созревали гранаты. Сикиморы, оливы, айва, миндаль, фисташки, финики… - всё роскошествовало в саду моём. Все деревья располагались двумя рядами, словно двумя, густо заросшими стенами, сквозь которые трудно пробираться не оцарапавшись и не обломав веток. За одной зелёной стеной находился забор и улицы; за другой – мой тайный садик. И вот, когда мы не спеша прогуливались с друзьями по внешнему саду, со стороны внутреннего то и дело доносились до нас то слабые, то более явственные, непрестанные женские голоса, смех, крики, визги и плескание воды. «Да-а, пожалуй, мои красотки выпили не меньше нашего!» - подумал я. Но унять их у меня не было никакой возможности. Единственное, что я мог в этой ситуации: это сделать вид, что ничего не замечаю, и самому погромче разговаривать с гостями.

- Аминодав, - спросил у меня вдруг Филипп, - чьи это там крики?

Он указал рукой в сторону тайного садика, который, кстати сказать, не зря носил этот титул, ибо он был не виден даже с крыши моего дома; ведь за стеной внешнего сада шла луговая трава, потом – точно такая же стена, но уже не плодовая, а из дубов, белых тополей, кипарисов, тамарисков, акаций и роз в один ряд по всему периметру, и только за этим рядом находился фонтан.

- А? Где? – спросил я. – Там?.. Не-ет! Это, скорее там, за забором, голоса с улицы.

- Нет, вот послушай, - и Филипп навострил слух.

- Нет, это ты послушай, - вскричал я громко, - за этими деревьями – забор и улица, и оттуда вполне могут слышаться голоса; за этими же деревьями, - указал я в другую сторону, - у меня посажен виноградник. Уж не хочешь ли ты сказать, что воры пробрались в мой виноградник и громко орут, желая из всех сил, чтобы их поскорее поймали?

Тут все друзья взорвались громким смехом. Не смеялся только Филипп, он недоумевал: неужели кроме него больше никто ничего не слышит? Филиппа, конечно, никто не учил хорошим манерам, и он не в силах был понять того, что хозяин дома всегда прав, и если хозяин не хочет слышать какие-то там крики, значит их нет.

- Ты, наверное, сегодня излишне выпил, мой друг, - сказал самый старший из нашей компании. – Пойдём, я провожу тебя в дом хозяина и прикажу от его имени, чтоб тебя уложили в постель; вино и солнце не лучшие друзья, Филипп.

Филипп не много сопротивлялся. Обошедши сад, и все остальные гости мои разошлись по своим домам. Я же отправился искать Филиппа, в надежде, что он ещё спит. Каково же было моё удивление и удивление слуг моих, когда постель, на которую, по словам слуги, уложили Филиппа, была пуста! Я разослал слуг искать его в доме и во дворе, а сам направился в сад: что-то мне подсказывало, что он именно там. И я не ошибся. Вначале я поинтересовался у стражника, охранявшего внутренний сад, не видел ли он Филиппа. Хотя это было глупо: если бы стражник кого-нибудь видел, я бы узнал об этом первым. Но потом, проходя вдоль деревьев внешнего сада, я увидел вдруг несколько свежесломанных сучьев. Я осторожно заглянул внутрь «стены»: там никого не было видно, кроме ряда сломанных и погнутых веток. Пробравшись сквозь «стену», я аккуратно раздвинул ветви оливы: на луговой траве едва замечалось свежепротоптанная тропка, ведущая прямо к кипарисам, за которыми резвились мои наложницы.

Я тут же тихонечко поспешил домой, ибо если бы я открыл сейчас Филиппа, он бы не простил мне этого до конца своих дней. С того случая Филипп долго не бывал у меня…

- Нет, это ты меня извини, - сказал Филипп, - я и вправду вынужден был пробираться к тебе через сад, там… есть у тебя… у меня одна лазейка… Нет, ты не подумай… о ней знаю только я один. Вот, вынужден был, потому что стражник у твоих ворот сказал, что раньше полудня впускать никого не велено. А нам надо спешить.

В это время Есром принёс густое красное вино и две чаши.

- А ты, оказывается, ловкач, Филипп. В вашей секте все такие? – спросил я, пока Есром наполнял чаши. - Ну, ты хоть стражникам синяков не наставил, а? Ладно-ладно, не хмурься: я шучу. Шучу и не сержусь, как видишь. Ну давай, присоединяйся, вино отменное.

- Благодарю, друг, но ты же знаешь: мы не пьём вина.

- А-а, ну да, помню, как же – обет.

- Да… а ты?!

- Что я?

- Ты как же? Ты же только что сказал, что болен!

- Но я также сказал, что моя болезнь не опасна. Просто немного гудит голова.

- А-а, так вот какого рода у тебя болезнь! Ты, значит, старого не оставил, и последний разговор наш так и остался разговором?..

На полу рядом с моим ложем валялась моя многоцветная накидка, застёгнутая золотой брошью, и я заметил, что во время разговора Филипп непрестанно украдкой любовался накидкой. Бедняга Филипп: он всегда любил принарядиться.

- А почему я должен оставлять старое? – спросил я в свою очередь.

- Как?! Ты же дал мне слово!

- Филипп, у кого-то из нас худо с памятью: я давал тебе обещание не в том, что изменю свою жизнь, а в том, что встречусь с вашим равви. Хотя мне больше по-сердцу люди в серых одеждах.

- Люди в серых одеждах?! Но это же греки!.. Они тебе нравятся за то, что пьют вино, обжорствуют и развратничают?

- Они мне нравятся тем, что с ними интересно беседовать, дорогой Филипп. У них открытая, прямая, реальная, земная философия, в отличие от вашей, небесной.

- У них не философия, а сплошное словоблудие!

- Но ведь, гм, словоблудие гораздо лучше рукоблудия.

При этих моих словах Филипп побледнел во второй раз и неумело попытался скрыть испуг на своём лице. Я же сделал вид, что не заметил этого.

- Рукоблудия? – спросил Филипп. – Что-о… ты имеешь в виду?

- Я? Ничего. Я просто, гм, скаламбурил, к слову.

- Ну ладно, оставим греков. Ты мне скажи главное: ты пойдёшь к Равви?

- Да, пойду.

- Поверь мне, что это не мне нужно, это нужно тебе! Ну ты, конечно, сейчас меня не понимаешь, но ничего, поймёшь в своё время… Придёшь к полудню на улицу Бондарей, что возле храма. Я тебя там сыщу. Равви пока нет в городе. Я пришёл вперёд всех наших приготовить здесь кое-что…

- Сейчас я прикажу, чтоб тебя накормили и приготовили для тебя бани. У меня отличные бани и отличные наложницы!

- Не ругайся так надо мною, мой друг!

- Ну ладно, ладно, никаких наложниц. Хотя бани без них – всё равно что сосуд без вина…

После бань я подарил Филиппу свою накидку. Он, с заблестевшими глазами, горячо благодарил меня, но не надел, а сказал, что наденет на пасху. От броши он, поначалу, отказался, но я быстро убедил его взять, сказав, что это для их казны, которая наверняка пуста. На прощанье Филипп решил сыграть роль наставника.

- Эх, Аминодав, Аминодав, - завздыхал он. – Добрый ты человек, слов нет, но остановись и оглянись – как ты живёшь! У тебя же день на день похож как близнец! У тебя нет будущего! Да что там говорить, у тебя нет даже мечты!..

- Нет, друг! – резко прервал я его патетику. – На счёт мечты ты не прав. У меня есть мечта.

- Есть? Интересно, какая же, если не секрет?

- У меня вообще нет секретов, Филипп. Я живу открыто и честно, ни от кого не прячась. А мечта моя в том, чтоб повторить подвиг Авессалома, сына Давидова!

По лицу Филиппа я понял, что он не знает этого места из писания, где говориться о развлечении Авессалома на крыше дворца своего на виду у всего Ершалаима с многочисленными наложницами. И я не стал ему рассказывать об этом, чтоб не ущемлять его гордость…

Стояли предпасхальные дни. В это время Ершалаим превращался в пристанище тысяч иноземцев. Греки, финикийцы, арабы, сирийцы, персы, вавилоняне – кого здесь только не было. Население городка возрастало и от этого все переставали обращать внимание на всех. Фарисеям не было никакого дела до греков: евионитам – до фарисеев, ессеям – до язычников; язычникам – до секты Иешуа… То там, то тут шумели отдельные группки народа со своими, чуждыми всем другим, убеждениями и философствовали на своём, чуждом всем остальным, наречии…

Я обещал Филиппу, что не опоздаю. Поэтому уже около полудня я шёл не спеша по улице Бондарей в сторону храма. Здесь было особенно многолюдно, и все толкались, кричали, спорили, ругались, смеялись – всё это раздражало меня, не привыкшего находиться в толпе. К тому же нещадное полуденное солнце не оставило на улице ни одной тени; свежевыбеленные дома к пасхе ослепляли глаза; запах кожи и пота от верблюдов, мулов и ослов стоял в воздухе и не прогонялся ни одним дуновением ветра. От солнца меня спасал только мой белый тюрбан. Я мечтал лишь об одном: скорее встретить Филиппа, исполнить своё обещание и вернуться в сень родного дома. Но я прошёл уже почти всю улицу из конца в конец – и никого не встретил. Подходя к самому храму, возле Двора язычников я увидел вдруг группу каких-то нищих; хотя на нищих они были похожи только по виду, а не по поведению своему. Скорее всего – это они. Я остановился от них шагах в пятидесяти. «Неужели в Израиле перевелись мытари и женщины в багряных одеждах?» - невольно думалось мне, глядя на них. Они не спорили, перебивая друг друга, не кричали и не махали руками, как фарисеи или греки, они просто слушали с нахмуренными, от напряжённого внимания, лицами. Говорил только один из них, одетый немного лучше всех остальных, благодаря своему пурпурному тканому хитону. Он стоял ко мне почти спиной, и я не мог разглядеть его лица. «Верно, - это и есть чудак из Назарета», - предположил я. Позади всей группы, тесно сплотившейся около человека в пурпуре и смотревшей ему прямо в рот, свободно стоял высокий, плечистый, чернобородый человек с небольшим деревянным ящиком на плече; лицо его так и светилось изнутри душевным благоразумием. Так же отдельно стоял ещё один человек, невысокого роста, сутуловатый, с рыжей жиденькой бородой, но уже с другой стороны – немного позади оратора; в руках у него был кусочек пергамента и металлическая палочка. Я заметил, что он не записывал за оратором, а лишь изредка что-то помечал на пергаменте. Этого человека я узнал: это был ни кто иной, как Левий Матфей, мытарь с фруктового рынка, известный выдумщик с чувствительной душой. «Да-а, этот напишет! – подумал я. – Что было, чего и не было. Небось, и про меня наврёт с три короба!» Но среди них всех не было Филиппа. Куда же он запропастился?! Я уже горел желанием познакомиться с Царём Израилевым и поспорить с ним всласть.

И вот, не успел я об этом подумать, как ощутил на своём плече чью-то руку. Обернувшись, я увидел Филиппа со счастливой улыбкой на лице.

- Послушай, друг, - сказал я, - это невежливо с твоей стороны: будить меня ни свет ни заря, а самому опаздывать.

- Извини, я же говорил, что мне надо уладить кое-какие дела в городе…

- Ладно. Скажи, этот человек в пурпурном хитоне, вон там, возле храма, это и есть ваш равви?

- Да, это он… Но как ты догадался, что это… наши?

- Да уж, знаешь, не трудно это было сделать. А пурпур – в честь царского рода?

- Да. Многие в это не верят, но это так.

- А вон тот с ящиком, это кто?

- А это наш кассир, Иуда из Кариафа, очень уважаемый у нас человек и очень образованный… А почему ты о нём спрашиваешь?

- Да так, он как-то не очень похож на всех остальных ваших.

- С чего ты взял?

- Бросается в глаза, что он, по-моему, не уважает стадо, как и я.

- Стадо? Какое стадо?

- Вообще, всякое стадо. И ваше в том числе.

Филипп промолчал и нахмурился; я сделал вид, что не заметил этого.

- Ну что, пойдём, - предложил я, - не для того же ты позвал меня, чтоб смотреть на вашего равви издали?

- Пойдём, только не будем прерывать Равви, пока он не закончит.

Когда мы подошли вплотную к группе учеников равви Иешуа, никто не обратил ни малейшего внимания ни на меня, ни на Филиппа. Тут я, наконец, как следует рассмотрел Иешуа. Это был человек лет тридцати, невысокого роста, с худым, усталым, но сосредоточенным лицом, с небольшой русой бородой; с костлявыми кистями рук; которые он иногда приподнимал во время речи; из-под пурпура его проглядывала такая же ветхая одежда, как и у всех остальных. Он говорил не громко, но сам тихий голос его, без всяких усилий, приковывал к себе внимание слушателей. Во время речи голова его, с русыми густыми волосами до плеч, была неподвижна, а зелёные, глубокие, не моргающие глаза, казалось, смотрели в никуда и ничего не видели перед собой.

- … И стало теперь у Отца два сына, - говорил Иешуа, - два брата единственных. И возжёгся вдруг у младшего из них огонь в груди, и решил он стать Наипервейшим в Царстве Отца своего, и погубить Отца своего, и занять престол Его, и самому править Миром…

- Эк витиевато как рассказывает, - шепнул я, стоявшему рядом со мной Филиппу.

- Нет, вообще-то Он всегда понятно говорит, - пояснил так же шёпотом Филипп, - это только в последние дни начал учить всё больше загадками да притчами.

- … И возгорелась война на Небе, - не спеша продолжал Иешуа, - и низринут был младший сын на Землю, в сад Едемский.

При этих словах мне показалось, что Иешуа скосил взгляд на мгновение в мою сторону, так что холодок пробежал по моей спине. «Ни на мой ли он садик намекает?» - подумал я.

- И возликовали все жители Неба, - проникал прямо в душу тихий вкрадчивый голос, - и возрыдали родившиеся от праха земного. И приговорен был сын отпадший оставаться на Земле со всем сомнищем своим до скончания века сего.

Тут Иешуа закрыл глаза и помолчал немного. Потом сказал вдруг.

- Что ж, братья мои, не пора ли нам укрыться в храм от зноя нестерпимого и от злых глаз?

«Ни мои ли глаза он имеет в виду», - опять мелькнуло у меня в голове.

- Равви, Равви, постой! – засуетился вдруг Филипп. – Благий Равви, я привёл того человека, о котором… не раз говорил тебе.

Филипп схватил меня за руку и подвёл прямо пред лицо Иешуа. Глаза наши встретились. Никогда мне не забыть этого взгляда! С минуту мы стояли молча. Неподвижные глаза Иешуа проникали в самые тайники моей души! Я ничего не видел вокруг; я уставился в две его глубокие морщины меж густых бровей, и ждал, что скажет этот странный, очень странный человек. Наконец, мышцы на лице его зашевелились, и он произнёс.

- Почто называешь меня благим? Никто не благ, лишь только Бог один… Нельзя служить Богу и мамоне! Ступай, продай имение свое и раздай деньги нищим, и станешь совершенным. И тогда сможешь без препятствий следовать за мною.

Затем он резко повернулся ко мне спиной, сделал рукой знак своим ученикам и скрылся с ними в тени храма. Один лишь Филипп, с растерянным видом, неподвижно стоял под раскалённым Ершалаимским солнцем. Я наклонился к самому его уху и прошептал: «Готовь свою руку, Филипп!»


Глава вторая.

Кровь агнца.


Окно опочивальни моей было распахнуто. Солнце скрыли деревья моего сада, но небо ещё было светло-лиловым. Душный ершалаимский воздух был напоен запахом цикория. Завтра – пасха. Я возлежал, по своему обычаю, за чашей вина и размышлял. Прошло уже несколько дней после моей встречи с Иешуа, а зелёные глаза его всё стояли передо мной как живые. Все эти дни я никуда не выходил из дома и никого не хотел видеть. «Вот и поспорил с Царём Иудейским, - думал я, - славно поспорил: не смог даже рта открыть! Но я надеюсь, что Филипп уже без руки». Теперь я понимал: когда Иешуа смотрел на меня в упор, он изучал меня, и он проник меня. Он хорошо знает людей, он догадался, что я ни за что не пойду за ним: для этого у меня слишком умные глаза. Будь я хоть немного попроще, он бы, наверняка, сказал мне что-нибудь другое, и не задал бы сразу непосильную задачу. Продать имение! Продать имение – это значит изменить жизнь. Вернее, поменять одну жизнь на другую: жизнь, полную радостей и утех, на жизнь нищего скитальца. Он понял, что я никогда этого не сделаю ни потому, что не могу, а главное, потому, что не хочу… И неужели у меня злые глаза? До него мне никто этого не говорил, но, может быть, лишь из учтивости, или из лести. А Иешуа нечего бояться и скрывать. И какая убеждённость в его взгляде! Убеждённость в своей правоте. Нет, это ни какой-нибудь Филипп, трусливый лгун, терпящий лишения только в надежде на будущие блага; отбери у него эту надежду, эту мечту, и что с ним станется? Он попятится обратно, в свою прежнюю жизнь, как рак. Нет, Иешуа – это кремень; он пойдёт до конца в своей правоте!.. Стать нищим – значит стать совершенным! Кто не имеет собственности, тот, по Иешуа, совершенный человек! Вполне может быть, но только вот они сами, эти нищие, об этом не знают. Интересно, если им сказать об этом, как они к этому отнесутся: рассмеются в лицо или возгордятся, гордо задрав свой заскорузлый нос кверху? Конечно, если человек идет на это сознательно, по своей воле… Но кто пойдет на это по своей воле?..

Вдруг вошёл Есром и доложил, что какая-то женщина просит меня принять её. Я сильно удивился: женщина? В такой час? Никогда такого не бывало! Если бы пришёл кто-то другой, я бы не велел его впускать. Но тут меня переполнило любопытство: что бы это была за женщина и зачем она ко мне пожаловала?

- Пусть войдёт, - сказал я. – И зажги светильники.

Через минуту на пороге моём стояла женщина в тёмных одеяниях, закутанная так, что видны были только её глаза, да и те, при свете светильников превратились в чёрные дыры от резких теней, запрыгавших по моей горнице. Когда Есром вышел, женщина сняла с себя чадру, и я, к своему вящему удивлению, увидел голову… Филиппа!

- Филипп?! – чуть не вскричал я.

- Тише, тише, прошу тебя.

- Чего ты так испугался? В моём доме тебе некого бояться: наушников я не держу… Однако ты удивляешь меня всё больше и больше, дружище! И так всегда: когда я больше всего никого не хочу видеть – появляется Филипп. Да ещё в виде женщины! Ха-ха! Да ещё с обеими руками! Ну, это же не прилично: я же своё слово сдержал!..

- Да ладно тебе; можешь считать, что у меня одна рука, если тебе от этого легче, - сказал Филипп глухим голосом. Вид у него был мрачный. Я сделал ему знак рукой, и он возлёг рядом со мною.

- Что стряслось, Филипп? Что тебя заставило так вырядиться? Надо признать, вид у тебя неважный.

- Да откуда ему взяться, важному: первосвященник Анна ищет арестовать нас, всюду в городе его люди. Мы в бегах и не можем показываться в своём виде… Да, к тому же, хоть ты и надёжный друг, но если бы я сейчас пришёл к тебе в своём обличье, ты бы наверняка не впустил меня, ведь так? Я догадывался, что после того, ты не захочешь меня видеть.

Филипп замолчал и вопросительно смотрел на меня. Чёткие границы света и тени, мешаясь с вечерним сумраком, делали его лицо более худым и старым, чем оно было на самом деле.

- Нет-нет, что ты, - сказал я, - забудь, что было, то прошло. Ты ни в чём не виноват. И раз мой друг в беде, я готов придти ему на помощь.

- Благодарю тебя, друг, я знал, что ты не оставишь… нас.

- Ну, говори, что вам нужно?

- Видишь ли, Аминодав, завтра – первый день опресночный, а нам негде совершить пасху…

- Что-что-что?! – перебил я Филиппа, ибо он сказал то, что поразило меня гораздо больше, чем его превращение в женщину. – Что я слышу! Вы собираетесь совершить пасху?! Вы, которые дали обет Богу не пить вина и не есть мяса?! Я не ослышался?

- Так хочет Равви, - ответил Филипп со вздохом, - а Его слово для нас священно. Поверь, он всегда знает, что делает.

- Что с вашим Равви? Может быть, он и знает, что делает, но только его трудно понять. Разве можно переворачивать свою философию с ног на голову? Зачем это ему понадобилось? Да, помниться, ты говорил мне о каком-то триумфе, вас ожидающем, а на деле получается, по-моему, какой-то крах.

- Я тоже не знаю, что с Ним, и никто не знает… Ты прав: всё идёт у нас не так, как хотелось бы, нас преследуют, мы голодаем… Но – к делу, - сказал вдруг Филипп решительно. – Аминодав, поклянись Богом, что никому не передашь нашего разговора и не выдашь нас!

- Я поклялся.

- Ну вот, как я уже сказал, - начал Филипп, - Иешуа, несмотря ни на какие уговоры, настаивает на совершении пасхи. Своих друзей Он не хочет подвергать риску: для них это слишком опасно. Единственное безопасное место в городе для совершения пасхи, это… твой дом. Поэтому Иешуа и послал меня к тебе. Друг, не откажи нам в этой просьбе!

- Это правда, что Он сам послал тебя ко мне?

- Правда.

- Ну что ж, могу сказать только одно: это будет для меня большой честью – принять вас в своём доме.

- Благодарю тебя, Аминодав, ото всех нас. Но, раз ты соглашаешься, то, уж не обессудь, от тебя ещё понадобиться одна небольшая услуга.

- Да-да, говори смело, я выполню всё, что в моих силах.

- Тогда слушай внимательно и запоминай, Аминодав, - заговорил Филипп ещё тише прежнего. – Мы отсиживаемся, как мыши, в Гефсимании, в саду олив, в небольшой хижине, где в сезон урожая живут сборщики олив. Я сейчас иду в галлилейский квартал: у меня есть ещё одно поручение от Иешуа, и я боюсь, что сам не успею этого сделать. Поэтому это должен выполнить ты или посланный тобою, преданный тебе, как себе, человек…

- Фу ты, - не вытерпел я, - как ты сбивчиво говоришь, Филипп. Что, что сделать-то?

- Да самую малость: ты (либо твой человек) должен, дождавшись темноты, пройтись мимо сада олив с кувшином, набрать в него из источника воды, и направиться назад к твоему дому, вот и всё.

- И всё? Так, кажется, я всё понял. Хотя, нет: кувшин воды. Для чего кувшин воды?

- Кувшин воды послужит нам знаком того, что всё хорошо и спокойно, и ты нас ждёшь.

Я обещал Филиппу, что исполню всё, как полагается. Он благодарил меня, надел свою чадру и тут же исчез, даже не захотев хоть малость перекусить со мной.

Я не мог уснуть целую ночь. Мне не давали покоя вопросы: что за странная перемена произошла в Иешуа; какое он дал ещё поручение Филиппу? Кажется, он упоминал галлилейский квартал? «Неужели! – мелькнула вдруг у меня страшная догадка. – Неужели они возьмутся за оружие?! Вот тебе и «подставь щёку»!.. Ну, Иешуа! Как он мне тогда сказал: нельзя служить Богу и мамоне? Какая игра судьбы! Завтра «Сын Божий» будет служить мамоне, а сын мамоны послужит ему. Отлично!»

В первый день опресночный я велел слугам своим приготовить пасху на тринадцать человек с самым жирным барашком и с самым старым прадедовским вином, которое ещё сам не пробовал, в лучшей горнице, где я всегда сам с друзьями совершал пасху; а для себя распорядился приготовить пасху отдельно в маленькой горнице.

С наступлением темноты я призвал к себе верного мне человека и послал его с кувшином в Гефсиманию. Затем подозвал Есрома и сказал ему.

- Я знаю, что у тебя очень хорошая память, Есром. Сегодня ей придётся немало потрудиться. Я оставлю тебя одного прислуживать тринадцати; запомни в точности всё, что они говорят и делают; всё, от начала, до конца; но не подавай вида, что ты наблюдаешь за ними; старайся казаться равнодушным и ни во что не вникающим. Если они куда-нибудь выйдут – незаметно проследи за ними. Утром я призову тебя.

Озадачив Есрома, я уединился для совершения пасхи.

Утром Есром рассказал мне следующее.

«Вначале пришло двенадцать женщин в тёмных одеждах, у одной из которых был какой-то ящик. Заперев за собою дверь горницы, они начали разоблачаться, так что оказались вдруг все, к моему немалому удивлению, мужчинами. «Бросайте всё это в огонь, нам это больше не понадобиться», - сказал человек в пурпурном хитоне, по-видимому, главный среди них. И все начали бросать в огонь женские одежды. Затем все возлегли и начали есть и пить. «Прекрасное вино, - сказал человек в пурпуре, -оно словно кровь агнца… Так давайте есть, пить и веселиться, ибо в последний раз видите меня. Вы не имеете право, но я имею право отменить наш обет. Пейте же это старое вино, ибо в последний раз его пьёте. Впредь вы не будете пить старого вина, но только молодое; и не будете носить одежды ветхие, но одежды новые, белые, как снег, будете носить вы». Видно было, что слушающие его не понимали его, но ничего не спрашивали, а он ничего не пояснял. Все одиннадцать сидели, будто онемевшие, и не смели прикоснуться ни к вину, ни к мясу. Тогда тот, кто говорил, первым поднял чашу и поднёс к губам своим. Мало-помалу и все остальные начали есть, пить, рассказывать смешные истории и петь хвалу Господу. Впрочем, не все: тот человек, который был с ящиком, не пил вовсе и не принимал участия в общем веселье, он был понурым и задумчивым. Человек же в пурпурном хитоне, которого все называли равви, только делал вид, что пьян и весел, на самом деле за весь вечер он не отпил и полчаши. В самый разгар веселья понурый человек вдруг встретился взглядом с равви; они как-то странно и долго посмотрели друг на друга, и понурый человек вышел из горницы. «Эй, Иуда, куда ты?» - закричали ему вслед. «Он скоро вернётся», - спокойно сказал равви, и об Иуде все забыли. И вот уже, через некоторое время, начали спрашивать равви: «Не пора ли нам возвращаться, пока не рассвело?» Но равви всё отвечал: «Нет, ещё не пора». И так до тех пор, пока ни пришёл ещё один человек в женской одежде, держащий в одной руке нечто продолговатое, завёрнутое в плащаницу. Он также сжёг женское облачение и возлёг рядом со всеми. Я узнал в нём Филиппа: на нём была ваша накидка. Вскоре после этого все поднялись и вышли из дома. Я невидимкой следовал за ними. Пришли они в Гефсиманию, в хижину в саду олив. Я спрятался за одним из деревьев сада и наблюдал. Из хижины вдруг вышел равви и ещё двое. Видно было, что эти двое были в сильном подпитии. «Я отойду немного от вас, - сказал равви, - мне нужно уединиться для молитвы. А вы наблюдайте: не идёт ли кто сюда. Если кого увидите, дайте мне знак». «Равви, - сказал один из этих двоих, - сейчас не время для молитвы, совершим молитву утром, а сейчас пойдём спать». «Нет, - сказал равви, - делайте, что я вам велел». И отошёл от них. Они же, постояв некоторое время, махнули рукой и сказали: «Кого нам высматривать в этой глухой ночи? В такой час даже собаки все спят». И возлегши на траву, уснули. Вскоре после того прибежал равви, сильно взволнованный, и принялся их будить: «Так я и знал, что вы уснёте, немощное племя! Вставайте немедля и будите всех остальных: стражники первосвященника идут сюда!» Услыхав сие, те двое в мгновение ока протрезвели и бросились к хижине. Когда из неё выбежали все, бывшие там, равви сказал: «Убегайте, спасайтесь все немедля другой стороной сада!» И все тут же бросились удирать. Но равви, те двое, что были с ним, и ещё Филипп, остались на месте. Филипп крепко сжимал в правой руке меч, ослепительно блестевший в лучах лунного света. «Бегите, - сказал равви, - всё равно мне не поможете. И меч твой вложи в ножны, Филипп; для чего ты его принёс?» - «Мне приказал Иуда». – «Ах, Иуда, Иуда… - тяжело вздохнул равви. – Бегите. Всё должно сбыться так, как повелел Господь! И всё так и сбудется!» Но те трое остались на месте и дожидались, когда к ним подойдёт стража; и меч в ножны не вложили. Мной же овладел страх: что если меня заметят и схватят как одного из них? И вот, часть стражников, увидев, что все разбегаются, пустились догонять их, а остальные окружили равви и бывших с ним. Один из догонявших бежал прямо на дерево, за которым я прятался. О, мой господин! Прости мне моё трусливое сердце! Я не выдержал и бросился со всех ног вон из сада. Я не бежал прямо к дому, а делал большие круги по городу, беспрестанно оглядываясь назад. И только, когда полностью убедился в том, что меня никто не преследует, направился домой. Вот и всё, мой господин».

Я был в глубокой задумчивости.

-У меня к тебе только один вопрос, Есром, - сказал я, - скажи, когда там, в саду, все впопыхах выбежали из хижины, сколько их было человек?

- Точно не знаю, мой господин; в тот момент я не задавался целью их подсчитывать. Может быть, их было десять, или двенадцать, или тринадцать… Точно не скажу, мой господин.

- Хорошо, Есром. Можешь поспать несколько часов. Потом отправишься в город и разузнаешь новости о Иешуа и остальных… только, смотри, осторожно, чтобы тебя не заподозрили ни в чём.

Есром ушёл. В голове моей роилось множество вопросов, на которые очень хотелось найти ответы. Почему Иуда был не весел? Куда и зачем он вышел? О чём они переглянулись с Иешуа? Кто указал первосвященнику место, где они скрывались? О чём уединённо молился Иешуа? Знал ли он, что за ним придут? Если знал, то почему они не ушли заранее? О чём вздохнул Иешуа, когда упомянул Иуду?..

Размышления над всеми этими вопросами упрямо подводили меня к выводу, что Иуда и Иешуа знали что-то такое, чего не знали все остальные. А именно: они знали заранее, где и когда их должны были схватить! И всё делали не наперекор этому, а ради этого! Мало того, боюсь, что именно Иуда и указал стражникам, где скрывается Иешуа с учениками: больше просто некому! Ведь он исчез до этого и в хижине его потом не было. Не было: иначе меч держал бы он сам, а не Филипп. И Иешуа не сказал бы «стойте здесь и смотрите: не идёт ли кто сюда», если бы не знал, что за ними придут. И не молился он, а, скорее всего, просто плакал, и удалился для того, чтоб ученики не видели его в минуту слабости…

А Филипп, таки, хорош: обманул меня, своего лучшего друга!

Целый день я с нетерпением дожидался Есрома. Но он явился только после захода солнца.

- Мой господин! – докладывал Есром, - Иешуа Назарянина синедрион признал виновным в том, что он незаконно овладеть хотел Царским троном и богохульствовал, называя себя Сыном Божиим. Правитель бичевал его и предал на распятие, кое свершилось вскорости на Гол-Гофе. Рядом с двумя злодеями распяли его.

-А остальные все… - спросил я, - что и ними?

- Говорят, что они все в бегах, мой господин. Их ищут.

- Все?

- Все, мой господин. Кроме Иешуа ещё никто не пойман, иначе это стало бы известно.

«Видно меч всё-таки кое-кому пригодился», - подумал я.

- Ну, помогай им Бог, сказал я. – Благодарю тебя, мой верный Есром, ты славно потрудился. Ступай отдыхать.

На следующий день по городу поползли слухи, будто наложил на себя руки какой-то нездешний человек. Я сразу же отослал Есрома.

-Разузнай всё об этом человеке, особенно узнай, как он выглядел.

Есром в этот раз не заставил себя долго ждать.

- Его уже вывезли за город, мой господин, и я не успел его увидеть, но говорят, что он был высок ростом, черноволос и чернобород.

«Иуда! – пронеслось у меня в голове, как молния. – Так я и думал! Так вот, оказывается, о чём так тяжело вздохнул Иешуа! Он знал! Он знал наперёд, что будет с Иудой!.. А человек ли он вообще этот Иешуа?»

Ещё несколько дней я был сам не свой после всего случившегося, так что даже вино не шло мне впрок. Но потом, я как бы очнулся вдруг ото сна и сказал себе: «Ну, довольно хандрить! Бог с ним, с Иешуа; Бог с ними, со всеми! Иешуа сам стремился на крест. Он исполнил свой подвиг, пора теперь мне исполнить свой, потому что я тоже честный человек, и тоже способен идти до конца в своих убеждениях; потому что ни жизнь наша дорога сама по себе, а то, как мы её проживём. Может быть, через свой подвиг я тоже лишусь жизни, но я уже не буду жалеть об этом. Напротив, если я буду жить дольше и не совершу своего подвига, то об этом мне придётся пожалеть. И зачем я тянул столько лет?»

- Эй, Есром! – крикнул я. – Осталась ли та лоза, что пил Иешуа на пасху?

- Осталась, мой господин, и премного!

- Отлично! Я назову её «Кровь Агнца»!.. Тащи её всю, какая есть, на крышу!

- Куда, мой господин?

- На крышу! Ты что, оглох? И красоток моих всех – туда! И устрой там всё в лучшем виде. Я скоро буду.

Рейтинг: нет
(голосов: 0)
Опубликовано 09.06.2014 в 17:45
Прочитано 1121 раз(а)

Нам вас не хватает :(

Зарегистрируйтесь и вы сможете общаться и оставлять комментарии на сайте!