Два счастья

Два счастья.

Ленька Пантелеев – сыщиков гроза,

На руке браслетка, синие глаза.

Кто еще так ловок? – Посуди сама!

Сходят все девчонки от него с ума!

Над Петроградом чуть забрезжил туманный, сырой сентябрьский рассвет. Все было тихо кругом, будто вымерло: трамваи еще не грохотали, пролетки не стучали. Слышно было только, как ударяется о мостовую капель, срываясь с крыш домов и с пожелтевших слегка листьев дерев. Под забором Пантелеймоновой церкви лежал, уткнувшись лицом прямо в сырость мостовой, человек в серой солдатской шинели. Он был неподвижен и только чутко прислушивался к звукам, его окружавшим. Ничего не было слышно, кроме музыки капели. «Ну, теперь, кажется, можно», - прошептал сам себе человек и поднял голову, продолжая вслушиваться в тишину. Оглядевшись по сторонам, он не спеша встал на ноги, оставив вместо себя на мостовой сухой отпечаток своей фигуры. Тут только он понял, как здорово окоченел, как почти до бесчувствия озябли руки и ноги его. Человек, стараясь согреться, затопал и запрыгал на месте, захлопал себя руками по плечам, как большая серая хищная птица. Он дышал себе на руки, зубы его стучали, но он улыбался широким оскалом, синие глаза его горели. Он был счастлив. Да, он провалялся почти всю промозглую сентябрьскую ночь под забором, но он был счастлив, потому что был молод и здоров, потому что в очередной раз ушел от погони, в очередной раз провел лягашей, в очередной раз перехитрил саму смерть.

Человек тряхнул своими черными кудрями, огляделся кругом, ловко перемахнул через забор церкви и пошел вдоль тихой и одинокой, мирно спящей Садовой улицы, не опуская на всякий случай воротника шинели. Человек помнил, что именно сегодня, с рассветом этого осеннего дня, ему стукнуло ровно двадцать лет. Человека звали Леонид Пантелеев.

Для своих он был просто Ленькой Пантелеем. Он шел быстро, стараясь согреться, почти бежал и не переставал улыбаться. Он любил этот свой сентябрьский денек. Он любил его всегда, каким бы он ни был: солнечным, дождливым, ветреным, морозным или сырым. Он любил сам дурманящий запах осени, ее желто-багряный наряд и шуршание его под ногами. И сейчас он любил эту тихую мелодию капели и старался не стучать штиблетами о мостовую. На словах Ленька не верил в Бога, верил только в фарт и удачу, но в глубине души, тайком от самого себя, все-таки верил, а особенно верил и даже молился, когда приходилось увертываться от догонявших его пуль, когда жизнь висела на волоске и готова была в любой момент оборваться. И крестик свой с груди, которым крестили его в детстве, никогда не снимал, простой, наполовину уж стертый, медный позеленевший крестик. Он верил: пока крестик при нем, то с ним ничего не случится. И ночью сегодня кто как ни Бог спас его?

Пули свистели над самой его головой, одна даже сильно царапнула руку, так что он вынужден был стянуть ее своим белым душистым носовым платком – подарком последней любимой, к которой он сейчас и направлялся. А как все хорошо вчера начиналось. Давно уже Ленька мечтал совершить налет на ресторан «Данон» на Мойке – притон нэпмановской недобитой сволочи, дабы почистить карманы тамошних завсегдателей. Да все как-то не с руки было: то подельник ранен был, то лягаши у ворот ресторана дежурили. И вот выпал день, когда все было чисто и гладко: и подельники собрались все, все двое – друг верный Ленькин еще с гражданской войны, годом младше его Митька Гаврик, да громило-взломщик Сашка Пан, имевший уже за плечами две судимости, но всегда удачно бежавший из мест заключения; и лягавых с дежурства срочно в другое место перебросили на бузу у хлебной лавки за два квартала от «Данона». Накормили налетчики свои кольты до отказа «маслятами», надели остроносые лаковые штиблеты, шелковые рубашки, лучшие костюмы – все это, чтобы выглядеть не хуже нэпманов, а поверх всего добавили обыкновенные солдатские серые шинели нараспашку, чтобы подчеркнуть, что в отличие от нэпманов – плевать они хотели на богатство и лоск, что они были выше этого. И действительно были: Ленька мог легко просадить и раздарить за одну ночь все, что не одним днем добывалось с риском для жизни. За эту широту души и любили его дружки и особенно женщины. Да что там говорить, женщины просто боготворили его и готовы были сделать для него все, в буквальном смысле этого слова. Именно женщины давали Леньке убежища в своих квартирах, когда у него горела земля под ногами; именно женщины наводили его на богатые квартиры, не щадя при этом ни своих родственников, ни бывших любовников. Когда же брали их мусора, женщины с радостью готовы были принять за Леньку любые муки, пойти за него в огонь и в воду, но никогда его не выдавали.

Итак, взяв свою пролетку (у них была своя собственная пролетка, которой всегда правил Гаврик), они отправились, наконец, на долгожданное дело. Надо сказать, что к тому времени о Леньке уже ходили по Питеру легенды, как о неуловимом налетчике, грозе и опустошителе карманов недорезанных буржуев. Поэтому револьверы нужны были больше для форсу, чем для дела. Как только Ленька с плечистым, почти двухметровым Паном, пнули ногой дверь ресторана, как только Ленька сделал знак музыкантам остановиться, и как только он звучным голосом своим прокричал: «Я – Леонид Пантелеев! Никому не рыпаться, заткнуть глотки и оставаться на своих местах!», то все буржуи тут же протрезвели, присмирели как овцы, завидевшие волка, вжали головы в плечи и готовы были отдать все, что имели при себе, лишь бы их не тронули. Так что когда Сашка Пан перед тем, как собирать добычу шмальнул разок из револьвера в потолок, - то это уже было совершенно лишнее. Но процедуру ограбления нужно было соблюсти по всем правилам. «Пусть маленько запылятся известкою, а то слишком чистенькие!» - каждый раз злорадно думал Ленька в такие моменты. Как же сильно он ненавидел все эти холеные свиные рыла с двойными подбородками в английских шелках и атласах, всех этих женщин-цац, на каждой из которых висело не по одному фунту царских украшений. Он, выходец из пролетарской семьи, еще совсем недавно за свою смешную зарплату типографского наборщика не могущий не то что девушку пригласить в ресторан, а сам жил впроголодь. «Уважаемые джентльмены, - продолжал издеваться Ленька, стоя с револьвером у двери в зал ресторана, дверь же с улицы он велел седобородому швейцару запереть на ключ, - моментально выворачиваем карманчики, выкладываем содержимое на стол и помогаем дамам снимать серьги, колье, браслетки, кольца и иные оковы капитализма, дабы они не отягчали их своим грузом. Станьте по-настоящему свободными людьми! А ежели который заартачится, то мы вам поможем при помощи этой железной штуки».

И Ленька потряс в воздухе револьвером. И все шло хорошо, как по накатанному: Сашка Пан, ходя от стола к столу с корзиной, взимал мзду, Ленька читал взимаемым мораль о вреде больших денег и золота для душ христианских, а Гаврик в это время ерзал на козлах от нетерпения, курил одну цигарку за другой и уже устал объяснять прохожим, что пролетка занята. Вдруг Ленька заметил, что седобородый швейцар куда-то исчез, словно испарился в воздухе. Вероятно, под лестницей была потайная дверь в какой-нибудь кабинет, в который он и юркнул. «А в кабинете есть большая вероятность наличия телефона, - подумал Ленька. – Ну, борода!»

Ленька быстро спустился с лестницы и направился к двери под ней, но было уже поздно. Со стороны черного хода послышался топот тяжелых ментовских сапогов. Послышались крики «Руки вверх!», «Сдавайтесь!» и выстрелы. В ресторане началась паника, кто побежал, кто упал на пол, кто залезал под столы, женщины завизжали. «Что делать? – мелькнуло в голове у Леньки быстрее молнии; бежать вверх по лестнице было бессмысленно. - Не успею!» Ленька схватил стул, высадил им стекло в окне и крикнув Пану: «За мной!», бросился в окно и побежал к пролетке. «Гони! Гони!» - скомандовал он Гаврику, когда они с Паном настигли, набиравшую уже ход, пролетку. В спину стреляли. Втроем на одной пролетка было не уйти. И, когда они поравнялись с Марсовым полем, - решили разделиться. На всем ходу прыгая с пролетки, Сашка Пан побежал вдоль Марсового поля, Гаврик скрылся на пролетке в направлении Летнего сада, Ленька – в противоположную сторону через Садовый мост к Инженерному замку.

Всю ночь рыскали архаровцы дозором по близлежащим улицам, не один раз проходя у церкви мимо забора, под которым залег Ленька Пантелеев. И как тут ни уверуешь в высшие силы, когда даже церковь эта называлась Пантелеймоновой? Может, она и строилась только для того, чтоб в одну темную ночь укрыть от неминучей беды великого грешника Пантелея, пусть даже только под забором своим? Как тут ни уверуешь, когда он шел сейчас, и ангелы пели в душе его, как пели они всегда в этот день, и ему было так хорошо, что хотелось петь самому, и он замурлыкал тихонько свою любимую песню.

- Ох, возьму я обрез, да пойду с обрезом в лес,

Ой, буду там гуляти, комиссариков стреляти…

Думалось Леньке теперь о многом: во-первых, о большой рюмке водки для сугреву; во-вторых, о подельниках своих верных, удалось ли им уйти от пуль и погони; в-третьих, о новой подружке своей Каське, которая уже приискала Леньке приличную хазу для чистки своего собственного родного дяди, профессора медицины. У Каськи же решено было собраться всем, когда прыгали с пролетки. Малина эта в Эртелевом переулке была еще не тухлая, не засвеченная, и жила Кася, Мария Петровна Касиянова на той малине одна одинешенька, так как родители ее давно от тифа померли… Но вдруг все мысли Ленькины разлетелись прочь, и он, на минуту растерявшись, застыл на месте от неожиданности: из-за угла Невского вынырнули два моряка с винтовками и человек в кожаном плаще и поворотили на Садовую, прямо к Леньке навстречу. Это дозор! Бежать было бессмысленно: пуля догнала бы раньше, чем он успел бы достичь ближайшего проулка. Но Ленька соображал быстро: он присел на каменную тумбу у ворот близлежащего дома, наставил как можно выше ворот шинели, согнул голову и притворился спящим. Когда дозорные поравнялись с Ленькой, ни один мускул в нем не дрогнул.

- Эй, слышь, - толкнул Леньку в плечо человек в кожанке, - проснись, эй, любезный.

Ленька встрепенулся, как бы ото сна, и приподнялся с тумбы.

- Ты дворник, что ль? – спросил человек в кожанке, поеживаясь от утреннего холода и закуривая цигарку.

- Я-то? - ответил Ленька, напустив на себя простоватого виду. – Не-е, не совсем.

- Как так не совсем? – насторожился дозорный, вытаращив на Леньку воспаленные красные глаза.

- А потому не совсем, что я токмо вчерась из деревни приехамши. Вот покамест обвыкаю помаленьку.

- Обвыкаешь? Ну-ну. Слушай, а ты не видел случайно, не проходил тут сегодня парень молодой в шинелишке, вот такой же как у тебя, росту небольшого, с тебя тож будет, и шрам у него небольшой на левой щеке. А? Не видал?

Хотя Ленькины щеки прикрывала шинель, он все же машинально повернулся к дозорному правым боком.

- А-а, молодой такой, спорый, в шинелишке? – ответил, как ни в чем не бывало Ленька, - пробегал, да, помню. Точно пробегал. Но только это было давно, часа три уж как. Так что, на мое разумение, зря вы его уж ищите-то.

- Ага, это ты иди начальству нашему растолкуй. Всю ночь по улицам бродим, замерзли как псы подзаборные. А начальство знай одно твердит: домой не отпустим, мол, пока не изловите, хоть кол им на голове чеши. А что им, они в тепле да в добре сидят, чай попивают с сахарком. Ладно, пойду доложу твои показания, мил человек, авось начальство-то и смилуется.

- За мной! – скомандовал матросам человек в кожанке, и вскоре они скрылись из виду где-то там, откуда спешил сам Ленька. «Олухи!» - подумал еще более радостный Ленька, рассмеялся тихонько и быстрее зашагал в направлении Эртелева переулка, стараясь уже идти исключительно дворами.

А на хазе у Каськи шла подготовка к празднеству. Сашка Пан и Гаврик пришли еще ночью целые и невредимые и даже успели сдать маклакам кое-что из награбленного в «Даноне» добра, и круглый стол, накрытый зеленым бархатом, уже ломился от яств. Но к столу никто не подсаживался: все с тревогой и волнением поджидали Леньку Пантелея.

- Коли до полдня не явится, будем искать, - сказал Гаврик, лежа на небольшом уютном диванчике и терзая гитару переборами. Пятнадцатилетняя красавица Каська сидела за туалетным столиком и в томительном ожидании любимого Ленечки, наводила последние штрихи к своему портрету. Сашка Пан мирно похрапывал, развалясь на большом кожаном кресле. Вдруг дверной колокольчик нервно задергался и зазвонил. Гаврик и Пан вскочили с мест и встали за ширмами по обеим сторонам двери с револьверами наготове. Каська спросила вкрадчивым голосом.

- Кто там?

- Телеграмма из Киева от дяди Яши.

Это был условный пароль. На каждой малине у Леньки был свой пароль и все он знал назубок. А малин у Леньки по всему Петрограду было видимо-невидимо.

Весело застучали запоры, распахнулась дверь на пяту, и в теплую прихожую, в которую доносились дразнящие голодное молодое обоняние ароматы еды и выпивки, ворвался счастливый человек в серой шинели, поднял, закричавшую от счастья и радости, Каську на руки и закружил на месте. Затем целовал ее в губы затяжно и жадно. Потом сказал: «Момент!» И скомандовал двум мальчуганам, прятавшимся за дверью: «Мальчики! заноси!» И в прихожей появились вдруг такие две корзины ярко-красных роз, что за цветами не было видно носильщиков.

- Это только аванс, - сказал таинственно приглушенным голосом Ленька. – Остальное – после дела.

Тут уж Каська с визгом бросилась Леньке на шею и расцеловала его. Вдруг ширмы по обеим сторонам двери распахнулись, оттуда выскочили двое с револьверами и закричали.

- Руки вверх!

- Живы! Живы, черти полосатые! Живы! – возликовал Ленька и принялся душить в объятиях своих корешей.

Затем было много рассказов, много смеху, много тостов за новорожденного и граммофон с танцами. Гвоздь программы – поездку к цыганам, которую друзья всегда устраивали в этот день Леньке, зная, что он обожает цыган и сам чуть ли ни цыганской крови, решили отложить до окончания дела. На дело было решено отправиться ровно в десять часов вечера, когда профессорские жена с дочкой будут в театре, оставив дома одного профессора и девушку-служанку…

Профессор медицины Левинов Вениамин Арсентьевич в этот пасмурный сырой сентябрьский день тоже с самого утра почувствовал себя неожиданно счастливейшим из смертных. День начался как обычно с завтрака в кругу семьи. И вроде бы все было как всегда, как каждое утро: взаимные приветствия, поцелуи в щеку, общие ежедневные избитые фразы, так же стыл, испаряясь, кофе на столе в чашках… Но за всем этим обыкновением проглянуло вдруг на Вениамина Арсентьевича тихое уютное счастье. Словно озарение снизошло на него. «А в самом деле, - подумал профессор, - повседневный быт наш настолько привычен и затерт, что мы перестаем замечать, что именно этот быт и есть счастье. Да что там: достаточно просто взглянуть в окно, увидеть толпы нищих, голодных, бездомных, больных людей. А потом - повернуться к окну спиной и обнаружить совсем иную картину: сидящих за столом любимых жену и дочь, над столом – горящий электричеством абажур, на столе – кофе, сливки, печенья, варенья… И все это не награблено и не наворовано, а добыто ежедневным трудом, своим собственным талантом. Домочадцы мои все здоровы, да и я тоже, слава Богу, жив-здоров в свои пятьдесят с небольшим…»

Закончив завтрак, профессор подошел к зеркалу и увидел там пожилого, морщинистого, совершенно лысого, но самодовольно улыбающегося человека. Он взял на полке под зеркалом мелкую расчесочку и стал неспешно расчесывать свои усы и небольшую русую бородку с проседью. «Одна вот только печаль – седею, - подумалось Вениамину Арсентьевичу. – Надобно покраситься». Но и эта печаль тут же забылась, как только профессор отвернулся от зеркала.

Потом начался обычный прием пациентов. Прием был как всегда долгий и утомительный: больных было много. «Но это же тоже счастье, - подумалось Вениамину Арсентьевичу, но он вдруг осекся. – Нет, нет, конечно, нет! Не то счастье, что много на свете больных людей. Конечно, это не может быть счастьем. Но счастье в том, что я могу помочь многим больным. Вот именно. И получать за свою достойную работу достойную плату, что, в свою очередь, приносит мне достаток и жизненные блага. Да, именно так!»

Вечером, когда жена с дочкой начали собираться в театр, Вениамин Арсентьевич снова подумал, что это тоже счастье, что он умеет жить так, что домашние его ни в чем себе не отказывают: оперы, балеты, дорогие рестораны, шелковые вечерние платья, меха, золотые украшения – все к их услугам, все к их ногам. Сам он не любил шумных заведений и редко когда выбирался куда-нибудь. Профессор предпочитал больше домашнюю тишину, какой-нибудь научный трактат, рюмку дорогого коньяку и американскую сигару. И эту возможность посидеть в тишине и в полном одиночестве после утомительной суеты трудового дня профессор тоже причислил к великому счастью.

В этот сентябрьский вечер Вениамин Арсентьевич уже давно выпил заслуженную рюмку коньку, выкурил сигару и сладко полудремал в креслах в своем кабинете за увесистым медицинским фолиантом при уютном свете электрической настольной лампы. За окном иногда слышались чьи-то беспокойные крики, дребезжанье пролеток, в доме же все было тихо, все полудремало вместе с профессором: стеллажи с книгами до потолка у стен; резной письменный стол; старинный красного дерева буфет; часы у буфета, большая стрелка которых, полудремя, подкрадывалась к десяти часам вечера… И все это вместе с профессором готовилось из полудремы плавно и мирно отойти ко сну, как только Вениамин Арсентьевич дождется своих домочадцев и краем уха выслушает их впечатления от проведенного вечера.

Но тут что-то громко зазвенело. Один раз, потом еще и еще бесцеремонно звенело и взрезало испуганную тишину профессорского дома. «Что это?! – не понял спросонья Вениамин Арсентьевич, встрепенувшись в креслах от неожиданности, так что фолиант, дремавший вместе с ним на его коленях, захлопнулся и упал на пол.- Кто это? Мои?» Он взглянул на часы.

- Но еще вроде рано, - сказал вслух профессор, - разве что электричество в театре отключили?.. Глаша, Глашенька, спроси, пожалуйста, кто там.

Но Глаша, девушка тридцати лет, прислуживавшая в доме, уже сама подходила к двери, странно косясь на не унимавшийся, словно взбесившийся колокольчик над дверью.

- Кто там? – спросила Глаша настороженно.

- Здесь человек раненый, откройте! Ему нужна помощь! Вопрос жизни и смерти! – прокричал за дверью мужской взволнованный голос.

- Там… какой-то раненый, - растерянно доложила Глаша Вениамину Арсентьевичу.

- Раненый? – переспросил профессор, но не удивился: времена были смутные. – Сказать, что раненых не принимаем. Не принимаем!

Глаша ушла, но вскоре явилась вновь и отрапортовала.

За дверью сказали, если вы их не примете, то они оставят раненого у вас, то есть у нас под дверью, а сами уйдут, и что вам будет стыдно и совестно.

- Черт бы их побрал, - выругался Вениамин Арсентьевич. – Ладно, пусть заносят в смотровую, будем лечить и раненых. А что делать? Не помирать же ему, в самом деле, у доктора под дверью. Этакая гадость. И не зря же я, в конце концов, давал клятву Гиппократа.

Но едва Глаша отперла дверь, как в нее ворвался молодой синеглазый парень в серой шинели, одной рукой он зажал Глаше рот, а другой приставил револьвер к ее голове.

- Еще кто кроме тебя в доме есть? – спросил он тихо у перепуганной до смерти девушки. – Отвечай шепотом и не вздумай орать.

И парень осторожно отнял свою ладонь от Глашиного рта.

- Там… профессор… Вениамин Арсентьевич… в комнате, - не прошептала, а прохрипела Глаша от страха.

- Больше никого?

- Ы-ы, никого, - отрицательно замахала Глаша головой.

Вслед за парнем на порог ввалился плечистый высокий здоровяк, в такой же серой шинели, с огромным чемоданом в руках. Поставив чемодан на пол, он в одно мгновение затолкал Глаше в рот свой, не совсем чистый носовой платок.

- Свяжи ее, - скомандовал парень.

- Глаша, Глашенька, ну, что там? – раздался голос профессора из кабинета, - куда ты запропастилась? Я уже иду.

Но парень в серой шинели опередил его и первым вошел в кабинет.

- А вам никуда не нужно идти, профессор, я такой пациент, что могу и сам, - сказал он, наведя на опешившего Вениамина Арсентьевича свой кольт. – Советую присесть в ваше кожаное кресло и сохранять полное спокойствие. И не вздумайте кричать: это будет стоить вам жизни.

Побледневший профессор послушно упал в кресло.

- Вот и славно, - продолжал парень, вынул из кармана небольшую картонную визитку и прочитал на ней. - Левинов Вениамин Арсентьевич, род занятий – медицинская практика… гм, ну а я Леонид Пантелеев, род занятий – свободный художник-грабитель. Будем знакомы. Звание мое хоть и не профессорское, но к медицине, поверьте, имеет прямое отношение. Можно вполне сказать, положа руку на сердце, что я такой же врач, как и вы: я лечу от ужасной болезни, разъедающей людское сознание, как ржа разъедает железо. Название этой болезни – скупость. Не все ж вам быть доктором, согласитесь, нужно иногда побыть и в шкуре пациента, чтобы знать, каково это. Да к тому же я не простой доктор, я еще наполовину священник, потому что помогаю таким как вы стать настоящими христианами. Ведь вы верующий человек? Ну, вы же не большевик, не коммунист и, надеюсь, не законченный атеист, чтобы не верить в Господа? А Господь ваш – Иисус Христос, и заповедал он вам не иметь богатой собственности, ибо то грех большой и просто суета сует, прах и больше ничего. Вот от этого праха, от этого греха собственности мы сейчас вас и избавим, многоуважаемый Вениамин Арсентьевич.

- Сашка, приступай! – крикнул Ленька подельнику своему и бросил небрежно визитку профессора на пол. – Слышь, Пан, надобно и себе будет таких картонок нашлепать, тока покрасивше.

Сашка Пан, войдя в кабинет, положил на стол открытый чемодан и начал потрошить ящики комода, а те, что не поддавались, ломал небольшой железной фомкой.

- Ну, господин профессор, - продолжал Ленька, - а вы нам должны любезно помогать облегчать вашу участь и ускорить тем самым время сей лечебной процедуры. Процедура, конечно, немножко болезненная, но что же делать? Зато потом наступит облегчение в прямом и в переносном смысле. Итак, господин многоуважаемый профессор, смело называйте все укромные места, где у вас содержатся хрусты, котлы, болты, гайки и другое рыжево… Ах да, извините, профессор, вы же у нас фраер интеллигентный, по музыке не ходите, по фене не бакланите. Ну что ж, прямо для вас перевожу. Скажите нам, пожалуйста, Вениамин Арсентьевич, откройте душу как на исповеди, где у вас хранятся деньги, желательно иностранные, а также золото, серебро и другие драгоценности? Как видите, по-интеллегентному я тоже могу, хотя у вас полки ломятся от книг, но поверьте мне на слово: книг я прочитал не меньше вашего в свое время, когда вкалывал за трудовую копейку наборщиком в типографии. Так что в этом смысле между нами нет разницы. Но мы отвлеклись в сторону. Итак, где побрякушки? Только не надо нас обувать. Это будет вам дороже.

- У меня ничего нет, - хмуро ответил профессор, - никакого золота, никакой валюты. Вы зря теряете свое время.

- Что? – обратился Ленька к Сашке Пану, когда тот закончил обыскивать кабинет.

- Голяк, - недовольно пробасил Сашка Пан.

- Пошурши в других комнатах, а мне тут, видно, с профессором придется покалякать за жизнь.

- В других комнатах тоже ничего нет, - настаивал Вениамин Арсентьевич. – Мы люди трудовые, живем своим собственным промыслом.

- Трудовые!? – воскликнул Ленька и в синих глазах его зажегся злой огонек. – Нет уж, вот тут уж извините, папаша: что-то не видал я ни разу ни одного пролетария, который обретался бы как вы в стольких комнатах и имел бы такую обстановку. Да и вид ваш, папаша, на пролетарский, извините, не тянет: ручки белые, морда холеная, пузцо… Небось икорочку на маслице намазываете, а супцу из картофельных очисток и не нюхивали, как я когда-то?.. О, коньячок попиваете… Сигары!

Тут Ленька взял, стоявший на столе коньяк, который ни сразу заметил за чемоданом и глянул на этикетку.

- Не наш, конечно.

Отпив немного прямо из горла, Ленька скривился и сплюнул.

- М-да, наш не наш, а клоповник, он и есть клоповник. Мой вам совет, папаша: пейте водку, она лучше и для здоровья пользительнее.

И, затянувшись, причмокивая, сигарой, Ленька продолжал.

- Трудовые люди нынче, папаша, мрут пачками, потому как за текущий месяц их зарплата превращается вся в одно голимое ничто, в коробок спичек. А вы с вашими доходцами можете спокойно лет двести-триста протянуть. Так что, причислив себя к трудовым людям, вы сильно погорячились, профессор.

Тут Ленька бросил недокуренную сигару на пол, раздавил ее носком своего лакового штиблета, зашел за кресла, в которых сидел Вениамин Арсентьевич, приставил к его затылку дуло револьвера, взвел курок и тихо проговорил.

- Базар окончен, господин профессор. Вы меня сильно разозлили: обычно я не иду на мокруху, но вы можете стать исключением. Итак, вам осталось сделать выбор: либо вы расстаетесь с оковами капитализма, либо вы расстаетесь с жизнью. Третьего, увы, не дано. У вас есть всего лишь несколько минут решить сию дилемму, пока я буду считать до трех.

Холодный пот прошиб все тело Вениамина Арсентьевича, и он затрясся мелкой дрожью.

- Не бойтесь так, профессор, не дрожите. Несмотря на всю вашу интеллигентность, вспомните, что вы все-таки мужчина. Расставаться с барахлом нужно легко и весело, как с непотребным балластом, отягчающим вашу душу и тянущим ее ко дну, прямо в преисподнюю. Вы же не хотите в преисподнюю, профессор? Вот, правильно, зачем она вам? Ну а я всего лишь помогаю вам не попасть туда, помогаю спасти свою душу. И вы будете со временем благодарны мне, честное слово, вот увидите. Хотя мне от вас не нужно никакой благодарности, мне всего лишь нужно, чтобы вы указали место, где лежит то, что вам мешает жить. Ну? Раз! Вспомните, вспомните Христа распятого и его учение: «Пока не раздашь все свое барахло, не войдешь в Царствие Небесное!» Два!

Тут в кабинет вернулся Сашка Пан, таща в огромной охапке меха, дамские платья и мужские костюмы. Бухнув это все в чемодан, он молча встретился взглядом с Ленькой, отрицательно помахал головой и пожал плечами. Это означало, что ни золота, ни денег, ни драгоценностей он нигде не обнаружил.

- Ну что ж, профессор, оставлять вам жизнь было бы неразумно для вас же самих, для вашей собственной души. Ведь сами-то вы в рай вряд ли попадете, а убиенным отпускаются все грехи, и он идет в рай прямиком. Итак, прощайте, профессор.

Тут Вениамин Арсентьевич, бледный и трясущийся, ни слова не говоря, поднялся с места и прошел к буфету. Вынув нижнюю шуфляду и высыпав содержимое на пол, он положил ее на стол вверх дном.

- Здесь, - сказал Вениамин Арсентьевич и вновь тяжело рухнул в кресло. – Будьте вы прокляты, - добавил он и прикрыл рукою глаза, из которых просачивались слезы.

Подельники поняли, что в шуфляде было потайное дно. Взломав его, они обнаружили то, что искали: бриллиантовые серьги, браслеты, перстни, доллары, франки, фунты стерлингов, жемчуга, царские полуимпериалы и прочее.

- Браво, браво, профессор! – воскликнул Ленька. – Поздравляю, только что вы подстрелили двух зайцев разом: спасли свою душу и сохранили жизнь своему телу. Браво!

Всыпав драгоценности в чемодан, Сашка Пан закрыл его и стал зашнуровывать постромки.

- Засим разрешите откланяться, наилюбезнейший Вениамин Арсентьевич, - начал прощаться Ленька, пряча револьвер в глубокий карман шинели, - весьма приятно было поиметь знакомство. Скоро вернутся ваши дамочки и поверьте, мне не хотелось бы стать свидетелем семейной сцены, которая незамедлительно воспоследует, как только они переступят порог своей квартиры. Счастливо оставаться вам вместе с вашей прескучнейшей сытенькой жизнью, если это ежедневное прозябание за книгами и приемом пациентов вообще можно назвать жизнью.

- У каждого своя жизнь и свое счастье, - отозвался слабым голосом Вениамин Арсентьевич.

- Вполне может быть, профессор, - продолжал Ленька, - допускаю, но заметьте, что если бы вы нагрянули ко мне в гости так как я к вам, то моего счастья это ни капли бы не уменьшило. А мой неожиданный визит к вам, согласитесь, сильно потрепал и обкорнал ваше убогое счастье. Значит мое счастье намного прочнее вашего, профессор. Вот так-то. Я бы с вами еще с удовольствием подискуссировал часов пару, но, право же, нам очень некогда. Adio, профессор! Да, если что, угрозыску привет от Леонида Пантелеева!

И Ленька с громилой Сашкой Паном побежали вниз по лестнице, не забыв прихватить, набитый до отказа, чемодан и не затворив за собой дверей квартиры. Так что профессору было хорошо слышно, как затихали постепенно их шаги на парадной, как звучно стукнула подъездная дверь, и как затрепетала пролетка под окном, унося счастливых седоков туда, где ждали их вино, цыгане, веселье до утра и, может быть, новые встречи.