Два счастья

Два счастья

(Две сцены одного дня из жизни Леньки Пантелея)

(По одноименному рассказу)

Действующие лица:

Ленька Пантелей – молодой человек, глава банды налетчиков.

Сашка Пан – налетчик, крупного телосложения, молчалив.

Гаврик – налетчик, молодой человек.

Каська – девица лет шестнадцати, наводчица, подруга Леньки Пантелея.

Вениамин Арсентьевич Левинов – частный доктор, средних лет.

Анатолий Павлович – ассистент Левинова.

Глаша – прислуга Левинова, средних лет.

Сцена первая.

(Богато убранная комната. За туалетным столиком сидит Каська, прихорашивается, напевает песенку про милого дружка. Звонит дверной колокольчик).

Каська (подбегает к двери). Кто там?

Голос за дверью. Телеграмма от дяди Яши из Ростова.

(Каська с радостными криками открывает дверь. Входят Гаврик и Пан с корзиной в руках).

Каська (вешается им поочередно на шею, целует их). Родные мои! родные! хорошие! Целы? Целы, невредимы? А Леонид где?

Гаврик. Как? Его еще нет? А мы думали, он уже здесь давно, ананасы лопает, нас поджидаючи.

Каська. Какие ананасы! Ты не темни! Где мой Ленечка, отвечайте живо!

Гаврик. Пан, пока суть да дело, бери пролетку, дуй к маклакам, сменяешь рыжево на хрусты да на обратном пути прихватишь все, что надо до стола и мухой сюда обратно. Понял? А я тут Каське объясню, в чем соль вопроса.

(Пан согласно кивает головой, берет корзину, уходит).

Каська. Ишь, раскомандовался!

Гаврик. А что? Сам Ленька говорил: в мое отсутствие, говорит, будешь командовать, Гаврик, ты.

Каська. Ой, да куда тебе до Ленечки-то! Со свиным рылом в калашный ряд.

Гаврик (смотрится в зеркало). М-да, рыло у меня может и не очень, а вот все остальное… (Хватает Каську сзади за грудь. Каська грубо отталкивает Гаврика).

Каська. Ошалел, черт! Не твое добро – не лапай! Еще полезешь – в морду дам! И все Ленечке расскажу, он тебя на фарш перекрутит!

Гаврик. Ой-ой-ой… Ладно. Налей мне хоть водочки, что ли. А то от всех энтих делов в горле пересохло. (Выпивает рюмку водки). Вот, ну теперь, значится, слухай, как дело было. Ну, подошли мы к «Данону», этому чертовому кабаку в условленный час. Около него чисто: ни лягашей, ни матросни, никогошеньки нет, красота. Входим, значится, внутрь, а там буржуев, Каська, видимо-невидимо, у всех на роже по два подбородка, разодеты все, расфранчены, ажно глаз режет. Ну тут Пан для порядку, чтоб притихли, значится, шмальнул разок из пушки в потолок, малость лоск их, значится, попортил. А Ленька и говорит: «Уважаемые граждане буржуины, моментально выворачиваем карманчики, выкладываем содержимое на стол и помогаем своим мадамам снимать серьги, колье, браслетки, кольца и другое барахло, дабы оно, говорит, не отягчало их своим грузом. Станьте, говорит, свободными людьми, избавьтесь от оков капитализма. А ежели который заартачится, то мы ему поможем вот этой железной штукой!» И помахал кольтом своим, значится, в воздухе. Ну тут, ясное дело, все буржуины присмирели, описались, выложили все, что имели, только б их рожи не тронули. Ну, Пан сгреб все барахлишко аккуратно в корзиночку, и мы уже собирались благополучно ретироваться. Ан нет, не прошло все чинно да гладко. Швейцар, сука, незаметно позвонил в лягавку, и только мы – на пяту , видим, из черного хода влетают архаровцы и давай шмалять по чем зря. Ну тут, конечно, в кабаке – паника, визги, кипишь, буржуины все под столы пошлепались. А нам деваться-то некуда, потому как лягаши уж из парадного ходу нарисовались. Ну тут Ленька, не долго думая, вышиб окно стулом да и был таков. И мы с Паном за ним следом попрыгали, благо низко там, до земли – аршин. Позапрыгивали мы, значится, в пролетку свою, да и думали уж, что спасены, дело в шляпе, а нет, не тут-то было. Не фортовый скачок оказался: лягаши тоже – в пролетку и - за нами. И шмаляют, шмаляют, маслины над башкой так и свистят. Только и молишься пресвятой Богородице, чтобы не задело. Ну, Ленька тут опять нашелся: говорит, надо разделиться на трое, иначе не уйти, попрыгать с пролетки по одному и - в разные стороны. Так мы и сделали. Пан улег вдоль Марсового поля, я – к Летнему саду подался, а Ленька – через Садовый мост к Инженерному замку. Ну вот, мы с Паном сошлись у Эртелева переулка, и вот мы здесь. А где Леньку до сих пор носит, черт его знает.

Каська. Так чего ж ты сидишь?! Чего ж мы сидим! Надо же идти его искать к Инженерному замку!

Гаврик. Куда, дуреха! Куда идти-то! Рано еще. Кругом патрули шастают. Он, может, потому и не объявляется, что патрулей бережется. Пусть хоть полюднеет на улице-то, до полдня ждать надо. А как мы со двора, а он на двор, тогда чего? А-а, соображать надо. Недаром меня Ленька заместителем своим поставил.

Каська. Тоже мне, сообразительный какой выискался, Ленечку одного оставил, а сам сидишь тут в тепле, в добре, водку жрешь! А Ленечка там, может… раненый… на холоде… (Плачет).

Гаврик. Да успокойся ты. Не первый день я Леньку-то знаю, живучий он как кошка. Ничего с ним не станется.

(Звонит дверной колокольчик. Каська подбегает к двери, Гаврик прячется за дверной шторой).

Каська. Кто там?

Голос за дверью. Телеграмма от дяди Яши из Ростова.

(Входит Пан с корзиной, полной дорогих продуктов).

Гаврик (выходит из-за шторы). А, это ты, Пан, как все прошло?

Пан. Все чисто.

Гаврик. Хорошо. Ну, Каська, накрывай на стол, протирай бокальчики.

Каська. Вот сам и накрывай, раз не терпится, раскомандовался! Ленька тебе мной не велел командовать.

Гаврик. Фу Каська, зачем так грубо? Я же для тебя стараюсь. Ну, ты сама посуди: вот придет Ленечка твой любимый весь холодный, голодный. А у тебя еще даже стол не накрыт! А? Как это называется? Как же ты его ждала, что даже стол не могла накрыть к его приходу? Да и вообще, когда делом занимаешься – волнуешься меньше, успокаиваешься, да.

Каська (начинает суетиться вокруг стола). Ладно, только ради Ленечки.

Гаврик. Ну вот, вот и умница. И бокальчики, бокальчики протри. Ленька шибко не любит, когда бокальчики залапаны, сама знаешь.

Каська. Уж не учи, сама разберусь как-нибудь.

Гаврик. Ну вот… (Берет гитару, ложится на диван, перебирает струны). Эх, умею я девок уговаривать.

Каська. Ой, уговорщик, тоже мне, нашелся.

Гаврик. А что? Вот скоплю много денег, уеду в Америку, заведу себе горем. (Каська смеется). А что? И очень даже заведу. Там это запросто, Америка – свободная страна. Ни большевиков тебе, ни других притеснителей каких, один свободный капитал. И капитал тот все оборачивается, оборачивается, всем на радость. Красота! С капиталом там все можно. (Поет песню).

Ох, возьму я обрез,

Да пойду с обрезом в лес,

Ой, буду там гуляти,

Комиссариков стреляти.

(Звонит дверной колокольчик. Гаврик и Пан вынимают револьверы и прячутся за дверными шторами. Каська подбегает к двери).

Каська. Кто там?

Голос за дверью. Телеграмма от дяди Яши из Ростова!

(Каська радостно визжит, открывает дверь. Входит Ленька Пантелей. Каська бросается к нему на шею).

Ленька. Да погоди ты виснуть-то! Мальчики, заноси!

(Два мальчика вносят огромные корзины цветов и уходят).

Ну вот, теперь можно. (Обнимает и целует Каську).

Ты одна, что ль?

(Гаврик и Пан выходят тихонько из-за штор. Гаврик упирает дуло револьвера Леньке в спину).

Гаврик (измененным голосом). Руки вверх!

Ленька (поворачивается, обнимает Гаврика и Пана). Живы черти, живы!.. О, я смотрю, к моему приходу уже и стол накрыт, молодцы.

Гаврик (подмигивает Каське). Это все Каська постаралась, тебя поджидаючи. Все уши мне прожужжала: где мой Ленечка, где мой Ленечка?

Каська. Ну, прошу всех к столу.

(Все усаживаются за стол, пируют. Каська запрыгивает к Леньке на колени, кормит его из своих рук).

Бедненький, продрог весь, небось, проголодался?

Ленька. Ох, не то слово, Касинька, в жизни так не промерзал.

Гаврик. Ну, рассказывай, где пропадал-то, не томи честной народ.

Ленька. Да, порассказать есть чего. В общем, не в фартовую годину я, видно, с пролетки соскочил. И дернул же меня черт именно в ту сторону податься. Бегу – впереди церковь, забор, сзади – архаровцы нагоняют. Тут взмолился я: Господи, говорю, не погуби мою душу грешную, пожить еще охота. Крестик свой медный поцеловал, перемахнул через забор, да и залег под ним тише мыши. Архаровцы как назло всю ночь мимо забора туда-сюда шастали. Так и провалялся я до утра, даже сон приснился какой-то. Проснулся, - рассвет уж. Прислушался: вроде тихо кругом, только капель с мокрых деревьев капает. Поднялся я осторожненько, шинелишка моя вся промокла насквозь спереди. Зубы от холода застучали. А в душе – песня раздается, ухмыляюсь я во весь оскал, индо счастлив. Перекрестился на церковь ту: благодарствую, говорю, Господи, даже не царапнуло меня нигде, с меня – свеча пудовая! Гляжу, а на двери церкви той табличка и надпись на ней: «Церковь Пантелеймонова»! А! Как вам это?! Кто знает, может она и выстроена была только для того, чтоб в одну темную ночку укрыть, пусть хотя бы под забором своим, великого грешника Леньку Пантелея? А?..

Гаврик. Ну ладно. Че дальше-то было?

Ленька. Не бежи, Гаврюша, впереди паровозу, а то раздавит и не заметит.

(Все смеются).

Че дальше, че дальше? Ну, дальше станцевал я гопака, похлопал себя руками по спине как ворона крыльями, опять через забор перелез да и был таков. Иду себе, как ни в чем не бывало, по Садовой, согрелся уж немного от быстрой ходьбы. Вдруг впереди из-за угла Невского патруль выскочил, как из-под земли вырос. Ну, мне, понятное дело, деваться уж некуда, бежать не успеть, это верная пуля в спину. Я картуз нахлобучил на глаза, воротник у шинелишки поднял да и присел на тумбу: дай, думаю, дворника сыграю, авось пронесет.

(Все смеются).

Ну вот, подходят они ко мне, двое молодых матросиков и один пожилой в кожанке. А я голову свесил, дремлю будто. Пожилой растолкал меня и спрашивает.

- Эй, малый, ты кто таков, дворник что ли?

А я отвечаю:

- Я-то? Не-е, не совсем.

- Как так не совсем? - спрашивает, глаза свои краснющие, невыспанные вытаращил на меня, как сова из дупла, лицо мое изучает, гад.

- А потому не совсем, - говорю, - что я только вчерась из деревни приехавши. Вот покамест обвыкаю помаленьку.

- Обвыкаешь? Ну-ну. Слушай, - говорит, - ты, видно, давно тут сидишь, вон продрог весь, дрожишь. А не видел ли ты, часом, может, проходил тут парень молодой в шинелишке серой, вот в такой же, как у тебя, росту небольшого, с тебя тоже, и шрам у него на левой щеке? Что? Не видал?

Ну, я машинально повернулся к нему правым боком, да и отвечаю:

- А, молодой такой, спорый, в шинелишке? Да, пробегал, помню точно, такой, я у него -говорю, - еще папироску стрельнул, да только давно это было, часа с три уж как. Так что, на мое разумение, зря вы его уж ищите-то.

- Ага, это ты иди начальству нашему растолкуй, всю ночь по улицам рыщем, замерзли как псы подзаборные. А начальство знай одно твердит: домой не отпустим, пока не изловите, хоть кол им на голове чеши. А что им, они в тепле, в уюте чай себе попивают. Ладно, пойду, доложу твои показания, мил человек, авось начальство-то и смилуется.

Вот так меня и пронесло.

Гарик. Да, не зря тебя, атаман, фартовым кличут. Ну что, теперь к цыганам?

Ленька. И опять ты, Гаврюша, впереди паровозу затрусил. Горячий ты парень.

(Все смеются).

К цыганам! А не рановато ли? Ты что, забыл, что скачок у нас еще небольшой сегодня имеется: дядьку Каськиного брать будем. Вот порешим с ним, тогда можно с чистой душою и к цыганам до утра завалиться, чтоб оттаяла она и запела, душа наша рисковая. Верно говорю?

Все. Верно, атаман, верно.

Ленька. То-то же. Во сколько, Касинька, дядюшка твой один на хате останется?

Каська. М-м, в часов восемь вечера.

Ленька. Ну вот, после восьми и заявимся к родственничку твоему. А не жалко тебе дядю-то родного предавать?

Каська. Нет, Ленечка, за тебя, Ленечка, я и отца родного предам, так-то. (Горячо целует Леньку). И ты меня, Ленечка, люби всегда. Ну, скажи, будешь всегда любить свою Касиньку?

Ленька. Буду, буду любить, Касинька, крепко буду любить. Потому как весьма любвеобильна и щедра душа у Леньки Пантелея. Эх, ребятки, вот оно, счастье-то: всех вас видеть да сидеть за таким столом! Гаврик, запевай мою любимую!

Гаврик (берет гитару, играет и поет).

Ох, возьму я обрез,

Да пойду с обрезом в лес.

(Все подхватывают хором).

Ой, буду там гуляти,

Комиссариков стреляти.

Занавес.

Сцена вторая.

(Кабинет в доме доктора Левинова. Роскошная мебель, по стенам – стеллажи с книгами. Левинов с Анатолием Павловичем сидят в кожаных креслах за столом, пьют коньяк, курят сигары).

Левинов. Вот так вот, молодой человек, счастье – оно у нас у всех буквально под ногами находится. Нужно только уметь рассмотреть. Некоторые его вовсе не видят, топчут ногами и говорят: «Нет на свете счастья». Ведь, в самом деле, повседневный быт наш настолько привычен и затерт, что мы перестаем замечать, что именно-то этот самый быт и есть счастье. Не будем далеко ходить, дорогой Анатолий Павлович, возьмем, к примеру, меня. Проследим мой один самый обычный день. Возьмем обычное ежедневное утро. Вроде бы ничего примечательного: взаимные приветствия, поцелуи в щеку, общие ежедневные избитые фразы; стынет, как всегда, кофе в чашках на столе. Но взгляните в этот момент в окно, что вы там увидите? Толпы нищих, голодных, бездомных, наверняка больных людей; поденщиков, спешащих на свой тяжелый копеечный труд. А потом опять повернитесь к окну спиной и обнаружите совсем иную картину: сидящих за столом любимых и здоровых жену и дочь, над столом горит электричеством абажур, на столе – кофе, сливки, печенья, варенья. И все это, заметьте, не награблено и не наворовано, а добыто ежедневным трудом, своим собственным талантом.

Затем начинается прием пациентов. Как всегда однообразный, долгий и утомительный, потому как, дорогой мой Анатолий Павлович, сами знаете, больных нынче – пруд пруди и, конечно, этот факт счастьем не назовешь, но счастье, то есть мое личное счастье – в том, что я могу помочь этим многим больным. И, кроме того, получить за свою достойную работу достойную плату, что в свою очередь, приносит мне достаток и жизненные блага.

Вечером, когда моя жена с дочкой собираются в театр или в гости, душа моя тоже полнится счастьем: ведь я умею так жить, что домашние мои ни в чем себе не отказывают. Оперы, балеты, дорогие рестораны, шелковые вечерние платья, меха, золотые украшения – все, все к их ногам. Сам-то я не любитель шумных заведений и компаний. Всему этому, как вам хорошо известно, друг мой, я предпочитаю домашнюю тишину, какой-нибудь научный трактат или вот как сейчас рюмку коньяку и дорогую сигару. И заметьте, дорогой мой, и эту возможность посидеть в тишине и уюте после утомительного трудового дня я тоже называю ни чем иным как счастьем.

Анатолий Павлович. Да-да. Вы без сомнения правы, Вениамин Арсентьевич, но мы с вами заболтались, а мне давно пора уж восвояси. Уже девятый час, а я обещался своим быть сегодня пораньше. Благодарю вас, доктор, за прекрасный вечер, всего доброго, прощайте.

Левинов. Ну что ж, прощайте, Анатолий Павлович, завтра жду вас, как обычно. Прощайте, голубчик, прощайте.

(Анатолий Павлович уходит. Левинов берет увесистый фолиант, садится в кресло, читает, потом начинает дремать. Резко и громко звонит дверной колокольчик. Левинов вздрагивает, фолиант захлопывается и падает на пол).

Кто это? Мои что ли? (Смотрит на большие напольные часы). Нет, моим еще вроде рановато, разве что электричество в театре отключили.

(Колокольчик звонит еще раз, настойчивее).

И куда это прислуга подевалась? (Кричит). Глаша, Глаша, ты слышишь? Поди, спроси, кто там?

(Через некоторое время входит Глаша).

Глаша. За дверью говорят, что принесли раненого.

Левинов. Кого-кого принесли?

Глаша. Раненого. Говорят, нужна срочная помощь, вопрос жизни и смерти.

Левинов. Вот не было заботы так подай. Раненых мне еще только не хватало. Да, времена нынче смутные. Дверь не открывать! Отказать! Сказать, что раненых не принимаем, не принимаем!

(Глаша уходит и вскоре вновь возвращается).

Глаша. За дверью сказали, если вы их не примите, то они оставят раненого умирать у вас… то есть, у нас под дверью, а сами уйдут. И что смерть этого несчастного будет на вашей совести.

Левинов. Гм, а, черт бы их побрал! Испортили весь вечер. Ладно, открой, пускай заносят раненого в смотровую, я сейчас буду… Что делать, не зря же я, в конце концов, давал клятву Гиппократа. Будем лечить и раненых.

(Глаша уходит. За сценой слышится какая-то возня, Левинов настороженно прислушивается).

Глаша, Глашенька, что там такое? Я уже иду.

(Входят Ленька Пантелей с револьвером в руке и Сашка Пан с большим чемоданом).

Ленька. А вам, дорогой профессор, никуда идти не нужно. Я такой пациент, что и сам могу… Советую присесть на ваше кожаное креслице и сохранять полное спокойствие. И не вздумайте кричать: это будет стоить вам жизни.

(Левинов бледнеет и опускается в кресло).

Вот и прекрасно. (Вынимает из кармана шинели визитную карточку и читает). Левинов Вениамин Арсентьевич, род занятий – медицинская практика… Гм, ну а я - Леонид Пантелеев, род занятий – свободный художник-грабитель. Что ж, будем знакомы. Звание мое хоть и не профессорское, но к медицине, поверьте, имеет прямое отношение. Можно вполне сказать, положа руку на сердце, что я такой же врач, как и вы: я лечу от ужасной болезни, разъедающей людские души, как ржа разъедает железо, название этой болезни скупость и стяжательство. Не все ж вам быть доктором, согласитесь, нужно иногда побыть и в шкуре пациента, чтобы самому узнать, каково это. Да к тому же я не простой доктор, я еще почти священник, потому что помогаю таким, как вы стать настоящими христианами, не в теории, а, так сказать, практически осознать давно забытую рваную заповедь: «Не собирайте себе богатства на земле, где тля точит и так далее, а собирайте богатство на небеси». Ведь вы верующий человек? Ну, вы же не большевик, не коммунист и, надеюсь, не совсем законченный атеист, чтобы не верить в Господа? А Господь ваш – Иисус Христос, и заповедал он вам не иметь собственности. Ибо это грех большой и просто суета сует, пыль, одним словом, и больше ничего. Собственность портит людские души, развращает, делает их глухими к чужому горю. Это вы хорошо знаете по себе, господин больной, ибо вы только что пытались отказать умирающему человеку. А-я-яй, негоже это, доктор, скверно, ох как скверно. Ну ничего, я уже здесь и вы можете больше не опасаться за вашу бессмертную душу. Я помогу вам очиститься от скверны и стать по-настоящему свободным человеком. Как только тяжесть стяжания покинет вашу душу, вы сразу, уверяю вас, сразу почувствуете необычайную легкость и свет душевный. Мало того, вы станете совершенны. Ведь вы, конечно, помните великую заповедь Христову: «Если хотите стать совершенны, как отец мой небесный, избавьтесь от собственности своея, раздайте ея сирым и убогим и следуйте за мною». В общем, вот от этого дерьма, от собственности, от этого греха, от этой бренной пыли мы сейчас вас и избавим, многоуважаемый Вениамин Арсентьевич. Пан, приступай. (Бросает небрежно визитку на пол). Слышь, Пан, надо как-то будет и мне таких карточек нашлепать, только покрасивше конечно.

(Пан кладет на стол чемодан, открывает его и начинает потрошить шуфляды и ящики комода, а те, что не поддаются, ломает небольшой железной фомкой).

Ну, господин профессор, а вы, в свою очередь, чтобы лечение прошло безболезненно для вашего тела, должны нам помогать облегчать вашу участь и ускорить тем самым время сей лечебной процедуры, не очень, скажем прямо, приятной, как, впрочем, и всякой лечебной процедуры вообще. Итак, смело называйте нам все укромные места, где у вас содержатся хрусты, котлы, болты, гайки и другое прочее рыжево… Ой, извините, дорогой профессор, увлекся, зарапортовался, одним словом, забылся. Вы же у нас фраер интеллигентный, по музыке не ходите, по фене не бакланите. Ну что ж, специально для вас перевожу. Скажите нам, пожалуйста, многоуважаемый Вениамин Арсентьевич, откройте душу как на исповеди, любезно укажите нам, где у вас хранятся деньги, желательно иностранные, конечно, а так же золото, серебро, камушки и другие всякие разные безделушки? Как видите, по-интеллигентному я тоже могу. Хотя у вас полки ломятся от книг, но, поверьте мне на слово: книг я прочитал не меньше вашего в свое время, а может даже и больше, когда вкалывал за гроши наборщиком в типографии. Так что в этом смысле мы с вами на равных… Но мы отвлеклись в сторону. Итак, где побрякушки? Только не надо нас обувать! Это будет вам же дороже.

Левинов. У меня ничего нет, никакого золота, никакой валюты. Вы зря теряете время.

Ленька (к Пану). Что?

Пан. Голяк.

Ленька. Пошурши в других комнатах, а мне тут, видно, с профессором придется побеседовать за жизнь уже без лирики и без проповедей.

(Пан уходит).

Левинов. В других комнатах тоже ничего нет. Мы люди трудовые, живем своим собственным промыслом.

Ленька. Трудовые?! Нет уж, вот тут уж извините, папаша, что-то не видал я ни разу ни одного пролетария, который обретался бы как вы в стольких комнатах и имел бы прислугу и этакую обстановочку. Да и вид ваш на пролетарский, извините, не тянет: ручки, вон, белые, морда холеная, пузцо… Небось, икорочку на маслице намазываете, а супцу из картофельных очисток и не нюхивали, как я когда-то?! Коньячок, вон, попиваете, м-м, сигары! Коньячок не наш, конечно. (Отпивает глоток и сплевывает). Тьфу, гадость. М-да, наш - не наш, а клоповник, он и есть клоповник. Мой вам совет профессор: пейте водку, она чище, а потому для здоровья пользительнее. (Закуривает, причмокивая, сигару). Трудовые люди нынче, папаша, пачками мрут, потому как за текущий месяц их, так называемая, заработная плата превращается вся в одно голимое ничто, в коробок спичек. Вот, ну а вы с вашими доходцами можете спокойно лет двести-триста протянуть. Так что, причислив себя к трудовым людям, вы сильно погорячились, профессор. (Бросает недокуренную сигару на ковер, давит ее носком своего лакового штиблета, заходит за кресла, в которых сидит Левинов, приставляет к его затылку дуло револьвера, взводит курок). Базар окончен, господин профессор, финита ля комедь, как говорят французы. Вы меня порядком разозлили: обычно я не иду на мокруху, но вы можете стать исключением. Итак, вам осталось сделать выбор: либо вы расстаетесь с оковами капитализма, тянущими вашу душу на дно; либо ваша душа расстается с вашим телом. Третьего вам, увы, не дано. У вас есть всего лишь несколько минут решить сию дилемму, пока я буду считать до трех.

(Левинов начинает трястись мелкой дрожью, Ленька поглаживает его по голове).

Не бойтесь так, профессор, не дрожите, несмотря на всю вашу интеллигентность, вспомните, что вы все-таки мужчина. Мужчина мудрый, который в нужную минуту умеет принимать правильное решение. В конце концов, расставаться с барахлом нужно легко и весело, как с непотребным балластом, отягчающим, так сказать, воздушный шар вашей души, мешающий ему подниматься в голубую высь и тянущий его вниз, в преисподнюю. Вы же не хотите в преисподнюю, господин профессор? Вот, правильно, зачем она вам? Ну а я всего лишь помогаю вам не попасть туда. И вы будете со временем благодарны мне, честное слово, вот увидите. Как благодарны теперь сотни ваших бывших пациентов, которым вы невольно причиняли когда-то боль. Хотя мне от вас не нужно никакой благодарности. Мне всего лишь нужно, чтобы вы, черт бы вас побрал, указали, в конце концов, место, где лежит то, что мешает вам жить. Ну?! Раз!.. Вспомните, вспомните Христа распятого и его учение. Два!

(Входит Пан, держа охапку мехов, дамских платьев и мужских костюмов, складывает все в чемодан).

Ну что там?

Пан. Голяк.

Ленька. Ну что ж, профессор, оставлять вам жизнь было бы неразумно в этой ситуации и прежде всего для вас же самих, для вашей собственной бессмертной души… Ведь сами-то вы в рай вряд ли попадете, один шанс из тысячи, а убиенным отпускаются все грехи и они идут в рай прямиком. Итак, прощайте, профессор.

(Левинов бледный и трясущийся поднимается с места и идет к комоду. Вынимает нижнюю шуфляду, высыпает содержимое на пол и кладет шуфляду на стол вверх дном).

Левинов. Будьте вы прокляты. (Садится на место и закрывает рукою глаза, из которых просачиваются слезы).

Ленька. Браво профессор, браво! А нам-то, дурням, и невдомек, что тут двойное дно оборудовано. Ай да профессор! Ну, поздравляю вас: только что вы подстрелили двух зайцев разом, спасли свою душу и сохранили жизнь своему телу. (К Пану). Давай!

(Пан взламывает фомкой двойное дно шуфляды и высыпает содержимое в чемодан. Ленька свистит от восхищения).

М-да, давненько я такой роскоши не видал: брильянтовые серьги, колье, браслетки, перстни; доллары, франки!.. Гляди, Пан, даже фунты стерлингов! Жемчуга, царские золотые монеты!.. Профессор, золотой вы наш, дайте я вас расцелую!.. Впрочем, нет, мне, как доктору, негоже целоваться с пациентами. Должно сохранять хладнокровие, гм.

(Пан закрывает чемодан и зашнуровывает его постромками).

Ну-с, засим разрешите откланяться, наилюбезнейший Вениамин Арсентьевич. Пора нам. А то наш кучер совсем загнулся на козлах от холода, пока мы тут с вами уговорами занимались. Что делать: такой уж у меня характер мягкий. Трудный вы пациент, трудный. Но ничего, и не с такими справлялись. А впрочем, весьма приятно было поиметь знакомство. Скоро вернуться ваши домочадцы, и, поверьте, не хотелось бы мне стать свидетелем вашей семейной сцены. Это дело весьма приватное. А сцена сия незамедлительно воспоследует, как пить дать, как только вы им поведаете, какие необычные гости вас посещали. Счастливо оставаться вам, профессор, вместе с вашей прескучнейшей жизнью, если это ежедневное прозябание за книгами и приемом пациентов вообще можно назвать жизнью.

Левинов. У каждого своя жизнь и свое счастье.

Ленька. Вполне может быть, профессор. Допускаю. Но заметьте, что если бы вы нагрянули ко мне в гости, так как я к вам, незванно и нежданно, то моего счастья это ни капли бы не уменьшило, а мой визит к вам, согласитесь, сильно потрепал и обкорнал ваше убогое счастье. Значит, мое счастье намного прочнее вашего. Вот так-то, профессор. Ну да ладно. Я с вами, честное слово, еще подискуссировал бы со всем своим удовольствием часиков пару, но, право же, нам очень некогда. Да, если что, угрозыску привет от Леньки Пантелея. Адье, профессор! Нас ждут цыгане, вино, веселье до утра, и, кто знает, может быть, новые знакомства. Прощайте же, господин эскулап.

Занавес.