Думай обо мне!

Думай обо мне!

(пляска осени)

Я стоял у окна и нервно курил. Мысли, уподобясь табачному дыму, нервно вились и путались в голове моей: «Зачем тебе она? А ты ей зачем такой? Что можешь ей дать ты, думающий о вечном и затерявшийся в этой вечности, в полнейшем, в тотальнейшем одиночестве ее?»

Она уезжала, а я даже не знал ее имени, в памяти остался лишь ее телефон. Она не смотрела на мое окно, она подошла к молодому человеку, суетящемуся у старенького опеля, и что-то начала объяснять ему. Вероятно, это был ее муж и, конечно же, муж ревнивый, и она пыталась растолковать ему, где она была столько времени. У парня был недовольный вид, все движения его были резки. Говорили они мало и отрывисто. Наконец они сели в свою развалюху и уехали. Она так и не взглянула на меня, но я надеюсь, что она хотя бы думала обо мне.

За окном буйствовало бабье лето. На ярко-синем небе без облаков горело солнце, согревая последним теплом грешную землю. Ветер-суховей то гнал и вихрил пыль по тротуарам, запорашивая прохожим глаза; то налетал вдруг со всей мочи на полуобнаженные, стыдливо качающиеся деревья, неистово срывал с них последнее их желтое одеяние и без устали вальсировал с ним в отчаянно-диком круженье. Этот танец был похож на страстную пляску зверя в брачный период и звучал полной гармонией с моим душевным неспокойствием.

Через несколько дней, поднявшись на седьмой этаж, я позвонил в ее дверь. В этот раз она держалась более свободно, вежливо попросила меня пройти в комнату и предложила чашку кофе. Я не отказался. От ее голоса и от ее угловатых и вместе грациозных движений приятный холодок пробегал у меня по спине. Она вошла в комнату с двумя чашками кофе, подала мне одну и села на краешек кресел, рядом с которыми уместился я через журнальный столик. Тут я вспомнил, что мы до сих пор не знакомы и предложил объявить наши имена. Тогда я ничего необычного не нашел в ее имени. Но теперь, по прошествии многих лет, я хорошо понимаю, что у нее просто не могло быть другого имени. Имя это до сих пор звучит в душе моей надрывной арией Ленского, хотя иногда, очень редко, просачиваются и звуки романтического саксофона. И тогда эти звуки возвращают меня к тем благословенным снам, в которых я только и был счастлив в те дни. Потому что там, в этих снах, не один я любил, но и меня любили тоже.

И мы бежали, опьяненные счастьем, по берегу моря навстречу друг другу, расправив руки, словно стараясь словить красный шар, утопающего в океане, солнца. Вдалеке летали розовые фламинго, они тоже все были влюблены друг в друга и кричали друг другу о любви. И я кричал во всю мочь, чтобы слышало и небо, и земля, и красный шар солнца, и дальний берег, и пальмы, и фламинго, и, главное, она, стараясь перекричать и птиц, и бешеный саксофон: «Я люблю тебя-я!» И мы неслись друг другу навстречу, неслись…

- А там, тогда, возле машины, это был ваш муж? – выпалил я неожиданно для самого себя.

Она заметно смутилась.

- О, простите за бестактный вопрос, - поспешил я с оправданиями, - я ничего такого не имел ввиду, просто я видел, что этот молодой человек чем-то сильно недоволен… Ну, вообщем, мне не хотелось бы, чтобы из-за меня у вас были неприятности.

- Нет-нет, - заверила она меня, - это не из-за вас.

И взгляд ее стал задумчив и печален. Сейчас я знаю, что это действительно было не из-за меня, но тогда я ей не поверил.

В следующую нашу встречу она как-то вскользь призналась мне, что боится меня. Конечно, я был польщен, но знала бы она, что во мне гнездится еще большая боязнь к ней. Я не знал, что сказать ей, я ревновал ее. Но вместе с тем я желал ее. И желание это возрастало во мне с каждым днем. Когда случайно соприкасались наши руки, - искры пробегали по жилам моим. Сумасбродство осени проникало в меня все глубже и глубже. Все летело в тартарары! Перерывы между встречами нашими делались все короче и, наконец, я начал искать любой предлог, чтобы только увидеть ее. Весь мир для меня заключился в ней и в ее имени. С этим именем я ложился и вставал, я им бредил, как бредила осень за моим окном. Я понял кружение осени, я разгадал его.

Она усилием воли сдерживала все порывы свои ко мне и не позволяла им вырваться наружу. Я чувствовал это и приставал к ней с расспросами. И она, наконец, мне открылась.

- У меня могут отобрать сына, - сказала она, – а я этого просто не переживу.

Я был поражен. Что же она такое могла натворить, что у нее, у матери, могут отобрать родное дитя?

Она ничего не ответила и не объяснила мне, но с той самой минуты стала еще более холодна со мной. Сколько раз, мучимый непреодолимым соблазном, я с трудом останавливал себя и совершал один то, что мы должны были бы совершать вдвоем. А осень хохотала надо мною, таким же безумцем, как и она сама.

Наконец я не выдержал ее холода и запил. Я попытался забыть ее, но не мог: она держала меня крепко. Казалось, я был физически приклеен к ней, и меня можно было оторвать от нее только с кровью и мясом. Не видеть ее даже один день было мукой, для меня нестерпимой. Телефон ее все время молчал. Я был взбешен. Я не знал, что делать мне дальше. И осень молчала и не подсказывала мне ничего. И я возненавидел осень. Душа моя в отчаянии рвалась и кричала в пустоту: «Думай обо мне! Думай обо мне!» Но не долетали до нее мои крики: безжалостная осень перехватывала их, кружила и терзала на клочки, на отдельные, ничего не значащие звуки, и все хохотала, хохотала…

Она уехала. И уехала навсегда, не сказав куда и даже не простясь со мною. И безумный танец осени прекратился, утих и замер также внезапно, как и начался. Жизнь моя потекла привычной колеей, а опавший мертвый, почернелый осенний наряд покрыл и заморозил белый снег.