Зарегистрируйтесь и войдите на сайт:
Литературный клуб «Я - Писатель» - это сайт, созданный как для начинающих писателей и поэтов, так и для опытных любителей, готовых поделиться своим творчеством со всем миром. Публикуйте произведения, участвуйте в обсуждении работ, делитесь опытом, читайте интересные произведения!

Черная роза

Пьеса в жанре Драма
Добавить в избранное

Чёрная роза.

Драма в девяти картинах.


Действующие лица:


Харменс ван Рейн – отец Рембрандта, владелец мельницы.

Рембрандт ван Рейн – художник.

Саския Эйленбюрх – первая жена Рембрандта.

Титус – сын Рембрандта от Саскии.

Хендрикье Стоффелс – внебрачная жена Рембрандта.

Корнелия – дочь Рембрандта от Хендрикье.

Екатерина (Роза) – последняя жена Рембрандта.

Дочь Рембрандта от Екатерины.

Хохстратен, Дортрехт, Маас – ученики Рембрандта.

Тиция Копаль-Эйленбюрх – старшая сестра Саскии.

Ромберг Эйленбюрх – старший брат Саскии, юрист.

Манассе бен Израэль – раввин, врач.

Бен Израэль младший – сын Манассе бен Израэля.

Деккер – мелкий торговец, поэт, друг Рембрандта.

Ван Людиг – судебный стряпчий, кузен Рембрандта.

Гертье Диркс – служанка, повитуха и кормилица.

Элеонора – служанка.

Старуха – повитуха.

Бородатый карлик – дух.

Пастырь.

Католический священник.

Посланец протестантской консистории.

Подручные судебного стряпчего.

Поверенный «Общества стрелков».

Поверенный от заказчиков картины «Синдики».

Рабочие.


Пролог.


Город Лейден. Дом Харменса, 1621 г. Тёмная комната. На столе горит свеча. За столом – Харменс и Рембрандт.


Харменс.

Сынок, мой мальчик, должен я сказать тебе вещь важную весьма. Ты знаешь ведь, что нет дороже веры ничего на свете, и знаешь ты, в чём наша вера состоит. Чужда нам церковь, но также нам чужда и синагога; хотя и дед и прадед твой евреями все были. Но сбился род Израилев с пути благого, и только мы стоим на истинном пути, бессмертным Духом Авия спасаемы всечасно. Он послан в этот грязный мир, чтоб изнутри его разрушить.


Рембрандт.

Отец, скажи, а кто он, этот Авия, бесплотный ангел или человек?


Харменс.

Когда-то жил такой на самом деле человек, где жил твой прадед, в Иудее. Он ростом был не выше табуретки, и все вокруг над ним, несчастным, потешались. Но как-то раз в его саду сама собою роза расцвела чернее ночи, краше дня, и все об Авия переменили мненье, и сам он тоже стал другим. В него вселился святой Дух, Дух, собирающий сердца погибшего Израилева рода. Так вера наша зачалась, сынок, и стала тайной верой, за истину гонимая всегда. Ты береги её, держись её ты крепко.


Рембрандт.

Клянусь тебе!


Харменс.

Но это, сын, ещё не всё, что я сказать тебе хотел. Ты знаешь: цифра семь для нас священна, поэтому-то в наших семьях священ седьмой ребёнок. Так вот что: ты, Рембрандт, и есть священный.


Рембрандт.

Я?! Как! Ведь я же лишь шестой!


Харменс.

В том-то и дело, что седьмой. Ведь первый сын мой умер, едва прожив и несколько недель.


Рембрандт.

Не может быть! Так я седьмой, священный!?


Харменс.

Вот именно, сынок. Поэтому мы с матерью твоей и радовались так, когда родился ты на свет.


Рембрандт.

Но отчего же раньше я не знал того? Зачем молчали до сих пор вы?


Харменс.

Мы ждали дня, сынок, когда исполнится тебе два раза по семь; и этот день сегодня наступил. И знай: не зря своё ты имя носишь, Рембрандт – особенный, избранный. И если с Духом Авия пребудешь, то жизнь твоя пройдёт без горя и печали. Но если отвернёшься ты от веры от своей, наказан будешь так, как ни один из смертных! Когда ж тебе исполнится четыре раза по семь, войдёшь ты в совершенные лета, тогда родится та, единственным призванием которой будет служение тебе! И только лишь на ней обязан будешь ты жениться, когда она войдёт в тот возраст, в котором ты сейчас.


Рембрандт.

Но полюблю ли я её, отец?


Харменс.

На этот счёт, сынок, не сомневайся: Дух Авия избранника, конечно, не оставит. Ну а теперь ступай и помни, всё, что я сказал тебе.


(Рембрандт целует руку отца и уходит).

Занавес.


Картина первая.


Город Амстердам (здесь и далее). Квартира Рембрандта на Юденстрат. Весна 1635 г. Все комнаты убраны, увешаны и обставлены дорогими вещами: картинами; статуэтками; старинным оружием; китайскими, индийскими, греческими вазами; восточными коврами и тканями; тигровыми шкурами и т.д. Все комнаты богато меблированы, так что на сцене – мало свободного места.


Явление первое.


Спальная комната. На первом плане – большая картина «Автопортрет Рембрандта с Саскией на коленях». Посреди комнаты – широкая кровать с балдахином; над кроватью – распятие; в кровати – Рембрандт с Саскией. Сквозь сердечки оконных ставен пробиваются полоски света.


Рембрандт.

Светает уж. Как ночи стали коротки! Когда работаю – вдвойне короче. Лишь только кисть возьмёшь – уж утро настаёт.


Саския.

Ох, также томительны остались ночи, такими же предолгими, как были. Когда работаешь – вдвойне длиннее. Ты пишешь ночи напролёт, а я всё жду, тем лишь и занята я после свадьбы, что жду, когда придёшь и скажешь: «Любимая, тебе одной принадлежу».


Рембрандт.

Ты знаешь ведь, как нужно мне трудиться, чтобы иметь всё то, что мы имеем.


Саския.

Но за приданное моё могли б мы жить вполне безбедно и весьма счастливо.


Рембрандт.

Чтоб Саския моя жила безбедно? О нет! Я роскошью хочу осыпать тебя, любовь моя, моя богиня!

(Обнимает и целует Саскию).

К тому же живопись и ты – две сердца половинки моего. Ты предлагаешь мне ужели пополам его разбить?


Саския.

Боюсь другого я: боюсь, что скоро у сердца твоего появится и третья половинка; что скажешь ты тогда?


Рембрандт.

О, ночным своим клянуся колпаком, скажу, что очень я и очень счастлив!

(Обнимаются и целуются).


Саския.

А как же половику эту назовём?


Рембрандт.

Не знаю, право. Ну… может быть Харменсом? В честь моего отца, как водится. Иль нет?


Саския.

Ну что же, можно и Харменсом. Но ведь у нас ещё детишек будет много. Ведь так? Иль ошибаюсь я, мой милый?


Рембрандт.

Нет, безусловно! Ведь вечность целая нам предстоит. Мне кажется, что только лишь сейчас я начал жить. Но для чего, к чему, любовь моя, вопросы эти?


Саския.

К тому, что если так, то назовём давай его мы Яном, в честь Сильвиуса Яна. Ведь если бы ни этот добрый человек, и ни его гостеприимный дом, то мы б не встретились с тобою, милый, никогда.


Рембрандт.

Ну что ж, пусть назовётся Яном наш малыш, не возражаю. Действительно, при мысли при одной, что мы могли не повстречаться, меня бросает в дрожь. Ты как всегда права, моя любовь. Пусть это будет знаком признательности нашей старику… Постой, а если будет девочка с тобой у нас?


Саския.

Нет, я знаю, милый, точно: будет мальчик.

(Целуются. За окном бьют городские часы).


Рембрандт.

Однако уж пора бы и вставать мне.

(Встаёт и, медленно одевается, пристально смотрит на Саскию. Саския тоже собирается вставать, откидывает угол одеяла).

Постой! Замри! Прошу тебя, не шевелись!

(Берёт блокнот и карандаш, быстро рисует Саскию).


Саския.

Что ты задумал, плут, на этот раз, а?


Рембрандт.

О! Я напишу с тебя… Вирсавию… Или Данаю, или кого-нибудь ещё, не важно…


Саския.

Что?! Вот в этом виде? Ни за что!

(Закутывается в одеяло).


Рембрандт.

Ах, Саския, когда б ты знала, как хороши твои небесные черты! А в положении твоём они ещё прекраснее. Я напишу тебя такой!


Саския.

С ума сошёл ты, право.


Элеонора (голос за дверью).

Господин Ван Рейн, господин Ван Рейн, не спите вы уже? Там к вам пришли.


Рембрандт.

Да-да, скажи, что я сейчас. Однако кто это столь рано мог бы быть?

(Откладывает альбом, быстро одевается, целует Саскию и уходит).


Саския.

Элеонора!

(Входит Элеонора, помогает одеваться Саские).

Кто там пришёл, скажи?


Элеонора.

О, госпожа, лишь в первый раз его я вижу, а как открыла дверь, то чуть не обмерла, поверьте мне, от страха!


Саския.

Но неужели сей нежданный гость столь страшен?


Элеонора.

Ох, госпожа, и мало же того, что страшен, черен весь, с предлинной бородой и с крючковатым носом, и пусть его, мне горя нет, что страшный он такой. Но, госпожа, ведь он – сегодняшний мой сон!


Саския.

Как сон?


Элеонора.

Да очень просто: ведь сегодня ночью являлся мне во сне, клянусь вам, такой же точно бородач; он брал меня за горло и душил своими мерзкими холодными руками!


Саския.

Не может быть! Это ужасно ведь.


Элеонора.

Ещё бы, госпожа! И как сейчас увидела его я, так на душе моей залёг тяжёлый камень.


Саския.

Глупышка ты, ведь это только сон. Не стоит из-за сна так убиваться.

(Входит Рембрандт).

Мой милый Рембрандт, что с тобой? Ты бледен! Элеонора, я прошу тебя, ступай.

(Элеонора уходит).

Ответь мне, ради Бога, что случилось? Кто там пришёл?


Рембрандт.

Любимая, напрасно ты так разволновалась, я в порядке. А тот человек… уже ушёл. Зовут его бен Израэль, раввин, друг моего отца. Поэтому не мог ему я отказать, ведь…


Саския.

Отказать? И в чём же это?


Рембрандт.

Пойми, любимая, что этот человек вместо отца теперь мне; заботится о нас он, желает нам добра… Он встретил меня здесь, и подыскал уют и первых мне нашёл заказчиков весьма богатых… Я понимаю, милая, что очень ты привязана к Элеоноре, но пойми, что ты уж на сносях, и нам служанка нужна, которая сумела бы помочь при родах, и вскормить дитя на случай…


Саския.

Так, кажется, уже я понимаю: сей человек тебе советовал сменить служанку, да?


Рембрандт.

Но так ведь будет лучше…


Саския.

Так вот: Элеонора нам не просто служит, она мне как сестра, и ни за что я не расстанусь с ней, так пусть и знает!


Рембрандт.

Пойми же, Саския: растёт семейство наше, и врядли сможем содержать мы двух служанок.


Саския.

О, Боже мой, Рембрандт, зачем с евреями сдружился твой отец? Зачем в еврейском поселился ты квартале? Зачем не нанял ты квартиру где-нибудь на Кайзерграхт, презрев совет моих сестёр?


Рембрандт.

Любимая, я много раз твердил тебе, что скоро переедем мы в просторный многоэтажный дом, вот только подкоплю ещё немного денег. И это будет лучший в Амстердаме дом! И толстосумы все на Кайзерграхт от зависти помрут!


Саския.

Но только умоляю: пусть будет дом в другом квартале!


Рембрандт.

Конечно, милая, конечно же в другом, быть может даже и на Кайзерграхт. А почему бы нет? Пусть это дорого безумно, ну и что!?


Саския.

Благодарю тебя, любимый, а на счёт Элеоноры я тверда: пока живу я в этом доме, со мною она будет!


Рембрандт.

Ну что ж, любовь моя, ты не волнуйся, твои слова всегда, ты знаешь, - мой закон. Вот только лишь придётся мне с минуты этой работать больше вдвое, а тебе, увы, придётся вдвое дольше ждать меня.


Саския.

Ах, Рембрандт милый, когда б не столь безумно ты часто расточителен так был и щедр, то было б всё чудесно.


Рембрандт.

Ах, милая, я б не был Рембрандтом, когда бы не был я безумцем.


Саския.

Притом – неисправимым.

(Обнимаются, целуются, хохочут. Стук в дверь).


Рембрандт.

Да!

(Входит Элеонора).


Элеонора.

Мой господин, там снова… этот… ну… который был сегодня… бен Израэль, с какой-то… госпожой. Они – в гостиной.


Рембрандт.

Ступай, скажи, что я иду уже, иду.

(Элеонора уходит).


Саския.

Пойду с тобой я тоже, ты позволишь?


Рембрандт.

Не против я, пойдём. Но помни, Саския, мы обо всём с тобой договорились, и пусть всё будет хорошо.


Саския.

Конечно.

(Уходят).


Явление второе.


Гостиная комната. Бен Израэль сидит в кресле, Гертье Диркс стоит рядом. Входят Рембрандт, Саския, Элеонора. Бен Израэль, завидя их, встаёт.


Рембрандт.

Знакомься, Саския, прошу: бен Израэль, друг моего отца и раввин города.

(Бен Израэль и Саския раскланиваются).


Бен Израэль.

Надеюсь так же другом быть и вашего семейства. Прошу любить и жаловать: вот Гертье Диркс, она честна, порядочна, богобоязненна, трудолюбива, не то, что нынешнее ветреное племя. И я надеюсь, дорогой Рембрандт, что примите её вы, как родную.


Рембрандт.

Глубоко уважаемый бен Израэль, мы примем с радостью её конечно.


Бен Израэль.

Вот и прекрасно. За сим откланяться спешу.


Рембрандт.

Ну что вы! Просим вас дождаться обеда нашего. У нас сегодня…


Бен Израэль.

Нет-нет, благодарю вас, я тороплюсь, мне некогда: дела, дела. Прощайте.


Все: Прощайте!

(Бен Израэль уходит).


Рембрандт.

Элеонора, будь добра, ты покажи Гертье, пожалуйста, наш дом, прислуги комнату и расскажи ей, что делать должна будет.


Элеонора.

Да, господин.

(Элеонора и Диркс уходят).


Саския.

Не по душе мне это как-то всё, Рембрандт: живём в еврейском, странном мы квартале, и новый друг семьи и эта новая служанка – всё евреи…


Рембрандт.

С чего взяла ты, интересно, что Гертье Диркс еврейка?


Саския.

С того, что имя нынче изменить легко, а вот лицо, повадки не изменишь. И неужели, о мадонна, роды принимать и вскармливать моё дитя еврейка будет!?


Рембрандт.

Не понимаю я, евреи чем тебе не угодили так?


Саския.

Прекрасно понимаешь, чем: они в Христа Спасителя не верят!.. А ты?


Рембрандт (испуганно).

Что я?


Саския.

Когда последний раз ходил ты в церковь?


Рембрандт.

Ну… ведь ты же знаешь, как занят я всегда.


Саския.

Опомнись, Рембрандт, право, что ты говоришь! Ты богохульник! Господи, прости его.

(Крестится).


Рембрандт.

Не причитай так, Саския, ну что ты.


Саския.

О, Рембрандт, милый, обещай, что завтра же пойдёшь со мною вместе в нашу церковь.


Рембрандт.

Конечно, милая, конечно же пойду.

(Раздаётся громкий крик Элеоноры из комнаты прислуги. Рембрандт и Саския выбегают на крик).


Явление третье.


Комната прислуги. Диркс стоит в сильном волнении. На стуле сидит Элеонора, держится за ногу и раскачивается от боли. На полу лежит утюг, на столе разложено бельё. Вбегают Рембрандт и Саския.


Саския.

Что, что здесь происходит, что случилось? О, Боже, что с тобой, Элеонора!?


Элеонора.

Особенного ничего такого, госпожа, всего лишь на ногу мою утюг случайно Гертье уронила.


Саския.

Случайно? Прошу, Гертье, уж будь ты осторожнее, ведь этак можно, право, покалечиться всерьёз. Рембрандт, Гертье, пожалуйста, сходите-ка на кухню: узнайте, милый, что у нас с обедом.

(Рембрандт и Гертье уходят).


Элеонора (бросается перед Саскией на колени и обнимает её за талию).

Ах, госпожа, скажите, неужели мне с этой ведьмой жить у вас придётся? О, чем же так разгневала я Небеса?


Саския (гладит Элеонору по голове).

Ну что ты так разволновалась, милая? И отчего же ведьмой? Я слыхала…


Элеонора.

О, сущей ведьмой, госпожа, я вижу, я знаю, каковы они. О, лишь у них такие злющие глаза бывают!.. Она убьёт меня.


Саския.

Ну что ты, что ты! Тебе всё показалося, она добра, порядочна, к тому же христианка.


Элеонора.

Ох, госпожа, не знаю, право, что-то я не приметила креста на ней, к тому ж утюг, мне кажется, чертовка не случайно на ногу сбросила мою…

(Плачет).

И что такая за напасть сегодня: сначала – тот колдун, теперь вот – ведьма?


Саския.

Девочка моя, ну что ты, ну, не плачь.

(Поднимает Элеонору и усаживает на стул, сама присаживается рядом).

Ну перестань, прошу, Элеонора. В обиду никому не дам тебя я, слышишь? Лучше расскажи, как дело было с утюгом.


Элеонора (успокоившись).

Ну как? Сперва я показала ей дом, как вы велели, рассказала, что к чему, и взялась за утюжку, вот. Я глажу, она мне расправляет. Потом решила мне она помочь, а я и рада. Передаю утюг ей, а она взяла и сразу ж отпустила, притворно сделав вид, что обожглася. И прямо на ногу мою…

(Плачет).


Саския.

Ну хватит плакать, нето обижусь я. Нога цела?


Элеонора.

Цела как будто.


Саския.

Вот, а остальное…

(Раздаётся стук во входную дверь).

Поди-ка посмотри: кто там ещё такой?

(Элеонора уходит, потом возвращается).


Элеонора.

Госпожа, пришли два господина там, в гостиной ждут, два очень молодых и не известных мне. Они желают видеть господина Рембрандта.


Саския.

Скажи ему.


Явление четвёртое.


Гостиная комната. Дортрехт и Маас стоят со своей поклажей. Входит Рембрандт. Все раскланиваются.


Рембрандт.

Я слушаю вас, молодые люди. Чем могу служить?


Маас.

Простите, а вы и есть тот самый знаменитый господин ван Рейн Рембрандт Харменс?


Рембрандт.

Вообще-то да, но это слишком длинно. Обыкновенно Рембрандтом меня все называют или ван Рейном.


Маас.

А меня зовут Николос Маас, а это лучший друг мой Дортрехт.


Рембрандт.

Весьма приятно, господа. Так что же вам угодно?


Маас.

О, господин ван Рейн, о вас, как лучшем живописце, весь Амстердам уж облетела слава. И мы почли б за счастье стать вашими учениками, чтоб в совершенстве овладеть так же как вы приёмами искусства.


Рембрандт.

Что ж, похвально, что стремитесь овладеть, как выразились вы, приёмами искусства. Но должен вам заметить, что учёба у меня недёшева, к тому ж в работе к ученикам своим я строг, как строг и к самому себе. Верней сказать: к ученику, пока что у меня один прилежный ученик; не меньше он работает, а подчас даже более меня. Поэтому решайте, господа: коль живопись для вас является не самым главным в жизни, то лучше б вам и не вступать на сей тернистый путь. Прошу всё хорошенько сразу взвесить и решение принять. А посему придти вам, право, лучше будет завтра. Прощайте, господа.


Маас.

Нет!.. Извините, извините, дорогой маэстро, дело в том, что мы уже давно всё взвесили. Мы знаем: наша жизнь и живопись – одно! И чтобы вам в ученики сгодиться, готовы на любые испытания, ведь верно, Дортрехт?


Дортрехт.

Без сомнения, Маас! И чтобы голословными не быть нам: вот рисунки наши. Угодно ли взглянуть?

(Дортрехт и Маас достают из поклаж свои рисунки и подают их Рембрандту).


Рембрандт (разглядывая рисунки).

Так-так… Ну что ж… Не плохо, очень даже. Гм, господа, я побеждён и вынужден представить мастерскую взору вашему, а так же мы определимся и с жильём, коль вы не против. А если честно вам сказать: ученики нужны сейчас как никогда мне. Но это – в сторону. С моим учеником, его зовут Хохстратен, уверен, что поладите; сам я к нему привязан как к родному. Занятия начнём мы завтра. Сегодня – отдых. Ну, прошу за мной.

(Все трое уходят. Стук во входную дверь, Элеонора проходит через сцену в сени. Входит Тиция Копаль. Элеонора уходит. Входит Саския. Тиция и Саския целуются по-родственному).


Тиция.

Давненько не была у вас. И никогда не прекращу дивиться на роскошь вашу я. Как будто это не дом простого живописца, а дом сановного турецкого вельможи.


Саския.

Опять об этом ты. Прошу тебя, сестра, довольно уж. И Рембрандт, между прочим, не просто живописец, он волшебник. Тебе известно это хорошо. Ведь твой портрет пришёлся всем по нраву, так ли?


Тиция.

Всё Рембрандт, Рембрандт, он с уст твоих не сходит. Ты ничего не значишь в этом доме? Ох, Саския, о чём ты говоришь? Ты на себя взгляни: ведь ни сегодня–завтра родишь ты, а через год, иль два, родишь опять; потом – ещё, ещё, коль Бог даст. И так, со временем, семья большая будет; и если драгоценный Рембрандт твой сейчас привычек расточительных своих не бросит – не бросит он их никогда. И помяни моё ты слово: пустит он, в итоге, по миру семью свою. Коль не желала слушать ты с сестрою нас до свадьбы, и вышла замуж за едва знакомого безродного… мараку, наперекор судьбе и нам с сестрою, прислушайся хотя бы к нам сейчас, ведь мы всегда лишь счастия тебе искали.


Саския.

А разве счастливы и ты, и Эмма?


Тиция.

Не знаю, но, по крайней мере, мы с Эммой никогда не будем знать нужды…

(Из мастерской раздаётся гомерический хохот Рембрандта).

Смеётся он, а я б, на его месте погодила!.. Саския, пойми, жить одним днём нельзя; и с однодневными, пускай огромными деньгами никак нельзя смириться; о будущем забота должна тебя тревожить, о своём и будущим детей твоих.

(С шумом распахивается дверь мастерской. Входят: Рембрандт, Хохстратен, Маас и Дортрехт. Все четверо весело смеются).


Рембрандт (заметив Тицию).

Однако, гости у нас, что ж, извините, право, я не знал.

(Раскланивается с Тицией).

Саския, сегодня Божий промысел послал мне ещё двух учеников. Прошу вас, господа, знакомьтесь: Саския, жена моя. А это Тиция, её сестра. Прошу любить и жаловать, ученики мои: Дортрехт и Маас.

(Все раскланиваются. К Саские).

Любовь моя, ученики мои с дороги, не взглянешь ли, что там у нас с обедом? Надеюсь, Тиция, вы отобедаете с нами, ведь право же, вы – очень редкий гость у нас?


Тиция.

Всенепременно.


Рембрандт.

Очень хорошо.

(Саския уходит).


Тиция.

Слышала недавно, Рембрандт, я ваш громкий смех; нельзя ль узнать причины столь завидного веселья, коль это не секрет?


Хохстратен.

Причиной я был: я рассказал забавный анекдот.


Тиция.

Ах, господин Хохстратен, я так давно уж не смеялась, а не могли бы вы ещё раз анекдот свой рассказать, чтоб посмеялись мы все вместе? Я прошу вас: не откажите даме в малости такой.


Хохстратен.

Я б с удовольствием, но боюсь, для нежных женских ушек сей анекдот весьма скабрёзен.


Тиция.

Полно, уверяю вас, что слышали ещё и не такое мои уши.


Хохстратен.

Нет, не могу осмелиться.


Дортрехт.

Госпожа. Когда повеселиться вам охота, то я берусь помочь вам в этом: я песню спеть могу весёлую и подыграть на лютне. Сей чудный инструмент всегда со мной!

(Дортрехт уходит, входит Саския).


Саския.

Обед накрыт. Прошу к столу. (К Рембрандту.) Вот жаль, что мало оказалася вина, но уж пошла за ним Элеонора.

(Все уходят в столовую комнату).


Явление пятое.


Столовая комната. Рембрандт, Саския, Тиция, Хохстратен и Маас обедают за роскошно сервированным столом. Диркс прислуживает.


Рембрандт.

Дорогая Тиция, нельзя ли в свою очередь узнать, о чём шепталися вы с Саскией наедине?


Тиция.

Ну отчего ж, напротив, даже нужно, особенности вам, Рембрандт.


Рембрандт.

О, я сгораю побыстрей узнать. Забавны мне секреты ваши.


Тиция.

Навряд забавное здесь что-то вы найдёте, наоборот скорее. У нас речь с Саскией, простите, Рембрандт, шла о вас, о вашем нежелании, иль неуменьи редком распоряжаться средствами своими. Вы, извините, лишь о себе, о прихотях своих в заботе. А кто же, Рембрандт, будет думать о семье? Вместо того, чтобы свою наличность огромную, бывает временами, пустить вам в рост или в коммерцию вложить, в какое-нибудь прибыльное дело, вы превращаете всё… в безделушки, которые в убогонькой квартирке вашей не помещаются уже нигде. Вы можете мне, Рембрандт, возразить здесь, что не в своё я вмешиваюсь дело. Уверена, что так оно и было б, не будь мне Саския родной сестрой, когда б я не тревожилась за будущность её. К тому же я…


Рембрандт.

Гм, по-моему, индейка удалась на славу, не правда ли, Маас? Ты не потрудишься ль, мой друг, мне передать ещё во-он тот кусочек?


Тиция.

Всегда хам хамом остаётся, кем бы он ни стал! Я искренне жалею, Саския, тебя.

(Встаёт и подходит к двери).

Благодарю вас за обед, я ухожу, но я прошу запомнить, господин ван Рейн, что Эмма с мужем настроены куда категоричнее, чем я. Наверняка они уж в суд на вас подали, иль скоро подадут прошение. Сказать вам эту весть забавную – всего и было целью моего визита к вам. Последнего визита! Прощайте.


Саския (встаёт).

Сестра, постой же!


Тиция.

Не нужно, Саския, не провожай меня.

(Уходит. Саския садиться на место).


Саския.

Зачем ты с нею так?


Рембрандт.

Да не терплю я сего пустого фанфаронства! Ну что ж с того, что знатен род у ней? Ведь он же даром, он же по-наследству ей достался, нет личной в том её заслуги никакой! А что она сама собой такое представляет? Ну? Круглый, абсолютный ноль! Прости меня, конечно же, супруга, но нос предлинный у сестры твоей, и он от этого страдает.


Саския.

Но если в суд они и впрямь прошенье подадут, тогда что делать будем?


Рембрандт.

Пускай их подают. О том ты не печалься, то пустое: смогу любому доказать суду я, что живу вполне по средствам.


Саския.

Послушай, Рембрандт, милый, а что, коль в самом деле ты как-нибудь… изменишь, право, жизнь свою?


Рембрандт.

О, Саския! Не может быть: и ты – туда ж!? Лелеял зря, выходит, я надежду, что не такая ты, как этот весь пустой, напыщенный, чванливый знатный род?! Ну ниужель хоть на минуту ты способна нелепую, безумную представить мысль, что у меня когда-нибудь заказчиков не станет? Ведь смешно!


Хохстратен.

О да: маэстро прав! Уже сейчас он – самая большая гордость Амстердама; а время минет - другие страны, города узнают все о нём. И вот тогда за будущность свою уж не тревожьтесь боле.


Рембрандт.

Видишь, милая? К тому же сказано в Писании, что б дня грядущего мы бремя не тащили, а жили б лишь сегодня и сейчас. Вот и стараюсь я веленье Господа исполнить. Ужели я не прав, скажи?

(Входит Дортрехт с лютней).

А, Дортрехт, наконец-то, заждались тебя! Ты очень кстати: ожиданьям вопреки, обед не очень получился весел, лишь ты способен всё это исправить.


Дортрехт.

Простите, господа, что задержался, расстроилась в дороге лютня, она - такой капризный инструмент.

(Садится за стол).

А где же та, развеселить которую я призван?


Рембрандт.

Она ушла уже. Но ты поверь мне, друг, ничуть от этого не потеряли мы, а даже обрели: теплее стало за столом. Ведь даму эту дюжина лютнистов навряд развеселит. Скорее спой нам что-нибудь скабрёзное, а мы пока нальём вина и выпьем!


Маас.

Маэстро, боюся я, что больше нечего налить: пусты сосуды все.


Рембрандт (кричит).

Элеонора! Куда она запропастилась?


Саския (тревожно).

Не пойму.

Дортрехт (играет на лютне и поёт).


Как-то раз один петух

Проигрался в карты в пух.

Вечно пьяный балагур

Не топтал он своих кур.

(Все смеются, кроме Саскии).


Как-то раз одна свинья

Захотела, что бы я

Всё отдал, что я имел,

А я взял и обеднел.

(Все смеются, кроме Саскии и Рембрандта).


Жадный раз один гусак

Попал с ужином впросак:

Крупный камень заглотил

И на кухню угодил.

(Смех всеобщий. Вбегает Диркс в сильном испуге).


Диркс (кричит).

Несчастие, несчастие, о госпожа: карета Элеонору насмерть задавила!

(Все застывают в немой сцене).


Занавес.


Картина вторая.


Дом Рембрандта на Юденстрат. Июнь 1642 г.


Явление первое.


Спальная комната. Большая кровать, рядом – колыбель с ребёнком. Над кроватью – распятие. Мебель дорогого дерева. Огромное зеркало. На стенах – картины нидерландских мастеров. Саския сидит на кровати, качает колыбель. Всюду – дорогие ковры, вазы, статуэтки, чучела и прочая.


Саския (поёт).

Люли, люли

Все уснули,

Спи, мой мальчик,

Засыпай.

Спи, кровинка

Дорогая…

(Кашляет, закрывает подушкой лицо, чтобы не было слышно кашля. Доносятся раздражённые голоса Рембрандта и неизвестного господина. После приступа кашля).

Гертье! Гертье!

(Входит Диркс).

Что там за крики? Кто там?


Диркс.

Мне кажется, что к господину пришёл заказчик тот ворчливый, что был намедни, госпожа.

(Раздаётся стук сильно хлопнувшей двери).

Вернее будет - приходил.


Саския.

С ребёнком ты немного посиди, прошу, а я схожу, узнаю, что там стряслось.


Диркс.

Ох, госпожа, не волновались вы бы по поводу любому, опасно это в вашем состоянии.


Саския.

Опять об этом ты!? Я ж запретила, кажется, тебе! Ты господину хоть не вздумай разболтать о состоянии моём!


Диркс.

Ну что вы, госпожа, раскипятились? Вы знаете, что я нема, как рыба. Хотя, по-совести, давно бы всё уж нужно господину рассказать, ведь больно видеть как с каждым днём вы вянете.


Саския.

Гертье, я приказываю этого не делать! Я расскажу ему сама… потом. Сейчас у господина важная работа, нельзя его тревожить пустяками.

(Уходит).


Диркс (одна).

Да, пустяки, но знала б ты, какие!

(Злорадно смеётся).


Явление второе.


Мастерская Рембрандта. На первом плане – огромное полотно «Выход стрелков», перед ним сидит Рембрандт, свесив руки и понуро гляди в пол. Всюду – алебарды, шпаги, мечи, веера, богатые еврейские и восточные наряды, ружья, барабаны, флейты, различные гипсовые руки и головы, львиные и тигровые шкуры, гравюры, эстампы, бюсты, чучела экзотических животных, офорты, металлические доски, дубовый печатный станок. Входит Саския.


Саския.

Что здесь произошло, я ругань слышала и крики?


Рембрандт.

Особенного – ничего. Всего лишь Бендермах несносный угрожал, что не внесёт он плату за картину, коль я достаточно не освечу лицо его! Ему плевать, что пострадает весь мой замысел. Как будто бы все эти зазнавшееся свиньи способны, право, в освещении что либо понимать! Главное для них – передний план и схожесть. В одну шеренгу на переднем плане изобразить их всех и лучшего б для них не надо! И наплевать им глубоко на вдохновение моё! Иль мысли и душа художника не стоят уж и ломаного гроша? Ох, тяжело мне, Саския… вот здесь вот что-то давит больно.

(Указывает рукой на грудь).


Саския (целует Рембрандта в лоб).

Ну что ты, милый, успокойся. Хорошо всё будет у тебя, поверь, ведь не одни такие Бендермахи заказчиками будут у тебя.


Рембрандт (обнимает Саскию и втягивает носом).

Всё не могу привыкнуть я к запаху новых духов твоих, право. Всегда они волнуют с новой силой! Как обольстительно волнуют!


Саския.

Духи я покупаю эти на площади у семилетней девочки одной. Зовут её Екатериною, плутовка уверяет, что нарочно для меня духи она готовит.


Рембрандт.

Нарочно? Чем так потрафила ты ей?


Саския.

Не знаю, чем, она мне тоже очень нравиться, всегда приветлива, мила…


Рембрандт.

Как там наш мальчик, наш малыш?


Саския.

Всё хорошо, уснул недавно. С ним Гертье там, а я спустилась на твой крик: ты так кричал…


Рембрандт.

Да, милая, прости меня, не сдержан я. Но этот глупый Бендермах любого выведет, клянуся. Я был груб с ним, но обещал, однако, что к утру я полотно закончу.

(Саския вдруг бледнеет и опускается на пол испуганно).

Что с тобою, Саския?.. Саския!.. Гертье! Что с тобою? Эй, кто-нибудь!

(Входит Диркс с лекарством, Саския с трудом выпивает лекарство и постепенно приходит в себя).


Диркс (со слезами на глазах).

О, господин мой, я должна пред вами повиниться в грехе большом.


Рембрандт.

В каком грехе? О чём ты говоришь?


Диркс.

О том, что я от вас скрывала… Простите, госпожа, но не могу молчать я более: душа болит, и совесть мучает..


Рембрандт.

Ну, в чём же дело? Говори мне, Гертье, не томи!


Диркс.

А дело в том, мой господин, что госпожа больна серьёзно, а я всё знала и молчала.


Рембрандт.

Больна? Серьёзно!? С чего ж молчала ты?


Диркс.

Велела госпожа молчать и даже доктора не позволяла приглашать, мол, это пустяки, простуда, всё пройдёт. А кашель коли схватит, укроется подушками, чтоб не слыхали вы, и…


Рембрандт.

Да-да, Гертье, права ты, доктора сюда, сейчас, немедленно, быстрее! Гертье, ни в чём тебя я не виню, ступай скорей, прошу, к бен Израэлю.


Саския (слабым голосом).

Только не за ним, прошу тебя, мой милый, только не за ним.


Рембрандт.

О, Саския, о чём ты, право говоришь, бен Израэль ведь лучший доктор города, спасти тебя сейчас способен только он. Сейчас, когда запущена твоя болезнь.


Саския.

Болезнь моя, поверь мне, не опасна.


Рембрандт.

Гертье, ужель ты ещё здесь!?

(Диркс поспешно уходит. В мастерскую с шумом и хохотом врываются Хохстратен и Дортрехт).

Эй, кто там? Прошу потише, господа, занятия сегодня отменяю.


Хохстратен.

Но что стряслось?


Рембрандт.

А разве вы слепы, не видите, что госпожа серьёзно заболела?


Саския.

Ты же не врач, Рембрандт, как можешь знать ты, что со мной? Не слушайте его, Хохстратен, у меня всего лишь приступ слабости минутный.


Рембрандт.

Не надобно и быть врачом, чтоб явное увидеть.


Хохстратен.

Прошу вас извинить, маэстро, мы удаляемся, и более от нас и звука не услышат в доме.


Дортрехт.

И вы простите, госпожа.

(Хохстратен и Дортрехт уходят).


Рембрандт.

Прости уж и меня, голубка нежная, за то, что не сберег тебя, что голову свою я потерял из-за картины этой. Пусть будет проклята она!


Саския.

Не говори так, милый, я прошу тебя.


Рембрандт.

Да-да, её я проклинаю! Но этой ночью же её я допишу, клянусь! И снова буду рядом с вами, с тобой и с Титусом. И ты, любовь моя, поправишься и боле не заболеешь никогда.

(Берёт Саскию на руки и уносит в спальную комнату).


Явление третье.


У кровати – колыбель со спящим ребёнком. Входит Рембрандт с Саскией на руках, ложит её на кровать.


Рембрандт (засматривая в колыбель).

Как ты считаешь: на кого он более похож?


Саския.

Он весь в отца.


Рембрандт.

О нет! Скорее всего, как мать красив и благороден Титус будет. Не мельника он внук, порода Эйленбюрхов взяла в нём верх.

(Входит Ромберг).


Ромберг.

День добрый, господин ван Рейн, день добрый, Саския. У вас не заперто, я сам, простите…


Саския.

Здравствуй, брат.


Рембрандт.

А, долгожданный господин Ромберг. Прошу садится. С чем пришли? Какие вести вы нам принесли?


Ромберг.

Я на минуточку буквально, проездом заглянул, чтоб сообщить решение суда.


Рембрандт.

Мы все в внимании, Ромберг.


Ромберг.

Так вот, осмелюсь доложить вам, что процесс закончился ничем.


Рембрандт.

Как так: ничем?


Саския.

Ничем?


Ромберг.

Да, так, не удивляйтесь понапрасну: всё просто здесь на самом деле. Суд не признал вас человеком, господин Рембрандт, живущим не по средствам, это первое. Второе в том, что ничего суд не нашёл худого и бранного для вас, мой дорогой Рембрандт во всех никчёмных пересудах родни вашей жены. Ну вот и всё, пожалуй. И все остались при своём.


Рембрандт.

Коль не нашли, то, стало быть, не там искали или желанья не было искать.


Ромберг.

Ещё ведь можно потягаться, ещё…


Рембрандт.

О нет, мой дорогой Ромберг, к чему всё это, право? Ведь самолюбье можно побороть, но вещи есть, с которыми куда труднее нам бороться.


Ромберг.

И с чем же это, например?


Рембрандт.

С тем, что неожиданно лишает нас покоя.


Ромберг.

Сестра моя, быть может, ты мне объяснишь, о чём неясно муж твой мне толкует?

(Подходит ближе к Саские).

О, Саския, бледна как снег ты, что с тобой? Что с нею, Рембрандт.


Рембрандт.

Я не знаю. С минуты на минуту ждём врача. Но точно: с ней неважно что-то.


Саския.

Брат, не слушай ты его, в порядке я и даже встать могу вполне.

(Встаёт с кровати).

Минутную он слабость принял за болезнь и зря за доктором послал.


Рембрандт.

Приляг, прошу тебя, до доктора прихода.


Саския.

Ни за что!

(Делает несколько шагов и падает, теряя сознание. Рембрандт и Ромберг подбегают к ней).


Рембрандт.

Саския!


Ромберг.

Сестра!

(Рембрандт поднимает Саскию и укладывает на кровать. Через некоторое время Саския открывает глаза и обводит всех непонимающим взглядом).


Саския.

Где я?

(Узнает все).

Рембрандт, скажи мне, что со мной, прошу тебя, скажи? Мне страшно.


Рембрандт.

Спокойна будь, прошу тебя, любовь моя. Уж скоро доктор будет, и обойдётся всё хорошо.


Саския.

Не доктор это, а колдун! И он убьёт меня! Молю, ненадобно его!


Рембрандт.

Прошу тебя: возьми себя ты в руки, ведь доктора всегда добра желают пациентам.

(Входит Диркс).


Диркс.

Господин, пришёл бен Израэль.


Рембрандт.

Зови, зови скорей! И Титуса, пожалуй, унеси.

(Диркс берет ребенка на руки, он начинает громко плакать. Диркс уходит с ребенком).


Саския.

Куда? Зачем? Куда вы унесли дитя мое?


Ромберг.

Что ж, Рембрандт, коли врач пришёл, то я пойду.


Рембрандт.

Останьтесь, друг, ну что вы, отобедали бы с нами.


Ромберг.

Право не могу. Дела. Я бы и рад, но ровно в полдень обещал я дома быть. Прощайте. Поскорее выздоравливай, сестра.

(Ромберг уходит, в дверях сталкивается с бен Израэлем. Бен Израэль входит с саквояжем в руках, раскланиваются с Рембрандтом).


Бен Израэль.

Прошу вас, Рембрандт, наедине оставьте нас с больною.


Саския.

Нет! Рембрандт, нет, не оставляй меня, молю!


Рембрандт.

Ты не волнуйся так, любовь моя, я буду здесь, за дверью сразу. Бен Израэль лишь только осмотреть тебя желает.

(Рембрандт уходит).


Явление четвёртое.


Приёмная комната. Все стены сплошь увешаны картинами Рембрандта и других художников. Рембрандт сидит с понурым видом внизу, у лестницы, ведущей в спальную комнату. Из спальной комнаты спускается бен Израэль.


Бен Израэль.

Твоей, так называемой, супруге осталось жить лишь несколько часов.


Рембрандт.

Что!?


Бен Израэль.

Да-да, едва она дотянет даже до нынешней луны.


Рембрандт.

Убийца! Ты её убил!


Бен Израэль.

С ума сошёл ты, Рембрандт? Я ли? Нет, Рембрандт, ты её убийца верный! Оправдано пророчество тобою Божественного Духа: всё чуждое умрёт, лишь только прикоснётся верного рука к нему!


Рембрандт.

Но я любил её!


Бен Израэль.

Я знаю. Знаю: больше ты любил её, чем Духа Авия! В том и вина твоя.

(Бен Израэль уходит. Рембрандт плачет).


Рембрандт.

Прости меня, моя любовь, прости меня…


Явление пятое.


Мастерская Рембрандта. Рембрандт один, собирается работать.


Рембрандт.

Гертье! Гертье!

(Входит Диркс).

Ко мне никого не впускать.


Диркс.

Да, господин. А как же обед?


Рембрандт.

Что? Обед? Да ну его к бесу! И вот ещё что: как только лишь проснётся госпожа, ты тут же дай мне знать.


Диркс.

Конечно, господин.

(Диркс уходит. Рембрандт неистово работает над картиной «Выход стрелков». Наступают сумерки. Рембрандт зажигает свечи. За окном – ночь, затем – рассвет).


Рембрандт (отложив кисть и отойдя от картины на некоторое расстояние).

Ну вот и всё, последний лёг мазок на холст. Гертье!.. Гертье!

(Входит Диркс).

Что госпожа?


Диркс.

Спала всю ночь, ещё не просыпалась, я неусыпно над ней сидела до утра.


Рембрандт.

Благодарю тебя, Гертье. Сейчас сходи, пожалуйста, ты в ‘’Общество стрелков’’ и передай им, что уж готов несносный их заказ.


Диркс.

Иду, мой господин.

(Диркс уходит, Рембрандт задувает нагоревшие свечи, садиться в кресло, смотрит на картину и засыпает, через некоторое время входит Диркс и будит Рембрандта).


Диркс.

Проснитесь, господин.


Рембрандт.

Гертье? В чём дело? Что случилось?


Диркс.

Пришёл из «Общества» поверенный с деньгами.


Рембрандт.

Ах да, конечно же, зови его сюда скорей.

(Диркс уходит, через некоторое время входит опять в сильном волнении).


Диркс.

О, господин мой, госпожа проснулась и срочно вас зовёт к себе: мне кажется, ей стало хуже.


Рембрандт.

Что ты врёшь!

(Устремляется в спальную комнату).


Диркс (одна).

И Титуса желает она видеть… Ну так и быть: уж сделаю последнюю услугу!

(Злорадно смеётся. Уходит).


Явление шестое.


Спальная комната. На кровати – Саския. Входит Рембрандт, бросается к Саскии, оставив дверь – настежь.


Саския.

Где мой малыш? Рембрандт, я умираю. Священника, священника, прошу!


Рембрандт.

О, нет! Опомнись, Саския, любовь моя, что ты такое говоришь? Ужель оставишь одного меня ты в этом страшном мире?


Саския.

Ты будешь не один, ты будешь с сыном. Мой Титус… Где он? Где он?! Где мой малыш?!

(Входит Диркс с ребёнком, подносит его к Саскии. Саския благословляет ребёнка).

Благослови тебя Господь, мой мальчик.

(Диркс поспешно уносит ребёнка).


Рембрандт (кричит вслед Диркс).

Гертье, немедленно беги ты в церковь!


Саския.

О, берегись её, Рембрандт, права была несчастная моя Элеонора, когда в Гертье сумела ведьму распознать. Оберегай и сына, милый от неё. С тех пор, как ведьма в нашем доме, решило счастие покинуть этот дом. Все детки наши чередой из жизни уходили, едва взглянув на белый день. Мне было не дано узнать, что есть у материнства счастье, лишь горечи его познала я. Но, может быть, своею смертью искуплю я жизнь последнего дитяти своего.


Рембрандт.

Нет, Саския, во всём виновен я один.

(Плачет. Видно, как за дверью внизу двое рабочих выносят из мастерской картину «Выход стрелков»).


Саския.

Вот, вижу я двух ангелов; выносят вон из дома счастье… унесли. Не будет впредь его… прости.

(Умирает).


Рембрандт (кричит).

Нет! Саския, постой, не уходи. Прошу тебя! Куда ты?!

(Рыдает на груди у Саскии. Входит католический священник).


Занавес.


Картина третья.


Дом Рембрандта на Юденстрат, 1647 г. Декорации второй картины.


Явление первое.


Комната прислуги. Полумрак. Горит веча.


Диркс (одна, стоя на коленях).

О, всемогущий дух, я знаю: не простишь меня и покараешь ты десницей тяжкою своей вероотступницу. Карай, коль я того достойна. Но, увы, не в силах я исполнить твоей воли. Легко мне было с первыми детьми; в груди моей не шевелилось чувство ни одно, когда их к праотцам я отправляла. Но Титус! Нет, уж лучше мне себя убить. Как нежно он ручонками своими касался до груди моей! Как он смотрел мне прямо в очи своими ясными невинными глазами! Мурашки по спине моей ползли, и забывала я, что он мне не родной. Противно было всё мне в предыдущих бюргерских отродьях, но в Титусе душе моей всё было мило. А начал подрастать малыш мой, то паче чаянья не менее, а более его любила. Казнима Духом была я за то. Но Рембрандту, на счастие моё, и дела не было по что порой увечна я ходила: по смерти Саскии он, в пьянство горькое ударясь, забыл весь свет и заперся от света. Никогда детей своих я не имея, дарила Титусу всё лучшее в себе; а он дарил мне то, что Саские предназначалось. Теперь мне надо уходить. Несчастный Рембрандт давно наказан через меру, не хочу, чтоб дом его ещё раз посетила смерть… Пора. Пора, куда глаза глядят.


Явление второе.


Спальная комната. Кругом беспорядок, на полу разлито вино, валяются пустые бутылки. У камина в кресле сидит Рембрандт. Входит Диркс.


Рембрандт.

Чего явилась, старая колдунья, кто звал тебя? Я? Не-ет, я никогда тебя не звал!


Диркс.

Я ухожу, мой господин.


Рембрандт.

Она уходит! Куда ж, позволь узнать, ты это на ночь глядя?


Диркс.

Мой господин, я ухожу из дома навсегда.


Рембрандт.

Что!? Как навсегда? Что ты несёшь такое? Постой, а как же… дом, хозяйство, Титус, наконец?! Ну хорошо, допустим мне терпеть тебя не в мочь, но ты же Титуса околдовала, старая чертовка! Как же он? Ты думаешь, он сможет без тебя? И кто ему тебя заменит? Не рви, не рви ребёнку душу! Что я скажу ему? Нет, Диркс, и речи быть не может: ты не уйдёшь из дома никуда!


Диркс.

Прощайте, господин. Вещей своих и денег за последние пять лет я не беру, потратьте их на Титуса. Ему скажите, что Гертье его… Ну, вообщем, что-нибудь скажите.

(Уходит).


Рембрандт (вне себя кричит ей вслед).

Ну и чёрт с тобой!

(Разбивает о закрытую дверь недопитую бутылку вина).

Убирайся! Проживём и без тебя мы как-нибудь!.. Колдунья старая. Чертовка.


Занавес.


Картина четвёртая.


Дом Рембрандта на Юденстрат, 1648 г. Декорации второй картины.


Явление первое.


Приёмная комната. Входит Рембрандт и Хендрикье.


Хендрикье (осматриваясь кругом).

Как здесь красиво! Право, как в каком-нибудь дворце!


Рембрандт.

Этот дворец отныне, Хендрикье, тебе принадлежит! Отныне ты – хозяйка в нём.


Хендрикье.

А… предыдущую хозяйку звали как?


Рембрандт (смущённо).

Саскией.


Хендрикье.

Да, Саскией. Я помню как на рынке, меня увидев в первый раз, назвал ты Саскией. Но я не Саския, Рембрандт, я Хендрикье, простая девушка из деревушки дальней; и вряд ли я смогу собою достойно заменить тебе твою любимую…


Рембрандт.

Послушай, Хендрикье, клянусь тебе: нужна ты мне не потому, поверь, что Саскию ты мне напоминаешь. По-своему прекрасна ты. Люблю тебя такою, как ты есть.


Хендрикье.

Ну что же, Рембрандт, коли так, то я пойду…


Рембрандт.

Нет, Хендрикье, не уходи! Постой, прошу!..


Хендрикье.

О-о, Рембрандт, меня ты не дослушал, хотела я сказать: пойду состряпаю обед. Ведь коль хозяйка я, то первый долг мой – накормить мужчину.


Рембрандт.

О, Хендрикье!

(Схватывает Хендрикье в объятия, приподнимает и кружит в воздухе. Входит Хохстратен, весь промокший от дождя. Хендрикье в испуге убегает).

Ты, как всегда, не кстати, Хохстратен.


Хохстратен.

Прошу меня простить, маэстро: это моя слабость. И, к тому же, спешу я сообщить известие приятное для вас: большой аукцион на Кальверстрат сегодня состоится!


Рембрандт.

Отлично! Хохстратен, тебе без меры благодарен я. Однако, ты промок до нитки. Переоденься поскорее и – к столу: сегодня будем пить мы лучшее из самых лучших вин! Надеюсь, отогреешься.


Хохстратен.

Что ж, я не прочь, а по какому поводу гульба?


Рембрандт.

Секрет пока что это.

(Входит Дортрехт, Маас и Титус).

Рад видеть я тебя, сынок. Ну, как твои дела? Как зубик твой?


Титус.

Прошёл. Я полоскал его отваром той травы, что ты купил на рынке, и он прошёл.


Рембрандт.

Ну славно, славно.


Дортрехт.

Маэстро, мы спустились не с пустыми к вам руками и с новостью для вас приятной.


Рембрандт.

Приятных новостей сегодня снегопад. К чему бы это?


Дортрехт.

Ну, Титус, покажи отцу свои рисунки!


Рембрандт.

Свои рисунки!?

(Титус протягивает Рембрандту рисунки, которые до этого прятал у себя за спиной. Рассматривая рисунки).

Ну надо же! Не смел предполагать я, что сын пойдёт моим путём по жизни. Недурно, право, нарисовано, недурно. Может, не совсем оригинально, но кой-что есть… Ну что ж, мой мальчик, с этого же дня ты можешь заниматься с нами в мастерской.


Титус.

В мастерской!? Ушам своим не верю!

(Обнимает Рембрандта).


Хохстратен.

Виват новорожденному таланту!


Дортрехт и Маас (вместе).

Виват! Виват! Виват!

(Все смеются. Входит Хендрикье, все умолкают).


Рембрандт (становится рядом с Хендрикье).

Прошу вниманья, господа! Пожалуйста, знакомьтесь: Хендрикье Стоффелс, отныне и навеки – хозяйка дома! А это, Хендрикье, мои ученики: Хохстратен, Дортрехт и Маас.

(Все раскланиваются).

А это мой сын Титус. Подойди, сынок, поближе, поверь мне: Хендрикье добра безмерно, и, я надеюсь, что мамой будешь звать её ты по велению души своей.

(Титус долгим взглядом обмеривает Хендрикье и убегает из комнаты).


Хендрикье.

Простите, господа, я на минуту…

(Уходит вслед за Титусом).


Маас.

Мне почему-то кажется, маэстро, что они поладят.


Рембрандт.

И мне, поверь, Маас.


Явление второе.


Столовая комната. Богато обставлена. Посреди комнаты – большой резной круглый стол, изысканно сервированный. За столом сидят Рембрандт, Хендрикье, Хохстратен, Дортрехт, Маас и Титус.


Рембрандт (поднимая свой бокал).

Поднимем чаши, господа, за женщину, которую люблю всем сердцем и душой; с которой мне легко и счастливо, за Хендрикье мою! Надеюсь, что и вы полюбите её…

(Титус подбегает к Хендрикье и целует её в щеку).


Все.

Ура!

(Смеются, пьют и закусывают).


Рембрандт.

Случайно встретил я её. Но всё случайное, поверьте, не случайно; желания Создателя случайности скрывают. Ах, Хендрикье, поверь мне, ты…

(Входит бен Израэль, Рембрандт встаёт ему навстречу).


Бен Израэль.

Здоровье доброе вам, господа. Вы за моё вторжение меня прошу, простите, но дверь была не заперта, и в доме этом нет, по-моему, прислуги.


Рембрандт.

Точно, вы правы совершенно, наш дорогой бен Израэль. Здоровия желаем и мы вам тоже. Ни угодно ль разделить обед наш скромный? А что касается дверей, их запирать нам ни к чему: мы рады добрым людям. Ну а прислуги нет и, кажется, уже не…


Бен Израэль.

Вот именно, что кажется. Вот именно, что добрым людям. А коли злой нарушит ваш покой?

(Пристально смотрит на Хендрикье).


Рембрандт.

Коль злой войдёт, то вскорости и выйдет, поняв, что в доме этом делать нечего ему. Оставим лишние дебаты и сядем лучше-ка за стол. Прошу вас.


Бен Израэль.

Нет-нет, благодарю тебя, Рембрандт, мне право, недосуг. Зашёл я ненадолго, сказать тебе два слова тет-а-тет.


Рембрандт.

Что ж, я всегда к услугам вашим. Простите, господа, я на минуту отлучусь. Пройдёмте, уважаемый Манассе.


Бен Израэль.

Прощайте, господа.

(Бен Израэль и Рембрандт уходят).


Хендрикье.

Кто этот господин? Какой он страшный! Какие злые у него глаза! Он ими всю меня изжёг!


Маас.

Манассе – знатный раввин Амстердама; был другом он отца маэстро нашего, по смерти старика Манассе заменил отца маэстро. Он говорил, что всем обязан он бен Израэлю: Израэль нашёл ему квартиру, заказчиков богатых; он создал ему имя. Правда, всегда, как речь заходит о Манассе, лицо маэстро, почему-то, сразу становиться задумчиво-печальным… Вы правы, госпожа, есть в этом старике какая-то загадочная сила.


Явление третье.


Спальная комната. Хендрикье вышивает. Входит Рембрандт бледный и задумчивый.


Хендрикье.

Ох, наконец-то. Минута ваша, право, часом обернулась. И что с тобою: на тебе лица нет! Что случилось? Что сказал тебе… ужасный этот человек?


Рембрандт.

Так, ничего… Послушай, Хендрикье, любовь моя, не знаю, право, как сказать тебе…


Хендрикье.

Святая Дева, как жутко ты напуган! О, Рембрандт, что с тобой? Что хочешь ты сказать? Смелей, прошу, я ко всему готова.


Рембрандт.

Нет, Хендрикье, не стоит так пугаться, ведь дело пустяковое: всего-то я хотел… чтобы… венчанье наше мы бы немного отложили.

(Хендрикье бледнеет).

Ты рассуди сама: ведь матери твоей пришлось бы вовсе нищей стать; ведь не захочет же она, чтоб бесприданницею дочь слыла. Во-первых, это. А второе: Саския, Небесное ей Царство, отказала мне одному всё завещание своё. И только если я женюсь вторично, то половина к Титусу отходит капитала. И был бы я не против, когда б он совершеннолетен был. Но Титус мал ещё, и если мы с тобой поженимся сейчас, то деньги мёртвым грузом будут много лет. Большие деньги! А нам же нужно как-то жить всё это время. Милая, давай потерпим, покамест станет взрослым сын… наш. В конце-концов ведь Небо нас без церкви повенчало.


Хендрикье.

Да, хорошо, любимый, я согласна. Ведь я из тех кругов, где не привыкли женщины давать мужьям советы. Ради любви сердечной нашей, я всё снесу, что пожелаешь ты.


Рембрандт.

О, Хендрикье, как я люблю тебя! Сняла ты просто камень с души моей! Не знал, с чего начать, как подступиться, милая, к тебе. А это оказалось так легко! Благодарю тебя, моя богиня!

(Обнимает и целует Хендрикье).

Однако я чуть не забыл: я вынужден оставить тебя на часик–на другой.


Хендрикье.

Не уходи!


Рембрандт.

Прости, мне нужно очень по делам, но я вернуся вскоре и не с пустыми, право же, руками. Прощай, любовь моя.

(Обнимает и целует Хендрикье. Уходит. Хендрикье подходит к окну, машет ему рукой).


Занавес.


Картина пятая.


Дом Рембрандта на Юденстрат, 1650 г. Декорации второй картины.


Явление первое.


Спальная комната. Титус читает Хендрикье притчу о блудном сыне. Хендрикье качает ребёнка в колыбели.


Титус (отрываясь от Библии).

Когда ж придёт отец?


Хендрикье.

Соскучился, пади? И я соскучилась. Но скоро он уж должен быть. Наверно затянулся этот их аукцион.

(Слышится глухой стук во входную дверь).

Вот, кажется, стучала колотушка!


Титус.

Да, мама, я сейчас.

(Титус выбегает. Через некоторое время входит с посланцем протестантской консистории. Посланец вручает Хендрикье пакет и уходит).

Позволь мне, я прочту.


Хендрикье.

Конечно же, сынок, прочти, узнать мне хочется скорей, что значит это всё.


Титус (распечатывает конверт, читает).

«Хендрикье Стоффелс, крестьянка деревни Ватерланд, немедля надлежит явиться вам на сей неделе в церковь Западную на духовный суд. Ибо поведение и образ жизни вашей не совпадают с образом достойной крестьянки, и несёт в себе соблазн для верующих душ. Возможный ваш отказ влечёт тяжёлые для вас последствия».


Хендрикье (со слезами на глазах).

Как это всё ужасно!


Титус.

Мамочка, не плач!


Хендрикье.

Не плачу, не плачу. Мне просто обидно и больно, сынок: ведь каждый же праздник и каждый воскресный денёк я в церковь хожу!

(Плачет. Входит Рембрандт, промокший, с завёрнутой небольшой картиной под мышкой. Хендрикье незаметно от Рембрандта вытирает слёзы. Титус прячет письмо у себя за спиной.)


Рембрандт.

Чертовский дождь! Идёт уж третьи сутки и, кажется, не кончится совсем.

(Разворачивает картину и ставит на стол).

Как? Нравится тебе, любовь моя? Я вырвал эту прелесть из цепких толстосума лап, он аж затрясся в бешенстве бессильном!


Хендрикье.

Картины, всё картины, их вешать-то уж некуда, пади.


Рембрандт.

То ничего, моя голубка, было б что повесить, а куда – отыщем мы… Постой, а отчего вы грустные такие, что-нибудь случилось? О, Хендрикье, ты плакала? Скорее расскажи мне, что с тобой, в чём дело тут?

(Титус протягивает Рембрандту письмо. Рембрандт читает, потом рвёт его на клочки).

Псы, чернорясники!.. Не те, так эти… О, Господи, ну почему кого-то волновать должно как мы живём!? Счастливо живут люди, ну и пускай себе живут; мы вас не трогаем, вы нас не троньте! Но нет: в чужом белье им покопаться нужно, что б те, кто счастлив был, забыли б даже само слово счастье!


Хендрикье.

Ах, Рембрандт. Не кричи, прошу тебя, Корнелию разбудишь.


Рембрандт.

Как она?


Хендрикье.

Всё слава Богу… Рембрандт, ответь, всего святого ради, ты почему не ходишь в свою церковь?


Рембрандт (испуганно).

Нет, я… иногда хожу… когда не сильно занят. А почему спросила ты?


Хендрикье.

Да так. Одну знакомую свою я встретила на днях, она сказала мне, что и не помнит уж, когда последний раз она тебя встречала в церкви.


Рембрандт.

Ну… как могла она меня там встретить, когда не в ту хожу я церковь, что в нашей улице, а в ту… другую, дальнюю, прогулки ради, понимаешь?

(Стук во входную дверь).

Кого несёт там на ночь глядя!? Открою сам пойду я.

(Уходит).


Явление второе.


Сени. Убраны так же изящно, как и остальные помещения. Мебель резная, обитая кожей; на стенах – картины мастеров голландской и фламандской школы. Кое-где расставлены гипсовые статуэтки. Входит Рембрандт со свечой и кувшином вина в руках, за ним – Деккер с бокалами в руках.


Рембрандт.

В сенях, мой друг, покойнее немного, чем в столовой; здесь сверху нас не слышно. Я очень, очень рад, что ты пришёл ко мне, ведь, знаешь ли, сейчас так редко кто-нибудь заглянет ко мне на огонёк. Прошу, прошу садиться.

(Усаживаются за небольшой столик в углу под лестницей. Пьют вино).

Признаться, я уже и позабыл, когда вот так сидел я с кем-нибудь за чашею вина.


Деккер.

Я рад, дружище. Однако, станем говорить потише, ведь ночь уже давно, все в доме спят уже.


Рембрандт.

Нет-нет, я же сказал тебе, что нас отсюда не слыхать нигде. Ты лучше расскажи мне как стихи твои.


Деккер.

А-а, про это, друг, не спрашивай меня: покинула меня богиня Рифма! Ведь ты же знаешь: не могу я так писать, как там какой-нибудь Вондель, по дюжине стихов за одни сутки! Особенный настрой души мне нужен, особое мне нужно вдохновенье, и тогда… Тогда из-под пера волшебного волшебные слагаются куплеты!


Рембрандт.

Зато уж Вондель, брат, богат! А ты…

(Наливает вино в бокалы. Пьют).


Деккер.

А я – не очень? Знаю. Ведь он ещё, собака, глумится надо мной: он говорит, что вдохновенье – только отговорки, звук пустой, что нужно лишь работать – и деньги будут и стихи. А я, мой друг, считаю, что искусство – это поприще, в котором неприлично потеть и пыжиться. Творя, парить нам надо, а не париться! А? Каково я скаламбурил?


Рембрандт.

Недурно, друг! За это надо выпить!

(Наливает, пьют).

Хочу сказать тебе: ты, безусловно, прав. Но ведь пойми, что твой настрой особый, вдохновенье, хороши, когда и зад в тепле, и дети наши сыты. А когда искусство – единственный источник прокормления семейства, как, скажем, у меня, то тут уж, извини, приходится и попотеть частенько. Это ведь ты у нас счастливчик и торгаш, позволить можешь ты и вдохновение себе. А кстати, как идёт торговля?


Деккер.

Плохо, я разорён почти. Оставим лучше вдохновенье.


Рембрандт.

Но много нынче карнавалов…


Деккер.

А конкурентов ещё больше! И вот, когда родился пятый ребёнок у меня, приходится волчком вертеться, чтоб жить достойно и безбедно. Но Музу… Нет! Ни за какие деньги я музу не продам!


Рембрандт.

Похвально, брат! За это выпьем стоя и до дна!

(Встают, пьют, садятся).

Ценю тебя за это!


Деккер.

Я рад. Но хватит обо мне. Ты как? Зашился тут, как таракан запечный, в угол, и никуда не кажешь носа из угла!


Рембрандт.

Ты прав. Но я другого не умею ничего, кроме письма картин. Поэтому сказать могу вполне, что живопись – есть ремесло моё, а я – ремесленник и раб искусства. Меня, надеюсь, не осудишь ты за это?


Деккер.

Конечно, нет, дружище, что ты. Вот за этим и пришёл я, собственно, к тебе, чтоб об искусстве о твоём сказать тебе два слова, чтобы помочь спасти тебя, как друга.


Рембрандт.

Спасти? Меня? Но от кого, помилуй?


Деккер.

Да от тебя же самого! Ты пишешь что сейчас, нельзя ль узнать мне? Даю на отсеченье голову мою: все тех же неприглядных старичков из твоего квартала, одной свечой из мрака извлечённых?.. Немедля брось ты это, коль хочешь ты остаться кормильцем чад своих, а также первым живописцем Амстердама!


Рембрандт.

Постой, не понимаю я, к чему ты клонишь?


Деккер.

Прекрасно всё ты, братец, понимаешь, да слушать никого не хочешь! Твоё упрямство тебя же и погубит, Рембрандт. Ну неужели же, скажи, тебя устраивает это, что раньше, скажем, за картину ты имел шестьсот флоринов, а теперь – едва и шестьдесят дают тебе?! Скажу тебе я по-большому, друг, секрету, секрету, о котором не знаешь один ты: что в Амстердам приехал французский маршал Тюренн насаждать французские здесь вкусы. Хотя и без того французской лёгкой модой сейчас и все и вся заражены. Один лишь только ты не хочешь видеть сей перемены. Я не знаю: хороша ль она, дурна ли, но есть она и должно подчиняться ей.


Рембрандт.

О, милый друг, тебя благодарю я за заботу, но ты ужасные мне вещи предлагаешь. Ты предлагаешь изменить себе, за модою изменчивой погнаться, и превратиться мне из Рембрандта в шута продажного?! Нет, никогда! Я Рембрандтом родился и Рембрандтом умру, чего б ни стоило мне это!


Деккер.

Что-что? Чего б ни стоило? Ах, Рембрандт, Рембрандт, не знаешь ты ещё, что значит нищета! Когда тебя посадят в долговую яму; когда жену, детей твоих попросят вон из дома, за который тебе нечем будет уплатить, что скажешь ты тогда?


Рембрандт (глухим голосом).

Скажу, что уж сказал, и точка. In vino Veritas, ты прав, дружище. Я вижу всё, но не могу переступить через себя… И ты, служитель Мельпомены, понять меня не можешь? Нет, не верю в это я. Исполнил ты долг дружбы – и спасибо; но знаю я, что сам не хочешь ты, чтобы Рембрандт в другого превратился. И я тебе, поверь, не стал бы предлагать, чтоб ради блага твоего ты б Вонделем запел. И что б на свете белом было, когда бы все творили из-за денег? Искусство б вымерло, остались бы, увы, убогие поделки на продажу.


Деккер.

Послушай, друг…


Рембрандт (прикладывает палец к губам).

Т-с-с! тихо! Слышишь: Спускаются по лестнице? Кто б это мог быть об эту пору?


Деккер.

Я говорил: кого-то разбудили мы с тобой.


Рембрандт.

Т-с! Свечу давай задуем, чтоб неприметно было нас.

(Задувают свечу. Входит, крадучись, Хохстратен с поклажей).


Хохстратен (тихо).

Ну вот я, кажется, у выхода уже. Прощай, гостеприимный дом, прощайте, дорогой маэстро! Провёл я много здесь счастливых дней и многого достиг. И не виновен я, что всё так обернулось.

(Пытается бесшумно отпереть засов входной двери).


Рембрандт (выходя из-под лестницы).

Хохстратен, это ты?! Что слышу я! И ты решил меня оставить тоже? Скажи, что это ложь, что я ослышался! Скажи!


Хохстратен (испуганно).

Кто здесь!?


Рембрандт (зажигает свечу).

Всего лишь я, учитель твой и… думал, что отец.


Хохстратен.

Маэстро, вы? Зачем вы… здесь?


Рембрандт.

Мы с господином Деккером ведём беседу. А вот ты?..


Хохстратен.

А я… решил немного прогуляться перед сном.


Рембрандт.

Уж ни к французам ли решил ты прогуляться? Как тать в ночи уходишь ты из дому в награду за любовь мою.


Хохстратен.

Маэстро, каюсь: я хотел покинуть, не прощаясь, тёплый дом ваш, чтоб объяснений лишних избежать; но, раз уж по-иному вышло, признаюсь, что ухожу я навсегда. Благодарю за всё. Прощайте. Нельзя мне оставаться долее у вас: с учеников я вырос уж давно.


Рембрандт.

Но ведь тебя никто не гонит… А впрочем, что я? Убирайся прочь к своим французам, мой первый и последний ученик! Ты был мне сын, а стал Иудой; всадил ты нож холодный в спину мне!

(Рембрандт в изнеможении садится на стул спиной к Хохстратену, который поспешно уходит).


Деккер.

Ну вот, мой друг, пример наглядный доводов моих. Однако, поздно уж, пожалуй, я пойду.


Рембрандт (как бы очнувшись).

Как! Что? И ты туда же? Не смей! Сиди: не каждый день ко мне друзья приходят. Постой, сейчас вина ещё я принесу.

(Уходит).


Явление третье.


Сени. Утро. Рембрандт и Деккер спят, сидя за столом, Деккер просыпается и тихонько уходит. Входит Хендрикье.


Хендрикье.

Рембрандт, проснись.


Рембрандт.

А? Что такое?


Хендрикье.

Не дурно, я смотрю, беседовали с другом!


Рембрандт.

Да, да, не дурно. Но… где же он? Ушёл? Когда? А Хохстратен?.. Ах, да, конечно, как же… А может мне приснилось это?..

(Кричит).

Хохстратен!


Хендрикье.

Ещё он не спускался, зато, когда ты спал, к нам прибегал какой-то мальчуган от господина бен Израэля сказать тебе, что где-то там, в трущобах Флойенбюрх, на днях погибла Гертье Диркс какая-то.


Рембрандт.

Погибла!? Как!?


Хендрикье.

Повесилась.


Рембрандт.

Не может быть!


Занавес.


Картина шестая.


Дом Рембрандта на Юденстрат. Зима 1657 года. До явления третьего декорации второй картины.


Явление первое.


Сени. Слышатся крики Хендрикье. Стучат во входную дверь. Выходит Рембрандт, держась за голову, открывает дверь. Входит Ван Людиг с двумя подручными.


Ван Людиг.

Моё почтение, дорогой кузен.


Рембрандт.

А, это ты, гиена. Выкладывай, что надобно тебе на этот раз? Но только, попрошу, скорей, мне недосуг: моя жена рожает.


Ван Людиг.

А разве… ты женат?.. Прости, конечно, если мы не кстати, но всем известно, что закон всего превыше.


Рембрандт.

Ох, не томи, давай-ка к делу, я знаю, что по пустякам не любишь ты ко мне являться.


Ван Людиг.

Уже что есть, то есть, но право же, и ты ни разу не зашёл ко мне без дела. Ну так и быть, приступим, право.

(Вынимает из портфеля бумагу, читает).

«Постановленье Амстердамского суда такого-то числа, и месяца, за годом тысяча шестьсот пятидесят седьмым от рождества Христова: в связи с полнейшей неспособностью ван Рейна господина внести последний вклад за дом; и с неуплатой крупных денежных долгов, лишить ван Рейна господина имуществ всех, и движимых, и недвижимых и…»

(Улыбаясь, поднимает глаза на Рембрандта, потом продолжает читать).

«… и предоставить их аукциону городскому». Мужайтесь, дорогой кузен. Сейчас же вынуждены мы здесь опись произвести движимых ценностей, коль вы не против.

(Слышится сильный крик Хендрикье).


Рембрандт.

Производите всё, что вам угодно. Оставьте лишь меня в покое.

(Входит старуха-повитуха).


Старуха.

О, господин ван Рейн, ребёнок…


Рембрандт.

Ну, что?


Старуха.

Ребёнок… мёртв родился. Мне очень жаль.

(Старуха и Рембрандт уходят).


Ван Людиг.

Итак, не будем отвлекаться, господа, начнём, пожалуй. Сваммерман, садитесь-ка за стол, пишите. Инвентарь картин, а также мебели, статуй и дорогих уборов, и золотых вещей, и камней драгоценных, коллекции эстампов и оружия, и прочих редкостей, принадлежащих Рембрандту ван Рейну господину, что проживал на Юденстрат вблизи Антония святого шлюза. Номер один: картина с изображением девицы полуобнажённой, скорей всего, Рембрандта экономки самого.

(Хихикая, ставит на рамку картины сургучную печать).


Явление второе.


Спальная комната. Хендрикье лежит на кровати, Рембрандт сидит рядом.


Хендрикье (со слезами на глазах).

Когда б благую имела я возможность помолиться, то всё бы было хорошо.


Рембрандт.

О, Хендрикье, не плачь, не разрывай мне сердце.


Хендрикье.

Прости меня, Рембрандт, но, может быть, мы всё-таки поженимся с тобой?


Рембрандт.

Увы, любовь моя, увы, нам это счастья не прибавит.


Хендрикье.

Тогда пообещай мне, что не умру без покаяния святого: ведь никогда и ни о чём тебя я не просила.


Рембрандт.

Что ты, любовь моя! Зачем ты думаешь о смерти? Мы поживём с тобой ещё. И не казни себя: во всём виновен только я один.

(Берёт со стола платок и вытирает пот с лица Хендрикье).

Как пахнет твой платок! О, запах сей напоминает… что-то мне.


Хендрикье.

Духи свои в рядах торговых покупаю я у кружевницы очень милой, Екатерины, кажется… А кто, кто там шумит? Кто там пришёл?


Рембрандт.

Это ко мне… заказчики, ты не волнуйся.

(Входит ван Людиг с подручными).


Ван Людиг.

Простите, господин Рембрандт.

(К Хендрикье).

И вы простите. Но долг службы, сами знаете, превыше он всего. И только он обязывает нас, поймите, и в этой комнате, уже последней, имущество всё описать.


Хендрикье (испуганно).

О, Рембрандт милый, что это за люди? Что им здесь нужно? Я боюсь!


Рембрандт.

Не бойся, милая, хоть это и бандиты, но я шутя, один сейчас расправлюсь с ними!

(В сильном гневе вышвыривает ван Людига за дверь, испуганные подручные выбегают сами).

Вон! Вон! Змея, ехидна, кровопийца!

(Захлопывает за ними дверь спальной).


Ван Людиг (за дверью).

Ну, дорогой кузен, вам это просто не сойдёт! Меня при исполнении ударить!.. Меня!.. Меня!.. При исполненьи!

(Громко стучит входная дверь. Все умолкают).


Явление третье.


Сени. Стены пусты, мебели нет никакой. Посреди сцены сидят на своей поклаже Рембрандт, Хендрикье, Титус и Корнелия. Сзади суетятся рабочие: выносят в открытую настежь дверь картины, скульптуру, мебель и прочее и грузят всё на, виднеющуюся в дверях, повозку.


Рембрандт.

Всё было у меня: свой дом, родные вещи в этом доме, друзья, ученики любимые, работа, вдохновенье, слава…И всё это исчезло в один миг как сон очаровательный. Осталось только имя у меня, да чемоданы эти, да страх пред днём грядущим – вот и всё!


Титус.

Отец! Как всё!? А мы? А как же мы? Мы разве не с тобой остались: Корнелия, и я, и мама? Ужель ты нас не любишь? Или мы тебя не любим, может быть?


Рембрандт.

Люблю, в том-то и дело, что люблю и мучусь. Когда бы не любил, в сто крат мне было б легче. Я сделал нищим вас всех, увы, простите, и дать вам больше ничего я не могу.

(Плачет).


Титус.

Да и не нужно! Довольно ты нам дал за жизнь свою любви, тепла, отеческой заботы. Теперь уж наш черёд! Ведь верно, матушка? И зря сказал ты, что имя лишь одно осталось у тебя. А как же руки? Писать ты разве разучился? И зря себе внушил ты, что никому полотна не нужны твои. Я узнавал: они по-прежнему в большой цене! Всё дело в перекупщиках: они, вампиры, паразиты, вши, пиявки, твои втридорога работы продают, тебе ж бросают крохи, твоей душою нерасчётливой исполнив верный свой расчёт. Но ничего, берём в свои мы с матушкою руки судьбу творений будущих твоих!


Рембрандт.

Сынок, благодарю тебя! Твои слова вернули меня к жизни! Благодарю вас всех, любимые, любимые мои! Благодарю вас!

(Обнимает и целует всех).


Занавес.


Картина седьмая.


Дом Рембрандта на Розенграхт, 1664 год.


Явление первое.


Мастерская Рембрандта. Кругом – начатые и законченные холсты, пара драпировок, в углу – печатный станок. Посреди сцены – законченное полотно «Синдики». Рембрандт и поверенный от заказчиков «Синдиков».


Поверенный.

Итак, коль мы сошлись в цене, нельзя ль узнать, когда прислать людей?


Рембрандт.

В любое время.


Поверенный.

Ну что ж, прощайте.

(Поверенный уходит. Входит Корнелия).


Рембрандт.

Корнелия, как там… она?


Корнелия.

Мне кается, она уж никого не узнаёт; с открытыми глазами лежит и смотрит, ничего не видя.


Рембрандт.

Немедленно за пастырем послать нам нужно. Где Титус? Позови его сюда, пожалуйста.

(Корнелия уходит. Входит Титус).


Титус.

Ты звал меня, отец?


Рембрандт.

Сынок, не сходишь ли… а впрочем нет, я сам пойду…


Титус.

За пастырем?


Рембрандт.

Да-да.


Титус.

Отец, ведь ты же знаешь: это бесполезно, ведь мама под судом находится церковным.


Рембрандт.

Да, знаю, но иначе не могу: ведь это долг последний мой пред Хендрикье.


Титус.

Отец, скажи мне, почему твои все жёны умирают и дети все почти? Какой злой рок преследует тебя? Чем Небеса столь сильно ты прогневал?


Рембрандт.

Видать судьба моя такая; ни каждому дана спокойная, счастливая судьба, сынок.

(Рембрандт уходит).


Явление второе.


Гостиная комната, небольшая, скромно убранная. С правой и с левой стороны сцены – две лестницы на верхний этаж. Титус и Корнелия.


Корнелия.

Давно отец ушёл?


Титус.

Да уж порядком.


Корнелия (плачет).

Я знаю, почему тебе её не жаль.


Титус.

Да что ты знаешь! Ну и что ж с того, что не она меня рожала? Она мне, как родная всё-равно. Родную свою мать не помню я совсем, с кормилицей провёл своё я детство… И Хендрикье я сразу полюбил. Она хорошая… она…

(Плачет).

Не вскрикнула ни разу на меня и… никогда всерьёз не наказала.


Корнелия.

Прости меня, братишка.

(Обнимает Титуса. Входит Рембрандт и пастырь. У пастыря разорван рукав на одежде).


Рембрандт.

Прошу вас, padre, сюда, на верх, прошу, по лестнице направо.

(Пастырь уходит. Все ожидают в молчании. Пастырь возвращается).


Пастырь.

Мы опоздали: Хендрикье Стоффелс мертва.

(Все бросаются вверх по лестнице в спальную комнату. Пастырь уходит. С другой лестницы, слева, рабочие спускают «Синдиков» и проносят их через пустую сцену во входную дверь, забывая её закрыть за собой).


Занавес.


Картина восьмая.


Дом Рембрандта на Розенграхт, 1665 год.


Явление первое.


Мастерская Рембрандта. Ночь. Горит свеча. Рембрандт сидит у камина за кувшином вина. В комнате беспорядок; в углу – печатный станок, за станком свалены законченные и начатые полотна.


Рембрандт (наливает вино в кружку).

Ну вот и всё: прошла, истлела жизнь моя. Жизнь, как вино, сперва – вкусно, приятно глазу, и силы нам бодрит оно и придаёт веселья; затем в нём горечь проступает; а напоследок уж ни горечи в нём нет, ни вкуса, ни веселья.

(Засматривает в кувшин).

Сосуд допит, на дне его – осадок, не нужный никому… Давно в забвенье слава; друзья, как крысы, разбежались; живут своею жизнью дети… Как сир на свете человек! Где те, которые меня любили? Где те, которых я любил?.. Вино. Вино.

(Пьёт. В углу из-за картин высовывается бородатое лицо карлика. Рембрандт, завидя его, пугается и дрожит).

Кто здесь!? Я не боюсь тебя!

(Карлик прячется, затем показывается вновь и снова прячется).

Играть со мной ты вздумал в прятки? Я стар и немощен, но дух мой бодр, никто его сломить не в силах, даже ты!

(Бросает в угол кувшин, затем подбегает к полотнам и расшвыривает их).

Где ты!? Ты трус! Тебя достану всё равно я!


Карлик (сидя на том месте, где сидел Рембрандт).

Эй, оглянись, несчастный, вот он, я.

( Рембрандт медленно поворачивается и застывает в страхе).

Не лги мне, Рембрандт. Ни с тобою, ни в тебе меня и не было и нет. Отрёкся от меня давно ты, с самого начала.

(Берёт недопитую кружку с вином и пробует его).

Оттого вот и вино твоё совсем прогоркло.

(В дверь мастерской тихонько стучатся).

Ах, Рембрандт, Рембрандт. Вижу я, не можешь ты без женщин, без них дела твои не клеятся и толстым слоем пыли полотна покрываются твои, и жизнь твоя в вино готово превратиться. Но ничего, я помогу тебе, уж скоро ты свою единственную встретишь, которая давно должна была тебе принадлежать.

(На протяжении остальной речи карлика в дверь стучаться сильнее, чем в первый раз).

Как жаждет она встречи! Как дорого она уже за это заплатила! И дорого готова платить она и впредь! Поэтому, совет: не отвергай её. Она сумеет позаботиться и о тебе, и о твоём несчастном, обречённом сыне.

(Карлик истерически смеётся и исчезает).


Рембрандт.

Обречённом сыне?.. Постой! Что ты сказал!?


Голос карлика.

Я рад, да не могу: давно стучатся дети в твою дверь. Ужель не слышишь ты? Прощай, Рембрандт!

(От сильной тряски засов в двери открывается, входят Корнелия и Титус, испуганные, со свечой в руке).


Рембрандт.

Сынок! Ты здесь, мой мальчик!

(Обнимает Титуса, плачет).


Корнелия.

Отец, что здесь случилось, что произошло? Мы слышали здесь шум и крики.

(Глядя на недопитую кружку с вином).

Всё ясно мне: опять всю ночь ты пил вино и сам с собою говорил!


Титус.

Корнелия, ведь ты же обещала мне, давала слово, что присмотришь ты за этим.


Корнелия.

Клянусь тебе: ума не приложу, как умудряется достать проклятое он это зелье!?

(Рембрандт самодовольно тихонько посмеивается).

Я уж и так гляжу во все глаза, ведь он неделю из дому уж не выходит!


Титус.

А в доме, в доме нет вина?


Корнелия.

Да в том то всё и дело же, что нет!


Рембрандт.

Ах, детушки мои, ах, как же я люблю вас!


Титус.

Отец, ну как ты мог. Ведь ты же клялся мне: не будешь больше пить?


Рембрандт.

Ах, детушки мои, уж вы простите, простите старика никчемного.

(Плачет. Становится перед детьми на колени).

Простите мне, простите!


Титус.

Что ты, отец, сейчас же встань.


Корнелия.

Отец, зачем?

(Титус и Корнелия пытаются поднять Рембрандта, он вырывается и простирается пред ними ничком в сильных рыданиях).


Явление второе.


Гостиная комната. Декорации седьмой картины. Входят Корнелия и Екатерина.


Корнелия.

Прошу вас, проходите, я позову сейчас отца.

(Корнелия уходит. Екатерина рассматривает комнату. Входит Рембрандт).


Рембрандт.

День добрый, госпожа, вы кто?.. Ко мне?.. Зачем?

(На лице Рембрандта появляется испуг).


Екатерина.

Ну здравствуй, наконец, любовь моя! И право же не стоит так пугаться, ужель я так дурна собою?


Рембрандт.

Кто вы?


Екатерина.

На самом деле меня Розою зовут. Но для мирских забот зовуся я Екатериной.

(На лице Рембрандта появляется глубокое изумление).

Да-да, та самая я кружевница, у которой твои жёны имели счастие приобретать товар. Должно быть, помнишь ты, как чудно они пахли перед смертью?

(Хохочет).


Рембрандт (в бешенстве приступает к Екатерине).

Убийца ты! Убью тебя своими я руками!


Екатерина.

Давай, убей, убей меня! Мне нужды нет, что молода я: я счастлива от рук любимого погибнуть. Но Титусу, поверь, не всё равно, в каких летах сей свет оставить.

(Рембрандт опускает руки и замирает, тяжело дыша).

И жён своих ты сам убил, ты сам повинен в смерти сих несчастных беспокаянных голубиц! Они не знали даже, с кем живут под крышею одной! Ты права никакого не имел на них жениться, но женился, пойдя на поводу своих страстей. Ты первый счастие моё убил уже тогда, когда ещё не родилася я. В любви к тебе лишь одному меня растили в то время, когда ты с другими нежился в любви. И разве был ты с ними счастлив, Рембрандт? Милый, что дать смогли они тебе? Не получил от них и сотой доли ты того, что я могла тебе отдать! Скажи, ужель я не права?


Рембрандт.

Когда женюсь я на тебе, вы Титуса оставите в покое?


Екатерина.

Твой сын – залог с тобою счастья нашего; родился Титус под звездой счастливой… Однако уж пора сегодня мне идти. До завтра, счастие моё! Да не забудь: детей предупреди, что ещё будут у них братья-сёстры.

(Смеётся и уходит).


Занавес.


Картина девятая.


Дом Рембрандта на Розенграхт. Осень 1669 года.


Явление первое и последнее.


Спальная комната. Посреди комнаты – небольшая кровать, кроме нее нет никакой мебели, кругом – голые стены, окна – без штор. За окном – ночь, слышно как шумит ливень. На кровати сидит Екатерина, обнявши голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, рядом – её четырёхлетняя дочь качает колыбель с ребёнком. Входит бен Израэль младший с небольшим сундуком под мышкой. Екатерина при виде бен Израэля младшего вскакивает.


Екатерина (нетерпеливо).

Это оно? Оно?


Бен Израэль младший.

Оно-оно, то самое наследство тайное, что нам покойничек оставил.

(Ставит сундук на кровать, открывает его ключом. Оба сначала смотрят в сундук, потом, в изумлении, друг на друга).

Не понимаю ничего: здесь пусто!


Екатерина.

Не может быть, ты мелешь ерунду какую-то, здесь что-то есть!

(Переворачивают сундук вверх дном, из него выпадают ночные колпаки, носовые платки, письмо и небольшой автопортрет Рембрандта, на котором он изображён смеющимся стариком).

И что, что это за дрянь!? Что это значит всё!? И из могилы меня решил он мучить!?


Бен Израэль младший.

Какая-то бумажка здесь.

(Берёт письмо, читает).

«Хотела стать любимой ты, а стала лишь женой. Хотела жить в роскошном доме, но я без роскоши давно уж, и без дома. Долги ведь надо отдавать. Вот и тебе я долг последний отдаю: своё наследство тайное; о нём никто не знает; тебе оно принадлежит, тебе и твоими детям! Меня молила о прощенье ты, так знай: прощаю смерть тебе моих любимых женщин, прощаю исковерканную жизнь, но Титуса безвременную смерть простить тебе я не могу…» Постой, причём здесь мы?

(Смотрит неуверенно на Екатерину).

Ведь он же простудился сам. Любой ведь может человек простыть и умереть, не важно молодой иль старый?.. Так, где? Ага: «… простить я не могу. Прощай, твой муж Рембрандт». Его молила о прощенье ты!? Когда? Зачем?

(Екатерина громко вскрикивает, хватает автопортрет Рембрандта и, в гневе, вдевает его на гвоздь в стене. На сцене гаснет свет, и, под оглушительный гомерический смех Рембрандта, сверху опускают, освещённый прожектором, этот же автопортрет Рембрандта, увеличенный до размера больше натурального, и останавливают над крайне изумлёнными Екатериной и бен Израэлем младшим).


Занавес.

Рейтинг: нет
(голосов: 0)
Опубликовано 09.06.2014 в 18:37
Прочитано 988 раз(а)

Нам вас не хватает :(

Зарегистрируйтесь и вы сможете общаться и оставлять комментарии на сайте!