Он любил лишь море

Eñ ne gare nemet ar morioù (Он любил лишь море)

В отдалении от людского жилья виднелось скалистое побережье мыса Сизан. Тяжелое и мрачное небо нависло над серыми водами залива, придавая аскетичному пейзажу какой-то по-особенному романтический и загадочный облик. Скалы потемнели и стали напоминать безмолвных стражников, безропотно сносящих временные атаки волн. Порывы ветра, яростные, жестокие, не находя ни единого препятствия на своем пути, кроме этих редких скал, с остервенением бросались на них, будто пытаясь сокрушить своей силой.

В небольшом отдалении от берега начинался густой лес, зеленой кромкой отделяя неистовство от спокойствия, стихию от человека. Именно здесь, на краю земли, царствовало море, а не человек. Море! Прожорливое море! Сколько жизней оно унесло! Сколько судеб оно сломало!

У берега, усеянного валунами, мелкой галькой и серым от влаги песком, сидел пожилой мужчина. Волны, бившиеся вдали, подбегали к нему и ластились, словно к ногам хозяина и повелителя, с легким шелестом, обдавая приятным холодом его погруженные в мокрый песок ступни.

- Будет шторм, - пробормотал старик себе под нос.

Он смотрел вдаль, впиваясь пристальным взглядом в черный горизонт и тревожно прислушиваясь к чему-то. От неловкого движения палка, на которую опирался этот неизвестный, соскользнула по мокрым камням и выпала из его руки. Старик, беспомощно озираясь по сторонам, пытался нащупать ее у себя под ногами, но не мог. Лицо его стало резким, раздраженным. Казалось, что он презирает себя за слабость. Новая волна дружеской рукой подтолкнула пропажу старику в руки. Он, будто сходя с ума от нахлынувших эмоций, резко поднялся с места и зашвырнул ее в море с диким ревом.

- Будь ты проклято, болото окаянное! – крикнул он, и этот срывающийся крик эхом отозвался в скалах, оттолкнулся от них и утонул в шуме прибоя.

Грудь старика тяжело вздымалась, богатырские ручищи были напряженно сжаты в кулаки.

На каменистой тропинке, ведущей к берегу, показалась женская фигура в простом черном платье, с подоткнутым подолом. Следом послышалось:

- Дядя! Дядя Клет!

- Да здесь я, чего кричать! - ответил старик недовольный тем, что в этот диалог со стихией вторглась третья сторона.

Девушка спустилась на берег и, с искренней добротой глядя на старика, произнесла:

- Что-то распогодилось, пойдемте, дядя. – А где ваша палка? Вот. Обопритесь на меня, давайте, я вам помогу. Зачем вы пошли сюда без меня?

- Я захотел посмотреть на море, Гвеноаль.

Она попыталась было увести его но он делал вид что не понимает этих неловких потуг. Тогда Гвеноаль отпустила его напряженную руку и бросила тоскливый взгляд на мрачное море.

- Какое оно страшное сегодня. Не стоит нам тут оставаться. Боюсь, скоро буря дойдет до берега.

- Ненавижу! – сквозь зубы произнес старик, ожесточенно глядя вдаль.

- Кого? – тревожно заглядывая ему в лицо, спросила Гвеноаль.

- Себя ненавижу. И его ненавижу, - произнес он, не отрывая от горизонта хищного взгляда.

Гвеноаль опустила голову, невольно вздыхая.

- Жалеешь меня. Правильно, что еще остается! Только жалость, - произнес старик, а затем, грубовато взяв девушку под руку, добавил:

- Ты продрогнешь, пойдем скорее!

Они шли по скалистой тропинке, слушая беспрестанный шум беснующихся вдали вод. Временами Гвеноаль протягивала дяде обе руки, всем своим девичьи-хрупким существом пытаясь помочь высокому и еще достаточно крепкому человеку преодолеть сложные участки дороги. Клет Гиони беспрекословно принимал эту помощь, однако, ноздри его упрямо раздувались, а меж светлых бровей появилась недовольная складка. Гвеноаль немного ослабила хватку, почувствовав, как неприятно этому странному человеку быть ведомым ею.

На вершине холма, неподалеку от скалистого берега, одиноко белело человеческое жилище. Дом был старым, краска на нем давно облупилась; очевидно, за ним давно никто не ухаживал. Гвеноаль отворила поросшую желтым мхом дверь, помогла старику снять влажную куртку и усадила его за стол.

- Отдохните. Вы, наверное, проголодались? Сейчас я налью вам похлебки. Вечером придет отец и принесет рыбу. Знаете, по-моему, нигде на земле такой вкусной рыбы, как в Бретани! Мать выучила меня старинному рецепту, и....

- Да замолчи ты, наконец! Я пока что в состоянии самому себе быть хозяином! Твоя забота душит меня.

Гвеноаль, до этого безропотно сносящая все стариковские причуды, вдруг подняла на него свои пламенеющие голубым огнем глаза и резко ответила:

- Вас душит не моя забота, а собственная гордость! Вместо того чтобы принимать добро, вы беснуетесь, изводя людей, которые его делают!

- Да мне было во стократ лучше, когда меня все презирали! Тогда я сам был себе хозяином!

- Не заставляйте меня напоминать вам о том, что стало следствием вашей независимости.

Старик прошелся по комнате. В тусклом свете камина он казался еще суровей, чем обычно. Это было лицо волевого человека, несомненно, моряка, проведшего долгие годы своей жизни в бурных водах океана. Высокий лоб его был изрезан несколькими глубокими морщинами, светлые брови грозно нависали над удивительно живыми серыми глазами, а нос изломленным утесом возвышался на обветренном лице. Весь его облик дышал внутренней силой и бесстрашием.

Клет Гиони решительно направился к лестнице. Гвеноаль кинулась за ним, но не успела предупредить беды. Не рассчитав своих сил, старик оступился и упал. Глаза его стали красными, губы дрогнули. Он всеми силами пытался сдержать слезы ярости и бессилия, когда девушка, помогая ему подняться, взволнованно произнесла всего одну фразу:

- Вы же не видите!

Да, он действительно был слепым, и это заставляло его свободолюбивую душу испытывать невыносимые муки.

Все, что осталось этому несчастному человеку - жить звуками. Обладая противоречивым характером, больше всего он любил слушать шум штормов и бурь. В такие дни Гиони сидел и задумчиво смотрел на воду, если вообще здесь уместно слово «смотрел». Да, нужно выделить такую особенность его взгляда: он не казался бездумным взглядом слепца. В этих странных глазах постоянно жило какое-то выражение, поэтому даже когда Клет Гиони «смотрел» на море, казалось, что он и вправду что-то видел. Тогда его лицо принимало привычное настороженное, немного азартное выражение. Морщины на лбу становились резкими и отчетливыми, тонких губ касалась не то улыбка, не то ухмылка. Как только сознание возвращалось к нему, старик тут же становился мрачным и даже злым. Однажды, когда Гвеноаль спросила у него, почему он так хмур, моряк ответил:

- Потому что я лишен возможности заниматься тем единственным, чем хочу заниматься!

- Но море само отвергло вас.

- Море не могло меня отвергнуть, мы с ним связаны крепче, чем новобрачные! – воскликнул он, и лицо его стало каким-то особенно выразительным, как у человека, отстаивающего то, что кажется ему непреложным. - В этом союзе есть что-то ни то божественное, ни то дьявольское. Ни одна женщина не способна дать того, что дало мне море! Знаешь ли ты, что это такое, ощущать соленые брызги на своем лице? Бороться со стихией и каждый раз выходить из этой схватки победителем? Знаешь ли ты, что значит повелевать океаном? А я - знаю! Я не могу больше видеть, как волны стеной встают перед судном, как с бешеным ревом летят на палубу, унося с собой плохо закрепленные снасти! Я не могу видеть бескрайних просторов, теряющихся горизонтов, белесых туманов! Я был богом, а теперь стал простым человеком. Здесь, на суше, я даже меньше, чем человек, я никто!

Все это время Гиони стоял, выпрямившись, в позе человека, готового к действию, в позе моряка – в эпицентре бури. С последними словами взгляд его потух. Несчастный упал на табурет, опуская голову на руки со словами:

- Тогда я был счастлив и полон жизненной энергии. Теперь во мне есть только физическая сила, но я не могу ничего. Я вынужден подчиниться воле судьбы и позволить заковать себя цепи земного рабства.

Да, Клет Гиони не всегда был слепым, и это делало его несчастным. Он уже не раз задумывался о том, насколько проще чувствовать себя увечным, не зная другой жизни и другого состояния, кроме вечной темноты перед глазами. Порой он жалел, что вместе со зрением не потерял памяти. А ведь когда-то у него было свое судно с рыбаками, и целый месяц он проводил в открытом море вдали от суши и людей! И все это потеряно волею стихии!

Трудно себе представить человека, который любил бы свое занятие больше. С юности он мечтал покинуть родные берега и отправиться туда, где человеческий глаз уже не смог бы его различить, скрыться за линией горизонта и стать частью океана.

И вот, когда пришло время, капитан Гиони впервые ступил на новую, только что ошкуренную палубу своей шхуны, вдыхая запах сосны, осознавая, что теперь это его судно, его дом и, возможно, гроб. В его подчинении было всего человек пять-семь, но им он полностью доверял и любил их, словно братьев. Вместе, своей неизменной командой, они плавали в течение двадцати лет, и ни разу этот отважный человек не посетовал на тяжкую долю моряка.

Какое земное чувство по накалу страсти могло сравниться с тем, что испытывал этот человек? Каждый раз, возвратившись на берег с богатым уловом, он начинал испытывать тоску. Состояние вечной борьбы так укрепилось в его сознании, что даже дома, во сне, Клету Гиони казалось, будто под его ногами зыбкая палуба, которая держится на прожорливой толще воды, готовой поглотить легкую шхуну вместе со всем ее содержимым.

Капитан Гиони был бесстрашен; постоянно обитая в море, он сам стал подобен морю. Его никогда не пугало то, что пугало остальных рыбаков. Сколько раз моряк выходил в бурлящие от начинающегося шторма воды! Сколько раз он бросал вызов своему извечному врагу, своей возлюбленной стихии! Двадцать лет он выходил победителем из этой схватки, но однажды -потерял все.

Он отчетливо помнил каждое мгновение того злополучного дня. Он помнил, как его отговаривали от рискованного выхода в море, помнил, как страстно этого желал. Может, он и не желал бы этого так страстно, если бы его не отговаривали. Но в тот день море было каким-то по-особенному манящим. Воды стали черными, необузданными. Они соблазняли Гиони пуститься в путь, ему непременно хотелось их обуздать. Наспех собравшись в плаванье, он созвал команду и отправился в пугающую темноту: туда, где тяжелое небо сливалось с черной беспокойной водной массой. Через несколько часов началась буря, пять человек с трудом могли удержать шхуну на плаву. Судно налетело на подводные камни, двоих матросов смыло за борт. Ураган крепчал. До последней секунды Клет Гиони сражался за свою жизнь и за жизнь судна, но когда трюм наполнился водой, а доски на палубе стали набухать и скрипеть, стало понятно, что человек терпит поражение в этой схватке со стихией. Шхуну распирало от воды, оставшиеся матросы попрыгали за борт, а капитан так и остался стоять у руля, несмотря на то, что в этом уже не было никакого смысла. Он принял решение остаться вместе со своим верным другом до конца. В этом зрелище было что-то величественное и пугающее. Капитан Гиони уходил из жизни подобно солдату-патриоту, для которого смерть за то, во что он верит, едва ли не большее геройство, чем победа. И вот, когда над чернеющими водами показался одинокий шпиль мачты, стало понятно, что все кончено. Губительная волна безжалостно расквиталась с человеком и его судном.

Через два дня проходящая неподалеку от места крушения рыболовецкая шхуна выловила из воды ослабшего человека. Это был Клет Гиони. Видимо, у моря в самом деле была душа, ведь отказавшись принять этого несчастного, оно приняло все, что было ему дорого, оставив моряка, неприкаянным, бродить по земле и ежеминутно ощущать то бремя, которое появилось на его совести. Природа отомстила тому, кто возомнил себя ее хозяином. Чрезвычайно вымотанный своим последним сумасбродством, а еще более - его последствиями, Гиони ни с кем не желал видеться. Ему не хотелось никому ничего объяснять и доказывать, ему не хотелось признавать себя виновным. Нет в Бретани более жестоких людей, чем суеверные рыбаки. В деревне его начали презирать. Эта жизнь, обмененная на пять жизней других равных ему моряков, у всех вызывала какое-то немое отвращение. Люди считали, что он состоит в сговоре с нечистью, ведь выжить в такой суровой буре было практически невозможно; рыбаки винили его в том, что он вышел в море в ураган. Все будто бы вменяли ему в вину его собственную жизнь. Капитан покидает судно последним и, как правило, погибает. Если он жив, значит, он трус. Это всеобщее ожесточение против него заставляло Гиони еще больше ненавидеть сушу. Ставя себя выше остальных «сухопутных», он перебрался в одинокий дом на скале, неподалеку от моря. Это была полуразрушенная белая коробка с дырявой крышей, покинутое обиталище смотрителя маяка. В разбитых окнах здесь гуляли сквозняки, а на первом этаже все пропахло сыростью. Забавляя свое исстрадавшееся без ярких ощущений тело, он забирался на крышу, прибивал доски, менял стекла, бесстрашно стоя на шатающемся подоконнике и смотрел вниз, туда, где неподалеку бушевали волны.

Из духа противоречия иногда он нарочно появлялся в деревне, садился на самое видное место в пивной и с мрачной улыбкой наливал себе в стакан кальвадос, громко сетуя о судьбе обожаемой шхуны, ни слова не говоря о своих товарищах. Для жителей деревни это было еще одним аргументом против Клета Гиони. Своей жестокостью они ожесточали его. Трудно представить себе, чтобы какой-то юноша оплакивал свою невесту с большим усердием, чем он – свое судно. Не пытаясь разобраться в причине его поступков, судя только по тому, что он сам считал нужным показать, никто не понимал, что на самом деле моряк прятал в глубине своего сердца страшный нарыв. Потеряв «возлюбленную», он потерял и друзей. Иногда, захмелев, он начинал сожалеть, что море не взяло его жизнь вместе с жизнями всех тех, к кому он был привязан. В такие моменты он даже чувствовал ненависть к стихии, и если бы ее олицетворял какой-то человек, несчастный, несомненно, пошел бы на преступление, безжалостно вонзив кинжал по самую рукоять в тело врага. Но океан неподвластен человеку, океан – хозяин, и его бестелесная мощь унижала сильного духом, гордого моряка.

Однажды, прогуливаясь по скалистому побережью и бросая на воду редкие, полные жажды мщения, взгляды, он услышал чье-то пение: протяжное, пленительное. Ему показалось, если бы его потерянная шхуна могла говорить, у нее наверняка был бы точно такой же голос, - голос непокорства, самой Бретани. Спустившись на песчаную отмель он увидел рыбацкие лодки. Каждый был занят своим делом и не обращал никакого внимания на Гиони. Он подошел поближе, чтобы рассмотреть певицу. Внезапно мускулы на его волевом лице напряглись и замерли. На борту лодки сидел коренастый мужчина лет сорока-пятидесяти (по обветренному лицу моряка сложно было точно определить возраст) и распутывал сети. Он, полностью поглощенный своим занятием, лишь изредка поднимал голову и бросал отечески-теплые взгляды на певицу. Вдруг, она резко замолчала. Рыбак с сетью удивленно огляделся и заметил Гиони. Воцарилась тишина. Казалось, даже волна остановила свой бег.

- Брат! – воскликнул моряк, вглядываясь в строгое, непроницаемое его лицо.

Да, у Гиони был брат, который в двадцать лет покинул родные земли и отправился попытать счастья в Америке, но он не был рад этому пришельцу из прошлого. Так ничего и не ответив, Клет стал поспешно карабкаться вверх по тропинке и вскоре скрылся за холмами.

Почему он не захотел разговаривать с ним? Почему таким странным образом убежал? Сам перед собой он оправдывался тем, что земные связи для него уже давно умерли, а даже если на деле они и остались, то являются чистой формальностью. Однако, удалившись от людных мест и оставшись в полном одиночестве, он ощутил, как сердце его сжалось от странного чувства стыда и тревоги. Гиони был уверен, что брат уже знает о том, что произошло, и, как все, будет винить его. Он не желал оправдываться. Отчасти потому что смутно и сам понимал долю своей вины, но больше - оттого, что считал себя свободным человеком, не нуждающимся во всеобщем одобрении.

Несколько дней Клет Гиони сидел в заточении в своем доме на скале. Ему не хотелось вновь ненароком встретиться с родственником. Однажды из окна он увидел прогуливающуюся неподалеку темную фигуру. Он не смог различить лица этого странного путника, но, встревоженный тем, что его одиночество может кто-то потревожить, Гиони запер дверь, задернул занавески и ушел в дальнюю комнату. В дверь действительно кто-то стучал, но он ничего не слышал.

Через неделю моряк вновь появился в деревне. Вид у него был еще более одичалый, чем обычно. Постоянно озираясь по сторонам, словно преступник, опасающийся слежки, он нырнул в узкую щель дверного проема и оказался в таверне. Оглядевшись, Клет сел за стол, положил тяжелую голову на руки и устало попросил кальвадоса. Выпив бутылку, он поднялся с места, попытался сделать несколько шагов, затем снова упал на стул и попросил еще одну. Он хотел напиться до потери сознания. Когда кальвадос полностью лишил его возможности мыслить, голова отяжелела и напало отупение и безразличие, Клет Гиони снова встал из-за стола. Тело его наполнилось какой-то воздушностью, легкостью, ему показалось, что он стал шаром, летящим по воле ветра. Тяжело ступая по земле, долго плутая по широким деревенским улицам, он вышел к лесу. За лесом были его скалы, его дом. Нисколько не пугаясь ночного леса, смутно различая перед глазами белесую тропинку, ведущую к морю, он брел по ней, спотыкаясь, путаясь в собственных ногах. Он был сильно пьян, но лицо его до сих пор было также сурово и аскетично. Однако, услышав шум прибоя, перемешивающийся с убаюкивающим шелестом листвы, Клет Гиони ускорил шаг; он чуть не бежал. Со страшной силой его что-то тянуло туда. Глаза его были широко раскрыты, в них читался внутренний огонь, страсть, желание действовать. Его, движимого почти маниакальным стремлением к морю, теперь вряд ли что-то могло остановить. Что в этот момент творилось в его сознании? Куда пропало обыкновенное уныние? Карабкаясь по скалам, взбираясь все выше и выше, он что-то бормотал. Временами можно было разобрать: «Перекинуть фок! Поставить топселя!». Гиони впал в состояние сомнамбулы, им двигало одно единственное желание; оно затуманивало ему глаза, закрывало уши. С высоты скалы под весом его тела, срывались вниз и с глухим плеском падали в беспокойные воды камни. Некоторые из них разбивались на несколько частей, в полете задевая угловатые склоны выросшей из воды глыбы. В какой-то момент он остановился, почти осознанным взглядом рассматривая что-то впереди себя. Его одинокая фигура в темноте сливалась с небом. Гиони протянул руку в пустоту. Его всегда такое мрачное лицо озарилось светом. Так должно быть, выглядит мальчик, которому в день его рождения дарят то, чего он давно хотел. Это выражение так не подходило волевому, грубоватому лицу моряка, что возникало ощущение, будто Клет потерял рассудок. «Ты жива! Ты не утонула!» - воскликнул он, и в этом возгласе было истеричное, но искреннее счастье. Несчастный снова протянул руку в пустоту и двинулся вперед, высоко поднимая ноги, словно перешагивая через какое-то высокое препятствие. Спустя мгновение послышался глухой стук. В море упало что-то тяжелое.

***

Ночью он часто просыпался, но всякий раз открывая глаза, Гиони не мог понять, почему до сих пор ночь. Наконец, желая понять, что происходит, он встал с места, аккуратно ступив на пол, и потянулся туда, где обычно висели занавески. Нащупав, он попытался их раздвинуть, чтобы дать свету проникнуть в комнату. Было темно. Несколько раз, ничего не понимая, он дергал их туда-сюда, в конце концов, окончательно сорвав с петель. Он с остервенением тер глаза, открывал и закрывал их, затем, вконец измученный разного рода догадками, начал в темноте искать лампу, в смятении роняя на пол какие-то склянки. Послышался шум. В комнату кто-то вошел. Клет резко обернулся и судорожно сжал в руке первое, что попалось ему под руку.

- Кто здесь? – спросил он, угрожающе выступая вперед.

- Это я, ваша племянница Гвеноаль. Вы меня помните? Тогда, на берегу.

- Что ты здесь делаешь? - спросил он, недоверчиво глядя в ту сторону, откуда доносился голос.

Ответа он не услышал, только почувствовал, как чья-то маленькая рука хватает его под локоть.

- Оставьте это, - произнесла Гвеноаль, аккуратно вынимая из его рук глиняный кувшин. – Давайте, я помогу вам.

Удивленный, он повиновался ей.

- Ночь такая темная, - произнес он, садясь на кровать. – Не иначе на земле воцарился ад. Зажги огонь, я никак не могу найти лампу.

Ответа снова не последовало. Клет Гиони начал озираться по сторонам, в поисках своего ночного гостя.

- Ты еще здесь? – спросил он, взволнованный отсутствием всяких звуков.

- Да, я здесь, - произнесла Гвеноаль.

- Так что же ты не зажигаешь лампу?

Ответ снова последовал не сразу.

- Уже день, дядя.

Лицо Клета Гиони приняло суровое выражение, брови сдвинулись.

- Я не люблю, когда надо мной шутят. Зажги свет, я сказал!

На секунду снова воцарилась неподвижная тишина, затем, послышался шорох платья и звук зажигаемого огня.

- Вот лампа, - произнесла она, вкладывая в его ладонь продолговатый сосуд. - Я зажгла ее, чувствуете тепло?

Клет Гиони ощупал его. Это действительно его лампа. Некоторое время он неподвижно сидел на кровати, ощущая болезненное жжение нагретого стекла. Брови его так и остались сдвинутыми, лицо приняло выражение тяжелой задумчивости. Пальцы постепенно все крепче и крепче впивались в стеклянный корпус, в глазах возрастала ярость. Отдаваясь первому порыву, движимый презрением по отношению к самому себе, он швырнул горящую масляную лампу в пустоту. Послышался треск разбитого стекла, какой-то шорох, женский возглас, затем - тяжелые мужские шаги, беготня и плеск воды. Комнату стал заполнять противный запах гари. Клет Гиони сидел на кровати и мрачно улыбался. Как! Он не в состоянии о себе позаботиться! Он, еще такой здоровый и сильный, несмотря на седину и возраст, будет беспомощнее хилого старика! Он видел только один выход для себя, и ему было наплевать на все остальное. В его могучем теле все росла и росла нерастраченная энергия, а в сердце клокотала ужасающей силы боль, перерастающая в ненависть ко всему, что его окружало.

Несколько раз он пытался самостоятельно выйти из дома, но каждый раз натыкаясь на невидимые препятствия, он беспомощно падал на колени, закрывал лицо руками и сидел в таком положении, пока племянница не помогала ему подняться и дойти до кровати. Однажды ему удалось открыть окно. Вдыхая холодный осенний воздух, слушая шелест волн, он перегнулся через подоконник с мыслью о смерти. Эта мысль не была порождением слабости характера, скорее, наоборот, его необыкновенной силы. Сердце бесновалось в его груди, словно дикий тигр, заключенный в клетку. Уже готовый к воплощению своей мысли, он услышал, как в комнату вбежал Галлез Гиони. Он бросился к брату и вытащил наполовину свесившееся вниз туловище.

- Безумец! Что ты этим исправишь!

- Уйди! – неистовал Гиони, отталкивая брата. – Зачем это напускное милосердие? Для вас всех я хуже, чем преступник! Я пес! Так дай же мне сдохнуть, как псу, сломав себе спину! Или что, ты хочешь сказать, что будешь возиться со мной, как баба? Зачем я нужен здесь? Слепой изгой, предмет страшных историй для детей!

- Я останусь с тобой, - немного подумав, ответил Галлез. – Мы останемся с тобой.

С тех пор окна были забиты. Теперь вся боль от беспомощности будто переросла в ненависть к тем, кто не давал ему умереть. Клет Гиони стал капризным и строптивым, его неистовый нрав был испытанием для тех, кто теперь находился рядом с ним. Однако, прошло некоторое время, и не имея сил сопротивляться дальше, Клет Гиони смягчился. Видя эту перемену, Галлез снова ушел в плаванье, чтобы зарабатывать деньги и содержать несчастного брата, а Гвеноаль осталась с ним, помогая во всем. Старик мало с ней разговаривал, но он до сих пор помнил, насколько приятно ему было слышать пение, сливающееся с шелестом волн и отдаленным шумом оживленного леса. Как-то он произнес:

- У тебя красивый голос.

С тех пор Гвеноаль часто садилась где-то неподалеку и затягивала песню на древнем наречии, на котором уже редко, кто говорил. Бретонский язык, отдаленно по звучанию напоминавший наречие северных народов, немного грубоватый, полный необычных для европейца звуков, был отражением самой Бретани. Все здесь было как-то иначе, чем везде. И слушая этот странный, замысловатый язык, можно было постичь саму душу бретонца.

Клет Гиони сидел, склонившись над столом и в тусклом отсвете лампы было видно, как привычная морщина на лбу разглаживается, а лицо принимает расслабленное выражение. Нельзя сказать, что этот сильный мелодичный голос смягчал его душу, но благодаря его приятному звучанию, старый моряк на время забывал о слепоте. Взору его представлялись дорогие сердцу картины. В какой-то момент он настолько забывался, что переставал слышать Гвеноаль; устремив куда-то отсутствующий взгляд, Клет Гиони наслаждался звуками, которые давно уже не слышал. Такого рода медитация продолжалась около часа, после этого он молча поднимался с места и уходил. Часто Гвеноаль водила его к морю, усаживала на обычное место, а затем приходила через час или два. В таком существовании было что-то пленительное, а вместе с тем и горестное. Теперь старый моряк мог ни за что не переживать, вся его жизнь отныне заключалась в простых действиях: встать, поесть, прогуляться и снова лечь. Сладостное неведение укротило его нрав, однако иногда Гиони вновь становился таким же безумным, как в первые дни после злосчастного падения со скалы.

Несмотря на то, что он полностью исключил для себя возможность человеческой привязанности, новость о том, что Гвеноаль вынуждена покинуть его, стала для него новым поводом для возрождения полузабытого духа противоречия и сопротивления. Первые дни он и вовсе не разговаривал с племянницей, отказывался от ее помощи, делал все возможное, чтобы испортить эти последние дни их совместного быта. Своим несносным характером он портил жизнь не только ей, но и себе самому. Бесполезно было пытаться добиться от него понимания: Клет Гиони на все отвечал еще более яростными вспышками гнева. Он все еще не хотел унижаться, ведь признать, что он к кому-то привязан – равносильно тому, что стать рабом человеческих уз. Почему-то этому суровому человеку казалось, что своим поведением он доказывает ей и самому себе свою свободу, не понимая, что такая резкая перемена просто кричала об обратном.

Через неделю Гвеноаль привела в дом постороннего человека. Старик понял это по какому-то новому запаху, новому звуку, новому дыханию.

- Дядя, познакомьтесь, это Маргарита, теперь она будет ухаживать за вами, - произнесла она, пытаясь заставить его подать ей руку. Движимый каким-то необъяснимым стремлением к противоречию, он сжал руку в могучий кулак.

- Что еще за Маргарита? Мне никто не нужен, убирайтесь отсюда! – воскликнул он, пытаясь уйти.

- Один вы не сможете, а она вам заменит меня, - возразила Гвеноаль, удерживая его за рукав.

- Мне не нужна ни ты, ни она.

Девушка ненадолго замолчала, было слышно только ее тихое прерывистое дыхание.

- Дядя, я не могу уехать, оставив вас одного, - произнесла она печальным голосом.

- Но уехать ты все же можешь, - ответил Клет Гиони, внезапно посмотрев на нее своими удивительными глазами.

Ненароком Гвеноаль подумала, что к моряку вернулось зрение.

- Я вас не понимаю, - в замешательстве ответила она.

Снова повисла пауза. Лицо Гиони приняло напряженное выражение, губы плотно сжались, брови сомкнулись на переносице.

- Неужели вы не хотите, чтобы я уезжала? – спросила она, и по дрогнувшему голосу было слышно, что губы Гвеноаль тронула улыбка.

- Я же сказал, ты мне не нужна! – снова воскликнул он, вырываясь из ее слабых рук.

- И все-таки мне кажется, что я слышу в вашем голосе обиду.

- Мне все равно.

Устав перечить этому упрямому человеку, она сказала:

- Ну, хорошо. Вы к ней привыкнете, она хорошая хозяйка. К тому же, вам будет о чем поговорить. Ее муж тоже был моряком.

- Не хочу больше слышать об этом море! Я его не вижу, значит, его не существует. И мира не существует! – воскликнул старик, наткнувшись по пути на деревянный табурет и пнув его со всей силы ногой.

Привычная к бурным проявлениям его непокорного нрава, Гвеноаль подняла табурет и строго произнесла:

- Вы ведете себя, как капризный ребенок, а между тем, сегодня мы видимся в последний раз. Вернуться сюда я смогу не раньше, чем через полгода.

Он обернулся туда, откуда доносился ее голос и, крикнув: «Да можешь вообще не возвращаться!», оттолкнул ее с прохода и уверенно направился к двери.

Гвеноаль была права, Клет Гиони страдал. Именно в тот момент, когда уши стали его глазами, она собиралась лишить его своего голоса, а ведь только пение отвлекало его от дурных мыслей. Вновь погрузившись в свою апатию и ненависть ко всему окружающему, он забывал о том, что племянница прикована к нему, что для молодости есть более приятные занятия, чем сидеть подле старца и готовить ему обед. Противоречивый во всем, он сам гнал ее, пытаясь убедить себя в том, что земные привязанности ему чужды, и что если злой рок лишил его всего в этом мире, он из своей вечной непокорности сам не будет нуждаться ни в ком и ни в чем.

Сев позади дома, там, где его никто не стал бы искать, слушая убаюкивающий звук плещущихся волн, ощущая родной сердцу соленый запах, Клет Гиони почувствовал, как ярость внутри постепенно утихает. Он вспоминал леса своей родной Бретани, бурные воды залива, серые гранитные скалы, желтые цветы утесника, мох, холодный песок, гальку, - и все это наполняло его душу горькой радостью. А может, он и не был так несчастен? Ведь он, в отличие от других слепцов видел многое, а может, слишком многое. Может быть, в океане он действительно был Богом, и стихия, ощутившая всю мощь его непокорного духа, решила избавиться от него, боясь цепей рабства, как боялся их он? Может быть, он и стихия были порождением друг друга, чем-то настолько похожим и родственным, что для одного из них такое родство стало фатальным? Ведь сражаясь, старый моряк и сам стал стихией: безжалостной, разрушительной, эгоистичной. Эти две силы сражались так долго, что одна из них просто обязана был стать жертвой другой.

Клет Гиони все еще смотрел вдаль своим ясным разумным взглядом. От задумчивого движения мускулов на лбу у него пролегли морщины. Море, вторя своей жертве, покрылось рябью. Пошел дождь.