Все хорошо

ВСЕ ХОРОШО

глава 1

СЛУШАТЬ

Она предстанет перед ним как евнух. Пустая во всем. Одна из загаженных душ. Он улыбнется и встанет рядом. И скажет, утопая в своих белоснежных одеждах: «ты думала мир твой. Это очень мило - ты совсем дитя».

Солнце–прожектор било наотмашь. Мужчина средних лет, высушенный надеждой, встал в конец длинной очереди, как раз туда, куда падала тень от креста. Это ничего, это нормально, ничего не дается сразу. Надо ждать. Заслужить. Вымолить. Непременно. Он ждал.

Я старался объяснить, что и как, но твое слепое упрямство закрыло все выходы.

- выхода нет?

- еще точно не знаю, но, скорее всего, нет.

- ты не работаешь над этим?

- раньше. Теперь поздно.

- так чего же ты ждешь?

- лета.

- ничто.

- Время? Но оно ведь правит всем, оно меняет все к лучшему, даже если плохо, потом, когда-нибудь обязательно станет лучше - так мне всегда говорила мама.

Он улыбнулся и шагнул на гравий. Она запихнула в сумку тетрадь и, стараясь наступать на принадлежащие ему следы, сделала пробный шаг.

По обе стороны к небу тянулись деревья. Совсем молодые, со свежими, упитанными листьями. Она сорвала один и стала разглядывать выступающие прожилки.

внутри нас тоже что-то тянется, что-то растягивает во все стороны и оно не успокаивается? Не успокоится, пока не разорвет, пока не сорвется, пока не сорвут.

избитая тема потери. Ты же знаешь суть.

- я хочу жить.

Они свернули. Следы закончились.

- уже поздно.

- ты можешь уйти.

Остановилась.

- не грызи ногти, что за дурацкая привычка.

- ты говоришь ужасные вещи.

- всего лишь правду. Ты же хотела правды?

- я просто хотела узнать, зачем все это было?

- что было?

- ну, то, что произошло со мной? …вся моя эта жизнь.

- ничего особенного не произошло. Дуализм сменился монизмом. Теперь есть только ты. Ничего личного. Ничего лишнего.

- ничего личного, но ты хреновый философ.

- С чего ты вообще взяла, что знаешь о правде?

- разве не ее ты мне показал?

- не напоминай мне. Ты предала меня.

- я….? Именно об этом мне нужно было спросить тебя. Для этого - все. А теперь. Теперь – ничего. Что же…

- вот я и говорю: Ничто.

- ты убиваешь меня.

- только мертвое зерно дает плоды.

ТЕРПЕТЬ

Боль, от которой проснулась Алиса, до того дня не была знакома хрупкому женскому телу. Оно лежало прямо параллельно белой плите потолка.

Cнег. За окном.

За окном вообще много чего: два старых панельных дома, пара ржавых гаражей, горка, залитая канализационной водой и бездомный мужик, похожий в старом плюшевом пальто Алисиной мамы на огромную улитку. Все это вывернулось из памяти на старый розовый ковер.

«Как приятно видеть. Хотя бы что-нибудь. Как есть».

Все хорошо.

Она притянула за руку замусоленную плюшевую игрушку и прислонила к стеклянному глазу треснутую губу. Кусочек прохлады.

Сон. Она уже видела его. Очень давно, быть может в детстве, которого у неё не было, как не было и мамы, чье пальто теперь носил человек-улитка.

Чудесным образом, найдя в себе силы, она отстранилась и широко раскрыла глаза. Зеркало. В нем - бледное узкое лицо, походившее из-за слипшихся волос на кокон. Расчесав их пальцами, она ускорила ненужное рождение и глубоко вдохнула.

Девять утра. Так рано Алиса не просыпалась. Уродливые, размякшие от горячей воды пальцы крутили телефон – она позвонит, обязательно, как всегда. С трудом.

Может человеку и не дано управлять временем, но что он точно может, так это изуродовать его.

- «Алло».

«Ничего» - процедила она по направлению к зеркалу и нарисовала над ресницами черную линию. «Все хорошо» - процедила она после второй. «Знаешь, почему ты не ешь мяса? Почему ты вообще ничего не ешь? – потому, что ты жрешь себя. Уже почти сожрала. Я планировала оставить кости. «Нужно иметь хоть какую-то твердость» - говорила ты, а что теперь? Ты готова бросить их первой же голодной собаке. С другой стороны - имею же я право на жест доброй воли?!».

Звонок.

Зашвыривая мысли в недосягаемость она решала какой будет встреча. «Мило улыбнусь и скажу, что соскучилась. Или… Обниму. Без слов. Да. Так лучше. Не стоит повторяться».

Дверь открылась.

–«Извини, я на минутку» - она зашла за угол кухни, уперлась плечами в стену и уравновесила дыхание. Слишком рано.

-«Все в порядке?»

-«Извини, забыла предупредить – здесь нечего есть»

-«Тоже мне новость, я не за этим»

Два синих бокала окрасились густо-бордовой жидкостью.

«…а зачем? – думала она, прощупывая бокал на прочность - За чужим телом, за чужими углами? Впрочем, ты же совсем не против побыть норой, позволить спрятаться среди хлама внутренностей, даже можешь позволить внести перемены в собственное время-существование. И все, скорее всего, было бы хорошо даже с ним. Вы бы виделись раз в неделю, а может два, сворачивались бы калачиком, затыкая друг другом глаза, уши и рты. Все было бы хорошо, правда. Сейчас это то, что нужно. Обоим. И какое кому дело ….».

-«Что будем смотреть?»

-«Мне все равно»

-«Ну вот, опять. Тебе на все наплевать»

-«Хорошо. Есть один фильм про молчание…»

-«?»

-«?»

-«Я тебе нормальное кино принес…»

«… нормальное … Хорошо. Ведь ты действительно НЕ против. Тебя не смущает чужое тело в стенах твоего дома. Ведь это НОРМАЛЬНО. Странное, непонятное, непостоянное тело. НО это нормально. Непонятная и неприятная зыбь. Плоть, источающая запах. Нормальный человеческий запах. Иногда он просто касается твоей кожи. Как тысячи людей касаются друг друга. Как дым. И тогда ты ТЕРПИШЬ. Ведь многие терпят. Морщишься, но терпишь. Иногда он проникает под кожу – это хуже. Но ты терпишь. Ведь многие терпят. Это хорошо. Это нормально. Он – удостоверение реальности, твоей реальности, которую нужно терпеть. Да и потом, когда есть он – есть что-то кроме снов. Кроме прошлого. Кроме себя. Пусть будет. Это хорошо. Это нормально».

-«тебе сняться сны?»

-«нет, обычно нет»

Алиса посмотрела на лежащего рядом мужчину: высокий, сильный брюнет с толстыми пальцами, до странности нескладными, словно собранными с десятка разных рук. Довольное, спокойное лицо, лоснящаяся здоровая кожа, намечающийся второй подбородок, небольшой шрам на переносице. Все это лежало на ее кровати помноженное на «отцовскую» нежность и уверенность в завтрашнем дне.

Её вывернуло.

-«что с тобой? Ты больна?»

-….

Ему нездоровилось - мужчине в очереди. Но он был очень сильный – не жаловался. Он стоял в конце, блуждал взглядом по норковым шапкам и платкам из собачьей шерсти, по плечам – опущенным, придавленным, гордым, по шелестящим молитвой губам, по рукам, сложенным на груди. Он улыбался им. Он всегда верил, что люди достойны жалости, достойны сострадания, понимания и прощения. Они все. И он немножко.

Прошло уже несколько часов, но он никуда не продвинулся. Подъезжали автобусы, подъезжали машины, из них выходили люди, которым надо срочно. Срочно замолить грех, срочно покаяться. «Простите, мне срочно, надо отпеть и бежать. У меня контракт, у меня собака не кормлена» - извинялся мужчина в кашемировом пальто, прорываясь вперед за сопровождающим его батюшкой. Другие прорывалась молча. Даже дети, то ли из детского дома, то ли из школы (экскурсия наверно), прорывались вперед за воспитателем. Мужчина улыбался. Он устал. Зашел за угол, смахнул перчаткой снег с парапета, присел и открыл баночку пива. Ту самую «одну в день» - уже много лет. Он сидел в тени какого-то кустарника и отпивал из баночки. Очень медленно. Он был очень сильный этот мужчина. Немного воспарив духом пошел обратно к очереди. Вот шапка, которую он разглядывал – «простите, я за вами стоял?» - «нет…, прекратите лезть без очереди, видите сколько народу?». Вот пальто, вот платок, вот очередные «кому надо»… Он забыл, не смог найти свое место, никто не помог, никто не подсказал. Улыбнувшись – оправдав их всех, он развернулся в сторону остановки и ушел, мусоля сигарету пожелтевшими пальцами.

«В другой раз».

Он ушёл. Дверь закрылась. Стало лучше.

ГОВОРИТЬ

- Ты опять все испортила. Сказал он и ступил на гравий.

Она ступила следом.

- я пыталась быть полезной. Хотя бы частично, хотя бы телом.

- конечно, ведь у тебя больше ничего нет. Ничего не осталось.

- Я больше уже никого не хочу. Я даже не хочу хотеть.

- Брось эти глупости. Простота – вот что нужно. Он снова ухмыльнулся и искоса посмотрел на спутницу. Она запнулась. Наткнулась на белый булыжник. Хотела спросить, что делать дальше, но, заглянув в темноту капюшона, промолчала. Отсутствие черт его лица было ответом на все незаданные вопросы.

- мир субъективен, но ведь есть истина, части истины, составляющие в сумме части этой истины, но ведь есть?

- есть. Но это ещё ужаснее.

Она встретила человека, как обычно, совершенно случайно. Два человека-по-отдельности соприкоснулись через общие темы.

Как и у всех нормальных людей у этого мужчины, что из очереди, была семья. Не так что бы прям семья-семья, но, так, была какая-то, как у всех. Нормальная семья. О, если бы вы знали, какой он был завидный жених! Бравый солдат, красавец. Внезапно он покрылся трещинами, время сдавило сердце, стянуло кожу вокруг глаз и губ. Он был рад. Ему в равной степени не хотелось ни чувствовать, ни видеть, ни, тем более, говорить. Открывать рот – он делал это все больше по-принуждению. Все реже.

«Я помолюсь за тебя» - говорил он на все жалобы и боли своих знакомых. «Я поставлю свечку за тебя» - говорил он и если бы кто-то обратил на него внимание, то непременно подумал бы, что еще чуть-чуть, и остаточная голубизна этих полинявших глаз вот-вот разольется по щекам акварелью. «Надо верить».

Испугались и замолчали.

«Я ошиблась – говорила она ему - я думала, что наконец-то нашла. Оказалось - опыт. Вам не принять такое чувство, такой силы, ответственность и зависимость в свободе. «Вы так юны в пляске с этой вашей свободой. Вы не понимаете, что это значит Свобода – это бесконечное одиночество, бесконечная боль, отсутствие, несуществование…». И бесконечное парение. Парение вдвоем. Боль вдвоем. А вы хотите просто быть. Упаковать свободу в прочность. Вам она не нужна. Вам вообще никто не нужен, и слава Богу». Оставьте меня одну! Я не выдержу отвращения к ним и к себе.

- Меня тошнит. Тошнит от их похоти и от себя, и от них…

- «не истери»

ЛЮБИТЬ

… море ложилось саваном на полудохлых рыб и крабов только что выкинутых с прибывшего судна – мелкий улов.

- если ты не сможешь решить, не сможешь выбрать – сойдешь с ума.

- что бы решить нужно понять где правда. Такое бывает только раз в жизни. Один раз. Редкость. Одни – не способны понять, другим - не выпадает случай. Везет единицам. Единицам, которым даруют любовь на единицу времени: на дни, недели, если повезет - годы. И никогда не понять можно ли было сохранить любовь лучше, чем это сделали. Может, любовь слишком много для простого человека. Рано или поздно она разрывает его изнутри, кладет на лопатки, она настолько прекрасна, что ты готов вгрызаться в землю лишь бы... Это все - Начало и конец.

Сегодня он был особенно бледен. Впадины на лопатках, куда она обычно упиралась взглядом, казались дырами.

- Знала ли ты тогда, в детстве, ЧТО вымаливаешь, уткнувшись в подушку. Знала ли ты, к чему это приведет?

- я бы пошла на это снова. Хотя, теперь, мне кажется таким несправедливым мучиться жизнью за которую борются тысячи детей, раскиданных по больничным палатам всего мира, тысячи неизлечимо больных, но здоровых… А я просто пью кофе и жду когда все закончится.

- осталось не так уж мало и хорошо бы придумать, чем убить время.

Мужчина из очереди любил только одну женщину. Всегда. До конца. И да будет так, аминь! Он любит Бога.

ЕХАТЬ

Мужчина любил вставать в 5 утра, когда еще никто не встал. Он любил подолгу колдовать над завтраком: заваривал большую чашку чая с надписью «Boss», жарил яичницу из трех яиц с помидорами, зеленью и обильно поливал все это кетчупом. Да, он любил себя. На его карнизе находили приют воробьи. После завтрака мужчина уезжал. Он давно уже не работал, поэтому всегда теперь уезжал. Ему надо было куда-то ехать, непременно утром. «Утро – весь день впереди. Утро – вся жизнь впереди».

Что-то затрещало, завибрировало. Мобильный корчился на полу напоминая умирающего краба. Алиса посмотрела на него, свесившись с кровати: 8.00 – пол часа назад уехал поезд. Надо остаться. Позвонить и извиниться.

9.00 - она села на поезд.

- Извини, проспала, через 2 часа буду.

Колеса отбивали праздно-траурный марш, за окнами прыгали деревья и облака. Она ехала к кому-то, в номер какой-то гостиницы.

Знание освобождает от ответственности. Безразличие – от чувства вины.

БЫТЬ

Алиса давно думала записаться на курсы. Слушать лекции. Узнавать новое. И еще шить кукол. Иногда – рисовать. Как было бы здорово сделать набор новогодних игрушек. Милых. Мягких. Раздарить знакомым. Их бы это порадовало. Их бы это умилило. Как было бы здорово причинять радость. Удовольствие. Пользу. Но у нее не было друзей. Алиса давно думала посещать детский дом. Помогать. Как было бы здорово видеть смысл в этих нужных делах, в мелочах. Незначительных. Видеть смысл - было бы здорово. Почти неделю она не отходила от компьютера. Она искала. Но все вызывало сомнение. Смущение. Приступы аддикции проходили сами собой.

Мужчина, тот, что из очереди, просто обожал быть с детьми.

Глава 2

БЫТЬ

Наступил новый год. Девушке захотелось вдруг стать частью «веселой праздничной толпы», валившей из всех щелей в эти «наполненные счастьем и ожиданием чуда» дни. «Неплохо было бы стать частью. Целое ведь тоже часть чего-то? Я ведь не настолько одичала, чтобы мнить себя богом?».

Побыть частью веселой толпы показалось ей чудесной мыслью, чудесной, но очень ранней. Поэтому она решила поспать до того, как эта мысль сделается чуть более зрелой.

Прикосновение к таинству, царившему за пределами ее кровати, должно было начаться с ужина в любимом ресторане, откуда, взяв такси, планировалось перебраться в один из популярных ночных баров, где она вполне отчетливо видела себя за барной стойкой с бокалом шампанского, взирающей на огни большого города и крикливые, рассыпающиеся по звездному небу, вспышки праздничного фейерверка… А после – быть может, с еще одним бокалом…

Надо заметить, что планы действительно были серьезные. Она сходила в душ, помыла голову, накрасилась и сделала маникюр. Разглядывая отражение, ее что-то как-то вдруг передернуло и она рассмеялась себе в лицо.

Медленно, в обратной последовательности, удалились все излишества: маникюр, косметика, одежда - и так, пока тела не коснулась футболка и успевшее остыть одеяло. Пока головы не коснулся покой. Пока губ не коснулся бренди.

Самая большая печаль ее жизни заключалась в том, что ей хотелось быть кем-то еще, но приходилось быть собой. Иногда ей хотелось быть легкой и воздушной как те, что могут запросто подсесть к незнакомому человеку и сказать «привет, давай будем друзьями». Иногда теми, что годами мучают диссертацию и искреннее верят в смысл запачканных 1000 страниц… Ей хотелось просто быть кем-то, кем она не была. Возможно, это сказывалось детство, в котором ее мать, сравнивая с другими, корила за то, что она - не они. Кто они? Почему они ей нравились? – она не понимала, но они делали счастливым человека, которого должна была делать счастливой она, но она не делала. И вот теперь, ей так сложно что-то делать, потому что это никому не приносит счастья. Это вообще ничего не приносит.

Вера в любовь. Ожидание чуда. Рождение. Мужчина из очереди ждал этого годы. Не получалось. 3 работы ради любимой. Утренняя пробежка – ради, повышение квалификации – ради. «Ты хочешь?» - спрашивал он ее. Ему самому ничего не надо. Он совершенно не эгоист. Он просто хотел жить… если ей надо. Ему – ничегошеньки. Она ушла именно из-за этого. Говорила: «ты слабый». Так бывает, сплошь и рядом. Это нормально.

«Черные псы» приобретали более четкие, практически телесно ощутимые очертания именно на праздники. Праздники – это карнавал, все меняется местами, вот и Алисина свобода примеряла маску пустоты. Хотя, тут она лукавила, псы дышали ей в затылок независимо от праздников. Обычно, их морды нависали над головой по ночам, словно готовая сорваться гильотина. Я вижу их бег, сверкающие черные глаза, слипшийся в уголках гной, розовые десна и окровавленные клыки, которые, вот-вот, я знаю, скользнут по мне, распоров ткань самосохранения. И, проснувшись, я займусь деконструкцией собственной жизни. Не оставив от нее ничего важного я упрусь в чужие слова.

Как хорошо, что на праздники организуют масштабные выставки. Эта была особенно удачной.

Она сидела на скамье напротив полотна Ротко. Глубокий фиолетовый пульсировал, извергая из себя нечто густое и вязкое. Она долго смотрела на него, наслаждаясь легким головокружением.

Девушка встала посреди выставочного зала, опустила руки вдоль туловища, опустила подбородок, закрыла глаза и стала выдыхать громкое, протяжное «аааааааааааа…».

Кто-то вывел ее на улицу.

Все хорошо. Все нормально.

НАДО

Как бы долго человек не спал, утро наступает. Приходится поднимать тело, мыть его, одевать… и куда-то девать… целый день с ним надо что-то делать. Это раздражает.

Временами эта особа совершала осторожные попытки быть как все. Надо подружиться. Быть ближе к людям. Надо выпить кофе и все обдумать. И найти. Обязательно, сойтись.

Надо начать все «с нуля». Верить в Бога.

Ползущие дни были прозрачны и утомительны, как окружающие женщины.

Собрав все силы, а собирать все силы действительно приходилось, толкнулась в дверь: первые два квартала, совершенно безлюдные, напоминали о вчерашнем празднике. Кафе и рестораны зарешечены, новогодние растяжки едва колышутся в полуденном мареве. Никого, кроме бездомных собак, слизывающих с мостовой остатки пиршества. Прекрасное начало для экранизации «Тошноты».

Единственное открытое кафе, напротив статуи Девы Марии, возведенной в самом центре города, отличалось отвратительным кофе и невообразимой суетой. Сидеть вот так, за огромными, грязными французскими окнами, в кишащей телами прохладе, глядеть на прекрасный своим одиночеством, но испепеляющий город – ирония всей жизни. Всегда приходится делать выбор. Но как только ты его делаешь - все меняется местами.

Стемнело. Жара спала. Кафе опустели и всё, что было внутри, высыпало наружу. Поддавшись течению толпы, навалилось обреченное чувство покорности и покоя. Спешить было некуда, ноги привыкли к чужому темпу, холодная вода гасила остатки горького кофе.

На площади к ней подбежали двое молодых людей и девушка, просили сфотографироваться. В любое другое время она бы отмахнулась, ибо всегда считала верхом странности запечатлевать себя на снимках с незнакомыми людьми. Но быть собой не хотелось. Она встала рядом, затвор лязгнул, довольные корейцы умчались дальше. Может послушать джаз? До начала - 3 часа. Подожду в кафе и напишу письмо. Посетителей не много и музыка не давит. Все хорошо. Арбузный сок.

В тетради, что она носила с собой, было 96 листов. Внутри она писала письмо. Письмо занимало 1 лист. Всего одно письмо и один лист, которые она множила, приближая к 96. Все логично.

«...Как мне вас не хватает. Вас, с кем я была такой счастливой, тебя, чья улыбка была так искреннее честна, тебя, ничего не требующую, ничего не обещавшего, тебя....

До встречи, твоя...».

ВСПОМИНАТЬ

- С твоей стороны было совершенным ребячеством выполнить именно эту глупую просьбу (Он улыбнулся). Ты ведь знаешь, за этим никогда ничего не последует.

вдруг ты одумалась (опять улыбка). Да ладно тебе, согласись, было весело.

Она сняла туфли и наступила на морскую кальку. Камешки были прохладными и гладкими.

Он остановился. Она устало опустила глаза.

- я остановился, чтобы напомнить тебе про один случай. Ему как раз место у моря.

Они сели в полуметре друг от друга. Лицом к набегающему иссиня-черному покрывалу из звезд, на дне которого дрейфовали покинутые судна.

- помнишь ту соседскую девочку?

– прошло много лет, не понимаю, к чему возвращаться, я уже достаточно сожалела … - прошипела она, передавленным горлом.

- дважды вспомнить об этом слишком много. Я понимаю.

Что ты помнишь?

- что касается событийности - не много. Мы много играли. Почти каждый день. Я за что-то ударила ее. Она была младше лет на 7. Помню, как стояла и смотрела вниз на маленькую головку, на светлые, причесанные волосики, собранные в два высоких хвостика резинками с такими, знаешь, нелепыми пластмассовыми клубничками... Потом она подняла на меня глаза. Сначала в них ничего не было кроме недоумения, потом я учуяла страх. Знала, никому не расскажет. И вот, тогда, впервые, мне открылась вся суть человеческого естества. Я впервые задумалась о вседозволенности, о наказании, о бессмысленности огромного числа вещей и слов, а еще о том, что человек не может быть изобретением боженьки, о котором мне рассказывала бабушка, потому что боженька знал все-все и был очень-очень хороший, он хотел, чтобы все-все были добрые, чтобы любили друг дружку, а человек, он ведь не такой, ведь совсем невозможно понять, что эта тварь может выкинуть, а она может… это я тогда поняла, когда ударила ту девочку, ударила и ужаснулась, не потому, что совершила плохой поступок, а потому, что это было движение откуда-то изнутри, неуправляемо, необдуманно, резко словно яркая вспышка.

Я ушла в парк и впервые раскачалась так сильно, что верхняя перекладина, к которой были приварены качели, подпрыгивала, издавая какой-то полу-визг полу-хруст. Помню холод сжимаемого железа, большую мелькавшую под ногами грязную лужу и черный ужас.

С тех пор мне было неловко слушать бабушкины рассказы, есть куличи и ходить в церковь, что стояла на холме в соседней деревне.

Если подумать. То ее жизнь – получше многих. Нет, без дураков. Без особых проблем, без особой нужды, без особых потерь. Кроме одной. Одной неудачно выпавшей карты. Пятый Джокер. Она думала, что это сделает ее карточный дом крепче, но архитектор что-то неправильно рассчитал. Все рухнуло. И тогда и после того. Сколько бы она не пыталась построить его сызнова, меняя комбинации, подпирая дам валетами, королей тузами, стоило прислонить к крыше этого пятого Джокера, как все ехало. Плыло. Мутнело. Расшатывалось. Верхняя карта сползала, тащила за собой другие, накрывала собой … к черту...

Алису пригласили в кафе. Алисе налили вина. А вы знаете, что организм воспринимает алкоголь как яд, бросает все силы на спасение?

Глоток.

Странная жидкость. Бордовая жидкость, оказывающая усугубляющий эффект.

Эйфория от отравления тела и души имеет общее начало. Общечеловеческое.

- ты разучилась слушать людей, не отрицай.

- я делаю это сознательно. Когда я слышу их, я начинаю их чувствовать, а когда чувствую – испытываю симпатию и дальше - по нарастающей …

- а, ты снова об этом.

Любовь – Рай. А рай, как известно, мы больше 10 веков назад променяли на свободу, на понимание разницы между добром и злом, на познание стыда, на Эго. Теперь же, все только и говорят, о Рае: «райское место», «как в раю», «райское наслаждение»… Все хотят этого Рая как будто он черничный пирог. Но если сказать нам, «будет вам Рай, коль откажитесь от свободы, от ВАШЕГО выбора, ВАШИХ помыслов, ВАШЕЙ воли? Что, если сказать нам: будет вам рай, коль откажитесь от всего, что знаете, коль согласитесь поверить безоговорочно в одну Его правоту, в одну Его правду. Не ужаснемся ли мы в душе, не пошлем ли к чертям собачьим такое предложение? Как будем мы жить там, где не с кем и не за что будет сражаться? Где не будет правительства, отбросов общества, вымирающих животных, мужа тирана и непутевых детей...? Мы, сошедшие с ума, мы отталкиваем счастье и покой словно чуму, не замечая, что Чуму обожествляем. Рай – утопия. Сладкая патока, липнущая к деснам. Уж если бы сегодняшний человек и продал бы себя, то совсем не за право войти в Рай, вовсе не в Рай, а в тот, где будет ему вдоволь хлеба, греха и страданий. О, как нам нужны страдания, как нам нужна боль и смерть. Нам нужно сожалеть, жалеть. Чужого ребенка, чужую собаку, себя, бабушку, продающую тюльпаны у метро… Нужно. Каждый день. Всю жизнь. Не человечество как вид выбрало это, это выбрал отдельный, каждый, почти каждый человек, как личность, для себя, не для другого, а значит - правда. Мы разрываемы свободой и несвободой. Одна часть нас вечно ищет тирана-божка, а другая – свободы. Так вот, если все мы, с уст которых не сходят слова восхищения о Рае, если все мы, на деле давно предпочитающие Ад, ждем Второго пришествия, не лучшее ли доказательство Его доброты, Его жалости к нам, как Его молчание? Его Неосуждение. Несошествие. Мы свободны до таких глубин, что впору устрашиться! Мы свободны до самого дна. Вера в Рай, как и вера в Бога – письменный стол, под который мы, нашкодив, прятались в детстве.

Алиса облизнула обветренные губы, ей нравилась эта сухость и солоноватый привкус моря.

- Ты пытаешься отомстить себе за несостоявшуюся жизнь ввергая себя в тотальную деструктивность… Это плохо.

Он развернулся и ушел.

ЗАБЫВАТЬ

-Знаешь, он мне больше не сниться. Это так странно. Странно. Знаешь, не понимаю, хорошо это или плохо. Скорее всего, нет. Это ведь должно что-то означать, должно что-то говорить мне, о чем-то говорить мне. О чем мне это должно говорить!? Об умирании чего-то живого, об отдалении, о забвении…. о… ненастоящности и проходящности всего, даже этого.

ты помнишь его ?

- нет. Практически нет. Разве что в общих чертах. В очень общих. Ни одной фотографии больше. Знаешь, как подмалевок, который набрасывают впопыхах, пока не сменилась погода и не растворился этот единственно нужный миг, именно с таким расположением облаков, именно с таким цветом неба, пока не растворилось именно то, что ты хотел запечатлеть. Но у меня как будто наоборот. Все стерлось. Все детали, точечки… не осталось той памяти, памяти о расположении линий, форме и длине морщинок и ямочек, о том, что он любил носить, есть, пить, о цвете и разрезе глаз – все это могло врать и этого всего уже нет. Нет, если не пытаться вспомнить. Я не пытаюсь. Единственное, что мне осталось, что не растворяет время и пространство – его руки. Руки – они никогда не врут. Их я не забыла, нет. Я помню длину пальцев, ширину ладони, развилки линий, я помню выступающие сухожилия и фаланги – как все это было исчерчено болезненно вспухшими венозными сосудами, сосудами, напоминавшими мне сказочные реки, лабиринт рек … Мне нравилось украдкой смотреть на них, когда он держал чашку с кофе или вел машину, смотреть и думать о том, куда все это нас вынесет… Они были даже во снах… утешающие, обнимающие, одобряющие. Руки, которые не врали.

- не знаешь, где тут почтовый ящик?

Они сидели чуть ближе, чем обычно, было чуть светлее, чем обычно, когда они сидели вместе на расстоянии полуметра друг от друга.

От багрового неба исходил страх, страх и обреченность. Конечно, оно всегда знало, это небо, что всякий день, взойдя и сделав круг, оно, в конце концов, будет поглощено темнотой. Не думаю, чтобы это его беспокоило по-настоящему. Ведь так непродуктивно беспокоиться из-за данности. Но иногда, оно уставало от своей природы. Иногда, глядя на небо, кажется, что однажды оно не выдержит и что-нибудь выкинет. Эдакое. Что-нибудь. И будут потом говорить: «надо же, никогда бы не подумал, никогда от него не ожидал такого. Удивительно. Да, удивительно». И никто не задумается о неизбежности. И никто не задумается, сколько стоило, небу, держать себя в границах этой уродливой рамы, держать, не хлынув через край, не запачкав ковер старого художника. И вот они тоже держали себя, держали, пока небо не дало повод вылить желчь.

Они смотрели на небо сидя на краю песчаного Каньона. Конечно, это не был каньон, который вы могли видеть на фотографиях из Колорадо, просто им хотелось дать имя чему-нибудь. Простое имя, отражающее суть. Они сидели и слушали как ветер гонит песок, слушали, как песок врезается в сухие листья и скребет кожу.

влюбиться в одноклассницу очень просто.

Ты бежишь.

Все дальше.

Вглубь.

В темноту.

Надо забыть прошлое.

Этот мужчина из очереди очень любил вспоминать, буквально все, в деталях. Память – единственная подачка, брошенная под дверь её нежной рукой. И он берег. Берег как мог, изо всех сил. Он, кажется, убил бы за нее. Память – сотни фотографических карточек, расфасованных в аляповатые, дешевые альбомы. Тяжелые, как могильные плиты, они выдавливали из памяти образы и слова – немного записок: «сходи в магазин», «забери ребенка из сада» - и его любимая - «уехала в поликлинику, кажется, я снова беременна». Еще осталось несколько билетов на поезд –они не часто путешествовали, работа, понимаете? Все его прошлое вмещалось в маленькую комнату. Все сложено внутри, все сберег.

Она ушла 11 апреля с двумя детьми. Такое бывает. Все хорошо.

ПРИНИМАТЬ

Алиса проснулась, на улице не было ни звука, ни шага, ни тени. Все залито слепящим зимним светом, светом безжалостным к неточностям, недочетам, светом, безжалостным к углам, высвечивающим, всепроницающим зимним светом.

Время не лечит, все это выдумки, порожденные страхом. Боль залегает в щели, дорасширяя трещины между ней и этим миром. Время и боль – мерила прожитого, и будущее здесь некстати. Оно заявлено, но не совершимо.

Алиса силилась отыскать в этом бесконечно прекрасном свете черную фигурку человека улитки, носившего пальто мамы.

Ни черта, один свет.

Мама Алисы умерла, когда той было около 8 лет. Все, что помнила девочка – блики палящего солнца от крышки гроба, куда засунули ее любимую мамочку, а еще сверкающие крылья самолета, уносившие ее из страны вечного солнца на эту улицу, в квартиру, за окнами которой все чаще случается зима. А больше, впрочем, ничего не происходит. Все хорошо.