В чёрном смокинге

С началом осени, когда уже спадает летняя жара в солнечном Крыму, и наступает тёплый бархатный сезон, приезжает сюда, как на побывку, вот уже в течение многих лет для поправки своего здоровья и развлеченья, Анатолий Анисимович. И лет ему уже не мало – шестьдесят шесть – пенсионер. И отдыхал он здесь, набирался здоровья и сил, желая будто, запастись ими впрок, с тех пор как вышел на пенсию, месяца по три. А на пенсию он вышел в пятьдесят пять лет, работал на железной дороге – водил маневровые поезда. Приезжал он с Украины – с Днепропетровска. Был две тысячи девятый год, и Крым был тогда ещё Украинским. Приезжали сюда и его приятели, и знакомые, те, кто имел такую возможность и желание, а иные, и необходимость по состоянию здоровья, чтобы, как-то поддержать его, замедлить его разрушение и утрату. Кто-то чуть раньше, кто-то чуть позже прибывали сюда, некоторые из них были такие же пенсионеры, как он. Но большинство из них, были, ещё только предпенсионного возраста. От сезона до следующего сезона, на протяжении многих лет уже, он встречался с ними и проводил своё свободное время в этом курортном городке. Они все были с разных городов Украины и России.

В этом году Анисимыч, как-то, ещё больше оплошал, с раздражением жаловался, что ноги стали сильно болеть, и тяжело стало ему ходить, и аденома стала ещё больше мучить его, даже до того, что по ночам плохо спал. А ещё позднее, ближе к семидесяти, жаловался уже и на сердце. Устало оно за многие лета его жизни неустанно работать. И, такие удручающие обстоятельства всё больше наводили его на такие, весьма невесёлые думы, и вынудили его, принять, не очень-то желанное им, решение, требующее немалого напряжения воли – как-то поменьше, чем в прошлые годы былой удали, пить алкогольных напитков – вина и водки, вместе со своими приятелями. Обладавшими пока, всё же, большим здоровьем, а значит и большими возможностями в этом непростом деле. К тому же, многие из них были и моложе его, а это уже, пусть временный, но весьма существенный бонус.

Ну, а развлекались как, и проводили своё свободное время на отдыхе? Это обыкновенно было, что с утра, и ближе к обеду, по мере приближения, всё более, осенних календарных дней, все собирались на пляже; купались, грелись и загорали, на уже, не жарящем солнце. Прошлые годы, когда были моложе, частенько винца попивали на пляже для поднятия тонуса и настроения, но с этого года, уже, как-то пореже они стали с употреблением винца, – по состарились, и былого тонуса, того настроения и удали, заметно поубавилось, и винцо уже, мало помогало им в этом. Уже безвозвратно ушло то счастливое время – пора их жизни, когда выражают все устремления, мечты и желания в этой поре у молодых людей, уже сложившейся поговоркой, что в такую пору их жизни, их не интересует ни что, более чем, водка, лодка и молодка. – Теперь же, наступила другая пора их жизни, унылая пора всё большего разочарованья и увяданья. Уже давно увядающая душа и сердце, никак не реагировали на романтические мотивы и искания. – Когда над речкой туман белый, белый, и вишни дурман, спелой, спелой…, но истерзанная и задубевшая за долгие годы жизни, увядающая душа и сердце, уже не отзывается на эти отчаянные призывы к продолжению жизни. Ну, а, по вечерам уже, чтоб унять наступающую тоску и скуку, без особого энтузиазма, многие, даже, большинство из них, взбодрившись стаканчиком винца, шли в какой-либо санаторий на танцы и дискотеки. С целью, по большей части (не просто так), отыскать себе временную (на время своей побывки здесь) спутницу, чтобы, как им казалось, ещё более скрасить таким знакомством, своё времяпровождение. А возможно, даже, и внести разнообразие в жизнь своей временной спутнице, не меньше их подверженной тоске и скуки.

Но были среди них и такие, что категорически отвергали такое время провождение, как танцы, хотя большинство из них были холостяки. Обычно в таких случаях они, кисло улыбнувшись, равнодушно говорили примерно такое; это если, кто-то из приятелей настойчиво их звал туда, что это всё было у них в далёком прошлом, и теперь, такое времяпровождение, в столь почтенном возрасте, им как-то ни к чему. Да пустое это всё – для большей убедительности, подытоживая свой отказ, дополняли его, ещё и такой, какой-то совсем уж фатальной фразой, чтоб только, поскорее отстали от них. И вообще, желали, как бы навсегда устранится от этой, очень не любимой ими темы. Стояли твёрдо на своём, не поддаваясь никаким уговорам, вовлечь их туда. Ну, прямо так, непоколебимо твёрдо, будто их пытались вовлечь в какое-то преступное сообщество. Чем давали повод некоторым острякам из их компании, подшучивать над ними. Видимо, с наступлением злодейки старости, перегорели всем этим и окончательно, бесповоротно зачерствели, и утратили всякий интерес к таким развлечениям. Души прекрасные порывы уже давно не посещали их. С возрастом, всё больше овладевала ими гнетущая эмоциональная тупость, и уже никак не отпускала; были безразличны до всяких утех. Развлекались, всё больше, по вечерам, тупо, сидя у экрана телевизора, просмотром футбольных матчей, и ещё что-то в этом роде.

Анисимыч, напротив, относился к той категории, или группе лиц, которые охотно, и всегда ходили на танцы. Его нисколько не смущал, даже, наступивший к этим порам, свой, довольно преклонный возраст. Какого-то другого, более интересного для себя время провождения он не находил. Правда теперь, из своих столь серьёзных физических недомоганий, в этом году он почти не танцевал, а просто, как зритель сидел больше на скамеечках, придирчиво рассматривая танцующих в зале, или на танцплощадке в санаторном парке. Его душа в отличие, от его ставшего немощным, тела, ну, прямо рвалась туда, жаждала его участия, но никак, уже, не могла приказать его немощному, увядающему телу, следовать её желаниям. Видимо, менее состарившаяся его душа, желала ворваться туда, чтоб и дальше полнокровно жить тем настроением праздника, исполнением желаний, так же, как в былые, более юные годы, скажем, ну ещё, лет пять или десять назад. Когда он был активным, деятельным участником танцевальных вечеров, был неистощимого оптимизма, много остроумно шутил. По возможности, даже, бывало, играл там, на вечерах, на гармошке или баяне, знакомился и проводил время с женщинами. Теперь же, его шутки стали какими-то, горько пессимистичными, больше, саркастичными, хотя и не утратившими былого остроумия. Но это всё было в прошлом, когда злодейка старость, ещё так сильно не надломила его здоровья. И теперь, не смотря на свои столь серьёзные недомогания, он всё же, очень желал познакомиться с какой либо женщиной, так же, как в прошлые годы, когда был моложе. Для него это, пока ещё не утрачивало смысл. И на этот раз он был полон желания воплотить задуманное, – познакомиться и проводить время в объятиях, пусть уж, и не таких жарких, как былые времена, какой-либо женщины, уже высмотренной им танцах.

Уезжал домой он обычно поздно, уже в первых числах декабря, поэтому всегда привозил тёплую одежду. В качестве утеплённой куртки, он всегда носил такой, плотный, чёрный, легендарный – овеянный легендами прошедшей войны, морской бушлат. Он у него остался (сохранился) с той далёкой поры, когда ещё молодым, четыре года служил на флоте. Говорил, что он его хорошо согревает. Уже где-то с ноября месяца, когда вечера становятся холодными, он, утеплившись этим своим морским, чёрным бушлатом, смело гулял допоздна, не боясь озябнуть, по набережной или в парке. И, уже всегда в эту пору, приходил в нём на танцевальные вечера.

В один из дней, как обычно, вечером, Анисимыч с компанией своих дружков пришли на танцы в санаторий «Славутич». Он решил, что на этот раз надо как-то действовать, и не откладывать больше на потом, до следующих вечеров, чтобы познакомиться, с той, уже высмотренной им ранее на этих танцевальных вечерах, женщиной. Сам, долго в неуверенности, колеблясь, ну прямо, как эквилибрист на канате, всё никак не решался, видимо, предполагал про себя, что стар, и неуклюже будет выглядеть в танце, если пригласит её танцевать. Чем даст повод для насмешек таким же острякам, как сам. Поэтому, попросил своего, наиболее близкого приятеля, что немного моложе его был, шестидесяти одного или шестидесяти двух лет, Кольку с Подольска. Доверив ему столь деликатную просьбу, состоящую в том, чтобы тот, познакомившись с ней, которую, вот уже несколько танцевальных вечеров с вожделением наблюдал он, так и не решившись подойти, и сказал бы ей, что она нравится вот тому, и указал бы ей на него, сидящего на скамеечках в зале.

Приходя на танцы, он теперь с завистью и горькой тоской смотрел на тех, кто моложе были его, так стремительно и уверенно, а иные виртуозно передвигались в танце, совершенно не испытывающие той немощи и недомоганий, как он. К примеру: молодой (пятидесяти лет), спортивный – хорошо сложённый его приятель Вася. Или, совсем ещё молодой в ту пору, – сорока восьми лет, спортивный, хотя, весьма тяжёлый, с центнер весом, Володя Крикун. И другие, более молодые его приятели. Но у судьбы для себя, он уже, счастья не просил, не до жиру всё же, было.

С сожалением и горечью он вспоминал теперь былую удаль свою, как когда-то, когда ему было лет пятьдесят – пятьдесят пять; был таким же, как те, которых он теперь с такой завистью наблюдает на танцевальных вечерах. Он вспоминал, как когда-то, со своим дружком (иногда и без него) Сашей из Старого Оскола, постоянным его спутником того времени, – тот был ещё моложе его, на целых десять лет, и был ещё резвее и проворнее его; они, тогда, не зная теперешней устали и немощи, целыми ночами засиживались (ну, и залёживались, конечно) в санаторных номерах у женщин, осаждая их непреклонные сердца, добиваясь их расположения. И не один курортный сезон, из года в год, длились их такие, романтичные, амурные похождения. Анисимыч был и тогда весьма смекалистым малым, чтобы произвести наибольшее впечатление на своих знакомых незнакомок, обозначить свою высокую значимость в их глазах, и слишком не растратиться при этом. Они угощали их дешёвым вином, разлитым в бутылки с фирменными этикетками, специально подобранными для этих целей, указывающими на высокую стоимость содержимого в них вина. Их незнакомок весьма, умиляло и расслабляло, туманило им головы, и затем сближало, когда они, так романтично и мило, предлагали им, распить бутылочку загадочной «улыбки» в их номерах. – Настолько проворен и находчив он был тогда, в самых разных обстоятельствах. И такие их проделки всегда оставались никем не замеченными и не распознаваемыми. Так весело и увлекательно проказничали они по молодости лет. Как неустанны и неугомонны были тогда, такими неутомимыми и везде сущими ловеласами были тогда. Теперь же, всё это кончилось, с большой грустью и досадой только вспоминалось ему, каким-то далёким туманным миражом.

Ну, а на теперешнем танцевальном вечере, было так и сделано. По просьбе Анисимыча, Колька пригласил её, ту самую, на которую пал его выбор, на танец. В неспешном, медленном ритме танца он, выполняя просьбу Анисимыча, повёл «задушевную» беседу с ней; и узнал, что она с Харькова, отдыхает здесь по путёвке, разведена, имеет взрослую дочь, и то, что ей пятьдесят два года. Затем, так незаметно, постепенно, чтоб не переполошить, не спугнуть незнакомку раньше времени, он перешёл к нужной ему теме, разговору о том, что она вовсе не ему, а вот тому нравится, и начал ей объяснять, как увидеть того, кому она нравится. Анисимыч сидел и украдкой, в надежде на успех, посматривал в их сторону. Это не так просто в полутёмном зале рассмотреть того, не зная кого. Колька терпеливо объяснял ей, чтобы правильно сориентировать её, говорил, вот такая-то, там, на скамеечке сидит женщина, на вид, лет сорока, одета во что-то необычное – во всё белое. Ну, прямо, как белая лебедь, видимо, отчаянно желает всё же, не утрачивает пока, надежды, отыскать, или выловить здесь своего единственного и неповторимого. Этим она заметно выделена и различима среди других; и, от неё – объясняет ей далее Колька, через два человека вправо, уже сидит вот тот, он, которого и необходимо рассмотреть.

Во время танца, до его окончания, переместившись туда ближе, она внимательно и придирчиво рассмотрела указанного ей. И, так, иронично презрительно, разочарованно говорит – это тот, что в чёрном смокинге, что ли? Ну, да, тот самый – несколько смутившись, ответил ей Колька. Она видимо, полагала, и была заинтригована тем, что увидит там того, который, в её воображении вот уже, много лет, под музыку её сакраментальной мечты приходит к ней по ночам, понятный только ей… и выражение на её лице стало таким кислым вдруг, будто её угостили слишком кислым яблоком. После окончания танца, она обиженно ушла куда-то дальше в зал и украдкой, сердито всё посматривала в их сторону. Видимо, образ мужчины её мечты, не имел ни малейшего сходства с этим образом реального, сидящего на стуле, уже престарелого мужчины в чёрном, морском, пусть даже, легендарном бушлате, которого она теперь, так безрадостно, апатично рассматривала. Будто её этим сильно обидели, что попросили обратить на него внимание. Видимо подумалось ей, что, набравшись наглости, этот нахал, надумал подбираться к ней; нет, не во сне, а наяву, – возмутительно и только.

И не показался вовсе он ей, в повидавшего много всего интересного и необычного в этой жизни, загадочным, старым морским волком, явившимся сюда, прямо со страниц увлекательных романов о морских путешественниках. Но разве, может быть иначе? Как только, что, пустая бездуховная жизнь, наполненная лишь понтами, никак не располагает к романтизму. Её зачерствевшая со временем душа, уже не отвечала на такие лирические мотивы – была невосприимчива к ним. Как это бывает иногда в грёзах и мечтах, в романтических видениях, возникающих в душах светлых, не тронутых ещё морозом житейских невзгод и глубоких разочарований, обильно питающих эту жизнь. Вот, был бы, если, он капитаном второго ранга, а ещё лучше первого, в отставке – было бы другое дело, тогда он, своим многим более тугим кошельком, живо будил бы её воображение, и это в полной мере отвечало бы чаяниям её зачерствевшей души. Увы, не те времена пришли, ветры перемен их принесли; теперь, во времена глубоко въевшегося в души воинствующего цинизма, хамства и эгоизма, лишённого романтизма, бушлаты и вдобавок, защитны гимнастёрки, уже никого с ума не сводят, и морские волки, уже, вовсе не входу, и не будят уже, ничьё воображение какими-то романтическими видениями. Развращённые души грезят иными ценностями по ночам, будящими их хищное воображение совсем другими видениями, порождёнными суровыми реалиями этой смрадной жизни. Когда Колька всё рассказал Анисимычу, и то, как насмешливо, она назвала его морской бушлат, чёрным смокингом. Анисимыч злобно ответил, – ну, ты понял, какая су…ра, и прочими матерными словами разразился в её адрес.

Ну, развлекались ещё и тем, что собирались иногда по вечерам у Анисимыча в его просторной комнате, распивали вино и слушали, как на гармошке он, что-то задушевное, щемящее душу играл. Вальс «на сопках Маньчжурии», например. Несколько раз, повторяя его, чтобы слушатели пережили ещё и ещё раз то, создаваемое им, настроение, сравнимое с тем, неподдельным настроением, возникающим при созерцании какой либо святыни. Такой, и торжественный, и глубоко печальный, как реквием. Грустное напоминание о кратковременной как мираж эпохе, подавшей большие надежды стране на что-то лучшее, позволившее ей взлететь к величию и славе. В совершаемый ею прорыв в захватывающее дух, большое будущее. Эпохе, сверкнувшей такой ослепительной молнией, и навсегда погасшей, подорванной на взлёте злыми силами, не разделяющими эти настроения. В нём, как сожаление и боль об этой утрате, Российской мечты. Прошло более ста лет с тех пор, – означенных в этом произведении событий, и теперешние поколения уже не слышат и не понимают этого. И всякие задушевные разговоры, воспоминания; и кого-то когда провожали, отъезжающего с отдыха в родные края – домой, тоже собирались нередко у него. Так незаметно наступил декабрь, закончилось время и его побывки. Облачившись в свой военный, морской, «легендарный» бушлат, показавшийся кому-то «чёрным смокингом». Анисимыч отбыл к себе домой, в свой «любимый» город, до следующего года – курортного сезона.

P. S. Пять лет спустя, две тысячи четырнадцатый год. Крым перешёл в состав России. Такого события никто никак не мог ожидать тогда. С Украины в этом году мало кто приехал в Крым, не приехал и Анисимыч. Невзирая ни на что, приехал Саша с Киева; бесстрашен, сочувственно и уважительно говорили некоторые, большей частью его земляки, о нём. Он был на много моложе Анисимыча – на целых шестнадцать лет. Особенно уважительно относился к нему. Обнаружив, что здесь всё нормально, жизнь идёт своим обычным чередом. И никак не желая, допустить такого, чтобы Анисимыч, поддавшись панике и нелепым слухам, и не поехал из-за этого в Крым, лишив себя такого удовольствия. Он, чтобы утешить и ободрить его, придать ему большей решительности и уверенности, поколебленной всякими вздорными слухами, совершенно ничем, не имеющими отношения к действительности, умышленно распускаемыми спецслужбами Украины. Он возбуждённо, с волнением, стараясь переубедить его, участливо звонит ему, и уверяет, и успокаивает его, старательно всё объясняет и разъясняет ему, что здесь всё нормально, спокойно и мирно, и как обычно можно отдыхать, ничего не опасаясь.

Анисимыч выслушал его, и так тревожно, с опаской, чувствуя будто, приближение большой беды, по телефону отвечает ему – Саша, что ты говоришь, у нас в городе говорят, что цены там на всё страшно поднялись – жить невозможно. Молоко джанкойское стоит втрое, и более, дороже нашего, да ладно это, у нас говорят, что казаки ходят по пляжу и набережной, документы проверяют, если, что не так, шашками головы рубят. Услышав такое, совершенно невозможное и нелепое, Саша ему в ответ, ещё более возбуждённо, стараясь изо всех сил переубедить его, уже кричит ему в телефон – Анисимыч, ты не верь, казаки шашками никому головы не рубят. А молоко…? Анисимыч, зачем тебе джанкойское молоко? Ты не пьёшь молоко, ты пьёшь вино! Ну, а если, что подорожало, то вовсе, не в три раза, ну, может быть в полтора. И, ещё, разговаривали с Колькой, что с Донецка, так у него здесь есть приятель – казак Петя, ты знаешь его, так вот, этот казак Петя, говорил, что казакам не было такого приказа рубить головы. Так, что давай, собирайся и приезжай, не верь, что там у вас говорят, здесь всё нормально. Ну, всё, конец связи, ждём.

Однако, не в этот год, ни в последующие годы Анисимыч не приехал, так же, как и многие другие с Украины, кроме бесстрашного Саши с Киева, не пропустившего ни одного года до сих пор. Ну и ещё пару человек с Харькова, всё же, приехали тогда в Крым, из многих наших знакомых. Видимо, тамошняя пропаганда сильно запугала население, внушила им жуткие настроения. Совсем скоро, уже в две тысячи шестнадцатом году, наскучавшись однообразием жизни дома, и убедившись, что все его опасения были напрасны. Он, ободряемый неистощимым оптимизмом Саши Киевского, эти годы поддерживавшего с ним связь, всё же, засобирался тогда приехать в Крым, был в приподнятом настроении, в предвкушении возобновления прерванных встреч с друзьями и приятелями; и наполнилось радостью его больное сердце, и отлетела прочь печаль его. Он оповестил о своём твёрдом решении Сашу с Киева и Кольку с Донецка, что этим годом, он непременно едет в Крым. Слёзно жаловался им на свою такую скушную, пресную жизнь, в сильной степени, ущемляющей его душу, привыкшую к большей вольности. Жаловался им, как жена и дочь безжалостно глодали его всё это время, постоянно, на каждом шагу, упрекали его в нерадении. А теперь он радовался, что выйдет, наконец, из домашнего заточения и гнёта, и свобода встретит вновь его у входа. Не долгой, однако, была его радость.

Так вот нежданно-негаданно, оборвалась его жизнь, смерть опередила все его намерения; – на семьдесят четвёртом году жизни, в конце лета, этим годом Анисимыч отошёл в мир иной. Об этом узнал Колька с Донецка, ему позвонила дочь Анисимыча. Раздосадованный Саша Киевский, узнав об этом, не мог удержаться, и в гневе, комментировал это печальное событие такими словами, похожими на некролог – скорбные, жалостливые слова, относящиеся к покойному. Говорил, что жена и дочь, не имели ни малейшего сострадания к нему, безжалостно грызли его, пока совсем не загрызли его, физически ослабевшего, немощного Анисимыча, – морально убивали его. И Анисимыч, уже не смог выдержать их столь жёсткую, домашнюю тиранию; не имел уже ни моральных, ни физических сил на это. – Земля ему пухом.

А в две тысячи восемнадцатом году, летом, отпраздновав своё шестидесятилетие, разбило параличом (инсульт) самого, «легендарного» казака Петю. Колька с Донецка навещал его в больнице, с сожалением и горечью говорил: – лежит, говорить не может, только мычит и безумно смотрит в потолок, пытается, будто, в каком-то мучительном напряжении, отыскать там ответ, – разгадку сакраментальной тайны этой смрадной жизни.