Вести с полей. Часть 2

-Мы с Нинкой, царствие ей небесное, десять лет назад на эти места сели.- Костомаров откашлялся. Речь длинная предстояла.- Вот. Хорошие места. На них можно было и бюджеты совхозу выбить посолиднее, ввести его в число уважаемых и передовых. Способ простейший до безобразия. Сдают нам сводку с третьей бригады, к примеру, что хлеба они скосили, подобрали и на склад сдали по восемь центнеров с гектара. Переводим это в пуды и тонны. Нинка пишет черновую справку, а я начисто переписываю. Ну, корректирую по мере надобности. В итоге на стол директору ложится документ в котором написано, что третья бригада сдала на приём по восемнадцать центнеров с гектара. Приёмщики, комбайнеры и прочий народ справок этих не видел. Один Данилкин. А он полный дурень в сельхозпроизводстве. Грубо говоря - болван полный. Он бумажку подмахивает и нам возвращает. Мы её подшиваем. Со всеми бригадами делаем одну и ту же процедуру. Увеличиваем сдачу вдвое, а то и втрое. На бумажках, ясное дело. Директор к концу уборки уже и не помнит сколько и чего подписывал. А цифры не помнит тем более. Ну, а потом хлеб отвозят на элеватор в город и каждому водиле на весовой  дают бумажку . Ну, там- нетто, брутто. Там цифирь натуральная. Сколько привезли, столько в бумажке и писали. Маленькая цифирь, короче. Шофера нам копии привозили, а мы их выносили за село и сжигали пачками. Да у нас бы их никто и не проверял. Потому, что им проще было посмотреть их на элеваторе. И по степям не мотаться. Но элеватор тоже  оригиналы этих бумажки по стенам не расклеивает, а складывает, подшивает и кидает в архив. Никуда данные не отправляет. Ни в Управление наше, ни в обком. Им это на хрен не нужно. Документация есть. Подшили. Спрятали в архив. А перед Управлением и обкомом отчитываемся мы, производители. Причем по нашим цифрам. Зерно потом никакой дурак не перевешивает ни на элеваторе, нигде. Когда продают с элеватора - взвешивают, конечно, сколько продали.

  А в конце- бац! Недостача на элеваторе. Но искать неправильные документы никому не выгодно. Спросят:- А как же вы принимали зерно? На глаз тонны определяли?  То есть - начальники элеваторские могли за решетку влететь как мяч в ворота футбольные. Вот этим мы и пользовались. Много лет. Совхоз передовиком стал. Все в медалях и орденах. Щит на трассе перед поворотом нам поставили. «Предприятие - ударник коммунистического труда.» На доске почёта перед обкомом про нас целый стенд с фотографиями и красивыми словами. Зарплаты получали все огромные. И мы с Нинкой. И Данилкин. Комбайнеры, трактористы, шофёры…Да все. Даже учителя в школе побольше имели, чем их коллеги городские. Ну, вот.

А тут Петька Стаценко звереть стал. Он и в первые годы лез в наши дела. Я, говорил, агроном. Я бьюсь за то, чтобы нам дали современную технику. Технологии вспашки и посева чтобы позволили обновить. Мы, говорил, работаем как в тридцатые годы. На одном энтузиазме. Но землю отвальной пашней в гроб загоняем. Да и сеять, говорил, по солонцам надо другие семена и по другому удобрять. Через двадцать лет такого издевательства земля вообще рожать не будет, говорил Петька. Данилкину. Нам говорил.

- Вы чего творите!?- говорил.- Кто ж нам даст технику новую, технологии даст новые применять, удобрения современные в бюджет заложит? У нас ведь и так всё лучше всех! Получается на всём старом и старинными методами - флаг вам в руки! Прославляйте  Родину дальше в том же духе!

Я, кричал, до Москвы дойду. Пусть вас пересажают всех за вредительство.

Мы даже дрались с ним. Он не подписывал наших бумаг. Хотя должен был. Мы Данилкину сводный отчет отдавали и он как дитя малое радовался. Подписывал один. И отсылал куда положено. И всё проскакивало на «ура»!

А Петька запил. Не выдержали нервы. Куда ни напишет - тишина. Всем всё по фигу. «Ура»! и замечательно.

- То есть Данилкин не понимал, что вы приписки делаете огромные?- Спросил Малович.

- Да в том и дело! Болван полный. Радовался. Ордена получал. Ждал когда в обком заберут. А мне жена сказала однажды, что я дурак беззаботный. Что Петька всё равно протрезвеет когда- то и попадет в ЦК КПСС. Лично. На приём запишется. И примут его. И размотают наш клубок. А это уже точно- расстрел.

- Посчитай, Нинка говорила, сколько мы государству урона нанесли. На десятки миллионов рублей. Петьку, говорила, убирать надо. Физически. Иначе хана нам. Данилкин выкрутится. Дурачком прикинется. Он же учитель географии по образованию. Обком сам его сюда вытащил на руководство сельским хозяйством. Он по идиотизму - то всё, конечно, подписывал. Петька - никогда. Ни разу! Значит кто остаётся главными злодеями? Мы, говорила, Нинка, пусть земля ей пухом будет. Жди, говорила, момента, и Петьку завали. Иначе нам с тобой однозначно кранты. Чую, говорила она, что собирается он в Москву. И заявления уже все настрочил на нас. Кончать его надо, говорила Нинка. Как на духу докладываю вам, светлая ей память, покойнице.

  Я сопротивлялся первое время. С год примерно. И стали мы жить как кошка с собакой. Да ещё и в страхе постоянном. Я её боялся. Не могу сказать - почему. И сейчас не понял. А Нинка - меня. Тоже вроде без особого основания. И оба боялись Петьку. Аж до боли головной. А тут она поздно ночью зимой от подружки пришла и говорит.

- Чалый,- сказала - только что затащил пьяного Стаценко в дом. Тот - вообще, говорила, не мычит даже. В дымину пьяный. Сейчас Чалый уйдет, а Петька уснёт крепко. Пойдем вместе. Я посторожу. А ты вот этот нож воткнешь ему в горло.  Перчатки нацепишь и заходи к нему спокойно. Он и не дёрнется. Нож в горло и спокойно выходи. Обойдем посёлок вокруг в темноте. И зайдём с другой стороны. Так что - если, мол, увидит кто, то не допрёт. Из гостей идём вроде. Так и сделали. Воткнул я ему нож в горло просто с радостью. Сам от себя не ожидал такого зверства. Убиваю, а на душе поёт всё. Теперь, конечно, нас никто уже не продаст и не тронет. Некому больше. Обошли мы посёлок и спать долго не ложились. Свет у нас горел специально. Чтобы кто увидит, то запомнит, что мы в тот вечер не прятались. А, наоборот, на виду были. Песни пели до часу ночи.

- Что, на самом деле песни горланили?- Малович взялся ладонью за лоб. Чего- чего, а именно такого даже он не встречал в практике.

-Рассказывать дальше? - спросил Костомаров.

- Перерыв пять минут.- Малович потянулся. - Пошли, Вова, подышим на крыльце. И они вышли. Причем Малович шел к двери и повторял тихо- тихо:

- Ну, звери. Вот же звери. Надо же…

Хотя, если честно, людей- зверей он видел и похлеще. Но слова эти шептал всегда. Со злостью искренней. Как проклятие на этих зверей накладывал.

***

Вроде бы и недолго говорили, а уж и к вечеру пошло дело. Надо было заканчивать, да увозить Костомарова в следственный изолятор.

-Выспаться хочется нормально.- Тихонов закрыл глаза и поднял лицо к небу. Вдохнул мягкий и тёплый воздух вечернего марта. - Я у Данилкиных половину ночи не сплю, хоть и не засиживаемся. Не переедаем вроде. Не пойму.

- Запахи.- Малович зевнул. Наверное тоже вспомнил, что отоспаться надо. - Софья палит свечки какие - то ароматизированные. Когда сидишь - они покой дают и расслабление. А ляжешь спать - запахи вроде резче становятся. Не дают мозгу отключиться. Да ладно. Сегодня выспимся. С Костомаровым на час работы всего. Максимум.

- Ну, Данилкина он женой убиенной ловко заменил. Всё теперь на неё вешает.

  - Да ладно.- Улыбнулся Малович.- Чего нам Гришу трогать? Пусть сидит. Сколько лет уже мы сюда мотаемся. Привыкли к нему. Да и помогает всегда. Жук он ещё тот, конечно. Но колоть Костомарова на то, чтобы он организатором и заказчиком убийства агронома сейчас Данилкина поставил, то есть - как было на самом деле, не стоит. Не сдаст. Только следствие затянем. Ильич же поклялся его с кичи вытащить. Уверен на все сто. Знаю Гришу. Выучил. Потому счетовод наплетёт нам сказок в протокол и попросит дать явку с повинной. Дадим?

- Ну. Нам чего? С повинной, без повинной, а дело раскрыли. Но ему зато в этом случае вышку предлагать прокурору не будем. И суду. Нехай живёт и мучается. Агроном с Захаровой его сами с того света достанут.- Согласился Тихонов. -Улик прямых у нас против Данилкина нет, чтобы притянуть его к убийству. За приписки до него ОБХСС сам когда- нибудь доберётся. А может и проскочит и тут. За одиннадцать лет, считай, никто ж его даже не проверял. Хотя, насколько знаю, лет пять назад  кто- то натравливал на него ОБХСС из городских. Из управления сельхозников вроде. Ребята втроем приехали, водки попили, на рыбалку съездили, в баньке попарились. Друзья теперь. Ладно, пойдём заканчивать. Ну, зверюга, Костомаров, ну гадёныш, мля!

***

Костомаров пил чай с сахаром вприкуску и ел печенье. В буфете у него пачек десять лежало. Любил печенье.

- Я тут подумал, гражданин начальник, товарищ капитан Малович,- не дожидаясь пока следователи сядут за стол.- По убийству Петра Стаценко попрошу у вас разрешения на явку с повинной. Всё сам расскажу. До тончайших деталей. Вы то по  жене меня сами раскрутили, а я испугался, что если и по Стаценко сами меня к стенке прижмёте, то у вас и выхода не будет. Только расстрельную статью мне писать надо. А я за пятнадцать - двадцать лет на зоне и сам сдохну. Без расстрела. Зато совесть все года меня будет жрать. Вы не смейтесь. Но совесть есть у меня. Просто судьба на меня за что-то обозлилась крепко. Даже знаю за что. За вредительство, видно. Десять лет разорял государство. Хотя сам ни копейки с того не имел. Только зарплату и премии. Но это не Данилкин, это я совхоз в гордость целинных земель превратил. Почет Корчагинскому и уважение я организовал. Флаги, вымпелы, ордена и медали! ВДНХ в Москве! Дайте повинную, а! Всё одно- не жить мне. Я чувствую.

- Ладно.- Сказал Малович устало.- Вот листок тебе чистый. Тот протокол подпишешь, что верно с твоих слов записано. По супруге твоей бывшей.А на чистом листке пиши справа «Начальнику УВД кустанайской области генералу Слепцову С.А. от гражданина» и так далее. Потом на середине листа пиши «Явка с повинной» Теперь нам всё расскажешь сначала, а потом мы тебе уточним - что писать, а чего не надо. Чтобы голову генералу не морочить ненужными откровениями.

Понял.- Костомаров откусил сахар, запил чаям, снова откашлялся и вот как рассказал.

***

Короче, Нинка, вечная память ей, Почти каждый день после работы, да нет- каждый божий день меня накручивала. Мол, и в магазине ей кто- то шепнул, что агроном на нас троих, ну, на директора ещё, написал докладные со всеми деталями о том, каким вредительством мы занимались больше десяти лет.

И ещё болтал по пьяной лавочке везде, где только можно, на МТС, в столовой, на машдворе, на току и зерноскладе, даже в  «Альбатросе», когда к Алипову ездил пить, что собирается, когда подкопит денег, объехать все главные инстанции в Алма- Ате и в Москве. Там он запишется на приём ко всем самым главным и добьется, чтобы приняли его. А там бумаги отдаст и на словах расскажет и по то, как директор землю гробит, от новых технологий отказывается и вместе с нами участвует в приписках на огромные суммы денег.

Нинка мне говорила, что Петьку надо бояться больше, чем любую комиссию. Если он всех нас троих продаст, то сразу под суд пойдем. А там расстрел нам гарантирован. Убей, говорила, Петьку, втихаря. Он же один живёт. Пьёт до беспамятства от огорчения, что никто его не слушает  и нормально работать не дают. Подкарауль, говорила, и когда упадёт пьяный спать- прибей его молотком в висок. Или нож воткни ему в горло. Верное дело. Сразу помрёт.

А Нинку - то мою похоронили? Меня почему не взяли на похороны?

- Похоронили.- Ответил Малович.- Тебя там не хватало. Народ бы тебя там же порвал и рядом закопал. Рассказывай,  давай.

- Ну, вот, значит. Она говорила мне,  что если я не грохну Стаценко, то она мне в жратву яду нальёт. Есть у неё яд. Знаю. И сдохну я не сразу от него, а дней через десять. А она за это время соберется и уедет. Куда - не говорила. Но не на родину точно. Не в Калугу, не в Жуков. И никто её не найдёт. А с таким трусом и слабаком как я - жить ей вроде шибко тошно и противно. Раз я не могу её и себя обезопасить. Я её бояться стал. Жрать перестал дома.То у Данилкина поем, то у Кравчука или Артемьева Игорька. Даже в столовой не ел. У неё там все свои .Заведующая, поварихи.

Потом понемногу пить начал. Один. Все же знали, что я не пьющий. Пришлось тайком керосинить. Но в магазине водку стал брать - про меня и слух пошел, что запил я. Напьюсь, сяду где - нибудь, думаю  и понимаю, что не хочу я его убивать и не могу. Духу не хватает. И совесть не велит.

Но. Но!!! Сижу как- то после уборочной дома вечером. Нинки нету. Ходит по подружкам. А я у Кравчука литр самогона взял и глушу потихоньку. Вдруг Нинка влетает. Растрёпанная вся. Бежала сильно, запыхалась. Чалый, сказала, отдышавшись, только что этого козла Стаценко, пьянющего вдрызг, домой волоком затащил. Наверняка на кровать его бросил и ушел. Люди видели. Я видела. Так я зашла к Петьке после Чалого. Темно. А он храпит уже и стонет. Перепил. Тогда я в шкаф кухонный руку сунула, нашла нож побольше и поострее, да бегом домой. Другой такой случай хрен когда  подвернётся. Пей стакан полный. Я выпил. Вот нож тебе. Давай салфеткой протрём, сказала она и дала мне перчатки. Чтоб отпечатков не было. Взяла меня за руку и потащила.Я сопротивляюсь, говорю ей, что не могу убить. А она мне зло так зашептала, что тогда жди, мол, когда сам помрёшь. А помрёшь скоро. И слюнтяем обозвала.

Ну, потом дошли мы до калитки Стаценко и постояли минут пять. Оглядывалась она - не видит ли нас кто. Потом толкнула меня и сказала, чтобы быстро шел. На всё три минуты мне. Ну, а меня чего- то развезло. От страха, видно. Я нож в руку взял и как во сне побежал в хату. Гляжу – лежит он на спине и храпит. Луна лицо высветила и грудь. Ну я подошел тихонько, взял ножик  двумя руками и как кол ему в горло загнал. Даже кровь не успела брызнуть. По рукоятку загнал. И бегом обратно. Нинка меня снова за руку схватила и поволокла через дорогу, потом через чей- то двор, не помню – чей. Но только у того двора сзади ещё калика была .И мы из поселка выскочили.

- Зарезал?- спросила она, когда мы в темноте оказались.

Меня стошнило сразу. А потом я руку поднял и головой два раза кивнул. Домой вокруг совхоза шли. Зашли с другой стороны от дома Петькиного.

Я ей сказал, что меня и её найдут по следам. И она за ножом заходила. И я потом. А Нинка показала мне на землю и прошла рядом мимо меня.А грязь была жуткая. Жижа сплошная. И не видно чётких следов. Грязь в них обратно стекала и следы выглаживала. Часов до двух мы свет не выключали. Радиолу завели и специально стали петь под музыку. Кто мимо проходил - все видели, что мы пьём, поём и отдыхаем. Может праздник у нас семейный.

Потом Стаценко похоронили. И мы ходили на кладбище и на поминки. А дальше что было? А! Вы начали крутить Чалого, Кравчука, Артемьева. Ну, мы решили, что почти пронесло. Только мне Петька сниться начал. Вроде идет по стерне просто так, колосок жуёт и улыбается. После этого я пить стал больше. Чтобы он не виделся мне. А он всё равно виделся. То на поле. То в гробу на кладбище.

А с Нинкой совсем отношени

я и ночевать. Да три дня подряд. Чем окончательно убедила Олежку, что счастье есть.

Историю с Олежкой Николаевым я не придумал. Мне в шестьдесят девятом году, когда я неделями жил в Корчагинском, собирая информацию для статей в областную газету, рассказал сам Серёга Чалый, у которого я жил весь срок командировочный. Причем много раз за семь лет. И в повести моей это единственный человек, которому я не изменил ни имени, ни фамилии, ни судьбы.

***

То, что в лесу раздавался топор дровосека - это просто полная тишина и безмолвие в сравнении с тем, какое  неповторимое и неподражаемое буйство сотен разных звуков, света и цвета, искр, похожих на салют, взлетающих высоко и уносимых ветром то в яркий день, то в тусклое утро или глухую ночь предпосевной или предуборочной кампании. Самый естественный для социалистического хозяйствования, родной с первых же недель после революции, Великий и Непобедимый никакими силами небесными советский аврал, был самым прогрессивным и надёжным способом существования всего, что делалось во имя и ради любимой Родины и всемогущей власти народа.

МТС и МТМ в Корчагинском за десять дней до начала посевной шестьдесят девятого года напоминали со стороны центр вселенной, где полностью сконцентрировалась  всесильная энергия космоса, куда сплыл со всех обитаемых созвездий самый разумный разум, куда неведомые благодетели Земли спустили уникальную, чудесную ловкость и умение рукам обыкновенных работяг, которые всю зиму только пробки бутылок открывали неказистыми до поры пальцами. А в роковые часы и минуты, отбрасывающие как весеннюю грязь из-под колёс  улетающие в прошлое быстрые дни, приближая посевную с такой скоростью, что ни в одной стране мира никакие тренированные рабочие не смогли бы в первый её день сказать:

- Всё готово, товарищи командиры-начальники! Всё сделано по высшему классу из всего, что было и из всего, чего вовсе не было!

Советский характер, социалистическая трудовая общность  и волшебная сила

идей марксизма-ленинизма позволяли сделать из ничего всё, из никого - всё, причём, так добротно, что дай людям на эту же работу в сто раз больше времени и материала, хуже бы получилось. Диалектическая оправданность тяги нашего народа к авралу, к преодолению непреодолимого и свершению рядового, обыденного для советского трудящегося героизма  именно в состоянии полной безысходности - это драгоценное клеймо, поставленное на социалистическую действительность калёным драгоценным металлом. Таким драгоценным, какой может быть только у Великой коммунистической партии.

Ни днём, ни  ночью, ни утром и вечером не останавливались станки, пылали раздутые мехами от всей  души угли в кузне, звенели молоты по наковальням, шипели паяльные лампы, трещали искрами электроды электросварок, визжали пилорамы, стонали электродрели и скрипели, сдаваясь гаечным ключам, огромные крепёжные болты. Люди падали от перенапряга, кого-то рвало от передозировки разнообразными ядовитыми дымами, ранились в кровь руки, от усталости скрючивались и немели пальцы, темнело в глазах и к некоторым на время прилетали потусторонние галлюцинации.

Но всё это, со стороны буржуазных стран глядя, казавшееся диким, глупым, нерациональным и противоестественным, было нашей формой правильной героической жизни, которая к началу утвержденной сверху трудовой кампании выводила измотанный, побитый, обожженный и похудевший народ к полям, которые ждали и были беззаботно уверены в том, что завтра с утра они заполнятся всем, великолепно подготовленным к труднейшей работе в жутких грязях, топях, промоях и  прочих ужасах весенней суглинистой и солончаковой целинной земли.

Возможно, самой земле этой и не нужны были жертвы человеческие и ежедневные подвиги, преодолевающие всё. Но советские люди без подвигов и полной выкладки последних сил своих жизнь свою трудовую считали бы унылой и недоброй.

Но что хорошо - ни жизнь сама, ни власть могучая, никогда таких печалей своему народу не доставляла...

 

                    Глава шестнадцатая

***

Все названия населённых пунктов кроме города Кустаная, имена и фамилии действующих лиц изменены автором по этическим соображениям.

***

Природу никто не оповещал о том, что первое апреля - день у людей особенный. Обманывать надо в шутку всех подряд, хохмы всякие друг другу подсовывать и розыгрыши. У природы от высших сил задание на все времена года и на день любой одно было - всё делать всерьёз, как положено и определено тысячелетиями. Потому первое апреля текло ручьями по улицам, топило снег солнцем почти горячим на просторах полевых, создавало повсеместно грязь непроходимую и выковыривало из млеющей под тёплым ветерком земли ростки серых, крепких стволиком травинок.

А население дурило друг друга изощренно. С яркой весенней выдумкой и добротным целинно-полевым деревенским юмором.

Игорёк Артемьев не стал мелочиться, а запустил с утра пораньше в народ достоверный, услышанный по радио сразу после гимнов приказ о присвоении совхозу Корчагинский звания города в связи с огромными трудовыми успехами, о начале строительства в совхозе пятиэтажных домов, завода шампанских вин и фабрики по производству мягких игрушек на тысячу рабочих мест.

- Как же я не слышал такого? - поразился Данилкин. - И обком партии молчит. Не совсем, конечно. Про посевную каждый день раз десять долдонят.  Но насчёт фабрики и завода шампанских вин ничего подобного не намекали. Закрутились сами перед севом. Забыли. А ведь это переворот в нашей жизни! Нет, революция! Буду пробиваться к заворготделом. Уточнить надо, когда нам готовиться. Видно, после посевной уже.

- Я раньше гимнов проснулся!- кричал Кравчук в толпе обсуждающих новость возле конторы. - Первый даже слышал наполовину, но потом, правда, в сортир побежал. Мог пропустить.

Все остальные проснулись позже и в новость почему-то поверили легко.

- Давно пора, - жарко радовалась Нинка Завьялова, продавщица. - У нас как раз почти тысяча баб. Ну, вместе с мужиками, которые как бабы. Не хуже нас, то есть. Задолбалась я за прилавком танцевать перед каждым. А тут какое благородное дело нам дают! Детишкам радость доставлять. Белочек шить, зайчиков и, наверное, слоников. Это ж какая прелесть для всех -  не в грязи по колено шастать, а под люминесцентными лампочками сидеть на мягких стульчиках и выкройки рисовать!

- Хрень всё это, - мрачно сказал Валечка Савостьянов. Он, похоже, тоже помнил про день смеха. - Артемьев ляпнул эту чушь и на МТС пошел. А там его насмерть бочкой от бензовоза пришибло. Лёха Иванов её тельфером на тросу снимал, а Игорек как раз под ней шел. Трос оборвался. Старый был тросик. И… Сейчас Игорёк в морге на вскрытии, а завтра хороним. Так что, никому никуда не уезжать.

Женщины заплакали. Мужики закурили.

- Закопаем с почестями, - сказал Олежка Николаев. Видно, не вспомнил про народный праздник. - Он хоть и придурок, но зимой, в холод жуткий много хорошего сделал для людей. И вообще - работал Игорёк на любом фронте, не жалея себя. Я в «Альбатросе» оркестр закажу и венки хорошие в городе.

Было ещё много всяких разных хохм и небылиц, в которые все вляпались, как в правду. В основном подкидывали их Чалый, Савостьянов и Кирюха Мостовой. Шутки и розыгрыши были беззлобные и все принимали их всерьёз. Ни с кем ничего не случилось, но верили все обманам смешным не потому, что в Корчагинском  подряд - одни дураки лопоухие. Нет. Никто просто не вспоминал так быстро, что первое апреля должен быть обдурёж сплошной, народом придуманный и им же узаконенный. Потому, что в головах у каждого был колом всажен роковой и неизбежно набегающий на совхоз день пятого апреля. Первый день посевной. Всё, что происходило до её начала, сметалось на второй, пятый и десятый планы. Про первоапрельский непорочный обман вспоминали чаще после работы, поздно вечером. А многие не успевали воскресить его в памяти по причине круглосуточной сварки, резки, ковки, перетаскивания и укрепления деталей, что доводило до полного исступления и ничего в головы не лезло, кроме желания успеть к утру пятого числа и хоть раз за пару дней прикорнуть где-нибудь в уголке на полчасика

Игорёк Артемьев помогал всем подряд на МТМ, бегал раз десять в магазин за водкой для механиков, видели его все, но про то, что завтра его надо хоронить, никто уже и не помнил. Много забот поважнее было. Успеть вовремя начать посевную - одна забота, вместившая себя как матрёшка все остальные, попутные

К двенадцати дня Айжан  Курумбаева  привезла на собственном ГаЗ-69, подаренном обкомом за труд ударный, экономиста-счетовода из райцентра. Его отдали на посевную пока. А если понравится он Данилкину, а ему - Данилкин, то и пусть живёт в Корчагинском. Райцентр не против, счетовод - тоже.

  - Еркен Жуматаев, - пожал новый счетовод-экономист руку директору. Раньше они не виделись. Айжан постояла минут пять в дверном проеме, убедилась, что лицо Данилкина просветлело и озарилось удовольствием, да потихоньку и ушла.

- Да… - произнёс Данилкин ласково. - Очень, очень рад! Как же тебя отпустили к нам, Еркен? Ты ведь в райсельхозуправлении – фигура! Один из самых-самых!

- Ну, не то, чтобы уж прямо так, - стал смущаться Еркен. - Но, вроде, не жаловались. Так ведь там я - рядовой экономист. А тут буду главным, да?

- А как же! - воскликул Данилкин. - Самым что ни на есть главнейшим!

И дом мы тебе приготовили начальственный. С обстановкой. Двор большой. Можешь кур развести, коз, кроликов. А насчет работы - на тебя надежда огромная. Я-то не шуруплю в экономике вашей. Ну, болван, проще говоря. Бывший учитель географии. На тебя надежда, дорогой. На одного.

  Еркен, счетовод-экономист, ещё раз для порядка и соблюдения субординации смутился. - Да вы не переживайте, Григорий Ильич. Совхоз как был передовым, так и будет.

- Оно-то, конечно… - засуетился Данилкин, директор, и побежал к шкафу. Достал «столичную», стаканы и с утра порезанную в столовой колбасу. - Давай за знакомство и новую твою должность.

После третьего стакана они сидели у окна, глядя на ручьи, режущие как ножами дорогу, и пели песню. Каждый свою. Еркен казахскую народную, а Данилкин мычал про подмосковные вечера. Но всё равно получалось складно и общность директора с экономистом  после второй бутылки и родилась здоровенькой и окрепла насовсем. Как вроде и была всегда.

- Но бывает, понимаешь, не хватает нам семян тонн пятнадцать-двадцать. И купить уже не у кого и не на что, - печально вспоминал Данилкин. - А у нас же как! Приказ - засеять все гектары. Не выполнишь - снимут в лучшем случае. Посадят - в худшем.

- Вот я и вижу, что вы не экономист! - обнимал Данилкина Еркен. - У экономиста хорошего всегда семян хватает. А не хватает, то в шею гнать этого экономиста. Не умеешь считать - работай сторожем! Верно я мыслю?

- Да, да, очень верно, - обнимал нового счетовода директор.- Но потом-то на этих гектарах не вырастает ничего. Вот беда! Проверка приедет, а там нет колосьев. Опять - или снимут, или посадят.

- Я вам как экономист учителю географии скажу, - закусывал колбасой очередные сто пятьдесят Еркен Жуматаев. - Чувствуете, что не хватит семян, то оставьте пустыми такие места, куда никакая комиссия без помощи Аллаха не доедет. А Аллах помогает в первую очередь несчастным, бедным и обездоленным. Комиссия из областного управления может быть бедной и обездоленной? Да не смешите меня все!

И он увлеченно засмеялся. Надолго и с большой охотой.

- Я, бастык, хороший экономист. Молодой, но хороший. Мне надо, чтобы я рос и выше! - Еркен перестал смеяться и сказал задумчиво. - Ну, года три я с Вами поработаю. А дальше мне путь лежит в город. В областное управление. Вот скажите мне, ата, возьмут в управление счетовода-экономиста из совхоза, который план не перевыполняет, рекордов не даёт и орденов, медалей, грамот и премий не получает заслуженно. Не, бастык, не возьмут.

- Так нам сейчас агронома в аренду дал «Альбатрос», - снова погрузил себя в печаль Данилкин. - Ух, ушлый агрономище. Всё считает-подсчитывает. Каждый килограмм семян, готового зерна, пропавшего, перегоревшего в буртах. Страшный человек. Не подпишу, говорит, ни одной бумажки, если она с моими показаниями не сходится.

-Эх, ата! Григорий-джан! - улыбнулся экономист новый. - Не родился покуда такой агроном, который считает лучше меня, экономиста. Его дело главное - землю щупать. Как любимую женщину. А как нам с ним друзьями остаться - это вы, бастык, доверьте мне самому. У меня все друзья. Врагов не бывает.

- Так мне же потом окончательный рапорт подписывать, - трезво, будто и не выпил литр, сказал Данилкин. - Цифры в нем честными должны быть!

- А я тоже буду подписывать. И агроном, - экономист трезветь не стал, но блеснула в глазах его надёжная и заветная для Данилкина искорка. - Так что, честнее отчетов, чем у нас не будет на целине. Может, только у нашего ЦК перед Московским ЦК будут. Но это меня не обидит. Они же Бас-бастыки!

У них всё вообще - самое честное, справедливое, правильное и мудрое. Да ведь? Так же?

- Ну! Что ты! И в голову не придет усомниться! - Данилкин повеселел. - Не зря мне тебя одного рекомендовали, как самого честного и принципиального экономиста. Значит, поработаем во имя великих свершений и трудовых подарков Родине?

- А то как же! - подхватывал Еркен. - Мне расти надо, агай! Я молодой. Тридцать пять мне. Но это уже тот возраст, когда надо руководить начинать. Иначе - жизнь непутевая пойдет. Умный человек руководить должен. Как Вы, бастык!

Они снова выпили, опять обнялись и запели. В этот раз оба «Подмосковные вечера»

  А кто вообще встречал хоть раз довольных, счастливых, можно сказать, людей, которые любили одинаково и работу, и Родину свою, и себя в ней, да чтобы люди эти в радостную минуту не запели эту великую и общую для всех советских трудящихся песню? Да никто и никогда!

***

Четвертого апреля к ночи движение живых и металлических тел в сторону полей напоминало крупнейшую войсковую наступательную операцию, в которую только воздушные силы не включены были. С тем же, что и танковый, грохотом гусениц - к уже распаханным и пока ещё нетронутым, отдыхавшим с осени полям, шёл, освещая путь себе сотнями фар и прожекторов, полк  тракторов. Нет, не полк. Дивизия шла. Тракторов было много. Даже сами трактористы не знали, сколько их. Ну, своих было сорок три. Да ЦК и обком прислали корчагинцам три с лишним десятка гусеничных монстров «Сталинец» из южных районов республики, где отсеялись уж недели две назад. Трактора приезжали поездами, прикреплённые как танки к открытым вагонным площадкам. На станции их перегружали в большие грузовики и развозили по совхозам. Самих грузовиков, которые зерно подвозить должны к сеялкам, тоже не хватало ни в одном совхозе. Нет, машин было не так уж и мало у любого хозяйства. Но на собственных, потрясающих размерами целинных территориях, возились бы эти грузовики не десять дней, отпущенных сверху на посевную кампанию. Месяц бы у них на это ушел, не меньше. Тогда и урожай местами созревал бы почти зимой. Ну, под первый снег попадали бы колосья точно и он легко укладывал бы их на землю, ставя в жуткое положение комбайнеров и народ совхозный. У народа в таких случаях не было другого выхода. Только руками добывать колоски из-под первой пороши. Поэтому и на посевную и на уборочную тракторов, грузовиков, сеялок, плугов, борон и другой техники, помельче которая, нагоняли со всех сторон, где уже дело было сделано, сюда, в целинные края.

  На поля, где краёв-то как раз без бинокля и не видно было.

Приезжали крепкие, ладненькие и небитые жизнью солдатские машины, грузовики из самых известных казахстанских автоколонн, трактора колесные - МТЗ-80 «Беларусь», отработавшие на более мягких южных полях. Целенькие, не помятые рассыпчатой нежной пашней юга гусеничные гиганты ЧТЗ «Сталинец», Т-100, да ещё трактора поменьше, но тоже «монстры» - ДТ-75 и ДТ-54. Даже первые «Кировцы» работали. По одному-два в хозяйстве.

Вот это была техника - «Кировец»! Для этого, похожего на желтую песчаную гору могучего трактора с шестью огромными колёсами, не было вообще никаких препятствий. Один такой дали лучшей в области трактористке из корчагинского Айжан Курумбаевой. И она без особого перенапряга давала в  день по три нормы. Даже сравняться с ней мужики не могли, как ни пыхтели, а чтоб обогнать - пустой номер вообще. Как ей это удавалось - даже сама Айжан внятно объяснить не могла ни своим, ни командированным, ни корреспондентам многочисленным со всего Союза, которых тянуло к ней как мух на мёд.

- Да езжу как все вроде. Плуги да бороны одинаковые у нас, - Айжан всегда улыбалась искренне и  широко  корреспондентам. Красивая, молодая, с тонким загаром и добрыми глазами. - Как-то оно всё само по себе выходит, айналайын.

В общем такая картина рисовалась людьми, техникой и природой вечером перед началом посевной. Сгоняли всё к краям клеток ближних и далёких, обстукивали молоточками напоследок, где надо, подкручивали ключами для верности болты разные, замеряли десятый раз уровень масла, солярки и бензина, традиционно поругивались полушутливо с водителями бензовозов и щоферами машин с цистернами солярки. Ну, чтобы не забывали следить, кто над кабиной желтый флажок поднял. У кого, значит, горючее кончилось. Фары проверяли на дальний и ближний свет, еду, на три-четыре дня припасённую, и фляги с водой укутывали слоями тёплых одеял, которые придерживали и жар от моторов и солнечное апрельское безумство. Ночевать домой с дальних клеток никто  не уезжал. Ночевали под тракторами и машинами на шкурах, купленных у животноводов несколько лет назад.

- Чалый! Слышь, Серёга! - кричал Данилкин. - Поехали на зерносклад сгоняем. Посмотрим - сколько семян недогрузили, а заодно ещё раз проверим как зерно продули горячим воздухом. Не дай бог головня проснется уцелевшая или гниль корневая пойдет от проростков. Это ж как минимум - два-три центнера на гектаре угробит.

- Да я в пять часов смотрел, Ильич! - подошел Чалый. Руки в масле. Здороваться не стал. - А вот с агрономом надо бы отдельно потолковать. То, что он сегодня на собрании говорил, больно мудро. Привыкли в «Альбатросе» этим долбанным научным языком махать. Лично я не понял ни хрена половины. Где он, кстати?

- Самохин! Вова! - Данилкин ладошки рупором сложил и закричал, поворачиваясь по оси, так, будто тонул и мечтал, чтобы именно Вова его вытащил на сушь.

Самохин появился как привидение. У Чалого было даже предположение, что он сплыл сверху, из пустоты.

- Ты попроще скажи мне, учителю географии, что мы имеем за землю на текущий посевной сезон. А то на собрании ты авторитет народу показывал. Как учёный всё доложил, - не удивившись тому, что поразило Серёгу, сказал Данилкин. - А нам, двум дуракам, по простому поясни то же самое, будь ласка.

- Короче, - Самохин Володя поднял вверх указательный палец. - Землю вы увлажнили снегозадержанием на пятёрку. Я замерил. Так аж по триста кубометров  на гектар влаги накопилось.Это просто - ого-го! Хорошо - не то слово. Но есть и плохие новости. Которые называются проблемами. Их будем героически решать. Преодолевать непреодолимое, короче. Много размывов глинистых, ям просевших, воды верховой и грязи много. Короче, трактористам и тем, кто на сеялках будет да на боронах сидеть, я заранее выношу свои соболезнования. Хотя все останутся живы. Но только, короче, на половину.

- Чё, совсем поганая земля? Не посеем без приключений? - помрачнел Чалый Серёга.

- Ну… - Володя-агроном закурил, дал по папироске и директору с Серёгой. - Посеем, конечно. Но примерно так, как бабы рожают. Удачно, короче, но в муках! Больно уж грязь адская. Вот в чём, короче, плюха.

- Сей в грязь - будешь князь! - торжественно заключил Данилкин, директор. - Народная мудрость. А народ живёт тысячи лет. Раз такая поговорка не померла, не затерялась, значит, верная она. Надо только глупостей на поле не творить. Аккуратно надо и пахать, и сеять, и боронить. Ну, всё. Разошлись. Готовимся к броску!

И вскоре все стихло. Не горели фары, никто песен не пел и самогон не глотал. Молчаливо стало в степи перед бурей трудовой. Так тихо стало, как перед большой и опасной грозой. Только воздух низкий носил по округе запахи земли сырой, ждущей плуга  и лемеха, да смешавшиеся запахи бензина и солярки, которые одни только и могли подтвердить, что здесь, в темноте, затаилась до утра армия. Трудовая. Смелая, умелая и удачливая.

***

- Зря всё вспахали с осени, - Данилкин, директор, курил в постели и сам с собой разговаривал. Софья Максимовна в другой комнате спала с открытой форточкой и дым её не будил. - Говорил же осенью в управлении, что оставлю стерню. Её и отвалим. Она ж воду держит и сольёт с плуга поглубже. Нет же, бляха. Отказали. Поднимай осенью отвал и всё тут. Пусть влаги больше войдет. Ну и что? На поле теперь вода одна. Хоть на лодке плавай. Как ровнять да прикатывать, хрен поймёшь.  Да ещё обком торопит. В жизни с пятого апреля не сеяли. С первого мая - самое то. Но, они ж говорят, что весна сейчас ранняя, тёплая. Сейте, говорят с апреля. Больше шансов, что до снега уберёте. А как сеять? Не подсохло ведь совсем поле. Грязь - только свиней в ней купать. Ну, чего теперь? Дня три на закрытие влаги уйдёт. Игольчатые бороны, слава богу, есть в достатке. И прикатать есть чем. Потом по свеженькому пойдём сразу культиваторными лапами, грунт поднимем неглубоко и посеем лентой на три, максимум пять сантиметров глубины. Сеялки вроде  подготовили нормально. Не должны забиваться дозаторы… Ну, даст бог день, даст он и…

На этой мысли внезапно отключился уставший Данилкин. Успел только папироску воткнуть в пепельницу на стуле. И уснул с надеждой. И снов не видел.

Жена Соня подняла его в шесть часов.

- Светать сейчас будет, - шепнула она Григорию Ильичу на ухо. - Ты бы шел уже. Без тебя же не начнут. А надо пораньше. В этом году трудно сеять будете. Чую так.

- Накаркаешь, блин, - зевнул Данилкин. - Нормально всё пойдет. Продумали с агрономом позавчера всё до последнего пустяка нежданного.

Он собрался и ушел к первой клетке. Вова Самохин, агроном, уже курил у края поля. Стало светать и Данилкин разглядел, что рыбацкие сапоги его, до задницы поднятые, целиком в грязи. Сверху с сапог тонкими виляющими в грязи струйками текла к земле вода. Видно, что ходил на пашню. Проверял.

- Привет, - дал ему руку директор.

- Рации на всех тракторах есть? На дальних клетках услышат нас? - спросил Самохин и руку пожал.

- Есть. Услышат, - Григорий Ильич подошел поближе к пашне. Рассвело уже прилично и пару километров глаз трудно, но прихватывал. Отвернутая плугами земля блестела как отдраенные ваксой и начищенные офицерские сапоги. Это так ловила первые солнечные лучи вода на пахоте.

- Короче так! - командирским голосом заявил агроном Самохин. - Через десять минут по всей площади всех полей запускаем трактора с игольчатыми боронами. У нас, значит, четыре тысячи гектаров, так?

- Четыре с половиной, - мрачно ответил Данилкин, директор. - И неучтёнка спрятанная, клиньями нарезанная, есть. Резервная. Почти пять тысяч получается.

- Короче, чтобы в десять дней обкомовских уложиться, нам надо выравнивать в сутки по четыреста гектаров, закрывать по влаге и следом сразу сеять, - Вова Самохин три раза больно стукнул себя по шее. - Но я и во сне ни разу не видал такой скорости обработки. Ну, сто гектаров ещё можно сделать. И то, если до полусмерти вкалывать. А на такой почве - больше пятидесяти, короче, и не закроешь по влаге, не подровняешь, не прикатаешь и не посеешь. Будем по этим причинам обкому и управлению гнать «балду». Короче, навешивать им лапшу на уши будем. Другие есть предложения? Звонками, Гриша, телетайпом, как хочешь, делай, но чтобы мы работали, короче, дней двадцать пять, а  они получили рапорт, что совхоз отработал посевную за десять суток и три часа.

- Так проверить же могут по ходу, - Данилкин утер пот со лба. – Считай, партбилет сразу на стол и в сторожа вместо должности заворготделом.

- Их в обкоме человек сорок, да в управлении столько же, - улыбнулся Вова Самохин, агроном. Щёку потёр и плюнул под ноги. - А у нас в области  почти двести совхозов. Тебя часто на посевной проверяли? Или на уборке?

- Один раз. В пятьдесят седьмом. У меня полторы тысячи гектаров-то и было тогда, - директор засмеялся. - Так по полям и не ездили. Пришли, посмотрели первую клетку возле дороги, ближнюю. Потом все пошли в баню. Потом домой ко мне. До утра пели и анекдоты травили.

- Короче, я объявляю старт, - сказал Самохин, агроном. - Или лучше ты давай! Директор - это солидно, увесисто.

Данилкин трижды сплюнул через левое плечо и достал из кармана рацию.

- Всем, всем, всем! - торжественно прокричал он в шипевшую, перекрытую пластиковыми полосками,  дырку с мембраной. - Даю обратный отсчет. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один! Вперёд, родненькие мои! Трудно будет. Тяжело. Но честь ударного совхоза нашего мы не имеем права уронить! Во имя процветания Родины нашей! Ради чести своей и совести! По коням, ребятки! Верю в вас! С богом! Начали!

- Веришь в Господа, Григорий? - серьёзно спросил Володя Самохин, агроном.- Я никому не скажу.

- Да мне по хрену. Скажешь - не скажешь, - окрысился Данилкин. - В кого и во что ещё верить? В КПСС и Политбюро? Вот сам и верь. А в Господа дед мой верил, прадед. И жили, всё у них ладилось. И у меня ладится. А отец мой смеялся над Богом. Кирпичником был. Дома лучшие в Кустанае строил. И верил в Сталина, в социализм и в красное знамя. Спился и помер, царство ему небесное.

Минуту молчали они в тишине. И в одну секунду взорвалась тишь ранняя степная. Воссияла земля целинная под сотнями мощных фар, задрожала будто в лихорадке, взревела нетерпеливыми голосами дизельных движков и охнула громко, радостно, принимая в лоно своё огромные машины, огнедышащие, извергающие синий дым из труб выхлопных. И плыл тот дым над степью перепаханной, то как туман, то как завеса дымовая, скрывающая от сторонних взглядов и ненужного, нехорошего сглаза, сражение бескомпромиссное. С природой строптивой. Хотя сражался народ целинный с землёй давно приручённой, хоть и непокорной, только во имя её славное и любви к ней ради.

***

Никого почти не осталось у дороги из села, которая упиралась в первую полевую клетку. На площадке длинной и широкой, самообразовавшейся от колёс, ног, гусениц, только окурки остались, куски тряпок промасленных да клочки скомканных газет. Бродили по площадке хмурые, молчаливые и очень озабоченные мужчины с рациями в руках. И в хождении их не было ни порядка заметного, ни смысла. Все курили, шептали что-то под нос, поглядывали мельком на пашню. Кто-то в даль врезался острым глазом, кому-то этого и не надо было. Оглядывали они ближние клетки, по которым ползали тракторные сцепки. Хитрая штуковина - эта сцепка. В первые целинные годы руководству страны не думалось о том, чтобы напрячь учёных, которые в свою очередь энергично зашевелили бы извилинами одарённых и переполненных знаниями мозгов своих. А приказали бы им, да, может, и  выродили бы они быстренько для работяг, ползающих по земле родной, но не везде податливой, сложные механизированные комплексы, соединенные в единую конструкцию. Но руководству в то азартное, размашистое время хотелось перепахать как можно больше земли и за счет этого, главным образом, увеличить число действующих полей, с которых можно собирать осенью и пшеницы в десятки раз больше, и овса, проса, гречихи. В общем, всего побольше. Урожайность невысокая от земли, которую ещё не раскусили  по составу и возможностям ни агрономы, ни пахари? Так и ладно. Не беда. Потому как посевной площади стало всюду в сотни раз больше, то и с малых урожаев продукта выходило всё одно -  много. Глупо даже сравнивать с тем, что имели в урожаях до целины.

Потому дело до новой техники и плодовитых технологий далеко не сразу дошло. Потому посев в конце шестидесятых ну, может, на малость малую отличался от того, какой был после сороковых. Так, попридумывали небольшие и несущественные изобретения, быстренько командами вписали их в крестьянский труд и успокоились на том. Теоретиков-подсказчиков, которые знали, как сделать труд сельхозников не испытанием, а спокойным продуманным делом имелось в государстве с избытком. Но их притормаживали. Не время сейчас на скаку лошадей менять. Всё переделать - это не год займёт, не пять. А миллиарды пудов нужны сейчас. Весь мир смотрит на размах советский, на могучую поступь вперед и вверх страны-победительницы. Не падать же лицом чистым в грязь перед мировым империализмом!

Поэтому на посеве сцепка, скреплённая болтами, пружинами, шнифтами  и толстым прутом стальным, смотрелась внушительно, но работала - как кому повезёт. Сперва трактор ставили. К нему, если поле с осени вспахали, прицепляли бороны. По три-четыре штуки. Они  были тяжелыми и зубьями выравнивали отвалы пахотные, делали пашню ровной. Правда, на очень сырой земле их железного веса не хватало. Поэтому на каждую борону сажали по углам четыре человека. Женщин, в основном. Мужики более тяжелыми делами заправляли. Потом шла линейка культиваторов шириной под десять метров. Они в пашне прорезали угловатые канавки примерно на пять сантиметров вглубь. И вот только за ними зацепляли сеялки. Они тоже держались на одной скрепке, но ехали на высоченных колёсах. Не в линейку единую, а в шахматном порядке. Одна впереди, а  две по бокам - сзади. Но это ещё не всё. За сеялками ехал  трактор, позади которого тащилась рама с крутящимися валиками, которые и землю, раздвинутую культиватором, засып

и уверенность в могуществе Родины. Но поздравительные телеграммы, тем не менее, присылали всегда во время. Прямо к концу посевной или завершению сбора богатого урожая. Гагарин в этом году впервые телеграмму не подписал. Разбился к общей скорби. Остальные поставили росписи под очень большим и патетическим письмом, воодушевлявшим на последующие героические свершения. Титов расписался, Николаев, Быковский, Терешкова и Попович. Это размноженное  на печатном станке письмо попало во все хозяйства, которые не постеснялись рапортовать о том, что дело сделано, задание партии выполнено с энтузиазмом и без потерь. Письмо Данилкин лично вставил в соответствующую рамку. Рамок было у него много. На все форматы бумаг, грамот, дипломов, указов партии и правительства, да приветственных писем и телеграмм. Повесил он письмо космонавтов у себя над столом. На один из многочисленных гвоздиков, до поры пустовавших. Потом он надиктовал  благодарственный отклик в Звёздный городок и секретарша Вера отправила его телефонограммой в

Москву. Вечером с полей специально приедут все бригадиры, звеньевые, агроном и Чалый Серёга, чтобы торжественно выпить за наше превосходство в космосе по сто пятьдесят.

А третье замечательное событие, в отличие от остальных, не на бумаге произошло, а натурально. Как гром с молнией. В совхоз Алипов Игорь, Дутов,  директор «Альбатроса»  и Володя Самохин, арендованный на посевную агроном дутовский, привезли каким-то чудом недоступное почти никому, кроме Дутова и обкома партии, светило сельскохозяйственной науки, короля агрономов и властелина земли целинной, крупнейшего учёного- практика Креченского Михаила Антоновича из кустанайской опытной сельскохозяйственной станции. Событие это можно было приравнять примерно к внезапному визиту в корчагинский совхоз президента США или Папы Римского. Креченский делал на земле всё, что хотел, умел и творил с ней чудеса. Он знал и мог легко сделать то необычайно полезное, о чём почти никто в СССР и не догадывался. Получить от него практический совет считалось событием, равным награждению орденом Героя социалистического труда. Потому, что если совет тот понять правильно и исполнить безукоризненно, да не один раз, то к звезде Героя ты приближался реально и мог заслуженно на неё рассчитывать. Если, конечно, не затеряешь ум с памятью в пьянках-гулянках и совет мудрый не пропьёшь.

***

Сперва, естественно, сели пообедать в кабинете Данилкина. Из столовой снесли на столы то, что отложено всегда для питания особых персон, которых разными ветрами часто заносит в корчагинский, и даже часть уникального запаса  консервированных крабов, импортного пива в жестяных банках, сырокопченой колбасы «микояновской» фабрики и казахскую национальную гордость - особым способом вяленое и прикопченое сырое мясо «жая». Этот сумбурный, но неповторимый запас хранился на случай атомной войны. Буржуи западные постоянно ей пугали. Почти никто, конечно, им не верил. Но самые лучшие продукты откладывали, чтобы успеть насладиться перед атомной погибелью.

- Тебя как приняли-то в корчагинском?- тихо спросил Дутов агронома Самохина Вову. - Не били, в лицо не плевали?

Самохин захохотал, откусывая от солёного огурца.

- Как родного приветили! Да они ж меня знают все. А Петька-то Стаценко, царство ему небесное, не работал ни хрена лет пять последних. Всё жалобы писал на директора. Мол, приписками занимается и технологии новые игнорирует. Потом по ходу пить начал крепко. Валялся в канавах, блин. Считай, без агронома работали… Как его Данилкин не выгнал из совхоза - не понимаю.

- Выгнал, выгнал,- Дутов глянул на Вову в упор. - Нет же Стаценко. Что и требовалось… Ну, всё. Заглохли на этом.

Тут как раз Данилкин и тост первый произнес. Длинный, красивый. Про всё сразу. И про великую державу, и про счастье простых людей трудиться на земле и радовать страну. После тоста все с удовольствием пили и ели целый час.

- Ну, поехали в поля, - Креченский после хорошего обеда в кабинете Данилкина слегка размяк, но силы ума не потерял.  - Начнем с тех, что засеяли. Я  понял, что для обкома вы посевную закрыли позавчера, так?

- Ну, как бы… - застеснялся Данилкин, директор, и глаза отвёл.

- Э! Ильич! Ты не боись! -  засмеялся Дутов. - Антоныч, он хоть и не мельче Мичурина будет, но гонора в нём - ни грамма. Наш человек. Мужчина. А его величину научную сегодня просто ценят, а через пяток лет боготворить будут. И после смерти на центральной площади памятник в три роста отольют из бронзы.

- Вот ты балаболка, Федя!- засмеялся Креченский. - Тебе секретарём обкома надо работать. Красиво загибаешь шибко. Ладно, поехали.

На поле он сразу же воткнул в пашню ладонь пальцами вниз сантиметров на пять. Повозился в земле и достал два зёрнышка. Поднес их к глазам, к носу. Понюхал. Пальцами их потёр. И в то же место обратно закопал.

- Тут хорошо пойдёт хлеб. Везде так сеете?

- Стараемся, - потупился Данилкин, директор. - Да не всюду одинаково получается. В этом году заставили с апреля начать. По мокрой земле. Это сейчас подсохло. А было почти болото. Сейчас посуху-то без проблем сеем. Ровно. Как положено.

- Так у вас до сих пор плуги отвальные? - Креченский поглядел вдаль. Пашня ровная была, укатанная. Как он догадался - не понял Данилкин.

- Я к осени подгоню вам десяток безотвальных плугов. Вот как у Фёдора, - сказал Креченский, достал блокнот и что-то написал там.

- Нам ещё бы и комбайнов новых хоть тоже с десяток. С хорошими подборщиками. С современными шнеками, - сказал агроном Самохин Володя и сам обомлел. «Нам» он сказал про совхоз Корчагина.

Дутов хмыкнул.

- А, глядишь, и останешься тут. Я помогать буду, если что. Да и Антоныч не откажет. -  Да, Миша?

- А под пары сколько оставили? - Креченский сказал, но сразу же исправился. - Тьфу ты! Я же знаю, что вам тут из управления не разрешают. Так вы втихаря дальние клетки осенью не перепахивайте. Пусть земля отдохнёт до весны. А там зябь поднимете под яровые. А я вам пришлю семян хороших под яровой посев. «Цезиум сто одиннадцать». Здесь она вам натурально по пятнадцать центнеров даст на гектар. Вы пока тут постойте, а я по пашне погуляю. Минут двадцать. Хорошо?

- Покурим покедова, - сказал Дутов и сел на траву. Алипов с Самохиным рядом сели и закурили. А Данилкин ходил по краю поля и глядел на Креченского, как девушки юные смотрят на экран, где блистает любимый артист. Михаил Антонович пошел и на гольный суглинок. Долго там что-то изучал и записывал. Потом на более тёмной земле копался с полчаса.

- Вот здесь и на похожей земле «саратовскую» сей, Григорий Ильич.

- Если куплю, - Данилкин грустно улыбнулся.

- Володя Самохин ко мне приедет осенью. Тонн тридцать найду вам. А из твёрдых сортов так и сейте «гордиеформе».  Самое то для вашей земли. А вот такая почва ещё есть у вас?

Он прошел метров сто вперед до той самой почвы и уже не говорил, а кричал.

- До фига. Тысячи полторы гектаров, - тоже закричал Данилкин.

- Так на них посейте просо. Я дам. Пусть Володя в октябре три машины к нам подгонит. Просо прекрасное. «Долинское-восемьдесят шесть»

- Даже и не слышал про такое. А кто мне разрешит столько земли под просо занять? - Данилкин потер ладони и приложил их к щекам. Холодные были щёки, хотя день жаркий был. За двадцать.

- Договорюсь, не переживай, - Креченский подошел ко всем и сел рядом с Дутовым. - Я сейчас с Самохиным обойду участки и мы к разной земле будем подбирать нужное удобрение. И расскажу – какое, когда и как вносить. Это часа два займёт. Вы идите пока в контору. Доедайте, допивайте. А, может, и мы с Вовой не к пустому столу успеем.

И они пошли в поле. Данилкин, Дутов и агроном Алипов Игорь постояли минут пять для приличия и без спешки двинулись в контору.

- Нормально всё будет, - похлопал Данилкина по плечу Дутов. - Это «старик Хоттабыч». Мастер чудес.

Данилкин понимал, что в жизни его начинает что-то меняться. Если Креченский, сам Креченский приехал к нему на поля, не побрезговал серостью и убогостью реального совхозного статуса, то дальше жизнь просто сама не сможет относиться к Данилкину как раньше. С иронической, да немного жалостливой ухмылкой. Значит, если Креченский слово сдержит и подарит Корчагинскому совхозу частицу своего волшебства, то и никакого обкома ему, Данилкину, не надо будет. Дутов же после долгого общения с учёным и в Москву отказался ехать в высокое кресло. Потому, что радость от земли, дающей щедро, куда большее счастье, чем толстый ковер на полу огромного кабинета и пять разноцветных телефонов, да спецмагазин с товарами и продуктами, которые только из рассказов дружков обкомовских и знакомы. Почему-то ярко брызнуло что-то тёплое в душе директора Данилкина. В чудеса он не верил. Но у него перед глазами были «Альбатрос» и Федя Дутов, который едва стал числиться в друзьях у Креченского, так быстренько и  приступил к сотворению всяких чудес, о которых почти никто в хозяйствах областных и мечтать не мог. Нет, не так. Мечтать мог любой. А вот Михаил Антонович Креченский приголубить мог далеко не каждого. Сверху ему такой нагрузки не давали, чтобы не тратил он силы свои физические и умственные, а берёг их для обкомовских нужд. А надобность иметь у себя человека, перед которым снимали шляпы лучшие аграрии страны, секретари обкома ценили не меньше, чем свои выдающиеся должности.

- Не знаю как тебя и благодарить, Федор Иваныч, - тронул он за рукав Дутова. - Ты мне жизнь мою с головы на ноги за день перевернул. Я теперь и жить тут хочу, и работать на износ. Лишь бы мои урожаи стали большими и, главное, правдивыми. Меня от вранья иногда застрелиться тянет. Правда.

Дутов пожевал папиросу, выплюнул и потрепал Данилкина за воротник.

- Гриша, ты счастливый человек. Ты полз, врал, карабкался, тужился, грехов на душу навесил - троим не унести. А ты ничего, сдюжил, не повесился. А, наоборот, с полей своих тяжких не вылезал. Ты инфаркт имел в позапрошлом. Ты плачешь, когда выпьешь побольше. Значит в тебе есть и сила, и, главное, совесть. А у кого она есть, к тому обязательно прилетит волшебник и сотворит ему чудо.

- Ну, я-то не знаю. Не думал об этом, - Данилкин вздохнул легко, свободно. - Да со стороны виднее, конечно. Пусть будет как ты говоришь. Пусть считается, что судьба решила и мне, многогрешному, послать волшебника. Ну, всё одно - спасибо тебе, Федя.

- Да ладно. Креченскому потом скажешь. Но учти - только словами. Взятку не суй ему. Оскорбится. Выгонит. Ладно, пойдем выпьем малехо. Вечер скоро. Расслабиться пора.

- А и пошли, - сказал Данилкин весело. – Поводов-то вон сколько! А водки - на каждый повод втрое больше. Гуляем, мужики!

Шли они не спеша.  И молча. Каждый о своём думал. Дутов про Леночку Лапикову, любовь свою. Уехали они с женой Фёдора Ивановича на конкурс хоровых  песен в Кустанай. Коллектив повезли. И детишек алиповских с собой взяли. Им тоже музыкальный номер придумали. Хоть бы первое место заняли! Вот какие мысли имел Дутов.

  А Данилкин вдруг вспомнил недавние слова Федины про грехи Григория Ильича, мельком упомянутые. Он понимал, что совесть в общем-то есть у него. Но мятая, рваная, в язвах и ожогах. Двоих людей, довольно близких, на тот свет отправил. Не своими руками, да. Но собственным желанием и властью. Чалому намекнул, чтобы Костомаров до суда не дожил. И Чалый сделает так, что он и не доживёт. Хорошего человека подтянул к очередному, третьему смертоубийству. И отказать-то не может Чалый директору. Жизнь – собака!.. В общем, с такой совестью поганой запить надо вусмерть и кануть во сыру землю. Честно это будет и справедливо. Но то ли духу не хватало ему, то  ли подспудно надеялся Данилкин на чудесное, господом дарённое, искупление в скором времени и этих тяжких, и других грехов, помягче. Но жить хотелось. Даже с такой мутной и калеченной совестью. А с сегодняшнего дня ещё назойливее стало желание жить. Чтобы работать честно, людям помогать и потихоньку сдирать с души своей ногтями и зубами ту гнилую совесть свою. Чтобы на её месте выросла, как колосья из земли, совесть новенькая, чистая и светлая. Которая такой и будет всю оставшуюся жизнь.

Эх! - вслух сказал после раздумий своих Григорий Ильич.

Но все подумали, что это вырвалось у него от радости, подаренной ему учёным Креченским. И дальше пошли.

В конторе посидели, граммов по триста приголубили, да так расслабленно, что полтора часа прошло - не заметили как. Вернулись с поля Креченский с Володей агрономом. Видно было, что устали.

- А давайте домой ко мне пойдем, - Данилкин поднялся и руками жест произвёл. Поднимайтесь, мол, тоже. - В восемь часов тут в кабинете все бригадиры со звеньевыми  будут. У нас принято торжественно отмечать день космонавтики со средним составом руководящим. У меня посидим, я сбегаю,  речь скажу короткую и пусть сами отдыхают. А я к вам вернусь.

- Да ещё лучше будет, - поднял палец Дутов. - Софья твоя так готовит, что я лично каждый день приезжал бы к вам домой столоваться хотя б только в обед.

  Ну, после этих слов хорошо поддавшая маленькая компания неуклюже выбралась из-за столов и, покачиваясь, двинулась за Данилкиным как вагоны за тепловозом.

***

В  этот  вечер работяги в полях остались вольными. Без начальственного надзора. Бригадиры и звеньевые по просьбе директора были временно отозваны на торжественный вечер, посвящённый празднованию дня космонавтики. Часов в семь вечера совхозный грузовик объехал по подсохшей пашне трактора и сцепки, в которых помещалось малое руководство, которое попрыгало в кузов и убыло в контору для прослушивания праздничного директорского доклада и последующего торжественного выпивона. Ясно было, что вернутся бригадиры только утром.    А это радость большая. Тоже  ведь отдых нужен уставшим душам рабочих, на ветрах огрубевшим и  тяжким трудом измученным. Игорёк Артемьев попросил трактор у Лёхи Иванова и за час объехал всех, кто сеял, отдельно боронил и прикатывал посевы.

- Мужики и бабоньки! - объявлял он звонким торжественным голосом. - Отцы наши  руководящие будут с восьми часов в конторе водку пить в честь Героев, покорителей космоса. Думаю, что до утра. А нам слабо прямо на полях, возле трактора Толяна Кравчука, вспомнить добрым словом наших Героев и всю космическую силу советскую!?

Говорил он везде одни и те же слова. Придумал покрасивше и наизусть выучил. Народ, ясное дело, не противился. За день  хорошо отсеялись, без приключений. Чего бы и не отпраздновать день столь значительный!

Съехались они все на тракторах, открепив сцепки, к Толяну Кравчуку. Поставили машины вокруг постеленного на пашне большого куска брезента.

Это чтобы свет включить когда стемнеет и праздновать не в тёмную, а друг друга видеть и не промахиваться стаканами, а чётко чокаться. Все притащили на брезент из тракторов своих бутылки самогона и мешочки с едой. Женщины самогона не имели, но хранили на сеялках свои «тормозки» с разными вкусностями, которые и присовокупили к общему набору. Стол получился не беднее конторского. Крабов в банках не было, конечно, но хорошо было и так.

- В общем, да здравствуют наши космонавты и пусть ещё шибче удивляет мир силой своей наша страна могучая! - поднял стакан с самогоном Валечка Савостьянов. - Жаль, что Серёга Чалый в бригадиры выбился и отпразднует в конторе скучно. А мы постараемся повеселее, да?

- Ура-а-а! - закричали все хором и приступили к празднованию, которое закончилось только утром, когда солнце запустило на поле свои первые щупальца-лучи.

***

Торжественный вечер бригадиров и звеньевых я тоже не стану описывать в подробностях. Данилкин сказал за пять минут много прекрасных слов о Родине, космонавтах и об ударном коммунистическом труде, выпил символические сто граммов и сказал в конце.

- Гуляйте, ребята, от души! Не стесняйтесь. На работу пойдёте утром. Выходная ночь у вас сегодня. Имеете право! А я пойду. Там, дома, меня большой учёный агроном ждет. Неудобно одного оставлять.

- Спасибо, Ильич! - Чалый Серёга от имени всех пожал ему руку. - Выходной так выходной! Поздравим космонавтов за всю мазуту, не сомневайся!

И Данилкин удалился, помахивая всем рукой на прощанье.

- Я разработал верный, на мой взгляд, совершенный подход к обработке земли нашей и расписал чёткие графики посева разных культур на разных почвах, изменил принципы уборочной страды, а также методики внесения удобрений и гербицидов, - докладывал хорошо опьяневший Креченский почему-то лично Софье Максимовне, которая слушала его с таким интересом и любопытством, будто втайне планировала бросить к чёрту спокойную, как вода в мелкой луже жизнь свою, и податься в ученики к большому учёному.

- Здраасти! - произнёс с порога пьяненький Данилкин. - Давайте теперь выпьем не за космонавтов, а за Михила Антоновича Креченского, благодаря которому, уверен я, преобразится скоро наше отсталое сельское хозяйство.

- Во! - обрадовался Игорь Алипов, агроном Дутова. - За космонавтов сегодня весь союз тосты поднимает. А ученый Креченский - наш человек и наше достояние. За него!

Выпили, закусили и стали разговаривать о грядущих переменах в сельхозпроизводстве. Увлеченно, и самозабвенно.

- Игорёк, слышь! - тётя Соня подсела к Алипову и сразу же в этой новой малюсенькой компании беседа ушла от грандиозной космической темы. - А как там супруга твоя? Поправляется? Детишки-то ваши по-прежнему у Фединой девчушки Ленки  живут, или как?

- Да…Пока в городе жена. Инвалидность ей делают сейчас. Есть почти ничего не может. Яд крысиный – очень злой яд, оказывается. И для людей. Пожгло ей всё внутри. Желудок, кишечник. Диеты ей прописаны на всю жизнь.

- Ну, а про детей-то хоть вспомнила? А то когда хлебала яд – забыла, что они могут без матери остаться.

- Да она на то время вроде как рассудок потеряла. Так расстроилась. - Алипов не спросил у тёти Сони разрешения и закурил. - В безумие впала она тогда. Вот.

- Поправится она, - прошептала на ухо Игорю Сергеевичу тётя Соня. - Рассудок вернулся к ней уже. Я вижу. чувствую нутром. Но простить тебя - не простит. Привыкай. Настраивайся. Чужим теперь ей будешь. Чую так.

- Да что Вы, Софья Максимовна! - шепотом воскликнул Алипов Игорь. - Я ж к ней езжу по три раза в неделю. От посевной отрываюсь. Так она с душой ко мне. Целует, обнимает, про детей узнаёт, планы строит.

- Ну, я своё тебе сказала. Помянешь потом, - Софья пожевала губами и склонилась еще ближе к лицу агронома. - А Валентина Мостовая, любовь твоя, где теперь? На ферму небось устроилась? Ах, нет! Гриша же сказал мне, что она расчет взяла, трудовую и уехала на Урал куда-то. Сколько у неё месяцев беременности, не помню я?

- Какой беременности? - вытаращил глаза Алипов, трезвея на глазах. - Она что, правда? Как же так? Не сказала ведь. Ух, ты! Ядрёна ж матрёна! Беременная! Обалдеть!

- Так ты, Игорёк, поедь туда к ней. Попроведуй. Может, надо ей чего. Помощь, может, нужна материальная. Да и любовь твоя тут осталась. Не пропала любовь-то?

- Нет, - ответил Алипов твёрдо. Как отрезал. - Не пропала. Но жить буду с Натальей. Она инвалид. Бросить - совести не хватит.

- А не будь она инвалидом, совесть промолчала бы? Что детишек двоих произвели. Что прожили столько вместе. Не считает эти факты совесть-то?

- Ну, ладно, тётя Соня! - Алипов налил себе водки и глотком выпил. - Давайте завяжем меня притаптывать. Я затравил эту муть, я и отвечу.

Он поднялся, взял свою кепку с вешалки и пошел на улицу.

- О! - откликнулся на хлопок двери Креченский. - Мне, однако, тоже пора. Завтра дел полно. Поеду я, Федя. Поеду, Григорий Ильич. Хозяюшке благодарствую душевно. Теплый да сытный уют нам создала. Давно я так душевно не отдыхал.

- Машина возле ограды, Антоныч, - Дутов, а за ним и остальные поднялись.

- Вам спасибо за помощь и поддержку от всей души! - пожал Креченскому руку директор Данилкин. - Я Ваш вечный должник теперь.

- Всё поехали, - Дутов пошел к двери. - Алипов вон убежал. Уедет ещё без меня. Чего такого, Соня, ты ему нашептала, что он пробкой вылетел?

- Да упаси господь!- вскрикнула Софья Максимовна. - Пошептались про жизнь. Вы громко. А мы потихоньку. Чтобы вам не мешать.

И все разъехались. Ученый на «волге» Дутова  на кустанайскую опытную станцию, домой поехал. Дутов нашел «москвич» Алипова за углом и

рванули они по бездорожью в «Альбатрос».

- Ну и как, есть с Креченского толк? - погладила Софья мужа по широким плечам.

- Толк - не то слово, Соня, - Данилкин потянулся сладко, улыбнулся и налил себе последнюю соточку. - Он, похоже, нам с тобой всю жизнь поменял. Ну и совхозу, конечно. Но у нас с тобой теперь натуральный коммунизм дома будет. Дутов говорил, что этот мужик всегда слово железно держит.

- Ну, дай бог! - Софья Максимовна перекрестилась. - Дождались, значит, часа? Пойду в свою комнату, помолюсь усердно.

Остался Данилкин один за столом напротив окна, за которым темень висела непроглядная. Он глядел в окно и во тьме этой увидел вдруг как на экране свою жизнь будущую. Она пронеслась ускоренной перемоткой, но кое-что Данилкин смог уловить в видении этом. И оно ему нравилось.

А когда ты хотя бы в общих чертах заранее знаешь, что впереди у тебя  всё сияет безоблачно и ветра нет встречного, с ног сбивающего, то и жить хочется ещё сильнее, чем хотелось до этого волшебного дня.

Глава девятнадцатая

Все имена действующих ли и названия населенных пунктов кроме города Кустаная  изменены автором по этическим соображениям.

***

К двадцать восьмому апреля отсеялись почти все. Ну, тракторов десять, может быть, ещё  пылили на укромных клетках. Так далеко от села, что и голоса по рации еле доползали на своей угасающей волне до нужного места. Там, на самых неудобных неудобицах решил  директор Данилкин по совету учёного Креченского посеять яровую мягкую пшеницу «цезиум-111», после чего сразу внести побольше нитрофоски, а летом, дождей не дожидаясь, с водовозов насосами разбрызгивать воду веером через день. Рядом озеро было. Старое, большое, глубокое, заросшее камышом. До лета, конечно, дожить ещё бы в здравии и при силах. Но перспектива маячила, однако, не самая худшая. Володя, агроном новый, просчитал всё. Так по его надеждам не меньше 17 центнеров с гектара выходило.

  А на те поля, где уже всё закончили, Креченский почти приказал прямо на следующий день  внести аммофос. Солдатики, трудяги, сгоняли на пяти машинах десяток раз в опытное хозяйство, забрали обещанные ученым удобрения и забили ими склад до упора. То есть, если лихо распахнуть ворота склада, то верхние мешки могли запросто ссыпаться, утягивая за собой нижние, что грозило распахнувшим двери если не погибелью, то инвалидностью первой группы. Бумажные мешки весили по пятьдесят килограммов.

- А вот какого рожна вы до сих пор не удобряли - не соображу никак, - узнавал у Данилкина, директора Володя Самохин, агроном. - К нам бы приехали, посмотрели бы. С Игорем Алиповым поговорить могли. Без удобрений чего тут вырастет? Хрен да копейка.

- Так нам ещё в пятьдесят шестом году на собрании областном, куда всех директоров подтянули, какой-то бугор из Москвы запретил прямой наводкой. Земля ваша, сказал этот дядя из ЦК, тысячи лет лежит без рукоприкладства. В ней время долгое накопило столько всего полезного, что на триста лет хватит.

- Дурак он, дядя из ЦК, - засмеялся Володя Самохин, агроном. - Кабы так, то вместо верблюжьей колючки да ковыля тайга тут непролазная росла бы. Ягоды, грибы белые и вишня с костяникой. Или вон дикие заросли яблоневые да грушовые. Видал такие места на Урале? Креченский потому и большим учёным стал, что на этих дурных дядей, которых табун целый, положил хрен, поехал в Алма-Ату в шестидесятом,  пробился к Кунаеву и три часа сидел у него. Обосновал свои научные соображения и их возможности. Кунаев, он же умнейший мужик. Послушал, бумаги посмотрел и сказал, чтобы Михал Антонович организовал у себя опытное хозяйство. Бумагу соответствующую ему выписал.

- Работай,- сказал - как сам понимаешь. Кто тронет тебя или мешать будет, звони мне напрямую.

  И разрешение на правительственную связь ему выписал. Так к Антонычу теперь со всего Союза и директора совхозов едут, и агрономы, и учёные. Благодаря Креченскому, ну, и ещё десятку учёных, много чего со сталинских времен так поменялось в делах земледельческих, что всем им надо точно отливать памятники, да в столицах наших республик ставить на самых видных местах. Хлеб - то едят все помногу. Ячмень, овес, просо, рис, гречиху. Устанешь перечислять.

- Да-а! - протянул Данилкин. - Давно бы я перестал цифирь приписывать, врать напропалую. Знать бы мне всё, что ты сейчас делаешь, десяток лет назад. Так ведь вы бы в «Альбатросе» и не расщедрились бы. Ни черта не узнаешь у вас. Всё у вас - тайна. Я понимаю, конечно. Дутову зачем со мной в догонялки играть? Или мне с ним.

- Ладно. Всё путём теперь будет. Я поехал сейчас на все клетки удобрения вносить. Работы - как раз до Первомая. Трактора я подготовил уже. За три дня управимся.

- Володя, а на кой хрен столько удобрений притащили? Полный склад. Битком забили. Пропадет же, - Данилкин сделал озабоченное выражение на радостном лице.

- Да его и не найдешь нигде. Антонычу с Украины столько прислали, что он его не всем, но отдаёт за гроши, - Володя Самохин махнул рукой и пошел к трактору Кравчука. - Продавать будем понемногу. Нам деньги - людям добавка к урожаю.

Данилкин не знал в тот момент, что новый агроном на многих клетках, где особо не уверен был в продуктивности почвы, насыплет удобрения от души, с большим перебором. Что хлеб от переизбытка химии пожухнет на корню. Слава высшим силам, что удержали они Самохина, окоротили размах его энтузиазма и показалось ему, что только на четырёх клетках из сорока двух подкачала почва, потрясла его скудостью своей. Туда он и отвалил нитрофоски в три раза больше нормы. Там и пропал потом хлеб. Но зато вся остальная территория дала осенью столько пшеницы и проса, что Данилкину аж плохо стало. Скорую из города вызывали. Давление поднялось и тахикардия от волнения почти день держалась. Но о радости совхозной, всеобщей, я подробнее позже напишу. Это был праздник, по размаху и исполнению похожий на день победы в Великой Отечественной. Безудержное и беспощадное происходило две недели ликование. И не было у него ни ограничений, ни боязни помереть в разгаре радости от семидесятиградусного первача.

***

А пока собрал Данилкин всех мужиков и женщин, кто отсеялся и не был вовлечен Самохиным в разброс удобрений, собрал и дал патриотическое задание - украсить совхоз кумачом, цветами искусственными, стендами, славящими день социалистического трудового единства и вообще партию коммунистов. Чтобы динамики повесили на столбы, откуда первого и второго мая музыка бравая будет летать над поселком и рваться ввысь, к небесам. Под которыми тут так славно живется.

- Флаги все тащите со склада на площадь возле конторы, - сказал мужикам Чалый Серёга. - Потом разберем их. Маленькие на крыши домов своих приколотим. Большие - на крышу конторы, клуба, больницы. А ещё воткнем в трубы, вдоль конторы вкопанные.

Валечка Савостьянов и Николаев Олежка сказали, что на склад не пойдут. У них с прошлого года дома остались примерно по десять флагов и транспаранты на кумаче с белыми огромными словами:-«Мир! Май! Труд!», «Да здравствует Первомай - праздник всего трудового народа» и много чего ещё. Того же смысла и содержания.

- Прибивать на конторе флаги я буду! - воскликнул Артемьев Игорёк. - И транспаранты на фасад натягивать! Лучше меня никто не сделает. А я каждый год этим занимаюсь. Жалобы были?

- Да ты не разбейся, главное, - крикнула Ольга Николаева, Олежкина формальная жена, а так - шалава беспросветная. - Ты ж вон на сей момент не менее литра приголубил. Ремнём пристегнись к трубе. Или к крыше сапоги гвоздями сперва прибей, потом вешай. Жалко ведь. Ты у нас один такой.

  Посмеялись все. И Игорёк вместе с ними. И разбрелись. Одни на склад. Другие, женщины естественно, за цветами из шикарной креповой бумаги побежали в клуб. Многие умели делать их сами, поэтому остались в клубе и решили свеженьких гвоздик накрутить, да розочек. Бумаги однажды жена Данилкина привезла из города столько, что цветочками рукодельными можно было легко гектара три утыкать. Цветы креповые и яркими были, и прочными, под солнцем не линяли и походили внешне на живые. Даже если вблизи на них смотреть.

- Глядите у меня! - с шуточной строгостью приказал Данилкин. - Чтобы совхоз к первому мая стал похож на праздничную кремлёвскую Красную площадь. У нас и демонстрация будет после митинга. Пройдёте колонной по четыре мимо меня, парторга, секретаря профкома и наших лучших передовиков с портретами членов Политбюро, вождей и основателей марксизма-ленинизма, с шариками воздушными, цветами и флажками. По два раза туда и обратно. Оркестр из Кайдуруна  приедет. Я договорился. Все поняли?

- А обед праздничный будет? - ляпнула мимо сплошной патетики шустрая Нинка Завертяева, буфетчица. - У меня пирожных триста штук в холодильнике.

- Куда столько? - искренне удивился Алпатов, парторг. - Задницы слипнутся.

- После самогона не слипнутся, - убедил всех сразу Чалый Серёга. - Ладно, хватит грязь месить. Погнали работать. Дом родной украшать. Таких праздников по напрягу и затратам два всего. Первомай и Новый год. После них выживают только сильнейшие. А раз мы тут все живые пока, значит, силы у нас ого-го сколько.

- Ещё про один равный этим праздник забыли все! - восторженно крикнул Игорёк Артемьев.

- А ну! - Валечка Савостьянов аж ухо рукой оттопырил.

- День рождения Данилкина Григория Ильича!

- Подхалим! Подстилка директорская! - сказала, давясь хохотом, Нинка Завертяева. Засмеялся и Данилкин. А за

ередовик только в поле и живет как суслик, - сказал главный редактор. - Живого надо больше. Семья, дети, родители, муж. Полный рот забот. А она и дома молодец, и в труде - всем ребятам пример.

Вышла Айжан, муж её Нурлан с дочкой. Он нёс в одной руке пятилетнюю Маржан, а в другой большую сумку с едой, водой и айраном. Айжан любила домашний кефир и муж привозил его раз в неделю из райцентра. Флягу целую.

- Ты ел утром, Витя?  Спросил Нурлан, укладывая сумку позади кабины, чуть в стороне от бака с соляркой.

- Пока не хочу, - Витёк помог приладить сумку понадёжнее. Чтобы не соскочила на кочках. - Мы же будем сегодня нетронутую землю распахивать под озимые? Данилкин сказал, что корчагинскому недавно ещё сто гектаров дали чистой степи под распашку.

- Дали, - без радости ответила Айжанка. – Посмотришь, вроде много земли. Большая степь. А жалко. Ковыль там. Суслики, полёвки, змеи и фазаны. Зайцы бегают. Лисы приходят из дальних лесочков. Даже волки степные есть тут. Теперь им негде жить будет. Уходить надо. Куда уходить? Степь живностью разной заполнена. У каждой норки кусок земли свой. Воевать будут, грызть друг друга. А мы, один чёрт, всю землю под себя не подгребём. Она против будет. И нам ответит. Но не добром, конечно. Отомстит.

Витьку слова такие странно было слышать от человека, чьей заботой было сделать так, чтобы вырастить для людей как можно больше хлеба. И он опустил глаза. Не стал комментировать.

- Ты, Нурлан, маму сегодня отвези в район, не забудь. Ей на приём сегодня в двенадцать к хирургу. Насчёт вен на ногах. Олжаса покорми. Я молоко в теплой воде оставила. Четыре бутылочки. Хорошо? Поедешь с мамой, детей не оставляй. С собой возьми. И отцу не забудь укол поставить. Кашель вроде поменьше стал. Но ещё есть воспаление.

- Не переживай, Айя, - Нурлан поцеловал её в щеку. Айжан быстро поднялась по ступенькам и села за руль, включила двигатель. Витёк сел на сиденье сбоку и они выехали в открытые ворота, которые сверху смотрелись как игрушечные. Витькина голова ехала сейчас на три мера выше пыльной дороги.

- Ну, с нами Аллах и технический прогресс! - крикнула Айжан. И на очень приличной скорости, чуть ли не под шестьдесят километров в час, желтый как гиганский сказочный цыплёнок, К-700, великий и могучий, рванул в тридцатикилометровый путь. Туда, где ждал вчера снятый плуг.

-Эх…- тихо произнесла Айжан Курумбаева. В кабине была такая звукоизоляция, что слышен был даже шепот.

- Что, Айжаночка? - тронул её за плечо Витёк.

- Да врачи сказали, что мне уже с трактора слезать пора. - Она посмотрела на Витька и засмеялась. - Я с третьим ребёнком по кочкам прыгаю. Три месяца уже. А как работу бросишь? Там только на К-700 и управишься. Да я, простит меня Аллах, и с Олжасом в животе до восьми, считай, месяцев тряслась. Ничего. Здоровенький пока, хвала Аллаху.

- А Данилкин знает, что ты беременная? - Витёк поморщился. Айжанку ему почему-то стало жаль.

- Да ну его, Данилкина, - Айжан Курумбаева усмехнулась иронически. - Сразу снимет с трактора. Буду дома сидеть. Нурлан мой зоотехник хороший. Там, где мы жили, работал, и уважали его. А Данилкин третий год клянется овцеферму построить и овец купить. Нурлану бы работа была. А так, я пока одна зарабатываю .Пенсии у родителей вроде и не маленькие. Но мы у них не берем денег. А они их на смерть копят. Похороните, говорят, а что останется, заберёте.

- А ты разве верующая?- спросил Витёк. - Вроде не  говорила мне раньше.

- Да нет. Это я так. Для солидности говорю про Аллаха, - Айжан сняла шапочку и махнула влево-вправо красивым блестящим, похожим на смолу волосом. - Чтобы верить, надо точно знать, что он есть. Почти все верят просто потому, что их родители верили, ажешки с агашками. А мне всё надо сперва точно знать, потом делать. Вот про то, что он существует и где находится, пока не знаю.

  Да и не видел его никто. Говорят, это он мне помогает. А я думаю, что хороший трактор. Исправный, надёжный. Руки-ноги мои. Голова. А их не Аллах дал. Мама моя Нурия и отец Тлеухан. А вот им Аллах что-то не сильно помогал. Помыкались в нищете с нами, детьми. Четверо нас. Два брата и сестра. В ауле жили под Аркалыком. Жара была в одно лето. Трава погорела в степи, бараны сдохли и три наших лошади-кормилицы. Так они оттуда до Курундая почти полгода добирались. На чём попало. Все болезни в дороге заработали. Так разве они в чем виноваты перед Аллахом? Почему он их так наказал, что мы их лечим, лечим, а вылечим или нет, не уверена я. Потому мне с пашни нельзя уходить. Когда уж совсем прижмёт как с Олжасиком, тогда перерыв сделаю. Но рожать буду четверых. Как мои родители. Им спасибо. Подняли нас. Не Аллах, пусть он простит меня за слова такие.

- Я забыл, - Витёк почесал затылок.- Ты с какого года?

- С сорок третьего. Двадцать шесть мне всего. Ещё успею и попахать, и родить, и вырастить. Родители бы только подольше прожили. Мечта моя. Не богатой стать, а родителей иметь, мужа и детей здоровых. Вот в них и богатство моё. А сам с какого года?

- Я - с сорок девятого, - Витёк засмеялся. - Двадцать лет ещё. Насмотрюсь, набегаюсь. Есть время.

- Так, - Айжан покрутила головой. - Заболтались. Тропку мою проскочили. Налево надо вертеть.

Дальше ехали молча. Витёк думал о том, даст ли редактор написать то, что он сейчас услышал. Такого никто про неё не писал. Только про трудовые победы.

А о чем думала Айжан Курумбаева, по лицу не смог он определить. Может быть, о будущей выработке на пашне. Может о детях, которые едут с отцом и бабушкой в больницу. Или о будущем ребенке думает. Как бы его поаккуратнее по целине повозить. Ну, да. Скорее всего, ничего другого ей бы сейчас в голову не пришло.

  И тут показался вчерашний вспаханный клочок гектара на два. И плуг сразу на вид вынырнул из травы степной. Приехали. Витёк посмотрел вперёд и вправо на живой пласт целины. Работы было - начать, да кончить. Дня за два. Если очень повезёт

    Удивительно выглядит воздух, которому никто и ничто не мешает. Никто его ничем не загораживает. Витёк отошел от трактора и посмотрел налево. Ровная, будто катком приплюснутая земля возле Витька была травой укрыта бледно-зелёной, да серой, цветами мелкими, желтыми и фиолетовыми. Они почти незаметно покачивались на серых твёрдых стволиках и никак не пахли. Чуть дальше широкими полосами клонились к земле гладкие серебристые с розовым отливом космы ковыля. Ветра не было,  но он тоже шевелился. А если смотреть на горизонт, где степь как будто бы и заканчивалась, то сам край земли, да и небо над ним, дрожали мелко и зябко. Как  крепко простывший человек с температурой выше тридцати девяти, которому никакие таблетки не убирали дрожь. И казалось Витьку, что не с неба идет к земле воздух, а, наоборот - из земли к облакам. Потому, что без малейшего ветерка шевелились верхушки трав и седой волос ковыля. А возле горизонта воздух шевелился и размывал линию, соединяющую землю с небом, но тоже снизу. Вверху, под облаками он был похож на хрусталь, сквозь который и дальше не видно ничего, и лучи солнечные меняют углы наклона к степи, меняя при этом оттенки от ярко-синего до розового. А вот если голову повернуть на бесконечную пашню, тоже упертую в горизонт, то воздух над ней вёл себя вообще смешно. Над самой почвой он взмывал  почти такими же кольцами, как  дым над затухающим костром. Чуть выше его крутило, если приглядеться, тонкими прозрачными спиралями и лишь в дальней дали и в высоком небе он успокаивался. Черточка горизонта была как будто дымкой прикрыта, сквозь которую можно было разглядеть мутный провал в бесконечность. Наверное, там и пристроился конец света.

- Витя! - Айжан выдернула из круглой ниши за кабиной домкрат и рычаг от него. Даже издали видно было что весит он вместе с вставной рукояткой килограммов пятнадцать не меньше. Рядом валялся толстый плоский обрезок доски. - Давай плуг поднимем. Прицепим. Вдвоём легче будет. Я трактор задом подгоню прямо к петле. Сантиметров двадцать до неё не доеду.

А ты домкратом поднимешь станину с петлей  чуть выше вон того штыря. Я под него поднырну, а ты домкрат опустишь. Потом две планки угловые я сама надену, закручу и поедем пахать.

- Давай без домкрата. Чего время терять? - Витек снял свитерок тонкий, майку. Рядом бросил.-  Ты подъезжай прямо под петлю. Я её подниму так. Потом сброшу на штырь. А ты замок потом закроешь. Я не знаю - как.

- Точно поднимешь?- Айжан глянула на Витька жалостливо. - Он под семьдесят кило на отрыв от земли тянет.

- Ну, мы на тренировках штангу на плечах таскаем и приседаем с ней. Блинов висит на ней так же - семьдесят-восемьдесят килограммов. Попробуем.

Айжан Курумбаева круто рванула трактор вправо-вперед и тормознула так, что машина огромная присела. Витёк выдохнул, махнул ей рукой и равномерно с приближающимся трактором стал поднимать станину. Через пять секунд штырь точно посередине петли ожидал внизу. Как она с первого раз так ювелирно сработала, Витек не понял. Не видно же ничего толком. Ни в зеркала, ни в окно заднее. Тем более, что Айжанка маленькая была и до окна всё одно бы не дотянулась. Витёк разжал пальцы и убрал руки. Петля с глухим стуком наделась на штырь.

- Во! Здорово. С домкратом раза в три дольше. А без него вообще никак. - трактористка спрыгнула с подножки и стала закрывать замок и прицеплять фиксирующие планки. Крепились они легко. Одним поворотом ручки-защёлки. - Всё, поехали.

С плугом двигались медленнее, но без натуги. Такой могучий был трактор, что плуга, вгрызающегося в целину, просто не чувствовал.

- Я один раз, когда только начинала на К-700 работать, шесть часов мучилась с плугом этим, - Айжан развеселилась. - Нет же никого. Все мужики километров за пять-семь от меня. Рацию тогда мне Данилкин не дал ещё.        Домкрат додумался потом уже муж, Нурлан, приспособить. А в тот раз сама пробовала сперва поднять. Подогнала трактор, спиной в станину уперлась, села на корточки. Начала поднимать - упала. Руки разбила и нос. Утёрлась. Снова подсела. Поднимаю и чувствую - сейчас шея отломится и ноги до колена в землю провалятся. Плакала час целый. Пошла на пашню. Не я её пахала. Думала: найду сейчас проволоку какую-нибудь. Наши мужики когда работают, часто что-то да потеряют. Нашла. Метров пять. Прикрепила за петлю и просунула в дырку между кабиной и баком. Думала, потяну и станина поднимется. Рычаг ведь есть. Тянула, тянула, руки в кровь разодрала, по лицу меня проволока стегнула прилично. На щеке вот тут шрам видишь? От проволоки той остался. Так шесть часов прошло. А я ж настырная. В отца полностью. Все эти часы билась со станиной проклятой.  Я этой проволокой и комбинезон разодрала, живот покарябала крепко, на груди шрам до сих пор так и не сошел, руки чуть не отвалились. Я потом долго, пол-дня, наверное, в кулак их сжать не могла. И тут Нурлан на нашем ГаЗике приехал. Подарил мне район машину за рекордную вспашку зяби. Три нормы в районном соревновании дала на ДТ-54.

  Он меня отругал. Сказал, если ещё раз узнает, что я сама плуг навешиваю или другое что, так заставит дома сидеть и с детьми нянчиться. А работать вообще не разрешит.

  Нурлан мой вот прямо как ты поднял станину, поставил, закрепил. И поехала я пахать наконец. Правда, шесть часов потеряла. Половину дня рабочего. А потом он придумал выход. Нашел мне самый большой домкрат. От БелАЗа. В Рудном, в карьере у кого-то выпросил. Стала сама навесное вешать. Молодец у меня Нурланчик.

- Вот я, Айжанка, про тебя уже третий раз пишу, так? - Витёк развернулся всем корпусом и уперся в неё взглядом. - Так ты мне скажи…Ты всегда мне правду говорила? О себе, о семье, о любви к работе на тракторе?

- Честно? - Айжан остановила машину и тоже в упор стала смотреть на Витька. - Нет, конечно. Но ты на кой чёрт за двести километров сюда  тащишься каждый раз? Чтобы правду написать? Или то, что редактор приказал? Тебе же героиня нужна. Передовик. Не ест, не спит, детей не помнит в лицо. Всё в поле рвётся рекорды устанавливать. Потому, что трактор, социалистическое соревнование и небывалые урожаи для неё главнее самой жизни. Жизнь готова отдать за страну советскую!

- А на самом деле? - отвернулся Витёк. Думал, что закроет она сейчас тему и вообще потом ни слова из неё не выдавишь.

- Ладно, - Айжан Курумбаева  открыла дверь. - Пошли вниз.  Я тебе все расскажу. Как было и есть на самом деле. Сумку возьмем, позавтракаем. И пока будем есть ты про меня всё и узнаешь. Работать сегодня не буду. Да и сусликам лишний денек подарим. Завтра нагоню. Мне это - тьфу три раза! Позавтракаем и домой поедем. Там все. Посидят послушают, поправят - если что перепутаю. Только ты без статьи тогда вернёшься. То, что мы все тебе расскажем, никто публиковать не будет. Я тебе сводки дам за посевную, а ты сам уж из них догадаешься: как про передовика ещё красивее написать, чем раньше. Первые статьи твои нам всем понравились. Мёдом не поливал меня и не врал по-крупному как некоторые.

Они взяли сумку, скатерть из неё достали. Расстелили скатерть возле колеса, в тени, разложили всё что было. Посередине мягкого цветастого стола Айжан поставила большую бутылку с молоком.

- В совхозе же нет коров, - сказал Витёк.

- Зато у Нурлана кобыла есть. Привёз из Кайдуруна. В холодную зиму прошлую она у нас в доме жила. Пока не потеплело. Комната у неё была своя. Нам ведь дом шестикомнатный  Данилкин отгрохал. Нурлан за сеном в «Альбатрос» три раза ездил. Чуть не замерз один раз. Машина на два часа заглохла. Так пока сделал - почти помер там. Полуживой приехал. Месяц лечили. Зато вот у нас всегда кумыс есть. Нурлан без него не может. Да и я уже.

Они начали неспешно завтракать. Еды было много. Потому, видно, и  разговор пошел не скучный. Да и откровенный.

- Я тебе все расскажу как есть, но ты пообещай, что напишешь это только, когда помру я.

- А с чего ты взяла, что помрешь раньше? - Витёк растерянно улыбнулся.

- Ну, так я же на шесть лет старше, - Айжан выпила пиалу кумыса и губы вытерла платочком, который лежал в кармане комбинезона. - А ещё я сегодня уже больная насквозь. Я же на МТЗ-5 начала пахать. Там вибрация - жуть. Все кишки внутри в клубок сворачиваются. Ну, ДТ - тоже не для женщин. Мужики только геморрой там ловят, а женщина… Ну, это я рассказывать не буду. Догадываешься, я вижу. Но я ведь рожаю. И четвертого рожу. Только после каждых родов работать тяжелее становится. И рожать в следующий раз - всё больнее и страшнее.

- Так ты же сама рвалась на трактор! - тихо сказал Витёк. - Данилкин мне  говорил. Да вся область знает.

- Так вы же и врёте, корреспонденты. Сами причем. Я тебе лично хоть раз говорила, что рвалась трактористкой стать, рекорды бить, с пашни не вылезать? Говорила?

- Ну, нет, - улыбнулся корреспондент Витёк. - Но жизнь - не армия. Тут приказом заставить не могут.

Приказать не могут. Но уговорить хором - не такая уж проблема, - Айжан вздохнула и зажала губами травинку. Помолчала. - Меня Нурлан уговорил, Данилкин и инструктор обкома  Тлеубаев. Единственная в области женщина-трактористка. Шестьдесят первый год. Мне восемнадцать лет. Год назад замуж выщла. Комсомолка. Фигура, лицо, волос густой - всё красиво. Олицетворение социалистической передовой труженицы полей.

- Ты красивая, да, - сказал Витёк торжественно. - А Моргуль тебя снимал так, что киноактриса получалась типичная.

- И меня Нурлан заставил на курсы  записаться, где на трактористов учат. Так я и там была как ворона белая. Все парни сбегались на меня посмотреть. Что за дура затесалась в мужское дело? А я в своем селе, пока мы в корчагинский не перебрались из-за мамы, потому что больницы не было, я в своей деревне на элеваторе зерно лопатой кидала. На буртовке. Квалификация натуральной чернорабочей. Тупее работы, наверное, нет больше. Образование - семь классов. Перспектив - ноль. Как в семнадцать лет удалось замуж выйти за такого красавца-мужчину, классного зоотехника - вот убей- до сих пор не пойму. А с двенадцати лет я в пекарне  работала. Мама уже болела тогда. А я ей на лекарства зарабатывала. Короче, всё начало жизни - как плохое кино про несчастную девочку с лопатой в руках и облезлой от ветра кожей. Интересно тебе?

- Правду всегда интересно и слушать, и знать, - Витёк посерьёзнел. - На чём же учиться правильно жить тогда? На брехне?

- Ну, тогда слушай правду про то, как из никчемушки специалисты пропаганды и агитации стали делать  и почти уже сделали пример для подражания всем трудящимся на селе, целинникам и местным. Можно сказать, лепят из меня вторую Пашу Ангелину. Только хотят, чтобы я была и ярче, и знаменитее.

- Получается, ты в трактористки не ломилась как безумная? - Витёк тоже выпил полную пиалу кумыса и прилег на локоть. Он ещё мало чего соображал в приёмах советской пропаганды. Работать в газете год назад начал. Не успел ещё вникнуть в тонкости. - И чего ж ты хотела тогда? Раз села на МТЗ-5, этот травматический тренажер?

- Ты не поверишь! - Айжанка так захохотала, что из норки в пашне вылетели три маленьких перепуганных мышки-полёвки и унеслись в безопасное место. - Самое непатриотичное желание было. Не Родину прославить. Не думала вообще про это. После опыта перебуртовки зерна тяжелой лопатой и не думала я стать знаменитостью всесоюзной. Женщин и до меня было немало на тракторах. Но ушли почти все. Тяжко. Болячки прямо липнут к девчонкам, которые на тракторах гоняют. Сейчас, может, пять-шесть женщин-трактористок осталось в Казахстане. Так что, не патриотизм меня посадил на МТЗ в шестьдесят первом. Каюсь, врала иногда вам, корреспондентам, что мечтала сесть на трактор и показать, кто я есть! Талант механизаторский! Что женщина за Родину готова костьми лечь на пашне в кабине ДТ-54!

  Я просто хотела денег побольше иметь. Да, Витя, денег! Пусть тебя это не коробит. Лично мне они особо не нужны. Мечтала, чтобы мама с отцом выздоровели на дорогих лекарствах. И детей хотела рожать здоровых, получше есть, не думать о том, смогу ли я одеть, обуть, накормить семью свою…. Хотела, чтобы у всех моих родных было всё, что  счастье даёт. Чтобы дети не знали, как я, что значит жить впроголодь и ходить в обносках. И чтобы Нурлан мой  ушел со стройки от этих уголовников и бичей бывших, а на мои деньги ферму построил и овец разводил. Он ведь такой мастер в своем деле. А засыхать стал без любимой работы, водку начал пить с Колуном. Есть тут у нас дурак один приблатненный.

  И я сделала что хотела. Зарабатывать начала так, что мужикам совхозным и не снилось. Перестали ржать надо мной, успокоились.

И маленькую ферму домашнюю мы сами построили, на свои. Овец купили. В лютую зиму ни одна овца не замерзла. Такая ферма у Нурлана. Специальный проект тёплой конструкции в Кустанае нам сделали. Вот. Как тебе патриотка? Хотя против советской власти не имею даже намёка на раздражение или недовольство. Люблю землю свою, советский Казахстан, Советский Союз. Только советская власть дала всем нам уверенность в завтрашнем дне. Надежду на достойную жизнь. Это даже мои старые родители говорят. А они родились вместе с советской властью. А сама я, честно, против того, чтобы девчата с молодости себя гробили на тракторах. Не для нас этот труд. Мужики, и те не все выдерживают.

Витёк сел. Обнял колени руками. Смотрел на Айжан так тепло и уважительно, что она смутилась.

- Вить, да ладно тебе. Поехали лучше домой. Нет у меня настроения сегодня вкалывать. Есть желание выговориться. Поехали?

Оцепили плуг, который их сблизил. Бросили станину. Земля тихо вздрогнула.

- Чего вешали, маялись? - засмеялся Витёк.

- А! Фигня. Домкратом завтра нацеплю - тоже засмеялась Айжан.

Вечером вся семья Курумбаевых собралась под большим навесом на улице. Стол накрыли без спиртного, но с кумысом и всякими вкусностями казахской кухни. Поужинали и как-то незаметно все стали говорить о жизни О своей, конечно. А ещё о большой, уже имевшей приличный стаж, но так до конца и не понятой социалистической действительности. Говорили долго, не спеша.  Нурлан убеждал Витька в том, что лучше Айжанки не будет трактористки в Казахстане, А, может, и в СССР. Она постоянно толкала его в бок. Чтобы не захваливал с перебором.

- Конечно. Была бы у нас техника как за границей, обслуживание, запчасти, - Айжан задумчиво глядела мимо всех, небо темнеющее разглядывала. - А наша власть тоже хочет того же, я уверена. Но почему-то не может ещё сделать так, чтобы у нас всё было не хуже, чем в той же Америке. Так Америка сроду войны настоящей у себя на земле не видала. А у нас! То революция, то гражданская! Только оклемались малость - с Гитлером война ужасная сколько погубила и порушила. Вот как социализм начался, так государство его постоянно латает да штопает. И раны зализывает. А так бы, конечно, и одежда бы своя была не хуже ихней, и техника, и строили бы прекрасно, и лечили… Но люди у нас лучше. Думаю так. Верят в страну и сил не экономят. Помочь стране хотят.

- Вот в восьмидесятом коммунизм придет, тогда и порадуемся, - сказал Тлеухан, отец, который до этого ни слова не произнёс.

- Э! - Нурлан обнял жену. - До коммунизма далеко ещё, а у нас в семидесятом году летом юбилей. Десять лет живем в любви да уважении. Приезжай, Витя, на юбилей. Мы тебе позвоним, когда точно той будет.

- Дети, что ли заплакали? - все притихли, прислушались. - Айжан ушла в дом.

- Хочешь хохму расскажу про Айжанку, - Нурлан подвинулся поближе. -Только не пиши об этом. Она на том МТЗ-5 старом заканчивала клетку пахать. Едет, песни поёт.

- Вот ты, Нурик, болтун! - Айжан стояла прямо за спиной мужа. Тихо подошла. - Не пела я тогда. Какой там петь! Еле дышала. Жара. И ветер как пар в бане. А я на седьмом месяце была. Запоёшь тут! Трактор - развалюха. Весь трещит, аж страшно, что развалится. А я, кстати, именно на нём впервые две нормы дала. Мужских! Для нас, красавиц, скидок не было. Так вот еду, в глазах мутно уже и круги по краям глаз крутятся. Гляжу - один круг отделился и впереди трактора катится. Ну, думаю, всё - с ума потихоньку сдвигаюсь. Потом пригляделась: а это колесо переднее от трактора само бежит впереди. Оторвалось. Болты срезало.

Если бы на бок упали мы с трактором, не сидели бы сегодня тут за столом.

- Ой, бай! Зато сейчас ты одна «кировец» имеешь, - разжевывая мягкий свежий курт, вставил отец. - Кому попало такую машину не дадут. Значит ты, айналайын, не простая трактористка. Ты джигит среди всех. Олжаксы мастер - это раз. И на тебя вся страна смотрит с уважением - это два.

  Сидели и болтали до полуночи. И старики не ушли. И не устал никто. Хорошо было. Уютно и тепло на душе у каждого. Никто не думал больше о прошлом, не вспоминал сегодняшнее и будущего никто не трогал больше. Потому, что будущее - это всегда тайна великая. И трепать её попусту - грех большой.

Утром Витёк уже трясся в автобусе по трасе Кайдурун-Кустанай. Думал, что напишет и как. Жалел заранее о том, о чём точно писать не станет. Не потому, что не хочет. А просто редактор посмотрит на него как на дурачка, живущего за забором великой социалистической стройки и не знающего законов советской пропаганды.

И не знала Айжан, и Нурлан не знал, а корреспондент молодой начинающий

тем более, куда повернёт замечательную женщину Айжан Курумбаеву её добрая судьба. Через несколько лет она станет Героем Социалистического труда, честно заслужит два Ордена Ленина, станет лауреатом Государственной премии своей Республики КазССР, потом будет членом ЦК КПСС огромной страны, депутатом Верховного Совета СССР, членом Президиума Верховного Совета СССР, делегатом двух съездов КПСС и членом Ревизионной комиссии компартии страны, заместителем председателя Совета Национальностей СССР.

Не знал этого наперёд никто.

Она перестанет работать на тракторе и всё свободное от заседаний в верхах время будет тратить не на своё здоровье, плохое к тому времени, а на помощь простым людям, которые, я уверен, всем сердцем благодарны ей и сегодня, когда душа этой замечательной женщины живет вечную жизнь в Божьей любви и милости.

                    Глава двадцать первая

***

Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г. Кустаная изменены автором по этическим соображениям

***

На весь совхоз Корчагина имелось всего пять, но зато очень замечательных громкоговорителей. Точно таких, какие на каждой центральной улице в Кустанае и в городском парке. Красивые такие серебристые рупоры размером с пятнадцатилитровое ведро. Орали они так при желании радиотехника, что мёртвых, конечно, не могли поднять, но живых, спящих мёртвым сном после трудов на благо или после пьянки  убойной - запросто. Включали их редко, потому народ привычки  к громким звукам не имел. И действовали аккорды бравого марша на каждого как ударная волна от огромной бомбы, безжалостно сносящая ранним утром с кроватей ни в чём не повинных мирных жителей.

  Правда, бомбардировка мощной музыкой случалась только по праздникам крупным, всенародным. Так что в целом население психических травм, считай, и не имело в связи с небольшим числом таких великих дней. Так, наблюдался, конечно, инстинктивный перепуг, но быстро проходил. Ещё до начала торжественной встречи праздника с последующим переходом в питейно-закусочную стадию, когда хоть «Аврора» над ухом стреляй - не заметит никто.

Но первое мая - праздник нежный. Солидарность трудящихся - это ж счастье. А счастье громким не бывает. Оно всегда уютное, спокойное и ласковое. Поэтому первого мая динамики громко, но не травматично  воскликнули знакомое и любимое:

- Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля!

Просыпается с рассветом

Вся Советская земля!

Холодок бежит за ворот,

  Шум на улицах сильней.

  С добрым утром, милый город,

Сердце Родины моей!

  Кипучая, могучая

  Никем непобедимая,

  Страна моя,

  Москва моя,

  Ты самая любимая!

- А-А-а! Началось! - соскочил с дивана Игорёк Артемьев, который по причине досрочной встречи праздника, генеральной, можно сказать, репетиции, не смог уйти в ночь тёмную из дома Толяна Кравчука, где репетировали вшестером. С Олежкой Николаевым, Валечкой Савостьяновым, Серёгой Чалым и Кирюхой Мостовым. Нормально отрепетировали часам к двум ночи. И все, кроме маленького Игорька и Мостового разошлись будить жен с детьми. А Мостовой Кирюха хотел забрать к себе Артемьева, но в связи с нехваткой моральных и физических сил, донёс его только до порога и уронил.

Толян Кравчук аккуратно поднял уснувшего от падения Игорька и разместил его на диване в свитере, штанах-шароварах, ботинках солдатских и в кепке со знаком «Динамо» на козырьке.

Игорёк в половине восьмого утра хлебнул из горла граммов двести самогона, пришел в себя и сказал, что ему уже надо бежать в контору и выносить из актового зала по бокам  трибуны стулья, на которых будут сидеть и приветствовать демонстрацию трудящихся начальники и самые передовые передовики.

- Не забудь! - крикнул он постепенно входящему в утро Кравчуку Толяну. - Нам с тобой тяжелое полотно нести. «Жить, учиться и трудиться, как завещал великий Ленин» В длину шесть метров. Весит килограммов пятнадцать с палками вместе. Ну, и парусность надо учитывать. Ветерок полотно придерживает и оно ещё на десяток кило в весе подскочит. Понял, Толян?

- Врежем по двести перед заходом. Тогда осилим. Не осрамимся, не боись! - Толян налил себе стакан, за три глотка его завалил и папиросой занюхал, не зажигая.

К одиннадцати демонстранты собрались возле конторы. Даже приблатнённые из своего «гетто» пришли. Колун привел человек пятьдесят. Они перешучивались с механизаторами, вели себя тихо-мирно. Так спокойно держались они, что сам Данилкин их похвалил.

- А вот и строители наши! Это им благодаря живем мы в своих прекрасных домах и всегда добрым словом их вспоминаем.

- Да чё там! - зарделся Колун. Понравилась ему хвала прилюдная .- Нам только дай, а мы своё дело могём делать не хуже городских. Да, пацаны?

Приблатненные и блатные не дружно, но одобрительно загудели.

Ну, пока поправляли стенды с грамотами и ликами победителей соцсоревнования, пока флаги раздавали, транспаранты, портреты руководства страны и республики, час и пролетел. И всё было готово к маршу трудовых сил. Они ушли подальше от площади, выстроились в колонну и весело рванули вперед под «Марш энтузиастов», заброшенный в воздух из динамиков с пластинки на радиоле в кабинете директора. Там сидел Лёха Иванов, тракторист, а в торжественных случаях - управляющий радиотехникой и кинопроектором «Украина». Ходили, как и просил Данилкин, туда и обратно, потом снова туда да оттуда - раз шесть. От того демонстрация смотрелась очень красочно, увесисто, солидно. Ура кричали из колонн, оттуда же самые начитанные, способные без ошибок выдать длинный и замысловатый лозунг, сотрясали воздух и умы демонстрантов цитатами из книг Ленина и газетных здравиц Леонида Ильича. А Валя Лебедева, приехавшая по путевке после окончания Ленинградского университета сумела без запинки прокричать такую загогулистую ленинскую фразу, после которой вся колонна на пару секунд обалдела и сбилась с ноги, а местами даже замерла.

- «В  союзе рабочих и крестьян - вся главная сила и опора Советской власти, в этом союзе - залог того, что дело социалистического преобразования, дело победы над капиталом, дело устранения всякой эксплуатации будет доведено нами до победного конца!» - долго выкрикивала Валя Лебедева, что повергло в изумление даже Данилкина и он стал с трибуны громко аплодировать. Весь длинный ряд передовиков на стульях тоже разразился овацией и, похоже, это стало кульминацией шествия.

Потом все выстроились полукругом вокруг т

тылки.

- Чего тут торчишь? - наклонился над ним Дутов. - Пошли в дом. Поговорим всем когалом. Ну, типа торжественного собрания проведем что-то. Событие ведь торжественное, а?

- Само-собой, - ответил Игорь Алипов, попутно удивляясь тому, что он трезвый после полутора бутылок трехзвёздочного коньячка.

- Ой, Наташенька, душечка! - воскликнула тётя Соня, ввалившись в дом первой. - Ах ты ж ласточка моя, страдалица невинная! Да моя ж ты радость и любимица Господня! Ну, ужо не кори нас, нахальных, что без спроса пришли, покой твой сломали. Повидаемся хоть малость, да и уйдём.

Трое соседок и официант из кафе Гена боком да по стенке прокрались на улицу.

- Спасибо, гости дорогие! - обняла всех по очереди Наталья Алипова. - Садитесь кто куда. Не прибрано у меня. Извиняйте. Не успела ещё. А вы, детишки, пойдите пока во двор. Поиграйте там. Мы тут поговорим взрослыми разговорами. Вам не надо пока слушать.

- Вот тебе, Наталья, рецепты на лекарства, - Дутов аккуратно уложил на стол стопку маленьких бумаг, на которых стояло по три печати и большой штамп. -  Их в Кустанай привезут для тебя специально из Алма-Аты. Я с доктором твоим согласовал. Это самые лучшие сейчас лекарства при твоих нарушениях в организме. Рецепты целый год годные. Потом снова выпишем. Вот муж твой будет ездить за ними раз в месяц.

- В центральную аптеку? - спросил Алипов.

- В обкомовскую, - Дутов глянул на него как на второгодника из третьего класса.

- А, ну да, конечно. Это я не успел подумать, - сконфузился Алипов Игорь и отвернулся. Сам бы он, конечно, этих лекарств не раздобыл нигде.

- Ты, моя хорошая, забудь всё, что тебя к несчастью привело. - обняла Наталью Софья Максимовна. - Нет проку в злой памяти. Она для болезни как витамин. Только подпитывает её и уйти насовсем мешает. Игорь Сергеевич, конечно, охальник. Но не по его желанию и воле зараза измены в него вселилась. Бесовской тут вижу я промысел. Он ему и споганил душу-то. Но Игорь Сергеевич - умница. Значительный мужчина. Не враг он семье и тебе. В тумане было сердце его, во мраке, бесами посланном. Сейчас вижу по нему, что очистился он совестью и  вновь любящим мужем стал, победил в себе смуту. Да, Игорь Сергеевич?

- Это есть, - соврал Алипов. - И не любил я Мостовую. Нет. Мрак затмил мозги. Точно. Любовь моя - это Наталья, дети.

  И вот как раз в эту секунду мозг его и воспроизвел образ Вали Мостовой. Она сидела на лавочке возле дома своего и грызла семечки. Улыбалась и рукой махала. Привет, мол, любимый. И до того сильно  рвануло что-то больное в душе Алипова Игоря, что побледнел он и, прикрыв ладонью глаза, наугад пошел к двери и очнулся аж за забором дома своего. На дороге.

- Это что? - с размаху ударил он себя в грудь большим своим кулаком. - Это что ж меня Валька-то и не отпустит теперь никогда?

Он трепал себя за волос, по щекам бил, садился на корточки и ладонями стучал по пыльной дороге, но понимание того, что любовь к Мостовой не то, чтобы ослабла и исчезла, а наоборот, резала плоть его живую сладкими воспоминаниями и душу сжимала как кузнечными клещами. Ему стало страшно.

- Бляха! - кричал он на всю улицу. - Что ты делаешь! Что ты творишь! Бляха! Да так твою распратак!

- Игорёк, иди полежи, - Серёга Чалый уже стоял рядом и медленно повел его к дому. - Хлебнул лишку. Поспи, пусть дурь уйдет. Всё нормально. Ты только молчи и пройди в спальню. Ложись. Я тебя подниму потом.

- Люблю её, - всхлипнул Алипов Игорь. - Бляха! Ну, как это? Зачем я люблю Вальку? Ну, кто приворожил?

- Тише, - Чалый прикрыл ему рот рукой своей. - Молча иди. Не позорь жену. Дутов там, Софья. Давай, двигай. Разберёмся попозже, кого любить, куда бежать.

- От себя что ли? - сплюнул Игорь Сергеевич. - От себя - хрен! Не скроешься.

- Пошли, пошли, - Чалый Серёга завел его в дом, громко сказал, что от волнения Игорь выпил с перебором и плохо ему. Полежать надо.

Наталья, жена Алипова, помрачнела, опустила глаза.

- Конечно. Пусть отдохнет, родненький. Столько волнений за день. Но он умничка, держится, - Софья Максимовна погладила Алипова по сгорбленной спине и Чалый увёл агронома в спальню.

- Наташа, может помочь чего? Устала ведь и ты, - Нина Игнатьевна взяла Наталью за руки и прижала к груди. - Не дай бог такое вытерпеть. Ты иди тоже отдохни, полежи, лекарства выпей, какие надо уже. А мы с Леной тут и порядок наведем и детишек покормим. Да, Леночка?

- Я детей час назад покормила, - Леночка Лапикова провела пальцем по подоконнику. - А вот убрать, помыть, почистить - это я с удовольствием. Тем более - с Ниной Игнатьевной. У неё ж руки золотые. Блестеть всё будет!

- Проводи меня за двери, Наташенька-милочка. Поеду и я. Повидала тебя и насквозь увидела суть будущего твоего. Поправишься полностью, и дома будет лад у вас. Всё будет как раньше. Я не ошибаюсь никогда. Ты знаешь. Пойдем. Проводи.

Они вышли на улицу.

- Федя, ты бы шлёпал в контору свою да руководил дальше, - Нина Игнатьевна улыбнулась. - А то совхоз скатится из передовиков в отстойник. Без тебя народ теряется жить и трудиться.

- Правда, Федя, иди, - Леночка Лапикова за руку потащила его к двери и смеялась. - Нам тут сейчас не до тебя будет. Вишь ты, грязи сколько набралось без хозяйки. Мы тебя всего с ног до головы обляпаем.

- Тьфу на вас, заразы! - улыбнулся и Дутов. - Я бы полы мог помыть! Ну, в следующий раз. Ладно, пойду в контору. Гриша, ты со мной? У меня виски есть. Друг из Москвы прислал.

- Ни фига себе! - воскликнул Данилкин. - Я виски всего раз за жизни пробовал.  Пошли.

Они проскользнули между тётей Соней и Натальей и бодро двинулись в контору.

- Давай, выздоравливай, Натаха!- сказал на ходу Дутов. - Если что - сразу ко мне. Поняла?

- В контору зайдёшь, - крикнул жене Данилкин. - Машина там. А я виски выпью.

- Конечно, миленький, - Софья Максимовна послала им вслед воздушный поцелуй. – Минут десять мне хватит. Так что пейте там на скорости.

Мужики разошлись. Директора пить, Чалый Серёга двинул к Димке Огневу в банный двор. Потрепаться просто. Начальники его с собой не взяли. Ну, да и какая печаль?

- Ты вот что , Наталья.- Тётя Соня смотрела на Алипову тяжело и мрачно, -То, что ты крысиным ядом смерть к себе притягивала - грех твой. Господь такой грех не простит. И я тоже не прощу. Хоть мне с Господом  не тягаться. Но и перечить ему не стану. Ты детей своих предала. Если бы померла. А могла ведь и собиралась. Вот лично я тебе этого не прощаю и не забуду. Жизнью твоей дети насыщаются и она только их в гармонии хранит на земле. Ты - мать. Они - плоды твои. Скажи мне, ты видела яблоки, которые наливались бы соком и солнечным счастьем не на яблоне. Нет. Они долго не хранятся и вянут.

- Я люблю детей своих, - тихо произнесла в сторону Наталья. - Это нас с Игорем обоих бес охмурил. Сперва его в беспамятство втянул. С Валькой случил. А потом меня заставил яд выпить. Я и не помню, как всё произошло. Вроде как бы и не я это была.

- Игорь твой из души Нинку Мостовую не вытравил. Это я чую печенью, - Софья Максимовна утерла платочком мокрые от разговора губы. - Ты это помни. Потому, что любить её он не перестанет и через пять лет. Но жить будет с тобой и никуда не денется. Детей любит. Тебя - нет. Живи с этим.

У тебя эта судьба. Другой не было. И то, что стряслось, обязательно стряслось бы. Не сейчас, так потом. Но ты живи, как будто не было ничего. Алипов - мужчина. И он будет твоей стеной и вашей с детьми опорой. Живи.

Мы рядом и будем тебя поддерживать. Помогать будем всем, чем надо. Но меня помни. Я тебя жалею, но не прощаю. Живи!

И тётя Соня пошла к калитке. Села Наталья на скамейку и заплакала. Муж спал. Из открытого окна несло коньячным перегаром. В комнатах  боролись с

накопившейся грязью женщины Федора Дутова, во дворе играли с маленьким мячом её дети. По улице ходили беззаботные люди, отдыхавшие летом от труда изнурительного. Собаки лаяли. Птицы пели и репродуктор возле конторы бросал в жаркий ещё воздух любимый Дутовым полонез Огиньского.

На душе у Натальи не осталось ничего целого. Всё в ней порвалось на кусочки и разбилось вдребезги. Только кошки, которых она даже внешне представляла себе, скребли острыми когтями уцелевшие места, раздирая их в кровь. Хотелось выть от боли внутренней. Хотелось кричать, бегать и царапать всё вокруг как кошки рвали её душу.

- Доктор говорил, что нервы будут взбрыкивать неожиданно на ровном месте. Приступы тоски или бешенства могут повторяться поначалу часто, - вспомнила Наталья.

Но жизнь шла дальше. И отказываться от неё ещё раз Алиповой уже не хотелось. Попробовала уже. И что? Ничего хорошего.

- Главное, в припадке истерическом мужа не зарубить топориком для разделки мяса, - почему-то подумала она. Подумала невзначай, мельком. Но так испугалась мысли своей жуткой, что вскочила со скамейки и побежала в дом. Там вовсю вкалывали, наводя блеск, две хороших женщины. Делали ей доброе дело. И просто стыдно было бы им не помочь.

                  Глава двадцать третья

***

Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г.Кустаная изменены автором по этическим соображениям

***

Есть у пшеничного колоса одно почти смешное свойство, которое один в один совпадает человеческим. Это внезапное созревание. Приходит оно хоть и в большом нетерпеливом ожидании, но всё равно  всегда неожиданно. Как любовь, например. Или вот попроще:  юноша, скажем, вчера с утра умывался перед зеркалом и никаких перемен в досконально изученном лице не усматривал. А завтра только плеснул водой на полусонную физиономию, а  под носом прорезались темные точечки. Усы полезли! Усы!!!  Чудеса чудные! Никто никогда не знает ни дня, ни часа, превращающего незрелость в спелость. Только природа-мама. Как ни пытайся ускорить созревание, не получится ничего. Пока природа сама не решит.

Вот каждый же божий день поранее, сразу вслед за солнцем прибегал на поле Вова Самохин, арендованный у Дутова агроном корчагинский. Июль. С утра двадцать восемь на термометре, дожди через день то моросящие, то ливни с громом и молниями. Всё, в общем, самое благостное для посевов. А мнёт Вова колос, выше колена выросший, трёт его меж пальцев, а пшеница всё молочная. Зеленоватая и податливая. Стирается в кашицу за три прокрутки колоса в ладонях. Ну, допустим, имеет агроном этот результат двадцать пятого июля. И двадцать шестого так же точно прибегает туда же, где был вчера. А там как раз оно - чудо! И золотом стал отливать колосок, и выше на сантиметр стал, твёрже. За ночь всего! Чудо? Природа обожает людям такие сюрпризы подкидывать.

- Ядрёна мать! Ура! - орал двадцать шестого июля агроном Самохин на всю степь, пугая полёвок и спящих между колосьями больших птиц, которых зовут полевой лунь. Он и живет на земле. Летает низко и только когда любовь с луньками крутит. Догоняет. - Пошло дело, попёрло! Ну, красавцы вы мои усатенькие! Ну, милые вы мои, золотые!

Володя Самохин пробежал метров тридцать, исследовал там колосья, потом скачками переместился ещё метров на сто и сел между колосьями. И как только сел, так и пропал из видимости. Не торчала над пшеничным полем его красная пляжная кепка. Исчез агроном. Потому как стебли впервые на поле совхозном выросли почти до пояса. Это на суглинке-то! Тоже, скажете, не чудо? Ну, возможно. Просто землю на полях корчагинских обработали и семя в неё бросили так, как Креченский посоветовал, учёный. Всем учёным учёный. Удобрили правильно, вовремя и тем, чем надо было. Дожди, конечно, помогли. Сжалилось небо.

Сидел Самохин, агроном, на заднице и лущил в ладонь зёрна из разных колосков. Большие были зерна, яркие, светящиеся изнутри янтарём. Набрал пригоршню, прикинул на вес. Тянуло, ну, не меньше чем на двести граммов.

- Эх, ты ж, голубушка моя! - сказал нежно пшенице Самохин Володя. - Моя ж ты радость!

Он встал во весь рост и, поворачиваясь, осмотрел вес золотистый простор. Ветер был слабый и стебли пшеничные раскачивались медленно, отбрасывая по сторонам свет солнечный. Красиво было так, будто поле танец исполняло ритуальный перед агрономом.

- Вот теперь ты никуда не денешься, - строго сказал агроном всем полю. - Давай, расти ещё маленько, а через месяц мы тебя заберём на элеватор. Всё ясно?

Промолчало, конечно, поле, танца своего не прекращая. А и что ответишь? Истину говорил агроном. Да и обидеться тут было не на что. Для элеватора хлеб и рос. Для людей.

- Э-эх! - ещё веселее прокричал Вова Самохин и с размаха забросил всю пшеницу из ладони в рот. Жевал, зажмурясь. Запоминал прелесть свежего вкуса и нежный запах молотых молодыми зубами зёрен. И так хорошо было ему! Ну, прямо как в первую свою брачную ночь со Светкой своей.

Походил он ещё с полчаса туда-сюда, да и рванул в контору. Данилкина посвятить в событие долгожданное, но для директора этого совхоза непривычное, просто оглушительное по силе значимости его.

Данилкин, директор, маялся за столом, проглядывая внимательно бумажки от нового счетовода-экономиста Еркена Жуматаева. Ну, там, сколько чего ушло на посевную - от соляры до семян пшеницы с просом. Нитрофоску экономист посчитал внесённую в почву, порченную  и рассыпавшуюся из хилых бумажных мешков. Запасы трёх видов гербицида разложил директору на бумаге и много всего ещё по мелочи. Поэтому бумажек оказалось много, а Данилкин оставался в единственном экземпляре и потому одна всего умная голова его всё равно вспухла через два часа изучения цифири.  Он повернулся к шкафчику позади себя, достал из него неполную бутылку водки и стакан. Выпил, занюхал одним из отчетов Еркена-экономиста и стал глядеть в окно, за которым цвели в конторском палисаднике красные и белые мальвы, поворачивались к глазам серебристыми сторонами листья тополя, а за ними по дороге ехал трактор МТЗ-50 с Айжанкой  Курумбаевой в кабине и тремя прицепленными трехкубовыми цистернами с водой. Взял Данилкин рацию и вызвал Айжанку.

- А это ты куда направилась с водой, Айжан? - крикнул он в решетчатый микрофон.

- Так на просо поеду, - Курумбаева голосом своим и хрипом сопутствующих радиочастот заполнила кабинет. - Дождь последний полосой прошел. Вроде широкая была полоса, а просо не всё зацепило. С полгектара проса у нас сбоку, в выемке угловой. Дождь его не достал. Полью. Шланг новый, насос Лёха Иванов исправил тот наш старый, мощный. За три часа управлюсь. А то жалко же. Половина гектара отстанет по росту.

- Ну, давай! - прокричал Данилкин. - Вечером заедь ко мне. Тут тебя на два дня хотят на областной конкурс забрать. Будешь пахать десять гектаров на скорость и качество вспашки. Там под Кустанаем горчицу убрали всю. Вот это поле и поднимете. Ещё десять мужиков будет. Женщина одна. Ты, значит.

- Заеду! - ответила Айжанка уже издалека. Скрылась из вида.

Собрался директор еще сто граммов пропустить, но бетонный пол в коридоре загудел внезапно под сапогами с толстыми подошвами и ворвался в кабинет сияющий лицом грязным от пыли полевой Самохин Володя, арендованный у Дутова агроном.

- Ильич! - подскочил Вова к Данилкину, обхватил его длинными руками своими и над полом вознёс. - Есть хлеб! Безо всякой химеры обманной  дадим рекорд! Там такой колос, Гриша! Ты сдуреешь от радости! Побежали!

Данилкин ни рот не успел открыть, ни на пол твёрдо опуститься, а уже обнаружил себя на улице, бегущим за агрономом Самохиным Вовой.

- Стой, Вовка! – о чнулся он.- Машина же под задницей директорская. На машине быстрее. Они прыгнули в кабину «волги» и желание побыстрее увидеть и пощупать «большой хлеб» понесло их с помощью хорошо отлаженного двигателя к полям. Туда, где колышась под ветром и зрея под синим небом, ждал их, завороженных жадным предчувствием, новый, почти готовый, сбывшийся наконец за долгие годы щедрый, добрый и близкий урожай.

В кабине Данилкин рацию из бардачка вынул и стал вызывать Серёгу Чалого. Но то ли во дворе он копошился, то ли вообще её забыл и ушел к кому-то из приятелей, а не отвечала Серёгина рация.

- Вот стервец Чалый! - возмутился директор, не особо пряча улыбку. - Я же ему приказал быть на стрёме. Ему надо ехать в райцентр на аэродромчик для кукурузников. Надо самолёт арендовать на орошение гербицидами. Мне Креченский прислал из опытной станции убойные жидкости. Мрёт всё, кроме пшеницы, овса, проса, ржи и ячменя. Муравьи красные, которые корни едят, тоже дохнут. Ну и жуки там всякие…

  - Не, жуки выживают. Да от них и вреда-то никакого, - Самохин, агроном глядел в окно на бегущий вдоль дороги по ходу движения бесконечный золотой слиток, не имеющий  цены. Нет, его, конечно, снимут с земли, выдавят из него суть, зерна хлебные, и продадут за деньги. Но они, деньги, не цена хлебу. Нет. Цена ему - часть прожитых в труде запредельном жизней трактористов, сеяльщиков, комбайнеров, шоферов. Вот дороже их жизней не бывает никаких денег.

- Григорий Ильич! - ожила рация Данилкина голосом жены Серёгиной, Ирины. - Я его позвала. Он на крыше антенну ремонтирует. Уже бежит. Вот же гад! Прямо с крыши и спрыгнул! Ни дочь не жалко ему, ни жену. Придурок.

- Чалый в эфире, - Серёга дышал тяжело и часто. Бежал. Спешил.

- Возьми грузовик любой на МТМ и дуй на двадцать третью клетку. На просо Мы там с Самохиным будем. Разговор есть.

- Понял. Отбой, - прошуршала совхозная радиочастота и стихла. По сравнению с хрипом  рации движок «волги» шелестел нежно, как листья тополя над директорским окном.

- У нас гербицид какой? – спросил Данилкин, хотя всё равно ничего в них не смыслил, а раньше, так и слышать про них не хотел. Кто-то ему из знакомых директоров сказал, что отрава это жуткая. Яд сплошной. На село снесёт ветром  -  так всё вымрет. И куры, и кошки с собаками. Ну, а люди болеть станут расстройствами кишечными и сортиров в селе на всех не хватит.

- У нас  бензонитрилы, амиды, диазины, - Вова Самохин перечислил их по слогам. Знал, что Данилкина  ученый Креченский к гербицидам сподвигнул. А так бы опять руками сорняк дёргали или вырезали бы плужком малым по междурядью. Труд, надо сказать, адский. А гербицидом опрыскал хоть с земли из цистерны с распылителем, хоть с «кукурузника». А и отдыхай потом. Кури, пей, жди уборочной. - Нам Креченский дал старинный, с военных времен известный ещё яд. Но надёжнее его нет пока. Придумывают новые. В Германии, в Америке, у нас тоже. Но пока лучше ничего не сделали. Наш формат - это «2,4,5-Т». Классика!

- Во- ло- дя! - взмолился Данилкин. - Уши пухнут! Вот поливай себе сам этой бензо-зиной, а меня химией не грузи. Я географию преподавал. Твоё дело - урожай дать рекордный. А моё - поцелуи принимать от обкома и переходящие знамена красные. Я же простой директор, бюрократ и хитрован. А ты творец! И твоя работа - искусство! Не то что моя. Крутиться как вошь на гребешке. Чтобы и волки, и овцы… Ну, ты понял.

Тут как раз и приехали к просу. Долго ходили. Очень долго. Данилкин раньше просо не сеял вообще. И оно ему понравилось.

- Вот и надо вообще на просо переходить,- хмыкнул он обхватив руками куст из семи стеблей. Вон его сколько.

Самохин сдержанно засмеялся.

- Ильич. Тысяча зёрнышек проса - это максимум десять граммов. А пшеницы «саратовской» - почти семьдесят. Чуешь разницу? Ты ведь тоннаж  государству гонишь. Для ассортимента надо, конечно. На двух третях  площадей  сеем пшеницу. Треть -  забиваем просом. И государству разнообразие, и нам общий отчет центнеров по пятнадцать с гектара. Вот тебе и красные знамена!

- Во, загнул - по пятнадцать. Хоть по семь сделай мне. И то уже врать обкому легче. Не так тошнить будет. - Данилкин пошел к дороге. К машине своей. Потому, что вдали уже покрывал хлебное поле дорожной пылью «ГаЗон» Чалого Серёги.

- Ты, Вова, пересаживайся на грузовик и езжай, готовь цистерны и трактора «МТЗ» под опрыскивание твоей гадостью от тридцатой до сорок третьей клетки. А мы с Серёгой пшеницу посмотрим и по самолёту порешаем вопрос. Начнём опрыскивать через неделю.

И вот уже остались они вдвоём на поле. Чалый, конечно, искренне поразился тяжелым колосьям  и раннему запаху почти спелого зерна. Полущил с десяток колосков, пожевал зёрна, полежал в промежутке между рядками, куда вместился с натугой.

- А звал-то на кой пёс? - зевнув, поинтересовался Чалый у директора. - К лётчикам я  с утра съездил. Договорился на третье августа с семи утра. Надо им только яд отвезти. Заливать они у себя будут. У нас им сесть негде. Бугров много и ям. Да ты ж знаешь уже. Игорёк Артемьев к тебе с докладом в половине девятого прибегал. Так чего звал меня в такую даль, Ильич?

- Ну, давай погуляем, - Данилкин вздохнул и пожевал губами. Соображал - с чего начать. - Проблема нарисовалась, Серёга. Я в милицию звонил вчера. Маловича хотел поймать, спросить, как там следствие. Ни Маловича не было, ни Тихонова. А дежурный мне сказал, что по Костомарову дело ушло в суд неделю назад и сам Костомаров переехал из хором милицейских с кроватью железной и мягкой периной на нары в СИЗО тюремное. Суда ждать. Ты мне говорил, что до суда он не доживёт или я путаю что?

- Как это? - поднялся Чалый и тупо уставился в глаза Данилкину. - Малович при мне тебе говорил, что когда следствие закончат, он статью назовет. Если не «вышак», то ящик коньяка с тебя. Забыл? И он «вышак» бы не стал рекомендовать суду. Обещал. Улыбался. Так же было?

  - Ты мне, Серёга, мозги-то не расчёсывай, - разозлился Григорий Ильич. - Это твоё дело было. Твоя забота. Не дотягивать Костомарова до суда. Он там сейчас пасть раззявит и через пару недель доследования тот же Тихонов меня рядом со счетоводом на нары бросит.

- Ну, подожди, - Чалый присел, задумался. - Суд, он нескоро будет. Если неделю назад перевезли его, то судить будут самое раннее восьмого-десятого августа. Покумекать есть время.

- Так давай, шевели рогом! - закричал Данилкин. - И встань! С директором говоришь, сука, не с щалавой в баньке!

- Чего ты, Данилкин!? - Серёга поднялся, набычился и навис над директором. Он на две головы был выше. И в плечах шире на полметра. - Ты, мля, два трупа организовал, а у самого ручки беленькие? Хрен тебе! Ты, сука, убийца главный. А они - просто идиоты жадные и трусливые. Станцевали под твою дуду двое. Замочили с перепугу и по дури своей пьяницу и бездельника. Место себе прочистили. А ты зажухал, что этот упырь Костомаров тебя теперь за собой потянет. Так тебе же сказал Малович по-русски, что на хрен ты им не нужен. А ОБХСС и фамилии твоей не помнит, не то, чтобы тебя за приписки на зону кидать. У тебя и проверок девять лет не было.Ты светлый весь. Аж прозрачный. И чего ты, падла, дергаешься? Я тебя подводил когда? Я, бляха, только перед народом грудь гну колесом. Но твоё добро помню. Ты меня от всей моей прошлой мрази отмазал, отмыл и в люди бывшего бандита вывел. Паспорт чистый, следов отсидок нет. Делишек моих прошлых не знают тебе благодаря. И я потому на улице грудь выкатываю, а перед тобой я холуй твой и должник. Это я говорю. Чалый Сергей!

- Ну, хорош тебе, остынь, - Данилкин испуганно отшатнулся.  Я ж не к тому. Не напоминаю ничего плохого. Я сам по уши в дерьме. Да, это мои убийства.

Это мы всё с моей Сонькой придумали и  рассчитали как провернуть. Петька Стаценко - сволочь мужик был. И агроном никакой, и человек - параша. Он же понимал, падаль, что никто нам новых технологий не разрешит и техники современной не даст. Денег нет ни у нас, ни у страны. Нет, подай ему безотвальные плуги и он тогда урожаями всех придушит. А не дашь - застращаю тебя, Данилкин, и под расстрел подведу за приписки и вредительство. По-старому я для него был типичный враг народа. Стрелять таких! И он бы добился! Мне ждать надо было? Спрашивать: Петя, ну, когда там мне лоб зелёнкой натрут? Я, Чалый, сволочь, конечно. И Сонька моя – ещё та тварь. Она, честно говоря, грохнуть Стаценко руками Костомаровых, жадных и злых, придумала. И по полкам мне все разложила, по нотам расписала. И как приписки грамотно делать, и как убить этих…И Костомарова как убрать потом. Но она ж баба моя. Жена. Мне, может, её сдать?

- Дурак ты, Гриша, - Чалый покрутил пальцем у виска. - Мы с тобой, конечно, явления не обычные. Ты ангел и чёрт в одном теле. И я тоже. Жить давай дальше. Бог нам простит, если он есть. А если нет - сами искупим. Много дел хороших надо сделать. Вот мы и сделаем. Да и сейчас вкалываем за пятерых, сопли  не жуем. Тебе вверх надо ползти. А мне укрепиться над порядочными людьми и козлами, как справедливому и самоотверженному, честному их пастуху.

Э! - Данилкин похлопал в ладоши. - Ты сейчас аплодисментов заслуживаешь. Чалый - это символ справедливости и доброй силы. Так оно?

- Ну, нехай. Тебе видней. Ты начальник, - Серёга подобрел. - Слушай меня, Гриша. Кроме нас с тобой и твоей Софьи никто ничего не знает про темное наше прошлое. Да? Да! Давай не рвать ноздри друг другу. Давай хорошие дела делать. Полезные. Вот то, что Костомарова, убийцы и создателя фальшивок по урожаям в живых не будет - это лучше для общества или хуже?

- Так, оно ж ясное дело-то, - отвернулся Данилкин.

- Тогда я до орошения полей отравой сгоняю в Кустанай, - потянулся Серёга Чалый. - Отвезу передачку Костомарову. Узнаю статью и точнее, когда суд. А потом вызову одного вертухая знакомого. Ты мне, Гриша, рублей пятьсот найди до отъезда. Это как раз для вертухая масло. Подмажем, он нам и поможет.

- Главное, чтобы Костомарова судить не успели, - глядя вдаль, сказал тускло Данилкин, директор.

- Ну, вот и порешили. Дальше живём, - Чалый пошел с поля. - Поехали домой. Обед уже. Есть охота.

- Поехали, - Данилкин наконец расслабился, улыбнулся.- Может ко мне? У меня борщ сегодня. И бифштексы. А?

- Да кто ж откажется на халяву хорошего борща похлебать! - обнял Серёга Чалый Данилкина.

Софья Максимовна настороженно встретила мужиков. Не понимала пока, чем разговор у них закончился. Куда вывел. К дружбе с единством или к розни с враждой. Данилкин её предупредил, что сегодня с Чалым решат по Костомарову. И вообще - кто кому кем был и кем стал. Или всё по-прежнему осталось. Очень важная, решающая много главных вопросов сразу, должна была состояться беседа.

Но вгляделась в глаза их, уловила спокойствие душевное у обоих и мысленно выдохнула. Значит, поладили и сплотились окончательно в бедах, горестях и радостях. А раз так, то и  жить можно дальше, хоть и в муках внутренних от зла своего, не в меру сотворенного, но и позволять душе отстраниться от мерзких дел своих и помыслов. Потому, что хорошего и светлого, считала тётя Соня искренне, было у неё и у мужа в сто раз больше. Да и в Чалом тоже.

Через полчаса Софья Максимовна уже кормила их. А уж водочку они выпили за дружбу и успех общего дело сами. Без посторонней, даже самой заботливой помощи.

Утром Серёга Чалый  заправил «волгу» директорскую хорошим бензином на МТС. Чтобы гладенько тащил его в город мотор. Да и поехал в тюрьму. В СИЗО. Официальное название тюрьмы можно было выговорить и запомнить только на трезвую голову, и то - если ты хотя бы семь классов окончил.

«ГУ "ИСПРАВИТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ УК-161/2 УПРАВЛЕНИЯ КОМИТЕТА УГОЛОВНО-ИСПОЛНИТЕЛЬНОЙ СИСТЕМЫ ПО КУСТАНАЙСКОЙ ОБЛАСТИ"» - вот так оно и было обозначено на серой пластине, привинченной слева от решетки, которая служила дверью для приходящих на свидание к зекам. Основные ворота для машин-«зековозов», стальные, с дверью для своих, были вбиты в высокий каменный забор, над которым крепко держались двойные витки бесконечной «колючки»,  вьющейся по периметру огромного тюремного двора. Если стоять возле забора трёхметрового, то тюрьмы и не увидишь. Отойти надо. Лучше на другую сторону улицы Киевской. Тогда просматривалась вся картинка. Длинный колючий серый забор и довольно высокое здание с маленькими окнами, затянутыми как паутиной решетками в мелкую клетку. За дверью стоял солдатик при красных погонах с буквами «ВВ» и карабином «СКС». Открывал он всем, кто шел в помещение для свиданий, поднимая тяжелую щеколду и открывая решетку ровно на столько, чтобы человек мог боком в дырку проскочить. Откидывая щеколду, он, тем не менее, по инструкции интересовался, к кому движется посетитель и напоминал, чтобы он сначала прочёл внутри комнаты большой плакат с правилами встречи с заключенными и передачи в отдельное окно «гостинцев» для своего сидельца.

Чалый Серёга до этапирования в колонию шесть лет назад отмучился в СИЗО и «крытке» почти полгода. Суда только три месяца ждал. И потому не стал он сразу ломиться в  комнату свиданий а пошел за угол в магазин и накупил много всяких приятных для зека продуктов. Чаю пять пачек, сигарет «прима» - десять, пряников, сахар, конфеты, молоко и ряженку в  бумажных слоёных «пирамидках» по три штуки. Потом обошел весь тюремный квартал вокруг, имея при обходе в голове странные мысли. Ему почему-то казалось, что никогда раньше он тут не был и всё ему не знакомо и странно. Видимо, так хотелось на тот момент Серёгиной памяти, пытавшейся отдельно от хозяина своего, без спроса просто вычеркнуть из биографии  Чалого и время, в стенах серых проведенное, да и вообще всё, связанное с насильственной несвободой.

Он засмеялся  и сам не понял почему. Размахивая «авоськой» с продуктами он подошел к стене неподалёку  и, накопив во рту побольше слюны, с огромным удовольствием, больше похожим на приступ никому уже не вредящей мести, плюнул на неровную, плохо побеленную и укрытую слоем грязной пыли стену. А уж тогда с лёгкостью на сердце пошел к калитке решетчатой.

- К Костомарову я. Т

тало Данилкину. Он налил сто граммов водки, всегда стоявшей сзади, в шкафу. Между карандашами, ластиками, линейкой, кнопками и скрепками. Налил сто пятьдесят, пошарил под бумагами и нашел карамельку, не старую ещё. Выпил, занюхал. Посидел. Отпустило вроде бы.

Птички с длинными носами на ближней к окну ветке бормотали с присвистом о чем-то своём, важном настолько, что они целый день не переставали, беседовали. И конца у толковища  ихнего не было. А вот нервы человеческие приглаживались птичьим убаюкивающим языком. И к тому моменту, когда в кабинет ворвался огромный Серёга Чалый, задевавший плечами сразу оба косяка дверных, Григорий Данилкин уже расслабился и напевал тихонько

популярную песенку «Ходит по полю девчонка» композитора  Михаила Фрадкина.

- Чё!? Чё такое, Гриша!? - голосом героя, всегда готового на подвиг, прокричал запыхавшийся Чалый Серёга.

-Сядь сюда, - директор ткнул пальцем в стул напротив. - И дых свой приспокой.

- Ну, чего? - уже спокойно сказал Серёга. - Чего я несся, как вроде ты тут рожаешь, а акушер опаздывает?

- Щас тебе не до юмора будет, - Данилкин, директор, достал второй стакан, налил Серёге и рядом поместил карамельку. - Пей сперва.

Чалый залил водку броском и конфету для приличия понюхал. Но вопрос из глазах его тёмных сверлил Григория Ильича насквозь.

- Спасибо тебе, друг! - Данилкин вышел, пожал Чалому руку, обнял и снова сел на свое директорское  место.

Серёга молчал. Прикидывал что-то.

- Да ну нафиг? - вдруг вскочил он со стула. - Число какое сегодня? Шестое!

Да ты что? Точно?

- Некуда точнее, - ещё раз вышел Данилкин из-за стола и Серёгу крепко обнял. К себе прижал. - Малович звонил. Сказал. Инфаркт. Ночью сегодня.

- Мля-я! - сказал Чалый и подошел к окну. - Победили, значит. Эх, мать твою так!

Он тупо глядел в окно. Пальцами сжал подоконник так, что где-то хрустнуло. Или в подоконнике, или в пальцах.

- Ну? - наклонился Серёга над столом и лбом почти коснулся волос директора.

- Рад?

Данилкин отодвинул подальше Серёгину голову. И коротко глянул на него тяжело. Угрюмо.

- Да ты, Чалый. --..-..--…совсем что ли? ..---.-.--..-тут радоваться!? Проблемы нет больше, это да. Вождь сучий наш как говорил? « Есть человек, есть проблема, нет человека, нет проблемы»  Прав, падла.

- Ладно. - Чалый Серёга стал ходить по кабинету. - Кто ещё знает?

- Никто. Пока я и ты. Сонька ещё будет знать. Хотя, думаю, уже сама допёрла. Я сказал, чтобы хороший ужин сделала. И что будем втроём ужинать. День у нас такой. Облегчение, - Данилкин смотрел в стол.

- Облегчение? - лицо Серёгино стало таким злым, что Григорий Ильич на всякий случай подошел к подоконнику. Может, выпрыгнуть придется. Даже одного удара от Чалого его организм не перенёс бы.

- Оговорился я, Чалый! Не то хотел сказать, - от окна директор пока отойти не решался. - Осознание, я хотел сказать. Того, что…Ну,,. Как же, мля, так? Ведь бились над этим вопросом. Ведь хотели же. Хо-те-ли! А сейчас как  вроде чёрт когтями в душу впился…Честно. Ё!!! Нажраться надо, Чалый.

- Надо, - Серёга прислонился к косяку. - Инфаркт, значит. Ну, вертухаи! И не подкопается никто. Умеют, суки.

- Короче, помянем по-людски, - Данилкин тоже подошел к двери. - Пойдем, прогуляемся по улице туда-обратно. И ко мне. Соня уже, видать, закончит скоро.

  Они долго, около часа ходили по посёлку. Из окон их видели многие. Но кто мог знать, какая причина гоняет начальника и лучшего советника его по совхозу? Скорее всего, думали, что не просто они гуляют. Может, задумали наконец асфальт положить и примериваются - куда , сколько и как.

Софья Максимовна встретила их улыбкой ласковой, лучезарной. Оделась она в креп-жоржетовое платье с пелеринкой небольшой и воланчиками на закругленном и приподнятым в стоечку воротнике.

- Ребятки, миленькие, не убивайтесь вы так. Лица нет ни на одном. Всё, что ни делается - так только волей и позволением Божьим. Я уже догадалась обо всем. Не дура, чай. Если взвешивать на весах справедливости ваш грех и его, то его грех ваш двойной перевесит. Покойный зло сотворил. Двойное. Самое тяжкое. Тяжелее не бывает. И вас бы, родненькие, приклеил к себе и утянул в судебную пропасть. А из неё был бы всем троим только в ад путь. А на вас-то кровушки и нет. Нет её! На нём кровь! И даже с мертвого с него не спалит и не счистит её даже геена огненная. Осеняю вас крестом и не чувствую боль в рученьке своей. Стало быть, нет греха на вас. Я знаю. Я хоть как и все под богом хожу, но поближе вас всех хожу. И волю Божью чувствую лучше остальных. Судьба такая мне выпала. Потому говорю вам: помяните его с душой. Человек ведь. Но без горя. Ибо горя он принёс больше. Чем добра.

Помяните, и забудьте.

Соня подошла к столу, налила себе наливки вишнёвой, а мужикам коньяка по полному стакану.

- Давайте, ребятушки, душой помянем усопшего раба божьего Сергия. Да простит ему Господь прегрешения его вольные и невольные.

Выпили. Мужики сели есть, а Софья Максимовна ушла в свою комнату. Еды было много. Всё вкусное. Попробовали Чалый с Данилкиным всего помаленьку. Но аппетита не было. И через час они выпили по полови не бутылки армянского пятизвездночного.

Пили молча. Думали. Мыслями некоторое время не делились и потому знать не могли, что они - одинаковые.

- Мне теперь грех свой до гроба нести. Трус я, сука! - тихо сказал Данилкин.- почему так, Серёга, скажи! Вот помер мой враг, опасность моя и погибель верная, а мне не радостно, а тошно. Почему так? Ведь враг же.

- А потому, Гриша, - пояснял Чалый. - что это ты убил Стаценко и Костомарова вынудил жену грохнуть. Стаценко убил ты, хоть нож воткнул ему в горло Костомаров. И Нинка – на твоей совести. И на моей. Мы Серёгу оба стращали, что жена его продаст, если он будет из-под её каблука пырхаться.

- Это да, - Данилкин снова налил. Выпили.

- А Костомарова убил я. За пятьсот рублей. Я убил, мля! Поддонок он, мразь. Людей убил двоих. А я тогда кто? Та же мразь! Софья твоя советует успокоиться и забыть. Ну, успокоюсь со временем. А вот забыть – хрен там. Тоже не своей рукой убил, как и ты. Но тебе легче от этого? Совесть не сожрёт?

Не, не легче, - Данилкин совершенно натурально заплакал.- Ты не поверишь. Но не хотел я их смерти. Но когда я его на убийство подбивал, так разум уходил. Я безумцем был тогда. А сейчас я сука, скотина, мразь и сволочь. Век мой остался не шибко длинным. Так вот я знаю, что пока буду жить - обглодает меня совесть начисто.

- Каяться поздно, - Чалый опять налил. Выпили, не глядя друг на друга. Данилкин на часы глянул.

- Семь часов только.

Чалый съел коляску сервелата. Взялся обеими руками за голову.

- Каяться и не нужно. Я много хренового сделал в жизни. Но не каюсь. Моя жизнь. Значит по судьбе так прописано силой сверхсильной. В бога не верю. Но то, что, как и тебе, мне чёрт когти в душу вогнал, чувствую.  И то, что не лично, но человека убил, зачтется мне после. А сейчас, что делать? Я раньше и не думал об этом. Но Ирке как в глаза смотреть? Детям? Я бандитом был, вором, но мокрого не было за мной. И потому я ненавижу себя. И тебя.

- И меня! И правильно! - обнял его Данилкин. - Ты убей меня, Чалый. Это ж я вас всех кого подбил, кого вынудил. Убей меня! И тебя судить даже не будут, если всё правильно мусорам расскажешь.

- Ой, мальчики! Горюшко вы моё. Да вы ж лыка уже не вяжете! Идите вон туда. Спать ложитесь. Сергей, домой не ходи. Не надо, чтоб тебя такого свои видели.

- Прости нас, Сонечка! - зарыдал Данилкин, директор. - Прости Христа ради.

Чалый уже ничего сказать не мог. Пьян был и нервы не работали.

- Я-то прощаю и бог простит. Меня бы кто простил. Я ещё та тварь. Гадюка в облике людском.

Но мужики последних слов Сониных не слышали. Они упали на два дивана и заснули тяжелым, недобрым сном.

И в это время в окно сильно постучали.

- Григорий Ильич! Это Игорёк Артемьев. Я с поля сейчас. Беда у нас!

- Что? Где беда? Какая беда? - открыла окно тётя Соня. - Спит он пьяный. И Чалый спит. С них толку нет. Беги к агроному. К Самохину. Так что за беда ты не сказал!

- Саранча! Са-ран- ча! Туча! Сам видел! Трындец хлебу если не чухнемся!

  Артемьев не преувеличивал. На поле могло быть только две беды.

Огонь с ветром по всей ниве. И саранча.

Но саранча была страшнее.

 

                Глава двадцать пятая

***

Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г.Кустаная изменены автором по этическим соображениям

***

Таинства злые и добрые природа держит, похоже, в одном кармане и, кажется, сама не очень-то старается выбрать, какую из них достать сейчас и выкинуть нам на головы, а какие придержать для худших или лучших времён.

Многие выходки высших сил народ за века научился предчувствовать и  достойно их принимать. Хоть лето красное, теплое, ласковое и урожайное, хоть ураганы, ливни, пробивающие себе ходы в надёжных как будто крышах, засуху и раннюю зиму, когда колосья хоронятся первым снегом в холодной белой могиле.

Не могут люди привыкнуть только к нежданной беде, остеречься которой  или приготовиться к встрече с ней нет возможности. Такая беда всегда внезапна как инфаркт у здорового человека, но перетрудившего сердце за один раз.

Вот к таким горестным и трудно исправимым событиям отнесли люди сельские саранчу. Одно насекомое зеленого, оливкового, бурого или серо-красного цвета - совершенно милое существо. Не хуже, допустим, кузнечика, мухи или более свирепого овода. Одинокой саранчой даже любоваться можно. Вся ладненькая такая, сформулированная эволюциями миллионов лет как совершенная машинка для пружинистых прыжков и безупречного, почти птичьего полёта. Вот если бы природа не подарила ей мощнейших челюстей, непомерного аппетита и потребности жрать беспрерывно практически все, что растёт, то к саранче у народа, возможно  было бы уважение как к воробьям, божьим коровкам и муравьям, за то, что они лопают вредителей разных и не портят пшеницу или просо с овсом. Но даже такой неукротимый зверь в обличье насекомого на вид хрупкого, в одиночестве не нёс опасности и даже симпатию вызывал совершенством своего тела. А вот когда из этих маленьких и, в общем- то, слабеньких с виду созданий сбивалась безразмерная, многомиллионная стая, куча или туча зверей-насекомых, которая летит неизвестно откуда на поле, заслоняя собой солнце и огромный кусок неба, - это никакая не проблема. Это беда. Горе.

В шесть часов вечера Игорёк Артемьев торчал на крайней восьмой клетке и искал меж колосьев как-то потерянные с прицепа плоские ремни на защёлках, которыми цистерны дополнительно крепились к корпусу платформы-тележки. Ползал он кругами, поскольку точного места не знал. Устал, сел на корточки и поглядел машинально на небо. То, что он увидел, заставило его забыть про ремни и со скоростью, на какую только были настроены его ноги, улететь с поля на траву, где стоял его грузовик. Из кабины, в которой он мгновенно подкрутил вверх до упора боковые стёкла, было видно, что туча чёрная, снижающаяся перед пшеницей, была не менее пяти километров в ширину. А где кончался хвост её - даже приблизительно невозможно было угадать.

- Мать твою! - закричал перепуганный Игорёк. - Это ж саранча! Сейчас рухнет она на поле и, считай, гектаров трёх зерна уже не будет к утру! Да чтоб ты подохла, скотина!

Это проклятие он выдавил из себя уже не думая, потому, что разворачивал машину к совхозу. А если бы не спешил так, то подумал бы и сразу понял, что сама саранча не сдохнет, ясное дело. И что с этой самой минуты должно быть объявлено ЧП по совхозу. После чего все до единого обязаны мгновенно мобилизоваться на настоящую войну. В ней нет пуль и бомб ни с одной стороны. Но саранча, сплочённая в трещащую сухими крыльями многомиллионную армию - враг жестокий , быстрый, злой, которому не знаком страх. А знает и чувствует он всей своей многотонной массой только голод. Страшный голод.

- Софья Максимовна, дорогая! - не переставал кричать Артемьев Игорёк. - Разбудите их. Растолкайте. Надо команду от Ильича получить на связь с авиацией. И если он сам не в том состоянии, чтобы говорить с командиром летунов, то я на машине к ним сам сгоняю и договорюсь.

- А есть чем травить-то? - заволновалась тётя Соня. - У нас урожай в этом году отменный. А за три-четыре дня такая орава съест всё. Все поля и клетки обглодает.

- Я сейчас закину инсектицид в кузов. У нас восемнадцать бочонков по десять кило, - Артемьев перебирал ногами, будто в туалет не бежал, терпел. - И поеду. Пока самолёт снарядим, надо своими силами шугануть саранчу. Уже делали пять лет назад. Получилось же! А летуны только с утра смогут облить поля. Ночью не полетят.

- Откуда эта тварь взялась? - из окна высунулась голова Чалого Серёги. - Вот жизнь, бляха! Не понос, так золотуха. Тётя Соня, Ильича будите.

- Сам я поднялся, - Данилкин крикнул из комнаты. - Большая стая?

- Огромная, - Игорёк Артемьев сделал ужасное выражение на лице и широко расставил руки. - Километров пять в ширину. Плотность - неба не видно. Толстая туча. Сколько за первыми летит - не видно. Но километров на пятьдесят стая точно растянута. Не меньше.

- Вот и поухаживали за хлебушком, - грустно сказал Данилкин, директор. - Чалый, коньяка по стакану налей. Похмелимся, тонус вернём и побежим командовать.

Чалый Серёга просьбу исполнил секунд за пятнадцать. Выпили. Покурили минуту. Стало легче.

- Ильич, ты вяжись сейчас на их частоте с командиром авиаотряда. - Чалый погасил окурок о подошву и в карман сунул. До пепельницы далеко было идти. - Скажи, что отраву сейчас привезут. Пусть затариваются на утро. А я побежал к Кравчуку Толяну и к Валечке Савостьянову. Они поднимут Алпатова и Копанова. Потом все вместе поднимем весь совхоз. Лёхе Иванову с МТМ я скажу, чтобы все девять грузовиков, которые не на ремонте, шофера к конторе подогнали.

- Людей всех поднимай! - Данилкин протянул назад руку, в которую Софья Максимовна вставила наполовину заполненный стакан с коньяком. - Пусть Лёха бежит сперва в радиорубку и через все динамики тревогу объявит. Народ пусть берёт с собой всё, чем греметь можно. Кастрюли, тазы, корыта и железные колотушки. Поварёщки, молотки, топорики, арматуру. В общем всё, что гремит. Чтоб своим ушам даже было больно. Короче, всё то же, что и пять лет назад. Тогда прогнали почти всю к утру. И сейчас с верой в коммунизм и в идеи партии мы её, собаку, тоже с полей выпихнем.

- Разъехаться только надо правильно! - крикнул на бегу Чалый. – Если она километров пять в ширину летела, то опустилась и прихватила не больше двух. Они скучиваются сперва, а потом разбегаются уже. Должны успеть.

- Ты, Игорёк, дуй на склад, загружайся и мухой к лётчикам, - махнул ему рукой Данилкин, директор. - Я сейчас с командиром договорюсь и скажу, что через час ты будешь у них.

- Вот горе-то какое, вот же напасть не вовремя.- Утерла рот платочком Софья Максимовна.

- Это не горе. Не беда, - Данилкин переставил частоту на рации. - Горе  было  с утра, да прошло. Загасили мы его армянским… Мы его коньяком заглушили  крепко. Но совесть всё одно дёргается, волнуется.

- Спасибо скажи, что она у тебя вообще есть, - сказала жена и ушла в комнату. - Другой бы порешил волей своей троих, как мы с тобой, и песни бы пел весёлые. Потому, что пусто у него в душе и на месте совести хрен вырос.

- Ну, да, - Данилкин с похмелья настроил рацию не без труда. -  Я этого себе не прощу. Точно говорю. Это мой камень на сердце. До конца жизни.

- Дурак ты, Данилкин, - спокойно сказала Софья Максимовна из недр большого дома. - Передо мной-то в ярмо не запрягайся. Страдалец. Живи, не тоскуй. Их жизни не стоили ничего. Подлые были людишки. Царствие им небесное…

- Вася Лапшин, Данилкин на частоте .Ответь. Вася, Данилкин вызывает! Приём!

- Я тут, Гриша! - прохрипел командир отряда. - Что там у тебя? Не долили гербицид, что ли?

- Хуже, - Данилкин закашлялся и сказал после перерыва. - Саранча пришла. Большая стая. Огромная. С утра лететь надо двумя, минимум, машинами. Человек к тебе уже уехал с отравой. По рассвету и начать надо!

- Ё!!! - воскликнул Лапшин. – Саранча - это не хухры-мухры! Тут нам полетать придется на полные баки.

- Заплачу. Не жухай. Когда я не платил? Отбой! До утра! - Директор сунул рацию как пистолет – за ремень штанов и пошел к конторе. Ночью под фарами машин, народ пойдёт пугать саранчу страшным шумом от железа. Так бились с этой тварью ненасытной все предыдущие поколения крестьян, когда не было никаких пестицидов. А саранча была неизбежна тысячи лет. И естественна как смерть. Но деды  и бабки наши с тазами и колотушками успевали спасти почти весь урожай, если не пропускали момент атаки.

- Ну и мы, вроде, во время. – почему-то спокойно размышлял на ходу Данилкин, директор. - Плюс у нас ещё летуны есть с ядом. Володя Самохин, привет! Слышал, сколько прилетело твари?

- Ильич, нет таких преград, которых бы не преодолели большевики, - хмыкнул Самохин, агроном.

- А! - Данилкин тоже улыбнулся. - Если уж агроном в таком катаклизме шуткует, то победим точно.

- Даже в голову не бери. Завтра к вечеру будет тебе снова чисто поле, - сказал Самохин, протягивая руку. Поздоровались.

И пошли готовиться к войне.

На площади к девяти часам вечера перед конторой уже стояли грузовики. К ним в сумерках сходились силуэты высокие, пониже и совсем маленькие. Подростков родители тоже взяли с собой. Пользы от них поменьше, конечно, зато отлов и изгнание саранчи - это для будущих крестьян школа нужная. Часть необходимого профессионального образования. Не растеряются, когда вырастут. К половине десятого площадь конторская была забита народом так плотно, что опоздавшим и примкнуть оставалось только к самому краю. Но Данилкин раздавал команды в «матюгальник» милицейский, усиливающий голос раз в десять. Столько людей не собирал вместе ни один праздник. Даже самый великий - день Великой Октябрьской Революции. Потому как светлый коммунистический день каждый год бывает. И совсем не обязательно  всему совхозному люду петь бравурные песни на улице, пить водку на ходу и стоя в куче. Это куда лучше получалось дома. Под музыку своих радиол или патефонов, холодную водочку и заботливо расставленной женщинами закуской. А вот беда, особенно с перспективой голодной зимы, собирала народ всегда очень быстро, и настрой у него был очень свиреп к любому злу: к саранче, засухе, ураганам, после которых колосья уже не могли подняться сами. Весь совхоз шел тогда в поле с мотками ниток в карманах и крепкими, порубленными по полметра камышинами с озера своего. Его косили осенью специально. Рубили и разносили по дворам. А после ураганов аккуратно ввинчивали их после первого дождя хорошего в поваленный ветром ряд, привязывали к камышинам нитку, потом поднимали колосья, двигаясь вперед на коленях, обматывали то по одному колоску, то пучками и рядок метров через двадцать крепили толстой ниткой к другой камышине. Ураганы, к счастью, валили колосья полосами, а где-то проносились выше пшеницы и получалось, что на трёх-четырёх тысячах гектаров подвязывать надо было намного меньше половины площади. Но и после такой работы у народа отваливались руки, болели ободранные колени и согнутые в процессе спины. Только вот урожай всегда был главнее здоровья. Поэтому в любую погоду и при любых оказиях на поле люди и ползком ползали, и руками сорняк рвали, отпугивали сусликов и мышей, полотенцами и длинными тряпками выгоняли с пшеницы мотыльков белых, настырных и прожорливых. Не было с начала целинных лет и до сих пор в совхозах почти ничего из техники, которая  из адского превращала бы труд при какой-нибудь напасти в нормальную  работу. Без травм и потери сил.

Нашествие саранчи всегда считалось особой бедой. Если не прогнать, не отловить или не отравить её сразу, то государству достанутся объедки саранчовские в мизерных количествах. А себе совхоз автоматически приобретал  голод. Без хлеба в деревне хоть завались салом, например, а всё

равно голод будет.

- Люди!!! - крикнул в усилитель Данилкин, директор. - Внимание! Все делаете то, что скажут сейчас Сергей Чалый и агроном  Самохин. Передаю усилитель.

- Пять лет назад кто саранчу душил? - крикнул Серёга.

- Все!!! - рявкнули все кроме детей.

- Кто с сетями работал? Саленко, Тимофеев, Жумадилов, Искаков, Прохоров и Зиновьев. Кого забыл?

- Нину Зиновьеву, - подняла вверх обе руки Зиновьева.

- Взяли сети?

- А как же! - отозвались из толпы.

Самохин на минуту забрал мегафон.

- С сетями стоите перед машинами возле фар. Прожектора со склада забрали, Иванов Лёха?

- Так точно! - Лёха высунулся из второго ряда, чтобы Самохин его видел. - Закрепили на длинных проводах и на клеммы накрутили, на аккумуляторы.

- Между всеми  десятью прожекторами расстояние десять метров. Перед ними слева и справа с мелкими сетями стоят те, кто и пять лет назад, - Самохин, агроном вернул «матюгальник» Чалому

- Экскаваторы МТЗ «Беларусь» я уже отправил на седьмую клетку, - Чалый покраснел от напряжения голоса. Жилы на шее вздулись. - На восьмую поздно уже. Считайте нет больше у нас этой клетки. Тонна саранчи, шоб вы знали, за день съедает хлеба столько же, сколько две с половиной тысячи людей с обычным аппетитом. Это я к слову. А по делу так будет: четыре экскаватора  сейчас роют стометровый ров шириной в два ковша и глубиной в полтора метра. Туда надо будет положить штук двести фонариков и включить. В  ров полезут работать двадцать человек. Те же, что и в прошлый раз. Здесь вы, мужики?

- Вот они мы! - поднял один за всех руку Масловицкий Витя, комбайнер. - Доски взяли. Полтора метра доска. Ширина двадцать  пять. В прошлый раз мы эту тварь во рву такими били.  И придавливали. Нормально будет.

- Теперь вспомните, кто возле прожекторов стоял с брезентовыми валиками. Бьёте ту саранчу, какая сквозь сетку пробьётся к прожекторам и фарам, - Чалый глянул на часы. - Всё, некогда. Все знаете, что кто должен делать. Пять лет - время, конечно. Но вряд ли кто забыл, кто и как её давил. Успеть своё дело сделать надо до рассвета. И быстро сматываться влево от седьмой клетки в степь. Потому, что пойдут самолёты над всем полем. Этим ядом зацепят, так быстро не отмоемся как о гербицида.

- По машинам! - закричал Самохин Вова без мегафона. - Становиться так же, как в прошлый раз. Как Серёга пять лет назад говорил. Фары включить, когда скажем, движки пусть работают, прожектора включите сразу по команде. Остальные все с грохотом любой посудой металлической о другую или  с кусками арматуры по тазикам и кастрюлям идут от самых фар, от рва вперед к восьмой клетке. Понятно?

- Понятно, поехали! Чего сопли жевать!? - мои фраера все тут с разным громыхаловом. Тридцать корыт и сто крышек от кастрюль, - заорал громче всех предыдущих ораторов старшой приблатненных Колун.

Толпа резво попрыгала в кузовы, но все не поместились.

- Четыре машины ещё подгони мне к конторе, - сказал в рацию Данилкин заведующему МТС  Сухареву Ване.

  Первые грузовики уже ехали вдоль поля к седьмой клетке. А Ваня дождался троих шоферов из основной толпы и сам тоже сел за руль. Забрали остальных. Через полчаса одна сторона, работяги совхозные, к битве были полностью готовы. А вторая сторона, саранча, увлеченно пожирала восьмую клетку, продвигаясь к седьмой, и о скорой своей кончине не думала. Не до войны ей было. Изобилие еды подавляло в маленьких мозгах ее даже самую очевидную опасность.

Данилкин приехал к полю на своей «волге». Он бросил её в степи с включенными фарами, направленными на клетку и пошел ко рву. Экскаваторы уже отъехали в сторону и тоже включили фары, свет от которых сразу же выхватил огромную шевелящуюся черную массу, плотную как толстая обивочная ткань, которую снизу поднимал и опускал бегущий прямо по земле ветер. Машины пока свет не включали, темными были и прожекторы. Народ разбегался по своим местам и ждал команды. Экскаваторщики Промыслов и Загайский нацепили рабочие рукавицы и быстренько наколотили несколько десятков крупных, сантиметров по шесть в длину, ненасытных насекомых, которые отвлеклись от еды и прилетели к свету фар. Мужики собрали трофеи и понесли Данилкину, Самохину и  Чалому. Показать мёртвые лица единиц из миллионов свалившихся с неба врагов урожая и хлеборобов.

- Азиатская перелётная, - рассмотрел под своим фонариком саранчу Самохин, агроном. - Оливково-бурая с пятнышками. Одна из самых гадких. Сбивается в многомиллионные стаи. Летит плотно друг к другу. Может, сука, лететь почти сутки без посадок на скорости двадцать километров в час.

- Ну, я тоже читал про такую. Снизу смотреть - не догадаешься, что это по небу движется. Стая метров двадцать толщиной, до десяти километров шириной, а конец её может быть на двести километров позади тех, кто летит впереди. Жрёт всё. Корни выедает у колосьев. Голая земля остаётся после этой твари, - негромко проговорил Чалый.

- Все готовы? - прокричал в мегафон Данилкин, директор.

- Все! - закричали с разных сторон и спереди. Слышимость в поле такая хорошая, что зря директор шумел в мегафон. И так бы услышали.

- Ну, с богом тогда, товарищи! И с помощью решений последнего съезда партии.

Народ оценил шутку и весело засмеялся. Всё поле от восьмой, крайней, клетки до ближайшей к машинам второй освежилось искренним хохотом борцов с напастью поганой.

- Погнали! - Крикнул Чалый Серёга. - Времени навалом до рассвета. Вперёд, ребятки!

И война за сытую жизнь, высокий урожай и правое дело грянула в прямом и переносном смыслах.

***

Страшный грохот мгновенно произвели рабочие совхоза. Метров со ста он воспринимался как скрежет Земли, которую так распёрло изнутри, что разверзлась она, лопнув в разных местах, и стала рваться на куски, пробуждая при этом скрежет миллионами лет покоящихся под почвой огромных валунов. Рвались в клочья тысячи неизвестных толстых как слоновьи ноги корней, хотя кроме хлипкой травы с тоненькими длинными усиками-корешками не было в этой земле сроду ничего. Звенел хрипло и резко вылетающий из недр сквозь разломы под огромным давлением  раскалённый пар. И выла-стонала магма расплавленная, разыскивая ходы наружу. Гремел и звенел весь воздух до самого неба, перепуганный и подброшенный  к облакам  жутким гулом, который выплёвывала планета из треснувших ран своих.

Но это так показалось бы постороннему, если бы чёртова сила кинула его ночью одного в степь, не предупредив, что вот такой эффект ужаса нетерпимого создает тысяча работяг, бегущих десятками рядов, которые растянулись на пару километров каждый. Они били металлом о металл. Всего-навсего.  Но металл-то разный был. Сталь звон давала, если по ней колотить сталью. Алюминий производил глухой скрежет, когда его лупили эмалированной поварёшкой. Но самый тяжёлый удар, напоминавший пушечный  выстрел, происходил от медных тазов, по которым колотили камнем. Жестяные листы, если то по середине, то по низу бить их арматурой, издавали  протяжный вибрирующий звук. Тонкий, как штопор  ввинчивающийся в пространство, нудный и дерзкий. А ещё десятка два человек

бежали с трещётками. Внутри круга, свёрнутого из шестимиллиметрового прута, болтались нанизанные на прут старые подшипники. Мужик поднимал круг вверх, описывал им дугу в пространстве и вперёд  улетал шипящий как змея шорох, сопровождаемый звонкими щелками подшипника о подшипник.

Саранча очень боится шума. Почему - учёные, видно, знают. Догадались. Потому, что грохотом сгоняли саранчу с полей в воздух прадеды прадедов наших прадедов. Про учёных они знали мало и не видели их сроду.

- А! - закричал кто-то из первого ряда. - Шуганулась, зараза!

И поднялась саранча на крылья, попала на попутный ветер и её стало поднимать и нести в сторону от поля.

- Точно! Снялась туча с места! - громко подтвердил кто-то справа. - На фоне звездного неба да при сегодняшней луне я лично вижу чёрное пятно. Звёзд сквозь него не проглядеть. И пятно смещается вверх да на юг.

Данилкин и Чалый с агрономом Самохиным стояли возле машин.

- Что,  начнем главное? - спросил Данилкина, директора, Чалый Серёга.

- А ну и можно как бы уже, - согласился Данилкин. - Это, считай, половина на крыло встала. Значит сожрала только восьмую и часть седьмой клетки. Гектара три. Около четырёх.

  Самохин Вова, агроном, достал из кармана маленький блокнот , ручку, попросил Чалого посветить на листок фонариком и быстро что-то написал.

- Короче, сегодня утром я тут, в этой зоне, колосья срывал, обмолотил на току. Тысячу семян отсчитал. Взвесил на безмене. Получилось так, что урожайность здесь прекрасная, Ильич. Шестнадцать центнеров с гектара. Была у тебя такая  хрень хоть раз?

- В этих местах брал с гектара не больше четырех-пяти центнеров, - засмеялся Данилкин. - Ты, Вова, старик Хоттабыч! Получается, что сожрала саранча тонн пять?

- Шесть, - Самохин сунул блокнот обратно. - Но это не страшно. Я пять дальних клеток ещё подкормлю аммофосом и потерю эту снивелируем. Сейчас надо остальную добить. Улетела далеко не вся. Командуй, Серёга.

- Приготовились! Как свистну, всем включить движки, фары, прожектора, фонарики, зажечь лампы керосиновые. Фонарики разложить на краю рва. Мужики с досками, двадцать человек, прыгайте в ров и ждите. Бить намертво, но не притаптывать. Все, кто с сетями, удерживаете саранчу и сбрасывайте мужикам в ров. Те твари, которые долетят до прожекторов и фар, убиваются брезентовыми валиками. Вы их варежками собираете и тоже в ров.

- Сейчас вся саранча пойдёт лётом на свет, - крикнул Самохин, агроном. - Закон природы. Фототаксис. Они ему подчиняются. Прут на яркое. Так что всем, у кого пустые руки, зайдите за машины. А то полные рты саранчи будут. Так забьют, что не выплюнешь.

- Чалый сунул два пальца меж зубов и свистнул не слабее Соловья-разбойника.

В степи стало светло как днём. Прожекторы и фары с дальним режимом освещения выхватили из бывшей тьмы летящую низко, в метре над колосьями, массу шелестящих крыльями насекомых, которые неслись к прожекторам и грузовикам, переливаясь в лучах оливково-зелёными и светло-серыми бликами. Они летели свободно только с седьмой, ближней клетки. А те, которые застряли на восьмой и не влились в тучу улетевших родственников, тоже понеслись на свет. Через десять рядов людей с тазиками, кастрюлями, жестяными листами и колотушками всякими.

- Ложись все! - закричал кто-то голосом, похожим на пропитый тенорок Артемьева Игорька. - Снесут с ног нахрен!

Но его услышали не все. Шум стоял шипящий от бешено прыгающих вверх-вниз крыльев саранчи.

- А!!! Куда, суки!? - визжал грубый мужской голос на самой высокой ноте. -

Они мне всю морду облепили и под рубахой носится килограмма три этой гадости. Рубахи снимайте все. Женщины тоже скидывайте шмотки до бюстгальтеров. Иначе загрызут. Кусаются как осы!

По всей ширине строя, от фланга до фланга, на всех десяти рядах, не видя пути,

бились об каждого десятки килограммов почему-то липкой массы. Фермент какой-то, видно, выделялся из увлекшейся едой саранчи. Многие специально падали и катались по обглоданной под корень стерне, давя телом сотни насекомых. Другие рубашками своими сбивали саранчу с соседей, а те - с них самих. Остальные кричали, пищали дети, визжали женщины. Они развернулись и вместе с саранчой бежали на свет, подставляя насекомым беззащитные спины, побросав всё своё гремящее «оружие».

- Вот это, мля, силища-то!!! - орал и благим, и обыденным матом кореш Колуна, приблатненный Витька «Косячок». Его так толкнула в спину здоровенная куча, трещащая крыльями, что он рухнул на живот и проехал щекой по твердой земле.

Под ударами в спину многокилограммовой, летящей с приличной скоростью массы, падали почти все. Те, кто вставал и не сразу ориентировался, где свет, на мгновение поворачивался лицом к летящей саранче и ловил в рот и на волос огромную порцию этих невинных на первый взгляд насекомых. Некоторые ухитрялись забираться мужикам в штаны, а бабам под юбки. И тогда, наконец, упали все. Упали и катались по стерне, дрыгая ногами, отмахиваясь руками и перекатываясь, как бревно, чтобы раздавить то, что шевелилось на их оголённых частично телах и под одеждой.

А саранча, которой осталось и после этого очень много, пулями врезалась в фары, прожектора, вязла и трепыхалась в сетях.

- В яму, в яму их!!! - торопил рабочих Самохин, агроном.

- Ты сам тоже кидай! - крикнул ему Чалый, загребавший оглушенных ударом о прожектор тварей варежками, и бросал их в ров. Делал он это как заводная игрушка, которой очень усердно накрутили пружину. Наклонился, захватил горку неподвижной саранчи, выпрямлялся, бросал горку в яму, наклонялся, набирал горку, выпрямлялся, кидал. И так без отдыха примерно час. А саранча всё летела. Некоторые насекомые падали на фонарики, разложенные на кромке рва. Мужики из ямы сгребали их вместе с фонариками вниз, выковыривали фонарики и били сверху шевелящуюся, воняющую своим пищевым ферментом массу досками.

Так продолжалось часа три. Ров наполнился по всей длине, саранча продолжала биться о фары, прожекторы и зависала в сетях. Дело шло хорошо. Ну, если не считать полёгших бойцов передовой линии, которые уже лежали смирно. Передавили всех мразей телами своими. Все они покрылись точками красными от укусов. Лица, руки, животы голые и спины под светом фар красовались розовыми болезненными укусами. К тому же, все без исключения пытались руками стереть с лиц и тел слизь. Но получалось это плохо. И наконец вся большая бригада улеглась, притихла. Ей оставалось только ждать конца.

- Давайте, сверху на ров накидывайте ваши доски. Одна к одной. И начинайте притаптывать. - Данилкин бросил в ров первую доску. Мужики, сидевшие в яме, уже ходили наверху и доски свои ровненько набросали на шевелящиеся тела саранчи. Её там, во рву, было несколько миллионов.

- Себе заберём маленько, - сказал пришедший от экскаватора своего Толян Кравчук.- Её перетолочь и курам давать. В ней витаминов - во! - он провел ребром ладони по горлу.

- Все возьмут, кому надо. Курам, свиньям. У Митрохина Женьки шесть свиней. А куры так почти у всех. Да? - Данилкин дал отмашку и тихо выругался..

Те, кто возле прожекторов и фар стояли, отвлеклись. Слушали его. А саранча билась об стекло и складывалась под светом в кучи, достающие до колена.

- Мужики, притаптывайте! Чего рты пооткрывали? Саранчи наловить по самое горло? - Чалый тоже встрепенулся. - Нам до рассвета успеть надо. А до него час всего остался. Потом сматываемся. Самолёты пойдут. Не дай бог под этот яд попасть.

Дальше все шло монотонно и механически. Стая стала реже. Дело шло к концу. Человек тридцать прыгнули на доски и начали бегать по ним вдоль всей траншеи. Масса просела. Доски сняли и набросали минут за сорок ещё примерно тонны полторы саранчи. Потом снова кинули доски и притоптали. Те, которые отлавливали нечисть сетями, сели на корточки и не спеша выковыривали из ячеек запутавшихся насекомых, раздавливали им пальцами головы и кидали в ров. В щели между досками.

- Мы себе возьмем массы на корм сколько надо, - сказал тихо Данилкин Самохину Вове, агроному. - Остальное себе на птицеферму заберешь. Тьфу ты! Какой там себе! Ты ж теперь наш. Короче. Игорёк Алипов пусть грузовики подгоняет и забирает всё на птицеферму в «Альбатрос». Нормально?

- А чего? – Самохин прихватил ладонью горсть саранчи из ямы. - Корм с неё путёвый будет. Курицы Игоря Сергеевича от радости целовать будут. Больше некому. Жена после той истории с Валюхой Мостовой к нему ближе метра не подходит. И спят в разных комнатах.

- Вот же, бляха, жизнь! - хлопнул себя по коленям Чалый Серёга. - Ладно, давайте, заканчивайте. Соберёте всю тварь и в яму её. Притоптать. Придавить. Закрыть брезентом с захлестом от рва на два метра. И придавить брезент досками. Это чтобы летуны нам его не обрызгали. А то не радость будет курам, а верная погибель.

- Сделаем, начальник, - засмеялся Валечка Савостьянов, который, оказывается, машину давно оставил и с мужиками тела саранчи месил в яме. А никто его, здоровенного, и не заметил.

- Эй, народ! Кошмар кончился, - крикнул вдаль Данилкин. - Идите к нам. Домой поедем.

- Разбудим Ипатова сперва. Во! - поднял палец Чалый. - Пусть он всех смажет, чем надо, от укусов. Кабы заразы никакой не было.

- Это ты верно сообразил, - сказал Самохин Володя, глядя на уже подходящую, потрёпанную и искусанную, изможденную толпу молчавших тысяч работяг, которые сделали большое, государственной важности дело. Но только вряд ли они об этом думали. А точнее - не думали об этом вообще.

Тяжело и хмуро возвращались бойцы. Завтра им надо было прийти сюда снова и собрать брошенное уже после победы оружие. Небо над головами их, ещё пять минут назад черное, за несколько секунд стало светлеть. Край Земли отметился тоненькой полоской карабкающегося на небо солнца. Вся тысяча мужиков, женщин и детей, покалеченных в сражении с врагом, каждого из которых по отдельности щелбаном можно было прикончить, остановилась, не договариваясь. Светлевшая высь подсказала им, что вот только сейчас он могут узнать, чем завершилось дело их рук. Искусанные, поцарапанные, ободранные от частых падений на бегу во тьме кромешной, запыхавшиеся и покрытые слоем гадкой слизи они все разом повернули тела свои лицом к полю боя. А не было поля. На полтора километра вперёд видели люди только голую землю, в которую весной бросали семя. На ней, земле этой, ещё утром стояли колосья по по пояс. А сейчас, в полутьме, поодаль друг от друга ползали давленные ногами и разбившиеся об тазы и корыта маленькие злобные враги. Жалкие их остатки.

- А ни хрена они не смогли толком! - радостно закричал кто-то с правого фланга, прямо от высоких золотистых, радостно встречавших рассвет, не тронутых колосьев. - Вон он хлебушек! Вон сколько!

Все захлопали в ладоши, глянули ещё раз на погибшее поле и умирающих на нём малочисленных врагов, развернулись и побрели к машинам.

- Во, мля, как! Во как! - почти причитал на ходу уставший и побитый саранчой Артемьев Игорёк. - Взяла наша! Как положено.!

Только распихались люди по грузовикам, только потушили шоферы фары и бросили в кузовы горячие прожекторы, тут и рассвет дернулся на востоке розово-желтой полоской. И верхушка солнца оторвалась от горизонта. Оторвалось от Земли солнышко и как огромный воздушный шар степенно поплыло к небесам

- А ты говорил, не успеем, - засмеялся Чалый и стукнул тихонько Самохина по плечу огромным кулаком.

Дурак ты, Чалый, и балабон! - в шутку обиделся агроном.- Это ж Данилкин говорил.

А вот говорил ли так директор - хрен теперь докажешь. Он же отдельно уехал. На «волге». Туз потому что, бугор, член райкома партии.

А вместе с рассветом с востока, прямо из-за горизонта выплыли два «кукурузника» АН-2 и пошли курсом на корчагинские поля.

- Вот зальют они сейчас полюшко «карбофосом-500», тогда и придет полный и окончательный шиздец и саранче, и опаскам нашим. И будем мы, я вам всем говорю, купаться в золоте богатого урожая, - торжественно произнёс Самохин, агроном.

Но все промолчали. Ответить-то было что. Просто сил не осталось.

Победа, как правило, всегда забирает силу тела.

Но всегда укрепляет силу духа.

Глава двадцать шестая

Повезло всей целине, развалившейся на сотнях тысячах гектаров к востоку от Кустаная. С начала почти и до последних дней августа через день-два падали на пшеницу с просом и овсом разные дожди. Ливни с громом и молниями, да кроме них - обычные хлёсткие, сделанные из медленных крупных капель, и затяжные моросящие. Не осенняя мелкая сыпь, конечно. Нормальные плотные дождики, стартующие с утра до ночи следующего дня. За десять минут быстрого хода от МТМ до конторы, метров пятьсот всего, работяга без зонтика от такой воды с неба вынужден был под конторским козырьком раздеться до трусов, вылить из сапог часть дождика, отжать носки, штаны с рубашкой. А только после этого идти в стены руководящего органа. Ходили в контору по разным делам многие механизаторы кроме женщин, которые оголяться принципиально не желали. И если бы шмотки мужики не отжимали, то по конторским коридорам сотрудникам пришлось бы перемещаться на надувных лодках или вообще вплавь.

Данилкин, директор, в дожди сидел за столом возле окна, покрытого извилистыми ручейками и думал о хорошем, заставляя своё воображение показывать ему поля совхозные. И прямо-таки физически чувствовал он, как тоненько потрескивает земля под каждым колосом, пропуская стебель из земли на воздух. Ввысь. И становился больше колос, и тяжелела его золотистая голова с усиками, да увеличивались, с трудом помещаяя в свои гнёзда янтарные зёрна. Так ориентировало директора Данилкина его воображение на щедрый урожай, теперь уже точно неизбежный.

Вова Самохин, агроном, в сухие дни катался на собственном мотоцикле «Ковровец-175Б» по меже и все клетки до одной аккуратно инспектировал. Где-то он сам пересыпал лишку удобрений, на гектаре, не более. Там пожёг он корни и колоски на этом гектаре. Ну, саранча успела-таки сожрать всего, правда, два гектара. Быстро её согнали и вытравили. Смогли это сделать нечеловеческим рывком в атаку на эту гадость и с помощью хорошей реакции лётчиков. Где-то, конечно, и удобрения с гербицидами не шибко помогли. На голимых суглинках да на многовековых солонцах. Там тоже далеко не пышно колыхались на ветру колосья, но были они всё же повеселее, чем до появления агронома Самохина.

Так сам Данилкин, директор, заключил после личного путешествия по своим полям. Хорошего агронома дал Данилкину «альбатросовский отец родной» Дутов Фёдор Иванович. Мастера дал. Володю Самохина директор не хвалил специально. Чтобы тот не заматерел раньше времени и сам не вознёс себя до Олимпа, где живут боги и полубоги. Но рад был Данилкин несказанно. Только на одиннадцатый год увидел он поле родного совхоза примерно таким, каким его показывают в киножурнале «Новости дня» из зоны Черноземья российского и украинского.

За неделю до массовой уборки, до пятого сентября, агроном принёс ему в кабинет бумажку с расчётами. Там он вычислил, что из четырех с половиной тысяч гектаров «порченными» оказались только четырнадцать. То есть, почти ничего. Средний урожай по всей площади наклёвывался сумасшедший по корчагинским меркам – шестнадцать центнеров с гектара. Семь тысяч тонн с хвостом. Ну, если вычесть жидковатый хлеб с неудобиц, то шесть с половиной тысяч - точно. Данилкин раз пять перечитал Володину бумажку, когда агроном ушел, потом долго сидел, подперев подбородок кулаками, смотрел в одну точку на стене и перелистывал в памяти горькие и стыдные десять прошедших лет целинных. И пшеницу хорошую не могли они всей толпой выдавить из земли, и приписки свои воскресил директор в мозге. Бесстыжие, воровские, за которые он сам и многие кроме него получали ордена с медалями и переходящие красные знамена передовиков. Петра Стаценко, агронома-неудачника, пьяницу конченного вспомнил, смерть его ужасную. Костомарова вынула из души память, помершего в тюрьме по желанию Данилкина. Как живую увидел он вдруг и утопленную Костомаровым собственную жену.

Участие проклятое своё и Софьино во всех смертях увиделось как через стекло увеличительное. И так дурно сделалось Данилкину, директору, через час после неожиданного и глубокого обзора прошлого, что достал он из шкафа бутылку водки и выпил её к вечеру, не прерывая раздумий. Потом откупорил ещё одну, но осилить смог только сто пятьдесят. Не полезло больше. И только тогда совершенно механически он выбрался из- за стола и мелким неверным шагом с горем пополам спустился с лестницы, да почти наугад двинулся к дому своему. Прилечь.

Софья, жена, ничего не сказала. Постелила ему в его комнате на диване, раздела и уложила. И Данилкин до утра уже не просыпался. Он что-то бормотал, иногда во сне матерился, временами кричал что-то вроде: «Я не хотел, я не при чём!». Но в остальном всё было в рамках и, спустив мыслительную горячку, уснул он через часик мертвецким тяжелым сном.

А рано утром агроном Самохин Вова позвал из дома Чалого Серёгу, Потом они вдвоём обошли Кравчука, Олежку Николаева, Валечку Савостьянова и Лёху Иванова. Договорились, что они позавтракают, да возьмут на МТМ комбайны и пойдут по крайним межам поля, по самому окаёму, а там на свал скосят пшеницу по кругу на пятистах гектарах. Это чтобы с послезавтрашнего дня, с начала массовой уборки, все начали косить уже напрямую, на обмолот. Так им легче будет и на поле зайти, и шоферам на машинах по стерне первые десятки тонн забрать от комбайнов будет удобнее. Не помнут колосья.

Ну, мужики завтракать не стали, взяли туески с собой, забрали комбайны свои и разъехались на весь день.

Данилкин не проснулся и к десяти, чего с ним не было в последний десяток лет. И Софья Максимовна, передумав будить его, пошла в магазин за сахаром и ванилином. Пампушки пожелала испечь к ужину. По дороге её догнала жена Олежки Николаева Ольга.

- А! Оленька-лапушка! - поздоровалась с ней тётя Соня. - Ух, ты, ладненькая моя, чудненько Господом нашим сотворённая! Как живёшь, милочка? Что за радости твои, печали какие?

- Откуда радости-то, тёть Сонь? - Оленька Николаева подхватила Данилкину под руку и прижалась тесно. - Обрыдло всё. Жизнь моя поганая осточертела!

Нагулялась - во! Аж тошнит уже. А после разговора с вами, весной ещё, много думать стала про судьбу свою сволочную. Когда за Олега выходила, считала, что он тютя-размазня симпатичная. Не более. Спрячусь за него, за деньги его и жить буду, как хочу. Ему сказала перед свадьбой. А он, дурак, согласился. Ну, и жила, как сказала. Как сучка с вечной течкой. Ну, вы ж знаете всё. А вот после беседы с Вами месяца через два дошло до меня, что ни радости мне нет от того, что все мужики на меня кидаются, ни удовольствия. А любовь, собака такая, есть! Вы не поверите - к этому самому «тюте», который оказался настоящим мужчиной! Ни в Мурманске своём таких не видела, ни здесь. Сын вырос без меня практически. Я всё шалавилась. Девять лет уже пацану. На него похож повадками, силой душевной. Как жалко, блин!

- Чего жалко-то, голубушка? - глянула на неё снизу с улыбкой Софья Максимовна. - Что муж у тебя - мужчина стоящий? Что сына без тебя фактически вырастил? Что отличник производства, один из самых надёжных мастеров? На все руки, кстати. Комбайнер, тракторист, щофер, слесарь, сварщик… Или себя жалеешь, лапушка?

- Да я вот недавно-то и осознала. Было мне, как вы говорите, откровение свыше, - Ольга тихо заплакала. - Что люблю я его. Только его. Испугалась даже. Замуж ведь без любви шла. А тут вон как вывернулась. Что ни подумаю - так всё о нём. И не могу без него. Не гуляю налево полгода уже. А он и не притрагивается ко мне. За год поцеловал один раз в щёчку. На день рождения.

- Он тебя любит, девочка моя славненькая! - Софья Максимовна остановилась и повернула Ольгу к себе лицом. - Мне ребята говорили. Чалый. Савостьянов. Игорёк Артемьев. Чего им врать-то? Он сам им сказывал, что любит всем сердцем, но не знает, как тебя оборотить в семью полноценную.

- Да? - шепотом спросила Ольга. - Так и говорил?

- Ну, милочка ты моя славненькая. Именно так, - тётя Соня остро глядела Ольге прямо в зрачки. - Помоги мужику. Он ведь думает, что ты и раньше не любила, и сейчас не любишь его. И гордость у него заслуженная мужская. Выпрашивать любви не станет.

- Так что делать-то мне теперь, тётечка Сонечка, дорогая?! - судорожно вцепилась Ольга в короткий рукавчик креп-сатинового с горошком платья Данилкиной. - Я хочу, чтоб он стал мне мужем, а я женой не по штампу из ЗАГСа. Любви его хочу. И свою мечтаю ему отдавать. И сыну…

Ольга отошла в сторонку, достала платочек из кармана и, уже не стесняясь, зарыдала от души и безудержно, постоянно вытирая глаза и щёки.

- Знаешь, где он сейчас? - подошла к ней Софья Максимовна.

- Откуда? - не переставала тереть платком глаза Оленька Николаева.

Данилкина подумала немного и попросила её постоять, подождать. Зашла в контору, в кабинет мужа, взяла рацию и нажала на кнопку вызова.

- Самохин! Самохин! Отзовись, это Данилкина.

- Самохин на частоте! - отозвался Вова, агроном, хрипло.

- Николаев Олег где сейчас?

- Косит на третьей клетке, - Агроном подумал секунд пять. - Да это ж прямо рядом с совхозом. Они все обкашивают на свал по краям поля.

- Рядом с совхозом - это где будет поточнее?

- Ну, если по улице Островского к полю идти, то прямо на него и наткнётесь. А на кой он Вам, тёть Сонь? - Самохин тактично покашлял. - Я могу его сам вызвать. Куда его направить?

- Нет, Вовочка, нет, голубок, пусть косит. Не отвлекай. Спасибо, миленький!

Данилкина вышла из конторы. Ольга сама подошла к крыльцу и ждала. Уже не плакала.

- Ты возьми молока бидончик у меня дома в холодильнике, - сказала тётя Соня. - Молочко из деревни Викторовки. От бабушки Пашутиной. Сегодняшней дойки. Внук бабули по утрам Грише привозит. Он у меня любитель молочка. Да и я не отстаю.

- И? - удивилась Оля.

- И иди вниз по улице Островского до поля. Там Олег на свал косит по кромке поля. - Данилкина повернула её лицом к своему дому и подтолкнула. - Пусть он молочко пьёт. А пока будет пить, скажи, что любишь его, жить без него не можешь и хочешь ребёнка. Девочку. А я в это время помолюсь за вас.

- Так у нас же есть ребёнок. Сын Сашка, - оглянулась на ходу Николаева.

- Глупенькая ты дурочка! - махнула руками тётя Соня. - Иди и делай, как я сказала.

Николаев заметил жену издали, развернул комбайн и подъехал туда, куда она щла. Остановился. Спрыгнул. Слева от комбайна торчала стерня и валки пшеницы. Ровные. Золотистые. Справа продолжали расти нетронутые ещё высокие, по пояс, колосья. Там он ещё не косил. Олежка подошел к краю поля и сел на траву. Ждал.

- Привет, Олежек, - тихо сказала Оля. - Молоко вот. Деревенское. Сегодняшнее.

- Привет, - Олег Николаев поднялся, взял бидон и задумчиво стал пить крупными глотками. Выпил почему-то сразу почти литр.

- А чего случилось? - он утер рот рукавом сатиновой полосатой рубахи.

- Ничего, слава богу, плохого, - Ольга поставила посудину на траву. - Пойдем поговорим?

- Ну, тут и говори, - не понял Николаев Олежка. - На фига ходить куда-то?

- Мне на ходу легче высказаться будет, - Ольга взяла его за руку и повела за собой.

Шли они медленно, рассекая коленями густые заросли пшеничных колосьев. И если бы кто видел со стороны, то видно было, что говорит она одна. А Олежка молча смотрит то на неё, то вниз, на землю, мимо хлебного золота. И если бы наблюдал за ними кто, то увидел бы он такую картину:

От кромки травяной в пшеничные заросли унесло их незаметно далеко за километр. Они остановились, смотрели в глаза друг другу и говорили неслышное совсем. Говорили и говорили. Потом обнялись и так долго стояли, слившись в одну неразделимую фигуру. Дул легкий ветерок, солнце пыталось поскорее доползти до зенита, а суслики и полёвки бегали хаотично, нарушая естественное волнение высоких спелых колосьев, которые не могли сопротивляться движению маленьких животных и клонились временами не в ту сторону, куда их направлял ветер.

И, наконец, слившиеся в единую форму тела, тронутые и размытые лёгким маревом от испаряющейся с поля влаги, исчезли. Если бы кто-то глядел всё же со стороны, то он мог догадаться, что эта слившаяся из двух тел фигура осторожно, но страстно упала, подминая собой мягкие стебли, что утонула она в море хлебном, пшеничном. Надолго.

Но никого вокруг не было. Только, может, птицы, порхающие над колосьями, могли подглядывать за тем, что происходило внизу, под стеблями. Но и птицам некогда было разглядывать подробности. Они были очень заняты, птицы. Столько над пшеницей летало мушек, мотыльков мелких и вкусных стрекоз, что к соединившимся в единое целое мужчине и женщине им совершенно не было ни малейшего интереса.

***

Пятого сентября Данилкин прибежал в кабинет в семь утра. Почему - он даже понять не успел. Ноги сами принесли, не подключая к своим быстрым движением голову директорскую. Сел за стол, автоматически набрал номер обкомовского заведующего отделом сельского хозяйства на отдельном красивом телефоне с гербом СССР под диском. Самое смешное, что заведующий, Морозцев Николай Сергеевич, снял трубку. Удивились, похоже, оба. Потому, что секунд пять никто не сказал ни слова.

- Морозцев, - с едва уловимым оттенком изумления сказал наконец Морозцев.

- Фу, ты! - засмеялся Данилкин. - А я просто позвонил, на всякий случай. Приветствую, Николай Сергеевич. Доложиться звоню вот…

- А домой ночью слабо было позвонить? - тоже развеселился Морозцев. - Я бы тогда до рассвета на работу пришел. У меня тут хорошо, в кабинете. Ковры. Диван кожаный. Кондиционер БК в окно воткнули. На хрена - не понял. У меня всегда и так прохладно. Жил бы здесь, да семья не одобрит. А чего звонишь-то в семь часов? Поля твои кто-то украл до последнего колоса? Или другая беда какая?

- Ну, беды, слава КПСС, нет пока. Тьфу, тьфу, тьфу! - переключился на серьёзную интонацию Данилкин, директор. - А сам чего на работе? Ночевал что ли там?

- У меня крепкая семья! - отпечатал в воздухе слова Морозцев.- Это я коров пастись выгнал на рассвете и прямо из парка культуры пошел ваших докладов ждать.

- В парке пасёшь? - Данилкин, директор долго смеялся.

- Ну, да. Вместе с коровами первого секретаря травку дёргают,- Завотделом развеселился.- Зато потом газоны косить не надо. Городу - экономия средств на покос.

Посмеялись ещё минут пять. Отдохнули.

- Я через час массовую уборку начинаю. За десять дней управлюсь. Но есть «но»!

- Чего такое? - насторожился опытный Морозцев. Кожей почувствовал, что сейчас у него Данилкин начнёт что-нибудь выпрашивать.

- Урожай у меня в этом году повышенный. Не буду заранее тебя, Николай Сергеевич, травмировать цифрами, но скажу только, что большие намечаются цифры. А косить такой урожай я буду впервые. У меня агроном новый. И вот как он, стервец, выжал из земли такой могучий хлеб, я пока сам не понял. Ну, блин, просто волшебник какой-то, а не агроном! Но вот косить-то и нечем такой урожай. Мы прикинули. Надо минимум двадцать четыре комбайна. Напрямую буду косить почти всё. Процентов двадцать на свал. Так вот мне бы ещё восемь-десять комбайнов сейчас - и на тебе, Родина, корчагинский трудовой рекорд! А у меня их всего шестнадцать. Подгони комбайны, Сергеич, оттуда, где косить позже начнут. С севера области. А? Не останусь в долгу-то. Ты меня знаешь.

- Гриша, я во лбу почешу, конечно. Но без стопроцентной гарантии. Сейчас. Повиси на проводе. Я по другому телефону в один совхоз звякну.

Данилкин затих. Прислушивался. Но разговор Морозцева с кем-то почти не слышен был.

- Короче так, - сказал заведующий отделом. - Ящик армянского с тебя. Пусть десять твоих орлов едут сегодня же в «Знаменский». К Курдюмову. Заберут комбайны на двенадцать дней. Потом обратно пригонят.

- Два ящика, Коля!!! - воскликнул Данилкин, директор. - С пятью звёздами на наклейке. Вот удружил. Проси и ты у меня, что хочешь!

- А ты спой мне что-нибудь на английском! - продолжал резвиться Морозцев. - Из « Битлз» чего-нито, например.

- Вот после уборки в баньку приедешь ко мне - спою и на французском, и на японском, - Данилкин радостно улыбался. Добыл комбайны! - У меня первач есть такой ядрёный, что после бутылки на двоих мы с тобой и на хинди петь будем!

- Ну, поймал на слове! - сказал Морозцев. - Давай, до встречи в баньке твоей!

- Всё, обнимаю тебя, Сергеич. Выручил. Ну, счастливо!

Данилкин вызвал по рации Чалого, сказал, чтобы он пока не косил, а шел собирать десяток мужиков и сразу чтобы отправил их в «Знаменский» за комбайнами.

Вошел довольный Вова Самохин, агроном.

- Вас народ внизу ждёт. Комбайны, грузовики построены. Все ждём сигнала к началу!

- Пологи на кузова новые взяли? Застёжки крепкие? Зерно не просыплете?

- Всё новое, - Самохин глянул в окно. - Вы идите к народу, а я поеду на ток. Проверю транспортеры. Должны были валы смазать с утра. Лопаты для подбуртовки посчитаю. Должно хватить. Ставлю на бурты и на склад тридцать два человека. Двадцать шесть - женщины.

- Женщины - это хорошо. Они аккуратно подбирают и переворачивают зерно не в размашку, как мужики, а нежно, ласково. - Данилкин надел на лысину кепку и пошел говорить слова напутствия комбайнёрам и водителям.

- Насчет соляры вы тоже не волнуйтесь, - шел с ним рядом Самохин Вова, агроном. - Федор Иваныч дал в кредит ещё пятнадцать тонн к нашим двадцати. Так что, всё оружие в руках. Заряжай-стреляй!

Пока Данилкин говорил простые, смешанные с патетическими слова, настраивающие на безупречный труд, сбоку к нему подобрался потихоньку Серёга Чалый. Дождался пока директор произнесёт магическую последнюю фразу «Вперёд, орлы! С нами Бог и КПСС!», после которой все завели движки, надымили на площади - хоть противогаз надевай, да разъехались по своим клеткам.

- Тебе, Гриша, Самохин ничего не говорил про дороги на ток? И на центральную трассу, по которой сразу в город свозить зерно будем? Наши склады столько не примут. На улице пшеницу тоже долго буртовать нельзя. Дожди могут выскочить неожиданно. Так что, на городской элеватор прямиком должна каждая вторая машина уходить.

- А что дороги? Сухо вроде, - Данилкин вопроса такого не ждал.

- Садимся в твою «волгу» и едем смотреть стёжки-дорожки.

Чалый бегал до этого. Мужиков собирал. Мокрые были у него и волосы, и рубаха на спине.

Прыгнули они в красивую машину и на скорости рванули вокруг полей, а потом до тока, и от него - к трассе.

Осень пришла дружелюбная. Тёплая, светлая. Небо голубое, высокое как летом, а под ним золото. Если прищуриться, то колосьев не увидишь, а в глазах будет отражаться невероятных размеров золотой слиток, ценнее которого могла быть только сама жизнь крестьянская. Поскольку именно она, сложенная из тысяч отдельных, простых незамысловатых жизней, слиток этот благородный, самый нужный всем людям, и отлила. С зимы, считай, начала его лить и вот только к поре, когда начинает трава жухнуть, закончила. Отлила драгоценность. Говорят, что на настоящее золото в слитках нельзя глядеть долго. Глаза будут болеть и рассудок смутится. На золото колосьев, стоящих миллионами перед любым, кто пришел на поле, смотри, сколько вытерпишь. Кроме света бледной с переливами охры, матового и тёплого, доброго, ничего не излучает колос хлебный. И никакой неприятности глазам, а душе с разумом – только радость. Невыразимая не то, чтобы словами, а даже и симфонией классической, Шостаковичем, допустим, написанной. Глядел Данилкин в окно машины на щедрый плод земли и сил людских молча, без улыбки. Потому, что слёзы наворачивались, неуместные в присутствии сурового мужика Чалого, для которого мужская слеза - глупость несуразная, бессмыслица и стыд-позор.

Но Данилкину, директору действительно хотелось плакать. Может от радости, которую несёт в себе золотое пшеничное море. Может от грусти, таящейся в мыслях о будущем, изменений в котором Данилкин уже совсем почему-то не хотел.

- Стоп. Приехали, - Серёга резко затормозил, скинув всю пыль от задних колес на капот и переднее стекло. - Пойдём походим. Вот тебе типичный участок дорог наших. Пройдем метров пятьсот и ты, Ильич, поймёшь, что такой урожай, который мы сегодня получили, возить по этим дорогам - преступление. Хоть какой полог накрывай, а процентов двадцать растрясётся на колдобинах и сожрут наше богатство мыши с сусликами. Но мы же теперь приписывать ничего не будем, да, Ильич? Реального зерна тут сейчас - на три плана. Не жалко, если рассыплем в пыль третью часть?

- Бляха, мать твою! - пройдя сто метров, тихо сказал Данилкин. - А Самохин, агроном долбаный, где глаза свои потерял? Он не видел ухабы эти, что ли? Или ему по хрену? Он же арендованный. Срок у нас мотает. Чужие это для него и поля, и дороги.

- Не…Вова молодец. Не гони на него, - Чалый наступил левой ногой в яму и правую пришлось в колене согнуть. - Он своё дело на пятёрку с плюсом сделал. А это, Гриша, наш с тобой прострел. Я ж помощник твой? Или не я? Так вот если я, то дай мне по башке. Это мне надо было сшурупить в июне ещё. Когда сухо стало и ямки все закрепились на земле. Блин!

- И чего теперь нам делать? - ахнул Данилкин, директор. - Уборку задерживать нельзя. Мы и так за десять дней не сладим с таким урожаем.

- У нас три грейдера. Ну, к трактору одно лезвие приспособим. Есть одно за кузней. Четыре будет, - Чалый смотрел в небо и прикидывал. - Чтобы сегодня до утра дороги выгладить, надо ещё пять лезвий. Где взять? Где, бляха, их брать?

Данилкин пошел в машину, достал рацию.

- Самохин! Самохин! Данилкин на частоте. Ответь. Приём.

- Я Самохин, - проскрипела рация.

- В «Альбатросе» сколько грейдерных машин?

- Девять, - крикнул Вова, агроном.

- Пять штук на два дня выпросишь у Дутова? Горим. Дороги в ямах. Потеряем зерна - страшно сказать сколько. Гладить надо все дороги прямо сейчас.

- Понял! Отбой. Через пять минут я на связи буду. - Рация Самохина пискнула и притихла. Он по другой уже говорил. С Дутовым, наверное.

- Это ж надо как мы прокололись! - Данилкин схватился за голову и начал ботинком пинать ямки, поднимая пыль и кусочки сброшенной ветром на дорогу травы.

- Да не паникуй, Ильич, - Чалый сел в траву. - Подождем маленько.

- Шеф, Самохин на связи, - прохрипела рация.

- Ну! Ну, что, а! - Данилкин губами чуть ли не влез в решетки на панели.

- А едут уже. Пятеро. Машины новенькие. Грейдер будет как заграничные дороги. - Самохин помолчал и добавил.- Дядя Федя сказал, чтоб Вы их заработком не обидели. И если ремонт, то за Ваш счет.

- Так это ж само-собой! - радостно закричал Данилкин, директор. - По высшему разряду оценим помощь. Спасибо, Володя. Пусть они едут к четвертой клетке. Мы с Чалым здесь. Тут всё и объясним.

Чалый поднялся.

- Ты, Гриша, встречай грейдеры, а я быстро сгоняю на МТМ. Своих подгоню сюда же. С этого места и разъедемся. А за тобой я быстро вернусь.

И Чалый улетел пулей. Данилкин даже не догадывался, что его служебный автомобиль может так плавно скользить над ухабами на хорошей скорости.

Ну, в общем обошлось всё. За ночь все дороги привели в божеский вид и по ним можно было ходить с ватерпасом, уровень проверять. Дороги стали ровными как стол у Данилкина в конторе.

…Прошло четыре уборочных дня, после которых все руководители и рядовые убедились наконец, что за такой урожай всем не стыдно будет и перед самими собой, и перед Казахской ССР в целом. Прямо-таки потрясающим и неописуемо богатым был и пшеничный объём, да и просо с овсом тоже шли щедрым валом.

В день пятый директор инспектировал ток и склад.

- Стул принесите мне из буфета, - попросил он Нинку Зиновьеву. Нинка лопату воткнула в бурт и убежала. Через пять минут Григорий Ильич сидел между двумя транспортерами и снизу глядел на взлетающие с обеих лент навстречу друг другу золотые россыпи. Крохотные слитки в полете задерживались на секунды и рушились на гору таких же кусочков золота. Никаких других ассоциаций полёт янтарных зёрен с ленты на бурт у Данилкина не появлялось.

Он сидел на самой середине проёма между двумя лентами транспортёров, внизу сидел, задрав голову. Небо было голубым и прозрачным почти до начала бесконечности. Концов лент он старался не видеть. А ввинтил взгляд точно в то место где, раздаваясь вширь, сталкивались, производя шелест, похожий на глухой звон благородного металла, миниатюрные слиточки золота. Они светились янтарём в бликах солнца и голубизне небесной, эти маленькие крупицы и солнца, и неба, и раскрошенного золота. Зёрна пшеничные. Они ссыпались на горку таких же слиточков, сдвигая их вниз. А сверху уже валился следующий драгоценный поток, наплывал на успокоившиеся золотые дробинки и приводил их в новое движение. И оно создавало иллюзию самостоятельного перемещения живых существ, очень нежных, светящихся изнутри так, будто сумели они задержать в себе по малой частице лучей осеннего солнца.

Очень не повезло тем, кто никогда не видел воздушного плавания в голубизне проникшего в воздух перед буртом неба. Эта картина могла затмить красотой своей любую из работ лучших классиков живописи. Поскольку здесь художником была сама природа. А равных ей в искусстве живописном нет на Земле никого, не было и никогда не будет.

Так глубоко ушел в себя, созерцая прекрасное видение, Данилкин, так плотно слился он с чудом, подаренным землёй, на которой ему довелось жить, что не заметил, что рядом с ним и позади стоят все буртовщицы, Серёга Чалый и Валечка Савостьянов. Все они молчали, слушая шелест падающих зёрен и глядя сквозь слой слетающих с транспортёра пшеничных золотых точек в голубую бездну.

- Кхе! - осторожно, но довольно громко разбил тишину Чалый, чем вывел из транса всех, включая Данилкина, директора.

- А?- произнёс Данилкин и с трудом оторвав взгляд от пшеничных золотинок, перевел его на Серёгу.

- Проблема у нас очередная, - сказал Чалый смурно. - Сейчас мне на рацию сообщил Лёха Иванов. Он сказал, что на телефон МТМ звонили из воинской части. Из Алма-Аты. Сказали, что там задержка у них в косовице вышла по причине дождя беспрерывного. Теперь дня четыре их машины будут возить зерно на элеватор. Комбайны только сегодня смогли поднять скошенные на свал валки. Значит, у нас грузовики будут только через неделю. В лучшем случае.

- Ё-ё-о! - закричал Данилкин, испугав буртовщиц. - Только этого не хватало. Наших машин хватит только на треть урожая. Остальное чем возить? Ну, твою же мать!

- У меня есть мысль, - сказал сзади Валечка Савостьянов.

- И что? На твоей мысли возить в Кустанай будем? - Данилкин поднялся и, держась руками за голову, пошел в степь.

- Ну чего он психует? Хорошая мысль у меня, - Валечка Савостьянов обиделся и отвернулся.

- Ну, говори. Сопливишься, как девушка. Где берём машины? Двадцать штук! Где? - Чалый Серёга развернул Валечку лицом к себе и держал его за рукава.

- В городе берём, - Савостьянов наклонился к уху Серёгиному.- Забыл про Ивахина из автоколонны семьдесят пять тридцать четыре? Он тебе сколько денег должен год уже?

- Тысячу двести рублей. На «москвич» занимал, - вспомнил Чалый Серёга.

- Вот спиши ему долг. Они тебе нужны, эти деньги?

- Да на хрена они мне? Свои не знаю куда девать. - Чалый посветлел лицом. - А поехали в контору. Позвоним Ивахину, мать его перемать!

- А и поехали! - Валечка побежал к машине Данилкина.

- Ильич. Мы сейчас! - крикнул удалившемуся Данилкину Чалый.- Сегодня будут нам грузовики.

И они уехали. Решать проблему очередную. Среди которых до сих пор не было ни одной неразрешимой.

***

Четырнадцатого сентября, в предпоследний, как приказывал график, день страды ещё никто в совхозе о полной и окончательной уборке не думал. Внешне пшеница выглядела

такой густой, что создавала иллюзию очень большого остатка. Просо убрали, скосили овес, а с пшеницей всё никак не могли сладить.

Обычно, если дожди не мешали, снимали всё с полей на пару-тройку дней раньше графика. Особо и нечего было собирать. Остальное уже в кабинетной тиши дописывали-приписывали на разных бумагах и выходило всегда, что дал совхоз Родине полтора-два плана. Накладные с городского элеватора совхозные бухгалтеры-экономисты прятали и сжигали потом, сам элеватор тоже паковал бумажки с весовой в толстые брикеты и засовывал их в общую кучу так, что ни одна комиссия то, что хотела найти, в жизни не нашла бы. Да, собственно, никому никогда это и в голову не приходило: рыться в десятках тысяч маленьких, наспех исписанных бумажек Потому, что главными и единственно правдивыми считались отчеты руководства хозяйств перед обкомом партии и управлением сельского хозяйства. Оттого и урожаи отдельных хозяйств, да и общий сводный урожай выглядел солиднее, чем его количество в закромах.

А тут, осенью шестьдесят девятого, в «корчагинском» случилась приятная, конечно, но всё же беда. В склад не  вмещался урожай! На току открытом, асфальтированном, зерно можно было много раз переворачивать, чтобы сохло быстрее. Но потом-то куда его девать? Вот какая радостная, но острая проблема ошеломила всех. От комбайнеров и буртовщиц до агронома и директора. Ну, конечно, руководство от неожиданно нагрянувшего сверхдостатка сперва присело испуганно. Но быстренько от внезапности приятной просветлело мозгами и всё решило правильно. И комбайны нашлись дополнительные, и машины для перевозки  на свой склад, и сразу на элеватор городской появились  в избытке, дороги грейдерами выгладили так, что хоть по нитке их промеряй - ровные были грейдерные дороги. Потому если и потеряли из кузовов зерно, то и центнера за всю уборку не набралось.

  - Артемьев! - кричал по рации директор из кабинета  за два дня до конца жатвы, - ты все межи объехал на мотоцикле, все дороги осмотрел? Много зерна осталось на стерне да на дорогах?

- Всё проверил по три раза, Ильич! - ещё громче верещал на директорской частоте Игорёк Артемьев, который в совхозе традиционно считался все годы раздолбаем и остолопом, хотя работал не меньше и не хуже остальных. Причем хоть куда его воткни - везде он всё прекрасно делал.

- Много потерь? - Данилкин  по голосу Игорька чувствовал, что мало. Но для порядка положенный директорский запрос сделал.

- А за мной МТЗ с прицепом едет. И по стерне и по дорогам. - Почему-то ещё сильнее закричал Артемьев Игорёк. - Со стерни в колосках поднимаем вилами. Трое нас. А с дорог берем метлой да деревянной лопатой буртовой. Потом всё это повезём Валечке Савостьянову. Засыплем ему прямо в бункер. Сбоку грузовик стоит. Он обмолотит всё и привезём на склад. Себе оставим. На семена. Пойдёт так?

- Я тебе, Артемьев, почётную грамоту дам. Хорошо придумал, - с настроением крикнул Данилкин, директор.

- Тоже пойдет, - хрипло согласился Игорёк. - И ещё к ней маленькую премию!

- Премии всем будут, - директор включил в голос официальный регистр. - И приличные. Не символические! Всё. Отбой!

Открылась дверь и в кабинет почти строевым шагом вошел капитан Летягин, постоянный командир водительского корпуса, который седьмой год присылали из Алма-Аты для самой главной подмоги.

- Опоздали, мля! - вместо приветствия сокрушенно произнес капитан, подошел к Данилкину, обнял и по спине похлопал. - Вы тут, гляжу, без нас сметали да свезли всё. Дожди, бляха, в Алма-Ате были, каких, говорят, сто лет в это время не случалось. Стояли мы все. Позавчера управились, да двое суток почти к вам ехали.

- Не могли вас ждать, - с чего-то стал оправдываться Данилкин, директор. -

  Хлеб в этом году попёр как в сказке. А график-то - десять дней всего. А потом из управления орать на нас начнут. Мол, чего чешетесь? Работать, мол, разучились? Так что, извини, Витя. Заняли машины в городе.

- Да…- разочарованно протянул капитан Летягин. - Так нам назад, что ли, рвать?

- Не, не надо спешить, - взял его за плечо директор. - Не ваша вина. Вы же не по своей воле опоздали. Доложишь у себя, что отработали. Я тебе справку дам хорошую. Грамоту почетную на весь взвод. Отметим всех положительно. И отдельно твоё правильное руководство. А вы подождите денёк. Мы и закончим. И будет праздник урожая. Погуляем. Порадуетесь с нами вместе.

- Годится! - обрадовался капитан.- Ладно, пойду я. Скажу воинам, чтобы отсыпались. Устали они на южной уборке. Там большой хлеб был.

  И ушел капитан.

А Данилкин сел за стол и хотел было уже водки себе сто граммов налить. Но задумался и забыл про заразу эту.

И хорошие мысли, радостные и спокойные распирали его начальственную голову. В свои пятьдесят с прицепом он вдруг впервые поймал мысль, которая где-то в глубине души сидела и рассказывала ему, что почти семь тысяч честных тонн зерна, которые родились на почти безжизненных в прошлом полях - это первая, очень важная и горем да бедами прошлыми выстраданная индульгенция. Она, конечно, не отпустила ему все грехи. Но дала знать, что труд без обмана добавляет душе чистой совести и частичного пока очищения от налипшей за долгие неправедные годы грязи.

А всё это уже дарило надежду на просветление в мутной своей прошлой жизни и, наверное, хоть и не скорое, но всё-таки освобождение от грехов.

Вольных и невольных.

            Глава двадцать седьмая

***

- Сдохнут же теперь все, - неожиданно для сопровождающих Данилкина лиц в составе агронома Самохина, Серёги Чалого и парторга Алпатова с профоргом Копановым печально произнёс сопровождаемый директор. Скромная толпа стояла организованно в центре второй клетки, откуда только что ушел последний МТЗ-50 с прицепом. В кузове, сидя на большой горке зерна, подобранного после комбайнов лопатами, мётлами и горстями, сидели Артемьев Игорёк  да женщины с зерносклада и тока. Вот когда они со стерни съехали на гладкую как шелковый халат Софьи Максимовны, директорской супруги, грейдерную дорогу, бригада верховных руководителей и примкнувший к ней Чалый Серёга  расщедрилась на аплодисменты громкие, улюлюканье, крики «ура!» и переходящие по цепочке торжественные, с плотным прижатием к пиджакам, объятия. В пиджаках и при галстуках пришли все, поскольку галстук в деревне просто так ни один сумасшедший бы, и то не надел. А только по особому, возвышающемуся над обыденностью случаю, могли украсить ими действительность вполне здоровые умом и рассудком товарищи по труду. Съехавший с поля последний  МТЗ-50 поставил точку в одиннадцатой уборочной страде совхоза «Корчагинский». По этому поводу руководство и собралось на стерню. Эта же причина подогнала к радостным правителям совхозным мотоцикл «ИЖ-56» с коляской, забитой доверху едой, питьём и стаканами. По культурной земледельческой  традиции водкой из стаканов окропили без жадности и сожаления скошенное поле. Что символизировало и благодарность земле-матушке за хлеб насущный, и одновременно авансовое угощение ей же, обозначающее надежду и на следующий достойный урожай.

Затем сами начальники врезали по паре стаканов, зажевали всем, что бог послал через заведующую столовой Валентину Антоновну Шнитько, после чего успокоившийся парторг Алпатов Виктор не лозунг уместный прокричал про партию, единую с народом, а выбросил под ноги всем вымученный заботой обо всем живом вопрос:

- Кто сдохнет? И почему все? Мы что, всё зерно государству снесём, а сами загнёмся?

- Вот ты, Витя, хоть и парторг, - погладил его по кудрям Копанов. - А дурак. Да милостив будет ко мне Аллах за грубость. Мы себе семьсот тонн пшеницы взяли, двести проса и триста - овса. А вот птицам, сусликам и мышкам не оставили в этот раз ничего. Вон поехал Артемьев, последние крохи собрал и повез. Суслики и протянут ноги. Ну и полёвки с воробьями да воронами.

- Праздник сегодня. Уборке трындец! - Чалый Серёга тряхнул всех по очереди, отрывая от земли объятьями и  в меру нежно приземляя. - А вы о грустном! Вот, глядите!

  Он пошел в сторону, присел и стал собирать вокруг себя по зернышку. Набрал ладонь полную минут за пять. Это не наш «косяк». Мы под метлу всё сгребли. Но Игорёк и ещё десятки таких Игорьков с сотнями тёток - они ж не волшебники. До последнего зёрнышка слизать с покоса не сумеют. Можно было бы магнитом взять зёрна. Но они, блин, «золотые»! Магнит золото не возьмёт. Так что, хватит мышкам, птичкам и сусликам до весны.

- Ну, да, - Алпатов Виктор выдохнул. - А то жалко бедолаг. В прошлые годы мы рассыпали много. На дорогах ямы полные зерна были. Суслики объедались, аж плохо им делалось. А на стерне когда-нибудь подметали после комбайнов? Я не помню лично.

- Никогда, - мрачно подтвердил Данилкин, директор, и налил себе и всем по половине стакана. - Это Володя Самохин придумал. Они в «Альбатросе» всю жизнь так делают. А нам он эту идею первым подарил. Да, Вова?

- Мы, Ильич, чистых весовых тонн взяли почти семь тысяч да ещё маленько  с четырёх с половиной тысяч гектаров. Как в «Альбатросе». - Володя Самохин уже так увлекся, что о своём «альбатросском» гражданстве забывать стал. -Только там у них площадей побольше. А по урожайности - одинаково. Да  у нас ещё местами земля - солонец сплошной. А то бы взяли все семь с половиной тысяч. Наука, бляха!

- Я тебя теперь никому не отдам. Дутов обратно  запросит - так хрен ему! У него ещё четыре агронома есть, - прихмелевший  Данилкин взял Самохина в обнимку и пошли они в совхоз. В контору. Остальные, включая мотоциклиста Зарубина из столовой, медленно за ними двинулись. Кто обсуждать чудесное свершившееся и светлое будущее, а мотоциклист в столовую нетронутое питьё повез обратно и невостребованную закуску.

Ай, вай! - встретил компанию в кабинете счетовод-экономист Еркен Жуматаев. - С праздником всех нас! Егер сен жерді с;йсе;, онда ол сені де жа;сы к;реді! Если, я говорю, ты землю любишь, то и она тебя полюбит!

  - Кто звонил? - спросил Данилкин пока остальные рассаживались.

- Майор Малович звонил из УВД, - осторожно сообщил Еркен. - Больше никого.

- Ладно, вы все идите по домам, - Данилкин сел за стол, снял кепку и достал записную книжку. - Завтра поговорим. Ты, Еркен, останься пока. На пару слов.

- Я  тогда городских шоферов пойду отправлю в Кустанай. Ты, Ильич, заплатил им уже?

- Обижаешь, Чалый, - скривился директор. - Вечером вчера ещё. Хорошо заплатил. Попрощайся с ними и от моего имени с благодарностью. Начальнику я сам потом позвоню.

Все разошлись. Еркен взял бумаги, свой стул и перебазировался к столу Данилкина.

- Вот Самохина отчет, - протянул экономист два мелко исписанных листа желтоватой бумаги. - Государству мы по правде отвезли семь тысяч двести  тонн и ещё восемьсот килограммов зерна. Из них пятьсот тонн проса. Овса - двести.

- План по пшенице какой был? - Данилкин развалился на своём большом стуле со спинкой, обитой кожей и аккуратно вставленной в полированную рамку.

- Три  двести. Как и в прошлом. И в позапрошлом, - Еркен почесал ручкой за ухом. Улыбнулся. - Добавим жус грамм? Скажем, не семь двести, а, скажем так - девять четыреста. А, бастык? Знамя опять на трассе повесят. Все увидят! И медалей много дадут. Ну, премии, конечно, побольше, чем за семь тонн. А?

И тут же что-то скользкое и вонючее зашевелилось в утробе директорской. То был паразит головы и всего организма - соблазн. Удивительно, но распознал его Данилкин, директор, не сразу. Было такое страшноватое, но жгуче желанное чувство очень давно. Одиннадцать лет назад, когда Костомаров Серёга, молодой и энергичный, в первый раз подкинул ему мысль - дописать в большой отчет ещё столько же, сколько собрали на самом деле. Три дня Данилкин ходил тогда потерянный, плохо спал, почти не ел, только водку пил, сомневался и таил предложение счетовода от жены. Но не утаил. И Соня сказала ему так в тот далёкий год слова роковые, сделавшие из него к сегодняшнему дню обычного мерзавца, обманщика наглого и классического труса. Как она угадала тогда подсказку Костомарова, Данилкин и до сих пор не понял. Соня так решила дальнейшую их семейную и начальственную судьбу:

- Нам, Гриша, так и так когда-то помирать надо. Когда именно, я знаю. Мне всё кто-то мудрый и невидимый всегда  верно подсказывает. Так он говорит, что жизнь у нас с тобой обоих долгая и без бед. Они нас обтекать будут. Как вода сухой островок. Потому ты не ползи. Даже не иди и не беги. Ты лети, Гриша! Бойся только бога. ЦК КПСС и обкома не стесняйся. Им целинные герои во как нужны.! Передовики! Слава республики и страны! Костомаровские начёты сверхплановые береги. Держи при себе. Всё пусть пишет под копирку. И не подписывай никаких его бумажек. И агрономовских тоже. Они пусть в них расписываются и оригиналы тебе отдают. А ты их домой неси. У меня в сундуке лежать будут. Подписывай только последнюю короткую бумагу. Рапорт в обком и управление. И печать ставь. Всё! И будем жить в почёте, в орденах с медалями и в уважении да достатке. Всё понял, Гришаня?

Вот с того и началось. Совесть на третий год вообще стихла и спряталась. А Данилкина и совхоз, как угадала Соня, никто не трогал и в жизнь его неправедную не лез. Данилкин любил и ценил своих рабочих. Искренне. Жить помог хорошо, безбедно. Народ далеко не весь соображал, что директор мухлюет. Но даже те, кто понимал, Данилкину не мешали. Жить хорошо было хорошо. Один только агроном Стаценко держал его всю жизнь целинную в таком напряжении, как тонкая цепь быка годовалого. Порваться могла в любой день. Царство ему небесное, врагу директорскому.

Данилкин слушал сейчас Еркена, потом как-то собрал в одно место всю волю свою и силу разума, и скользкое да вонючее, прущееся наружу из организма, выкинул в окно. Просто подошел, открыл и хорошенько покашлял как при простуде лихой. И, надо же - вылетела к чертовой матери гадость. Испарился соблазн.

- Как есть, так и пиши. И мне отчетную рапортичку для обкома и управления

с натуральной цифирью дай на подпись. Там и так два плана с прицепом. Первую медаль за доблестный труд получишь. Уже инструмент будет в руке для движения наверх. Усёк?

- Молодец, баскарма! Не ожидал. Думал, скользить будем, как змеи извиваться. Ну и Аллах свидетель - ты джигит, бастык. Прими уважение!

Еркен Жуматаев крепко пожал Данилкину руку и, улыбаясь, вышел из кабинета.

Сел директор на окно, подтянул к себе красный телефон с гербом под диском и набрал УВД.

- Я Малович, - сразу же ответил Малович.

- А я Данилкин, майор! - радостно сказал директор.- Уборку закончили на настоящую пятерку, не поддельную. Потому жду вас с Тихоновым, Саша, в баньку. Как обешал я тебе и ты мне. Когда приедете?

- А вот завтра к вечеру и топи, - Александр Павлович сладко потянулся.- Давно праздников не было. А тут бац - праздник! Всё. Отбой.

Данилкин посидел ещё немного на окне. Думал. И, что интересно, не мелькнуло у него в голове ни одной плохой или пугливой мысли. Чего давно не было.

- И не будет теперь, - Данилкин, директор, смачно выматерился, закрыл окно и пошел домой. Продолжать жить.

***

  И вот именно в это счастливое для всех трудящихся совхозных время на территории «Корчагинского» где жили урки, беглые, бичи и приблатненные, завертелась буза. Ни с чего вроде. Обычные работяги без тёмных прожилок в прошлом своём вообще никак бы не отнеслись к тому, что их разместили в поле на этот фронт работ, а не на тот. Куда пошлют, там и вкалывали. А вот блатных сильно задело. Данилкин на ответственную уборку никого из них не взял, а собрал после покоса, обмолота, развоза на склады и элеватор для подборки зерна с дорог и стерни  мётлами, лопатами и джутовыми мешками. Они, конечно, пошли и сделали дело не хуже остальных. Но осадок остался.

Собрались урки и доходяги  без роду и племени дома у Колуна, пахана местных бродяг и зеков, откинувшихся с ближайшей зоны, «четвёрки», на поселение. Сперва хорошо выпили за добрый урожай. Потому, что перечислят за него совхозу приличные лавешки, а на них всем кагалом будет жить сытно. Ну, да и премии, как всегда, тоже дадут. Хотя среди пятисот приблатнённых  был всего один тракторист, а комбайнеров вообще не имелось. Данилкин давал им премию и после посевной, и после уборочной за

исполнение подсобных работ, где не надо было иметь вообще никакой квалификации.

  Обычно это не нервировало даже пахана, не мяло его самолюбие и гордость. А тут, при огромном урожае, людей в кузовах, равняющих зерно из бункера после обмолота, явно не хватало. Почти всё, кто махал там лопатой, вырубались временами. Натурально падали в обморок. Потом очухивались, пили много воды и опять махали лопатами. А здоровенные бугаи из числа урок, блатных и беглых лежали  по домам на койках или в карты резались. Кто-то с удочками сидел на озере. Короче, бездельничали все.

Вот в том, что их не позвали на помощь в тяжких трудах, усмотрел Колун не просто несправедливость, а презрение Данилкина к «низшей касте». Да, премии он давал. Может, просто за компанию. Но обостренное чувство собственного достоинства, выжившее на зоне и в бродяжьей жизни, было дороже денег.

- Данилкин, сука, в сявки нас опустил, - бесился Колун после второго стакана самогона. - На киче бы каждого из нас заставлял каждый день парашу чистить. Тут, на поле, мы ему не канаем за трудящихся. Свои у него чуть не подыхали от напряга, а мы, как фраера квасились тут, бадягу месили.

- Пошли к Данилкину, - крикнул «Сухой», три года добивающий своё досрочное на поселении в совхозе. - Пусть ответит, падла! Он нас за людей не держит или очкует, что мы зерна натырим в свои лепни или леваки. Да у меня платка носового сроду не было. А в кармане сколько я унесу?! Жлоб, сука! Пошли, предъяву ему на лоб наклеим. Пусть отбазарится. Если сумеет.

- А не отбазарится - хазу его под  красного петуха подставим и отлынкуем куда подальше, чтоб никакая мусорня не надыбала! - добавил Витька Хлыщ, домушник с десятилетним общим стажем отсидки.

Они грохнули по стакану и пошли на улицу. Там уже стояли мелкие бродяги, босяки. Ждали - чего прикажут урки.

- Дрыны взяли все, вилы, лопаты. И хряем к бугру. Прямо домой, - крикнул Колун. - Перья никто не берёт, поняли? Мы свою мазу так возьмём. Без финаков.

И орава из ста, примерно, босяков, шумя и матерясь, повалила к дому Данилкина. Софья Максимовна заметила их первой. Растолкала прилёгшего на диван мужа и сунула ему в руку рацию.

- По-моему, блатные иду нас с тобой убивать. На уборку не взял ты их. Обозлились. Унизил директор «второсортных». Чалого вызывай и быстро расскажи ему. Пусть собирает по рации всех к нашему дому. Иначе погибелью  кончится дело. Они пьяные, с вилами и кольями. Давай быстрее.

Чалый понял Данилкина мгновенно.

- Нос из дома не показывай, Гриша! - прохрипел Чалый Серёга. - Двери на засов поставь. Балку от кардана уложи на рога, которые из косяков торчат. Окна завесьте шторами наглухо. Я за минуту по цепочке всех соберу. Через пять минут возле крыльца будем.

Пока Данилкины бегом исполняли приказ Чалого, толпа приблатнённых уже окружила дом.

- Эй, бугор, объявись народу! Слово имеем сказать тебе! - крикнул Колун и три раза крепко грохнул огрызком тонкого ствола соснового, попавшего к нему с дровами, по двери.

- Сейчас оденусь, - ответил Данилкин. - Пять минут подождите.

- Давай ходчей! Не зима! Чего там одеваться? - взвизгнул «Сухой». - Жоха ты жулёвая! Пузырь дутый! Предъява есть к тебе!

- Щас хату запалим! - постучал в окно Хлыщ. - Чего ты нам масло поливаешь?! Одеться ему, вишь ты, надо! Пока твои маляры допрут, что мы тебя на стрелку поставили, добежать не успеют, защитнички хреновы!

- Лучше выходи, менжу не демонстрируй, - сказал Колун, прислонившись к двери щекой. - Чего киксуешь? Мы не мокруху пришли лепить. Побазарим просто.

- Правильно ответишь - рахманно дело. Сразу разойдемся. А фельдить начнёшь не по делу - яман тебе. Фурму метнуть не успеешь - калган тебе начистим, отполируем.

- Обозлил ты нас, бугор, - вставил щуплый доходяга из беглых алиментщиков. - Не позвал на работу как людей. А дал дельце для фраеров дешевых. Опозорил перед народом. Мы как старушки с совочками и вениками по полям на цырлах  ползали. Тьфу!

    И вот в этот момент из-за угла вылетела на предельной скорости команда Чалого. Человек пятнадцать, не больше. Валечка Савостьянов, Чалый и Кравчук в руках не имели ничего. Остальные, включая Игорька Артемьева, держали куски арматуры. Толстые. На восемнадцать миллиметров в диаметре.

- От дома все на десять шагов отошли! - крикнул Валечка Савостьянов, подбежал к двери и мгновенно коротким ударом в большую челюсть снёс Колуна с крыльца в пыль. Валечка, я говорил уже, был кандидатом в мастера по боксу в тяжелом весе. Поэтому Колун отключился полностью и надолго, а вся кодла за одну секунду осталась без пахана – командира. И растерялась.

- Ну!? - поднялся на крыльцо Серёга Чалый. - Скучно дома? Ничего нет? Пустые хаверы у вас? Спите на полу? Жрёте солому и навоз от наших лошадей? Пить вообще нет нечего кроме воды из лужи. Работы нет. Получаете столько, что на коробку спичек и то занимать приходится. Во, мля, жизнь! Ну, так вы бы взяли, да и повесились хором. Чего мучиться? Вон и пахан ваш валяется, как оборвыш. Весь в шмотках заграничных. И на пальце перстень у него с печаткой-русалкой из меди дешевой, а не из золота червонного. А?

- Вам Данилкин денег должен? - крикнул Кравчук Толян. - Или обещал путёвки всем дать на озеро Балатон бесплатные от профсоюза?

- Или Колун хочет заместителем к Данилкину устроиться? - заржал Артемьев Игорёк.

- Да ладно, - почти мирно сказал «Сухой», второй человек в «гетто отшельников» после Колуна. - По деньгам нет у нас к бугру никакой корчи… Ну, недоверия нет или недовольства по-вашему. Тут ровно всё. Он, бугор, в натуре у наших давно в кураже. В почёте, то есть. Но вот загогулина, братва! Мы тоже люди. Хотим жить по-людски. А нас пихнули в отстойник, живём там как чужие. Строим дома, фермы, производственные халабуды. Это да. Работаем, вроде.

- А на стройке мантулит всего сорок пять человек из пятисот, - добавил Мишка «Сизый», карманник, после срока заброшенный на целину. - Остальным что делать? Они и шмонают по Кустанаю. Кто с прихватом, кто с прозвоном. Короче на гоп-стопах и на взломах специализируются. Лопатники стригут в автобусах. А которые просто бродяги и бичи, те целыми днями в буру да очко ломаются. На стройке их тоже девать некуда.

- Вас же позвали на уборку в конце, - глядя в глаза « Сухому», мирно произнёс Валечка Савостьянов. - Работали вы правильно. И премии получите.

- Во! - воскликнул «Сухой, да ещё десятка три мужиков выкрикнули издали это самое «Во!» - Вот мы ползали с вениками и совками вместе с вашими. Одинаково. Но они весной на трактора сядут, на сеялки, на грузовики.  Ну, а осенью на комбайны. У них жизнь заполнена. Они технику знают, любят, а техника любит их. Мы, строители, не жалуемся. И работа есть, и деньги. Но таких всего сорок пять. А почитай четыреста пятьдесят человек дурью маются, на подхвате вечно. И чего бы им не воровать, не разбойничать?

Все, кто прибежал защищать директора, аж рты открыли. Бывший вор с десятилетним сроком на зоне сейчас разговаривал как обычный трудящийся. Без «фени», на хорошем добротном русском языке.

- Ну, так чего хотите-то? - скрестил Чалый на груди свои огромные руки. - Отправить четыреста пятьдесят человек в город на курсы механизаторов? Так вы ж там весь Кустанай обшмонаете и поймают вас на гоп-стопе, да обратно - на зону. Хотя сидели-то не все из ваших.

- Да не надо никуда нас посылать, - сказал Матюхин Витька, побивший пять лет назад жену в Магнитогорске. Пришлось смываться. Братья были у неё злые. Могли и до смерти забить. - Вон клуб с большим залом. Вон - МТМ. Откройте курсы прямо в совхозе. У вас ведь какие спецы - механизаторы!!!

- Чалый по тракторам мог бы учителем быть. Он профессор в этом деле, - рассуждал «Сухой». - Кравчук тоже. Валик Савостьянов из суслика клёвого комбайнера сделает если захочет. И Олежка Николаев. И Мостовой Кирюха. А Лёха Иванов любой ремонт дать может любой технике. Вон сколько учителей! Ну, так научите нас! Больше будет спецов своих. Звать не надо со стороны. И на подменку всегда люди будут, если кто заболеет или уедет…

- А будете заниматься? - не опуская скрещенных рук сказал Серёга с аккуратным сомнением. - Вечерами только. Днем нам некогда. Ну и в посевную да на уборке не будет времени.

- Мы не спешим никуда. Вы только слово дайте. И откройте эти курсы, - крикнул издалека бывший бандит Остроушко Генаха. - А учиться делу мужицкому - одна радость. Мы свое время пропустили по дури тупой. Хотим наверстать. До смерти время есть ещё.

Открылась дверь. Вышел Данилкин, директор, в спортивном костюме и в тапочках домашних. Он пожевал губами и откашлялся. Все сгрудились вокруг крыльца. И свои, и «как бы свои». Стало тихо.

- Народ нам технический нужен. Расширяться будем. Вон и урожаи пошли знатные. Технически подготовленные люди понадобятся дополнительно. Вот вы ими и станете. Проведу работу с нашими, подготовлю. С октября до апреля будут вам все курсы. Выбью в Управлении разрешение на открытие официальной школы механизаторов. С выдачей по окончании удостоверений комбайнеров и трактористов, водительских прав и допусков к работе с электричеством и огнём в кузнице.

- Лафа! - крикнули сзади.

- Мазёво! - сказал «Сухой» и пожал Данилкину руку.- Забили. Извини, бугор, что пошумели тут.

- Да ничего. Бывает, - Данилкин всем рукой помахал. - Слово сдержу. Идите по домам.

- Колуна-то зацепите, не забудьте, - махнул рукой Чалый Серёга в сторону пребывающего в глубочайшем нокауте пахана.

Его взяли под плечи два здоровых мужика и вся делегация, перешучиваясь, пошла к себе на выселки.

- Ну, мы тоже двинули, - Валечка поправил рубаху и отряхнул зачем-то брюки.

- Спасибо, ребятки, - Данилкин попрощался с каждым за руку. - Друзья вы мои верные.

- Никого не бойся, Гриша, - Чалый приобнял его. - Мы рядом всегда. А насчет курсов… Ты не забудь. Сделай как обещал. Люди тебе поверили. А мы преподавать будем с удовольствием.

На том и расстались. Мужики по своим делам разбежались. А Данилкин, директор, обнял Соню свою, которая в коридоре ждала, и пошел  дальше отдыхать. Надо было силёнок набраться. Банька завтрашняя с Маловичем и Тихоновым - это целое испытание. Следователи - ребята стальные, ничем не сгибаемые. А потому следующий вечер будет жарким, пьяным, весёлым и бесконечно длинным и приятным. В чем в чём, а в этом Григорий Ильич был уверен так же, как в том, что его собственная фамилия Данилкин.

***

Утром, которое уже с рассвета знало, что тёплый и солнечный выползает вслед за медленным осенним солнцем день, пошел директор Данилкин в контору. Желтело всё вокруг. Но  все, кто в поле работал, да и директор тоже, желтизны листьев и трав не видел. Точнее, не останавливал на ней взгляда. Нивы хлебные, спелые. Перед покосом имели все оттенки желтого. От охры светлой  и янтаря до отблеска золота червонного. И зёрна светились изнутри, будто проглотили на прощанье по частичке солнечного лучика. Только остановившись перед конторским крыльцом, обернулся Данилкин, чтобы напоследок чистоты и свежести утренней прихватить в лёгкие побольше, прозапас, разглядел он в палисаднике учреждения руководящего ослепительно белые, испещрённые черными полосками стволики молодых берёз, а на ветках - листья почти лимонные. Дальше осина росла и уже показывала всему народу местному пёструю красоту своих листочков. Лиловых, бурых, бордовых и похожих на осыпанные глинистой пылью дорожной, почти коричневой. Только сосенки неровные спрятали в иглах своих летнюю зелень. Да так схоронили её глубоко в себе, что и зима эту яркую зелень не достанет из иголок. И ещё цветы, рассаженные под штакетником палисадника уборщицей Алевтиной Ипатовой, чей муж людей лечил в больнице совхозной, почти не пожухли. Только стебли  украли у соломы её оттенок. А сами циннии, космеи, бархатцы и сухоцвет бессмертник ещё резвились вовсю, добавляя к яркому утру дополнительные цвета разные и броские, да тепло не остывшей за тёплую ночь земли.

Вдохнул Данилкин, директор побольше утреннего аромата и пошел в кабинет.  Еркен, счетовод-экономист, давно, видно, занимался игрой с цифрами за своим столом, где когда-то черкал бумаги Серёга Костомаров, покойник. Сел Данилкин на стул свой красивый, полированный под морёный дуб с кожаными вставками, и оглядел рабочее место. Стол, стало быть. И лежали на нём две сиротливые бумажки фирменные. С гербами СССР и КазССР посередине, ниже которых красивым тёмно-синим типографским шрифтом обозначались и название совхоза, и адрес его, да телефоны руководства.

- А чего две бумаги всего, Еркен? - Данилкин достал свою красивую авторучку. - Твоя где сводка по уборочной со всеми номерами квитанций с нашего склада и элеватора? Агрономовская где сводка? Там описано всё. Какая урожайность на каких клетках. Сколько чего по ходу вносили в землю, какая самая высокая цифра урожайности, низкая и средняя. И итоговый результат в пудах, центнерах и тоннах. Где это?

- Так я слышал, что вы промежуточные документы не подписываете. Только два окончательных. Где по десять строчек всего. - Еркен поднялся, подошел и подал Данилкину две справки, каждая по три листа. Из справок торчали блестящие концы скрепок. На одной стояла подпись Самохина. На другой - экономиста Жуматаева.

- То раньше было, - хмыкнул директор. - А теперь пусть и в обкоме, и в управлении наизусть учат, как делается большой урожай.

- Раньше вы их туда не давали. Они привыкли. А тут вдруг - нате вам! Спросят, чего это Вы, Данилкин? Что с Вами случилось? И заподозрят, что в прошлые года вы весь расклад не показывали, потому как плохой был расклад. Получается, расклад плохой, а конечный рапорт личный - замечательный. Так же было всегда? А? - Еркен наклонился над столом и в глаза директору сомневающимся взглядом глянул.

- Еркен, у нас сейчас реально прекрасный урожай? Реально, - Данилкин засмеялся. - Пусть считают, что я сдурел. Или у меня агроном с экономистом такие требовательные к делу, что настояли на своём: давать отчет в подробностях. Вы же новые оба. А прежние ничего не требовали. Им по фигу всё.

Подошел Данилкин к окну. Помотрел на увядающие березки и тихо добавил:

- Было.

Он  медленно и вдумчиво прочел все бумаги, подписал выше каракулей агронома и счетовода. Потом единолично расписался на гербовых листах и выдохнул.

- Конверты подписать отдай секретарше. У неё почерк как в учебниках по чистописанию. Марки у неё в столе. Она знает. Сургучную печать ей помоги поставить. Она его топить не умеет толком, сургуч. И сегодня же отправьте Лёху Иванова в райцентр. Пусть их заказными с главпочтамта отправят.

- Всё сделаем, товарищ директор, как положено! - тожественно сказал Еркен, экономист.

- Давай. Двигай, - Данилкин выпил стакан воды из графина. - А я пока начальству позвоню, доложу в устной форме, и про письма скажу. Мол, отправили уже.

Еркен пошел завершать дело, а директор за пять минут коротко поговорил и с обкомом и с управлением.

- Молодец, Григорий Ильич! - оценили совхозный результат и там, и там.- Чествовать будем. Опять ты в пятёрке лучших по области.

Долго после телефонных бесед сидел директор, глядя в одну точку на стене. Привычку имел такую. Как  серьёзная, важная мысль начнет сверлить ум, он глаза собирает в горсть и взглядом давит одну точку на стене. Наверное, это ему помогало верно оценить сделанное или правильно придумать новое дело. Наверное, так и было.

  ***

Малович с Тихоновым приехали часам к пяти. В конторе никого уже не было. Данилкину самому тоже здесь уже нечего было делать. Только следователей дождаться. А так, всё по уборке закончили. Все дела до последней росписи. Которую он бережно промокнул деревянной качелькой с круглой шишечкой наверху и розовой промокашкой по всей внешней дуге. Год, считай, кончился. А следующий начнется раньше первого января. В октябре, наверное. Когда агроном решит часть полей перепахивать

- Хоп! - бодро провозгласил Малович и схватил Данилкина в охапку. Поднял,  крутнул и на место поставил. - Слава героям социалистического труда!

- Чего? - засмеялся директор. - Милицейские шутки твои, Павлович, убить могут наповал, как из ПМ.

Тихонов громко ахнул.

- Как? Тебе не сообщили ещё? Вчера указ вышел. Правда с оговоркой. В газете так и напечатано: «В случае отказа тов. Данилкина от звания  передать его майору Маловичу и капитану Тихонову из УВД»

- Давай, отказывайся! - захохотал Малович, достал из кобуры «Макара» и поставил дуло на лоб Данилкина.

- Да, да! На хрен оно мне, простому директору? - Данилкин оценил розыгрыш на пять. - И ещё заберите нафиг все красные флаги наши и всю доску почёта!

- Что-то мёрзну я, - Малович поглубже натянул на кудри фуражку. - Закоченел весь. Задеревенел. Как прямо-таки Буратино. Не гнутся ни руки, ни ноги. Как преступников ловить, а?

- У них же в совхозе водкой греются и самогоном, - уточнил Тихонов. -Потому все здоровые. Даже больницу закрыли. На фига она тут? Все как лоси годовалые. Здоровье аж из ноздрей прёт.

- У нас водку не пьют, - увесисто сказал Данилкин. - А ходят в баню! И там водку просто жрут! Литрами! А паром выгоняют. И так до полного изнеможения, предельного удовольствия и неизбежного оздоровления всех клеток, включая последнюю клетку на кончике  этого, как его…

- О! Вот чего как раз не хватает, - развеселился Тихонов.- Побежали в баньку!

Мылись, парились, обливались холодной водой из бочки трехсотлитровой, пили, пели, ели, матерились, хлестались вениками берёзовыми и веселились мужики до утра. Серьёзных тем не трогали. Не до них было, когда Данилкин из обкомовского буфета даже ананас припёр. А из питья - три флакона неведомого тогда напитка - джина  «Бифитер». И хорошо было всем.И дружба крепла на глазах. А к концу сеанса банного, к четырём утра, стала дружба просто железобетонной. Не то, чтобы водой не разлить такую! Отбойный молоток её не возьмёт!

Ночевать пошли к Данилкину. Ну, пошли - это фигура речи просто. Поползли бы они  на четырёх точках после такой разнообразной и ударной процедуры. Если бы не железобетонная эта дружба, которая скрепила их руками плечами в единое целое, которое с трудов просочилось в не шибко широкую дверь директорского дома. Перед отбытием в койки они ещё приголубили рюмками стоявший на столе коньяк армянский, надкусили по яблоку и стали прощаться, беспрерывно обнимаясь и произнося отдельно невпопад: -«Шура!», «Гриня!» и «Вова!».

И только в самом конце отдыха, когда все свалились в перины пуховые, подошел к директору Малович, навис над ним и сказал совершенно трезвым голосом:

- Для тебя, Григорий, уже готов в городе большой сюрприз. Только ты сам знай один, а никому, даже Софье ни-ни! Понял? Сюрприз - во! Другие чтоб его получить, задницы большим человекам годами вылизывают. А к тебе он сам катится! Как колобок от дедушки с бабушкой.

Малович снова превратился в пьяного и разомлевшего от бани, упал в кровать и захрапел почти сразу.

А Данилкин спать уже не смог. Ему было сразу всё ясно. Скоро надо готовиться к переезду в Кустанай. В кабинет с видом на площадь и огромного бронзового Вождя Мировой Революции.

Он не мог заснуть, но не понимал - почему.

То ли от радости долгожданной, то ли от внезапной грусти, взявшейся из тайников душевных вопреки многим годам ожидания. И вопреки пока ещё совершенно здравому смыслу.

Который почему-то забился в самый дальний закуток мозга и признаков жизни не пода

 

Глава двадцать восьмая

***

Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г.Кустаная изменены автором по этическим соображениям.

***

Десятого сентября с утра Данилкин, директор, Алпатов, парторг, и председатель совхозного профкома Копанов обход делали по зерноскладам, на ток заглянули и в МТМ. Дали инструкции по сохранности семенного зерна, на току убедились, что ни зёрнышка не осталось - так филигранно собрали его с асфальта и по мешкам рассыпали Нинка Завьялова с маленькой своей бригадой. На МТМ тоже приятная картина наблюдалась. Народу во дворе было много, и все занимались консервацией техники на зиму. Кроме трактористов. Им и пахать ещё предстояло в октябре, да зимой вкалывать по полной программе. Валковать на снегозадержании. И уже когда выходили инспекторы с МТМ - Данилкину на рацию сигнал пришел.

- Григорий Ильич, Кравчук это. Анатолий, - Толян кричал громко и возбужденно. - Какой-то козёл с дороги на восемнадцатую клетку папиросу кинул на ходу. Может, «залетные», может, из «Альбатроса». Сейчас стерня горит по ветру в сторону семнадцатой и девятнадцатой клеток. Пожжет стерню - влагу с осени до весны держать нечем будет. Земля голая остаётся.

  - Самохину доложил? - разозлился директор. - Вот же твари! Ну, вот какая сволочь гадит? Ну, городские бы могли швырнуть в окно бычок. Они ж в наших делах - бараны. Так откуда сейчас здесь городские? Это из наших кто-то. Нажрался самогона и гоняет, небось, в «Альбатрос» к дружкам. Ты, Толя, что там сам делаешь, на клетках?

- Я, Ильич, в конце уборки цепь там где-то потерял. Порвало цепь на большом шкиву. Я в тот раз запасную поставил, чтоб время не терять. А сейчас искал старую. Её ещё сделать можно. Так горит же как раз там, зайти не могу. В общем гектар почти горит. Ветер низкий. Огонь толкает быстро. Надо срочно тушить или на тот год хрен урожай тут будет. Воде держаться не за что!

- Я тоже слышу, - вмешался Самохин Володя, агроном. - Уже Серёге Чалому и Лёхе Иванову дал задание - к гусеничным тракторам цеплять бочки, в озере водой затариваться и насосами разбрызгивать. Восемь тракторов пойдут. На прицепы для полива ребят собирают  из беглых да блатных. Через двадцать минут уже на озере будут. Ещё через двадцать на клетках. Я сам в поле уже поехал  на мотоцикле.

- Отсекайте огонь против ветра, - крикнул Данилкин. - Вот, бляха, каждый год одно и то же. Пока  растёт пшеница - никто не жжёт, а как скосим обязательно кто-нибудь, да запалит. Идиоты.

- Всё будет нормально, Ильич! - прорезался голос Чалого Серёги. - Уже выдвинулись.

Обычно не злой и вроде не вредный ветер - низкий, западный, сегодня вдруг побаловаться вздумал. Дым от горящей стерни полз прямо над огнём, поднимаясь на метр вверх. И несло их обоих ветром быстро, шумно да горячо. Шум создавался треском подсохших и лопающихся в огне обрезков колосьев. Ну и воздух, крутящий клубы дыма,  тоже гудел тонко, с повизгиванием. Трактора въехали в огонь с конца. От их тяжести пламя стало выше и поднялось почти до кабин. Поэтому с прицепов мужики шланги направили сначала по ходу тракторов, сбивая огонь, потом лили с двух сторон под прицепы, потому, что на них никогда других колёс не было. Только резиновые. Но повезло  не всем. На четырех прицепах шины сначала обуглились, лопнули и сгорели, выбрасывая в разные стороны тошнотный запах горелой резины. Но трактора не останавливались и тащили прицепы на ободах. Ветер понемногу ослаб, сник  и стало легче. Трактора по очереди выползали из огня и как только можно быстро добирались до озера. Набирали воды и снова торопились к огню, перемигиваясь фарами с теми, кто спешил к озеру.

В общем, сгорело стерни не так уж много. Но и не мало. Семь гектаров.

Улегся дым, шипя на всех, умирал огонь, запах над полем держался неприятный. Смесь сырости с обгоревшей землёй.

- Надо же, расплавились подошвы! - удивлялся Валечка Савостьянов. - А года три назад огонь пошибче был - и ничего.

С прицепов прыгали на поле ребята  с «серых» выселок. Те самые приблатнённые, которые, считалось раньше, что на тяжелую работу, опасную причём, эти ребята сроду не пойдут. Нет, пошли с энтузиазмом и смело работали. Сейчас они собрались в тесную кучку и хлопали друг друга по тлеющей одежде. Тушили. У всех были закопченные лица, руки, дырявые тлеющие шмотки и обувь оплавленная.

- Нормально. Барахло не последнее, - оглядев со стороны друзей и себя, сказал Колун. - Ну, что, мужики, зафуфырили  дело в мазу. Теперь и бухнуть можно. Кто с нами?

- Все вместе,- крикнул Чалый. - Где пригнездимся?

- У меня во дворе, - сказал Игорёк Артемьев. - Стол на улице здоровенный. И самогона полно. Закусь есть.

- Мы тоже своё принесём, - вставил слово Витька Хлыщ, у которого штаны обуглились до колена и подошвы разошлись в разные стороны. На блины стали похожи.

Чалый глянул на часы.

- А шустро мы управились. За четыре часа всего. Рекордный рывок. Его грех не отметить.

Он вызвал по рации Данилкина и доложил, что остановили огонь.

- Да Самохин, агроном наш, уже рассказал. Молодцы! Ребята с прицепов - особенно. Без них бы пропала стерня повсюду. С меня премии всем. По двадцать пять рублей. Чалый, составь список и подай в бухгалтерию. Утром у меня под роспись всё заберёшь.

- Ни хрена! - удивился радостно «Сухой». - Аж четвертак!

- Да, молодец бугор, - подтвердил Колун. - Понятия знает.

И вся орава, потрёпанная огнём и слегка отравленная дымом, пошла праздновать пусть и не самую крупную и славную, но всё-таки достойную победу.

***

А в то же время в «Альбатросе» было тихо как в санатории во время послеобеденного сончаса. Это Дутов собрал всех без исключения работников во двор Дома культуры и принимал отчеты  по результатам уборочной. Ну, и сам, ясное дело, отчитывался. Все говорили вполголоса. Так принято было здесь. Во-первых, все внимательно прислушивались, а, во-вторых, негромкая беседа обычно шла между друзьями. А у Дутова все работяги и начальники действительно относились к друг другу душевно и разногласий никогда не имели. Часа через полтора беседы все разошлись довольные. У всех всё получилось хорошо очень, и урожай совхоз дал лучший в области. Дутов после собрания пошел  с Алиповым Игорем домой к нему. Поговорить с Натальей. Пока косили - Алипов домой приезжал редко. Ночевал часто в поле. И отношения их с женой сползли на нет окончательно. После того, как она вернулась из больницы, оба они, как ни пыжились старательно, но связать обратно порвавшиеся семейные узы  не могли. Наверное, требовалась посторонняя мудрая помощь. А кроме Дутова мудрецов высокого уровня не имелось в посёлке. Так было принято считать. Пока убирали - не нашлось, конечно, времени на психологические сеансы по восстановлении семьи. Алипов, хоть и нырнул в работу глубоко, хоть и забрала она его всего, а в редкие часы передышки на Игоря Сергеевича всё равно наваливалась тоска грустная. Жаль ему было жену и детей. Всё он для семьи делал, старался, успевал показать Наталье и виноватость свою, и желание вернуть прошлые чистые отношения, которые были до его загула с Нинкой Мостовой. Но то ли само отравление жутко повлияло на характер Наташкин, то ли измена сама порвала ей душу на кусочки рваные, а не могла она никак вернуться в то состояние, когда и дружба меж ними была, и взаимное уважение и доверие.

- Короче, ты со мной не спорь, - сказал после уборочной Дутов Игорю. - Я должен разогнать тучу, которая сейчас над твоей семьёй. Надо воссоединить вас. А кроме меня она и слушать никого не станет.

Наталья пришла с собрания на десять минут раньше и копошилась в своём посудном хозяйстве. Протирала пыль салфеткой плюшевой.

- Здравствуйте вам! - бодро, но вполголоса сказал Федор Иванович, садясь на стул возле окна. Сам Алипов остался в дверях стоять. - Ты, Натаха, не знаешь, видно, что я мужа твоего две недели назад, прямо посередь страды, на мехбазе из петли вынул. Случайно успел. Крохалев Коля сказал, что он пять минут назад в слесарный цех с веревкой пошел. Чего там делать с веревкой, в слесарном-то? Вот я вынул его уже когда он с верстака спрыгнул, а верёвку к балке от тельфера привязал. Игорь, подойди сюда. Шею покажи. Гляди, Наталья.

  Алипова повернулась и посмотрела с ужасом в глазах на бордово-фиолетовую полосу, вдавленную в шею мужа. Она глядела, не мигая, на полосу эту и на щеки мужа, по которым медленно стекали крупные прозрачные слёзы.

- В петлю он полез от безысходности, - Дутов поднялся и пошел к двери. - Дурь прошла давно, совесть вернулась. А любовь к тебе и не уходила никуда. То, что с ним произошло давно уже - это было помутнение рассудка. Бывает такое у мужиков после сорока. Перемена гормонального состава. Бес в ребро. И я тебе скажу. Наталья, нет таких мужиков, которые бы через беду эту не прошли. Вот я перед тобой стою. Такой же. Совхозных наших повспоминай. Прекрасные семьи, пример для подражания, трескались, когда мужику переваливало чуток за сорок. Все под чужие юбки улетали. Но! Но это дурман. Наваждение. Игорь тебя любит. Семью любит. И беда та стряслась с ним по воле дьявольской. Гормон встряхнулся. А он сильнее разума. Но муж твой любит только тебя и детей. Если ты не веришь мне - считай, что разговора этого не было, но мы с тобой больше не знакомы. Как люди с разных концов Земли.

И Дутов вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

- Да ты сядь, - Наталья поднесла натурально плачущему Игорю Сергеевичу стул. - Вот же, Федя! Ему бы священником работать, грехи отпускать.

Она присела, обняла его за колени, подняла голову и долго смотрела мужу в покрасневшие глаза.

- Люблю тебя. Всегда любила и буду любить. Федор прав. Вышел ты тогда из разума. А потом и я. Чуть не  померли все с горя. Идиоты.  Детей чуть было по миру не пустили.

- Простишь? - тихо спросил Алипов Игорь.

- Уже, - так же тихо ответила Наталья.- И не потому, что Дутов попросил. Я сама решила. Мне без тебя нет жизни.

- А я без тебя тоже не жилец, - Игорь Сергеевич наклонился и прижал лицо её к щеке. Так они сидели долго. Так, прижавшись тесно, и перелили они друг в друга и любовь не пропавшую, и прекрасную память о замечательной прошлой жизни.

И это было неожиданным, внезапным, немного несуразным и сумбурным, но всё же - чудом возвращения искренних чувств любви и потребности друг в друге.

***

Тринадцатого сентября Софья Максимовна разбудила Данилкина в семь. Рассвет только-только перелился в полноценное утро. Растолкала и рядом села.

- Мне сон был, Гриша, - прошептала Соня. - Маму свою, покойницу видела. Она пришла с цветами. Дает мне и говорит: «Григорию цветы отдай. У него праздник сегодня!» Я ей говорю, что нет, мол, праздника никакого. У него же в феврале день рождения. А она отдала мне букет, не помню каких цветов, сказала, что как раз сегодня у Григория день радостного обновления и ушла. Растаяла. Вставай. Иди на работу. Мама, покойница, в последний раз приходила, когда ты умирал. Помнишь, в шестидесятом тебя током чуть не сожгло на МТМ? Ты помогал электрикам от трассы линию тянуть и у тебя перчатки резиновые порвались. Пять дней Ипатов тебя у смерти отнимал. А потом мама пришла ночью во сне. Она мне приказала, чтобы я шла к тебе

и на ухо прошептала: «Беда, в прах рассыпься!» Я пошла. Пошептала. Через  день ты поднялся, через неделю на работу пошел. А Ипатов, врач, говорил сам, что шансов практически никаких. Иди на работу сейчас, Григорий. Мама, царствие ей небесное, никогда не является почем зря.

Данилкин выпил чаю с плюшкой и в восемь уже сидел за столом. Полистал газету позавчерашнюю, закурил и вздрогнул от неожиданной трели красного телефона с гербом СССР под диском.

- Григорий Ильич, это помощник первого секретаря Колыванов. Здравствуй. - Здравствуйте. Сергей Васильевич, - солидным голосом ответил Данилкин.

- Пятнадцатого в одиннадцать ноль-ноль тебе надо быть в приёмной Андрея Михайловича. В одиннадцать десять до одиннадцати тридцати у тебя собеседование с Первым по поводу вступления в должность заведующего организационным отделом обкома партии. Всё понял? Не опаздывай. Привет семье.

Колыванов положил трубку. Данилкин долго ещё слушал короткие гудки. Хоть и был в общем-то готов к этому сообщению, но всё равно оторопел. Жизнь начала меняться уже  не в воображении, а  в совершенно реальной действительности. Ещё год назад сила радости подбросила бы Григория Ильича до потолка. Но вот сейчас не наблюдал он в себе ни чувства победы над призрачной и почти фантастической целью, ни радости вообще. И пока с ходу не мог разобраться - почему.

А дома Соня уже стол накрыла. Коньячок, наливка, салаты всякие, печенье домашнее, конфеты и торт. Сама испекла. Сервировка предполагала приход шестерых гостей с женами.

- Всё? Уладилось? Переводят тебя? - Софья Максимовна  обняла мужа прямо на пороге. - Ну, слава Богу! Дотерпели! Заживём теперь! Власть - она крепче, надежнее любых денег. Поздравляю, Гриша, дорогой!

- А что - так много гостей ожидается? - Кивнул Данилкин на богатый стол.

- Ну как же? - всплеснула руками жена. - Чалый с женой, Самохин со своей, парторг, председатель профсоюза, Еркен - экономист и Валя Савостьянов. Все с супругами. Я уже обзвонила их. В три часа дня соберутся.

Посидел Данилкин возле стола, машинально съел коляску сервелата, выпил полстакана коньяка, но появившееся сразу после звонка Колыванова чувство растерянности не исчезло. Скорее всего - даже не растерянность это была, а оторопь. Оцепенение. Будто объявили ему с небес силы неведомые, что завтра же его забирают на страшный суд, после которого ему уже жить не разрешат. Слишком много несмываемых даже кровью грехов за душой у Данилкина.

  - Слушай, Соня, ты пока позвони всем, кого позвала, и перенеси встречу на семь часов вечера. - Григорий Ильич взял кепку, туфли новые, коричневые, надел.- А я пока съезжу к Дутову. Поговорить надо.

- Смотри, Гришаня! - резко сказала Софья Максимовна. - Нутром чую, что хочешь отказаться от должности. Так ты не дурей до такой степени. Никто ж не поймёт, не оценит. Ты сколько лет здесь жилы рвал, чтобы заворгом стать? Минимум десять. А то и все одиннадцать. Ты и себе и мне жизнь поломаешь. Я сколько лет сплю и вижу, что живем мы в городе. Ты при должности, а я полноценной жизнью заживу. Светские приёмы обкомовские, театр, церковь нормальная, аллеи парка, библиотеки, люди, в конце - концов другие. Не Игорьки Артемьевы. 

- Мелешь чушь всякую. Светские приёмы…- Данилкин нацепил кепку и вышел.

  Пока шел к конторе, где машина стояла, думал. В этом году после уборки, после настоящего большого урожая он понял, что  место его по судьбе - здесь, на земле. Что тепло душе его и разуму среди пашни, колосьев, комбайнов, зерноскладов и отчаянных людей, работяг, готовых здоровье и жизнь положить на кон ради хлеба богатого. Он чувствовал печенью, что ближе этих простых механизаторов, продавщиц, поварих, учительниц и врача Ипатова нет никого и не будет. Ну, Соня, само собой. Но она-то всегда и останется под боком. А вот этих, давно уже родных  ребят с полей, МТМ, тракторов, комбайнов и сеялок не будет. Исчезнут навсегда люди, с которыми он продирался сквозь испытания, бился с матушкой природой, с которыми горевал и радовался.

Тяжко было на сердце у Данилкина, директора. Вот, вроде, мечта сбылась, а почему-то отторгала её, недавно ещё заветную, вся сущность Григория Ильича. И было всё это не понятно, странно, пугающе.

Он отпустил своего шофера домой и поехал в «Альбатрос». Только Дутов один мог сейчас разумно и точно обосновать дальнейшую жизнь директора Данилкина. Только он мог безошибочно посоветовать и направить дальнейшую жизнь Григория Ильича от развилки двух дорог в правильную сторону.

Нет, конечно, наследил он за всё время грязью основательно. И государство дурил безбожно, когда убедился после первых же приписок, что никто его сроду проверять не станет. И народ беглый, бездомный, урок бывших и бичей как скотину расселил подальше от комсомольцев-добровольцев. Гетто натуральное для них придумал. Там даже магазин отдельный построили, чтобы «чернь» по селу не шлындила лишний раз. Поступок, конечно, позорный. Да вот ещё грех этот тяжкий от организации убийства трёх человек давил душу как многопудовая гиря. Хотя, если разобраться, то и хорошего он сделал много. Даже пересчитывать нет смысла. Но всё гадкое и греховное, прилепившееся к совести Данилкина, перевешивало его добрые дела. Вот разве только первый большой урожай, когда отпала надобность юлить и врать, а появилась возможность жить честно, интересно и полезно. Именно он подтолкнул Данилкина к чёткой и резкой мысли: только тут, на земле, честно растя большой хлеб и слившись с людьми деревенским и природой, он сможет пусть не сразу, но грехи свои искупить. Но только не в обкомовском большом кресле.

Приехал он к Федору Ивановичу, вышли они прямо в лесочек за баней, сели на скамейку и Данилкин за полтора часа перессказал Дутову всю свою жизнь на целине. Ничего не скрыл.

- Я про обком ещё месяц назад узнал, - сказал Дутов, почёсывая затылок. Документы, на тебя подготовленные, в канцелярии видел. Меня вот самого звали три раза в ЦК инструктором. В Москву. Не поехал я. Но обошлось без обид. Больно у меня хорошие кореша там. Поняли меня.

- Так может, и я тоже аккуратно откажусь? - печально вздохнул Данилкин, директор. - Скажу, что на достоин пока. Не созрел. Что совхозом руководить я ещё ухитряюсь, а вот областью управлять - не потяну. Не чувствую уверенности и боюсь подвести высокое руководство.

- Нет, Гриша. Попал ты в капкан. Тут у тебя нет людей обкомовских, которые

возьмутся разруливать твой отказ. - Дутов поднялся и стал ходить вдоль скамейки. - Досье на тебя в обкоме крепкое. Солидное. Передовик, орденоносец, совхоз десятилетие в пятерке лучших по области. Да ты готовый руководитель областного масштаба. И Гусев, заворг, уже в Алма- Ате. Повысили. Он теперь в ЦК зам.зав. Отдела пропаганды. Шишка большая он теперь. Место пустое. Никого, кроме тебя туда и не собирались сажать.

- Ты, может, сам словечко третьему секретарю скажешь? Вы же друзья. Мол, прибаливает Данилкин. Пьёт много. Какой и него заворготделом? - опустил голову Григорий Ильич. - Ну, вся душа ноет. Противится. Не хочу я больше во власть. Здесь вон дела пошли. Да и людей своих давно полюбил. Привык к селу, к ветрам, дождям и зимам тяжким. К земле привык, к колосьям…Эх!

- Моё слово такое, - сел рядом Дутов. - Откажешься - тебе на своём директорском месте работать не дадут как раньше. Обкому отказать - это оскорбление для тамошней верхушки. Какой-то Данилкин не ценит их царского внимания, большой подачки щедрой. И пойдут к тебе, Гриша, комиссии, которых ты раньше не видел. И какое-нибудь дельце на тебя заведут. В результате - из директоров попрут, но никуда не пристроят. И пойдёшь в кустанайскую школу географию в седьмом классе преподавать. Тетрадки проверять начнёшь. Пистоны ловить от завуча. Тебе оно надо?

- Ну, прямо так? - удивился Данилкин.

- А ты как думал? - Дутов обнял Данилкина за плечо.- Езжай. Заворг - это наш человек. За нашими сельскими руководящими  кадрами тоже следит. То есть, ты теперь нас, директоров, и будешь пасти как овец. Так ты же свой! Наш человек! Значит и нам тут легче жить будет. Нет, Гриша, у тебя других рельс. Только в обкомовский кабинет без перевода стрелок. Прямиком. Так что, удач тебе! Нас не забывай!

Они попрощались и Данилкин вернулся домой раньше семи. Гостей ещё не было.

  Ну? - сложила ладошки на груди Соня. Жадное ожидание в глазах её окутало Данилкина, охолонуло и успокоило.

- Едем, - сказал он и завалил полный стакан армянского. Поэтому, когда все приглашенные собрались, он был беззаботен, приветлив и весел. Сидели до ночи. Много говорили о разном. Вспоминали, смеялись и печалились. Жалели, что расстаются.

А пятнадцатого в назначенное время уже сидел Данилкин напротив первого секретаря обкома в его огромном кабинете с двумя столами. Один был для самого секретаря и тесных бесед. Другой - длинный, для совещаний. Беседу Андрей Михайлович вёл дружескую, много спрашивал, много сам рассказывал с улыбкой о делах обкомовских и конкретно о новой работе Данилкина. Вышел он от секретаря в хорошем настроении. Помощник главного человека в области отвел Григория Ильича в его кабинет, сказал, что когда Данилкин будет уходить, дверь на ключ закрывать не надо. Посидел Григорий Ильич в кресле, осмотрелся. Красивый был кабинет, весь в коврах  и кожаных диванах с креслами. Люстра свисала из центра потолка хрустальная. Сделанная из маленьких переливающихся сосулек.

- Ну, ладно, - громко сказал Данилкин. - Раз так, то пусть так и будет.

И уехал в пока ещё свой «Корчагинский». На работу надо было выходить через пять дней. А до  этого успеть съездить в город, получить трехкомнатную обкомовскую квартиру в АХЧ. Квартира - недалеко от обкома. В двухатажном доме из белого кирпича с узорами вокруг окон и входных дверей. Потом за три дня рабочие из обкома на специальных крытых машинах перевезли в Кустанай всё из сельского дома. А вместе с  последним грузовиком в новое жильё уехали под вечер и Данилкин с Софьей Максимовной на совхозной «волге»

И всё. Хозяйство осталось без директора. Вместо него сельхозуправление попросило дней десять посидеть в кабинете Григория Ильича Володю Самохина, агронома.

Все ждали - кого пришлют вместо Григория Ильича. Опасались и надеялись, что жить с ним, новым, будет так же легко, как с Данилкиным.  Ну, через десять дней ровно директора и прислали. Карнаухова Виктора Павловича, бывшего второго секретаря райкома Заборского района. И стартовала новая совхозная жизнь с первого приказа директорского - Все машины, трактора и комбайны со дворов перегнать на МТМ, руководящему составу каждое утро в девять ноль - ноль собираться на «оперативку», флаги,транспаранты и доску почета убрать, потому, что надо давать результаты высокие, но хвастаться этим - лишнее дело.

Ещё дней через пять, когда стали плакаться над «корчагинским» рыхлые дождики в мелкую капельку, и когда родимая глинистая жижа на дорогах и во дворах заставила народ переобуться в сапоги и плащи брезентовые нацепить, поехал Серёга Чалый на МЗ-50 к Дутову.

- Чего, Серёга? Осиротели? - Фёдор Иванович налил ему стопку какого-то, пахнущего как кофе ликера. - Не беда. Чего новый директор загнёт не туда, да с перебором, ты мне скажи. Поправим. В наших пока силах, слава КПСС.

- Данилкин мне свой телефон домашний дал. Из кабинета Карнаухова пока не сподручно звонить.- Чалый засмущался.- Можно от тебя звякнуть?

- Ладно, давай ещё врежем по одной, да звони. Съездить к нему хочешь?

- Ну. Но и  не я один. Парни тоже хотят. Самые ему близкие. Валечка, Кравчук, Олежка Николаев, Кирюха, Лёха Иванов да Игорёк Артемьев.

Посидеть хотим в кафушке. В «Колосе». Под обычный закусь столовский и двенадцатый портвейн.

Он набрал номер и быстро дозвонился. Дутов не стал слушать. Вышел.

- Тебе когда на работу выходить, Ильич? - Чалый откашлялся. - А то мы с пацанами хотели подъехать и гульнуть последнюю отвальную в «Колосе». Как ты?

- Послезавтра приезжайте к обеду, к часу, прямо в кафе. - Обрадовался Данилкин.

- Если чего помочь надо, так скажи. Нас аж семь лбов будет. Может принести чего или в хате доделать. Мы только рады, - сказал Чалый для приличия.

- Тут всё без вас вылизали. Всё есть. Я же заворготделом. Четвертый человек в обкоме после трёх секретарей. Давайте! Жду! - Данилкин повесил трубку. Дутов с Чалым хватанули ещё по стаканчику ликёра, попрощались и Серёга поехал  домой по расквашенной октябрьской глинистой дороге, периодически разворачиваясь поперек дороги и съезжая в кювет.

***

Через день Чалый сел за руль «ГАЗ- 51» с фанерной будочкой над кузовом, натолкал под крышу почти трезвых шестерых мужиков, любимцев Данилкина, а через два часа они уже заказывали у толстой официантки в пятнистом белом переднике всё, что можно было съесть и выпить в восемь тренированных глоток. Ровно в час пришел Данилкин. Обнял каждого, прижал к себе крепко. И стали они пить да закусывать, поздравляя Григория Ильича с большим повышением. Старое вспоминали. Хорошее и не очень. Ну и, конечно, поднимали тосты за то, что и любовь обоюдная не иссякнет со временем, и что дружба крепнуть будет, несмотря на расстояние и высокий чин близкого человека. Долго сидели. Никто на них внимания не обращал. Людей в кафе к вечеру набилось - свободных мест не хватало. «Колос» был идеальным местом для спонтанных вечеринок и встреч с друзьями. Пиво, вино, водка, рыба копченая и автомат, в который было заложено десятка два пластинок. Автомат сам переставлял иглу на следующий винил и радовал гостей хорошими советскими песнями. В общем, хорошо сидели. Всем было тепло и уютно от старой общности и все старались не  думать, что вряд ли такие встречи будут когда-нибудь.

Играла музыка, шумели о своём студенты пединститута и кооперативного техникума, которые давно оккупировали кафе под вечернее пристанище, где и потанцевать, и дешевого портвейна попить вдосталь, да дёшево поесть и приятно было. Весело и свободно.

От соседнего столика отвалились четверо длинных, хорошо поддатых и вобужденных портвешком студентов. Они забрали со спинок стульев свои спортивные сумки, с которыми вместо портфелей ходили даже школьники. Мода такая была. Трое из парней уже пошли к дверям, а один что-то собирал со стола. Бумаги какие-то, блокноты.

- Эй, Димыч, ты свою тетрадь забыл. И портфель под стулом, - крикнул он.

Димыч в шуме общем не услышал, видимо.И тогда парнишка взял со стола недоеденную корочку хлеба и метнул её прямо в затылок Димычу.

- Порфель, говорю, забери! - крикнул парнишка.- И тетрадь.

- Тебя как зовут, орел? - Поднялся огромный Серёга и взял студента за руку так, что лицо паренька слегка перекосилось от резкой боли.

- Валера, - ответил  он, когда Чалый ослабил хватку.

- Ты, Валера, сейчас иди туда, куда хлеб кинул. Обратно принеси. На стол положи. Уборщицы потом огрызки соберут и на свиноферму в Затоболовку отправят. Хлеб, он для еды. Нам, потом животным остатки. Но для еды. Это не булыжник. Кидать его не надо. Хлеб - очень дорогая штука, которую страна продаёт вам за копейки. Вон туда глянь. На стену. Видишь плакат?

- Ну, вижу. И что? - удивился Валера, глядя на плакат, которого просто никогда не замечал. Он пошел, принес корочку и аккуратно уложил её в центр стола.

- Теперь вслух читай и запоминай - что читаешь, - Серёга протянул руку к плакату.

- «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб - драгоценность, им не сори», - медленно, по слогам зачитал Валера.

- Ты согласен, что хлеб - драгоценность? - Чалый глядел на парня так, что он сник и съёжился.

-А вы кто? В пекарне работаете? На хлебозаводе? - тихо спросил студент.

- Я  его папа и мама, хлебушка. Я его вот с этими парнями рожаю в муках на целине. Колосья хлебные, пшеничные видел хоть раз?

- Не привелось пока, - Валера смотрел на плакат.- Как я его раньше не видел?

-Ладно, иди.- Чалый легко подтолкнул его к выходу. Сел. Задумался.

- А ведь точно ты сказал, - удивился Валечка Савостьянов. - Каждый из нас и все вместе мы - папы и мамы урожая.

- И, блин, дети его, как ни странно,- добавил Данилкин.

И сидели они в кафе за дорогими сердцу разговорами до самого закрытия.

И никто, конечно,  знать не знал, как сложится дальше их личная и общая целинная судьба. А Данилкину про это уже и думать не стоило.

Эпилог.

***

Всё, что написано - было в действительности. Я только названия сёл поменял и фамилии людей.

Сейчас другая целина. Цивилизованная, облагороженная, напичканная новейшей техникой и хорошо обученными спецами. И жить им на целине легче. Трудно, но легче, чем тем, кто был первым. Кто начинал усмирять своенравную степную землю.

В живых из всех людей, которые были героями  моей повести - нет уже никого.

Только память о них осталась добрая. И целинные, до сих пор непокорные просторы.

© Stanislav / Станислав Борисович Малозёмов

Опубликовано 31.07.2020 в 15:42
Прочитано 177 раз(а)