Паулина Помпея

Акт I

Действующие лица

Паулина Помпея – супруга Сенеки Нерон – император Римской империи

Луций Анней Сенека Призрак Агриппины – мать Нерона

Гай Кальпурний Пизон – аристократ Луций Фений Руф – префект претория

Субрий Флав – трибун преторианской когорты Флавий Сцевин – сенатор

Марк Анней Лукан – поэт, заговорщик Антоний Натал – сословие всадников

Эпихарида – либертина Сатрия Гала – супруга Пизона

Волузий Прокул – Наварх, командующий флотом Эпафродит – либертин, секретарь Нерона

Милих – либертин, слуга Флавия Сцевина Супруга Милиха

Слуги, рабы, стражники

Действие происходит в Риме в апреле 65 г. н. э.

Акт I

Сцена I.

Вилла Сенеки. Раннее утро. Паулина сидит в одиночестве и поет песню.

От того, что мне грустно я плачу,

Грудь свою, терзая тоской,

Ищет сердце в тревоге покой,

Что годы стремительно скачут.

Где-то наши встретятся души,

И зажжется в сфере звезда,

Что из жизни уйду навсегда,

Не пытайтесь сон мой нарушить.

В эту жизнь уже не вернусь,

Сад опустеет, завянут цветы,

Но мир без меня станет пустым,

Когда в бесконечность я окунусь.

Глорию хор исполнит, ликуя,

Озаряя любовью великой,

Меня, вспоминая с улыбкой,

Повторяйте слова: «Аллилуйя!»

Приходит Сенека.

О, Луций, болезнь еще не отступила, но ты уже на ногах, почему ты встал так рано?

Сенека. Я думаю, Паулина, ошибочно представление в лечении болезни доверяться лишь травам, чтобы болезнь не одолела, нужны сила и воля. Как стоик – не согнусь перед судьбой!

Паулина. Но еще вчера ты был в бреду от лихорадки, дай своему телу окрепнуть. Я корю себя за то, что поддавшись твоим уговорам, когда ты был слаб, но еще не так болен, согласилась совершить поездку из Кампании сюда в поместье.

Сенека. Не изводи себя понапрасну за мое решение. Если помнишь, трибун преторианской когорты, Субрий Флав, прислал письмо, в котором говорилось о деле особой важности, и со дня на день, от него должен явиться посланник. Но ты же знаешь, нет ничего хуже, когда твоя свобода в руках внешних сил, а бездействие угнетает меня, но я смогу выздороветь, подчинив тело рассудку. Это тебе не мешало бы поспать, ведь ты провела возле моего изголовья последние три ночи.

Паулина. В такие минуты я не могу думать ни о чем другом, как о твоем здоровье. И потом, я супруга самого Сенеки, значит, и я должна учиться управлять своим телом.

Сенека. Твоя улыбка – самое лучшее лекарство для меня. Но, смотря на твои грустные глаза, мне, как и всей Вселенной становится тоскливо. Что тебя беспокоит? Только не говори, что луна, которая вступила в фазу полнолуния?!

Паулина. О, Луций, ты же знаешь, что я не верю ни в какие астрологические прогнозы. Но грусть – не самый худший враг человека, хотя и может быть проявлением страха перед неизбежностью. Тебе не кажется, Луций, что этот мир выглядит глупо, когда судьба посылает нам испытаний, и мы, не способные перехитрить, оказываемся в ее сетях?

Сенека. Не жди милости от судьбы, но, давая нам выбор, проживи жизнь в радости.

Паулина. Даже тогда, когда ты, Луций, познаешь несправедливо участь изгоя, но продолжаешь бессильно биться в тайных поисках постижения совершенного разума? Кто же плетет нить – Судьба, или мы, окутав добродетель в вуаль?

Сенека. Добродетель – это свойство нашего разума. Но, мне кажется, твое настроение – результат бессонных ночей. Я уже оправился.

Паулина (улыбается). Еще не совсем, но я безмерно рада твоему оптимизму, что боль отпустило в сердце.

Сенека. Ну, вот, это совсем другое дело, когда ты улыбаешься, весь мой мир светится. Но не думаю, что ты впала в состояние грусти из-за мыслей об устройстве мироздания.

Паулина. Нет, конечно. Был странный сон.

Сенека. Ну, хоть я и не умею распознавать сны, расскажи мне ради любопытства.

Паулина (покраснев). Будто я стою на краю кратера Везувия, а снизу, откуда-то из пустоты доносится чей-то голос, необычный и неестественный, я не могу определить, кому он принадлежит, он начинает притягивать к себе, но всеми силами пытаюсь удержаться. Меня охватывает страх, я чувствую, как давит на меня окружающее со всех сторон пространство. Я отчетливо вижу образ Рока Судьбы, который толкает меня, и я, теряя равновесие, падаю в эту бездну неизвестности. Я думаю: "Неужели все это происходит со мной! Да, кажется, это я. Но, может, это сон!" Я хочу проснуться...

Светло. Поле, и вокруг множество цветов. Мне уже никто не угрожает, я собираю цветы, не понимая для чего. Я не различаю красок. И вижу, движется на меня вершина Везувия, я убегаю, она появляется передо мной и обретает человеческий облик, но две половины лица совершенно разные. Одна половина, скорченная, будто от боли, выражала страдание, вторая  ужасный смех комедианта. Я размахиваюсь и бью, что есть силы, но это удар в пустоту. А в следующее мгновение я вижу застывшие мертвые лица жителей Помпеи, и сам город в руинах и в пепле.

Сенека. Скажи мне, родная, как я могу утешить тебя?

Паулина. Не беспокойся обо мне. Это, действительно, всего лишь сон.

Сенека хочет уйти, но передумав, возвращается.

Сенека. Ты когда-нибудь жалела, что стала моей супругой?

Паулина. Странный вопрос, почему ты мне его задаешь?

Сенека. Но ведь я был вдвое старше тебя, сейчас я в одном шаге от немощного старца, а ты все еще цветешь. И пропасть возраста между нами все больше и больше сказывается. Не связана ли твоя грусть с моими глубокими морщинами?

Паулина. Чем глубже твои морщины, тем сильнее мои чувства к тебе.

Сенека. Знаешь, что странно, мы с тобой почти никогда не говорим о наших чувствах. Считая свое рождение – предназначением для великих дел, мне не всегда хватало ума, чтобы распорядиться временем, хотя и коротким, в своем небрежном отношении к нему. В суете своих бесконечных философствований, я упустил сущность жизни, увлекаясь осуждением пороков мира, при этом заостряя свое внимание на чистоте слога, что истинный смысл заключен в любви. Прости, что погрузившись в свои философские трактаты, я не уделяю тебе должного внимания.

Паулина. Ну, тогда признайся, что тебе просто со мной повезло, что я не из тех женщин, которые вечно стонут в поисках словесных подтверждений любви.

Сенека. Признаюсь, ты самое важное и ценное, что произошло в моей жизни.

Паулина. Я помню, когда ты впервые появился в лавке моего отца, мое сердце затрепетало от радости, ведь до этого я была наслышана о тебе и твоих глубоких познаниях в философии и литературе. Я с жадностью набросилась на книги в желании постичь мудрость, которая считалась недоступной для женского ума, чтобы хоть как-то приблизиться к тебе. В мечтах я представляла себе, неоднократно прокручивая в голове, этот миг нашей встречи. Хотя, учитывая свое происхождение, я и представить не могла, что стану супругой великого Сенеки.

Сенека. Ничто не ускользнуло от моего взгляда, как вспыхнул румянец на щеках, и ты опускала застенчиво ресницы, но я заметил в твоих глазах тот живой блеск, что выдавал ум и добродетель и, конечно, твоя красота, приводящая в восторг.

Паулина (прикрывает лицо руками). Прошу тебя, Луций, не смущай меня. Ведь и моя красота подвластна времени. Я раскрою тебе один женский секрет: все женщины хотят быть красивыми и живут под страхом надвигающегося увядания. Но ты, исполняя роль благородного мужчины, делаешь вид, будто не замечаешь мои морщины.

Сенека. Морщины – это лишь состояние кожи, как предвестник предстоящей старости, но чистый лик души остается неизменен, и цвет самих глаз, данный с рождения, никогда не меняется, как и способность озарять все вокруг себя, излучая радость. Раньше я лишь мог писать о душе, добродетелях и морали, но с тобой я познал глубину души. Моя радость безмерна, что мы встретились, и, восхищенный твоей безупречной красотой, я был счастлив с тобой бесконечно, что в этом жестоком мире, мы любовью миру ответили. Когда три года назад я утратил почти все свое состояние по ложному обвинению Нерона, и оказался в полном отчаянии, ты была рядом со мной, называя богатство фальшью в отношениях между супругами.

Паулина. Перестань, Луций, ты же знаешь, как я отношусь к непомерному восхвалению меня.

Сенека. Но это истина.

Паулина. Луций, я должна тебе признаться, только обещай, что не будешь сердиться.

Сенека. Что же ты такое натворила, из-за чего я могу на тебя рассердиться?

Паулина. Обещай.

Сенека. Хорошо, меня даже распирает любопытство так, что я уже забыл про болезнь.

Паулина. Когда на второй день твоей болезни у тебя был сильный жар, я, не сдержавшись, заплакала. Ведь никакие обращения к богам не помогали, я уже думала, что теряю тебя. И тогда, встав на колени, я помолилась новому Богу – Иисусу. И уже на утро твой жар стал спадать, ты попросил пить и сказал, что проголодался.

Сенека (улыбаясь). Ну, почему же я должен сердиться!? Если мое выздоровление – это результат твоих молитв, то я должен только радоваться.

Паулина. Ну, конечно, теперь ты надо мной смеешься. Ведь ты не веришь ни в какие чудеса.

Сенека. Чудеса, о которых поведал Павел, в корне меняет все мировоззрение и философскую науку. Но, если Бог услышал твои молитвы, что вернул меня к жизни, то, в скором времени, в мире должно воцариться полное благоденствие.

Паулина. И почему ты думаешь, что философия и законы физики противоречат учению о Боге?!

Входит слуга.

Слуга. Мой господин, пришел ваш племянник. (Не успев произнести, влетает Лукан и бросается в объятия Сенеки, после чего подходит к Паулине и целует ей руку. Она по-матерински треплет его по голове)

Паулина. Марк, сколько тебя помню, ты всегда был проказником и не силен в светских манерах, хотя природа наделила тебя поэтическим даром. Но, пожалуй, оставлю я вас, чтобы вы могли спокойно предаться мужским тайнам, только не очень увлекайтесь, и не загружай голову Луция, он слишком слаб, чтобы выносить твою юношескую горячность.

Паулина уходит.

Сцена II.

Сенека и Лукан прогуливаются по саду.

Сенека. Что за срочное дело привело тебя, Марк, когда солнце еще не в зените? Пришел порадовать своими достижениями в поэзии, чтобы утро принесло нам радость, что было бы, кстати, ведь моя Паулина загрустила, а мне видеть ее такой, что ножом по сердцу.

Марк Лукан. Чтобы почерпнуть знаний у мудреца.

Сенека снисходительно улыбается.

Сенека. Что такого особенного ты хочешь услышать, о чем не знаешь сам? Не смотря на то, что тебе не хватает жизненного опыта, но я верю в твой талант. Кстати, я давно не видел тебя в Риме.

Марк Лукан. Да, я был у отца в Кордове. Твой брат, Анней Мела, передает тебе свои лучшие пожелания.

Сенека. Как он?

Марк Лукан. Все больше гоняется за богатством в желании сравняться с Крезом. Но, кажется, он даже не понимает, зачем оно ему.

Сенека. Ну, было бы лицемерием с моей стороны, рассуждать, что люди преувеличивают значение богатства, потому что сам до недавнего времени обладал значительным состоянием.

Марк Лукан. Помнишь, Луций, как ребенком ты взял меня на празднество по случаю обожествления императора Клавдия?

Сенека. Да, помню. Ты был настолько подвижным ребенком, что я боялся потерять тебя в толпе. Ты выкрикивал восторженные возгласы, что Клавдий обратил на тебя внимание.

Марк Лукан. Это было самое запоминающееся воспоминание из моего детства. Я, восхищаясь его величием, думал тогда, что когда-нибудь и сам стану великим. Но правда ли, что император Клавдий не дружил с головой?

Сенека. Уж лучше бы ты спросил напрямик, был ли он умалишенным? Разве здоровый человек стал бы жениться на распутнице Мессалине, чье имя вертелось на устах всего Рима?! Только ленивый не был в ее ложе. Начав распутную жизнь в 13 лет, участвуя в пышных оргиях Каллигулы, по природе, лишенная всякого стыда, и, гордясь своей похотью, блуждая по ночному Риму обнаженной, лишь в прозрачной накидке, она опускалась до того, что устраивала соревнования с другой блудницей, Сциллой, в лупанарии, кто больше обслужит мужчин.

Марк Лукан. И кто же из них побеждал?

Сенека. Марк, меня беспокоит твое нездоровое любопытство.

Марк Лукан. А, правда, что Агриппина отравила императора Клавдия грибами?

Сенека. Этого я не могу утверждать, так ли, действительно, не ручаюсь, но слухи подобные ходили. Безусловно, Агриппина была властной и жестокой женщиной, и смогла расчистить путь своему сыну к императорскому трону, но такова традиция вульгарной и невежественной толпы, приписывать либо достоинства, либо несовершенные преступления после смерти. Одно, бесспорно, что бесславно, не как подобает императору, с мечом в руках. И гнусно, если от руки распутной женщины. К тому же, когда комедианты исполняли какую-то сцену, его вдруг охватил неистовый смех, и он воскликнул: "Ай, ай, я, кажется, себя обгадил!" И я боюсь с тех пор комедиантов, прося милость звезд, чтоб в мой предсмертный час они не оказались рядом. Вот так дух Клавдия, кто называл себя «Отцом отечества», во время правления которого мы выли, просто угас.

Марк Лукан. Расскажи мне про смерть Агриппины.

Сенека (изменился в лице). Об этом я не хочу говорить. Марк, мы делаем уже третий круг вокруг моего сада, но я так и не услышал, в чем истинная причина твоего прихода?

Марк Лукан. Я не просто так начал наш разговор о Клавдии, ведь ушел один тиран, но на его месте оказался другой, к тому же, Луций, не без твоей помощи. Вы вместе с Бурром были наставниками Нерона. Чему же научил Луций Анней Сенека Нерона, будучи его воспитателем и наставником? Сенека, известный своими моральными письмами, «Epistulae morales ad Lucilium», рассуждениями о пороках и добродетелях, Сенека, которого (переходит на шепот) считают тайным христианином, отказавшегося участвовать в репрессиях против христиан, тем не менее, породил дьявола. Разве ты не чувствуешь за собой вины, и мы вновь страдаем от сумасбродства Нерона. Ведь он, приближая всякого, как тут же избавляется, а некоторые даже лишаются своей жизни. Он уже казнил всех своих политических противников, и продолжает уже без всякого разбора. Нерон окончательно выжил из ума, он меня просто возненавидел злобно кипящей завистью, запрещая распространять мои стихи. Пора с этим что-то делать, ведь и ты сам уже стал жертвой этого дьявола. Не кажется ли тебе, что слишком высока цена его безумств?

Сенека. Пожалуй, ты прав, плох тот учитель, чей ученик, взойдя на олимп, или заняв когда-нибудь государственную должность, не руководствуется моральными принципами. Но мой уход из политики после смерти Бурра является оправданным. Я подал в отставку, не желая повторить судьбу Марка Катона, оказавшегося в одиночестве в протесте против пороков общества. Не может один человек удержать на своих плечах рушащееся государство.

Марк Лукан. Нет, Сенека, ты не одинок, за тобой готовы пойти достойные сыны Рима, если ты согласишься стать нашим лидером.

Сенека (искренне удивляясь). Так вот оно что? Ты – тот самый посланник от Субрия Флава.

Марк Лукан. Да, я исполняю поручение трибуна.

Сенека (смеется). Как бы мне не было лестно слышать о такой великой чести, которой я удостаиваюсь, тем более, когда речь идет о Нероне, но прости, я слишком стар, и эта страница для меня закрыта. Я уже сделал все, что смог, теперь слово за молодыми.

Марк Лукан. Луций, почему ты смеешься и не воспринимаешь меня всерьез?

Сенека. Прости, совсем не в этом дело, просто ты напоминаешь меня в молодости.

Марк Лукан. Ты не можешь вот так взять и просто отказаться. Нерон представляет угрозу Риму. Никчемный поэт в своих жалких потугах, занимающийся пустым восхвалением восхода, с непомерной страстью к блудницам и звонкой монете, прикрывающийся горестями народа. Надеюсь, в царстве Аида изжарят его черти.

Сенека. С моей стороны – это было бы опрометчиво, возглавить некогда процветающую империю, которую Нерон довел до полного упадка. Армия слабеет, а вокруг границ империи сосредоточились варвары, и только ждут удобного случая, чтобы разрушить Рим, который, к тому же, на пороге голода.

Марк Лукан. И что, тебя не беспокоит судьба Рима?

Сенека. Конечно, беспокоит. Знаешь, видимо, я все-таки еще слаб после болезни, но что именно я должен возглавить? Не хочешь же ты сказать, что речь идет об убийстве Нерона. (Пристально смотрит на Лукана). Ах, вот оно что!? Твой взгляд довольно выразителен. (Повышает голос). И почему ты решил, что я соглашусь на безнадежное предложение отчаянных авантюристов, подвергая свою жизнь и жизнь Паулины опасности? (Лукан все еще молчит, опустив взгляд). Но почему вы не можете отстранить Нерона законным путем через сенат?

Марк Лукан. Но как? Нерон сократил полномочия сената, превратив в слепого исполнителя своей воли, полностью узурпировав власть. К тому же, подавляющее количество сенаторов являются сторонниками Нерона, которых он одаривает привилегиями, и, яростно защищая свои интересы, они ни за что не проголосуют за отречение императора.

Сенека. А я уж наивно представил, что в этом заговоре представлены значительные силы. Но все еще хуже, чем можно себе представить. Я не знаю, кому первому пришла в голову эта дерзкая идея, но, кажется мне, что это отчаянный шаг обреченных на гибель жертвователей.

Марк Лукан. Extremis malis extrema remedia! – Отчаянные времена требуют отчаянных мер! Уже не замедлить колесо Фортуны, что обрело стремительное вращение.

Сенека. Почему же Субрий Флав не пришел сам, а прислал тебя?

Марк Лукан. Только из мер предосторожности, чтобы обезопасить твое имя, его приход мог бы навлечь подозрения, я же пришел наведать своего дядю и справиться про твое здоровье.

Сенека (задумавшись). Пожалуй, он – достойный человек и патриот своей страны. Ну, тогда посвяти меня в подробности, на каком этапе развития, скажем так, это восстание против тирана? И кто втянут в заговор, не хочешь же ты сказать, что вас только двое?!

Марк Лукан. Сейчас, когда мы с тобой разговариваем, Субрий Флав встречается с консулом Плавтием Лате¬раном, чтобы объединить недовольных правлением Нерона. Они должны склонить на свою сторону центурионов, чтобы взять все важные объекты под свой контроль. Известно, что и сенатор Флавий Сцевин, и префект претория Фений Руф подтвердили приверженность делу. А через два часа состоится встреча на вилле Пизона.

Сенека. Но, скажи, что объединяет вас: желание справедливости, как высшей формы добродетели, непомерная жажда власти, что открывает дорогу к роскоши и наслаждению, или неистовая ненависть, вызванная гневом, затуманившим доводы разума, кипящей кровью из самой глубины сердца. Ведь гнев – опасный попутчик в достижении замысла. Так ли искренни намерения, направленные на заботу о благе народа, как способ оправдания своего поступка, о чем легко забывается в случае успеха!?

Марк Лукан. Я согласен с тобой, Луций, и признаю, что у всех нас разные цели, и это все, что ты перечислил. Пизон – самолюбивый и тщеславный, Сцевин распутен настолько, что известно всему Риму, и, похоже, впал в слабоумие, Антоний Натал – жалкий и трусливый, пребывает в страхе, что вот-вот его настигнет безумие императора, у меня личные счеты, о чем ты и сам догадываешься, что Нерон запрещает мне распространять стихи, приходя в ярость. Но от ненависти, порожденной завистью, до мести один лишь шаг. И я нисколько не сомневаюсь в стойкости и преданности делу Субрия Флава и Плав¬тия Лате¬рана, которых объединяет любовь к Риму. Но выступать надо немедленно, ведь нависший над всеми нами «дамоклов меч» тирана, уже реально в действии.

Сенека. Не нравится мне все это, чувствую, что не к добру. От этого комедианта бросает в дрожь. Но страху нет места в нашей жизни, он всего лишь человек из плоти и крови, который сам боится своей тени и старается не смотреть на пол, иначе сразу появляется призрак его матери.

Ну, что ж история всех нас рассудит, а потомки оценят, герои мы, или предатели. Я готов, мой любимый племянник, даже если меня ждет смерть.

Марк Лукан. Я узнаю, наконец, великого Сенеку.

Сенека. Подняв в небо воинственный флаг, мы разбудим бога войны – Марса, и навлечем гнев Юпитера, и захлопнуться ворота в Элизиум, но пусть богиня справедливости – Минерва будет с нами. И пусть факел свободы осветит путь правого дела. Давай попрощаемся, мой дорогой.

Они обнимаются. Марк, поклонившись, собирается уходить, появляется Паулина.

Паулина. Ты уже покидаешь нас, не хочешь остаться, слуги уже накрывают на стол?

Марк Лукан. Спасибо, моя госпожа, но долг зовет.

Паулина. Как невежливо, Марк, с твоей стороны не дать исполнить мне долг гостеприимства.

Марк Лукан. Поверьте, я всегда рад быть вашим гостем, и нисколько не сомневаюсь в искренности ваших чувств, но все-таки, прошу меня простить, что сейчас не могу остаться. И Сенека подтвердит, сколь безотлагательны мои дела.

Сенека утвердительно кивает головой. Лукан уходит.

Сцена III.

Сенека и Паулина остаются одни.

Паулина. Луций, что хотел Марк?

Сенека. Так, ничего особенного, нездоровое любопытство о смерти Клавдия.

Паулина. Что ты мне предлагаешь, сделать вид, что поверила вот этой твоей нелепице?

Сенека. Но я, действительно, рассказывал ему об этом.

Паулина. Я и не сомневаюсь, вот только, когда ты хочешь от меня что-то скрыть, видимо, от того, что тебя мучает совесть, то одна твоя морщина, самая глубокая, начинает краснеть.

Сенека. Скажи, что ты это придумала. (Они смотрят друг на друга, молча, но Сенека изменился в лице и продолжал уже серьезно). Мне нужно сказать тебе что-то важное, ведь ты мой самый лучший друг, и мы не держим друг от друга секретов. Помнишь, как шесть месяцев назад ко мне явился Субрий Флав, и мы надолго уединились.

Паулина. Да, помню. Я была удивлена той таинственности вашей встречи, ведь с тех пор ты напряжен и, кажется, не находишь себе покоя.

Сенека. Он просил тогда выделить ему средства на определенные нужды, что должны были послужить основой для грядущих перемен.

Паулина. Да, мы обеднели еще больше, но как с этим связан Марк Лукан?

Сенека. Он тоже стал частью замысла, но я не предполагал, что Субрий и его втянет, используя в качестве посредника.

Паулина. О, Луций, если это то, о чем я догадываюсь, мне становится страшно. Мой сон! Черный ветер Везувия начинает свирепствовать, испепеляя все на своем пути. Но успокой меня, и скажи, что все будет хорошо.

Сенека. Я на это очень надеюсь. Скажи, ты со мной?

Паулина. Ты же знаешь, я во всем с тобой, если это благое дело. Пусть Юпитер будет моим свидетелем.

Сенека. Мы вспоминаем Юпитера, когда наша жизнь сопряжена с трудностями, горестями и невзгодами. В горе мы становимся философами, в страданиях мы задаемся вопросами о смысле жизни; мы уходим в себя, прикрываясь и заслоняясь от внешнего мира плотной оболочкой глубокомысленных рассуждений. Почему есть именно такой порядок вещей и его невозможно изменить? (Пауза).

Но слышал я слова апостола Павла, который проповедовал нового Бога: "А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: "зачем ты меня сделал?" Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?" Но только история и потомки определяют, были наши поступки благими.

Паулина. Если ты вспомнил Павла, я бы хотела спросить у тебя, хотя мы все время избегали этой темы.

Сенека. Я слушаю тебя.

Паулина. Знаешь, Луций, я сомневаюсь, что христиане причастны к пожару в Риме, ведь, если они совершили этот акт вандализма, то полностью противоречит их учению, что они распространяли. Народ с легкостью принял этот факт, слепо поверив обвинениям императора.

Сенека. Я всегда восхищался твоим зорким умом, ведь твои сомнения вполне оправданы. Но знание, неудобное власти, подвергает риску жизнь того, кто обладает этим знанием.

Паулина. Я понимаю, что ты хочешь защитить меня, говоря со мной лишь намеками, не отвечая на прямой вопрос. Но, согласись, ты, как носитель государственных тайн, уже подверг опасности не только свою, но и мою жизнь. И знание еще одной тайны уже не изменит грядущей неизбежности.

Сенека. Сейчас доподлинно сказать никто не сможет, ведь не осталось свидетелей, но вот странная вещь. Сам Нерон утверждал, что, когда начался пожар, он был в Анции, но никто его там не видел.

Паулина. Луций, ты что-то не договариваешь, и вновь лишь одни намеки. А как же слухи о том, что во время пожара его видели с факелом в руках на дворцовой сцене в театральном костюме, где он декламировал «Иллиакон» Лукана о Троянской войне, который сам же и запретил?

Сенека. Будь осторожна, Паулина, я не хочу, чтобы гнев Нерона обрушился на тебя.

Паулина. Поверь, я осторожна!

Сенека. Так ли? А как же твоя переписка с Клавдией Октавией, способствовавшая ее возвращению в Рим, зная о лютой ненависти Поппеи Сабины, новой жены Нерона, к Октавии? Мне пришлось сжечь все ее письма, чтобы не оставалось никаких свидетельств твоего участия. А, если бы кто-нибудь из слуг, обнаружив эти письма, донес бы императору?!

Паулина. Но, Луций, мне было жаль эту девочку, которую Агриппина насильно выдала замуж за Нерона в 11 лет, а потом Поппея ложно обвинила ее в интимной связи с рабами. Луций, так скажи мне, за что судьба была к ней столь неблагосклонна, что в 20 лет она приняла мученическую смерть?!

Сенека. Я не знаю, что тебе ответить.

Идут в дом и сталкиваются в дверях с рабом, который в страхе опускает голову и отворачивает лицо в сторону. Стол накрыт для завтрака. Паулина первой подходит к столу и берет кубок, предназначенный для Сенеки, в свои руки.

Сенека. Постой, Паулина, ты перепутала кубки, ведь тот, что в твоих руках, принадлежит мне.

Паулина. Я удивлена, Луций, раньше ты позволял мне пить из твоего кубка. Не начался ли у тебя вновь жар?

Сенека спешно подходит к Паулине, выхватывает кубок из ее рук, и несколько отстранив от носа, принюхивается.

Мне не понятны твои действия, Луций, и ведешь ты себя как-то, странно, что не так?

Сенека. Моя странность обусловлена не менее странным поведением раба, с которым мы только что столкнулись в дверях, разве ты ничего не заметила?

Паулина. Нет, а на что я должна была обратить внимание?

Сенека. Позови нашего верного слугу. (Паулина идет за слугой, и потом они возвращаются вместе.

Сенека обращается к слуге.) Я хочу знать, кто накрывал на стол.

Слуга. Это новый раб, присланный вам в дар от императора Нерона.

Сенека. Почему мне об этом ничего не известно?

Слуга. Мой господин, вы пребывали в глубокой болезни.

Сенека. Почему это не стало известно моей супруге, Паулине?

Слуга. Но она была так занята вашим лечением, что не отходила от вас ни на шаг, лично готовя все отвары для лечения, и никого даже близко не подпускала. А я – лишь слуга, не посмевший отказать императору.

Сенека. Странный дар, если Нерону известно, что всем рабам я предоставил свободу. (Дает кубок слуге). Дай испить нашей умирающей собаке, что хранила верность долгие годы. (Немного подумав). А, впрочем, так я все равно не проявлю к ней милосердия, пусть выпьет тот, кто принес это в мой дом. (Слуга, взяв кубок, хочет уйти).

Паулина. Луций, прошу тебя, не дай гневу возобладать над твоим разумом. Смотри же, со мной все хорошо, я жива и рядом с тобой, прогони несчастного раба, который решился на подобный шаг, наверняка, под страхом смерти. Не ты будешь ему судьей, а всесильная рука Юпитера.

Сенека (помедлив, слуге). Что же ты ждешь, ты слышал пожелание своей госпожи. (Слуга, поклонившись, уходит). Ты все больше и больше удивляешь меня, твоя добродетель – не следствие разума, а неоспоримое состояние твоей души, вызывающее восхищение всего Рима, что мне завидуют даже самые благополучные семьи.

Паулина. Нет черной змеи в моих волосах, чтоб могла вырвать богиня, и метнуть ее на мою гладкую грудь, чтоб сердце наполнить злобой змеиной. Лишь для тех змея – талисман и, как золотое ожерелье, обрамляющее шею, чья душа, пылающая в пожаре ненависти, пребывает во мраке. Моя же душа хранит верность любви.

Возвращается слуга.

Слуга. Мой господин, пришел Антоний Натал и просит, чтобы вы приняли его.

Сенека. Вот уж, кого я не хотел бы видеть сегодня, так это Натала, он неприятен настолько, что боюсь, меня вновь одолеет недуг.

Паулина (строго). Скажи Наталу, что Сенека болен, и не в состоянии принимать гостей.

Слуга уходит. Сенека, почувствовав боль в груди, слегка наклонился и уперся рукой об стол. Паулина подходит к нему, помогая упереться на ее плечо.

О, Луций, я же говорила тебе, что ты еще слаб.

Сенека. Но, если Нерон задумал избавиться от меня столь жалким способом, он, конечно, будет искать новые возможности, теперь это только вопрос времени. Глупо полагая, что я его единственный противник. Сколько же еще он принесет зла, считая себя распорядителем чужой жизни? Но Фортуна уже отвернулась от него, а он все еще находится в неведении, как почва уходит из-под его ног и его безнаказанному беспределу наступил конец. Что скажешь, Паулина, не является ли добродетель и философия – треском пустых слов?

Паулина. Добродетель беззащитна в борьбе со злом, которую, к сожалению, можно одолеть лишь силой. А философия, доступная лишь просвещенному уму, бесполезна для черни, но государство всегда опирается на чернь, и философия – это тот вред, который может поколебать устои государства. И ты должен принять одно из сложных в жизни решений, исходя из своего предназначения, скорее, доверившись, зову сердца, чем доводам разума.

СЦЕНА IV

Марк Лукан и Субрий Флав перед домом Пизона.

Субрий Флав. Мы пришли слишком рано. Ты поговорил с Сенекой?

Марк Лукан. Только что от него. Я же просил довериться мне, ведь знаю его слабые места, на которые нужно давить. И думаю, сенат и аристократия его поддержат. Сейчас самое главное – одолеть Нерона.

Субрий Флав. Признаюсь, что считал это пустой тратой времени, учитывая, что Сенека отошел от дел, у него молодая жена, и его финансовое состояние ухудшилось, после того, как Нерон конфисковал значительную часть его имущества. Даже не представлял, как его можно привлечь, чтобы он согласился. Из политического деятеля он превратился в философа, который только и делает, что пишет свои трактаты о морали. Это уже не тот Сенека, которого мы знали раньше.

Марк Лукан. А что у вас?

Субрий Флав. Мне удалось склонить на нашу сторону центуриона Сильвана, он со своим отрядом перекроет ворота в Рим, чтобы воспрепятствовать донесениям Нерона для легиона, который расквартирован на подступах к Риму. Фений Руф будет следить за порядком в городе, чтобы предотвратить хаос и бунты черни. Еще мы договорились с Плавтием Латераном, что во время встречи я предложу Пизону возглавить восстание.

Марк Лукан. Как это? Будет величайшей ошибкой, отдать императорскую власть Пизону?

Субрий Флав. Ты же не думаешь, что мы отдадим императорскую власть Пизону?

Марк Лукан. Конечно, полностью согласен. Но что тогда, я не до конца улавливаю суть? Было бы самоубийством менять одного актера на другого. Один изображает никчемного певца, другой мнит из себя великого трагика. К тому же Пизон – не имеет ни характера, ни воли.

Субрий Флав. Бесспорно, ни ты, в силу своей молодости, ни я, не удержим власть, не имея достаточной поддержки среди народа, и сомнительно, что за нами пойдет аристократия Рима? Хотя, политическая элита, превращенная в аморфную массу, в погоне за богатствами, все больше впадает в состояние потребителя, заботясь, как набить брюхо яствами, и удовлетворить свою внутреннюю порочную сущность видом крови на театрализованных представлениях Нерона в Колизее. А у Пизона, действительно, хорошие связи.

Марк Лукан. Все еще не понимаю.

Субрий Флав. Когда все свершится, мы устраним Пизона, и твой дядя возглавит нашу страну. Я же не просто так отправил тебя к Сенеке, но только не проболтайся, его имя должно храниться в тайне. И сам он тоже не должен знать о таких подробностях, иначе, в силу своих моральных устоев, может отказаться. Еще удалось привлечь сенатора Афрания Квинциана.

Марк Лукан. А вот это совсем удивительно, и стоит ли доверять тому, кто всего лишь испытал на себе оскорбление императора одним стихотворением?

Субрий Флав. Но, видимо, оскорбленное самолюбие затмило его разум. Обида питает ненависть, ярость, пробуждая в сердце.

Марк Лукан. Получается, вы все уже распланировали, а хоть кто-нибудь знает, что идеологами этого заговора являетесь вы с Плавтием Латераном?

Субрий Флав. Нет, этого и не нужно знать. Пусть каждый думает, что великая идея возникла в его голове, теша свое самолюбие. И помните, юноша, историю нужно творить не ради имени в истории, но сохраняя в своем имени благородство и честь.

Марк Лукан. Но, Субрий, а что произойдет после переворота? Не начнутся ли распри в борьбе за должности, и кем ты видишь себя при новой власти?

Субрий Флав. Я останусь на своей должности Трибуна преторианской когорты, чтобы защищать императорскую власть.

Марк Лукан. Хочешь сказать, что ты не стремишься к большему, и в будущем не желал бы занять место консула?

Субрий Флав. Я не обладаю силой политика, каждый должен делать то, что он умеет лучше всего. Я – солдат!

Марк Лукан. А что, если Пизон заподозрит, что его хотят только использовать, а потом избавиться?

Субрий Флав. Не заподозрит, когда ему в жены мы предложим дочь императора Клавдия – это польстит его болезненному самолюбию. И потом, в детали заговора посвящены лишь мы с тобой и Плавтий Латеран.

Марк Лукан. Но, Субрий, я хотел тебя еще о чем-то спросить, потому что, когда я задал вопрос Сенеке о смерти Агриппины, он резко меня одернул, не желая продолжать эту тему.

Субрий Флав. Многие задаются вопросом о роли Сенеки в убийстве Агриппины.

Марк Лукан. Неоспорим тот факт, что приказ исходил от самого Нерона, а само убийство осуществлял Волузий Прокул. Причем тут Сенека?

Субрий Флав. Дело в том, что долгое время империей, по сути, управляла Агриппина, и это уже грозило полным крахом. Бурр хотел обвинить ее в государственной измене, и благословил Нерона на смерть его матери. И Сенека никак не воспрепятствовал этому акту, хотя еще имел влияние на императора. Но Нерону это было на руку, он постепенно шел к полной узурпации власти, стремясь разрушить, хоть и ослабевший, но союз между Бурром, Сенекой и Агриппиной. Бурр умер, и Сенека оказался в одиночестве. Как поступил с ним Нерон ты и сам знаешь.

Марк Лукан. Что-то Плавтий запаздывает.

Субрий Флав. Он не придет.

Марк Лукан. Но, Флав, мы должны обсудить детали покушения подробнейшим образом, чтобы каждый четко представлял свою роль.

Субрий Флав. А теперь ты, Марк, доверься мне. У Плавтия иная миссия, он должен встретиться с дочерью Клавдия Антонией. Смотри, какая-то женщина идет в дом Пизона, ты ее знаешь?

Марк Лукан. Знакомое лицо, не могу вспомнить, где я видел ее.

Субрий Флав и Марк Лукан прячутся за крепостной стеной. Мимо них проходит Эпихарида, оглядываясь по сторонам.

СЦЕНА. V

Эпихарида. Кажется, я слышала чьи-то голоса!? Нет, мне показалось. Что-то в последнее время меня одолевают страхи и невероятно стыдно, что охватывает столь низменное чувство. Ведь не страшен сам страх, а его последствия. Но что же делать, если желаешь преодолеть это чувство? Может, поэтому меня тянет на всякие безумства!? Вот и сейчас, что я здесь делаю? Зачем Сатрия меня позвала? Не думает же она, что моя любезная улыбка, которой я одарила эту бесстыдницу два дня назад, может быть обещанием чего-то большего?! Ее супруг, видимо, не подозревает, что делит ложе с той, которая до сих пор, не утратив чувства к своему прежнему мужу, Домницию Силу, продолжает встречаться с ним, ублажая свою похоть. Но я сама виновата, привлекая внимание своим поведением, давая повод думать, что я доступна. Каково же будет ее разочарование, когда она не получит желаемого, представляю, в какое бешенство она может придти, не удовлетворив желания своего тела. А впрочем, мне следует опасаться ее гнева и мести, ведь не так давно я получила свободу от рабства. И хотя Юний Галлион не был строг со мной, но мне приходилось повиноваться, вопреки своим желаниям. А теперь у меня появились надежды и мечтания в попытке в любви взойти на вершину человеческих чувств. Но является ли благоденствие божьей милостью, или все та же Фортуна оберегает от злоключений, и сколь долго она будет терпеть мое безрассудство.

Да, будь, что будет, я наслаждаюсь свободой! Идет к дому Пизона.