Продолжаем движение

Полосатая труба котельной горделиво возвышалась над нашей частью и нещадно дымила день и ночь с осени и чуть ли не до самого лета. По этой трубе армейские старожилы отмеряли срок службы. «Раскочегарили кочегарку» - вот он, октябрь, летите, соколы, в родное гнездо. А весной последние клубы дыма тают в высоком небе, и уже другой кто-то мается, считает дни, отглаживает парадку.

Настал и мой черед паковать свои армейские вещички и на скором поезде мчаться домой, ну прямо как в известной песне, порядком заезженной гнусавым голосом каптера. Последнее построение, и все - я могу идти в штаб, там мне влепят расплывчатую чернильную амебу в военный билет и отправят восвояси.

Наша рота привычно топчется у входа в казарму; кто-то курит, кто-то негромко разговаривает, кто-то со скучающим видом глазеет по сторонам. Я же будто заведенный чиркаю зажигалкой, тереблю негнущимися пальцами отпоровшийся краешек шеврона. Вразвалочку подошел контрактник, сказал как бы между прочим: «Зря суетишься, мы тебя еще на год здесь оставляем». И под общий хохот внушительно добавил: «Если не проставишься».

Скоро дежурный по полку грянет: «Смир-но!», я последний раз выкачу грудь колесом, и полосатый флаг под звуки гимна взлетит ввысь. Эти охрипшие динамики, как же я их ненавидел... Каждое утро они вываливали на наши стриженые головы отвратительную дребезжащую музыку. «Город зеленого цвета»... «Брат мой, десантник»… В глуповатом девчачьем голоске зловеще скрежетало и подвывало что-то потустороннее. Уверен - и этот «бравый десантник», и этот «атаман», с которым, как водится, «не приходится тужить», успел осточертеть не только мне.

Зеленая листва, зеленые свежевыкрашенные скамейки в курилке, зеленый, звенящий воздух.

Сегодня домой!

Ночью, пожалуй, первый раз за все время службы, я плохо спал, ворочался на измятой простыне, кровать предательски скрипела. Несколько раз я выходил курить, возвращался, зарывался в подушку с твердым намерением немедленно уснуть… Можно было, конечно, всех предупредить заранее. Устроить себе триумфальное возвращение – пестрый многоголосый перрон, и вот он я - нарядный и сияющий – лихо спрыгиваю с подножки, и понеслось: ахи-охи, восклицания, объятия… И я решил никому ничего не говорить.

До построения на завтрак оставалось минут десять. Мы бестолково метались из угла в угол, один Степа спокойно сидел на лежаке для штанги и пришивал огромную черную пуговицу к своему потрепанному бронежилету. Нас предупреждали – стандартные застежки отрываются влет, так что каждый проявлял чудеса изобретательности – одни приделывали дополнительные ремешки и петельки, другие просто надеялись на скотч. В бытовке тихо переговаривались «ведущие» - им сопровождать нас на каждом участке маршрута. Они были предельно сосредоточены, только у командира разведки не сходила с лица широкая улыбка – Юдай снимал на камеру все происходящее, хлопал нас по плечу, шутил: «Ничего, на гражданке после сегодняшнего все девчонки вашими будут…», пытаясь, наверно, нас приободрить. Мы, кажется, даже смеялись… Было так страшно, что впору выпрыгивать в окно и бежать сломя голову, неважно, куда, только бы подальше отсюда.

Завтрак. Мы молча расселись по своим местам. Кусок не лез в горло. Да и что тут съешь – масло нельзя - от него во время бега колет в боку, - сечка на жиру… Оставалось с отвращением цедить теплый желтоватый чай. В столовую зашел командир штурмовой группы с пронзительно голубым пакетом в руках. И вот уже Степа, растерянно хмыкнув, крутит в руках «Альпен гольд» в зеленой обертке, а Сыч шагает дальше, невозмутимо раздавая шоколад нашему взводу. Вэду досталась плитка «молочного»… Послышалось нестройное «спасибо», Сыч ухмыльнулся и что-то невнятно пробурчал себе под нос. Скоро он вместе с остальными «ведущими» погонит нас через город, к пожарной вышке, а дальше – лес, болота, вспышки слева, справа, воздух, пятьдесят процентов раненых… А дальше – если, конечно, оно будет для нас, это «дальше» – бесконечные несколько минут, когда заходишься болью и злобой, бросок, удар, собьют с ног - тут же старательно поднимут, только что штанишки от пыли не отряхнут, и снова - скользящие, боковые, встречные… А пока мы шуршали фольгой, отламывали дольки, медленно жевали подаренный шоколад, запивая жиденьким чаем. Солдаты других рот смотрели на нас, сочувствуя и слегка недоумевая.

Когда мы вышли за ворота полка, Степа провел по губам тыльной стороной ладони и нервно передернул плечами.

«Город зеленого цвета…», затерянный где-то в глуши, его и на карте-то нет, ищи хоть сто лет – не сыщешь. Казарма. Моя скрипучая кровать с ржавой дужкой, напоследок я старательно ее заправил - голубое одеяло выглажено, загляденье да и только. Расшатавшаяся табуретка под номером десять, эх, так я ее и не затянул… Привет вам, товарищ старшина… Тумбочка, в ящике - початый тюбик зубной пасты… Коврик для ног совсем новый, аккуратно свернут в трубочку... Сегодня моют окна, рамы распахнуты настежь, и в казарме беснуется обезумевшее весеннее солнце. На подоконнике – клочья ваты, как не успевший растаять снег… Домой! Я торопливо похлопываю себя по нагрудному карману – в нем, завернутый в платок, греется военный билет.

А где-то в глубине тревожно бьется нелепая, в общем-то, мыслишка: вот сейчас очнусь, оглушенный и растерянный, на марш-броске от крика: «Продолжаем движение!» и рвану вперед, хватая воздух воспаленным ртом.

Городская зона была пройдена. До пожарной вышки - километра полтора, темп и так был просто бешеный, а неумолимый Сыч все набирал обороты. Продолжаем движение. Дыхание обжигало горло. «Перекресток!» Двое – те, кто бежал первыми - сели на изготовку к стрельбе с колена, прикрыли левый и правый поворот, и, когда остальные пронеслись по прямой, замкнули строй. Мы со Степой держались плечом к плечу, он совсем задыхался, казалось, вот-вот свалится. Тупо, как консервная банка, загромыхал автомат - упал кто-то другой, сферой ударился об асфальт. «Раненый!» - гаркнул Сыч. Преждевременная остановка, отчаянная и бесполезная попытка отдышаться. «Раненого» тащили недолго; подъехала машина с врачом, мы помчались дальше. Потом еще двое сошли с дистанции. Они по очереди выскочили из строя, обреченно махнули рукой, мол, все, помогать не надо, и остались далеко позади. Продолжаем движение. Вдалеке замаячила вышка, вот она, родимая. Еще, еще чуть-чуть. "А-а-а!" - завопил кто-то из нас, но не остановился. Кажется, это был Вэд…

Последний раз меряю шагами «взлетку», жадно вдыхаю ставший привычным запах казармы – запах дерева, краски, шерстяных одеял. Царапнуло странное чувство – тоска, недоумение? – сюда я больше не вернусь, никогда. Из роты наведался Гусар – попрощаться. Глубокомысленно покивал головой, пожал руку. Юдай подтолкнул локтем: «Ну как, понравилась служба? Теперь будет что маме рассказать». Потом подмигнул и добавил: «Ну, всего-то, конечно, не рассказывай». Я смущенно улыбнулся в ответ. Подкатился Шмель - командир ГБО - проворчал: «Бывай, дембель…». Отошел на несколько шагов, еще раз хмыкнул: «Дембель», и завернул в бытовку. Важный, он заметно располнел за последнее время, возраст все-таки. Эх, Сыча нет, он полгода как уволился и переехал в другой город, поговаривают, что пьет теперь по-черному, жалко, мировой он мужик.

На гражданке наверняка какая-нибудь милая дурочка попросит, хихикая и хлопая глазками, рассказать «про армию» да про «где служил». Я вспомню этих людей – таких разных, но чем-то неуловимо похожих, их лица, береты, «забитые» на левую сторону… Махну рукой: «Да-а, в штабе штаны протирал», и мне будет все равно, что она совсем не это хотела услышать.

«Противник справа!» - это Шмель заступил ведущим, рявкнул басовито. Мы слетели на обочину, попадали на вязкую болотистую землю, готовясь стрелять из положения лежа. «Волна!» Группируемся по очереди, четные, нечетные. Ледяная вода обжигает, ползком по грязи, по спутанной прошлогодней траве. «Сбор! Упор лежа принять!» Одна рука на автомате, другая – в перчатке - сжата в кулак. «Отжимание начинай!» Слышно было, как сухо и неприятно щелкает чей-то бронежилет, задевая асфальт. «Пятьдесят процентов раненых! До вертолетной площадки сто метров!» Мы по очереди тащили друг друга, ковыляя на негнущихся ногах, в берцах чавкала вода. Фил неуклюже запрыгнул Степе на спину, сдавил руками шею, тот пошатнулся и едва не упал. Продолжаем движение! Сколько мы уже бежим – километр, два, десять? Из-за поворота показалась грузовая машина, на лобовом стекле - забытая табличка «Люди». «Лечь!» Грузовик стремительно приближался. «Ле-е-ечь!» Мы попадали ничком, прикрывая своим телом автомат, распластались на асфальте, прижались к нему грудью, животом, пылающим лицом… С той стороны, где нет бензобака… Ведь он, падла, и зацепить может... Кто-то не выдержал, закричал, за ним еще и еще. Машина с грохотом проехала над нами.

Гусиный шаг, кувырком по лужам, автомат плотно прижат к груди... И снова болото, лужи, кувырки, гусиный шаг, упор лежа принять, продолжаем движение, раненые, противник слева, справа, перекресток... Бешеная круговерть, когда разум отказывается понимать, кто ты, что ты, где ты, как ты до сих пор не упал, зачем ты, кому это, к черту, возьми да сойди, но ты - почему ты? - продолжаешь движение, и только внутри что-то сжалось в комок и, надрываясь, вопит: «Хватит!»… Озеро… «Воздух», автомат на вытянутые руки, и – с головой под воду. Один из воды выйти так и не смог, другой уже на берегу, как подкошенный, рухнул на песок – ноги отказали. Километр за километром. Вверх по склону, осыпается земля, Степа проваливается чуть ли не по колено, Вэд успевает схватить его за руку, не давая скатиться вниз. Продолжаем движение. Выстрелы в кустах, едкий дым, вдохнешь – все, кранты, выплевывай легкие. Километр за километром. Толстенное бревно. С первого раза поднять не получается, Фил плюхается на землю, и, скривившись от боли, хватается за ногу, идти он дальше не может, что ж ты, бедолага, не уберегся… И тут – а ведущий снова Сыч – новый приказ: «Запевай!»… Мы шагали по дороге строем и – хрипели, выли, ревели - истошно орали песню… «…Не стоит братцы злиться - это все нам пригодится, командир наш строг, но справедлив…».

Плац, прощальное – для меня – построение, и сам я – вот он – переминаясь с ноги на ногу, стою чуть поодаль, уже не в строю. Сам командир взвода пришел проводить меня, крепкое - до хруста – рукопожатие, «Не обижайся, если что не так было. Спасибо за службу…» - он умолкает… Резко отдергивает руку и спешит в казарму, я растерянно смотрю ему вслед.

Какое-то время я стою молча, перебегая взглядом с одного лица на другое… И начинается прощание – я достаю из рюкзака пачку сигарет, самых дорогих в нашем ларьке, сминаю в кулаке тонкий целлофан… Иду вдоль шеренги - первый, второй, третий – каждому протягиваю сигарету. Четвертый, пятый… Степа непривычно сентиментален – стиснул своими ручищами так, что чуть шею не свернул: «Давай, дембель хренов, вали уже, мамкины пирожки стынут». Еще и еще… Вэд, как всегда, смотрит себе под ноги, угрюмо роняет: «Спишемся…».

Мне желают удачи, надо мной подшучивают, меня тормошат, похлопывают по плечу, о чем-то спрашивают, что-то выкрикивают, за меня радуются, мне завидуют. Шеренга закончилась, в пачке осталась одна-единственная сигарета – для меня. Я жадно закуриваю, давлюсь горьковатым дымом.

Дымом заволокло стрельбище, рвались петарды, потрескивая, горела трава - пиротехник постарался на славу. Полоса препятствий осталась позади – раскачивались подвешенные на цепях бревна, от ударов армейских ботинок гудели деревянные щиты, угрожающе дрожала колючая проволока. С криком «Ура!» мы выскакивали из окопов, осатаневшие, летели вперед, не разбирая дороги. А потом Вэд корчился на земле и, закатив глаза, протяжно орал, судорожно вцепившись в автомат обеими руками. В лице – ни кровинки, и Степа, матерясь, бил его по щекам.

Никогда бы не поверил, что перед полковым разводом мы будем замазывать тональным кремом синяки, придирчиво рассматривая свои физиономии в зеркале, как девушка перед первым свиданием. Тугие канаты ринга, хлесткие удары, кровь в умывальнике… Только вот теперь все будет гораздо страшнее.

Степе оставалось продержаться три минуты, когда против него вышел Сыч. Каменное, лишенное всякого выражения лицо, нехороший блеск в глазах. Замелькали ярко-голубые перчатки. Степа отпрянул, согнулся, попытался сделать проход в ноги и получил сокрушительный удар коленом в голову. «Альпен Гольд» в зеленой обертке. Степа опрокинулся на обгоревшую траву, но тут же поднялся и наотмашь ударил противника в лицо. Мы ошеломленно выдохнули, как один, кто-то крикнул: «Руки не опускай!». Степа с ненавистью кинулся на Сыча, стиснув зубы так, что побелели скулы, но тот ловко уклонился и, будто в насмешку, легонько шлепнул Степу перчаткой по щеке. Последние секунд тридцать Степа ослеплено кружился на одном месте, не пытаясь даже защищаться, а Сыч хладнокровно избивал его, нанося удар за ударом. «Руки, руки не опускай!»

Старенький «ЗИЛ», подскакивая на ухабах, вез нас обратно в полк. Монотонно жужжал мотор. Забился в самый дальний угол кузова Фил; Вэд, уставившись в пол, безвольно шевелил носком ботинка. Молчали мы, молчали командиры, только где-то в вышине, невидимый, звенел жаворонок, и Юдай виртуозно вторил ему. Сыч подсел к Степе, добродушно улыбнулся, хлопнул его по макушке, протянул открытую пачку: «Закуривай, теперь можно». Степа замер. Взял сигарету, машинально провел ладонью по разбитым, запекшимся в кровь губам и неожиданно для всех и самого себя заплакал навзрыд, сжимая в горсти разорванный китель.

«Ну, двинули?». Мы неторопливо пересекаем плац, проходим мимо клуба, поворачиваем к штабу. За спиной остается кирпичное здание казармы, зацветающая вишня у столовой, и солдатики на фанерных щитах все так же совершают свои нехитрые маневры и не смотрят мне в след.

«Ты нас не забывай…», не забуду, никого не забуду, и вот уже меня обступают плотным кольцом, и каждый последний раз смачно, не спеша, со вкусом затягивается, и каждый кидает окурок мне под ноги, и окурки катятся по асфальту, весело рассыпая оранжевые искры.

Степа и Вэд поднимают меня на руки и несут к полковым воротам. «А-а!» – кричит кто-то из толпы, а я им: «Да-а!», и победно скалюсь, и машу кулаком. «И – раз!» - качнулось небо, «И – два!» - рванулись мне навстречу ворота, и я, простивший всех и прощенный всеми, на счет «три» вылетаю в новую жизнь.

Издалека доносится стук проходящего поезда. Я оборачиваюсь, поднимаю глаза – в пронзительной сини маячит бездымная полосатая труба. Продолжаем движение.