Я ТВОЙ ДЕНЬ В ОКТЯБРЕ том 1

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

Я ТВОЙ ДЕНЬ В ОКТЯБРЕ

Повесть

***

***

Все совпадения имён, названий и событий – случайны.

Глава первая.

Похоже, девушку собрались изнасиловать. Темно было. Ни звезд, ни луны. Черные октябрьские тучи, от которых отваливались редкие увесистые капли, были подвешены так низко, что, казалось, оборвутся от тяжести своей, рухнут и накроют землю толстым мокрым одеялом. Вот они делали ночь ещё непрогляднее. Лёха побежал на звук. На голоса. На испуганный и охрипший от истерики женский и два мужских, которые оба несли одно и то же.

- Эй, ну! Мамой клянусь: чай попьём и к своим пойдёшь. Чай с собой привезли, не на магазин брали, тьфу. На нашем сопфели растёт. И на кишлак рядом растёт. Этот чай бог целовал - вах! Ну, нэ надо боишься, вай! Чай попьешь - радость забэрёшь. Гия тебя в вагончик ваш потом на руках нэсти будет, клэнус! Хлеб мне нэ кушать, эсли нэ так будет! Как мужчина клэнус, вай!

Девушку, похоже волокли под руки спиной вперед. Кричала она вверх и сквозь редкие капли слышно было, что ноги её то шуршат в грязи, то стучат по хлюпающей глинистой жиже.

- Не хочу! Пустите! Не надо! - уже не связками голосовыми кричала девчонка. Казалось - это через тело и одежду прямо из сердца вырываются

похожие на слова звуки, в которых не прослушивалось ни единой ноты надежды. Тащили её в сторону трёх вагончиков, метров за триста от семи бригадных, В них жили работяги из ближайшего села и недавние абитуриенты, а теперь уже десять дней как первокурсники педагогического института областного центра Зарайск.

Лёха случайно шел в свой вагончик именно в это время. Пока не стемнело - искал на поле свой любимый спортивный пояс. Такой штангисты надевают, чтобы не рвануть мышцы. А Лёха уже перворазрядником по лёгкой атлетике был в свои восемнадцать и со штангой на тренировках тоже работал. В этом поясе. А тут отложил его в сторону на поле, ближе к траве, но когда пошел искать - не нашел. В столовую поэтому опоздал. Но тётя Вера, повариха прекрасная и добрая душа покормила, конечно. Вот из столовой он и вышел как раз в тот момент, когда девчонка начала кричать и сопротивляться.

Волокли первокурсницу в один из трёх вагончиков. Там жили посланцы далёкой Грузии. Шофёры. Хлеб обмолоченный помогали местным мужикам и солдатикам возить на ток за двадцать километров в горячие дни уборки. А сейчас пара машин каждый день забирала колоски, оброненные комбайнами. Студенты на карачках прочёсывали стерню, подбирали стебли примятые, но не скошенные, отрывали и плотно набивали ими мешки. А на току стоял одинокий комбайн, специально приставленный молотить собранные студентами колоски. Всё собирали. До последней былинки. Совхоз был передовой и не допускал даже малейших потерь. А грузинским машинам, кроме этих двух, радостная выпала доля. На приколе стоять и ждать - пока их наездникам разрешат ехать домой. Потому двадцать восемь из тридцати шоферов гоняли балду. Целыми днями в карты резались, пили чачу и мотались вечерами в совхоз и райцентр на танцы. Больше занятий в этих краях не было. Да и этих хватало. А через десять дней после зачисления по традиции пригнали и дармовую рабсилу - первокурсников. Человек шестьдесят. Из них всего двадцать два парня. Остальные - юные городские барышни. Ещё глупенькие, смешливые, красивые и счастливые семнадцатилетние взрослые люди. Студенты, уважаемая советским народом совсем крошечная каста, допущенная к познанию наук.

- Ты сэчас молчи, да! - сказал один из парней. - Плохая ведош себе. Ламази гого! Красывый, говорю, дзэвучка, но глупый, вай!

Леха вылетел точно на цель. Голоса помогли безупречно. Того, который курил на ходу, он сбоку зацепил за плечо, развернул и перехватил согнутой правой рукой шею. А левой смог ухватить свою правую кисть и резко поднял невысокого парня, оторвал его от земли и прижал к груди. Шофёр мгновенно потерял сознание, обмяк и Лёха уронил его в грязь. Слышно было, что девушка тоже упала. Она перестала кричать, а в тишине Лёха ясно услышал дыхание второго и тяжелое движение ног по слякоти в его сторону. Он присел на корточки и когда хлюпанье грязи оказалось почти возле его лица - расставил руки и сел на одно колено. Второй шофер влетел в эту ловушку как рыба в сеть. Лёхе осталось только обхватить его ноги, подняться и оттолкнуть тело от себя. Шофёр плюхнулся спиной и, похоже, головой крепко приголубил грунт. По крайней мере, после единственного слова «анмо?» он затих и не слышал Лёхиного ответа:

- Кто, кто! Товарищ по работе! - простые грузинские слова и вопросы он понимал. В детской ещё компании был такой - Димка Коберидзе. Что их выгнало с родины в Казахстан, никто не знал и не спрашивал. Димка с удовольствием учил соседей грузинскому, а его все обучали русскому.

Лёха на ощупь нашел девушку, поднял её и повел к своим вагончикам. Довел до девичьего и сказал: - Иди. Завтра поговорим. Умойся и тихо ложись спать. Всё нормально. Не бойся. Я тут буду. Рядом.

Он позвал ещё с десяток своих ребят. Они час стояли возле вагончика с кирпичами, лежащими зачем-то стопкой слева от порога. Но никто не пришел. Кроме этих двоих остальные вернулись из совхоза с танцев далеко за полночь. Разбираться было не с кем. Двое пострадавших доползли до своих шконок и уснули мгновенно после неожиданного приключения и поллитра чачи.

А вот утром начались разборки. Часов в семь маленькое окошко вагончика, где жили парни, задрожало от сильного стука. Но стекло выдержало.

- Генацвале, вай! Я твой мама имел, ткха! Ну, а не козёл если, давай, выходи шамором, да!

Лёха вышел один, но за ним в трусах и майках выпрыгнули из узкой двери ещё пятнадцать ребят. У кого-то вилки в руках, кто-то перочинные ножики взял с собой и раскрыл на улице. Остальные подобрали кирпичи вчерашние. Шофера тоже не с пустыми руками пришли. С монтировками в основном.

- Кто? - коротко спросил парень постарше с большими черными усами и синеватыми от бритья щеками и подбородком.

- А сам угадай, - подошел к нему вплотную Вадик Бекман, стокилограммовый кусок мышц. Борец вольник.

- Угадай - не угадай! Зачем игрушка играешь? - усатый выразительно постучал себя монтировкой по лодыжке.

- А что было-то? - подошел к Вадику Лёха.

- Наших мэгобари, ну это - друзьёв наших кто ночью бил? Дзалиан мцкенс!

- Обидно тебе, говоришь? - Лёха прошел мимо него в толпу. Человек двадцать пришло. – Чего-то я не вижу тут побитых. Сколько их было? Пять, десять?

- Два был. Мало тэбэ, генацвале? - старший пошел за Лёхой.

- Пусть руки поднимут.

- Тквентан тховна маквс! Делайте, что слышали! - усатый подошел к двум, рядом стоявшим невысоким шоферам и сам поднял их руки выше своей головы.

- Ты сам видишь - где у них фингалы под глазами, царапины, синяки, зубы выбитые? - Вадик засмеялся и присел на корточки. - Они целее тебя, генацвале. У тебя вон ссадина на шее. А у них всё гладко, да?

- А за что били твоих? Хорошие с виду парни, - Лёха продолжал в упор смотреть на старшего. - И кто бил? Пусть покажут на них пальцами.

- Нэ помним мы, вай! - тускло сказал один из неудачливых насильников. - Ночь был, руку свою не видишь. Как могли запомнить? Чачу пили сперва, пианый были, вай!

Лёха засмеялся.

- Так били вас или нет? Ничего не помните. Следов от драки нет. Может вы лишнее выпили и вам просто показалось?

- Нэт, - вспомнил второй. - Мы стояли. Ваша дзэвучка мимо шел. Мы позвали чай пить. Она согласился. А какие-то цудад сволочи прибежали и нас душили. Чуть не умер мы!

- Витя. Сопкин! - крикнул Вадик. - Сбегай. Пусть девчонки все на улицу выйдут

Через пять минут девушки, в верблюжьи одеяла закутанные, поёживаясь на холодке осеннего ветерка стояли перед шоферами.

- Кого приглашали ? Показывайте? Она же видела, что вас душат. - Лёха стоял посредине. Между девчонками, шоферами и своими ребятами. -

А вы, милочки наши, не обманывайте грузинских друзей. Кого они приглашали из вас чайком побаловаться?

- Никого, - за всех сказала Галка рыжая. Лёха ещё не запомнил всех по фамилиям.

- Что, я вашу маму имел, вы вылупились, бараны? - крикнул старший пострадавшим друзьям. - Дзэвучка эта где? Ицнобт ам гогонас?

- Да нэт, Ваха, нэ знакомы мы с ней. Просто встретили, позвали, - парни опустили головы. - Тёмный ночь был. Нэ помним мы дзэвочка, мамой кланус! Нет её вокруг.

- Все выщли? - спросил Вадик у Сопкина.

- Пусть идут да сами проверят, - Витя обиделся.

Ну, генацвале? - спросил Лёха усатого тихо. - Избитых нет. Девушки нет. Значит много выпили чачи твои друзья.

- Ну, руку давай тогда. И приходите к нам. Тоже чачи попробуете. Посидим поболтаем. - Старший воткнул монтировку за пояс и подал руку.

Леха протянул свою.

- Бодиши! - сказал усатый и махнул своим рукой.- Домой давай, сто раз не повторю. Квелапери ригзеа. Говорю - нормальный всо!

- Да не извиняйся, - улыбнулся Лёха. Не было же ничего. Но пьют пусть поменьше. А то так и чёрта можно на дороге встретить.

Через пять минут возле вагончика уже никого не было. Вадик бриться пошел. Остальные - досыпать. Работы сегодня не намечалось. Слякотно. Дождь прошел и, может, к завтрашнему утру поле подсохнет. Лёха сел на порожек вагончика, попросил ребят кинуть ему сигарету и спички. Кинули. Он курил и ждал. Лёха был к своему возрасту «спелым помидором». Давно дружил с городскими урками и много чего успел насмотреться. И кое-чему успел у них научиться к восемнадцати своим годам. Ждал Лёха недолго. Девушка, которую он спас, вышла минут через десять и села с ним рядом.

- Это ты их успокоил? - красивым бархатным голосом, не похожим на вчерашние истерические вопли, спросила она.

- А это ты попала к придуркам этим в когти?

- Я из столовой шла. Они там были. За мной пошли. Почти возле вагончика схватили без слов за руки и к себе потащили. Вроде бы как чаем угостить.

И если бы не ты…

- Зовут тебя как? - взял её за руку Лёха и посмотрел в глаза. В черные, глубокие, блестящие, умные и редкостно красивые глаза.

- Надежда. Надя. Альтова, - факультет иностранных языков. Английская группа номер четыре.

- Имя хорошее, - Лёха улыбнулся, не отпуская руки её. - У меня пока нет надежды на то, что жизнь мне улыбнется.

- Надежда всегда должна быть рядом, - улыбнулась девушка. - Без неё жизнь - это просто убегающее время.

- Ого! - хмыкнул Лёха. - Сама придумала?

- Сама, - засмеялась Надя так же бархатно, как и говорила. - Да, считай, что есть у тебя надежда. Мы же в одной группе. Рядом. Буду твоей надеждой.

- Поживем… - Лёха поднялся.- Идем. Провожу.

- Утром кто меня тронет? - продолжала улыбаться Надежда.

- Да не поэтому. Просто провожу.

Перед тем как подняться в вагончик, Надя подала Лёхе руку. Тёплую. Нежную.

- Пока?

- Пока, - Лёха подумал, но не нашел больше ничего, что можно было бы сказать приятного милой девчонке.

- Увидимся ещё? - спросила Надя.

- Так четыре года видеться будем, - он усмехнулся и повернул к своему вагончику.

- Сегодня увидимся? - Надежда наклонилась к нему, держась за косяки дверного проёма.

- Сам хотел предложить, - Лёха смутился. - Да как-то... это самое.

- В пять. После столовой, - Надя сказала это и пропала в темноте тесной прихожей времянки.

Лёха пришел в свой вагончик. Закурил прямо на кровати. Взял консервную банку для пепла и лег. Он думал о чем-то. Точно - думал. Напряженно и опасливо. Но о чем - так и не успел понять. Замял бычок и незаметно уснул.

Совсем не зная о том, что пять минут назад очень круто изменилась его и так крутая жизнь.

Только вот поначалу это было не заметно. Ну, познакомился с девчонкой. Так это - дело обычное. Уж чем Лёху нельзя было поразить, так вот как раз противоположным полом. Сам он сроду ни за кем не волочился, цветов не дарил, под балконами не пасся, гадая - выглянет в окно или не выглянет. В любви никому пока не признавался, по театрам девушек не таскал, не мучил искусством. Даже не гулял под ручку в парке или вдоль речки, которая бежала мимо города, имела песчаную дорожку, по которой в полубессознательном состоянии под луной бродили пары, прошитые насквозь стрелой Амура. Но душевные и физиологические слияния с прекрасной половиной всегда сливались в одну большую каплю удовольствия сами по себе. Вот вроде никто ни за кем не ухлёстывал, не строил глазок и не охмурял друг друга, а повалялся Лёха лет с пятнадцати до восемнадцати и в кроватях, и на задних сиденьях легковушек, на цветущих лугах за рекой и даже на полках купейных вагонов. Покувыркался, как говорят парни, с таким количеством красивых и не очень, желанных и случайных, что и сам не считал, и друзьям не хвастался ни числом, ни уменьем. Просто, как он считал - раз уж выходило само-собой, значит, так надо. Кому, зачем надо так много, он не вдумывался, поскольку главным в жизни были спорт, рисование, игра на баяне и гитаре, сочинение авторских песен, рассказов и заметок для газеты. Потом шли друзья, дружки, товарищи и кенты-урки. А уж на последнем месте пристроились быстрые, бурные, но краткие романы, возникавшие из ничего и через пару-тройку дней исчезавшие бесследно. Тут Лёха целиком в отца пошел. Батя Лёхе достался красивый, сильный и умный. Потому на него вешались все, кто осмеливался. А он был человеком интеллигентным, журналистом известным, и чисто из гуманного отношения к дамским желаниям никому не отказывал. Что, собственно, и привело его через тридцать один год ладной с виду семейной жизни, в восьмидесятом, когда исполнился ему пятьдесят один, к безвозвратному расставанию с мамой. Хотя, как рассуждал сам Лёха, в этом престарелом возрасте уже никому из них двоих гулящий батя не мог доставлять огорчения и заслуживать изгнания из семьи. А поскольку у самого Лёхи не имелось даже иллюзий о женитьбе, то скорые и не нагруженные обязательствами да любовью спортивные приключения с юными дамами, не оставляли на душе ни рубцов, ни даже царапин.

Поэтому встреча с Надеждой в пять часов после раннего бригадного ужина не навевала на него никаких эмоций. Ну, наверное, кроме потрясающе красивых и умных глаз, глубоких и чёрных как ночная небесная бездна. Вот они не то, чтобы взволновали много повидавшего юношу, а просто упали в его душу и нашли себе в ней очень много места.

- Привет! - улыбнулась Надя сразу же на выходе из столовой.

- И тебе! - тоже улыбнулся Лёха, минут десять ждущий её на травке напротив двери. Из столовой вышла Надежда, но какая-то другая, не та, что сидела с ним утром на пороге вагончика. На ней были белые обтягивающие брюки из неизвестной ткани, тонкий шевиотовый свитерок с вшитыми блёстками и странные кеды. Лёха в жизни таких не видел. Кожаные, на утолщенной подошве, голубой углубленной стрелой от пятки к носку. Черный и блестящий как качественный антрацит короткий её волос возле челки был собран и сжат натуральной рубиновой шпилькой. Лёха в камнях драгоценных понимал. Пацанами на рудниках недалеко от города они после взрывов на карьерах доставали из земли и рубины, агаты, цеолиты, и похожие на чистое золото куски пирита.

- Ну, куда пойдём? - спросила Надя так, будто они были до этого уже везде и стоило напрячь ум, чтобы отыскать достойное место, куда их до сих пор ещё не заносило.

- В Большой, конечно! - засмеялся Лёха и взял её за руку. Палец его уперся в металл. Он поднял её кисть. На левом безымянном пальце мягко светился изнутри сразу бордовым, розовым и красным камешек тонкой огранки. Тоже рубин. - Ты что, за границу часто ездишь? У нас вроде не продают такую невидаль.

- Я не езжу, - Надежда смутилась. - Папа ездит раза три в год по работе.

- Ювелир? - Лёха остановился.

- Да нет. Он в обкоме партии работает. - Надя убрала руки за спину. - В Германии бывает, в Чехословакии, в Венгрии и Польше. Ещё где-то, не помню.

Лёха ничего не понимал в обкомах, райкомах, горисполкомах. Абсолютно. И чем там народ занимается - не интересовался вообще. Было и без того так много интересного в бурной его жизни, что лишнее просто не влезало.

- Ну, решили? В Большой идем? Или во МХАТ? - он снова взял её за руку.

- Вот по этой дороге можем пойти? - спросила Надежда. - Куда она бежит?

- Вообще-то в деревню. В Демьяновку. Но есть поворот. Вот он до середины степи идёт. А там озеро. Все туда купаться ездят. И рыбу ловить. Я тут за две недели почти всё оббегал.

- Оббегал? От кого бежал?

- Да по делу бегал. Тренировался. Кросс называется. Я легкоатлет. Бегаю, прыгаю, метаю диск и копьё, ядро толкаю.

- Всё сразу? И то и другое и пятое, и десятое? - Надежда высвободила руку, сошла с дороги и сорвала с обочины твердый фиолетовый цветок.

- Ну да. Десятиборье называется, - Лёха случайно наткнулся на мысль, что с девушкой говорит впервые не о страсти и желании покрепче её обнять и приголубить. - А на кой чёрт ей мои копья, кроссы, ядро с бегом? Во, дурак.

- Ну, ты чего замолк? - Надя уже шла с ним рядом и касалась плечом его руки, опущенной в карман. - Интересно же. Разряд, наверное, имеешь?

- Первый взрослый. Хочу мастера сделать через пару лет.

- А я дома сидела до института, - она рассмеялась нежными бархатистыми интонациями. - Английский с репетитором учила и декоративной росписью

по фарфору занималась. Под Гжель. Слышал про такую роспись?

- Ни разу, - сам удивился Лёха. - Читал, вроде много. Про хохлому читал, про финифть. А Гжель… Не, не знаю.

- Покажу в городе, - Надя взяла его под руку и они повернули в степь. К озеру. Шли долго и всё время говорили. О разных странах. Об Африке и Австралии, о жизни и гении Бетховена, о Микеланджело Буонаротти и новых самолётах ИЛ- 76.

Лёха не считал времени, не думал о том, сколько сидели они на траве возле воды озёрной, не помнил, как окутанные разговорами и спорами о самых разных вещах, делах и людях, в темноте вечерней шли обратно. На огоньки в окнах вагончиков и свет лампочки, прибитой к специально вкопанному столбу.

- Ну, пошла я? - не сказала, а почему-то спросила Надежда.

- Конечно, - Леха глянул на часы, но ничего на циферблате не разглядел.- Поздно уже. Отдыхай. Завтра нам за колосками ползать с утра до вечера.

- Мы хорошо погуляли, - Надя подала руку. - С тобой интересно.

- И мне с тобой, - Лёха прижал её ладонь к щеке. - Горит лицо?

- Горит!- удивилась Надежда.

- Это от удовольствия. Ну, пока!

- До завтра, - махнула рукой девушка и растворилась, как и тогда, в темноте за дверью странного жилого сооружения для временных людей.

Лёха ещё долго курил, ходил мимо всех вагончиков. Останавливался, затягивался покрепче, но сознание не прояснялось. Он хотел выбить из него понимание того, что с ним происходит. Вроде бы и ничего. Но было Лёхе не по себе. Будто подарили ему на день рождения прекрасный новейший самолёт-виртуоз. Красивый, нужный, желанный. А он не знал, как взлететь. И если даже взлетит случайно, то где и как приземлится.

Вот с этими запутанными аллегориями в голове и неясным теплом в сердце выпил он из горла поллитра лимонада городского, лег, и то ли забылся, то ли заснул. А, может, улетел в вечность. К звёздам, в потустороннюю жизнь.

Семнадцатого октября из города приехали автобусы. Выстроились возле совхозной конторы. Работяги своё дело сделали. Колоски, конечно остались, но их надо было искать в поле с лупой. Полёвки с сусликами, конечно и без очков их найдут. Живыми останутся. Перезимуют. Всех рабочих растолкали по кузовам грузовиков и увезли с поля. В десять утра студенты уже ждали, собравшись в уставшую, но шумную толпу, перед автобусами. Скоро должен был выйти директор и сказать на прощанье что-нибудь хорошее. Через полчаса он объявился, подождал пока юные помощники вытянутся в шеренгу

и откашлялся перед искренней торжественной речью.

- Вы нам очень помогли, - крикнул он так, чтобы левый и правый фланги слов его не пропустили. - Вы собрали со всех клеток семьдесят два центнера. А это урожай аж четырёх наших гектаров! Если бы не вы - он пропал бы. А теперь из собранного вами в колосках хлеба мельница сделает почти две тонны муки. А это почти три тонны булок хлебных. И ими можно всю зиму кормить небольшой посёлок вроде нашего! Так что, огромная вам благодарность, ребята! Вы представляете здесь три факультета. И каждому из них мы написали благодарственное письмо и подготовили почетные грамоты от имени районного комитета партии. Сегодня же специальной почтой они будут отправлены в ваш институт!

Директору поаплодировали, покричали «ура!» и «спасибо вам за всё! », после чего рассосались по автобусам и через три часа уже вываливались из них на площадку перед институтом, обрамленную клумбами бархатцев, стойко цветущих до первых ощутимых морозов.

- Занятия через три дня. То есть, с понедельника, - объявил молодой преподаватель, отработавший в командировке блюстителем порядка и трудовой дисциплины.

- На, - подошла к Лёхе улыбающаяся Надя и с размаха воткнула в нагрудный карман его клетчатой рубахи бумажку. Она в другом автобусе ехала. - Это мой телефон. Сегодня и позвони. А то забудешь про меня за три дня. А так - поболтаем вечером. Не против ты?

Лёха не стал говорить, что в квартиру, которую мама, учительница, получила всего три месяца назад, через каких-то шесть лет ожидания в очереди городского отдела народного образования, телефон пока не установили. Тоже очередь приближалась. Он похлопал ладонью по карману и съехидничал мирно, с довольным лицом.

- А девичья гордость где? Я же сам должен был его у тебя выпрашивать. И, может, выпросил бы.

- Да я смотрю - стесняешься ты, - Надежда взяла его за руку, подержала недолго. - А ты на других не похож. Придумал себе образ героя-победителя. Может, так и есть. Может, и не придумывал. Но ты добрый, смелый, скромный и какой-то настоящий. Ничего про себя не сочиняешь бравого, чтобы понравиться. Да и вообще, по-моему, всё равно тебе: понравился-не понравился.

- Это точно, - засмеялся Лёха. - Чего пыжиться-то? Понравлюсь таким, какой есть - это правильно будет. Не надо, значит, врать. Ни себе, ни тебе. Ладно. По домам. Позвоню вечером.

В обеденное время родители оба дома были. У мамы уроки на сегодня все кончились. А отец всегда дома обедал. Десять минут хода от редакции. Обрадовались, конечно. Мама поцелуями облепила и объятиями растормошила. А отец руку пожал, по плечу похлопал.

- Похудел-то, а! - взволновалась мама. - Будем отъедаться. Давай за стол.

- На занятия когда? - отец причесал свои богатые волнистые волосы. На работу собрался уходить.

- В понедельник, - Лёха откусил хлеб и ложкой прихватил горку румяной жареной картошки с луком.

- А вообще - нормально всё? Без эксцессов? - Батя задержался на пороге.

- Нормально, - Лёха чуть не подавился. Потому, что после этого слова почему-то высыпались и другие, для всех неожиданные. - Я там с девушкой подружился. Кажется, именно подружился. Причём, серьёзно и надолго, похоже.

- А мы её знаем? - почему-то дрожащим голосом спросила ошеломленная мама.

- Тебе, Люда, зачем её знать? - отец усмехнулся. - Он дружить будет. Не ты. А мы скоро тоже узнаем. Русская она?

Лёха за это время сжевал толстый кусок ржаного и сметал половину сковородки с картошкой.

- Я откуда знаю? Фамилия вроде русская. Но сейчас русские фамилии и евреи имеют, и украинцы, белорусы. Альтова её фамилия. Ну да. Альтова Надежда.

Мама, Людмила Андреевна, охнула, прикрыла рот ладошкой и как-то слишком резко села, почти рухнула на заправленную, укрытую клетчатым покрывалом кровать.

- Мамочки мои! - вскрикнула она. - Это же самого…этого… дочка. Господи, прости нас, грешных.

- Людмила! - прикрикнул отец. - Сопли не распускай тут! И Лёху повернул за плечо к себе. - Ты знаешь, кто её отец?

- Говорила, что в обкоме каком-то работает. Вроде так. Лёха перестал жевать. Что-то в реакции родителей было болезненное и растерянное.

- Коля, объясни ему. Он не понимает - куда его задуло. - Мама приложила к глазам белый крахмальный платочек.

Николай Сергеевич, отец, сел на стул напротив сына.

- Её отец, Альтов Игнат Ефимович - второй секретарь обкома КПСС Зарайской нашей области. Второй по величине и важности человек. Он сам по себе мужик неплохой. Не зажрался. Но, Алексей, это люди из другого мира. Из параллельной жизни. Ну, мы ж, например, с покойниками не пересекаемся. А живем в разных плоскостях. Они в виде душ невидимых нам, а мы - тела, им не заметные. Так и здесь. Для мира, в котором обитают Альтовы, мы - муравьи одинаковые. Не значим ничего для них по отдельности. А все вместе - мы трудящиеся. Расходный материал. Они тут правят миром. Бахтин, Альтов, Семенченко. Всем правят! Ну, ты влип, сын!

Отец взялся за голову и вышел из комнаты, хлопнул дверью.

- А секретарь обкома - это типа генерала в армии? - крикнул Лёха вдогонку.

Отец приоткрыл коридорную дверь и сказал тихо: - Да. Скорее маршал, а не генерал. У нас тут три почти одинаковых «маршала». Начнешь серьёзно с ней дружить - нам тут всем мало не покажется. У них закон есть. Их дети дружат со «своими», и женятся на «своих». Из своего клана правителей-повелителей. Вот же напасть!

Батя поднялся, чертыхнулся и в этот раз уже ушел по-настоящему.

Мама Лёхина его догнала во дворе и они ещё минут пять шептались. Отец нагнулся и кудри его дотронулись маминых волос. Потом мама, притихшая и озабоченная, прибежала, обняла Лёху со спины и прошептала на ухо.

- Ты, сын, пока не говори про девочку эту никому. По крайней мере, фамилию не называй. Хорошо?

- А Игнат Ефимович, батя её, он что - ваш враг? Обидел вас, лишил чего-то?

- Потом сам поймёшь, Алексей - Людмила Андреевна говорила по-прежнему шепотом, хотя все соседи обедать домой не приходили. Далеко было. - Пойду к Маргарите, подружке. Блузку ей дошьём.

Когда один остался Лёха, стало ему легче. Перевозбуждённость и странная

испуганная реакция отца с мамой пропали, ушли вместе с ними. Лёха минут тридцать отмокал под душем, потом отстучал молотком стельки из шиповок, скрюченные от засохшего пота, прилег на покрывало с книжкой Циолковского «Путь к звёздам». И почти сразу уснул. Устал всё же от обилия нежданных событий за последние двадцать дней.

Проснулся часов в семь вечера. Мама проверяла тетради. Отец тихо играл на баяне свой любимый «Полонез Огиньского».

- Пойду к ребятам схожу. Давно не виделись.

- Отец кивнул, мама сказала «м- м- м». То есть - услышала и не возражала.

Леха нашел в кармане не ездивших в совхоз брюк мелочь, выловил две «двушки» и побежал к телефонной будке. Она стояла одна-одинёшенька на сто, примерно домов, возле «клуба механиков».

Постоял, выкурил «Приму», потом сказал вслух.

- Да и ладно! Подумаешь!

Достал из рубахи бумажку с номером, кинул монетку и медленно, нерешительно пока, покрутил дырки в диске и услышал гудок, сменившийся на приятный бархатный голос.

- Привет, Алексей!

- А как ты..? - Лёха растерялся.

- А мне больше не звонит никто. У мамы с папой другой номер.

- Привет! - засмеялся Лёха - А то я подумал, что ты ведьма.

- Да, не буду отрицать. Есть немного, тоже засмеялась Надя.

И стало тепло. Хорошо стало. Душа Лёхина почему-то трепетала и радовалась. И стали они знакомиться детальнее и откровенней.

А домой он пришел после часа ночи. Родители как бы спали. Лёха прокрался на носочках в свою комнату. Свет не зажигал, а сел к окну и почти до утра разглядывал самую яркую звезду Альтаир в созвездии Орла.

И ни о чем не думал. Ничему как будто не радовался и ни о чём, уж точно, не жалел.

Глава вторая

Мутного желтого цвета пластмассовый громкоговоритель, похожий на огромный кусок хозяйственного мыла, покойная бабушка Стюра прибила в шестьдесят пятом ещё году к верхнему косяку кухонной двери. Потому, что строители страшного на вид серого панельного дома, усыпанного влипшими в цемент кусочками молотого гравия, розетку для радио пригвоздили в соответствии с проектом именно там. До регулятора громкости Лёхина мама не дотягивалась, отцу было всё равно - орёт радио или молчит, а Лёха обожал просыпаться по просьбе московской дикторши, которой бог подарил голос одного из своих ангелов.

- Доброе утро, товарищи! - после скрипа и скрежета пробивающегося по бесконечным проводам всесоюзного эфира бодро и ласково сказала дикторша. - Сегодня пятница, восемнадцатое октября тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Московское время четыре часа утра. Начинаем трансляцию передач Всесоюзного радиовещания.

Тут же заполонил всю большую трёхкомнатную квартиру симфонический пафос гимна СССР, отчего у каждого, видно, жителя города возникало желание быстрее вскочить с кровати и принять торжественную стойку. Никто ведь приёмники в Зарайске никогда не выключал. Старая традиция. Она жила с момента появления в землянках, домиках, домах и коммунальных квартирах траурно-черных круглых громкоговорителей с дрожащей от звуков мембраной, сделанной из загадочного материала, похожего на барабанную кожу.

Лёха спрыгнул на пол вторым. Потому как в соседней комнате батя уже делал зарядку под всесоюзный гимн, а заканчивал под местный, прославляющий родную Казахскую ССР. Отец был мастером спорта по лыжным гонкам и в соревнованиях участвовал до сих пор. Когда до сорока всего год оставался. Поэтому заряжался он с утра не для хорошего самочувствия, а во имя сохранения хорошей спортивной формы. Зима почти рядом. А там - минимум пять-шесть всяких соревнований. У Лёхи легкоатлетические турниры крутились круглый год. Зимой в залах, а с весны до осени - на единственном, но мастерски сделанном стадионе, каких в самой Алма-Ате-то было штуки три, не считая, конечно, центрального.

Поэтому состояние боевой готовности надо было нянчить как дитё малое - без передышек и уважительных причин. В шесть утра с 1 января по 31 декабря Лёха быстренько влезал в спортивный костюм, кеды, накидывал на голову трикотажную шапочку с ушами и пробегал пять километров через дворы четырехэтажных страшилищ, вдоль асфальтовых и естественным образом продавленных в земле большого частного сектора дорог, разминался в квадратном скверике возле нового своего микрорайона и домой на четвертый этаж взлетал к восьми. К завтраку. Мама в это время уже вела первый урок, а батя ждал Лёху, чтобы кашу гречневую с ливерными пирожками и густым грузинским чаем они уничтожали вместе.

- Ты вообще в курсе, что день рожденья у тебя завтра? Девятнадцатое же октября будет. - Николай Сергеевич дожевал пирожок и осторожно глотнул из граненого стакана только что вскипевший чай. - Праздновать будем вечером. Так что, ничего после семи не планируй. Шурик с Зиной приедут, Володя с Валей, тётя Панна с Виктором Федоровичем. Дядя Вася из деревни, дед твой Панька и баба Фрося. Горбачев дядя Саша обещал попозже подъехать. Там у них в милиции районная проверка идет. Сидят шесть человек, бумажки пересчитывают до восьми. Придурки.

Леха насторожился.

- А чего народа столько съезжается? Вроде не юбилей у меня. Девятнадцать лет. Не пацан, но и не мужик ещё. Чего с таким размахом праздновать?

- Ты ж студентом стал! - отец взял пухлый пирожок и откусил сразу половину. Потому говорить стал невнятно. Но Лёха расшифровал-таки. - Двойной, выходит, праздник. Девятнадцать лет плюс открывшаяся дорога в страну умных. Это надо пошибче отметить. Я даже знаю, кто что подарит. Сказать?

- Не, вы тут без меня точно приглупели все, - засмеялся Лёха. - Одни дары несут как ребёнку-малолетке. Другие хотят приятную неожиданность испортить. Чтоб я перед роднёй трепетал неестественной радостью от подарков, про которые давно всё знаю. Ты чего, батя, серьёзно?

- Тьфу, какой дурной ты! Девятнадцать лет, а юмор взрослый всё не доходит до тебя. Шучу я! Ладно. Куда ты сейчас? Дождик вон начался. На весь день, похоже. Мне-то в редакцию. Уже девять скоро. - Он вытер салфеткой пот со лба, выдавленный чайным кипятком, и пошел одеваться в рабочую корреспондентскую форму. В серый костюм из тонкой шерсти и белую рубаху под синий в крапинку галстук.

- Пойду к пацанам в наш старый край. Мне вообще там жить хочется. Чего мы сюда переехали? Вот эти девять домов вокруг - склепы натуральные. Женщинам в сумерках без сопровождения ходить боязно. Да и шпаны много почему-то. Вообще - уродливое место, - Лёха накинул поверх трико прозрачный синтетический плащ с капюшоном. - Организм сопротивляется здесь жить. В этом месте, говорят, давнишнее кладбище снесли. Степь тут начиналась. А в старом нашем краю - рай. И Тобол, речка любимая, такой вкусный воздух на те улицы несёт. Полезный, полный природных витаминов.

- Всё, блин, - отец тоже набросил точно такой же плащ-накидку. - К старому возврата нет. Я и сам не хотел уезжать оттуда. Но хватит уже печку углём топить, воду за триста метров по три раза в день из колодца таскать да грязь месить тамошнюю. Здесь и отопление паровое, вода в квартире, телефон скоро проведут. Телевизор вон, смотри как тут сигнал принимает! Опять же - балкон три метра в длину. Почти комната. Застеклим потом, батарею туда протянем и мама цветы будет разводить как в теплице. Нет. Сравнивать то захолустье с современной цивилизованной инфраструктурой - пустое дело.

И они разошлись. Николай Сергеевич пошел писать очередную правду народу, а Лёха – к друзьям дорогим, с которыми по малолетству вместе сопли на кулак мотал, потом взрослел стремительно и настырно в приключениях опасных, драках край на край и погонях за местными девчонками, которые на какое-то короткое время становились неповторимыми подарками судьбы. Он вырос, уехал на другой конец города, но каждый день бегал на родину, в свой район «Красный пахарь», где никто ничего не пахал уж сто лет, зато тополя росли, цепляя верхушками небо, пахла прибрежной травой и волной сладкой река, ездили на своих самодельных каталках дорогие и вечно пьяные инвалиды войны, ухитрившиеся выжить. Да ещё солнце отскакивало брызгами лучей от маленьких окон мазанок, землянок и магазина умершего купца Садчикова, на ступеньках которого было большим счастьем посидеть вчетвером, покурить и позаигрывать с ещё недавно бесформенными, а теперь фигуристыми грудастыми соседками, не сумевшими подавить в себе страсть к круглым карамелькам «Орион» и лимонаду «Крем-сода». Да, настоящая жизнь вместе с доброй памятью остались только здесь. На старом месте, где судьба нарисовалась, хорошо началась и ошалело понеслась пока ещё не понятно куда.

На подходе к месту встречи с друзьями, за километр примерно, сквозь дождь, довольно щедрый на миллионы мелких капель, просочился грязно-серый вонючий дым. Он, пришибленный острыми струями, жался к земле, огибая дома, деревья и людей, бегущих с зонтами на работу.

- Это что там? - крикнул Лёха безадресно. Много бежало к остановке людей. Слышно было всем.

- Дом горит на Ташкентской! - пропищала укрытая голубым зонтиком тётка с хозяйственной сумкой. - Я мимо еле пробежала, чуть не задохнулась. Весь дым к земле нагнуло.

- Это, Лёха, у Прибыловых хата загорелась, - сообщил из-под зонта прорезиненного голос Валерия Ивановича Куропатова. Он через три дома от погорельцев жил. - Я помогал выносить кое-что на улицу, но больше не могу. На работе вздрючат за опоздание.

Лёха побежал на Ташкентскую. Витька Прибылов, бывший одноклассник, жил в деревянном старом домишке с дедом. Бабушка умерла два года назад от туберкулёза, подхваченного из цементной пыли на комбинате железобетонных изделий. Отец с матерью пять лет назад летели в город на «кукурузнике» из Бурановского района. Со свадьбы дочери отцовского друга. Самолёт упал на посадочную полосу в Зарайске. Завалился на крыло и винтом прокрутил кругов десять по земле, разваливаясь на детали. Рассказывали знакомые Витькины. Знакомых - полгорода. Кто-то как раз был в аэропорту. Родителей Витька хоронил чисто символически. Тел не было. В гробы сложили куски одежды, вещи, Руку матери, которую опознали по перстню. Голову отца. Её отбросило метров за тридцать в траву возле полосы. С тех пор на остаток семьи Прибыловых беды накатывали как регулярные морские волны. Бабушка на работе, считай, погибла, Витьку порезали на танцплощадке в парке ни за что. Показалось двум идиотам, что он липнет к девчонке одного из них. Потом собаку, огромного волкодава, кто-то отравил. Кинул через штакетник кусок колбасы, вымоченный в разведенном дусте. Деда машина сбила, когда он дорогу из магазина переходил. Три месяца в хирургии пролежал. Сейчас ходит с костылём. Левую ногу не смогли в бедре восстановить.

- Это Господь проклятье наслал на вас, - убеждала Витьку соседка Лифанова.-

потому, что отец твой Сталина материл.

- Дура ты, Лифанова, - сопротивлялся Витька. - Проклятья колдуны, щаманы злые насылают. А Бог, наоборот, любит всех.

- А раз любит - чего вы все у смерти прямо под косой шастаете? - Лифанова плевала на землю в три стороны и уходила недовольная.

Но что-то с Прибыловыми всё одно было не так. Кто-то или что-то не давали жить спокойно. Это Лёха ясно понимал, но объяснить не мог даже себе.

Вокруг горящего дома бегало человек тридцать. Не меньше. Вёдрами таскали воду из колодца напротив и лили её вниз. Сверху дождь старался.

- У кого длинный шланг есть? - закричал подбежавший Лёха, продираясь голосом сквозь треск горящего дерева.

- У Димки Конюхова, - отозвался пробегающий с ведром Серёга Ильичев с соседней улицы.

- Конюхов, бляха! - заорал Лёха, сделав из ладоней рупор.

- Я тут! С Лебедевым диван тащу из хаты, - кашляя прохрипел Димка.

- Бросай на хрен диван, за шлангом беги.

Через десять минут Лёха уже насаживал конец шланга на носик водонапорной колонки, вкопанной метров за сорок от дома. На углу. Шланг оказался даже длиннее, чем надо было.

- Держи, чтобы он с колонки не соскочил.- Лёха толкнул Конюхова к колонке и, подхватив шланг на сгиб локтя, рванул к дому. - А теперь жми ручку вниз!

Напор был крутой, мощный. Окна и углы домика стали шипеть как сотни спутавшихся змей и тускнели, теряя огонь.

- Пожарных полчаса назад вызвали, - угрюмо крикнул Витька Прибылов. - Сразу как загорелось. Проводку замкнуло в сарае дождём. Крыша худая там.

Вот после этих слов его и выскочила из-за угла красная машина с лестницей над баком и пожарниками в брезентухах на подножках.

- Всё, мужики! - заорал старший пожарный. - Валите в сторону. Спасибо. Теперь мы сами. За водой на Тобол ездили. Извините, что припозднились.

- Да хрена теперь извиняться, - тускло сказал Витька и сел прямо в грязь перед штакетником. - Там уже тушить нечего. Сгорело все к едреней матери.

- Погоди выть, - Лёха шлёпнул его по спине. - Надежда последней умирает. Есть ещё шансы. Верх почти не горел под дождём. Значит потолок не упал. Не пожёг вещи. Да и вынесли, сам глянь, вон сколько!

Минут десять три брандспойта били водой дом так, что чуть не развалили напрочь. Насосы уж очень мощные были у укротителей огня. И остался синий дымок, истекающий волнами узкими, прилизанными, из дыр меж брёвнами.

Пошли считать оставшееся в целости. Много людей пошло. Дед только остался на улице. Прислонился к шаткому забору и обреченно плакал. Глядя под ноги.

- Да почти ничего не пропало, - радовался Витька. - Занавески сгорели, пол провалился. Сундук с летними шмотками спалился. Новые купим. Стаканы полопались и обеденный стол обуглился. А так вроде всё. Гармошка вон лежит отцовская. Телевизор вынесли, успели. Нормально всё.

- Я тебе за треть цены все стройматериалы достану, - взял Витьку за плечо Иван Обухов. Зам начальника СМУ-2. Кирпич, шпалы, доску, рамы, косяки. Фундамент цементный зальём. Проскуряков Олег тебе проводку путёвую от столба разведет по дому и в сараи. Да, Олежек?

- Да нет разговора! - потрепал Витьку за лохмы Проскуряков.

- А мы с пацанами строить поможем, - крикнул Лёха.

- Да усохни, Малович, - засмеялся зам начальника СМУ-2. - Мои ребята в выходные субботник тут сделают. Витька им ящик водки поставит и хорош. За четыре выходных дом готов будет.

- Пока несите всё ко мне домой, - сказал Димка Конюхов. - И поживёте у нас с Нинкой пару недель. Не треснем. Дом у меня - я те дам! Рота солдат влезет.

Пожарные скатали в рулоны рукава для подачи воды, отстегнули брандспойты, покидали всё между кабиной и баком, попрощались и убыли ждать следующего пожара.

А Лёха почистил трико, помыл руки в луже и побежал с Ташкентской улицы на Октябрьскую. Минут пятнадцать ходу от пожарища. Сидя на мокром крыльце древнего Садчикова магазина курили под зонтами Нос, Жердь и Жук. Лучшие друзья.

- Вы, блин, тунеядцы! - весело крикнул Лёха, обняв каждого по очереди. - Не работаете, не учитесь, пожар рядом не заметили. Не помогли тушить. Вас судить надо. И расстрелять за вредительство. Вы государству своей ленью мешаете выбиться в лидеры среди союзных республик. Бараны бесполезные!

- Лёха вернулся! - радовались лучшие друзья, пропустив ехидную тираду поверх зонтов. - Ну, давай, колись, что и как. Чего заработал, чему научился, когда на английском болтать начнешь?

Каждый вставил своё слово и крепко пожал ему руку.

- Вот, блин, удивительное дело! - как в театре актер патетически произнёс Лёха Малович. - Не научился ничему, пользы колхозу принёс на копейку. Зато влюбился!

- Удивил, блин! - заржал Нос.- Ты их сколько за этот год отлюблял? Штук двадцать, не меньше.

- Ты, Нос, тупырь, - развеселился Лёха. - Отлюблял и полюбил - это как небо и земля. Говорю же - влюбился. Первый раз по-настоящему. Полюбил! Чего вам не ясно, охнарики? У меня вот тут жарко, в груди. Там где душа с сердцем. А не в штанах, как обычно. Разницу просекаете?

- Ха! - изумился Жердь. - Такого не было ещё. Если не врёшь.

- Тогда садись в серединку, - потянул его за руку Жук. - И колись. Руку на Библию клади и колись как Петру святому перед воротами в рай. Правду и только правду.

Лёха сел, закурил, помолчал, собрался с духом и каким-то странным, не своим голосом начал первый в своей жизни рассказ о том, чего пока ни с кем из близких друзей не случалось. О нагрянувшей без спросу и разрешения настоящей, неизведанной и пугающей любви.

Дождик аккуратно прижал к земле поздние цветы на клумбах перед магазином. Легли, пачкая в грязи разноцветные листочки, бархатцы, бессмертники, циннии и хризантемы. Разновеликие, свободные и вполне довольные беспризорностью своей собаки опустили мокрые головы и бесцельно бегали в сторону Тобола и обратно. Лапы собачьи с размаху поднимали из-под воды грязь и забрасывали её на хвосты и мокрые спины. Но не слабенький разум животный вытащил их из обжитых сухих и тёплых укромных закутков, которых люди и не замечали. Наоборот, мудрость инстинкта бессознательного нашептывала собакам, что если по лужам не просто бегать, превращая мягкую шерсть в тяжелую мокрую ношу, а почаще падать в места, где поглубже, да валяться там с переворотами и замиранием на спине, задрав ноги, то получалась прекрасная оздоровительная процедура.

Блохи оставались в лужах, а пока заведутся новые - можно будет с недельку- другую пожить в покое тела и духа, продляя этим не слишком долгую жизнь.

Лёха рассказывал о появлении непривычного светлого чувства долго и красочно. Деталей не упускал, но и общую философскую, моральную и нравственную платформу любви несомненной утверждал примерами из классической литературы, знаменитых кинофильмов, да из подручных многочисленных примеров, находившихся в окружающей городской действительности.

Нос, Жердь и Жук слушали его молча, подавляя в себе лирические переживания за хрупкую пока Лёхину влюбленность разглядыванием кувыркающихся в лужах собак и провожанием равнодушными взглядами прикрытых зонтиками и капюшонами ненормальных прохожих, не усидевших в непогоду дома. Курили они одну за одной сигареты «Прима», покашливали в наиболее откровенных местах повествования. И только это вскрывало факт глубокой их заинтересованности в неведомом ещё для самих чувстве, а попутно подтверждало доверие к непривычным Лёхиным откровениям.

- Короче, такая моя метаморфоза внутреннего состояния! - завершил влюбленный рассказчик с большим трудом выдавленное из строгой своей мужской сущности отчаянное откровение.

- Да…- промычал Жердь, убрал зонт, поднял взор к небесам всемогущим и задумался. Наверное, о возможной собственной любви. Которая в восемнадцать лет пока его на Земле не разглядела. Морось октябрьская лилась ему сквозь короткий волос за пазуху и на спину под воротник курточки. Но Жердь так глубоко ушел в себя, что Лёхе пришлось перехватить у него зонт и водрузить его над Генкиной головой. Октябрь все-таки. Простынет, помрёт от воспаления лёгких. И вся любовь.

- Ну, это надо проверить, - тихо пробормотал Нос.- Говорят же, что сперва любовь первая аж разрывает тебя на куски, жжёт и чудеса вытворяет немыслимые. Крылья у тебя на спине вылезают из пера жар-птицы. И ты, порванный страстью на фрагменты, летаешь на крыльях этих и возлюбленную с собой порхать зовёшь. Парить в страстном трансе над всем обыкновенным. А она, сука, не летит. И крылья у неё не растут. И не слышит она тебя ни хрена, потому, что мама её в это время вливает в уши фигню всякую. Как правильно шторы подшивать. Какие заколки для волос вчера в моду вошли. А ты там порхаешь как дурак с крыльями. Весь в эйфории. Пока бензин не кончится.

- Чего проверять? - Лёха просто ошалел от глупости друга. - Это любовь, я тебе говорю. Точно. Я читал. Слышал. В кино видел. Прямо один к одному всё. И она неровно дышит. Глаза. У неё глаза влюблённого человека. Я у разных девок, с которыми шустрил по неделе, да по три дня, видел глаза. А, мама моя родная, сколько я их пере… Перевидал. Девчушек с такими пустыми глазами.

Так в них ни фига похожего. Скукота в них и очевидная просьба побыстрее в койку свалиться. А у моей - нежность. Чистота. Боль какая-то. Я вон на себя в зеркало смотрел. В глаза себе. Там тоже боль. От любви. Я, мать твою, в жизни бы месяц назад не поверил никому, что от влюблённости не розовые искры из глаз разлетаются, а всё болит внутри. Но сладкой, приятной болью. Душа ноет, сердце ломит, в мозгах как будто разряды электрические беспрерывно. Жуткое дело. Но я без неё уже никак. Она во мне. Здесь!

Лёха с размаху вломил себе кулаком в грудь, от чего все три друга вздрогнули и отодвинулись.

- Ну ты, Лёха, гляди, - Жук поднялся и встал напротив. - Тебе виднее. Мы-то её не видали пока. Просто тебя знаем как себя. Потому верим. Жаль, что самим не довелось пока вот это всё через свои нервы пропустить. Ну, не поздно же ещё. Влетим и мы в эту сеть.

- Ну, - согласился Нос. - Лёха вон в любую из своей охмурённой команды мог втюриться. Красивых навалом было. Мы ж их почти всех видели. Так нет же. Пролетел над ними как ветер и не уткнулся ни в одну. Я так думаю, что в любую судьбу заложено ещё до рождения твоего - когда и что с тобой должно случиться.

- Случайно случиться, - сказал Лёха. - Я что, мечтал в неё влюбиться? Я искал её повсюду, потерял покой и сон? С фонарём ночами носился: вдруг встречу любовь? Да хрен там! Случайно получилось. Я сперва и не врубился, что втрескался. Только через неделю что-то перемкнуло. То ли в голове, то ли в душе. Сижу поздно вечером, читаю и вдруг понимаю, что вижу в книге не буквы, а её. И вот тогда прямо сразу и стало больно в глубине трёпанной моей сущности. Нет, мужики, это надо испытать лично. Это не перескажешь.

- Нас не бросай, - сказал Жердь. - Мы, конечно не девушки с бездонными глазами, да и любить нас, уродов, не за что. Но мы братья. Мы пять лет назад финкой пальцы резали и кровью соединялись. Мы кровно обречены быть вместе до смерти.

Все помолчали. Закурили. Капли шуршали по зонтам и мелкими струйками, похожими на безутешные бурные слёзы, падали на пропитанное ими деревянное магазинное крыльцо.

- Ладно. Пойду я, - Лёха поднялся и поправил капюшон.- У меня тренировка в два часа.

- А завтра день рожденья, - добавил Жук. - Где и когда уши тебе драть будем? Лимонад куплен. Ящик. Четыре торта. По одному на рыло. Подарок есть. Обалдеешь!

- Только днём, - Лёха потянулся и тряхнул головой. Долго говорил. И страстно. Потому устал слегка. - Вечером родственники собираются.

- Тогда в час у меня, - Жердь поднял руку.

Они шлёпнули по очереди ладонями об ладони и разошлись.

Друзья по домам. Обдумывать услышанное и жить по-прежнему. А Лёха побежал к телефону-автомату за три квартала. Для него прежняя жизнь внезапно, но уверенно закончилась.

В синей, умытой дождиком телефонной будке торчала толстая тетка и орала на кого-то с таким счастливым выражением напудренного и раскрашенного тенями и румянами лица, что и дураку ясно было, что тётка собеседника побеждает. Или добивает.

- А попробуй! - вылетал резкий её голос в дыру между длинными железными рамами, из которых вышибли стекло юные любители гадить везде, где попадется. - Нет, ты попробуй! Ты ж у нас не боишься никого. И сядешь! Сказала тебе - сядешь! А я сделаю так, что париться там будешь лет семь, понял? Нет, не бил. Но я-то докажу, что бил! Долго фингалов самой себе поставить? Муж, мля! Объелся груш. Это ж ты меня из дома вытурил ни за что. Вот и попробуй органам объяснить, что если я от тебя, козла, налево сходила, то ты имеешь право по закону у меня квартиру забрать и помочь сдохнуть под забором. Есть такой закон? Нету, понял? А я прямо сейчас пойду в горотдел и мусорам заявление сдам. Вот оно. В ридикюле готовенькое лежит. Так что, намыливайся. Скоро за тобой, козлом, машинка с красной полоской приедет. Тьфу на тебя!

Тетка раскрыла зонт ещё в будке и задницей открыла дверь, чтобы вывалиться сразу под расписной непромокаемый искусственный шелк зонта. Краски на лице много было. Жалко если смоет.

Лёха терпеливо ждал окончания замысловатого фигурного выковыривания тела тёткиного из будки, а когда ей это с горем пополам удалось, спросил.

Машинально. Не собирался ничего говорить. Просто вырвалось.

- Гражданочка, вопрос можно?

- Нет у меня двушки, - тётка под зонтиком поправляла в косынке кудри.

- Не, я узнать хотел. Двушек у меня полно. Можно?

- Узнавай. Смотря, чего хочешь. Может, и скажу.

- Это Вы с мужем говорили?

- Ну, - тётка прокрутила зонт над головой и улыбнулась.- Здорово я его замесила?

- Вы его не любите? - Лёха глянул ей в густо обведенные карандашом глаза.

- Раньше любила. Он меня тоже. Десять лет назад, - она смотрела вдаль мимо Лёхи. - Три года. Пока не поженились. А в одной хате жить стали - тут и поперло дерьмецо. То из меня, то из него. Через полгода и открылось нам обоим, что тереться боками в тесной хате - пытка. И вылезло только тогда, что у нас общего кроме этой квартиры - ничего. Даже детишек он не захотел. И любовь куда-то свинтилась. Как и не было. Ответила я тебе, парень?

- Ну да… - Лёха застеснялся почему-то.- Ну, может наладится всё. Желаю вам.

Тётка махнула рукой и медленно пошла в строну парка, где в мокрую погоду остались только воробьи на ветках сосен. Только на них иголки плотные придерживали капли. С других деревьев листья уже упали и умерли. Зонт её разноцветный долго ещё маячил на центральной дорожке. Потом она села на мокрую скамейку и неподвижно сидела по крайней мере те полчаса, которые ушли на разговор Лёхин с Надей. Болтали ни о чём. Точнее, о всякой чепухе. О телепрограмме « В мире животных», о новом фильме «Доживем до понедельника». На обсуждение дождя затянувшегося целых десять минут ушло. Тётка всё сидела на скамейке, только голову опустила ниже и сгорбилась. А в разговоре с Надеждой что-то не так было. Лёха чувствовал, что она пытается нечто поважнее воспоминаний о телепрограмме сказать, но у неё не получалось.

- Надь! - Лёха перебил её мысль о пользе моросящих потихоньку дождей. - Ты скажи, что хочешь сказать. Я готов. Мне трубку повесить?

- Дурной ты, Малович, - Надя засмеялась. - Ладно. Добавил ты мне смелости. В общем, приходи ко мне. Сейчас приходи. Ты откуда звонишь?

- От парка.

- Так это рядом. Десять минут ленивого хода. А ты спортсмен. За пять минут так же лениво и дойдешь. За желтым гастрономом на углу спуск внутрь квартала. Спустишься, увидишь двухэтажный дом из белого кирпича. Он там один такой. Второй подъезд. Второй этаж. Семнадцатая квартира.

- Ты одна дома? - Лёха почувствовал, что дыхание замерло. Как перед прыжком в снежный сугроб с четвертого этажа своего панельного уродца.

- Нет. С мамой. Она - Лариса Степановна. - Надя тоже почему-то говорила странным прерывающимся голосом, который бывает только при неровным дыхании. - Симпатичных и умных парней она не ест. Уважает, наоборот.

Чай попьём. Мама с тобой познакомиться мечтает.

- Так прямо мечтает!? - засмеялся Лёха. - Так ты про меня уже всем доложила?

- Пока одной маме. Она - мой лучший друг. Ну, давай. Жду.

Повесил Лёха трубку, прислонился лицом к уцелевшему стеклу будки и долго, минут пять следил за одинокими каплями, как в пропасть бросающимися с крыши будки на тротуар. Они разбивались в мелкие дребезги и переставали быть каплями, вливаясь в общую грязную лужу. Тётка на скамейке сидела в той же позе и похожа была на плохо установленный памятник, который накренился к земле и мог упасть.

- Да, блин. Жизнь, собака. Творит, что хочет. Но любую жизнь надо знать и уважать. Иначе никогда ничего путного не сделаешь.

Эту мысль он донес прямо до двери подъезда в двухэтажном доме из белого кирпича, который наверняка вся округа звала «белой вороной». Все остальные здания были больше, выше, но хуже.

- Эх, блин, всё равно когда-то надо и с мамой познакомиться. И с папой. А её надо моим показать. Да… Серьёзно всё заворачивается.

Кожаную с прошитыми узорами огромную дверь, Надя открыла раньше, чем он разглядел кнопку звонка. Она прислонилась к нему всем телом на секунду и взяла за руку.

- Сначала на кухню. Чай, конфеты, эклеры и бутерброды.

И вот тут глаза Лёхины так вытаращились! Даже неловко стало. Прихожая была устлана вроде бы ковром тёплого светло-коричневого тона. Но это был не ковер, а сам пол. Стены огромной, квадратов в двадцать, прихожей, выложены были из зеркальной плитки такого же коричневого тона и отражались друг от друга, создавая эффект отсутствия стен вообще. На стенах как по линейке были ввинчены в стекло аккуратные бежевые пластиковые плафоны, формой напоминающие морские ракушки. Из них на пол кругами падали тёплые лучи и расползались радужными кольцами по ковру. Возле каждой из четырёх стен стояли высокие матовые коричневые подставки для больших ваз, из которых свисали ветвями тонкими розы, лилии, и неизвестные Лёхе цветы, оранжевые в коричневую крапинку.

- Осень же. Откуда цветы? - шепотом спросил Лёха, чувствуя сложный аромат цветочного коктейля.

- У папы на работе оранжерея есть. Общая. Одна на весь обком. Раз в неделю нам их меняют на свежие. - Надя засмущалась почему-то и за руку втянула его на кухню, огромную как главный зал в квартире Маловичей.

- Здравствуй, Алексей! - с фигурного, удивляющего формой гнутых ножек стула, стоящего у круглого, покрытого изумрудной накидкой стола, поднялась эффектная черноволосая женщина лет сорока пяти в потрясающем золотистой вышивкой дорогом халате. Сверху донизу по халату спускались и поднимались золотистые змеи и маленькие весёлые дракончики. - Какой ты красивый, мощный юноша. Ну, садись. Надя мне о тебе много рассказывала хорошего. А я хочу послушать тебя самого. Поговорим?

- Здравствуйте, Лариса Степановна! - слегка поклонился Лёха. - Поговорим, конечно. Только чего во мне хорошего я не думал никогда. Расскажу просто, что про себя помню

Все засмеялись. Неловкость первых минут ответственной встречи растаяла и через пять минут все трое пили экзотический и недоступный Маловичам цейлонский чай с конфетами московской фабрики Бабаева и бутербродами с черной икрой, которые Лёха раньше видел только в маминой книге о вкусной и здоровой пище.

Сидели и говорили долго. Намного дольше, чем сидят с людьми, которых позвали в гости для приличия и больше никогда не увидят.

И Лёха печенью почувствовал, шестым или даже седьмым чувством уловил ту флюиду, которая здесь, на кухне, была одна на всех троих. Добрая флюида. Такая обычно и всегда в жизни Лёхиной объединяла только близких родственников. И сейчас она чётко обозначила безусловное начало новой, совсем другой, неведомой до этой минуты жизни и крутой поворот судьбы в ту сторону, о которой он раньше никогда и не слышал.

Глава третья

- Кровь, кровь остановите! - кричал на весь стадион тренер Ерёмин спортивному врачу и двум санитаркам. Они работали в спортобществе «Автомобилист», у них свой кабинет имелся в единственном дугообразном здании на одноименном стадионе. Футболистов обслуживали, легкоатлетов, а зимой хоккеистов, которые играли мячом. С шайбой хоккей в Зарайске к концу шестидесятых ещё не прижился. Лёха метров двести от ворот до прыжковой ямы шестовиков добежал с отличным результатом. Если бы кто-то его бег засекал. Но некому было. Все спортсмены и тренеры окружили прыжковую яму. Это такой короб из дерева, в который насыпали сначала песок, а поверх него - опилки. Алюминиевые шесты уже свой век тихонько отживали. Появились синтетические фиберглассовые, которые гнулись и пружинили под тяжестью прыгуна. Результаты резко скакнули вверх. Всё это было здорово. Кроме одной детали. Это были отечественной

промышленностью слизанные с западных аналогов прыжковые инструменты. Ну, ясное дело, никто точного рецепта состава пластика нашим заводам не давал. Сделали их по образцу, однажды забытому немецким прыгуном на соревнованиях в Лужниках.

Но сделали по-советски. То есть, не жалея пластмассы, но и не сильно вникая: почему она такая волокнистая. И почему волокна вообще не того цвета, что сам пластик. Так вот наши родимые шесты временами ломались под весом человека. И тогда - как повезёт. Можешь по инерции ниже планки в опилки рухнуть. А у этого парня, Володи Саганова, десятиборца, вес был под девяносто. Шест переломился, а он с куском его в руках улетел вбок и головой вписался в верх деревянного короба. Кровь хлестала в опилки, на халаты медсестер, но не останавливалась. Володя лежал без сознания, а человек шесть вместе с тренером лили на рану всё, что было в чемоданчиках медсестер. Лицо парня побледнело, руки и ноги судорожно дергались. В яме для прыжков было тихо и тревожно.

- Скорую вызвали? - тихо спросила медсестра Лена, прижимая к дыре в голове толстый слой бинта, смоченный какой-то синей жидкостью.

- Едет уже, - врач Николаев стоял , пощипывая подбородок от волнения, и постоянно глядел на широкие распахнутые ворота.

То, что прыгуну становилось хуже, видели все. Даже те, кто ни черта не понимал в медицине, зато имел много разных травм за спортивную жизнь и состояние Володи оценивал абсолютно точно. Похоже было, что череп он проломил, крови из раздробленной кости вылилось столько, что халаты у девчонок промокли насквозь, красный круг на опилках диаметром был сантиметров тридцать. И ещё всем было понятно, что дело шло к самому плохому. Саганов умирал.

Да твою же мать! - тренер перепрыгнул через стенку короба и побежал к воротам. - Они, козлы, откуда едут? Через весь Зарайск пролететь на скорости - пятнадцать минут.

- А станция «скорой» километра два отсюда, - добавил врач Николаев и тоже выматерился, не стесняясь прекрасной половины.

Наконец в ворота со скрипом тормозов влетел «РаФик» с большим красным крестом на белоснежном кузове под окошком, задраенным голубой занавеской. Выпрыгнули из широкой двери три мужика в белых халатах и колпаках с пухлыми саквояжами в руках.

- Все ушли! Все в сторону! - отдал народу приказ главный, видимо.

- Идём на трибуну,- сказал врач Николаев. И все ушли. Поднялись на пятый ярус и молча ждали.

Минут через двадцать они сделали своё дело, двое поднялись, а третий медленно посадил Володю с укутанной в бинты головой и прислонил его к борту. Саганов сидел так недолго. Он открыл глаза, поднял руку и зацепился за верх короба.

- Ни хрена себе, - сказал он мрачно. - Гробанулся прилично.

- Считай, с того света вернулся, - похлопал его по плечу фельдшер. - Ещё бы литр крови вылился – и ку-ку.

- Вот какая сука разрешила такие шесты выпускать? - сам себя спросил Ерёмин Николай, тренер. - Явно без технических испытаний на нагрузки. Седьмой шест за полгода обломился. Это куда такое?

Врачей скорой помощи проводили к машине. Спасибо сказали и пожали им руки.

- Ты, парень, завтра в вторую больницу пойдешь. К доктору Марининой. Восьмой кабинет, - крикнул медбрат. - В очереди не сиди. Скажи, что ты экстренный. Понял? К десяти будь у неё. Она сегодня всё описание по твоему случаю будет иметь. Не забудь. Выздоравливай.

Скорая шустро сдала назад и исчезла за воротами. Ерёмин, тренер, с ребятами подняли Саганова, и медленно, поддерживая слабое тело с разных сторон, повели его в раздевалку.

- Тренировки не будет, - крикнул он Лёхе и Сашке Кардашникову. Домой идите. Не до занятий пока. Во вторник - по расписанию.

Лёха зашел в здание, выпил воды из под крана и медленно пошел в сторону дома. Шест у него тоже ломался в прошлом году. Ударился он о борт плечом и шеей. Болело всё месяц примерно. Рентген сделали. Позвоночник удар не сломал. Обошлось.

- Такая легкая, прямо воздушная как шарик, наша атлетика, - без злости обижался он внутренне на всё кондовое отечественное оборудование. – Ну, а куда теперь? Надо терпеть. Станет же когда-нибудь и у нас всё как в Америке. Там, говорят, парни шиповки по пять лет носят. А наши сезон выдерживают. Если повезёт.

Дома никого не было. Он поел то, что мама оставила в холодильнике «Саратов». Крошечном, почти игрушечном. Но надёжным как советские самолеты, в которые закладывали двойной запас прочности, не жалея металла и заклёпок. Только поел, в дверь позвонили. Лёха утер рот вафельным полотенцем и открыл дверь.

- Салам алейкум, Чарли! - протянул руку Витёк Ржавый из приблатненной компашки, в какую Лёху задуло десять лет назад ветром воспоминаний о справедливых, сильных и авторитетных бывших ворах, а потом ответственных «смотрящих», двух Иванах, научивших его, малолетку, как начать жить правильной мужской жизнью и не скатиться на кривую дорожку воровской или просто жиганской жизни. Странно это было. Воры, хоть и бывшие, наставляли его и друзей Лёхиных на путь честного бытия и почти приказывали никогда не нарушать закон.

- Привет, Ржавый. Чего надо? Заходи. Колись, - Лёха пропустил Витька мимо себя и закрыл дверь.

- Ты нужен. Самому пахану, - Ржавый пошел к столу и доел то, что осталось, запив всё это компотом. - Обмозговать надо одно дело. Змей сказал, что твоих мозгов не хватает, чтобы выстроить всё по уму.

- Вы как допёрли, что я из колхоза вернулся? - Лёха переоделся в спортивный костюм.

- Зарайск чуть больше твоей деревни, - засмеялся Ржавый.- Да и дятлов у нас хватает. Тебя ещё возле автобуса срисовали по приезду. Наши возле института ошивались. Марух клеили.

- Ладно, двигай давай. Чего там Змею приспичило? - Лёха подтолкнул Витька к двери и через полчаса они уже входили во двор дома на окраине города. Дом этот носил у своих кликуху «Золотой шалман», а вообще был обычным притоном воров, уркаганов, блатных, отдыхающих тут после очередной ходки и шалав местных, разбросанных по всем зарайским притонам как необходимость пацанская и украшение тусклой жизни урок.

Змей обнял Лёху и сразу приступил к делу.

- Просекаешь, Чарли, мы загасли на растяжке одной мысли до правильного конца. Не канает концовка работы. Хоть задушись. Надо одного подпольного хмыря-ювелира колануть без крови и увечий на триста граммов рыжья чистого. Высшей пробы. А как это провернуть, чтобы его не потянуло в мусорню стукануть - не фурычим всей кодлой. Ну чего, напряжешь мозги свои светлые?

Лёха сел на диван, мятый до пружин бурными пацанскими забавами со своими шалавами.

- Змей, давай вот это в последний раз. Ну, ладно, не в последний, не обижайся. Но хоть до весны меня не душите. В институт же поступил. Надо как то в учёбу вписаться. Ювелир-то в натуре хмырь? Хорошего человека не обидим?

- Да он волк! - Змей аж захлебнулся. - Барыга, беспредельщик на кидалове простых заказчиков. Его наказать - боженька спасибо скажет.

Домой Лёха вернулся поздно. Всё придумал на радость уркам. Но устал от длинного насыщенного дня. Даже Наде звонить не пошел. Перекинулся с родителями десятком фраз насчет завтрашнего дня рождения и, не снимая трико, свалился на покрывало и провалился то ли в прошлое, то ли в будущее, а может вообще в никуда.

Вечер тёплый был. Отец открыл окно и все дышали ветром, который летал повсюду с прицепом из ароматов полынных трав. Они увядали вместе с первым морозом и упавшим с неба снежным одеялом. Тонким и мягким. Лёха и проспал-то час всего. Но от усталости и нелегкого разнообразия событий сон оказался таким глубоким, что и вынырнуть из этого омута непросто было. Сначала проснулся нос. Он уловил бодрый, острый вкус полыни, встрепенулся и растолкал остальные органы, нужные для пробуждения. Глаза, уши, и мозг. Все четверо Лёхиных друзей и самых полезных личных инструментов для управления собой дали команды спрыгнуть с кровати. Отец играл на баяне вальс «Амурские волны», который не понятно почему сочетался с музыкой ветра и лёгким звоном дрожащих под струями летящего воздуха трав. Мама шила себе очередное платье. Старая бабушкина машинка «Зингер» тоже стрекотала музыкально. Как цикада, которых в степи полно было. Вот и получался такой смешной оркестр, составленный из несочетаемых инструментов, но звучащий ладно, нежно и немного грустно.

- На, сыграй мне «Маленький цветок», - отец сунул Лёхе баян. Инструмент был старый, сделанный ещё до революции. Купил батя его в комиссионке. В конце шестидесятых все баянисты перешли на тульские инструменты. Размером поменьше и с переключателем регистров. Отцовский баян сделали большим. Меха у него растягивались на метр вправо. Кнопки ладов царский завод привинтил к каждому язычку винтиками, весил инструмент как полное ведро с водой. Но зато звук у него был изумительный. Насыщенный, глубокий и едва вибрирующий. Красивый, в общем. Лучше, чем у знаменитых серийных тульских.

- Именно «Маленький цветок»? - переспросил Лёха, накидывая на плечи ремни.

- Ну, - отец сел напротив. - Ты его точно играешь. Я у тёти Панны пластинку слушал. Кларнетист Сидней Бише играл в джазе, с Армстронгом работал. Фигура. Он написал «Маленький цветок» для себя. Для кларнета. И пластинку первую с этим фокстротом ещё в тридцатых годах выпустили. Сейчас эту вещь вспомнили и играют все. На саксофонах, даже на скрипках. Ну а я хочу на слух выучить. Нот-то нет этих в СССР. А баян наш для «Цветка» прекрасный звук даёт. Давай.

Лёха стал играть и почувствовал, что извлекает из мехов звуки, полные нежности и грусти. Самому ему прямо-таки плакать захотелось. Дотянул пьесу до последнего аккорда, отдал баян отцу и пошел к окну, чтобы врубиться, глотая вкусный воздух: с чего вдруг он чуть не расслюнявился.

- Вот зачем музыкальную школу заканчивал? - не обращаясь к сыну, спросила мама. - Способности замечательные. Сами учителя говорили. И на фортепиано, хоть он и попутный инструмент был в школе, тоже неплохо играешь. Вот и шел бы дальше. В консерваторию. Потом в хороший оркестр с баяном. Народную песню мог бы замечательно пропагандировать. А по отцовской дорожке пойдешь, замаешься корреспондентским трудом. Командировки вечные, грязные гостиницы, еда какая попало. Всегда в дороге, в пыли, под дождями и ветрами. Хоть про сельское хозяйство пиши как отец, хоть про рудники наши. Один черт - всегда грязный и дорогами измотанный.

- Я в школе играл в ВИА. И в институте буду играть. Нет там ансамбля - сам соберу людей толковых. Гитару вон ещё попутно осваиваю. Но не хочу музыку профессией своей делать. И спорт. И рисование. Хочу писать и жизнь изучать натуральную. Не такую как на плакатах «Счастливый советский народ уверенной поступью идет к коммунизму». - Лёха пошел к вешалке и переложил из брючного кармана в трико десяток двушек. - Я, мам, на иняз поступил, потому как в Свердловске на журфак не прошел с трояком по истории. Ты же знаешь. Мне иностранный язык выучить, извините, не в падлу. Время, конечно, потеряю. Но буду писать всё время. Закончу и буду пробиваться в газету.

- Алексей, не разговаривай так. Слов паршивых не произноси. При учительнице русского языка, - мама дернула его за рукав. - Куда собрался-то на ночь? Денег нагрёб полкармана.

- Пойду позвоню Надежде, - Лёха прислонился к косяку двери в наглой вызывающей позе. Руки в карманах, нога на ногу. - Надо будущее обсуждать. Отец засмеялся. Мама перестала шить и уставилась на сына расстроенным взглядом.

- Да пошутил я, - сказал Лёха серьёзно. - Какое будущее? Они на небе живут. Мы - почти под землёй. Я у них дома был. Там изба как музей. А мама её как шамаханская царица. У них пылинку надо с микроскопом искать. У них завтрак, обед и ужин - по часам. Минута в минуту.

- Ладно тебе. Не умничай. По часам. Ешь и ты по часам - здоровее будешь, - отец улыбнулся. - Ты не критикуй людей за правильную жизнь. А лучше помогай маме убираться в доме. Куплю микроскоп, чтоб пылинки разыскивать. А насчёт Нади твоей… Полюбишь её - люби. Это само по себе счастье. Его и достаточно будет, пока не разлюбишь. А, может, никогда не разлюбишь. Но жить вместе вам не дадут. Вы с разных планет. Ты с Земли. Они со звезды. С Солнца. Иди звонить. Поздно уже.

Шел Лёха, перебирая в кармане двушки. Не думалось ни о чём хорошем. Что-то в словах отца было точным, как выстрел из воздушки в десятку. Но что? Первые слова или последние?

Надя сняла трубку быстро.

- Я потеряла тебя. Ты где? Всё нормально? Ты почему не звонил весь день? Я…Я…

И она заплакала. Тихо. Печально.

- Я сейчас прибегу. Десять минут жди и выходи на улицу. Сможешь? - Лёха оторопел.

- Приходи скорее, - Надя шмыгала носом. - Я буду возле подъезда.

Лёха бросил на рычаг трубку и рванул в центр города. Он бежал и совсем не думал о том, о чём ему стоило уже догадаться: пришла любовь. От которой ещё никому не удалось спрятаться или проскочить мимо.

- Я весь день сидела у телефона, - Надя прижалась к Лёхе и обняла его за шею. - Книжку рядом раскрыла. А она не читается. Не пропадай так надолго.

- Надь, у меня жизнь такая, - Лёха гладил губами её чёрные бархатные волосы, пахнущие почему-то яблоками. - Я неуравновешенный. Так как-то получилось давно уже, что или я где-нибудь очень нужен. Или мне самому куда-то срочно надо. Это не нормально, конечно. Надо что-то одно делать и этим жить с радостью. А у меня десять дел в день - минимум. И все разные.

Вот и ношусь как бешеный конь. Конёк-бегунок, в общем.

- А я? - Надежда подняла глаза и пробила Лёхины зрачки навылет. - Мне же ты тоже очень нужен. А тебе ко мне не надо ни срочно, ни случайно.

- Зачем я тебе? Я совсем не ручной. Достоинство всего одно - не совсем дурак. Так таких - вон сколько. Армия! - Лёха мягко тронул губами бархатную её кожу на шее. - Я ни с кем никогда из девушек не дружил, не влюблялся ни разу. Даже в кино никого не водил. Поэтому я и не понимаю, что случилось. Знаю точно, что уже не могу без тебя. Что хочу всегда быть рядом. А не выходит, блин! Думаю только о тебе, но вырваться из паутины всяких дел, в которой застрял уж лет пять назад, пока не могу. Я в ней застрял, опутан ей вкруговую и ещё не нашел способа, как порвать эту привязь и убежать от всего к тебе.

- Так не получится, - улыбнулась Надя и тонким шелковым, разрисованным голубыми васильками носовым платочком промокнула замершие в уголках глаз слезинки. - У мужчины дела должны быть важнее всего. Но я и не хочу, чтобы ты спрятался, растворился во мне как сахар в чае и выпал из мужской жизни. Я очень быстро поняла, да почти сразу, после нашей первой прогулки на степное озеро, что ты мужчина. А настоящий мужчина не должен быть карманным предметом вроде вот этого носового платка. Он лежит себе тихонько кармашке юбки. Достаёшь его редко, но знаешь, что он с тобой всегда и используешь его, как пожелаешь. Хочешь, сморкайся в него, хочешь, пыль с туфелек вытирай.

Лёха обнял её нежно и держал за талию как хрупкую вазу из драгоценного стекла. Слова нужные именно сейчас, которые, казалось, пулей должны были вылететь, застряли, завязли, прилипли к языку и выдавились с большим трудом и внутренней дрожью.

- Мало времени прошло. Мы познакомились-то когда… Пальцев на твоих и моих руках хватит, чтобы не обсчитаться. Но так же не должно быть, чтобы можно было влюбиться с такой бешеной скоростью. А я влюбился.

- Молчи, - Надя приложила ладошку к его губам. - Не говори ничего. Я вижу сама. И ты видишь тоже, что я…

- Тоже? - Лёха ласково поцеловал её ладонь.

Она кивнула два раза и опустила голову ему на грудь. Так они и стояли неизвестно сколько времени. Долго стояли, прильнув друг другу. Обмениваясь жаром влюблённых своих сердец.

- Я сама не думала, что такое бывает. Я тебя чувствую как заболевание. Знаешь ведь, как заболеешь обыкновенной простудой, то сразу повышается температура. И понимаешь это без градусника. Нутром чуешь. Вот ты - болезнь моя прекрасная. С высокой температурой, - Надежда тихо засмеялась.

- Да, чтобы простудиться и температуру прихватить - не нужны месяцы и годы. Дня хватит, - Лёха взял её за плечи, нагнулся к уху, подвинув блестящий от света из окон её волос с рубиновой заколкой и прошептал, - Люблю тебя.

Надя поднялась на цыпочки, обняла Лёху за шею и наклонила его голову так, чтобы тоже прошептать на ухо.

- Люблю тебя.

После обоюдных неожиданных откровений Надежда оттолкнулась от мощного тела ладонями, повернулась и побежала в подъезд. С лестницы крикнула:

- Всё правда. И твоя. И моя. Не исчезай надолго. Это тяжело.

Хлопнула дверь, щелкнул замок и в тишине оглушительной, не пропускавшей в сознание звуки из окон и с улицы, Лёхе стало дурно. Мутило, подташнивало и ноги как бетонные столбы не могли переместиться к скамейке, которую он вообще не заметил, прямо возле входа в дом. Минут пять он приходил в себя. Как после вынимающего последние силы забега на полтора километра, в последнем виде двухдневных соревнованиях десятиборцев. Но до скамейки всё же дотянулся, плюхнулся на жесткие её рёбра как мешок, обнял руками голову, поставил локти на колени и сидел так без единой мысли в голове, покуда не погасла лампочка в ее окне.

Слабость и оцепенение медленно ушли. Осталась только едва ощутимая, тонкая, как иголкой прошитая, боль в сердце. А может, и не было боли. Может, казалось ему всего-то. Но поднялся он, сильно оттолкнувшись руками от деревянных планок и двинулся, совершенно обалдевший, просто прямо и вперёд. И чем дальше уходил Лёха от Надиного дома, тем яснее становилось ему, что от неё самой он уже никогда не уйдет.

Дома мама проверяла тетради, диктант по русскому, наверное. Потому что лицо её выражало попеременно то изумление, то ужас, а временами удовольствие. Чернильницу с красными чернилами тетрадки нечаянно сдвинули на край стола и Лёха вовремя и незаметно для Людмилы Сергеевны аккуратно перенес фаянсовое тяжелое чудо инженерной мысли подальше от опасного места. Батя лежал на диване и читал шестую газету подряд. Пять иронически изученных шедевров московской журналистики валялись на полу рядом с тапками.

Отец всегда читал центральные газеты с доброй иронией. Корреспонденты «большой» прессы редко задерживались в командировках больше двух дней, а потому статьи из провинции были похожи как биллиардные шары. Всё в них было округлено до скромного пафоса трудовой поступи советского народа, отброшенного могучей Родиной подальше от Москвы, чтобы самоотверженно вершить победу коммунизма не только в Кремле, но и в любом захолустье. Они могли бы писать эти статьи, вызывающие ухмылки провинциалов, не отходя от стола в кабинете редакции. Потому как кроме фамилий и названий городков и сёл они друг от друга почти не отличались. Везде народ отдавал всего себя делу партии и в целом - ленинизма с марксизмом. В любой дыре огромного Союза практически все трудящиеся били рекорды производительности, с упоением участвовали в социалистическом соревновании и всегда сначала думали о Родине, а уж потом – о себе.

Отца Лёхиного страшно веселили многие такие статьи и он непроизвольно комментировал в полголоса самые забавные опусы. Вот сейчас он что-то подобное выудил в «Гудке» и бормотал сквозь приступ смеха:

- И вот поехал бы ты со мной в наш Андреевский район, в совхоз имени Восемнадцатого съезда. Автобус туда не едет. Значит, на попутке. Возможно, в кузове. Приехал туда с отбитой об кузов задницей и желанием быстрее вникнуть в героизм населения. А директор совхоза с обеда пьяный вместе с парторгом. Информацию дают на непонятном языке и в полусне, а трудящиеся почти все безнадёжно ковыряются в ломаной своей технике и не пашут, не сеют, не жнут. Но три человека на не сломавшихся пока Дт-54 так надежно затерялись в степной бесконечности, что отловить их можно бы только с вертолета. И, блин, не склеивалась бы пафосная статья. Приходилось бы залечь в гостиницу, есть консервы, запивая напитком, созданным с помощью кипятильника и напоминающего компот из сухофруктов. То есть грузинским чаем, купленным в гостиничном буфете вместе с консервами и каменными картофельными пирожками.

- Вот то, что ты, батя, сейчас сказал в длинной речи - готовая статья. Можно записать, если запомнил, - Лёха разулся и пошел в свою небольшую комнату.

Там было хорошо. Отец купил Лёхе секретер, у которого откидывалась крышка и крепилась к внутренним стенкам толстыми золотистыми цепочками. И кроме секретера Лёхе нужны были только стул и кровать. Секретер заменял собой всю мебель. Туда только одежда не влезала. Зато дальняя стенка левого отсека была выложена из сигаретных и папиросных пустых коробок. Их Лёхе приносили все, кто знал, что собирать их - страсть

его. Такая же, как и всякие полудрагоценные камешки, самолично выкопанные из грунта карьеров с железной рудой после очередного взрыва. Брат отца Шурик нашел где-то кусок белого стеклопластика. Лёха отверткой и ножом проковырял в нём подходящие размером дырки и вставил в них рубины, агаты, цеолиты, хризолиты, бирюзу и золотой с виду пирит. Получилось богато и уникально. Такого ни у кого не было. Только в музее краеведческом.

Остальное пространство секретера заполняли одеколоны французские. Их присылал из Москвы лучший друг отца, которого судьба из деревни, где они родились и жили до взросления, закинула в железнодорожный институт, да там и оставила работать начальником составителей товарных эшелонов на Рижском вокзале. А отец всю жизнь поливался после бритья только «Шипром», поэтому «Шоу одного актёра», «Арамис», « Прогулка по Версалю с Луи» и всякие другие прелести мирового стандарта отдавал сыну. Лёха так привык к заграничной парфюмерии, так часто менял их запахи на прическе и лице, что даже близкие друзья считали его предателем отечественной одеколонной индустрии, а незнакомые люди всегда принюхивались и удивлённо задумывались, что Лёхе жутко нравилось.

Перед одеколонами много места справа занимал магнитофон «Аидас», который покойная бабушка Стюра купила ему без повода в шестьдесят седьмом. За год до смерти. Она работала почтальоном. Знал её почти весь город и «достать» недоступный многим «дефицит» ей было проще, чем помыть полы в трёхкомнатной новой квартире. Рядом с магнитофоном стоял ужасный отечественный микрофон МД - 47, уродующий любые звуки. В него Лёха под гитару напевал на плёнку собственные авторские песни. Он их уже года три писал. Как и рассказики маленькие, юмористические. А ещё он паял платы детекторных радиоприёмников. Некоторые из них реально ловили станции с самыми длинными и мощными волнами. Паяльник и всё для радио стояло в правом отсеке.

В левом стояли пучком в стакане кисточки колонковые и беличьи. Позади них – коробки с ленинградскими красками. Масляными и акварелью. На полу к торцу секретера прислонились картонки, отшлифованные тонкие доски, холсты из мешковины, загрунтованные и натянутые на подрамники. Изостудия, в которой Лёха учился почти восемь лет с детства, выставляла его работы на разные выставки. И устроила ему даже две персональных. Грамоты ему всякие давали и награды: краски, акварельную бумагу и загрунтованные холсты. Даже книгу большую и толстую он заслужил - «Шедевры мировой живописи».

Вверху на трёх полках секретера жили книги. Было их штук пятьдесят примерно. Самые дорогие, любимые и полезные. Остальные книги он брал в трёх библиотеках. Сверху на них лежали общие тетради и блокноты, в которые Лёха записывал разные свои мысли, стихи для песен, рассказы. В общем, всё, что занимало нижние ящики и весь секретер сам хозяин не рискнул бы перечислить ни за пять минут, ни за двадцать пять. Секретер Лёхин - это был «дом в доме». А в чуланчике, в закутке с дверью и полками до потолка, ещё с десятого класса собрал он почти настоящую химическую лабораторию. Что-то для неё покупал в магазине «Умелые руки», что-то выпрашивал у учительницы химии, остальное, к стыду своему, со временем прошедшему, нагло спёр втихаря из химкабинета. Нравилась ему химия. Пластмассу разную отливал по рецептам журнала «Юный техник», а один знакомый химик с завода искусственного волокна научил Лёху делать слабенькую, но настоящую взрывчатку. Вот ей-то он сразу после школы и разнёс в щепки весь чуланчик. Восстанавливал потом его с месяц. Стены штукатурил и белил, полки устанавливал, пол скоблил и красил по новой. Странно, но родители его за песни, картины и рассказы никогда не хвалили, а за взрыв тот дурацкий не ругали. Политика у них была такая. Договорились, видно, не баловать дифирамбами раньше времени и не унижать за ошибки. Особенно в таком хорошем занятии, как химические эксперименты.

В общем, была собственная комната Лёхина с секретером и чуланчиком - маленьким собственным раем. В старом доме о том, чтобы укрыться от родителей - даже шальная как пуля мысль не пролетала. Он, правда, в пятнадцать лет, резко повзрослев, решил удалиться в самостоятельную жизнь. Из дома без скандала ушел жить к Носу. Там никто не возражал. Потом устроился в один техникум работать после школы в спортзале на полставки. Мячи выдавал, скакалки, гири-гантели, велосипеды спортивные, а зимой – коньки и лыжи. Зарплата была для взрослых оскорбительная, а для Лёхи - волшебная. На неё он купил себе много полезных вещей. От велосипеда того же до десятка хороших холстов и штук двадцать кисточек, да ещё две пары новых шиповок рижского производства. То есть, почти заграничных. Остальные деньги прятал Лёха на светлое будущее в чуланчике, в ящике с инструментами. Отвертками, плоскогубцами и разной мелочью. Домой-то всё равно приходил. Попроведовать родителей и переодеться. Встречали его радостно, но обратно не звали. Что и означало главное: мама с папой сына за дитё малое, неразумное, уже не держат. Ну, полтора года побыл он самостоятельным мужчиной и сам вернулся. На что родители вообще никак не отреагировали. Ни слезами радости, ни вздохами разочарования. Что Лёхе и понравилось больше всего.

- Ты есть будешь? - заглянула в дверь мама.- Десять часов уже. А ты не ужинал.

- Он объелся любовью, - громко засмеялся в зале батя. - Ему даже нюхать ничего давать не надо.

- Па! - крикнул Лёха. - А вот без ехидства никак? Вы с мамой, наверное, когда влюбились да полюбили, из кухни не вылезали. Каждый со своей. Не тосковали друг по другу. Не торопились встретиться, имели прекрасный аппетит и крепкий сон. А?

- Ты, бляха, не дерзи! - рявкнул отец, возвышаясь в двери над мамой.- Вырос, что ли? Нюх потерял? Ремнём тебя пороть - смех один. Неприлично уже. Но пендаля хорошего ты явно выпрашиваешь! Так я его тебе сейчас пропишу от души, так что неделю задницу будешь беречь, чтоб даже муха на неё не села.

- Коля! - строго сказала мама.

- Так врежь, чего ты! - поднялся со стула Лёха. - Это будет твой лучший мне подарок. Завтра на день рождения можешь уже и не дарить ничего. Я и сегодняшнему буду рад. Давай!

Отец сделал вид, что плюнул под ноги. Мама ещё раз назидательно произнесла:

- Ну, ты, Коля! Тебе не в редакции работать, а в местной футбольной команде играть. Там пинай сколько влезет. И сам пинков получишь на долгую добрую память.

Родители обнялись, засмеялись и дверь закрыли.

А Лёха подошел к окну и задумался. Вот и девятнадцать лет уже. Большой вроде. Уже должен всё понимать в жизни. Что есть добро, зло, правда и враньё, жадность и глупость - он уже знает. Понял. А что такое любовь и как с ней жить дальше, не знает. И никаких, даже простеньких соображений нет на эту тему. Соображений нет, а любовь есть. А так не должно быть. Надо понимать, что и почему происходит в твоей взрослой жизни.

И вот стоял до половины второго ночи Лёха у окна, глядел в даль черную, сквозь которую не видна была степь, лежащая за сто метров от окна. В степи бы он смог разглядеть и угадать своё будущее. Так казалось.

А на другом конце города в большой красивой комнате у окна сидела Надя и смотрела поверх домов на звезды. И в этой сверкающей и мерцающей бесконечности искала ответа на тот же самый вопрос.

Но молчала. Не раскрывала тайны любви Лёхина степь.

Но совсем ничего не подсказывала Наде о тех же тайнах живущая миллиарды лет вселенная. Которая всё всегда знала и всё видела.

Наверное, так было надо. Всегда оставлять влюбленным их любовь как самую загадочную тайну.

Глава четвертая

Спала Лёхина семья в воскресенье как положено - до того момента, когда ни у кого уже не оставалось сил спать дальше. Уж и гимны оба-два торжественно разрешили начаться новому дню. Уж и последние известия, вспоминающие вчерашние события, сменились лёгкой плавной утренней музыкой, которая орала так же громко, как гимны симфонические и плохо отдохнувшие, но искусственно бодрые дикторы. Приёмник ведь никто никогда не укручивал и в выходные.

Просто подниматься рано в день, когда не надо было бежать поутру на работу, было бы грубым нарушением советской конституции. А она строго следила за тем, чтобы граждане самой счастливой страны соблюдали, как положено, право не только на труд, но и на отдых. В шестьдесят восьмом к осени уже почти полтора года стукнуло постановлению Совмина СССР о появлении второго дня отдыха - субботы. Но многие заведения так и не насладились этим подарком. Школы, заводы, магазины, автобусные парки и даже парикмахерские. Редакция батина, и та продолжала готовить народу очередную правду-матку по субботам.

Но воскресенье существовало в первую очередь для того, чтобы не вскакивать в почти бессознательном состоянии с кровати вместе с пронзительным звоном литавр гимна. Надо было через не хочу и вопреки желающему оживать организму - спать. Или делать вид. Никому не хотелось буром переть против самой справедливой, самой человечной Конституции.

И только когда воскресно-жизнерадостный, в доску свой диктор зарайского радиовещания доложил, что местное время девять часов утра и вот прямо сейчас народу по радио доставят радость - дадут целый концерт песен из любимых кинофильмов, население понимало, что отдохнуло на всю катушку и сползало с кроватей, чтобы прожить выходной достойно. С песнями, танцами и гулянием по местным достопримечательным местам. По базару, продовольственным магазинам, качелям с каруселями в парке и двум баням на выбор.

Лёха натужно силился честно проспать точно до девяти, но не мог. Лежал лицом к стене и думал о том, что как раз в те минуты, когда величественно лился из приёмников Гимн СССР, то есть в шесть часов по-местному, он девятнадцать лет назад и заверещал своё первое «у-а-а-а» в роддоме № 2 Заводского района родного города Зарайска. В сорок девятом году, мама рассказывала, стоял роддом на пустыре в трех километрах от маленького ещё городка и молодые папы, вмазав предварительно граммов по двести водки или по поллитра портвейна, петляя, но не теряя ориентира, бежали под окна родильного дома, чтобы вразнобой изо всех сил орать не своими голосами: - Зинка!( Наташка, Машка, Людка и т.д.) Пацана покажи!

Девчонку показать просили громко, но стеснительно. Не в моде у отцов были девчонки-дочки. Да и сейчас тоже. Считалось, что, если родился пацан, значит, муж верно прикладывал к делу и силы свои и умения. Мама говорила, что отец под окном кидал вверх фетровую шляпу и пытался зашвырнуть в форточку второго этажа записку с благодарственным текстом.

Родители к тому моменту были не расписаны в ЗАГСе и объявился Лёха миру незаконнорожденным. А это было позорно для всех троих. Поэтому после очевидного факта присутствия сына на белом свете батя задействовал дядю своего Александра, начальника районной милиции приреченского района. Центр которого, Приреченск, лежал сразу за мостом через Тобол. Дядя пошел в районный ЗАГС и сделал там по блату два свидетельства. Первое врало, что они с мамой зарегистрировались в январе сорок девятого. Второе, самое наглое, честно утверждало, что Малович Алексей Николаевич родился шестнадцатого октября ещё не существовавшего пока пятидесятого года. То есть правильный порядок семейной жизни был восстановлен всего за большую коробку конфет и ящик шампанского.

- Вы свидетельства эти года три не светите нигде ради моего спокойствия, -

на прощанье попросила заведующая ЗАГСом.

- Обижаешь, Андреевна! - воскликнул дядя Александр и откупорил припрятанную в шинели бутылку вишнёвой наливки, которую все трое и употребили «на посошок» за успех бумажной операции и счастливое детство сына.

Правда, батя вместе с дядей на радостях, навеянных Лёхиным явлением миру, перед сотворением подложных документов «раздавили» поллитра «перцовки» и отец заведующей не то число рождения назвал, Не девятнадцатое октября, а почему-то шестнадцатое. Но Лёхе потом это даже нравилось. Во-первых, он был по бумагам моложе самого себя на целый год, что оставляло лишнее время для детства и юности. И потом в школе, в институтах и на работе его поздравляли шестнадцатого, а вся родня и друзья - девятнадцатого. Двойное выходило удовольствие.

Полежал в размышлениях приятных Лёха на боку до появления в эфире первой песни из фильма «Весна на Заречной улице» да и спрыгнул на пол прямо в домашние тапочки. Сбегал по всем делам в совмещённый санитарный узел, облился холодненькой, зубы почистил, после чего над дверью загремел звонок, имеющий хриплый, совсем не звонкий голос старого деда.

- Бляха! - сказал Лёха вслух. - Родители бы спали ещё.

Он снял с вешалки в прихожей спортивный костюм, оделся и открыл дверь.

За порогом переминался с ноги на ногу шнырь, то есть, маленький по ранжиру парень с кликухой «Квас» из шалмана пахана Змея.

- Это самое, Лёха, тебя Змей зовёт срочно, - «Квас», как бы извиняясь за ранний приход, развел руками. - Там дело срочное. Без тебя, Змей говорит, не получится. Пойдем, а!

- Сейчас. Родителям скажу. - Лёха осторожно приоткрыл дверь спальни. Мама, похоже, дремала ещё, а отец сидел на стуле возле окна и читал газету, которую не успел осилить вчера.

- Батя, я на пару часов сбегаю по делам. Ребята ждут.

- На пару, но не до вечера. А то ты нам весь твой день рожденья похоронишь.

Народу соберется хорошего двенадцать рыл. Дифирамбы тебе петь и подарками заваливать - от газеты он не отрывался. Но ничего не перепутал.

Ни в чтении, ни в речи назидательной.

Змей встретил Лёху во дворе шалмана. Курил на скамейке. По традиции обнял Лёху и грустно сказал.

- К ювелиру собрались. Я, Ржавый и Мотыль. Твой план отработать. Но никто из нас, в натуре, не умеет как ты базарить с умной мазёвой макитрой. Если бы ему надо было паспорт попортить, замесить хрюкало, то тут проблем нет. А ты ж сказал из него алёху сделать, товарища то есть, а не гасить как баклана мелкого. Мы же не баклашить, не грабить его идем. А связь налаживать деловую. Но мы, сукой буду, бимбары его драгоценные бомбануть сможем легко. А базар держать с интеллигентным человеком на его языке - среди нас духариков смелых нет. Пошли с нами. Ты говорить будешь. Нас представишь культурно. Без тебя тут нам «жара» в натуре. Безвыходное положение.

- У меня, блин, день рождения сегодня, - почесал затылок Лёха. - В час дня кореша чустные, дорогие мне, ждать будут. Успеть надо.

- Да век воли не видать! - Змей дернул ногтем верхний зуб. - Мешать тебе не будем. Затихаримся. Ты, главное, культурно ему объясни про дело общее. И что мы втроем с ним его вести будем. Мы ему ржавьё носить будем два раза в неделю, да цацки с камушками, а его дело оценивать и правильно шелестеть. Ну, платить, короче. Лады?

- Пошли, - Лёха двинулся к воротам. - Только вы тогда рты не открывайте. Я вас обзову как представителей уральских шильников-деловаров в нашем Зарайске. И что все цацки и рыжьё будут с Урала. Наше, местное, ему вы шнифтить не будете. В Зарайске, короче, не грабите и не тырите. Идёт?

- Зуб даю за всех, - твердо сказал Змей.

И через двадцать минут Лёха уже звонил в дверь Изи Ароновича Лахтовича, самого известного и умелого зарайского ювелира.

Цель у Лёхи была благородная. Если он договорится с Изей скупать у местных воров всё, что будет украдено уральскими гопниками в Магнитогорске, Копейске или Челябинске, то разбойные нападения, гоп-стопы, и домушные кражи в Зарайске просто прекратятся. А это уже замечательно. На Урале-то шарашить, грабить, то есть, всё одно не перестанут никогда. Лихие там пацаны. Так хоть Зарайск вздохнет-выдохнет и спокойно жить будет.

- А раньше по хорошим людям шлындить, сон им портить не додумались?- На пороге в бархатном коричневом халате стоял властелин золота, платины, серебра и драгоценных камешков дядя Изя, лучший в округе мастер ювелирных чудес.

- Доброе утро, дядя Изя! - Лёха протянул руку. Ювелир оглядел всех четверых так, как в деревне разглядывают перед покупкой лошадь. Зубы, правда, смотреть не стал.. Всё-таки признал, видно, пришельцев людьми.

- И шо-таки может незнакомых юношей занести чуть после рассвета к незнакомому дедушке? - Изя Аронович руку не подал, но прислонился спиной к косяку и провел рукой линию от лестничной площадки в прихожую. Дал, стало быть, сигнал проходить в квартиру. - Если мальчики имеют счастье купить золото, кресты, например, золотые на цепочке, то значит или у мальчиков пухленькие родители, а в другом случае – мальчики имеют денежки, шоб так себя вести. Ну, так вы будете покупать, или мне забыть вас навсегда?

Лёха сел на стул, остальные влипли в огромный плюшевый диван и утонули в нём на половину тела.

- Вы, дядя Изя, будете смеяться, но вы так легко пускаете в дом чужих, что я за вас начинаю лично бояться, - сказал Лёха, подражая еврейскому своеобразию построения обычной фразы.

- Юноша, не расчесывай мне нервы. Я-таки своё отбоялся ещё до войны. А вы мне мешаете впечатляться вашей интеллигентностью. Или мы приступим сразу к разговору, какой вы имеете ко мне, или я делаю вам скандал и всем будет весело.

- Вот эти парни - воры. Наши. Зарайские. - Лёха с лучезарной улыбкой очертил круг в районе погруженных в диван уркаганов. - Они ещё неделю назад хотели вас ограбить. Возможно, даже, что с физическим насилием.

- Шо ты хочешь от моей жизни? Уже сиди и не спрашивай вопросы. Я тебе сам всё скажу, - ювелир, подняв полы халата, обнажил заросшие волосом ноги и сел на край стола. - Меня всегда мечтает ограбить половина нашего приятного города. Вы же с просьбой пришли?

- Ну, надо было бы ограбить, они бы и без меня обошлись,- Лёха засмеялся.- Но раз уж со мной, то обойдемся без гоп-стопа. А я сам не вор, не блатной и не жиган. Я у них что-то вроде ходячего справочника. Они меня используют как арифмометр «феликс». Он же всегда считает правильно. Да, дядя Изя?

- Вы вот это здесь рассказываете на полном серьезе? Ничем не рискуя? Нет, вы мне просто начинаете нравиться! - Изя Лахтович налил себе из графина стакан воды и закинул её в горло.- Повторяю. Я вполне готов послушать за вашу просьбу.

На свою пламенную речь Лёха потратил минут двадцать и за этот минимальный срок до ювелира дошло, что предложение интересное. Это раз. И потом - оно патриотичное. Поскольку Зарайск больше никто обворовывать не будет. А значит, милицейские оперативники перестанут шастать в его мастерскую и часами рыться в золоте и камнях, чтобы найти вещдоки и прилепить ему, Лахтовичу, статью за скупку краденного.Так было всегда. И дядя Изя продолжал гранить алмазы и лить серьги с перстнями только потому, что милиционеры всегда нуждались в деньгах больше, чем в яркой отчетности по раскрываемости преступлений.

- Ну, ладно, - ювелир подошел к дивану. - Вы будете доставлять материал с Урала? Тогда знакомимся. Меня зовут мастер Лахтович Израиль Аронович.

- Миша, - подал руку Мотыль.

- Владимир, - назвался Ржавый.

- Николай. Старший по бригаде, - пожал мягкую кисть ювелира пахан Змей.

- Вот ты приходи ко мне завтра в час дня, - не освобождая ладонь попросил ювелир.- Обмозгуем за детали. В целом я вас уважаю, хотя уже-таки забыл за что. Видимо, за вполне доступный гешефт для обеих потерпевших сторон.

Но мне понимается, что вы слово дали и махерить меня не будете. Но вот кроме вашего изящного шабаша, я дико извиняюсь - бандюганского, который таскал мне на скупку золото и серебро в саквояже вашего юноши Брикета последние три года, тут, в городке, цветут и пахнут ещё два таких же прославленных воровских притона. Они-то будут и дальше «бомбить» невинных граждан имеющих достоинство носить на себе золото и изумрудные бусы. А мне-то надо, чтобы мусора забыли, где мой дом и занялись другим преступным хабалом. Убийцами и подлыми расхитителями социалистической собственности, которые шмонают страну тоннами и эшелонами. Не то что вы, скромные ширмачи. В Одессе вы были бы еле-еле поц!

- А Вы давно уехали из Одессы? - спросил Лёха.

- Таки уехали меня с размаху, - ювелир посерьёзнел. - Я там прямо весной сорок первого, до начала войны, печёнкой нехорошее почуял и небольшой шухер сделал. Шоб меня не накоцали фашисты я повез два чемодана золота и камней к лиманам, подальше от народа. Хотел закопать под пласт травы, а после войны достать. Жалко бирюльки было. Ну, меня по дороге один шлимазл в погонах на мотоцикле и перехватил. Чемоданы реквизировал. А меня, потому как уважала вся Одесса, сажать не стали. Заступился за Изю Лахтовича один народный артист. Я его жену разукрасил-таки в своё время бриллиантами и червонным золотом, да и самому перстенёк такой отлил - все его соседи с зависти аж вспотели. Ну, мусора и выписали мне путёвку ссыльную, чтобы я дул с родных краёв за Урал, в тихое место. Я убрал собственное мнение со своего лица и убежал сюда, в Зарайск. Это я вам не жалуюсь, а сообщаю как соратникам по обоюдному делу. А для Одессы я как бы умер посреди полного здоровья.

- Я два шалмана на себя беру, - сказал невпопад Змей. - Сходку соберу, побазарим на общую пользу. У уральских фармазонов товара хватит на всех нас. Они меня водярой запоить должны до полусмерти. Это им же лафа ломится - ничего не скидывать барыгам в своих городах. И не ходить под богом. Поймают-не поймают. Мы поровну всё добро раскидаем с ними. Пацанов, которые к Вам приходить будут, я приведу, покажу. Наша доля в месяц двадцать пять процентов.

Израиль Аронович хлопнул ладошкой по расшитой золотыми нитками скатерти:- Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь! Я не такой заносчивый, как гаишник с престижного перекрёстка. Договорились.

Он аккуратно прикрыл за урками дверь и, напевая какую-то еврейскую песенку, удалился в глубь квартиры.

- Ну, нормально? - спросил Лёха Змея.

- Вот пил бы ты - мы бы тебя неделю армянским накачивали. Пятизвёздным, - Змей от души обнял Лёху - Голова. Молоток. Пять процентов от шелеста

с ювелира - твои.

- Не, - улыбнулся Лёха. - У меня теперь стипендия. Я ж студент, бляха-муха.

Потом найдём как сравняться. Может, мне чего-то от вас надо будет. Не откажете?

- Какой базар, кентяра ты дорогой! Всё будет, что попросишь!

Они попрощались и разбежались. Воры довольные в шалман свой, а Лёха - к ближайшему телефону. Надя, наверное, ждала звонка. А он ждал той минуты, когда вырвется из дела и сможет позвонить.

- Привет! - сказала Надежда. Чувствовалось, что она улыбается. - Приходи сейчас. Мамы нет. К подруге ушла. Папа в выходной работает в обкоме. Кто-то из Алма-Аты приехал. Приходи.

- Надь, у меня сегодня… - Лёха чуть не проболтался. Тихо стукнул себя по лбу. - У меня свободного времени - час только. Всё. Бегу.

Они обнялись прямо у порога возле распахнутой входной двери и целовались так упоительно, будто именно в поцелуе этом долгом и передавалась друг другу та сила, красота, прелесть, единственная жизненная ценность, которую зовут любовью.

Тищина была невероятная. В подъезде сделали всего три квартиры. Из в них на всю катушку шумело музыкой радио. На улице визжали дети, вынужденные в середине осени носиться по двору куда быстрее, чем летом.

Из парка культуры и отдыха, пятьсот всего-то метров было от дома до него, летели резкие, хлёсткие как удары кнута, свистящие звуки. То массовик-затейник в милицейский мегафон зазывал воскресных гуляющих на аттракцион «сатурн». На эти страшно смотревшиеся железные тарелки с креном, которые вертелись по кругу и вдоль своей оси. Отдыхающие, пристёгнутые двумя ремнями к сиденьям в «тарелках», орали, поглощая острейшие ощущения, так будто их кучей швырнули в бездонную пропасть и потому времени испуганно визжать, рычать и ахать у них хватало. Вся общая какофония насыщала громкостью минимально половину небольшого города. Да ещё сто лет существующий оркестр духовой на площадке перед бетонным прудом с лебедями играл громкие вальсы для тех, кому нравилось слушать обворожительные голоса кларнетов, саксофона и труб с сурдинкой, танцуя при этом всё, от вальсов до фокстротов, со страстью и от души парами молодыми, зрелыми и старыми. В общем, море звуков заливало пространство, в котором пропали соединенные бесконечным поцелуем Лёха и Надя.

Это только для них была невероятная тишина. Какая-то сила неземная выключила для них одних все звуки и на время отобрала ощущение пространства и времени. Через влюблённые сердца, души и тела их неслось как через бесконечный космос время. Секунды, минуты, часы, годы, века и тысячелетия прошлых и будущих эпох. Оно на лету затрагивало, как арфистка струны, тончайшие нити нервов влюбленных, которые волшебно вибрировали внутри юных душ, слившихся в одну искрящуюся жаркую шаровую молнию, Душ, не имевших до этого чувста родства ни с кем, кроме родни, единой по крови. Но и после поцелуя, который неизвестно сколько столетий длился, не явилось нечто могучее, способное порвать заколдованный круг объятий. Влюблённые дышали друг другом, пропитывались обоюдной нежностью, сливались теплом сердец и лаской прикосновений к простреленным Амуром навылет телам. Они, притянутые плотно сумасшедшей силой страсти как огромным магнитом, физически не могли разъединиться. И только хлопнувшая внизу дверь подъезда да нарастающий стук тонких дамских каблуков, уверенно бьющих ступеньки лестницы, прервали всё волшебство. И нежность присмирела, и страсть смирилась с помехой. Спряталась в их всё ещё дрожащие от обжигающей близости юные тела.

- Дети! - вынырнула из-за лестничного поворота Лариса Степановна. - А простудитесь? Форточки открыты, внизу подъезд неплотно закрывается. Сквозняк чувствуете? Ну-ка быстро в квартиру.

И ушла поэзия. Взбрыкнула и нехотя упорхнула в форточку муза любви и страсти. Осталась у обоих только дрожь внутренняя, незаметная посторонним и лица, с которых не успело стереться выражение потрясения от неповторимого поцелуя и чудесной близости.

- Мам, а времени сколько уже? - Надежда глянула на пустое своё запястье. Забыла надеть часы. - Тут вот Алексей на минуту забежал. По делам носится. Нашел минутку заскочить ко мне.

- Ребята, я уже приходила домой полчаса назад. - Лариса Степановна засмеялась звонко, как юная девочка. – Вижу: вы в проёме дверном. Покашляла - вы не слышите. Мимо вас пройти невозможно. Перепрыгнуть тоже никак. Отпрыгалась уже. Ну и сидела внизу на лавочке. А вот сейчас слегка замерзла. Октябрь всё же. Пошла на второй заход. И - на тебе! Путь свободен!

- Ой, мамуля, неудобно-то как вышло! - Надежда за голову схватилась и отвернулась. Ей, определенно, было стыдно по-настоящему.

- Мы с папой, когда он сюда после войны приехал, а я жила в Зарайске с самого начала эвакуации с Украины, встретились на вокзале. Ну, точнее - я побежала его встречать после телеграммы. - Лариса Степановна на несколько минут реально на глазах помолодела лет на двадцать. - Так вот мы как прилипли друг к другу прямо на перроне, так и простояли памятником пока нас дежурный по вокзалу не расцепил. Нельзя, говорит, граждане, так долго чемоданы без присмотра держать. На вокзале воришек - тьма. Вот только тогда мы поняли, что снова вместе. А сколько простояли - не помним. Может час. Или вечность целую. А вы-то дома. Ни чемоданов, ни воришек. Я рада, что вам хорошо вместе.

- Я, честно, еще недели три назад не думал даже, что без неё жить не смогу.- Лёха взял Надежду за руку. - И вот, как видите, не могу. Вы уж меня извините. Продержал Вас на холоде, идиот. Как-то вывалился из времени и пространства. Про всё забыл.

- Мам, извини нас. Правда, какое-то забытьё навалилось. Ничего не помню. Ты когда пришел, Лёха?

- В двенадцать, - у Алексея глаза на лоб полезли. - А сейчас сколько?

- Два без пяти, - Надина мама сверкнула маленькими золотыми часиками. - Пойдём все обедать.

- Блин! - Лёха опустился на корточки и голову с закрытыми глазами вверх поднял. - Меня же парни мои, друзья с малолетства по жизни и делам, к часу ждали. И сейчас сидят ждут. Я побегу. Извините.

- Дела, они у мужчин всегда впереди самой жизни, - улыбнулась Лариса Степановна. - Беги. Они точно ждут. Если друзья.

- Позвони обязательно вечером,- Надя беззвучно прикоснулась губами к его щеке.

- До свиданья! - Лёха уже скакал через три ступеньки к двери подъезда.- Игнату Ефимовичу привет. А вам - общий воздушный поцелуй!

После того как позади пружина с тихим хлопком подтянула дверь к косякам, Лёха ускорился и напрямую через парк рванул с доступной ему высокой скоростью мимо аттракционов, лебедей и толпы вокруг духового оркестра к скверу ниже базара городского, а там уже легла прямая дорога на улице Ташкентской. Она спускалась до самого Тобола. А почти рядом со спуском стоял древний магазин купца Садчикова. На его крыльце он издалека поймал взглядом три сидящих на крыльце фигуры. То были Нос, Жердь и Жук. Лучшие друзья. Которым он, придурок, не позволил вовремя, как договорились, излить свои скупые мужские чувства к другу в связи с самым главным днём в году. Днём совсем не напрасного рождения.

- Ты, Чарли, сволочь! - поздравил Лёху первым Нос. - Я, блин торт хочу сожрать. Крюшоном и крем-содой запить. Чего издеваешься над хорошими людьми?

- Ладно. Проехали! - Жердь и Жук пожали Лёхе руку и похлопали по плечу.- Расти вверх и вперед. Не тормози! И друзей не бросай до смерти. Тогда жизнь сложится.

- Дай я тебя поцелую, именинник! - воскликнул Нос и шустро схватил его за уши, потянул и потрепал. К чему с удовольствием присоединились и остальные. Поздравили, в общем, как положено.

Поскольку дом Жердя был рядом с магазинным крыльцом, то туда и пошли. Во дворе стол стоял. Четыре стула вокруг. А на столе - чего только не было. Ну, торты, само собой. Лимонад. А ещё конфеты всякие, яблоки с базара и пачки фруктового чая вперемежку с кубиками сухого какао с сахаром.

- Ё! - обалдел Лёха. - Это же от детства нашего именное поздравление - чай да какао. Не продают ведь уже. Где взяли?

- Сами слепили из пластилина! - на весь двор засмеялся Жук. - Ты чего, Чарли? Забыл, что Нинка Завертяева в Доме колхозника работает? У них в буфете для деревенских и такие чудеса остались. Я их ещё неделю назад выкупил.

И начался пир горой, дым пошел коромыслом и веселье до упада. Три часа Лёху периодически тягали за уши, говорили хорошие, честные пацанские речи и незаметно съели по торту каждый, да лимонада выпили двадцать бутылок. Ящик целый. И только в конце, когда изнеможение от переедания и перепоя стало косить народ, сгибая его к дремоте, восстал из навалившегося расслабления Жердь. Он пошел за угол дома и выкатил к столу, к ногам Лёхиным велосипед ЗиФ. Легкодорожный. Так его называли. С двумя шестернями и цепными передачами, с рычагом переключения двух скоростей, с гнутым под гоночный рулём и большой фарой. Почти мотоциклетной. У него были широкие шины и усиленная несущая рама. Танк, а не велосипед.

- Мне? - оторопел Лёха.

- Ты, Чарли, от любви совсем с головой разбежался в разные стороны. - Жердь погладил Лёху по голове и картинно всхлипнул. - Какого человека мы почти потеряли! Это наш квак. Мы все отравимся дустом.

- Тебе, конечно! - Нос с любопытством принюхался к запаху от Лёхиной курточки. Она пахла тонким благородным ароматом.- Французские?

- Пацаны! - Лёха обнял всех сразу и прижал к себе. - Не за велосипед, за дружбу спасибо! За мужскую верность и силу нашу общую. Пока мы вместе - нет ни горя, ни беды, которые перед нами устоят.

Не сговариваясь они протянули друг к другу кисти рук и соединили их в тех местах, где были шрамы от острой финки, которой они почти десять лет назад резали запястья и соединяли раны, смешивая кровь. Это было братание на всю жизнь. И следы от него через много лет остались святыней. И тайной четверых. Самой важной для каждого.

Вернулся Лёха домой раньше, чем стали появляться гости. Мама с отцом подарили ему бритву электрическую. «Харькiв». И новый спортивный костюм из тонкой шерсти. С белыми полосками на воротнике, рукавах, поясе и брюках.

- Большой ты уже, сынок, - ласково сказала мама и Лёха заметил крохотные слезинки в глазах её. хотя мама улыбалась.

- Из мальчика не всегда вырастает мужчина, - сказал батя и пожал сыну руку.- И нам очень хорошо от того, что у тебя это получается. А ещё через пару лет ты уже ничем не будешь отличаться от лучших представителей сильной человеческой половины.

Загнул Николай Сергеевич Малович свою мудрую и замысловатую фразу. То есть поздравил таким образом.

- Иди, сын, отдохни немного, - мама подтолкнула его к двери комнаты. - А то скоро навалится на тебя любовь родни нашей и к концу выбьет из седла.

Лег Лёха на кровать и задумался. Конечно не о гостях и дне рождения. Он думал о ней. Только о ней. Потому, что кроме неё всё из его жизни куда-то делось. Потому, что кроме неё и смысла в самой жизни он больше не видел и назначения иной жизни уже не понимал.

Глава пятая

Вроде бы всего-то отдохнуть прилёг Лёха. Дух перевести. Но уснул. И сон просмотрел быстрый, хоть и яркий, но непонятный, жутковатый и злой.

Идет он по старой своей улице имени Пятого апреля, поворачивает за угол к воротам друга Жердя и крыльцу Садчикова магазина, а за углом вообще ничего нет. Ни улицы. Ни домов, ни дороги к Тоболу. А пустота, похожая на безоблачное небо, если глядеть вглубь синевы. И стоит ногами на пустоте этой метров за сто от угла голый мужик с большой белой бородой. А всё остальное кроме бороды - бесцветное. Как вода в стакане.

- Эй, Алексей, - говорит мужик шепотом, но за сто метров каждое слово слышно так, будто он шепчет на ухо, - я тебя уже третий день жду. Где тебя носит, козла? Нам идти надо с тобой. Опаздываем.

- Да я и сам дойду, - говорит Лёха. - Мне тут рядом. И меня тоже ждут.

- Нет, - улыбнулся мужик. Борода разъехалась по сторонам и во рту Лёха увидел два клыка. Как у дикого кабана. - Туда, куда ты идешь, не надо идти. Там нет ничего. Обман один. Иллюзия. Пропадешь там.

- А куда надо? - удивился Лёха. Смотрит, а мужика нет больше. Только шепот его прямо в голове Лёхиной шелестит. - Там, куда ты зовешь - тоже пустота одна. Да и тебя нет уже.

- Я везде. Я всегда рядом теперь буду, - шепчет голос. - Я спаситель твой. Добрый волшебник. И пойдём мы в никуда. Там тоже ничего нет. И никого. Кроме твоей судьбы. Судьбу узнать хочешь? Ты же про неё и не думал сроду, да?

- А клыки зачем, если ты волшебник добрый? - говорит Лёха и чувствует, как эти клыки врезаются прямо в сердце ему. Кровь из двух дыр струями вылетела из сердца и в пустоте голубой проложила красные дорожки, конца которым не видно было. Что-то скользкое подтолкнуло его в спину и он полетел над кровавой дорожкой в темнеющую глубину странной светящейся пропасти.

- Вон она, судьба твоя, - тихо сказал невидимый мужик и Лёха сразу остановился перед тёткой в рваном платье, с синяком под глазом и болотных почему-то сапогах.

- Ты почему меня обмануть вздумал, Алексей? - зло сказала тётка и, не поднимая рук, влепила ему пощечину. - Я, судьба твоя, хоть и горькая, но верная и единственная. Против меня нет у тебя силы. А потому жизнь твоя будет до поздней старости блукать впотьмах по ямам да канавам, а дорога к смерти твоей будет там лежать, где тебе быть не надо. Выберешься из одной кутерьмы, но скоро в другую завалишься. И так всю длинную жизнь. Потому, что выделили мне тебя силы вечной вечности. А я - твоя честная, справедливая, но тяжкая судьба.

- А где мы сейчас? - говорит Лёха. - Нет же вокруг ничего.

- Мы - в жизни, - усмехнулась тётка-судьба. – В ней как раз ничего и нет. Всё только кажется. И счастье, и несчастье. Мираж один. Только смерть - настоящая. Вот к ней я тебя и поведу. Долго будем идти. То радостно, то горестно. Всё понял? Помни, я всегда и нигде, и тут, с тобой. Не пытайся меня обмануть. Накажу. А теперь - пошел вон! Исчезни!

Мужик с клыками дернул Лёху за руку и он со скоростью света понёсся обратно над собственной кровью, над дорожкой, ведущей к углу улиц Ташкентской и Пятого апреля.

Открыл Лёха глаза и минут пять бессмысленно смотрел в потолок, чувствуя пот на лбу и шее. Сердце билось без выкрутасов, но чуть быстрее обычного. Дыр от клыков на рубашке не было. Настенные часы «Янтарь» быстренько доложили, что уже семь часов вечера. Дверное непрозрачное стекло с выдавленными на нем квадратиками вибрировало как мембрана черной тарелки старинного громкоговорителя. Заставляли его дрожать многочисленные почти трезвые голоса родственников, обсуждающих, похоже, Лёхины достоинства. Не недостатки же вспоминать в день рождения. Он поморщился, вспомнив сон, подошел к окну. Темнело в Зарайске поздно даже в середине осени. По двору прохаживались пожилые пары с внуками и гоняли мяч между четырьмя кирпичами-воротами краснощёкие от беготни на ветерке пацаны.

- О! Именинник! - пропела сестра покойной бабушки Стюры тётя Панна. - А дай-ка я тебе уши надеру в честь праздничка!

- И задницу! - добавил очень юморной второй её муж дядя Витя. И засмеялся, хлопая в ладоши.

- Задницу зачем? - Лёха протер глаза и пошел обнимать всех родственников.

- Для полноты ощущений! - Виктор Федорович стал смеяться ещё увлеченнее.

- Равновесие должно быть. Гармония. Тут тебя гладят и целуют, а здесь - ремнём уравновешивают.

Вот с этого и начался праздник родни. Все свои. Можно нести, что в голову стукнет. Всё хорошо, всё к месту и правильно. Потому, что отмечают твоё приближение на год к старости самые близкие люди. Обижаться на них глупо и напрасно. Как были они роднёй, так и останутся. А родственники - это огромный кулак, когда держатся вместе. И против него приемов нет.

Пестрая компания - родня Лёхина. Тётя Панна - бухгалтер на крупном заводе. Дядя Витя - шоферит на «Скорой помощи». Дядя Вася - на бензовозе в деревне Владимировка. Жена его, Валя, сестра батина - доярка передовая. Шурик, брат отца - майор милиции, заместитель начальника горотдела. Вторая половинка его, Зина – врач-кардиолог. Хороший врач. Александр Степанович, дядя отца - начальник «Приреченской» районной милиции, жена его, Евдокия Архиповна - библиотекарь. Отец Лёхин - корреспондент, мама - учительница. А ещё приехал на самопальной тележке сосед из старого пятиквартирного дома, инвалид войны без ног дядя Миша Михалыч, столяр замечательный, а с ним супруга его, тётя Оля - швея с фабрики «Большевичка». Панька, дед Лёхин из Владимировки, казак в прошлом, а теперь пимокат областного масштаба. К нему отовсюду приезжали заказывать валенки. Они и красотой брали и в принципе вообще не снашивались. Если их специально не класть в печку и не резать ножиком. Баба Фрося, супруга казачья, гончарным делом занималась в артели колхозной. У всей родни имелись её кувшины, чашки, блюдца, тарелки и сахарницы. Володя, средний после бати брат, очень почитаемый в области ветеринар, а любимая жена Валентина - шеф-повар в главном ресторане города. И так приятно было Лёхе, что все его близкие - люди достойные и уважаемые. И так ему хотелось повториться в каждом из них умением любить и делать своё дело. И так хотелось, чтобы род Маловичей и Горбачевых не потерял в его лице силы своей, мудрости житейской и уважения людского.

Гости подарили всё, что принесли, сказали Лёхе всё доброе, что хотели и стали отдыхать за хорошим столом с водочкой, салатиками, курицей, утыканной чесноком, как больной иголками шприца. Да всё это под баян батин. Веселящий и грустный, тихий или надрывающийся разухабистой мелодией казацкой походной песни.

Хороший был вечер. Тепло было имениннику среди своих. Он нечаянно вспомнил недавний сон и мысленно поругал судьбу свою. Ошиблась тётка! Нет никаких ям и колдобин у него на пути. А есть всё, что хотел бы иметь любой нормальный человек. И друзья замечательные, родные прекрасные, дела отменные. Да вот ещё недавно совсем подаренная той же сварливой судьбой чистая, светлая, о которой только мечтать можно - любовь.

Скоро все начали песни петь. Отец много чего играл на баяне. Собирались родственники отдохнуть за столом фамильным часто. На любой более-менее достойный внимания праздник. Потому все выучили за много лет кучу разных песен, от патриотических до частушек с лёгким матерком. Где-то на пятой-шестой народной балладе о любви к родимым лесам и полям некоторые наиболее впечатлительные дяди Лёхины и тёти стонали уже через слезу, срываясь с правильных нот и разрушая хорошо наработанное за много лет многоголосие. Про Лёху забыли уже часа через три. Когда отец откладывал баян на пол чтобы опрокинуть с коллективом очередные сто пятьдесят, дать пальцам передых и закусить для пополнения творческих сил, все начинали какой-нибудь общий разговор на актуальную тему. В этот раз поймался на язык Виктора Фёдоровича президент США Линдон Джонсон, которого он принципиально ненавидел, потому, что он всеми силами вёл войну в северном Вьетнаме, уничтожая адскими способами верных нашим идеалам маленьких ростом коммунистов.

- Он, скотина такая, ещё и на Доминиканскую республику напал и в рабов местный народ превратил, - дядя Витя размахивал вилкой как саблей, и с лица его струился во все стороны благородный гнев.

- Эх, были бы у меня ноги! - восклицал Михалыч. - Полетел бы я во Вьетнам в ополчение. И порубал бы америкашек как немцев в сорок пятом.

Остальные молча переглядывались, потому как никогда не слышали про какую-то Доминиканскую республику и поэтому чувствовали неловкость. Один батя Лёхин про неё знал кое-что из газет, но поддерживать Виктора Федоровича не стал.

- У них в США через две недели, пятого ноября, выборы, - сказал он солидно и, насколько позволили выпитые пятьсот граммов «московской», внятно. - Не будет больше никакого Джонсона и война во Вьетнаме кончится. Коммунисты ихние, это ж звери-ребята! Мутузят американцев не хуже наших, которые фашистов в итоге с землёй сравняли.

Ну, вот ровно с этого момента и понеслась раскаленная политическая дискуссия, в которую впряглись все. Даже баба Фрося, которая тоже не любила Америку, особенно когда чуток выпивала водки. Шум поднялся примерно такой же, как на стадионе, когда правый крайний зарайского «Автомобилиста» пробивал мимо ворот с трёх метров. Орали все. Кто-то клял Америку, кто-то наше правительство, с которым к восьмидесятому году обещанный Хрущёвым коммунизм точно не успеешь построить.

В общем, замечательно пошел в сторону ночи праздник Лёхин. Родственники были довольны разговорами, унижающими разжиревшие и злобные США, насладились едой, питьём, песнями и сплетнями об отдельных двоюродных братьях и сёстрах, соседях и начальниках на работе.

Просто великолепный день рождения получился у Лёхи. Часам к двенадцати о нём запамятовали окончательно, стали танцевать русские пляски, задвинули все стулья под стол, а Лёха покрутился меж танцующих, да пошел на улицу. Сел возле подъезда на скамейку, закурил и стал прикидывать - поздно уже Надежде позвонить или можно ещё. Может быть, она ждала звонка и не спала. Двушек в кармане было штук пять. Он затоптал сигарету и со скамейки, с низкого старта рванул к клубу « Механик», к будке телефонной.

- Привет! - Надя обрадовалась. - А я думала, бросил ты меня, не позвонишь, не напишешь, не придешь. Приходи сейчас. Я выйду. Скучаю по тебе.

- Я сильнее скучаю, - сказал чистую правду Лёха. - Только сегодня не получится. У меня дома шестнадцать родственников, не считая маму и отца. Сосед, инвалид без ног, со старой квартиры на тележке приехал. Жена прикатила тележку с Михалычем через весь, считай, город. Нельзя мне их сегодня бросать.

- А что случилось? Всё в порядке у вас? - Надежда испугалась. Голос дрогнул.

- Блин. Не хотел же говорить, - Лёха легонько стукнул кулаком по двери будки. - Мне сегодня девятнадцать лет стукнуло. Вот они и пьют сейчас. Часов в семь начали за моё благополучие, а сейчас уже за Родину глушат. Не мог я уйти.

- Ну а мне почему не сказал? - она, похоже, натурально обиделась. - Я чужая, да?

- Ты моя, - Лёха сказал это так нежно, будто перед ним был цветок мака полевого, а не трубка из толстой пластмассы. Лепестки мака, если резко на них дунуть, сразу осыпаются. - А не сказал потому, что ты стала бы подарок искать мне. А мне стыдно от тебя брать подарок. Я его не заслужил пока. Вот на следующий год уже можно будет. Заслужу. Точно.

Надя засмеялась.

- Поздравляю. Девятнадцать. Мужчина уже. Здорово! А у меня в январе день рождения. К январю я подарок тоже успею заслужить. Хотя у меня подарок от тебя уже есть на все мои праздники. Ты сам.

- Ну, вот, - обрадовался Лёха. – Значит, и у меня от тебя подарок есть. Это ты сама.

- Прибеги хоть на пять минут, Алексей, - Надя сказала это так, как маленькие дети уговаривают маму купить шоколадку или мороженое.

- Выходи через… - Лёха прикинул свои беговые возможности после праздничного ужина и трёх бутылок лимонада. - Через восемь минут.

Он, не глядя, набросил трубку на рычаг и вылетел из будки, как камень из рогатки.

Они встретились возле подъезда, обнялись и простояли так без слов и поцелуев полчаса, не меньше. Было им тепло, уютно, приятно и грустно. Наверное от того грустно, что любовь их и близость сердец были больше похожи на испытание, чем на счастье. Каждая минута встречи приближала расставание и хоть недолгую, но мучительную разлуку.

- Что же будет с нами? - сама себя спросила Надежда и подняла глаза. Темные и глубокие как вечность.

- С нами будем мы с тобой. Всегда, - Лёха поцеловал её сухие губы и сделал шаг назад. - Так будет. Я сказал.

- Хорошо бы, - Надежда тоже отошла, но руку Лёхину держала нежно за пальцы и не отпускала. - Ну, всё. Беги. А то праздник без главного героя - пьянка простая. Беги.

- Люблю тебя, - прошептал Лёха.

- Люблю тебя, - прошептала Надежда, как тихое ласковое эхо.

Он развернулся, махнул рукой и, выдохнув перед стартом, рванул домой. С уверенностью в том, что его исчезновения хорошенько набравшаяся родня заметить просто не успеет. Но ошибся. На балконе стоял Шурик, младший батин брат.

- Сядь на скамейку, - крикнул он. - Сейчас спущусь. Пару слов хочу сказать.

Интонация его Лёхе не понравилась. Ничего хорошего он от «пары слов» уже не ждал. И, к сожалению, не ошибся.

Шурик, наставник Лёхин, никем не назначенный и не рекомендованный, с малолетства готовил его к классической мужской жизни. Сам он бы идеалом

Настоящего мужчины. Ну, не идеалом, так образцом. Умный, даже мудрый со времен своей юности, он пугал этим свойством и близких, и дальних. Мудрость нормальна, естественна для старых, много повидавших и разобравшихся в секретах жизни. В день рождения Лёхиного он имел за спиной целых двадцать восемь лет, но поступки, мысли, точность анализа, интуиция и понимание житейских тайн имел такие, какие не у каждого и в щестьдесят есть. Он не заставлял Лёху делать и думать так, как ему хотелось. Он только советовал и сопровождал советы такими наглядными примерами, после которых как-то по-другому ни думать не хотелось, ни делать. Когда Алексею стукнуло шесть лет, он летом как всегда привёз его в родную деревню Владимировку, где существовал весь род Маловичей, достал из большой спортивной сумки странные туфли кожаные с гвоздями, которые торчали из подошвы, и сказал.

- Спорим, Лёха, что я пробегу по дороге быстрее нашей лошади Крошки?

- Не, - засмеялся Алексей. - Машина лошадь обгонит. А ты не машина.

Шурик надел туфли, вывел из стойла Крошку и втроём они вышли со двора на дорогу, которая через километр упиралась в лес и потом виляла вправо. К селу Сормовка. Они вышли на середину дороги, Шурик вынул из штанины спортивных шаровар хворостину припрятанную, вицу по-деревенски, и с размаха врезал Крошке в круп. Лошадь, которую он как-то приучил бегать с ним наперегонки, рванула вперед, быстро набирая скорость. Шурик на бегу нагнулся сначала, выпрямился и через пару секунд был уже рядом с Крошкой. Из-под копыт её подкованных далеко назад улетали комья земли, а гвозди на туфлях Шурика швыряли куски почвы размером поменьше, но тоже почти так же мощно, как копыта. Лёха стоял сбоку от дороги и видел, что человек обгоняет лошадь. Это было даже страшно видеть. Крошка неслась как положено молодой здоровой лошади.

Но до поворота Шурик долетел секунды на три раньше. Лёха по малолетству представления не имел о спорте, не знал, что Шурик в 17 лет имеет первый взрослый разряд по бегу и через два года станет мастером спорта СССР, что туфли с гвоздями называются шиповками, что лошадь не может даже из чувства глубокого уважения к хозяину проиграть забег. Только вот увиденное его так поразило, что в дяде своём с того дня и до его смерти уже в двадцать первом веке, Алексей видел только сверхчеловека. А каждое слово его весило минимум пуд золота и только в нём была сила, правда и точное указание направления к правильным поступкам. Интуиция Александра Павловича безошибочно определила, что Лёха будет хорошим спортсменом, музыкантом, художником, корреспондентом как отец и писателем. Это он объявил на новогоднем празднике ещё в пятьдесят шестом году. Каждый очередной счастливый год все Маловичи и Горбачевы тогда встречали ещё большим своим и дружным клановым составом.

- Он, блин, пусть для начала в школе на отлично учится. Потом уже в корреспонденты пробует втиснуться. Там дураки не нужны, - сказал отец.

- Он и так одни пятерки получает, - возразила мама обиженно.

- Лет через десять сам сообразит, кем быть. Может, решит ко мне пойти в милицию. У нас и ум нужен, и сила, и смелость. Мужчиной быстро станет, - перекрикивая спорящих командным голосом объявил дядя Саша Горбачев, начальник приреченской районной милиции.

Шурик в ответ засмеялся, а после праздника, с утра третьего января приехал из Владимировки, забрал Лёху и отвел его лично в детско-юношескую спортивную школу, в секцию лёгкой атлетики, где, естественно, его хорошо знали все тренеры.

- С этого пацана толк будет, - без сомнения доложил он трём тренерам, составлявшим планы тренировок на следующую неделю на больших листах ватмана. - Кто берёт?

- Пусть идет ко мне, - улыбнулась высокая тётя с белым коротким волосом и взяла Лёху за руку. - Меня зовут Тамара Ивановна. Через три дня твоя первая тренировка. Спортзал вот тут, за стенкой. В два часа ты приходишь с кедами, спортивным костюмом и полотенцем. Пот вытирать.

Так сбылось первое пророчество Шурика. А все остальные потом стройной шеренгой и печатными шагами настигали Лёху по ходу взросления и подминали его под себя на всю жизнь.

Вот именно поэтому ко всем умным советам, из книжек взятым и от достойных людей полученным, Лёха имел уважительное отношение, но пользовался только теми, которые понравились. Но вот если что-то советовал или даже приказывал Александр Павлович, брат батин младший, исполнял немедленно и чётко. И всё выходило так, как было угадано Шуриком. Он для Лёхи с детства стал чем-то вроде талисмана и оберега. Отец как-то раз на огороде в деревне, после того как Шурик за пять минут научил Лёху одним движением выкапывать весь куст без потерь даже самых маленьких картофелин, почти серьёзно ему сказал.

- Слышь, Шурка! Ты его усынови что ли! Он, считай, полностью твоим умом и живёт. На хрена ему мы с матерью? Делай из него супермена. Нас он всё одно не слушает.

Такой расклад вышел в семье году к шестьдесят пятому, когда Лёха вырос и показал, как всё, что предвидел Шурик почти десять лет назад, сбывалось с такой точностью, будто брат батин был лично знаком с Лёхиной судьбой. Будто был он с ней в дружеских отношениях и успешно заказывал ей жизненный путь для своего любимого племянника.

- Здоров, орел, - Шурик сел рядом на скамейку и руки раскинул вдоль её спинки, а левую ногу лихо закинул на правую. От него пахло шампанским и винегретом. - Всё путём у тебя? Нет проблем каких?

- Да нет, - не глядя на него тихо ответил Лёха. - Всё ровно. Завтра первый день занятий на инязе. Послезавтра первая в сезоне тренировка. Буду на кандидата в мастера долбиться. Надо в этом году покряхтеть пошибче. Сто три очка всего не хватило весной. Полторы тысячи не бегу, блин, как хочу. Свободы нет в бедрах. На ноги свои натыкаюсь, как вроде не ноги они, а костыли. Ядро низко толкаю. Веса не хватает. Мне бы метр десять добавить в толчке и всё. Очков будет как раз на кандидата.

- Ни хрена ты не сделаешь теперь, - уверенно сказал Шурик. - Ни кандидата, ни Мастера.

- Чего это? - Лёха поднялся. - Смотри ноги. Видишь как накачал? С весны кроссы бегал до потери пульса. Дыхалка держится отлично. Ногу под себя увожу. Научился. Делал, как ты сказал. Получилось. Выполню кандидата. Спорим?

- Да ладно, - Шурик убрал руки со спинки и развернулся к Алексею лицом.- Спорт, изостудия, музыка, работа с газетой сейчас для тебя - дело десятое.

А главное дело - что?

- Что?- переспросил Лёха и вздрогнул. Понял, о чём будет нехороший разговор.

- Любовь, вроде. Или путаю что? - Шурик уперся взглядом в глаза Лёхины. -Взгляд прожигал насквозь и вынуждал покраснеть.

- Выходит, что так, - отвел глаза Алексей. - Никогда не было. А тут как-то само-собой повернулось. Я и не думал, что будет любовь. А почему-то вышло, что..

- Тр-р-р! - Шурик подвинулся ближе. - Не канючь. Влюблялись. Знаем, как это. Я сам полюбил Зину и женился. Виталика родили без труда. Вот такой пацан растёт! А Зина у меня кто?

- Врач. Доктор, - Лёха уже точно знал, куда поворачивается разговор.

- Ну, - Александр Павлович взял его за шею и подтянул ближе к своему лицу. - А ты решил от рода нашего отколоться? К «богам» потянуло? К чиновничьим должностям и халяве? Управлять нами, простым народцем, захотелось?

- Шурик, ты чего? - Лёха вырвал шею из крепкой дядиной руки и отодвинулся. Почувствовал, что испугался. Но чего именно - не понял пока.

- Нашему роду не одно столетие. Мы простые пахари. Казаки. Мы воины и обычное простолюдье. Искреннее, порядочное, умное, достойное. Честь имеем и гордость. Но мы - люди. Мы все, весь наш род - работяги с мозолями на руках и в голове. Мы живем, на стены натыкаемся, в ямы проваливаемся, выбираемся и дальше живём в труде тяжком, который грош стоит. И кто нам за нашу дорогую и любимую потную мозолистую жизнь платит эти гроши? Для кого мы черви навозные? Муравьи безликие? Для строителей, колхозников, токарей, сварщиков доярок, учителей, задолбанных идиотами-детьми, для киномехаников или шоферов, у которых руки от руля в дугу скрюченные? А? Говори!

- Для всех людей мы тоже люди, - Лёха внезапно стал тихо собирать из всей своей внутренности злость. - Ты же сам знаешь. У нас уважаемый род. Правильный, честный.

- Потому, что мы трудяги все! - тихо, но тяжело сказал Шурик. - Мы как все нормальные, каких миллионы, вкалываем до треска в сердце. До ломоты в горбу, бляха! Валя, сестра моя, доярка незаменимая, астму имеет. Где поимела? На работе во благо Родины. Василий, муж её, на своём бензовозе кроме геморроя и искривления позвоночника ещё и в лёгких болячку получил. Бензин этилированный, со свинцом. Дышит Вася пятнадцать лет парами с ядом. А куда деваться? Я - электрик. Зима - не зима, лето, осень, день, ночь - без разницы. Обрыв на линии - я на столбе. Ночью с фонариком в зубах. В дождь бога молю, хоть и не верю в него, чтобы обошлось, не зашибло током.

И я в свой горб верю, в руки свои и в само электричество. Только в электричество, а не в КПСС, коммунизм, социализм и правителей наших. Нахлебников и паразитов. Разжирели от лафы, халявы, от привилегий своих, отдельных магазинов с товарами, каких нам даже увидеть негде. Суки! Я тебе говорил, что самое надёжное в жизни нашей - электричество? Оно сейчас всю нашу жизнь держит. Оно везде и над всем главное. Как господь бог. Я знаю силу электричества, его верность мне, тебе, всем. Оно не подведет, не плюнет нам в лицо, не обманет. Если за ним ухаживать. И только в него можно и нужно верить. А не в этих козлов, партийных сволочей - лидеров.

Секретарей обкомов, горкомов, председателей исполкомов. Это отребье! Оно до своих больших кресел шло через предательство, наглость свою, борясь с собственной трусостью, пряча жадность и плохо скрывая ненависть к нам, червям. По трупам своих же соратников коммунистических, верных якобы ленинским заветам.

- Шурик, дорогой! - взмолился Лёха. – Я-то тут причём? Да хрен бы с ней, с партией и с теми, кто кайфует от привилегий и нас за людей не считает. Они живут себе на облаке и нас не видят, а мы их. Я что, предал кого-нибудь? Я полюбил дочь Альтова, а не его лично. Я ещё и не видел его ни разу. И я не собираюсь бросать своих, веру в электричество и не думаю карабкаться на горки, где берегут для меня руководящие должности. Я просто полюбил девушку месяц назад, но до позавчерашнего дня понятия не имел кто такой Альтов. Может он и не скотина совсем. Я не знаю. Я люблю Надежду. Мне всё равно, из какого она стойла.

- Ладно, - Шурик поднялся и пошел в подъезд. - Разлюбить её я тебя не уговариваю и приказать тоже не могу. Но имей в виду. Если ты уйдешь туда,

к моим врагам, которых я ненавижу за враньё, двуличие, бесстыдство, за бесполезность их и презрение к нам, не взлетевшим до партийных и советских вершин. Если ты туда уйдешь, то, считай, что меня и всех Маловичей для тебя больше нет. И ко мне никогда не появляйся. Ты для меня будешь предателем. А на хорошую жизнь холуйскую среди этих ублюдков не рассчитывай. Ты не из их теста. И они тебя выплюнут через пару-тройку лет обратно. В нашу замечательную советскую грязь.

И он ушел. Лёха ещё час сидел на скамейке, курил и пытался думать. Но после всего, что высказал любимый, лучший друг и учитель, не думалось ему. Мозг как кипятком облили и он сварился. Только душа почему-то заныла, застонала. Поднялся Алексей со скамейки натужно, как старый дед, прошел в квартире мимо пьяных поющих родственников в свою комнату и сел к окну.

Небо было в звёздах, а за звёздами мгла чёрная, непроглядная. Такая же мрачная, как неожиданно повёрнутое Александром Павловичем его, Лёхино, будущее.

- Ну, с днем рождения, парень, - сказал себе вслух Лёха. - Счастья желаю. И хватит с тебя.

Глава шестая

Быстрее всего на свете не ракета, не молния. Жизнь быстрее всего. Она - высший символ скорости. Шесть лет Лёхе было вчера. На велике под рамкой гонял, в лапту играл на перекрёстке Ташкентской и Октябрьской, летом целый день раза три в неделю торчал с дружками в траве за взлётной полосой аэропорта и с восторгом следил за взлётами и посадками «кукурузников»… Мечту укреплял. Хотел стать лётчиком. А утром следующего дня неожиданно и сильно стукнул его сразу аж девятнадцатый год. Усы обнаружились. Бурили кожу над губой редко и несмело. Макушка головы торчала над землёй на высоте метр семьдесят восемь. Кому рассказать - не поверит никто. Все люди как люди. Доживают до своих девятнадцати, путаясь в соплях первые замечательные пять-шесть лет. Потом, с семи, маются за партами над тетрадками, диктанты пишут и контрольные по ботанике, молча проклиная и плодоножки, и пестики с тычинками. И к девятнадцати они, сквозь отцовские порки пробиваясь, через муки начинающих беситься гормонов проходя с прыщами на щеках, приползают замученными долгой суровой действительностью. И выглядят стариками, потрёпанными судьбой-индейкой.

А Лёха – раз, и уже тут. Среди взрослых. Среди своих. Ну, не почувствовал он размеренного движения дней, месяцев и лет. Так ему не казалось, а чётко виделось. А потому и от первого дня знакомства с Надеждой почти год проскочил, как битком набитый автобус мимо остановки. Кряхтя, но мгновенно. Занятия на первом курсе только мелькнули, оставляя в голове медленно оседающие на серое вещество знания. Каникул вообще Лёха не заметил. Так, со свистом урагана пролетели сладкие эти месяцы.

И встала перед Лёхой и Надей очередная ласковая осень. Начало сентября шестьдесят девятого года. Ещё полтора месяца и доживёт Малович Алексей до двадцати. И начнёт отщёлкивать дни, страшное дело - аж третий десяток. Надежде этой старости ещё до января ждать да дожидаться.

Ну, сказать, что за это время любовь их окрепла и углубилась до самых глубоких тайников сердец – очень хилая и корявая формулировка. Любовь стала монолитной как огромные бетонные столбы моста через Тобол. Ни отбойными молотками не раздолбать, ни взорвать. Пустое дело.

Товарищи и подруги по учёбе неразлучное единство влюблённых приняли дружелюбно и обыденно. Подумаешь - любовь. Она у каждого и у каждой на курсе была. У кого далеко. В родном совхозе. К некоторым девушкам, которыми иняз был облагорожен на девяносто пять процентов, любовь струилась с физмата, где прекрасный пол почти отсутствовал по уважительной причине: патологической, унесённой из школы ненавистью к Лавуазье, Андре Амперу, а также к Ньютону, Паскалю и им равных. Исключительно в связи с недостижимой для девичьих интересов механикой, кинематической энергией и существованием постоянной Планка. Зато парни с физмата были на подбор умные, благоразумные и почти все в меру неиспорченные. То есть, любили Надя с Лёхой друг друга в общем стремительном потоке несущихся к счастью друзей и подруг. И никого, следовательно, своими чувствами ошарашить или потрясти не могли.

Почти никто из студентов не знал и знать не хотел, кто их родители, бабушки, дедушки. Дальние родственники в СССР и за границей. Всем было всё по фигу.

Надя понравилась Лёхиным родителям. За год она стала своей в семье Маловичей. Культурная, умная, красивая, скромная, мастерица на все руки. Она Людмилу Андреевну научила фарфор расписывать и плести из тонких веточек ясеня маленькие корзинки, сундучки и оригинальные занавески на окна, которые вынуждали прохожих останавливаться под окнами и угадывать: из чего сделана красота такая. Ну, Лёхина мама тоже не плюхнулась в грязь лицом. После пары десятков уроков Надежда могла кроить и шить всё, что угодно, а гладью вышивала не хуже самой Людмилы Андреевны.

- Может, тебя научить на баяне играть? - шутил батя. - После института тебе ж в учителя дорога, а зарабатывают они – смех сказать. А с баяном по свадьбам месяц побегаешь - вот тебе десяток учительских зарплат сразу.

Смеялись все. Особенно весело сама Надежда. Поскольку деньги ей на тот момент не нужны были в принципе. У неё было всё, что её хотелось, причем появлялось оно само-собой. Волшебным, надо отметить, способом.

Лёха тоже в доме Альтовых отталкивающего впечатления не произвел за этот почти год.

- Алексей, - спрашивала его за чаем с пирожными «безе» Лариса Степановна, директор областного Дома политического просвещения. - Тебе, как журналисту будущему, надо знать не только политику партии нашей. Это само собой. К написанию статей надо приступать с багажом философских знаний. Политика плюс философия – оружие пропагандиста неизмеримой силы. Ты каких философов ценишь?

Лёха внутренне хихикал. Простой был вопрос. Когда-то, лет в пятнадцать он случайно прочёл «Город солнца» Кампанеллы, и после этого его загнуло в философские познания. В библиотеке областной было столько книг великих мыслителей, что через год голова у Лёхи раздулась как мыльный пузырь, вспух мозг из него пёрла во все стороны материалистическая и идеалистическая мудрость.

- Ну, несомненно, люблю Фейербаха. Конечно, Канта, Гегеля, Юма, Лапласа. Из наших, пожалуй, Соловьёва, Ключевского. Очень разнообразно, временами противоречиво, но для познания тайн и сути разных взглядов на диалектику развития общности людей – очень прочная основа.

Надежда отворачивалась и старалась сдержать хохот. Но на Ларису Степановну вязкая языковая конструкция и внешне солидный Лёхин подбор великих имен производил почти гипнотическое действие. Далеко не от всех сотрудников и учащихся на курсах агитаторов и пропагандистов она могла услышать нечто похожее.

Игнат Ефимович Альтов, отец Нади, за год к Лёхе присмотрелся внимательным профессиональным взглядом правителя человеческими думами и делами, да тоже не нашел в нем ничего, отдаляющего парня от приличной, уважаемой и достойной семьи высшего круга. Он любил по дороге на дачу вести с ним в новенькой «Волге» незатейливые разговоры, которые слегка напрягали и Надю, и маму. Ездить каждую субботу на дачу в семье было принято так же, как читать по утрам «Правду» и «Известия», чистить зубы и ежедневно начищать немецким глянцевым кремом туфли и сапожки.

- Что, Алексей, не пошел поступать в музыкальное училище после школы, опять же музыкальной? - интересовался Игнат Ефимович, глядя на спелые яблоки, висящие, как бомбы под крылом самолета, на согнувшихся осенних ветках яблонь вдоль Тобола. - Потом бы – в консерваторию. А там и до сольных концертов по Союзу недалеко. Я узнавал. Ты, оказывается, уважение имел в музыкалке. Ценили тебя. В газете, куда ты так рвешься - менее престижно работать, чем в искусстве.

- Буду пробиваться в газету, - Лёха говорил спокойно и убежденно. - Сейчас пишу. Печатают. Должны взять. А музыкальная карьера меня не влечет.

С баяном только подыгрывать хору народных песен.

- А чем тебе не подходит народная песня? - Как бы искренне удивлялся Игнат Ефимович.- Ближе к народу! Это заповедь любого представителя науки, культуры, искусства и, кстати, работы корреспондента.

- Куда ближе то? - спорил Лёха. - Я из народа сам, живу с народом, что могу для всех людей, делаю. Пишу про народ и для него. Область нашу спортивными успехами, как могу, поднимаю повыше. А вся область - тоже народ.

- Вот мы с Ларисой Степановной сами из глубин народных. Из рабочих масс.

И от них не отрываемся, несмотря на то, что партия послала нас на высокие должности. Я, скажем, каждую неделю встречаюсь с рабочими наших заводов, с крестьянами. Близко это мне. Да и Лариса моя ведет пропагандистскую работу на местах. На тех же заводах, фабриках. И ты верно делаешь. Что стремишься не отрываться от масс. В них сила. И мы обязаны её направлять, как учит партия.

- Ну, папа! - брала его за плечи Надежда. - Давайте лучше про то, что сегодня на даче будем делать.

- Молодец, Алексей. Держишь свою линию, не поддаёшься хитрым подсказкам. Это ценное качество, - Альтов улыбался, замолкал, и на даче превращался в другого человека. Ходил в старой майке и семейных трусах по участку то с лопатой, то с граблями и никем не командовал. Все сами знали, что надо делать.

Лёха, по капле вливаясь в семью, не пытался выглядеть лучше, чем был. И, наверное, поэтому вся семья легко к нему привыкла и относилась в меру уважительно. Как полагается большим людям относиться к не самому тупому представителю народных масс. Кроме, конечно, Надежды. Которая относилась к Лёхе с любовью. Взаимной, кстати, и необыкновенно нежной.

Что было видно всем. И в её семье, и в Лёхиной. Хотя никто всерьёз и не предполагал, что любовь эта уже ведет их по широкой дороге в ЗАГС и в счастливую семейную жизнь.

Десятого сентября случился особенный день. После третьей пары плюнули они, не сговариваясь, на историю КПСС и сорвались в кино. Новый фильм вышел. «Не горюй» режиссёра Данелии. Почти вся группа уже посмотрела,

ахала по поводу красавца Кикабидзе и хорошего юмора. Надо было срочно наверстать отставание от коллектива. Но билетов на два часа дня уже не было, а следующий сеанс только в восемь вечера. Купил Лёха билеты. Съели по пломбиру, который продавала тётка в белом фартуке из большого ящика- морозильника на раздвигающихся металлических ножках. Стоял ящик прямо перед входом в кассы. Мимо не пройдешь.

- Блин. Шесть часов ждать, - Алексей отнёс две обёртки от пломбира в отлитую из бетона урну с узорами и вертикальными рёбрами, раскрашенную под серебро. – Может, к нам домой пойдем? Батя в командировке. Мама до семи на курсах повышения квалификации в Доме учителя. Давай купим лимонада бутылки три и шоколадные вафли. Посидим, поболтаем. Не по улицам же шарахаться.

- Ещё пару пломбиров захватим. Не растают по дороге? А дома в холодильник спрячем. По дороги в кино слопаем, - Надежда стерла розовым носовым платочком каплю мороженого с мягкого коричневого сапожка.

- Если в автобусе поедем, не растают, - Лёха купил два твердых брикета, сунул их в спортивную сумку с учебниками и тетрадями, и они побежали к остановке.

Дома он включил телевизор, который показывал уборку зерновых в каком-то совхозе воронежской области, потом они сели на кухне пить лимонад и закусывать его вафлями.

- Слушай, ты же говорил, что картинку нарисовал новую. Пейзаж, - Надя поднялась и пошла в Лёхину комнату.

- Там в углу на этюднике. Только в руки не бери. Она не высохла ещё, - он догнал её уже перед холстом с изображением десятка молодых березок, наклонившихся над водой тихого озера.

- Здорово. А где это? - Надежда повернула этюдник к окну.

- Владимировка. В лесу озерко маленькое. Давно хотел его написать. Ничего?

Лёха обнял её сзади и, едва касаясь губами кожи, поцеловал шею. Она обернулась. А как получилось то, что было потом – они не поняли оба. Очнулись только тогда, когда не осталось сил, а разбросанная перед кроватью одежда и часы на стене вежливо подсказали, что Людмила Андреевна сейчас вернётся с курсов.

- Ужас! - тихо воскликнула Надя и отвернулась к стене.

- Первый блин комом? - спросил Лёха шепотом.

- Ужас, как всё прекрасно! - повернулась Надежда. - Хотя это надо было сделать в первую брачную ночь.

- Ну, блин! - Лёха закурил. - И так прожили почти год как детки из младшей группы детсада. Ты же сама говорила, что близость приближать не надо. Она приблизится сама именно тогда, когда как надо звёзды сойдутся. Шутила так.

- Да не шутила я!- Бархатно и тепло произнесла Надежда.- Сошлись звёзды.

Лёха встал, погасил окурок в пепельнице из фарфора, которую ему и Паньке сделала бабушка Фрося, талантливая самоучка-гончар.

- Но вот ты же и не пытался никогда за весь год заманить меня в койку. Почему? - Надя улыбнулась.

- Я, видишь ли, не насильник. Я в твоих глазах ни разу не увидел желания заняться любовью плотской, ядрёна вошь. А почему ты не хотела?

- Не хотела, - Надежда поднялась и стала одеваться. - Просто знала точно, что это произойдет тогда, когда должно. Я люблю тебя. А не тебя в постели. Понятно?

- Ладно. Нет вопросов, - Лёха оделся быстрее. - Сейчас мама придет. Пошли на кухню лимонад пить. - А там я тебе что-то скажу. И мы вместе подумаем, как это сделать.

Только сели они за кухонный стол, поцеловались, налили лимонад в стаканы, Алексей подошел к окну и произнес.

- Я хочу, чтобы…

И увидел Людмилу Андреевну метров за сто от дома. Пять минут в запасе было.

- Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Короче, делаю тебе предложение.

Поженимся?

Надя обняла его и тихо прошептала ему на ухо.

- С удовольствием. Давно мечтаю об этом. Но сказать не могла.

- Да тебе и не положено, - засмеялся Алексей. - Ты дама. Делать предложение - мужская доля. А твоя - заплакать и сказать: «Ах, это так неожиданно и так ответственно. Я должна месяц подумать. Понять себя!» В кино так говорят всегда.

- Я хочу за тебя выйти замуж. Подумала. Себя поняла, - Надя тоже глянула в окно. Лёхина мама подходила к подъезду. - Наши желания совпадают.

- Остались родители, - Лёха почесал затылок. - Надо ведь их этим обухом по головам стукнуть аккуратно и умно, чтобы их кондрашка не хватила, чтоб женская половина в обмороки не валилась.

- Ну, не такая это и проблема, - задумалась Надя. - Есть одна мудрая мысль. В какой-то книжке выловила. В кино скажу. Или после него.

Звонок в дверь свернул важнейшие размышления о прекрасном будущем.

- Вы чего в доме сидите? - удивилась мама, после чего поздоровалась и поцеловала Надежду в щечку. - Такая погода на улице! Сама бы гуляла ещё часа три, но план на завтра надо писать. Погуляйте, да на вечерний в кино сходите. В «Казахстане» уже идет «Не горюй». Прекрасный, говорят, фильм.

- Мам, гляди! - Лёха показал два билета.- Мы на дневной не успели. Переждали дома. Сейчас идём уже.

- Не идём, а бежим! - воскликнула Людмила Андреевна. - Без пятнадцати восемь.

- Зря я не занимаюсь лёгкой атлетикой, - засмеялась Надежда.

Они с мамой опять поцеловались и Лёха потянул теперь уже узаконенную невесту за руку.

- Понеслись. Опоздаем!

В кинотеатре они сидели на третьем ряду. Поэтому говорить было неловко. Народ этого не любил. Ни с боков сидящий, ни позади. Да и передние тоже поворачивались с кислыми физиономиями. Поэтому Лёха с Надеждой прислонились головами, что позволяло неслышным для посторонних шепотом вести нужную своевременную, не терпящую отлагательств большую беседу.

- В общем, я им прямо так и скажу, - закончила Надежда, когда на экран вылетел титр «конец фильма».

- А что на третьем месяце - не чересчур будет? Не перебор? Не видно же ни фига. Скажи, что на втором хотя бы. И я своим скажу то же самое.

- Всё. Решено, - твердо сказала Надя уже в узком и вязком ручье, сделанном из людей. Он тёк довольно быстро и вскоре вытолкнул их на уличное крыльцо. - Сегодня всё и говорим, да?

- А чего тянуть? - Лёха с трудом выправил на себе куртку, свернутую вбок и вниз дружескими локтями всё ещё впечатлённых фильмом зрителей по пути к выходу. - Они же сами давно врубились, что мы обязательно поженимся. Слушай, а может, это уже перебор - беременность. Давай оба сначала к моим, а потом к твоим нагрянем и просто доложим. Попросим благословить.

- Чего попросим? Благословить? - Надя стала тихо смеяться, чтобы не пугать народ. - Отец нас обоих вытурит из дома. Или тебя одного. Он религию не любит. Не верует в Бога. Он коммунист. Верит в учение Маркса-Энгельса-Ленина.

- Ну, пусть тогда «Капиталом» Маркса нас осенит. Или ленинской книжкой «Как нам реорганизовать Рабкрин», - Лёху тоже пробрало. Смешно было, правда. - Вот этот простой вопрос с женитьбой можно было решить ещё летом. На каникулах. Ничто не мешало бы к свадьбе готовиться.

- Ну, завёлся! - обняла его Надя. - Летом рано было. Они сказали бы, что за полгода чувства не проверишь. И не благос.. Тьфу ты! Не согласились бы!

Алексей ещё минут пять силился перестать хихикать. Но не получилось.

- Надежда, а давай я тебя украду. Соберем втихаря вещички необходимые. Снесём в камеру хранения на вокзал и в самый разгар родительского рабочего дня свинтим куда-нибудь на Урал. В Свердловск. Я там в Универ поступал. Ну, скажу тебе - город крепкий. Красивый. Как наша любовь прямо-таки. И записки оставим. «В нашей женитьбе просим никого не винить. Спасибо вам, дорогие, за чудесное детство, юность и нашу зрелость, которая подарила нам любовь и желание жить вместе до гробовой доски с памятью о вас и вашей доброте к нашему нерушимому союзу».

- Лёха, ты пацан совсем. Мальчишка, - Надежда ущипнула его за щёку. - Мои родители встречались две недели. И война началась. Отца на фронт забрали. Политруком. Он на Украине на заводе металлоконструкций три года комсоргом был. На вокзале перед отправкой он маме сказал, что Украина первая республика, куда придут фашисты. И просто приказал ей завтра же брать билет и уезжать за Урал. Лучше в Казахстан. Есть, сказал, там маленький городок - Зарайск. Сиди там и жди меня. Писать буду на почту «до востребования». Ну, потом война всё же кончилась и он приехал. Год они жили, как друзья. Как брат с сестрой. Чувства проверяли. Тогда, в те времена, это нормально было. Столько мучиться в любви раздельно и в одиночку. Папу послали секретарём райкома партии в один районный центр. И мама с ним поехала. Работала там библиотекарем. И только через год после войны они расписались. Поэтому сообщать им надо по-хитрому. Беременная, мол, и всё. А друг друга любим. Безвыходное положение. Надо жениться. Чтобы люди не разглядывали мой живот с ехидством. Чтобы не позорила я семью.

- Но ты же в натуре не беременная, - Лёха остановился. – Вскроется же в первый месяц.

- А долго забеременеть? - засмеялась Надежда. - Дурачок ты, орёл! А может, я вот сегодня и понесла. А? Как думаешь?

- Э! Стоп! Всё! - Алексей наклонился, поставил ладони на колени и глубоко выдохнул. - Вот дом твой. Пришли незаметно. Так что? Сегодня начинаем пробивать путёвку в жизнь семейную?

- Сегодня, - твёрдо сказала Надя. - Ты иди. Я пока возле подъезда постою. Обдумаю. Сосредоточусь.

- А я на ходу обдумаю. Мне минут двадцать тихого хода до дома. Хватит, - Лёха нежно поцеловал её, развернулся и ушел, не оглядываясь.

Этим вечером фактически и началась их долгожданная, но короткая и просторная как проспект дорога в желанную семейную жизнь.

Посреди города, между центральным стадионом и монументом с монолитными трёхметровыми фигурами выдавленных из жести целинников,

покоилось старое кладбище. В конце его, прямо у стены стадиона, в ряд, стояло много ухоженных, вымытых и покрашенных бронзой памятников героям войны из Зарайска, погибших в боях или недавно мирно умерших дома. А перед аллеей Славы, названной так красиво горисполкомом, дожидался сноса давнишний город простых мертвых, не героев. Представлял он собой беспорядочное, заросшее всякими сорняками скопление полусгнивших деревянных и ржавых железных крестов над могилами, вдавленными в землю временем и дождями. Между ними от начала до тупикового забора из кованого чугуна плелась витиеватая дорожка, за много лет до чистой почвы протоптанная гражданами, равнодушно воспринимавшими покойников и страсти вокруг легенд. Молва людская гласила об исчезновении здесь сотен прохожих. Их, уверяли легенды, умыкнули в иной мир бывшие люди, живущие теперь в аду. Выскакивали они из-под крестов днём и ночью в жутком образе черных прозрачных призраков, хватали бедолаг за горло и в таком виде исчезали под теми же крестами. Из центра города в новые районы, слепленные из тоскливых панельных пятиэтажек, было два пути. Один с тротуаром на светлой улице, но огибающий огромной трехкилометровой дугой монумент, кладбище и стадион. Другой – прямой как указка школьная, но именно по вот этой протоптанной тропе среди провалившихся могил. Лёха, как и десятки соседей, которые, как и надо, больше боялись живых, чем усопших, ходили по - прямой. Лёха, заколдованный речами дяди своего Шурика, верил только в электричество, а в лютых покойников и другие страсти, злые или добрые чудеса - не особенно. Точнее - совсем их не воспринимал. Ходил он домой из кинотеатров, библиотек, изостудии, с базара и теперь вот от Надежды - только через кладбище, где птицы на больших уже деревьях исполняли разнообразные музыкальные этюды, где тишина была такая же, как поздно вечером в родной деревне Владимировке. Где за двадцать минут тихого хода светлела голова и в неё прилетали из глубин земных умные и правильные мысли. Дошел он до дыры, выпиленной умельцами в чугунном заборе, и сразу понял, как надо доложить родителям о грядущей свадьбе.

Батя пилил на баяне что-то очень трогательное. Романс какой-то дореволюционный. Голова его с плотным волнистым волосом покоилась на мехах. Это означало, что отец полностью там. Внутри. В царстве нот, диезов, бемолей, скрипичных ключей и знаков отказа - бекаров. Мама тетрадки уже проверила и шила на бабушкиной древней машинке «зингер» рубащку бате из плотного кремового шелка. Модно это было - рубахи шелковые.

Лёха пошел на кухню, допил лимонад и громко заорал прямо со стула возле стола обеденного:

- Родители. Я женюсь!

Батя перестал терзать баян и сказал.

- Пора, конечно. Скоро на пенсию, а ты ещё холостой. На том свете, в аду, неженатых жарят на сковородках без масла, перца, соли и томат-пасты. Страшная мука!

- Коля! - тонко, как отпущенная согнутая пила, простонала мама. - Ты хоть слышал, что сын наш кричал так радостно?

- Женится он, - отец поставил баян и зашел на кухню. - Не разводишься, правильно? Это была бы плохая новость. А ты вроде женишься, да?

- Ну тебя, батя, с твоими хохмами. Я же серьёзно! - Алексей сгоряча выпил из горла ещё и бутылку катыка. - Мам, шить кончай! Я же убойную новость доложил. Вы должны воспротивиться сначала, сказать, что сопли ещё не все высохли и денег я не зарабатываю. На что семью кормить буду? Ну, давайте! Чтобы как у всех, по правилам шел разговор. Это ж на всю жизнь. Роковой, можно сказать, шаг в неизведанный мир женатых.

- Сюда идите, - мама пришила рукав и опустила ножку с иглой. - Николай, ты даже не узнал на ком он собрался жениться. На ком, Алексей?

- Вы, когда чем-то отвлечены, соображаете медленнее меня, - засмеялся Лёха. - У меня что, толпа поклонниц у подъезда топчется, разрешения вашего ждёт? То ли Машу вы выберете, то ли Наташу или Зинаиду?

У меня одна единственная любовь, невеста уже. Наденька Альтова.

- Наденька Альтова, - как эхо откликнулась мама и плюхнулась с полной стойки на диван. - Мамочки мои! Это же конец света! Это просто крах нашей ровной и тихой жизни! Кошмар!

Отец сел на свой любимый табурет, инвалидом Михалычем, который со старой квартиры, сколоченный ещё в пятьдесят шестом году. Взял баян, накинул ремни и сказал главные слова:

- Ты, Люда, дура интеллигентная. Утонченная. Чуть что - в обморок! Он что – на смертный бой идёт, в тюрьму его садят по расстрельной статье? Он женится всего навсего. Мы ж поженились, так? А он чем хуже нас? Он лучше и прогрессивнее родителей. Мы поженились в двадцать пять. А сын - в детском саду. Просто скрывал. Они с Надей Альтовой с яслей женихаются! Пусть женится! Пусть поимеет ответственность за других. Жизнь семейная- труд не хилый. Так что - женись. Не всё ж коту масленица!

И заиграл «Дунайские волны».

Мама поплакала положенное время. Для порядка, соблюдения традиции и приличия. И сказала.

- Надя,- сказала она с дивана. - не худшая для этого обалдуя пара. Она из него сделает человека до конца. Мы до половины сделали, да и будет. Пусть теперь она пыжится.

- Другое дело - на какой хрен ты дался Игнату Ефимовичу с Ларисой батьковной ? - пропел под мелодию «Дунайских волн» батя. - Ты ж не их контингент. Ты из простых. А они князья, государевы люди. Чего ты там делать будешь? В обком пойдешь работать сволочью инструкторской, куда он тебя сразу засадит, чтобы общую семейную картину дерьмом не мазать?

Или отбрешешься? Он вообще-то в курсе, что ты к ним в родственники ломишься?

- Я? Ломлюсь? - Лёха аж задохнулся. - О чем с вами после этого разговаривать?! Короче, я сказал - вы услышали. Женюсь. Она беременная. На втором месяце. Нет обратной дороги.

И Лёха пошел в свою комнату. Разобрал постель, сел к окну и стал интуитивно представлять себе, как Надежда сейчас пробивает положенное ей по возрасту и состоянию сердечной любви замужество.

- Спать ложись, - заглянула мама. - Детали завтра обговорим. Деталей много. Свадьба - это нам всем и радость, и удар по карману, да ещё и волнение после неё на много лет вперёд. Жить-то вам как-то надо. А где? А на какие шиши? Много деталей. Давай, ложись. Ещё наговоримся на эту тему. В принципе, мы с папой не против. Девушка хорошая.

Лёг Лёха. Но не уснул. Не получалось. Всё казалось ему, что секретарь обкома Альтов победит папу Игната Ефимовича и взять в семью низшего статусом простолюдина Лёху Надежде запретит своей властью, данной ему Центральным Комитетом партии. Осталось дожить до завтра. Содрогаясь, но надеясь.

Соблюдая последовательность важнейших событий житейских, опустить и не показывать картинку семейного совета Альтовых я не имею права.

Надежда открыла дверь своим ключом. Пошла тихонько в свою комнату, нацепила просторный дачный сарафан, на котором не была обозначена талия. Сквозь тишину вечернюю, спровоцированную глубоким погружением родителей в чтение высокохудожественной литературы, перебралась на кухню. Удивительно, кстати, что голосящий сутками радиоприёмник во всех домах и квартирах зарайских жителей никак не влиял на тишину. Если кто-нибудь не кричал, не бил звонкую посуду о стены, то при работающем громкоговорителе тишина не страдала. Музыка ли бравурная оптимистическая-социалистическая из приемников билась о стены, диктор ли торжественно вещал об очередных победах на фронтах трудовых - всё одно никто этого не замечал и чувствовал покой и тишь.

- Папа! Мама! Я на кухне. Пришла уже, - крикнула Надя. Поломала тишину.

Порвала.

- Сейчас! - отозвалась Лариса Степановна. - Страницу дочитаю и разогрею ужин тебе.

- Привет! - баритоном сказал папа громко и с доброй интонацией.

- Идите скорее. Потом дочитаете, - Надежда почему-то эти рядовые слова выкрикнула торжественно.

Минут через пять вошли родители. Папа с книгой рассказов Эдгара По, мама с «Сагой о Форсайтах» Джона Голсуорси.

-Что? - спросил папа, пока Лариса Степановна укладывала книгу на край стола.

- Да ничего особенного, - Надежда весело улыбнулась. - Я беременна. Два месяца уже.

- Забавно, - села напротив мама, пока Игнат Ефимович соображал: послышалось ему или нет.

- И? - сообразил он, что не послышалось.

- Что - «и»? - передразнила мужа Лариса Степановна. - Она беременна, видите ли. Пугает так. Но мы-то не из пугливых! Сама три раза была в этом увлекательном процессе.

- Ну и ты будешь сейчас меня просить, чтобы аборт тебе сделали не в городской гинекологии, а в обкомовской клинике? - упер локти в стол папа, а подбородок уложил на кулаки. - Чтобы про Альтова потом на всех этажах обкома, а потом по всей области трепались, что дочка у него несла в подоле, да не донесла? Что дочка у Альтова гулящая, но неумелая? Умелые гуляют, но предохраняются. Я верно говорю, Лариса?

- Пап, куда тебя понесло? Какой аборт? Где она, гулящая дочь? У тебя что, на стороне есть ещё дочь? Она у тебя непорядочная, да?

- Тр-р-р! Стоп! - скомандовала мама. В доме главным человеком была она. Секретарь обкома командовал областью, но не женой. Не дозволено ему было никогда. - Надя, ещё раз медленно повтори, но с подробностями. От кого беременна? Планы твои какие? Ты девочка уже большая. Взрослая. Так что, ругать мы тебя не будем, да Игнат?

-Да вроде не за что, - Игнат Ефимович достал из вазы конфету «Грильяж в щоколаде». - Это Алёха Малович тебе подкинул?

- Почему – подкинул? - обиженно протянула Надежда.- Ну, ты, папа, временами такое выдаёшь, даже неловко. Мы так решили. И так сделали. Потому, что хотим пожениться.

- А чего вы ещё хотите? - мама посуровела. - Звание Героев социалистического труда не попросите у отца? А то он пошлёт ходатайство в ЦК.

- Мне что, матерью одиночкой престижнее стать? - хмыкнула Надежда. - Может, за это и вас на работе больше уважать станут? Хотя и сейчас уже - дальше некуда.

Альтов поднялся, закрыл книгу, сказав вслух предварительно «сто тридцать восемь»

- Ладно не суетись. Посиди тут, сок манго в холодильнике. Конфеты - вот они. Какао мама разогрела. Отдохни минут так-эдак сколько-то. А мы пойдем посовещаемся и тебе сразу доложим. Пошли, Лара.

Пятнадцать минут тянулись как жвачка «Бабл Гам». Отец всегда привозил из разных зарубежных стран. Сами с мамой не жевали. Но детей всех троих «подсадили» на эту несоветскую штуковину. И вернулись наконец. Без книжек уже.

- В общем, так постановили мы, - папа не стал садиться. - Поженитесь вы. Одобряем. Алексей хоть и не из нашего привычного окружения, но парень неплохой. Есть у него черти в башке. Я тут, пока вы дружили взапой, справки навёл о нем. Мне, сама знаешь, это несложно. Но черти есть у всех. И у меня. Не это главное. Человек он в городе известный. Хоть и молодой. Есть у него много сильных сторон, но и шалопай он почти классический. Раздолбай, мягко говоря. Со шпаной связан, драчун известный. Три привода в милицию. Отпущен за недоказанностью вины. Но хорошего больше в парне. Плохое ты ликвидируешь. Я уверен. Ты вся в маму. Я ведь тоже был не ангел. Подмяла, переконструировала. И ты сможешь. А хорошего вам на двоих хватит в нём.

- В общем, будем готовиться к свадьбе, - мама улыбнулась. - Но послезавтра пусть к нам придет поговорить. Завтра папе некогда. Потом родителей его пригласим. Обсудим всё. Так что, поздравляем!

Надя подпрыгнула, в ладоши захлопала, обнимать стала родителей изо всех сил с безудержными радостными эмоциями. Не ожидала, что так мирно решится главный её жизненный вопрос на сегодня.

Объятья и полуосмысленные возгласы длились минут пятнадцать.

- Всё, Надюща. Спать. У нас завтра работы много, - отец помахал ей рукой и пошел в спальню.

- Видишь, всё хорошо, - мама обняла её и прижала к себе.- Плохого человека, негодного и недостойного нас, папа бы в семью не принял. Иди спать.

Рано утром, сразу после гимна по радио Надю разбудил её персональный телефон.

- Ну!? - кричал в трубку Лёха. - Ну!? Говори! Просыпайся ты! Говори! Что?

- Всё отлично,- Надя счастливо засмеялась.- Ты без пяти минут мой муж! К свадьбе готовимся. У тебя тоже нормально прошло?

Более чем! - сказал Лёха и на всю улицу, спящую наполовину, заорал: «Ура!!!»

- Встречаемся в институте. Расскажу после занятий все детали и порядок действий. Всё! Целую!

Леха сел на скамейку возле будки телефонной и камнем вдавился в неё, не шевелясь и не имея в голове ни единой мысли. Так бывает когда душа человека потрясена до самых тайных её глубин.

Мимо с метлой ходила дворничиха клуба «Механик» тётя Маруся. Подметала огрызки билетов в кино, листья и пыль от машин. Остановилась возле Лёхи.

- Это ж как надо суметь напиться с утра! Аж не шаволится паренёк. А с виду - из приличных. Ты шел бы домой, сынок. Тут по утрам наряд на мотоцикле ездит. Два сержанта. Не дай бог, заберут. Иди. Сейчас вытрезвитель аж пять рублей берет. Из зарплаты высчитают. Оно надо тебе?

- Я женюсь! - очнулся Лёха. - Женюсь, блин! На любимой!

Поднялся и побрел, качаясь от счастья и держась за голову.

- Да, - жалостливо сказала вдогонку дворничиха. - Перебрал крепко. Заговаривается аж. Ну, да ничего. Вроде нет патруля. Дойдет. Отоспится. Приличный с виду парень. Лишь бы потом не запил на всю жизнь как Витька мой. Царствие ему небесное.

- Доброе утро. Товарищи!- Радостно сказал огромный серебристый динамик с крыши клуба. И он был прав на все триста процентов!

Глава седьмая

Никогда не понимал и до сих пор не знаю – почему свадьбы, дни рождения и новогодние запойные дни да ночи народ спокон веков считает радостными праздниками. Ведь сплошная обманка наблюдается в ликовании по этим весёлым и жизнерадостным поводам. Свадьба две стороны имеет всегда. Орёл и решку. Нацеловались лет на пять вперёд молодожены при ликующем народе у длинного стола с бутылками и салатами «оливье», а уже в первые похмельные дни монета, стоявшая на ребре, закачалась. Упадет «орлом» вверх - нормально. Сладится жизнь совместная. «Решкой» ляжет – чёрт его знает, как всё срастётся. По ходу жизни монетку эту, случайно или нарочно, то муж, то жена пнут, да перевернут «орлом» в пол. И пошло всё наискось да вкривь. А ведь гости пели, плясали, желали и в сочинении ярких тостов состязались, водки тонну заглатывали на свадьбе как гарантию будущего семейного счастья. То есть, нет у весёлой и оптимистичной свадьбы чёткого логического мотива. Будет счастье - не будет его, знает только судьба-индейка. А все про неё хоть и слышали, но какую-то одну-единственную не видал никто. Все разные. Загадочные и скрытые до поры.

Лёха свадеб навидался уже разных. Деревенских бешеных и городских хвастливых. Молодые радовались, что ЗАГС разрешил им спать в одной койке, по очереди качать люльку и быть родственниками. Жить одними помыслами и в горестях носить по переменке друг дружку на горбу к свету в тоннеле. Короче - ничего восхитительного и радужного через год после ЗАГСА почти не оставалось. А плыла себе обыкновенная житуха, напичканная под самое горло проблемами, ревностью и выжившими надеждами на осуществление досвадебных мечтаний. Поэтому сам он перед женитьбой не восторг чувствовал, а неясную тревогу. Одно дело нестись к любимой на пару-тройку часов, быстро убегающих, с предчувствием счастливой встречи после недолгой разлуки, а другое - ежедневно упираться рогом, чтобы зачли тебе очки как образцовому семьянину все родственники плюс сама жена. Деньги надо зарабатывать. Больше - лучше. Содержать нужно совместную жизнь в тонусе материальном, из которого происходит тонус морально-этический и банальное удовлетворение сторон не только любовью, но и всем, на чём она двумя ногами крепко стоять хочет. А это достаток, приличное моральное состояние для глаз многочисленных наблюдателей, верность, умение зарабатывать на достойную жизнь и быстрое привыкание к обыкновенной бытовухе, в которой надо ухитриться чудом не затоптать прежнюю нежность и радость обладания. Те же нехорошие эмоции чувствовал Лёха от пафоса дней рождения. В чем там спрятана причина для радости - не врубался он. Что родился – хорошо, конечно. Значит, побегаешь лет, может, до семидесяти, помаешься всей маетой земной. Но рождение - дело случая. Могло и не быть. Да и в чём восторг от ежегодного старения? Половину жизни ты - никто. Подмастерье. Потом лет двадцать тебя всерьёз держат за зрелого и полезного. А ближе к шестидесяти опять ты слетаешь с круга, который несёт на себе молодых, нахальных и пробивных укротителей жизни. А ты - на лавочку, на пенсию, на завалинку - семечки лузгать. И ловить радость от подаренной небесами возможности ещё какое-то время подышать и посмотреть ночью на звёзды. Между которыми определенно и прятался рай с вечной одухотворенной жизнью.

Ну, да ладно. Что бы Алексей Малович ни думал философским своим, почти созревшим умом, а жить всё одно приходилось по законам общества. Причём самого передового в мире. Потому свадьбу он ждал с нетерпением. Как зрители в кинотеатре нетерпеливо ждут начала захваленного со всех сторон фильма.

Вечером двенадцатого сентября, в четверг, на квартире у Альтовых намечался совет старейшин и перспективной молодёжи для формирования списка гостей на свадьбу и потрясающего меню для стола, который должен ломиться от сугубо праздничных яств и напитков. А в среду после вечерней тренировки позвонил Лёха Надежде и узнал, что завтра с утра они втроем с Ларисой Степановной едут в магазин обкомовский покупать ей платье свадебное, а ему - костюм английский, туфли и белую рубашку модную, и галстук к ней. То ли чешский, то ли польский. Ну, в общем, в городских магазинах всего этого не продавали.

- Надь, у меня новый костюм есть, - Лёха попытался отскочить от посещения торгового салона для больших людей, поскольку сам себя считал не слишком уж достойным такого звания и такого магазина. - Рубашка тоже есть новая. Один раз на выпускной надевал. Туфли Свердловской фабрики. Но красивые, лакированные.

- Лакированные не носят уже, - засмеялась невеста. - носок тупой у них?

- Ну, не такой как угол в девяносто градусов. Но не острый, конечно. Покупали три года назад.

- Острый носок должен быть, - Надя посерьёзнела. - Да и не в этом дело вообще. Мама сказала, что всё купим в обкомовском универмаге. Это прямо во дворе обкома. Недалеко.

- Да у меня откуда деньги на английский костюм с чешским галстуком? - Взмолился Лёха. - Ты же мой видела. Я его пару раз надевал. Когда в Свердловске поступал на журфак. Он новый на вид.

- Но серый,- Надежда улыбалась. - А на свадьбу нужен черный. Денег тебе не надо никаких. Папа уже профинансировал всю свадьбу, включая покупку мне золотых часов в подарок.

- На фига тебе золотые? - Шепотом спросил Лёха. - Девки в институте коситься будут. У тебя же отличные часики.

- Не… Я носить их не буду. Пусть лежат. Лет сорок будет - тогда уже можно. К таким годам я и сама как бы могу накопить.

Лёха замолчал. Задумался. Что-то не то и не так пошло. А что именно - не догонял он.

- Так папа пусть тебя одну одевает. Это нормально. Я ж не сын его. Поэтому мы с родителями тоже пойдем и купим черный костюм. И туфли. Да и рубаху, блин, с галстуком, - Лёха закурил в будке и через маленькие стеклянные вставки в будочном каркасе его не стало видно. Дым от «примы» был обильный и не имел прозрачности. - Деньги на это дело найдёт батя.

- Алексей, - Надя говорила спокойно и ласково. - У нас не принято так. Мы делаем так, как решил папа. Ты без пятнадцати час - член нашей семьи, а не только мой муж. А ты же через неделю уже муж мой! Не жених. Тебе покупаем костюм и остальное как члену семьи. Ты, повторяю, полноправный член семьи Альтовых уже через неделю.

- Как - через неделю? - Совсем оторопел Алексей. - А месяц испытательного срока? ЗАГС ведь свои правила имеет. Порядок.

-Ну… Как бы тебе объяснить? - Надя помолчала минуту. - Понимаешь, папу уважают везде. Он это заслужил. Ну, делают для него чисто по доброте и человечности небольшие исключения. Это ж ерунда, пустяки. Сократить испытательный срок. Папа сказал, что нас с тобой незачем испытывать. Мы же не разлюбим друг друга, нет?

- Нет, конечно, - Лёха открыл дверь будки. Нечем было дышать. - Ладно. Хотя лично мне и неудобно, и не нравится это. Я вроде бы уже вырос, чтобы меня из ложечки кормить. Свадьбу уродовать не будем, конечно. Но ты как-то аккуратно маме скажи, что на меня в дальнейшем денег не надо своих тратить. Скажи, что у нас в семье как раз это и не принято.

- Дурачок ты, Малович, - Надежда вздохнула. - Никто тебя на эти гроши покупать не собирается. И ничего ты моим родителям никогда не будешь должен. Не дури, а!?

- Ну, черт с ним, с магазином обкомовским, - раздраженно сказал Лёха. Но так, чтобы Надя раздраженности его не уловила. - я вечером попозже прибегу к тебе. Звонить не буду. Часов в девять не поздно будет?

- Ну, скажешь тоже – поздно. Папа ещё с работы не придет к тому времени. Жду.

Лёха вышел из будки, подышал сентябрьским, вкусным от увядших листьев ясеня прохладным воздухом. Постоял, нашел в кармане последнюю двушку и

Вернулся. Позвонил институтскому дружку Володе Трейшу.

- Вова, давай одно доброе дело сделаем. Я один не управлюсь.

- Что, девчушка попалась избыточно темпераментная? Подмога нужна? - Развеселился Вова. Он что-то жевал. Потому веселье слышалось в трубке хлюпающее и насыщенное паузами.

- Я почти женатый человек! - Оборвал его Лёха. - Нельзя мне теперь шмар клеить. А тебе и намекать на это не надо. А то в нос получишь. Давай, выходи. Я иду к твоему дому. Там и объясню идею. Пять минут хватит, чтобы дожевать? Кусок, небось, большой, халявный?

Через пять минут они уже обсуждали план исполнения не совсем законной, но очень актуальной авантюры.

В ближайшем многоэтажном доме на втором этаже они нашли детскую коляску. Довольно большую. На близнецов рассчитанную. Все родители малолетних сосунков коляски оставляли на лестничных клетках. Как-то так повелось в Зарайске. Взяли дружки коляску, снесли вниз и покатили к парку.

- Ты её ровно кати. Не швыряй в разные стороны, - советовал Вова Трейш товарищу. - пусть со стороны народ и милиционеры думают, что ты молодой отец и дитё прогуливаешь. А то за кражу коляски могут и дело завести уголовное. Посадят года на два обоих. Или вообще расстреляют нафиг.

Они вкатили коляску в парк, поставили её между двумя клумбами цинний, петуний и бархатцев. Фонари в парке светили в полнакала для создания уютной интимной атмосферы гуляющим влюблённым. Поэтому Вова и Лёха довольно быстро нарвали почти полную коляску цветов.

- Куртку сними, - попросил Володю Алексей. - Сверху накинь. Чтобы, не дай бог, кто засёк. И поехали к обкомовским клумбам. Там какие-то высокие цветы ещё не завяли.

- Ты обалдел, Ляксей! – Прижал коляску к тротуару Володя Трейш. - Там светло как днём. И Вохра с берданками. И дежурных мусорков аж три штуки. Сесть хочешь? Жениться раздумал? Желаешь укрыться на киче от тестя с тёщей?

- Пошли, балабон! - Прикрикнул шутливо Лёха. - Главное скорость, внезапность и запредельная наглость. Какому дураку из охраны придет в башку, что два наглеца будут тырить цветы у них под носом с обкомовских клумб? Вот на этот парадокс мы их и накнокаем. Двинули.

Нарвали цветов без проблем. Возле обкома гуляющих не было, напасть с разбоем на обком - вообще глупость полная и несуразица. На фига кому он нужен, обком?

Потому вохра и милиция играли в карты, домино, шашки и дремали. Как положено всем советским охранникам. Так как стерегли они всё и всюду чисто символически. В шестьдесят девятом году не принято было разбойничать в центре города даже у самых гадких бандюганов.

Приволокли тяжелую коляску к дому, где жила Надя.

- Бери за ручку, а я под дно руки просуну и несём добро на второй этаж. - Прикинул Лёха недальний, но крутой путь.

- Подожди, курточку-то заберу. Ей зачем моя задрипанная курточка? Они такими, наверное, даже полы не моют. Бархатными, думаю, тряпками и с мылом французским. - Вова Трейш тихо, сдавленно похихикал и вдвоём они моментально поставили коляску перед дверью.

- Давай, вали на скамейку. Жди пять минут, - Лёха нажал кнопку звонка и, когда Надя открыла дверь, наклонил коляску вниз. Огромный, нет - не букет, а огромный пахнущий и шелестящий десятикилограммовый сноп самых разных красивых осенних цветов ссыпался к ногам Надежды, касаясь её коленок.

- Мама! - охнула Надя и присела. Она перебирала цветы, вдыхала пряный аромат листьев бархатцев и пыталась уложить всё это великолепие в букет.

Из кухни выскочила испуганная Лариса Степановна.

- Что? Что там? Это что? - Она сквозь очки с толстыми линзами пыталась что либо разглядеть. Но очки были для чтения и дальше полуметра всё через них казалось размытым и бесформенным.

- Мама, Алексей мне цветы подарил. Очки сними! - Надя буквально утонула в этой разноцветной россыпи, когда присела.

- Ой! - воскликнула мама таким голосом, будто к ним в квартиру забросили десяток килограммов золотых самородков. - Цветы! Настоящие! Уличные!

Ты их не украл, Алексей? Нет?

- Да что Вы, Лариса Степановна! - Лёха чуть было в шутку не перекрестился. Но вовремя передумал. В этом доме верили только в марксизм-ленинизм. - Мы их купили в парке. Там продают сейчас. Не вянуть же им просто так, без пользы.

- Мне никогда не дарили столько цветов! - радостно вздохнула Надя и тихо заплакала, прижимая бархатцы к груди.

Пока дамы переваривали необычное обворожительное событие, Лёха аккуратно выдернул пустую коляску на площадку, закрыл за собой дверь и медленно, бесшумно скатил её вниз, на улицу. Через пятнадцать минут эта самая коляска, полностью очищенная от самых мелких оторвавшихся листочков и стеблей, стояла на том же месте, откуда они её угнали. Видно было, что никто не выходил и временного отсутствия коляски не заметил.

Спустились вниз. Вышли на улицу и вразвалку пошли к дому Вовы Трейша.

- Чего делать будешь? - спросил Лёха.

- Да ничего особенного, - Вова зевнул. - матери полку доделаю в кладовке. Потом на гитаре разучу «Тёмную ночь». Отец её любит. Спою ему. Слушай, а ты что, натурально Надьку Альтову так сильно любишь? Или рисуешься перед маманей её?

- Мы год с тобой за одним столом сидим в институте, - грустно посмотрел на него Лёха Малович. - И ты считаешь, что я способен пыль в глаза пускать, рисоваться, цену себе набивать?

- Да вот и я спрашиваю потому же. Как раз знаю, что ты этого сроду не делал.

- Значит что? - Лёху протянул ему руку. Попрощался. - Значит, люблю. Сам не пробовал ещё любить?

- Да пронесло вроде. - Сказал Вова без особого восторга.

- А вот когда она тебя достанет, любовь, ты таким же чокнутым станешь как я. Заешь как это здорово! Ни с чем не сравнить.

И он пошел домой. Надо было ещё почитать кое-что к семинару по фонетике. А не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Только любить.

- Это ж надо - как прихватило! - в который раз вслух поразился Лёха, улыбнулся и, выдохнув, рванул на скорости к кладбищу, за которым дом его - в пяти минутах хорошей спортивной пробежки.

Дома всё было мило и по-доброму однообразно. Батя терзал меха баяна, склонив голову к басовой деке. Глаза он закрыл и слушал с упоением музыку, которая будто бы сама лилась из-под кнопок, вроде и не он это извлекал грустный плеск «Амурских волн» своими огромными пальцами со следами чернил от протекающей авторучки. Мама, запомнившая за годы наизусть каждую ноту вальса, покачивала головой в такт музыкального размера в три четверти. На музыку она реагировала подсознанием, а сознание было сконцентрировано на шитье для подушек новых наволочек из синего ситца, по которому плыли разные по размеру месяцы, полные луны и почему-то пятиконечные золотистые звёзды. Хорошо было дома. Уютно. Большую люстру четырёхрожковую никогда не включали. Светил торшер из угла зала, освещая пол под розовым своим абажуром. От пола свет его отскакивал на стены пятнами желтыми, расплывающимися. Красиво смотрелись стены. И это они производили эффект уюта вместе с красным паласом, развалившимся на блёклом линолеуме цвета никем не разгаданного.

- Алексей, - мама оторвалась от ситца и перестала крутить ручку машинки «Зингер». Отцовские волны амурские заплескались громче. Мощный всё-таки треск был у толстой швейной иглы и челнока с нитками. - ты с утра сбегай к деду Михалычу на старую нашу квартиру. У него в сарайчике лежат наши пятнадцать мешков пустых. А мы в воскресенье картошку копать поедем. Школа машину даёт. Выкопаем, сколько есть и обратно к Михалычу в сарайчик отвезём. Он тёплый. И нам на зиму должно картошки хватить.

- Я на занятия с девяти побегу. - Лёха пошел на кухню, намазал хлеб маслом, посыпал сахаром и в кружку налил компот из сухофруктов. - А со второй пары сорвусь и часам к двенадцати мешки будут у вас в кладовке. Пойдет так? Но на вечер меня не запрягайте ни на какие дела. Мы с семи часов будем у Альтовых список приглашенных на свадьбу кроить, писать открытки им и меню придумывать. Серьёзная работа, короче. Опаздывать нельзя. Игнат Ефимович не любит этого.

- Не любит он, бляха! - Батя сомкнул меха и поставил баян рядом на пол. - В прошлом году он в редакции у нас должен был зачитать закрытое обращение ЦК КПСС к работникам идеологического фронта. Так мы его полтора часа ждали. Приехал в половине четвертого вместо двух часов. Не любит он опаздывать, бляха!

- Коля! - Мягко обратилась к бате мама. - Человек перегружен работой. У него вся область в подчинении. Переезды, приёмы, телефоны московские и Алма-Атинские. Всё по секундам разложено. Ну как тут уложишься в сроки, если каждый норовит ему лишнее слово сказать? Пожаловаться, похвастаться. Понимать надо.

- Ну, правильно, - отец снова взял баян. Нервничал, похоже. - мы-то в редакции целыми днями в подкидного режемся и на бильярде шарами гремим. Делать-то нам больше нехрена.

- Ладно. Вы тут клеймите их, мерзавцев, пока. До полуночи всех начальников пригвоздите. А я спать пошел. Завтра бегов у меня - как на республиканских соревнованиях. - Лёха допил компот, ушел в свою комнату и лёг думать. Не раздеваясь.

Но вместо размышлений о ЗАГСе и вечерней гулянке прилетели к нему через тонкую межкомнатную дверь не очень весёлые голоса родителей.

- Интересно, что они с нас денег ни копейки на всё про всё свадебное не взяли, - сказала мама. - я к Ларисе Степановне позавчера ездила на работу. Сто пятьдесят рублей возила. Так не взяла она. Все расходы, сказала, Игнат Ефимович на себя принял. Не странно это, Коля?

- А не странно, что список гостей без нас составляют? Наших-то вообще они не знают никого. Лёха сам за нас будет решать? Вот это не то, чтоб странно, а не нормально вообще. Получается, что мы не доросли до таких серьёзных решений. Лёха, тот дорос. Дурь какая - то…

Алексей заткнул уши и стал пытаться думать. Не шли мысли. Он их как клешнями из головы тащил, а они упирались и не вылезали из мозга. Так и уснул незаметно.

А проснулся в восемь утра с больной головой, одетый, готовый бежать и отгрызать очередной кусочек от гранита наук, но не успевший зацепиться за самое главное, за грядущее бракосочетание, ни одной хотя бы мыслью. Как оно, бракосочетание, вылетело из головы и поменялось местами с такой второстепенной задачей как учеба? Да ещё плюс ко всему вообще не с задачей, а с проходным делом - забрать мешки у дяди Миши? Не ясно было. Видно, спал неправильно. Бывало так. Проспишь ночь на животе - и ничего тебе потом не вспоминается, и делать не тянет ничего. Такая странность физиологии.

После первой пары в лингафонном кабинете, где в наушниках слушали и повторяли за актёрами занудливые «паркеровские» диалоги, Лёха вылетел из аудитории с остатком диалога на устах, выкрикивая с удивлённой и просящей интонацией имя «Нора-а!». Бежалось ему прямиком к деду Михалычу, к дяде Мише, с детства дорогому. Безногий Михалыч столярничал чуть ли не лучше всех в Зарайске, пил портвейн «три семерки», ядовитое « плодовоягодное», но ни то, ни другое его не сгубило к семидесяти годам. Он всерьёз говорил, что вот война, например, погубить могла насовсем. Но не смогла. Только ноги забрала. Так то ж война! А какой-то портвейн по сравнению с ней - не губитель, а благодетель и ценный витамин.

Сделал себе Михалыч подъёмник электрический. Жил он со своей тётей Олей с послевоенных лет в подвале двухэтажного дома. Ног у него не осталось вообще. От бедер торчали культи сантиметров по двадцать. Он всегда сидел на красивой самодельной деревянной тележке с колёсами от детской коляски. На культи надевал кожаные кожухи, а поверх них штаны, у которых тетя Оля отрезала штанины и зашивала там, где кончались останки ног.

Из подвала Михалыч выезжал так: к тележке сбоку крепился штырь. Он вставлялся в раздвинутые волокна металлического троса. Трос вращался вокруг двух колёсиков с углублениями. Верхнее колёсико крепилось валиком из нержавейки к электромотору возле верхнего порога. Справа от ступенек тянулась вверх крепкая дорожка из плотных досок. Михалыч пристёгивался к канату, нажимал кнопку и конструкция с грохотом выносила его на воздух. Вот как раз к приходу Лёхиному он и выехал из подземелья подышать, покурить и ещё раз подышать свежаком осенним перед доработкой книжного стеллажа, заказанного одним умным мужиком с соседней улицы, у которого уже не хватало места для новых книжек.

- Здоров ночевал, Ляксей! - Подал руку Михалыч. - А чего рожа такая счастливая? На первенстве области победил? Или пять рублей нашел на дороге? Если нашел - гони за портвешком. Себе лимонаду возьми и халвы. Я тожить люблю портвешок закусывать халвой.

- Я сбегаю, Михалыч! - Лёха развернулся и на бегу крикнул. - Мешки наши пока притарань из сарая. В воскресенье копать картошку будем.

Потом они сидели и беседовали «за жизнь». Алексей с бутылками, стаканом и халвой на скамейке, а дядя Миша в своём ящике с колёсами.

- Чё, Ляксей? - Спросил Михалыч, вытерев рукавом губы после второго стакана. - Матушка твоя верно рассказала, что ты у нас в женихи подался? Приходила она на той неделе, Ольге моей три фартука принесла. Сшила новые, цветастые. А то стрепались старые-то. Вот она чего и принесла на хвосте как сорока. Женится, говорит, сынок мой. Вырос. На знатной особе женится. Роднится сынок, говорит Людка, с о-о-очень большими людями. С самым верховным главнокомандующим над всеми нами, зарайскими доходягами. Во, говорит, как нам всем повезло-то!!!

- Ну, ты гусей-то не гони пока. Мало выпил для того, чтобы заговариваться. -

Лёха глотнул лимонада и откусил от шмата халвы, которой принес полный килограмм. - Мать не могла спороть такую хрень, что нам повезло безумно, не могла она дурь ляпнуть, что будущий тесть - главнокомандующий. Ты ж, Михалыч, умный. Знаешь, что главный у нас - Бахтин Алексей Миронович.

А тесть мой будущий - Альтов. Слышал про такого?

- Не, его не знаю, - дядя Миша налил сто пятьдесят. - но он тоже туз?

- Туз, - Строго сказал Лёха. - Бубновый. Второй после Бахтина в области. Но женюсь я на его дочке. Не на нём же, бляха.

- Ну, это-то мы понимаем. Ты ж мужик. Да и он не пидор, ясное дело. Только они тебя, Ляксей, засосут в своё болото. На нашей стороне простая верная правда и сама жизнь в её натуре. А на их стороне - власть. А власть большая, Лёха, она будет покрепче правды и повыше жизни. Обязательно властью своей и затянет он тебя в ихнюю кодлу. Будешь учиться приказывать и над людями простыми летать орлом гордым.

Клевать нас будешь в темечко. Как полноценный исполнитель власти. И пропал тогда для старика Михалыча хороший человек и мужик натуральный Алексей, сын Кольки Маловича.

- Блин, ну вы придурки!!! - обозлился Лёха. - Ты уже пятый, кто такую хрень порет. Шурик - первый! Так нагрел, что ещё дымится спина моя нежная. Ну, ещё четверо - сосунки. Студенты, да один дружок мой. Жук. Ты его знаешь. Но ты-то, Михалыч, дед! У тебя два ордена, пять медалей и мозгов как у профессора - тонна! А такую дурь плетёшь. Я негнущийся, ты знаешь. И живу по своим законам. Которые лично ты, Шурик, дядя Вася, отец мой и ещё в детстве два бывших вора в законе, два Ивана, мне вдолбили вот сюда. В голову и в душу. И ты в натуре веришь, что меня можно купить, должностями обклеить? Приказать служить Ленину, Марксу, Брежневу и КПСС? Соблазнить возможностью поплёвывать с высот должностных на всех простых людей? Ну, о чем с тобой говорить, Михалыч? Друг, бляха!

Алексей Малович сгрёб мешки, скатал их в рулон и пошел со двора.

- На свадьбу-то позови! - крикнул в спину Михалыч.

- Позову, - крикнул Лёха, не оборачиваясь.

Он вышел за ворота, сел на скамейку, закурил и тихо обматерил дядю Мишу.

Хотя тут же ощутил то, чего не чувствовал раньше. Что-то случилось. С ним самим, с некоторыми знакомыми и близкими, с жизнью своей, отлаженной как механизм перемен времён года. Что-то ещё не произошло, но уже случилось. И это чувство было таким же пугающим, как неясное, размытое и неосязаемое время далёкой ещё, но неизбежной старости и смерти.

К Альтовым спешить было рано. Домой сбегал, мешки отнёс и вернулся обратно, в свой старый край. Куда-то надо было себя деть, чтобы не оставаться одному. Вот это ощущение, явившееся как враг неожиданный, коварно напавший без объявления войны, это жутковатое чувство невидимой и непроходимой злой силы, преградившей Лёхину гладкую широкую дорогу к счастью - оно и случилось. Причем на ровном месте и в доброе время, когда уже не календарь, а обыкновенные часы отщелкивают короткий срок, оставшийся до желанной долгожданной свадьбы.

После которой два любимых друг другом человека уже именем закона объединятся в единое целое и начнут копать ямки, сажать в них райские деревья, превратят их в волшебные кущи, посреди которых обоснуется дом, их персональный земной рай. Впервые тревога невнятная, которую нечем было объяснить, шевельнулась в сердце Алексея Маловича после разговора с Шуриком на своём дне рождения. Потом, случайно, наверное, пацаны - друзья кровные, пошутили ехидно насчёт противоестественного для Маловича рывка поближе к большой власти с помощью простенького вообще-то инструмента - женитьбе на дочери «великого князя», властелина земли местной и хозяина людских судеб. Так им казалось.

А тут ещё Михалыч с простецким, но больно уж похожим на правду предположением подвернулся. И вот как раз после него, деда пропитого насквозь и растворившего в портвейне часть мозгов, стало Лёхе ясно, что в вечной его любви к Наде и в жизни их семейной далеко не всё будет так, как хотят они сами. Что обязательно объявится кукольник, который, дергая за нужные ему ниточки, сам станет водить их по жизни так как пожелает. Но вот как посторонние почуяли это раньше него? Поначалу Лёху мысль о зависимости от кукловода пугнула. Но потом он остановился, закрыл глаза, сжал кулаки и, простояв в такой нестандартной для медитации позе минут двадцать, сказал вслух, нет - почти прорычал:

- А вот вафлю вам всем в рот! Как захочу я, как захотим мы с Надеждой, так и будет! Какие они мне командиры? Хоть сам «его величество» Альтов, баба его экзальтированная и вся эта орава маленьких князьков из свиты партийного благодетеля? Всем моим простецким друзьям и товарищам, видать, просто так, смеха ради мечтается, чтобы меня, настырного и самовольного, к ногтю прижали. А вот хрен вам всем с солью и уксусом!

Выпустил пар Лёха Малович. Обмяк, приструнил напряжение душевное и отбросил навеянную чужими ртами опаску подальше. Совсем далеко. За горизонт.

- Мало ли кому что мерещится. Вожжи управления жизнью были всегда и будут только в моих руках.

С этой мыслью он ввалился во двор Жердя. Генка сидел возле крыльца на березовом полене и ножом строгал из вишнёвого черенка курительную трубку.

- Привет, - Жердь отряхнул с колен стружку и поднялся, руку протянул. - Ты чего смурной такой? Невеста что ли передумала выходить за тебя, орла гордого? Давай выпьем коньяка по сто граммов. Для спокойствия. Отец не допил. Захочешь, говорит, бери, досасывай до дна.

- Не, не хочу. - Лёха сел рядом, покрутил в руках заготовку. - Прожигать мундштук шилом будешь, на костре калёном?

- Ясный день, - ответил Жердь. - А для табака ямку вот этой стамеской выдолблю. Нормально будет. Покрашу потом. Лаком покрою. Брат табак из Москвы привёз трубочный. Надо пробовать срочно. «Капитанский».

- Слушай, Генаха, ты как вообще относишься к тому, что я на «принцессе» женюсь? Папа - огонь! Великан. Илья Муромец! Умывальников начальник и

мочалок командир. А я ж раньше вообще не знал кто он, кто мама её. Как-то влюбился, не вникая в посторонние детали. Ты чего думаешь? Сомнут меня? Под себя подстелят? - Алексей поднялся с корточек и стал медленно бродить по периметру двора.

- Да не думаю я, что подомнут тебя именно. - Жердь присоседился и они стали мерить двор шагами на пару. - Тебя подломить, головку пригнуть - это, по-моему, ни у кого вообще не получится. Ну, насколько я тебя знаю. Хотя попытки, конечно, будут. Не со зла, а, наоборот, чтобы тебе лучше сделать. И семье твоей молодой. Они, действительно, немного от земли оторваны высшим разумом КПСС. Поэтому твой тесть просто пожелает сделать тебе лучше, не понимая искренне, что для тебя это хуже. И тебе лично на фиг не надо. Не понимая!!! Они многого из нашей цыплячьей, червячной, забубенной и приплюснутой проблемами жизни просто не знают. Потому, что забыли своё прошлое. Они все сами из бобиков, козликов и червячков произошли. Но потом вдруг - гром, молния, на которой с небес спускается судьба их новая, судьба правителей и властителей. Укротителей всех, кому из бобиков в число избранных властителей вырваться не довелось. Только-то и всего. Так что, не печалься, старик, а ступай себе к морю и кидай невод. Так и так - будет тебе в неводе золотая рыбка. Надя твоя. А тебе её -то всего и надо. Мне она, кстати, понравилась. Вполне нормальная девчонка. Так что - приспокойся. Я лично верю, что ты не изменишь своей судьбе, друзьям, делам и мечтам.

- Вот хорошо ты сказал! - Лёха обнял Жердя за плечо. - Красиво. Мудро! Цицерон хуже говорил.

Они оба от души посмеялись и Жердь сказал:

- Ладно. Коньяк ты не хочешь. Тогда пойдем на Тобол. Искупнёмся. Стрессы снимем. Тебя чумные мысли задрючили, а меня трубка доконала. Второй день её строгаю. Хочу красиво сделать.

- А пойдём! - Лёха рванул к воротам. - Догоняй!

Купались они с перерывами до сумерек. Вода холодная так разогрела, просто обожгла тела их молодые да крепкие. И стало хорошо. Спокойно. Они полежали на траве, вникая в шипение больших водоворотов на середине реки, в пение каких-то горластых птиц из Чураковского сада на другом берегу и в пряную свежесть, плывущую от шелестящего под ветерком камыша, подчиняющегося быстрому течению реки.

- Мне пора, наверное, - Лёха оделся.

- Ну да! - Ахнул Жердь. - Ничего так мы порезвились. Половина седьмого. Тебе к скольки у Надежы-то быть велено?

- Всё! Сам дойдешь. Я побежал. К семи мне, - Алексей стартанул в гору на прямую улицу Октябрьскую, с которой через три километра - налево. А там и обкомовский дом. Сто метров от угла.

Альтовы его ждали. Пять минут оставалось до семи.

- Всё вот так раньше срока заканчиваешь? - улыбнулся Игнат Ефимович и руку Лёхе пожал крепко. «Сильный мужик» - оценил Алексей. Надя обняла его и поцеловала в горячую от бега щеку. Лариса Степановна принесла ему стакан какао с каким-то ароматно пахнущим кренделем на блюдце. Все сели за стол. Перед Ларисой Степановной лежали три чистых, ослепительно белых листа и авторучка.

- Ну, все в сборе. Начинаем собирать гостей. Сначала обозначим всех на этих листочках. - Будущая тёща подняла со стола большую черную авторучку и нацелила её как маузер на мишень. На чистый лист.

Через два часа список гостей был готов. При этом Лариса Степановна безотрывно писала в столбик и только один раз подняла глаза, украшенные очками с линзами «плюс три» в коралловой оправе, на Игната Ефимовича.

- Игнаша, Прасоловых зовём или обойдутся?

- «Обпотребсоюз» Вася держит как надо. Пусть приходит, - почесал за ухом без пяти минут тесть.

- Надь, а мы тут на фига вообще? - громко сказал Лёха. - Нас никто ни о чём не спрашивает. А можно список посмотреть?

Лариса Степановна сняла красивые очки и подвинула листок Лёхе под нос.

На листке было сорок восемь фамилий под номерами. Лёха перечитал его три раза, но не нашел ни одной знакомой фамилии кроме своей. Написано было под номером три:

- Малович Николай. Малович Людмила. Родители жениха.

- А остальные кто? - спросил Лёха, отодвигая лист.

- Наши хорошие друзья - Сказал Игнат Ефимович. - Друзья семьи. Нашей. Ну, теперь и вашей.

- А мои родственники, лучшие друзья нашей, а значит теперь и вашей семьи, не влезли? А! Понял! Блин, вы же их фамилий не знаете! Так я подскажу. Вы меня спросите. А то я сижу как китайский болванчик. - Алексей поднялся и поставил ладони на стол. - Давайте лучше я всех своих близких и друзей сам напишу. Мне-то проще.

Игнат Ефимович поднялся и вышел из комнаты.

- Не надо ничего писать, - мама Надежды сложила листок вдвое и прижала его ладошкой к столу. - Понимаешь, Алексей, мы же не в ресторане проводим мероприятие. Вот в этой комнате. Входит сюда, если все столы вплотную поставить - пятьдесят шесть человек. Вот как раз этот список. Плюс вы с Надей, плюс дружка с её стороны и дружка с твоей.

Надя тихонько пнула его ногой под столом и приложила палец к губам. Молчи, мол. Но Лёха взбесился. Не сдержался.

- То есть, мои родственники и друзья тут всё испоганят? Напьются, материться начнут, блевать на ковры и валяться мордами в салатах? Они ж некультурные. Деревня! Вы-то в деревне давно жили! И нет теперь возврата к прошлым тяжелым воспоминаниям даже через мою деревенскую родню! А городские мои родственники тоже ростом не вышли? Никто Высшую партшколу не заканчивал?

- Алексей! - спокойно сказал медленно вышедший из своего кабинета Игнат Ефимович. - Ты пойми. Мы уважаем твою родню. Честно. Но ты сам глянь: места крайне мало. Физически невозможно разместить всех родных и знакомых. Мы вот из всех возможных только третью часть приглашаем.

- А вы вычеркните из третьей части половину. Они и не вспомнят про нашу свадьбу. А нашу родню, не всю, тоже третью часть - впишите. Они же нас тоже хотят поздравить. И друзей у меня всего четыре. Вся родня наша - культурная. Столы не ломает. Все едят вилками, вытираются не портьерами вашими, а салфетками. На пол не плюют и кости от курицы на ковры не бросают. Даже, блин, не дерутся!

- Алексей! - строго сказала Надина мама. - Ты не забывайся. Вам свадьба важнее или твоя родня? Которая, если тебе не понятно, будет есть стоя по разным углам, да ещё и в разных комнатах. Сам же видишь - места нет в квартире на всех.

- Ресторан снимите! - Лёху понесло. - С вас же никто и копейки не возьмет. Ещё и свои отдадут, чтоб вы довольны были. И все мои родичи с друзьями тоже покричат «горько!»

Надя вдруг натурально зарыдала, пнула стул, который мгновенно перевернулся с тяжелым дубовым грохотом, после чего закрыла глаза руками и удачно, без столкновения с косяком убежала к себе в комнату.

- Листок дайте! - почти крикнул Лёха и Лариса Степановна вздрогнула, вторую ладошку на листок поставила. Лёха потянулся к нему, отобрать хотел и дописать туда своих.

Из Надиной комнаты вырывались такие трагические ноты безутешных рыданий, будто там кроме неё был ещё и свежий покойник.

- Эй, парень! - Дружелюбно сказал Игнат Ефимович, подошел сзади и оттянул его за плечи. - Ты выше головы-то не прыгай. Хочешь, мы твоих всех на другой день соберём? Два раза свадьбу сыграем. Это же вам с Надюхой ещё памятнее будет. Давай, утихомирься.

- Листок пусть отдаст! - выдернул плечи из крепких пальцев Альтова Лёха.-

Ничего дописывать не буду я. А просто мать с отцом вычеркну. Они тоже из наших. Тоже общую картину вам подпортят. У мамы ни должности, ни похвальных грамот от ЦК КПСС. А отец вообще - интеллигент вшивый с зарплатой сто двадцать рэ! На попутках за статьями по полям ездит в штанах грязных и в резиновых сапогах. Корреспондентишка несчастный. Давайте, блин, раз уж наш род не дотягивает до вашего уровня, то и меня вычеркнем. Я ж тоже оттуда. Ни образования, ни друзей в «облпотребсоюзе». Повесите на спинку стула бумажку: «Здесь должен сидеть жених. Но он отсутствует по причине низкого статуса и в связи с задрипанными родственниками».

Короче - в ЗАГСе распишемся, а на свадьбе я могу вашим «бонзам» весь кайф обломать своим паршивым присутствием. Короче - не будет моей родни и друзей - меня тоже не будет.

Лёха постоял, помолчал. Посмотрел на обоих родителей невесты пустым взглядом, аккуратно отодвинув стул, пошел к порогу, обулся в кеды и, не оборачиваясь, не прощаясь, ушел.

Дорогу домой выбрал старую. Через кладбище. Шел мимо провалившихся земляных надгробий, косых крестов и ржавых, в прошлом красных звезд на памятниках. Не думал ни о чем. А и захотел бы - не смог. В душе не то, чтобы обида утюгом старинным на нервы навалилась. Нет. Грустно было и стыдно. Он не понимал, как сказать родителям, что им придётся объяснять Шурику, тёте Панне, Паньке и бабе Фросе, дяде Васе и Александру Степановичу Горбачеву, что они - незначительные, неважные и нежеланные люди на предстоящем празднике жизни. Новой, семейной жизни их дорогого внука, племянника, двоюродного брата, родного, своего человека.

Отец что-то читал. Отвлекаться не стал. Просто сказал из кресла:

- Привет, Лёха. Иди поешь. Я тебе две котлеты оставил. С картошкой. Там ещё три огурца солёных и компот в кувшине бабушкином.

- Ну, составили список? - спросила мама. - Тёте Панне я завтра сама скажу. Поеду к ней. А папа во Владимировку двинет после обеда. Свадьба двадцать второго?

- Мам, давай про свадьбу завтра с утра будем говорить. Сегодня мне пока сказать нечего. Я спать пойду.

- А кушать?

- Я спать пойду - Повторил Лёха и вошел в свою маленькую комнатку.

Сел на подоконник и почувствовал, что глаза теплеют. И тут он против желания, против закона собственного, почему-то беззвучно заплакал. Дерзкий и твердый как бетон Алексей Малович. Может, от злости, может, от обиды, а вернее всего – от неожиданного и совершенно непривычного унижения.

Сидел он так всю ночь. Мама несколько раз заглядывала. Но молча закрывала дверь.

Она пока думала о своем. Что подарить молодым, чтобы не опозориться перед родителями невесты. Что надеть самой и бате. Как оповестить родственников побыстрее. Только отец ни о чем предсвадебном не думал. Он газету вчерашнюю читал. «Труд». И статья была, ну, просто замечательная. Не оторваться…

Глава восьмая

«Всё хорошо кончается, если вообще не начинается. Ничто не может испортить или погубить событие, которое не случилось». Лёха лично вычислил эту формулу всего за ночь, за грустные и до первой секунды рассвета переполненные обидой и растерянностью девять часов неподвижного сидения на подоконнике. Он выкурил с десяток сигарет «прима», пуская похожие на обручальные кольца в форточку. И никто из родителей даже не пошевелился в своей спальне, хотя курить в квартире батя запретил единственным жестом. Он молча поднёс к носу шестнадцатилетнего в то время Алексея огромный свой кулак, после чего грохнул им по табуретке и превратил дощатую крышку в крупные щепки. Лёха намёк понял и всегда на площадке курил. Но в сегодняшнюю ночь даже отец, содержавший в себе поровну большие дозы доброты и суровости, понимающе перенёс едкое отравляющее вещество - дым второсортного табака. Он, видно, верно понял, что не с горя сын ночь торчал на подоконнике. Горя-то и не было. Лёха просто никак не мог победить скользкое и гадкое, как стенки плохо помытого унитаза, чувство унижения. Более мерзкого оскорбления, чем плевок в душу Лёхину, где он гордо хранил с детства свои честь с достоинством, и придумать бы никто не смог. Шло бы оно не от родителей Надиных, получил бы автор оскорбления в нюх немедленно и умылся бы соплями кровавыми. В рукоприкладстве за дело, заработанное оскорблением или другим свинством, направленным на него, на родных, друзей или просто слабых и безответных, был Алексей Малович изрядным специалистом. Он всегда почти мгновенно укладывал этого «козла» на землю- матушку и никогда после экзекуции не мучился совестью. С детства отец и Шурик, брат батин, внушили ему, что никакое зло не понимает другого языка и осознания приличий. Но Альтовы были уже почти роднёй, а Надя - так просто роднее всех родных. Потому и не довёл он обиду от унизительного вчерашнего вечера до излишества. Не стал руками махать. Да просто испортил бы всё дальнейшее, долгожданное.

- А и хрен с ними, с партийными деятелями, - сполз Лёха с подоконника и пошел на улицу. К клубу «Механик». К будке телефонной. - У них вот это самое чувство справедливости, Шурик говорил полгода назад, вообще переместилось из умов и сердец на плакаты и коммунистические лозунги. Там, в лозунгах, всё есть. И правда, и справедливость, и обожание трудовых масс народных, уважение к ним ленинское. Полный, короче, набор благородных страстей. А в жизни - вон чего. Наоборот всё. Но решили они с Надей пожениться, значит, должны пожениться.

Было почти семь утра, но Надежда, похоже, тоже не спала в эту странную ночь.

- Алексей! - прошептала она в трубку после первого же гудка. - Мы вчера днём должны были одежду на свадьбу покупать. А ты забыл, да? Вечером, когда так коряво список составляли, мама тоже под общую ругань и мои слёзы забыла тебе замечание сделать, что ты расписание её поломал. Но сегодня утром надо пойти, Алексей! Папа нервничал вчера, когда ты не пришел с утра. В магазине ждали нас.

- Не спала? - спросил Лёха.

- А ты как думаешь? Я ревела всю ночь. Ты тоже не спал?

- Надь, у нас с тобой любовь? Нас ведь не насильно сосватали, правда же?

- Ну вот… Приехали, - в её голосе трепетала такая боль, что Лёха вздрогнул.

- Я не то сказал? Извини тогда. Понимаешь, мне, а значит нам с тобой, здесь не жить. У меня тут родни – десятки людей. И все, блин, самолюбивые. Как я. Вернее, я как они. Вот вчерашний вечер мою судьбу уже определил. Все мои друзья, не приглашенные на свадьбу, родственники все почти – будут уверены, что набиваюсь я к вашей семье в родню, чтобы отец твой потащил меня за чубчик вверх по лестнице, ведущей ввысь, - Лёха говорил быстро, будто в семь утра за будкой стояла длинная очередь желающих срочно позвонить хоть куда-нибудь. - К власти чтоб потащил, к волшебной зарплате, креслу высокому в кабинете с большим столом, сукном зеленым отделанным. Да с видом поверх четырёх телефонов на памятник Владимиру Ильичу. У дочки второго человека в области должен быть муж, соответствующий статусу вашей семьи. А я простой как карандаш Лёха Малович, которого весь город наш маленький знает как свободного, вольного, не признающего авторитетов и не имеющего страсти к власти. Я спортсмен, немного хулиган, любитель приключений, желающий кроме того писать, читать, играть на баяне, сочинять, рисовать и жить только по-своему. А поверить мне, что я люблю тебя, а не карьеру, что никакой силой не запихает меня в свою правящую кодлу ни папа твой, ни Леонид Ильич, друг нашего самого-самого, Бахтина имею в виду, так не поверит никто. Твои родители, я понял за год, люди простые и хорошие. Но работа у них такая, за какую народ не конкретно твоих родителей материт, а всю власть советскую. Которая много чего дала, но в десять раз больше пообещала и забыла. И народа своего не видит вблизи никогда. На улицу не выходит, без бумаги слова простецкого не скажет…

- Лёха,- Надя вздохнула. - Ну, прав ты. Не совсем, но прав. А они просто мои мама и папа. Я-то что могу сделать? Я не могу папу перевести работать на завод слесарем, а маму кондуктором в автобус. Понимаешь? Их партия направила - они там, куда их определило начальство. Плохо с твоей роднёй и друзьями обошлись. Так я из-за этого и плакала всю ночь. Но, поверь - они не думали вас всех оскорбить. Они, ты прав, так давно удалились от простых людей из-за правил идиотских, сверху им внушенных, что искренне решили, что раз места мало в квартире, то не пригласить людей из своей номенклатуры они права не имеют. Это против всех их законов. А из деревни шоферов да доярок не позвать легче. Они всё равно никогда с ними не встретятся. А значит, и обид не увидят, и не почувствуют…

- Надя, давай завтра уедем в Челябинск, в Свердловск. Без разницы. Поженимся спокойно после трехмесячного испытательного срока. Квартиру снимем. Поступим в институт снова. Я работать устроюсь тренером детишек маленьких в ДЮСШ. Деньги будут. Ты можешь по вечерам переводчиком работать в музее каком-нибудь.

Надежда долго молчала. Потом всхлипнула и с трудом выдавила из себя.

- А маленького ребёнка кто будет нянчить? Ты уже не хочешь ребёнка?

- Ё!!! - ужаснулся Лёха. - Не подумал, придурок! Ну как же не хочу?! Ещё как хочу. Мечтаю. Да. Тут проблема. Сами не выкрутимся.

- Тогда давай забудем все о вчерашнем, - Надежда попыталась улыбнуться. - Давай уж проведем эту свадьбу побыстрее. С глаз её долой, из сердца вон.

Мне не свадьба важна. Мне ты нужен. Не как друг. Как муж. Я без тебя жить не буду.

- Хорошо. Чёрт с ними, с обидами. Перепрыгну. Родственников, друзей потом как-нибудь тоже приспокою. Объясню как есть. Ну, не звери же мы все. Поймём друг друга. Надеюсь я.

- Всё, давай приходи. Чай попьём, а к девяти в магазин. Одежду, туфли, рубаху тебе купим с галстуком. А мне платье свадебное, туфельки, фату выберем. Давай, жду, - Надя аккуратно опустила трубку на рычаги.

Вышел Лёха из будки как из парной. Жарко было. Горело всё тело как после веника пихтового. От волнения, наверное.

- Нервы, получается, ни к черту у меня, - решил он. - Для семейной жизни-то не страшно. Попридержу. А вот на соревнованиях могу перегореть раньше времени. Сдуться. И в силу полную не сработаю.

Он шел к дому Альтовых, ещё не понимая и вообще не думая о том, что в соревнованиях он, может, еще выиграет, и не раз. А вот Игнату Ефимовичу, да и маме Надиной, а тем более очень многим своим родичам и друзьям продул он начисто. Разгромно проиграл. С сухим счётом.

- Ой, Алексей! - обрадовалась явлению Лёхи в час ранний Лариса Степановна. Она раскручивала букли с каждого квадратного сантиметра головы, которая выращивала густо смоляной блестящий волос. Потому мелкие, почти негритянские загогулины волоса её напоминали дорогую смушку очень ценной породы овцы. Халат бархатный, очень подвижный на месте декольте от быстрых движений рук, оголял грудь будущей тёщи и смущал Лёху, не приученного видеть рано поутру такие картинки. Надя вовремя подбежала к маме и скрепила распадающиеся верхние отвороты халата большой бабочкой, из настоящих перьев сделанной, имеющей на пузе своём булавочную заколку.

- Вот пока вы с Надюшей позавтракаете, я соберусь, и в восемь тридцать подъедет шофер наш Иван Максимович. Поедем к вокзалу. Во второй обкомовский спецмаг. В первом я вчера была. Ассортимент богатый, но мне платья свадебные не понравились. Немецкие. Немки в таких замуж выходят. А нам надо красивое, но из стран социалистического содружества. Там тоже шьют моднейшие вещи. Но западом от них не веет.

- А Алексей в английском костюме не будет смахивать на буржуйского денди? – засмеялась Надя.

- Мы ему подберем тоже приличные вещи. С папой посовещались. Он предложил выбрать или чешский, или польский костюм, а рубашку и туфли - венгерские. Всё это не хуже самых стильных французских. Но пропагандировать запад он не рекомендовал.

- А сам какой костюм носит? - ляпнул Лёха без интереса. Просто, чтобы не молчать.

- Игнат Ефимович имеет восемь костюмов. На работу ходит в советских. Сшитых московской фабрикой «Большевичка». Не хуже итальянских, кстати.

Обувь у него фабрики «Скороход», которая в Ленинграде, и зимние полусапожки, которые выпускает московская «Парижская коммуна». Бреется бритвой «Харьков», а часы у него - «Победа». Ну, а на выход, то есть к своим, из нашего общества людям, одевается в костюмы, рубашки и туфли чешские, румынские, польские, югославские. У меня, к слову, сапоги зимние из Югославии. Да и вся другая одежда из стран социализма. И она нам нравится.

Да и людей на улице дразнить английскими или французскими вещами - просто неприлично.

- А вы ходите по улицам? - искренне изумился Лёха.

- А как же! Странный ты, Алексей! - мама Надежды сняла последнюю буклю и ушла в ванную к зеркалу. Прическу оформлять.

- У нас, бляха, в городе и польские штаны хрен найдёшь. Или чешские туфли. -

сказал Лёха сам себе. - А найдешь, так в очереди за ними рассудок из тебя выпарится и вера в коммунизм.

- Вот при папе ничего такого не брякни, - погладила его по голове Надежда. После чего они застыли в глубоком поцелуе до самого выхода Ларисы Степановны из ванной.

Магазин возле вокзала для спецобслуживания спецконтингента поместили умные люди в помещение с вывеской « Цех изготовления коленкоровых переплётов». Народ шел мимо, поскольку надобности в переплётах не имел.

Долго одевали Лёху. Стоял он за ширмой в плавках возле зеркала шириной в метр и высотой в два. Молодой паренёк, которого он никогда не встречал в маленьком своём городке, гибкий как лист оцинкованной жести и шустрый как суслик, метался от запасника к ширме и обратно раз двадцать. Усталости ни в движениях его, ни на лице не отмечалось. Привык. Сколько же он бегал, чтобы угодить, скажем, самому Бахтину? Вот его есть смысл загнать в лёгкую атлетику. Бегал бы десять километров и вполне мог выигрывать. Но на морде у пацана было написано, что ему тут так хорошо, что лучше не будет нигде. Потому Лёха от мысли сделать ему предложение пойти на стадион отказался.

Наконец его одели. В зеркале перед ним стоял другой человек. Похожий на Лёху только усами и очками с тёмными стёклами. Он их не снимал с утра и до сна. Врачи сказали, что зрение отличное, но сетчатка слишком восприимчива к свету и глаза слезятся именно поэтому. В остальном зеркало Алексея Маловича нагло обманывало. Оно утверждало, что хороший человек создаётся не с помощью правильных книжек, силы физической и чистоты душевной. А из пиджаков особенных, штанов, стекающих мягкими волнами к удивительным по изяществу туфлям, и из рубашек такой белизны, которой проигрывал чистейший снег в далёкой степи.

- Вот так очень хорошо, - сказала Надя. - Солидно.

- Да, да! - подхватила Лариса Степановна. - Фигура Алексея просто идеально создана под самые лучшие фасоны лучших моделей. Заверните нам всё.

В огромную большую бумажную сумку, какую Лёха до этого не видел вообще, две девушки за полминуты втиснули блестящий черный костюм на плечиках, отдельно брюки прищепками металлическими прихватившие сложенные в стрелку штанины. Под костюм на плечики нацепили рубашку, а на неё аккуратно накинули тёмно бордовый галстук с тремя бледно- розовыми полосками посредине.

- Вот это я надену только на свадьбу, - тихо сказал он Наде. - Потом можешь сдать его в комиссионку. С руками оторвут. Но мне в город при таком наряде нельзя выходить. Мне жить в Зарайске. Если, конечно, мы потом не уедем в Свердловск. А зарайская публика меня, к сожалению, неплохо знает и привыкла, что я не денди из Лондона, а обычный парень. Такой, как все. Ну, может, только чуток авторитетом повыше. Но, опять таки, заработанным делами, а не красивыми шмотками.

- Хорошо, хорошо, - Надя пригладила Лёхе волос. - Теперь я пойду. А ты иди кури на улицу. Жди. Со мной они будут мучиться долго. Я капризная. А мама

ещё похлеще меня будет. Часа два уйдет, не меньше.

Сидел Лёха на скамейке напротив дома со смешной вывеской про коленкоровые переплёты часа три. Черную сумку осторожно перекинул через скамейку и все три часа думал только о том, как ему сегодня успеть съездить к деду во Владимировку, потом попасть на тренировку в три часа, а к шести успеть на репетицию в вокально-инсрументальный ансамбль при Доме учителя, где как раз сегодня - последний прогон программы перед тремя концертами в сельских клубах Центрального района.

Вышли дамы с довольными лицами.

- Ну, гора с плеч, - подумал Лёха. Сел со всеми в черную Волгу и машина поплыла по ровному как бумажный лист асфальту к дому Альтовых.

- До ЗАГСа ты свободен, - сказал с порога Игнат Ефимович. - В смысле - общественных нагрузок тебе не выпадает. Отдыхай. Сил набирайся. Свадьба - это для гостей отдых. А для жениха с невестой – пытка. Как восхождение на Эверест без ледорубов и страховочных канатов.

- Да ладно, - Лёха засмеялся. - Один раз в жизни. Можно и помучится.

- Конечно, - обняла его Надя. - Один единственный раз просто необходимо помучиться. Чтобы потом жилось легко.

- Ну-ну, - хмыкнул с невеселой улыбкой Надин папа. - Жить легко, только если как попало живёшь. А хорошо жить - труд великий.

На том и разошлись. А до регистрации и свадьбы ещё целая тягостная вечность оставалась. Почти неделя.

- Переживем как-нибудь, - дыша всей мощной грудью повторял Лёха на бегу к автовокзалу. Надо было успеть на двенадцатичасовой автобус, возивший и городских, и сельских во Владимировку.

Алексей, конечно, ещё и предположить не мог, что едет он на свою малую родину в последний раз. И попадет туда снова только через тридцать лет, когда кроме кладбища, куда смерть определила почти всю родню, пойти будет уже некуда.

А пока автобус тормознул на главном месте в деревне. Возле сельпо и почты.

Лёха заскочил на минуту в магазин, сигарет купил, медовых пряников, бабушкиных любимых, а деду Паньке взял бутылку дорогого армянского коньяка с пятью звёздами под большой лиловой гроздью винограда.

- Выпьешь со мной? - спросил дед, откупоривая бутылку и не вставая со своего

дубового кресла. Его он купил лет двадцать назад на зарайской барахолке. Уже тогда креслу было больше ста лет. Кожаное сиденье, кожаная спинка в дубовой полированной окантовке и плоские гнутые ножки. Кресло покрыли при изготовлении каким-то странным лаком. Если глядеть на дерево под разными углами, то и цвет его менялся от тёмно-коричневого до золотистого. Лак ни разу не меняли, кожу тоже, да и на самом кресле хоть бы одна расщелина появилась на склейках. Жить ему предполагалось немерено долго. Кроме Паньки в нём никогда не сидел никто, а сам он твёрдо верил, что чувствует, как из кресла в тело его каждый день выделяется и застревает огромная сила. Потому, видно, старый казак Павел Иванович в свои пятьдесят без натуги переламывал об колено жердь толщиной в крепкую мужицкую руку и по праздникам в подпитии показывал гостям коронный трюк. Подседал под корову Зорьку, поднимал её на плечи и делал с постоянно удивлявшейся коровой почётный круг по двору. От силы, дарённой креслом, дед внушил себе, что жить он будет минимально сто лет. Но умер от инсульта в пятьдесят четыре.

- Много пил самогона, - на поминках сказал его казачий верный одноногий дружбан дядя Гриша Гулько.

Пили они поровну вместе, но казаку Гулько судьба накинула ещё одиннадцать лет. Могилы их на деревенском кладбище оказались почти рядом и самые суеверные селяне уверяли народ, что многие видели как посреди бела дня мёртвые Панька и дядя Гриша гуляют друг к другу в гости, проходя прямиком сквозь деревья, оградки и чужие могильные кресты да памятники.

- Нет, Панька. Не хочу я. Сам пей. А я чокнусь с тобой стаканом сливок.

Бабушка Фрося немедля наполняла гранёный почти поллитровый стаканище

только что выгнанными из сепаратора сливками и дед с внуком чокались «за всё хорошее»

- А чего приехал-то? - дед Панька занюхал выпитый стакан армянского кусочком сала с мясными прожилками. Закусывать салом благородный напиток он категорически не смел. - Если на свадьбу звать, так не поедем мы.

- А ты откуда, дед, про свадьбу знаешь? - Лёха отпил немного из стакана-гулливера и вытер салфеткой накрахмаленной белые губы.

- Батя твой приезжал вчера. Шурка сегодня уже был. Сказали, когда женишься, кто невеста. Сейчас уже вся Владимировка знает. Только, однако, мы не поедем.

- Незваный гость - хуже татарина, - вставила баба Фрося с улыбкой. - Ну, оно, знамо дело, неправильно. Татары - люди хорошие. Но с пословицы, как из песни, слов не выдернешь.

- Я, бляха, так и думал, что Шурик с отцом вам тут набалабонят, что новые родичи мои да ваши с ног до головы самым вонючим дёгтем обмазаны.Угнетатели народа и брехуны. Это ж они всем светлое будущее обещали. Потому, что волшебники. Как старик Хоттабыч, - Лёха поставил стакан и пошел к двери. - Ты, народ, мол, лежи на печке, самогон хряпай, а мы пока тебе под нос счастливую жизнь притараним и будущее прямо к порогу снесём. Сладкое, как майский мёд.

- Ну, я их не знаю, - дед развалился в кресле. – Может, сами они и хорошие люди, но ихний коммунизм - брехня, а наша жизнь через партию ихнюю ленинскую - полное дерьмо и сплошная битва то за урожай, то за человеческую пенсию.

- А я чего приезжал-то… - Алексей уперся плечом в косяк. – Как раз передать вам их извинения. Свадьба наша - не как у вас тут, на всю улицу столы с самогоном и пятьсот рыл гостей наполовину незваных. А домашняя свадьба. В квартире. Там зал - как ваша светлица. Позвали только тридцать человек с работы. Ни моих друзей, ни невестиных. Из родных только её родители да мои. Всё. Никто не влезает больше. Я ж там всё сам промерил. Не влезет в зал больше тридцати человек. Вот её родители и послали меня извинения свои всей моей родне передать. Очень сожалеют они, что так выходит. А в ресторан им запрещено соваться. Из Москвы запретка.

- Ладно, - Панька налил и выпил ещё стакан. Даже занюхивать не стал. - Я от всех наших вдадимировских всё на себя беру и принимаю извинения. Хрен с ними и с их тесной обкомовской хатой. Землянка у них, небось? Ну, не иначе как. А ты-то сам чего приехал? Мог бы просто письмо прислать. А они бы там расписались. Верно, мол, извиняемся и больше не будем.

- Я приехал, - Лёха вышел на середину комнаты. - Попросить, чтобы мы с женой после свадьбы приехали сюда. Чтобы всем гуртом собрались и посидели вечер вместе за песнями под коньячок. Чтоб познакомились. Она – девушка очень простая и хорошая.

- Не… - протянула бабушка. - Мы тута ихних правилов не знаем. Аще не так встренем. Опять же оркестра у нас нет. Да и еда не такая как у больших начальников. Желудок у неё может расстроиться. Понос прохватит или блевать начнет до выверта всех внутренностей. Не…

- И пересажают нас всех по одному к едреней матери. Лет по десять вклеют за порчу благородных кровей дочки их драгоценной, - дед утер пот со лба. - Я лично не впрягусь в рисковое это дело. Да ты там передай папе с мамой, что с местом у нас тоже туговато. На улице ей праздновать нельзя. Прохладно, да и навозом несёт со всех дворов. Отравится запахом. У дворян организмы нежные, не то, что у нас. В шестьдесят восьмом, сам знаешь, помёрзло всё зимой. Жрать нечего было. Партия Ленина хрен на нас положила. Ничего нам не дала. Очистки картошкины варили. Сухарей насушили, слава богу. Мука оставалась на зиму. Выжили без обкомов, райкомов.

- Короче, не принимаете? - Лёха шлёпнул по столу ладонью.

- К Василию сходи, - сказал дед. - Он у нас голова и мудрец. На его слово все откликаются. Как скажет, так и будет.

Плюнул Лёха без слюны. Имитировал. Но что хотел - выразил. Все поняли. Бабушка на скамейку села, фартуком прикрыла рот. Панька отвернулся, в окно стал смотреть, за которым кроме стога сена ничего не было.

- Ну, не болейте, - сказал Алексей сухо и пошел к дяде Васе.

Василий Андреевич, лучший его друг по детским воспоминаниям, правил

во дворе топор на электронаждаке. От круга искры неслись в Лёхину сторону. Пришлось остановиться.

- А, Ляксей Батькович! - заметил его дядя Вася. - Стой на месте. Не ходи пока. Грязь тут у нас.

Он быстренько потрусил в дом и минут через пять выволок во двор ковровую дорожку. В большой комнате скатал в рулон. Подбежал, пригнувшись, к Лёхе, край дорожки бросил ему под ноги, а рулон раскатал до порога.

- Вот теперь, Ваше высочество, ступайте. Да доложите потом хозяину-барину,

что шоферюга Васька Короленко встретил Вас почтительно, не принизил достоинства царского.

Постоял Лёха возле края дорожки. Посмотрел на дядю Васю удивленно и печально. Пошарил в кармане, достал три рубля и бросил на дорожку.

- Я левой ногой наступил на край. Вон, видишь, пыль от ботинка? За трояк тебе его Шурик почистит. Вы ж с ним вдвоём эту хохму придумывали. Скажи ему, что впечатлили вы меня и всё что я должен был понять, я понял.

Лёха развернулся, пошел к воротам и на ходу, не оборачиваясь, громко сказал.

- Клоуны вы, мля! Рыжие оба.

- Да подожди! - крикнул дядя Вася. - Это ж так. Шутка. - А поговорить серьёзно хотел я с тобой. Дело ты, однако, замутил для нашего рода не самое приятное. Мы теперь вроде как под микроскопом у тестя твоего. Ну, вернее, у холуёв его. Пасти будут в десять глаз, чтоб мы, оборванцы, боярскому сословию по глупости своей авторитет ихний случаем не обписали, мягко выражаясь.

- Ну, вы, мля, и козлы! - рассвирипел Лёха.- Кто вам что плохого сделал? На свадьбу не позвали? К деду сходи. Он расскажет - почему. А ещё друг! Тьфу!

- Да остынь. Давай уладим дело. Пошутить нельзя? - Василий Андреевич закурил и махнул рукой. Идем, мол, в хату.

- Да пошел ты! - ещё раз плюнул под ноги себе Лёха. Нагнулся, оттолкнулся левой и побежал в центр. К сельпо. Через полчаса пришел автобус и по дороге в город такая тяжесть свалилась на весь упругий организм Маловича Алексея, такая хмарь обволокла душу, что темно стало в глазах и голова раскалывалась.

- И теперь как жить-то? - думал он грустно и растерянно. - Среди населения новой семьи родственников ещё нет, а в старой семье никого, кроме родителей. Весь родной, дорогой и всегда любимый всесильный клан Маловичей выкинул его как нагадившего котенка через забор. Через глухой забор без единой щелочки. Обратно не вернёшься. Но за что? Только за то, что он полюбил девушку? Чушь какая-то. Причем тут родители её с их должностями, вызывающими такую тупую ненависть?

Ехал автобус медленно. И хорошо. Не хотел Лёха видеть ни своих родителей, ни Надиных. Никого не хотелось ему видеть в тот момент. Он трясся на заднем сиденье и за час пути уже уверенно убедился в том, что приобрел Надю, любовь, семью, но всё остальное, к чему допустила его жизнь добрая, бурная, грешная, но самая замечательная – всё остальное ещё до свадьбы активно разваливается и рассыпается в пыль как сугроб степной под ураганным ветром.

Куда-то надо было деться. На тренировку не пошел. Репетицию в Доме учителя тоже решил пропустить. Сел возле автовокзала на бордюр окружающий круглый скверик с тремя дорожками, закурил и провалился сам в себя. То есть, со стороны посмотреть - сидит парень. Живой. Курит и глядит строго вперёд. В то место, где ничего нет. Автовокзал и все автобусы слева. Сквер сзади, магазин для охотников и рыболовов справа, а прямо перед Лёхой пустое пространство между двумя зданиями. И в этом пространстве огрызок степи и телеграфный столб. Конец города. Минут через десять к Лёхе подтянулся вокзальский милиционер. Он за порядком следил. Гонял карманников, шалав, бузу пресекал при давке на посадке в автобусы, катавшиеся из города в райцентры с необъяснимо длинными интервалами. Ну и чистую работу исполнял. Отпугивал от вокзала «бичей» безропотных и безвредных, а также пьяниц, которых в полумёртвом состоянии что-то приводило к автовокзалу. Видимо, им хотелось уехать к чертовой матери и там бросить пить. В Зарайске это не получалось.

- Алло! - сказал сержант с кобурой почему-то почти на животе. - Э-эй!

Малович Алексей чувствовал, что ему заслонили кусок степи вместе со столбом. Но кто заслонил, когда и зачем - не улавливал.

Тогда сержант взял его за плечо и потряс слегка.

- Пьяный или анаши накурился? Да нет, спиртягой не пахнет. Анашой, вроде, тоже. У тебя, может, сердце прихватило, парень?

Лёха очнулся. Плечо его продолжало болтаться вперед-назад в крепкой милицейской руке. Он поднял глаза. Сержант был молодой, усатый, в фуражке размера на два больше головы. Она сползала на нос, и он свободной рукой отбрасывал её за козырёк на затылок.

- Сердце, товарищ сержант, - выдавил Лёха.

- Что? Колет? Скорую вызвать? - сержант оставил в покое фуражку и взялся рукой за рацию, висевшую в сумочке на ремне.

- Нет, скорую не надо. Ноет сердце. И жжет. Я пойду. Отдышался вроде, - Лёха поднялся и подал милиционеру руку. - Спасибо за заботу.

- Ну, документы у тебя, конечно есть? Дома не забыл, на базаре не потерял, в автобусе не украли?

- Вот, - Алексей достал из куртки паспорт, удостоверение дружинника. В институте всех, кто не слаб рукой и характером записали в дружинники.

Сержант открыл паспорт. Всё, что надо, прочел.

- Фамилия знакомая. В милиции кто-нибудь из родственников работает?

- Малович Александр Сергеевич, - Лёха сунул документы в курточку.

- Начальник отдела оперативной работы. - добавил сержант. - Ты иди домой. Серый цвет лица у тебя. Руки вон трясутся. Иди. Чаю очень сладкого выпей и полежи. У меня такое тоже бывает. Когда два наряда приходится отпахивать.

Он подал Лёхе руку и пошел обратно шлюх гонять и буйных пассажиров.

- Пойду позвоню, - додумался Алексей. Будка стояла возле стеклянных дверей автовокзала.

- Лёха, ты куда пропал? - Надя тяжело и часто дышала. - Я паркет натираю во всех комнатах и ковролан чищу пылесосом. Готовимся. А папа хотел с тобой съездить на дачу. Надо оттуда на свадьбу привезти кое-что. Он бы и сам привез. Но хочет попутно с тобой поговорить. Другого времени на это нет у него. Работы много.

- Ну, ты ему скажи, что после свадьбы поговорим. Пусть работает,- Алексей

закашлялся, прикурив сигарету. - Я же пока ничего не нарушил. И не планирую. На свадьбе обязуюсь вести себя прилично. Драться не буду, тарелки бить тоже воздержусь и на гостей обкомовских не буду плевать. Хотя хочется.

- Сегодня не приезжай тогда, - Надя, похоже, улыбнулась. - Мы тут с мамой нараскоряку ползаем, чистим всё. Сами грязные и расхристанные. А шутку твою я оценила. Папе передам. Пусть тоже посмеётся.

Лёха хотел сказать что то вроде «люблю, целую», но оно почему-то застряло в горле. Он повесил трубку, нагнулся, оттолкнулся левой и на средней тренировочной скорости понёсся к Жердю.

Генка покрывал готовую уже трубку бесцветным грунтом под лак.

- В деревне был? - спросил он, разглядывая трубку в лупу. Ровность слоя проверял.

- Ну, - Лёха сел на корточки рядом. - Коньяк отцовский выжрал?

- Не трогал. Стоит в холодильнике.

- Тащи сюда, - Алексей поднялся и пошел в центр двора. На солнышко.

Жердь принёс полбутылки азербайджанского марочного и две рюмки.

- А чего ездил-то? У тебя тренировка сегодня. Не пошел?

Лёха головой мотнул.

- Не пошел. И на репетицию не пойду. И к Надежде не пойду, - Лёха налил себе и Жердю. Выпили. Генка с удовольствием. Лёха с отвращением. Он вообще ни пил ничего с градусами. Только на выпускном шампанского фужер пришлось поглотить в знак прощания с одноклассниками. - Я во Владимировку ездил извиняться за тестя с тёщей. Они ж никого на свадьбу из моей родни не позвали. Кроме родителей.

- Как это? - Жердь так удивился, что аж присел и рот открыл.

- Молча. Места, сказали, не хватает. Своих из обкома набрали на все стулья кроме своих, наших с Надькой и двух дружек. Ну, для моих родителей ещё оставили. Вот я извиниться хотел перед дедом в первую очередь. Он же у нас

Атаман. Глава клана Маловичей.

- Во, мля! - сказал Жердь, протянув как целую ноту букву «я». - Ну, ты врюхался, старик! А чего бы тестю самому не извиниться? Как положено?

- Генаха. Мои деревенские и даже городские деды, бабки, дядьки с тётками и братовья двоюродные для Альтова и бабы его - мусор. Навоз. Некультурные и отсталые народные серые массы. Массы, понимаешь? Вроде каловых масс. Типа дерьма, короче. Ничто. Быдловатое население, которое по придури всяких ЦК и обкомов с горкомами копошится муравейником сплошным, социализм до ума доводит и коммунизм строит. Замок на песке, бляха. Мираж хренов. А ты говоришь, чтобы он извинился. Да он уже и забыл, про то, что наших не позвал.

А, скорее всего, он об этом не особо-то и думал. Делал так, как понимал.

- А жена его? А Надежда твоя? Языки в задницы засунули?

- Я вот думаю, что они или реально не поняли факта такого оскорбления, - Лёха налил ещё по рюмке. Выпили.- Или им не дозволено вмешиваться в поступки главного героя области и дома родного.

- Суки, - без выражения подвел итог беседе Жердь. - Всё равно свадьба будет?

- Будет. Куда ей деться? - засмеялся нервно Алексей Малович, личность сильная и решительная, как считали многие и сам он тоже. Тем не менее плевок в лицо от Альтовых и Маловичей он пережил как заморенный слабак и тютя. - Дружкой пойдешь ко мне?

- Ты думай, что говоришь! - рыкнул Жердь. - Я что, на помойке себя нашел?

- Тогда с ворот сними флаг с серпом и молотом. И плакат «СССР- оплот мира во всём мире». А то сам себя компрометируешь. В дружки на свадьбу пойти - не позор и не вступление в КПСС. Женюсь я, блин, а не Альтов.

- Ну вас нахрен всех, - зло сказал Жердь, забрал бутылку, рюмки, трубку и скрылся за дверью. Хлопнул крепко.

Лёха подождал минут десять. Жердь не выходил.

- Ладно, найду другого завтра, - почесал затылок Лёха и пошел шляться по улицам, чтобы дома появиться поздно вечером. Ближе к ночи. Идти, собственно, было некуда, кроме как на Тобол. Сел он на берегу. Уставился на бегущую в сторону Ишима серую осеннюю воду, в которой кувыркались желтые, оранжевые и красные листья. Держала их река крепко, надёжно. И тащила туда, куда неслась сама.

- Похоже, - подумал он. - Меня вроде бы тоже прихватили и по своей дорожке потащат. А вот тут, извините - болт вам в рот. Обещаю.

Домой Лёха после одиннадцати пришел. Отец читал газету как всегда. Мама шила что-то. Как обычно.

- Где был-то? - батя выглянул из-за газеты «Известия».

- Во Владимировке.

Он прошел в комнату свою и лёг на неразобранную кровать. Стрекотание машинки смолкло. Шуршание газеты прекратилось. Родители ушли на кухню и долго-долго, монотонно и невесело что-то говорили, говорили, говорили…

Лёха глянул на часы и перевел взгляд на белёный потолок. Кончался обычный день. И до счастливого свадебного осталось ровно на него одного, неудачного, меньше.

Глава девятая

Мимо всего интересного, яркого и нового проползли как старые немощные улитки три предсвадебных дня. Хотя, наверное, яркого и не было ничего. А дни не летели, не шли строевым шагом. Они именно ползли, вызывая нервный зуд нетерпения и болезненное, как фурункул на заднице, ожидание. Лопнуть фурункул должен был по графику - ещё через день. И зуд точно исчезнет в тот же момент. День всего оставался до сочетания браком Алексея Маловича, сына Николаева с дочерью одного из властителей дум и дел зарайской провинции Игната Ефимовича Альтова. И вот этот день оказался лишним. Всё уже завезли, порезали и покрошили, смешали и разместили что положено по трём холодильникам, а что не положено - аккуратно рассовали по закуткам и закоулкам. Комнату освежили диковинными цветами из оранжереи обкомовской, расставили вдоль длинного стола свечи ароматизированные, похожие на раскрашенные разноцветно куски сервелата. Запах свеч как дух святой находился везде и нигде. Даже на лестничную площадку сквозь тело редкостной в городе металлической двери

просачивались прожигающие пространство запахи индийского сандала, жасмина и пачули.

Через все пять комнат пересекали потолочное пространство голубые и розовые ленты. А возле огромного окна зала установили небольшую сценическую площадку, на которой прислонились к стульям виолончель, контрабас и две скрипки. Квартет из филармонии был обречён облагородить торжество опусами Вивальди, Грига и Сен-Санса до того как музыканты напьются в дымоган. К этому традиционному концу выступления носителей высокой музыкальной культуры был готов шикарный магнитофон «Днипро», на бобинах которого ждало прилива море звуков. От народных русских, до еврейских, знакомых ещё Иисусу Христу. В общем, этим пустым и тихим днём надвигающаяся свадьба делала глубокий вдох, чтобы радостно и торжественно выдохнуть весёлым шумом-гамом с трёх часов дня до упада самых устойчивых к коньяку и черной икре гостей.

Лёха с утра покрутился вместе с невестой по квартире. Они помогли обслуге, приглашенной из обкомовской столовой, рассредоточить по столу разнокалиберные тарелки, тонкие вазы с салфетками, ложки, вилки и большие салфетки-полотенца. Их развесили по спинкам стульев. Кто-то ими брюки и платья прикроет, а, может, заправят за галстуки и декольте. Потому что без этих полотенец белоснежных будет к концу мероприятия дорогая одежда гостей смотреться как картины не очень талантливых абстракционистов.

После чего Малович Алексей изложил почти тёще Ларисе Степановне и с завтрашнего дня жене Наде краткую, но содержательную речь.

- Не знаю как вам, девушкам, а мне, жениху, теряющему завтра дикую и необузданную свободу, положено в последний перед женитьбой день излить свою радость в кругу неженатых несчастных. Мероприятие называется «мальчишник» и кто его игнорирует, не будет иметь счастья в семейной жизни. Это преданье старины глубокой. Так и есть всегда и со всеми. Но надо ли это нам, коли уж мы настроились только на счастье?

- Ой, мамочки! - захохотала Лариса Степановна. - Как сказал! Ну как сказал, а! Тебе, Алексей, надо будет работать пропагандистом у меня в Доме Политпросвета. Только адвокат Плевако мог сказать красивее. Но и это не факт. Иди, конечно, прощайся с холостяцкой жизнью. Тем более, что до завтра делать уже ничего не надо.

- Папа найдёт ему место поинтереснее Дома Политпросвета. Лёха может красноречием обыграть любого заведующего отделом пропаганды. Хоть горкома, хоть обкома. Про районных я просто молчу.

- Вот это, Надюша, натурально смешно, - Лёха нежно приложился губами к её щеке. - Короче, завтра в двенадцать мы с родителями будем здесь, а в половине первого едем в ЗАГС.

- Вы кольца-то примеряли, которые я купила? Подошли? - вспомнила Надина мама.

- Я поменяла их на серебряные, - доложила Надежда. - Алексей золото не носит. Я тоже не буду.

- У меня аллергия на золото, - грустно сказал Лёха. - Чихаю, кашляю. Сыпь по всему телу и тошнит сильно.

- Ну, это причина уважительная, - Лариса Степановна погладила его по прическе. - Всю жизнь сыпь и тошнота – это помеха для счастья семейного и карьеры в труде. Ладно, беги.

Жук, Жердь и Нос топтались возле кафе «Колос», курили и грызли семечки, заплёвывая тротуар. Семечки в Зарайске имели такое же культовое значение, как коровы в Индии. Поэтому на тротуары кожуру лузгал весь город и властью это не пресекалось. По утрам молодые пареньки из городского «жилкоммунхоза» выкатывали тележки и мётлами да совками возвращали столице области вид города высокой культуры.

- Блин, Чарли! Мы уже уходить намылились, - обиженным голосом сказал Жук.

- Да врёт он, - опроверг друга Нос. - Просто жрать охота. Не завтракали специально.

- А я три дня крошки в рот не брал, - заржал Жердь. - Готовился к мальчишнику. Ты сегодня кормишь, Чарли! Мы и денег не брали. Да мужики?

- Во, трепло! - Лёха обнял всех по очереди. - Пошли. Гуляем, жрём от пуза. Когда ещё так получится! Оковы теперь на мне. Узы Гименея.

Они сидели долго. Часа четыре. Лёхе подарили на свадьбу расписное покрывало для двуспальной кровати. Красивое, расписанное радужными мыльными пузырями.

- На что-то другое, чтобы сразу двоим подошло - мозгов не хватило, - ударил себя легонько по тому месту, где мозги, Жердь.

Ели, пили все, кроме Лёхи, прекрасное вино «Токайское» и много говорили о дружной, братской жизни своей, копая её глубоко, до сопливого детства, а потом возвращались к взрослой своей зрелости и холостяки Нос, Жердь и Жук клялись, подталкиваемые довольно крепким «Токайским», что тоже женятся буквально через пару недель. Когда найдут невест достойных.

Разошлись часа в три дня. Мужики разбрелись по домам, предварительно потискав Лёху до хруста костей и пожав руку по нескольку раз с таким отчаянием, будто уходил Лёха на подводной лодке в кругосветку, а вернётся ли живым, пройдя сквозь минные поля и нехватку кислорода в кубриках - ещё не известно.

А сам Алексей Малович тоже побежал к дому, чтобы переодеться в родной и милый телу спортивный костюм, кеды, да сбегать потом к тете Панне. Извиниться за то, что их тоже не пригласили на свадьбу, а после этого сбегать к Михалычу с бутылкой коньяка и тоже отыграть положенный мальчишник, для которого дядя Миша годился на все сто, хоть и был женатым. Без его напутствия Лёхе жениться было неловко и несправедливо.

Но план перешиб молодой уркаган из бригады Змея, который, похоже, не один час уже сидел на скамейке в стойке «прямо», как суслик возле норки.

- Привет, Чарли! - вскочил он и обнял Лёху. - Тебя Змей ждёт. Часа два уже, в натуре. А если без булды, так тебя вся наша метлуха дожидается. Пошли.

- А чего стряслось-то? - Лёха задумался. - Мне вообще-то некогда.

- Чарли, надо пойти, - урка Синяк даже ладони соединил. Упрашивал, значит. – Придёшь, узнаешь. Там дело правильное, ништяк для тебя.

- Ладно. Я переоденусь. Мне потом дальше двигать надо. Подожди.

Он поднялся на последний свой этаж. Дома никого не было. Переоделся, взял денег в секретере Михалычу на коньяк и на лимонад себе. После мальчишника пятьдесят копеек осталось. И побежал на улицу.

В шалман они пришли как раз в тот момент, когда Змей во дворе разучивал на гитаре «Любовь нечаянно нагрянет». Он обнял Лёху, похлопал его по плечу.

- Вот тут аккорд другой, - сказал Алексей Малович.- Дай покажу.

Он взял гитару и сыграл как надо.

- Вот здесь ре минор и баре, понял?

- Ну, - ответил змей. - Догнал с ходу. Пойдем на хазу.

В комнате было человек десять. Барыги, ширмачи, фармазоны и жиганы зелёные. Они дружно заорали «Ура!» и стали качать Лёху, подбрасывая его почти до потолка.

- Базар идет по городу, а ты от друзей такую клёвую мульку зачухманил. Мы уже три дня знаем, что ты женишься! Поздравляем, Чарли, от сердца в натуре. - Змей пожал ему руку и все сделали то же самое. - Посиди с нами десять минут. Ты не пьешь, но мы за здоровье твоей семьи вмажем. Ладура-то когда?

- Завтра свадьба, - улыбнулся Лёха.

Все налили по стакану, каждый, как сумел, пожелал счастья и достатка, после чего выпили и Змей сказал.

- Чушок. Неси нычку. За диваном сидор стоит. Нычка в нём.

Жиган сбегал и приволок аккуратный портфель. Коричневый, шершавый, матовый. Открыл. Змей запустил внутрь пятерню и достал большой серебряный портсигар с рифлёным рисунком. Со Спасской башней Кремля и елями вдоль стены.

- Эта белуга - тебе от нас. А это луковица для нутряка старинная с подписью-гравировкой от нашей банды, - и он вынул серебряные, красивые, с чернённой цепочкой карманные часы.

- Мужики! - воскликнул Лёха. Спасибо. Но я беленькое с растраты, с кражи короче - не возьму.

- Да век воли не видать! - Змей дернул ногтем передний зуб. - Чистые это белуга и луковка, не своротили мы их. Купили у Изи-ювелира. Мы ж с тех пор не бомбим по Зарайску. Слово вора! Изе уральское сдаём. Всё, что ихние фармазоны у себя на Урале чертогонят, мухлюют, короче. А для тебя белое у ювелира на свадьбу купили. А жене твоей рыжее ржавьё разное. Тоже купили у него же за свои лавешки чистые. Он достал из портфеля горсть золотых и серебряных колец, перстней, цепочек с медальонами и красивые серьги с рубином в оправе. Бери. Обидимся. Всё за наш общий шелест взяли. Всё купили честно. Можешь у дяди Изи сам спросить.

- Ну, тогда спасибо, пацаны! Я пойду? День такой. Ждут меня родственники.

- Жизни вам фартовой! - закричали все и попрощались с Лёхой за руку.

На улице Змей обнял его и сказал.

- Тут, Чарли, мозги твои нужны для дела мазёвого. Но тоже чистого. Без булды. После свадьбы приходи на часок. Растолкую. Придешь?

- Жди, - ответил Лёха. Подхватил портфель под мышку и побежал. Не к тёте Панне. К ней можно и после свадьбы. Мама всё ей и так уже доложила.

А понёсся он старому в прямом и переносном смыслах другу своему. Близкому его душе безноногому человеку. К Михалычу.

До последней холостяцкой ночи оставалось ещё очень много приятного времени для прощальных, наверное, встреч.

Ох, как легко бежалось Лёхе. Такой добрый день к середине своей подобрался, что радостно было от того, что вторая такая же половина его не освоена пока. Спешил он по обочине дороги, которая спускалась к Тоболу с улицы Ташкентской. Какие-то знакомые, видимо, местные граждане навстречу попадались и говорили «Привет, Лёха!». Он отвечал - « Привет!», хотя разглядеть никого не успевал. Так хорошо, без натуги бежалось под горку. И портфель с подарками от воров не мешал. Только звенели серебренные и золотые цацки довольно громко и встречные на секунду останавливались. Прислушивались. Если отвернуться и Маловича Алексея не видеть, то вполне могло почудиться, что летит к реке лихая тройка коней вороных в упряжке с бубенцами.

И прискакал он во двор свой старый, где прожил до шестнадцати неуравновешенных лет своих. Там сосуществовали с Маловичами близкие с Лёхиной малолетки Михалыч с тётей Олей, Татьяна Крикливцева с больной мамой и беспокойный, суетливый, одинокий Николаша из второго подвала, технолог с пивзавода. Он всегда ходил так быстро, что самого Николашу разглядеть соседи не успевали. Догадывались, что мелькнул именно он по оставшемуся запаху приторного солода. Из окна его тоже пахло солодом и неотфильтрованным пивом. На дегустацию «напитка богов», как восхвалял его пивовар, он почти каждый день, оглядываясь по сторонам и забегая вперед, пригонял новую девку, и они долго упивались ворованным в больших десятилитровых бидонах пивом. Заканчивалась оценка продукта после десятка попеременных пробегов девок и Николаши в нужник и обратно - ближе к ночи. Но девкам то ли пиво не в масть шло, то ли сам Николаша не вдохновлял. Только холостяковал он уже почти четыре десятка лет. Хотя мужичком был с виду привлекательным. Рыжие кудри, розовая морда с ржавыми усами и довольно толстое пузо солидного человека. Что-то не шла за него ни одна из любительниц халявного пива. Видно, была в мужике заноза непотребная и колючая, которую соседи в обыкновенной жизни просто не успевали разглядеть или почувствовать.

- Михалыч! - крикнул Алексей в открытое окно трёхкомнатного подвала. За вышитой украинской занавеской было темно и тихо. Тётя Оля, как всегда, торговала на базаре семечками до конца дня рабочего. А дядя Миша, должно быть, был повален на кровать ударной дозой вермута, Которым безнаказанно травил сильную половину Зарайска уважаемый «Мичуринский» плодоконсервный завод. Лёха сошел в подвал по отшлифованным фуганком Михалыча ступенькам, повернул в открытую дверь, распахнутую сентябрьским прохладным сквозняком, и понял, что угадал. Друг его давний и старший утопал в раскладушке и, благодаря старым слабым пружинам, лежал практически на полу. В комнате висел, вращаясь под сквозняком вокруг провода с лампочкой, неповторимый перегар, который производит только именно этот вермут и «Плодовоягодное крепкое розовое № 11».

Михалыч, судя по пустым бутылкам, боролся с продуктом завода совхоза «Мичуринский» часов с девяти утра. Победу завода он не признавал категорически, мощно, но невнятно ругая, наверное, конкретно его во сне.

- Вот, блин, и весь мальчишник! - расстроился Лёха и повернул к двери.

Но тут вот как-то восьмым или девятым чувством отловил дядя Миша его огорчение. Открыл глаза и с ликованием воскликнул, выдохнув в комнату усиленную дозу перегара.

- Ляксей! Друган! А наклонись, я обниму тебя, барбоса! Сто лет не видал. С тебя пузырь за провинность.

- Ты чего, Михалыч? - засмеялся Лёха. - Я виноват лишь тем, что хочется мне кушать. И всё. Нет других провинностей. Вставать будем? Я тебе коньяк принёс. Помянем холостяцкую жизнь мою. Завтра хороним её.

После слова коньяк Михалыча хватанула судорога лица. Но он расправил её обеими немытыми руками и протянул Лёхе ладони.

- Ну, здравствуй племя молодое! Поднимай деда и сажай на тележку.

Во двор поедем.

Возле скамейки он закурил и стал разглядывать Лёху, который устанавливал бутылки коньяка и лимонада, стаканы и круглые коричневые карамельки «Орион».

- Стало быть, здравый смысл оставил тебя. Осиротел ты без него, Ляксей. Я тебе говорил, чтоб женился не раньше тридцати? Говорил. Ну, а раз ослушался умного деда, то сделай ему извинение приятное.

- А это что? - Лёха покрутил в руке бутылку со звездочками, которая сразу же украсила бликами от сентябрьского солнца и лицо дяди Миши, и тусклые листья на вянущих цветах в палисаднике.

- Не годится, - Михалыч стал пристёгиваться к бортам тележки. - Поехали на базар. В нашу инвалидскую спецпивную. На мальчишнике должно гулять много товарищей твоих и моих. А ты меня сколько лет уже туда катаешь?

- Ну, десять точно, - Алексей Малович поднял глаза к небу. И оно подсказало, что только девять лет пару раз в месяц он впрягался в ремень тележки и как трактор тащил Михалыча к друзьям войны и мирной жизни. К безруким, безногим, со шрамами на лицах и по всему телу. От пуль и осколков. У кого-то не был глаза, кто-то после войны так и остался глухим. Контузия не прошла полностью. С каждым годом их становилось меньше, но братство их верное не рушилось. И даже тех, кому руки да ноги оторвало на разных опасных мирных работах, вроде подрывников на железорудных карьерах, записывали они в братство. В эту пивную на базаре целые мужики, не искромсанные военной и мирной бедами, редко забредали. Да и то - в очень сильном подпитии, когда к любой пивной не разум вел, а инстинкт бессознательный.

Здесь был клуб инвалидов. Место для людей, объединенных одной судьбой горькой. Напивались в хлам они редко. Просто болтали, играли в дурака, в домино, пели песни под аккордеон Валеры Красильникова, который сменил на ответственном посту культработника, прекрасного музыканта дядю Серёжу Малькова. В огрызке культи его левой ноги оторвался тромб и помер пятидесятилетний Серёжа в своей сапожной мастерской с молотком в руке возле тисков с зажатым в них ботинком…

Но как же, не смотря на обидное оскудение рядов, было здесь хорошо! Тут кружил над маленьким двориком дым от десятков разных дешевых папирос. Здесь не чувствовалось напряженности городской. А самое главное - пивная инвалидов источала на улицу во все стороны здоровый и сильный дух, исходящий бальзамом от нездоровых, изувеченных тел. Это была единственная в городе пивнуха, в которой сами торговцы на больших подносах разносили по низеньким, сантиметров тридцать от земли, столикам

любимый мужской напиток. Это была единственная в Зарайске пивная, где пиво даже самому жадному продавцу ни разу не довелось разбавлять. За это можно было поиметь от старшего продавца, чеченца Джамала, такое телесное замечание, после которого хоть самому в группу инвалидов переселяйся из-за стойки. Здесь было чисто и уютно, благодаря уборщице Зинаиде Михайловне, которая тенью мелькала между отдыхающими калеками, среди которых сидел в своей тележке на колёсах-подшипниках и муж её Андрей. Давно, с десяток лет назад, зашла она в пивную, чтобы забрать засидевшегося супруга, посмотрела на дворик со стороны и уговорила Джамала взять её уборщицей. Ставки такой в тресте столовых свободной не было и Джамал платил ей своими деньгами половину штатной зарплаты. Она за гроши эти и убирала, и зашивала да штопала одиноким инвалидам рубашки, штанишки, носки и кепки. Стирала некоторым, у кого рук не было.

А бокалы прямо ко рту подносили и поили этих хороших безруких мужиков друзья, которым посчастливилось не иметь только ног. Жалко было именно тех, кому оторвало руки. Они не могли зарабатывать на жизнь трудом и сидели в тележках на базаре, в парке и возле церкви с перевернутыми кепками летом и с шапками зимой. Этой мелочи набиралось не так уж мало за месяц, на жизнь хватало. Но только они одни, напившись, плакали в своём клубе инвалидов. И никто их не останавливал. Слезами своими эти немощные ребята пытались избавиться от непроходящего стыда, которого не имели профессиональные побирушки. Просить подаяние было унизительно, обидно и больно, но и жить хотелось. Хотя бы и без рук.

Приехали Лёха с Михалычем как раз в ту минуту, когда аккордеонист Валера отыграл «Ехал казак за Дунай» и, стирая со лба пот, второй рукой заливал в себя далеко не первую кружку, что было видно по цвету лица и замутнённому, блуждающему взгляду.

- Банзай, мужики! - крикнул дядя Миша, пока Алексей подтягивал его

тележку к свободному месту.

- Банзай, Михалыч! - зашумел весь коллектив. Но вразнобой, поскольку после пятой всего кружки синхронно двум десяткам человек не удавалось выкрикнуть традиционное японское пожелание десяти тысяч лет жизни императору, которое в русском языке прижилось как бравурное «ура!»

- Лёха, иди к нам, с Михалычем уже тебе и говорить, знамо дело, не о чём! - крикнул от первого столика Гриша-моряк. Он служил в войну на корабле сторожевом под Мурманском в составе Северного флота. Корабль этот до сорок первого был гражданским рыболовным траулером и к битвам его толком не подготовили. Через полгода немецкая торпеда разнесла его в щепки. Почти все утонули. А Гришу господь решил оставить пока среди живых. Правда, когда он на толстой доске от киля догрёб до берега, то оказалось, что ноги его болтаются на каких-то жилах и связках. Отвезли его в прибрежный походный госпиталь и отпилили ноги повыше коленей. Гриша потом уехал в Зарайск и устроился заправщиком машин в таксопарке. Втыкал шланг в дырку бака и дышал уже черт знает сколько лет добротно этилированным бензином.

- Если бы не пиво, - убеждал он друзей, - то уже издох бы давно. А пиво свинец из нутра выпихивает.

Мужики кивали головами. Соглашались как будто. Хотя почему моряк ничем никогда не болел - загадкой было даже для мощного, огромного чеченца, директора пивной Джамала.

- Иди к нам, Алексей! И Мишку сюда вези. У нас чебак вяленый и креветки.

Лёху в этой пивной знали все, кто продолжал жить. Он помнил их сорокалетними дядьками, а теперь они превратились для него в дедов, которым перевалило за пятьдесят.

- Щас подвалим к вам, - крикнул Михалыч. - Нам есть что сказать громко. Оттуда слышнее будет. Да и чебака люблю. Вы его добренько вялите.

Лёха перевез его к друзьям с иссохшим рыбками на столе и присел рядом на корточки.

- Внимание всем! - поднял обе руки Михалыч и один палец скосил на Лёху.

- Завтра вот этот наш молодой друг, хороший друг и человек путёвый, женится!

- Банзай! - заорала вся пивная так громко и радостно, будто Алексей Малович был или сыном каждого из них, или сыном полка. А Джамал (знал, что Лёха не пьёт) достал из-под стойки бутылку лимонада, который так и звался - «Лимонад», и отнёс его человеку, теряющему свободу во имя любви и семейного счастья.

- Но не это главное! - похлопал дядя Миша ладонями, чтобы стало тихо. Так оно и стало. И в тишине этой, не свойственной месту и публике, произнёс Михалыч роковые слова, поделившие своих и Лёхиных друзей как в футболе - на защитников и нападающих. А вратарём стал сам жених ещё пока. Потому как ловил и пропускал «плюхи» от нападающих и прятался за спины защитников. Роковые слова Михалыч выразил так:

- Женится завтра Алексей Малович не на жабе какой-нито, а на дочери второго секретаря обкома КПСС Альтова Игната Ефимовича. Совет этой странной и противоречивой паре, да любовь! Аплодисментов не слышу и туша от аккордеона!

Во дворике стало так тихо, что летающая над пивными лужицами большая зелёная муха издавала крыльями гром лопастей большого вертолёта.

- А ты шустряк, пацан. Проскользнул во дворяне, - тихо сказал Лёва Майер, танкист бывший, имевший сегодня одну левую руку и одну правую ногу. - Ты не трёкни тестю своему, что мы тут иногда власть советскую материм. Закроют нахрен нашу халабуду священную. Сам, небось, тоже через годик холуём КПСС будешь?

- Заткнулся бы ты, Лёва, - крикнул из другого угла одноногий сапожник Семененко Иван. - Я вот не люблю власть нашу. И что? Ты вот знаешь - кто и с каких гор высоких приказывает нашим областным и городским «царям» дурить нас? Мало платить и много требовать? Бесплатно лечить и учить, но плохо управлять всем, что мы тут криво да косо клепаем на коленке сами для себя? Причем из материалов, которые буржуи, мля, на помойку выбрасывают. Коммунизм ты, Лёва, строишь? Строишь. Ты же народ! И до хрена ты сделал, чтобы в восьмидесятом нагрянул этот рай?

Лёва смутился, засопел и взялся за кружку. А во дворе стояла всё та же угрюмая и, как показалось Лёхе, злая тишина.

- Был приличный пацан, - шестидесятилетний дед Баскаков в колхозной фуфайке и мохнатой грузинской кепке выпил кружку до дна, утер рот рукавом, уперся в пол руками и туловище своё, к тележке сыромятными ремнями притянутое, развернул к выходу. - А теперь будет стукач, брехун и прислуга у этих жирных дуроломов. Про самих первых и вторых секретарей не скажу. Не знаю и не видал живьём ни разу. А вот с ихними псами отвязанными сталкивался. С инструкторами горкома, да с этими, как их, мля… с членами облисполкома. Пришли к нам на шиноремонтный с проверкой. Шарахались по цехам. Такие, мля, гордые, морды сердитые. Начальнички наши рядом подпрыгивают, пригибаются, в глаза им заглядывают как собаки возле шашлычной.

- А вам кто разрешил калек безногих ставить на ответственные участки? Вот эти трое неполноценных на нарезке протекторов что делают? У нас на июньском пленуме горкома сказано было, что квалифицированную работу должны исполнять рабочие с квалификацией. Знакомы с материалами пленума?

- Так у них по четвертому разряду у каждого, - завцехом лепечет, аж дрожит.

- Вы им и седьмой нарисуете из жалости к прошлым заслугам фронтовым, - это второй пёс горкомовский встрял. - А войны нет давно. Мир сейчас. К развитому социализму идём. Прошлыми заслугами жить нельзя. У калек льгот всяких - мне бы столько! Вот и пусть пользуются. А от ответственной работы - отстранить. Вот шина соскочит с насадки плохо закрепленная, так он на своём корыте с колесами и отскочить не успеет. Убъет его насмерть. Кто отвечать будет? Ты, директор завода, быстренько - в больничку, да отлежишься там, пока не утихнет шум. А кожу драть с нас будут, с горкомовцев. Не обеспечили стабильность руководства и сознательность партийную не воспитали у начальства заводского.

- И чё дальше? - мрачно спросил пивник Джамал.

- Да копчё! - Баскаков выматерился пятиэтажно и оттолкнулся от земли руками, в резиновые щитки вставленными. Поехал на улицу.- Турнули нас троих с утра пораньше. По собственному якобы нашему желанию. А мы пахали и семьи наши не нуждались. Теперь мы пьём втрое больше и под универмагом милостыню просим. Мусора гоняют, дворники, сторожа магазинные. Со всеми делимся, чтобы отвязались. С милостыни делимся, мля! А у меня орден Красной звезды да пять медалей за отвагу и боевые заслуги. Стыдоба! Тесть из этого паренька такую же скотину слепит за год- другой.

И он покатился вниз по улице октябрьской к базару. Там инвалидам тоже подают, не обижают.

- Не знаю… - подумав сказал продавец пива Джамал. - Нас, чеченцев, вроде сам Сталин с нашей земли погнал как баранов. Но ни деды наши, ни отцы не видели Сталина у нас. Он сам с кнутом не стоял. Гнали нас псы его цепные, которым он сказал «фас» и отпустил. Позор на нём, конечно. Но шавкам его,

коммунистам долбанным, страдающим за счастье всех советских народов, я бы лично глотки перегрыз. Я просто маленький тогда был. А так, мамой клянусь, вся мелюзга из КПСС, чтобы выслужиться и на место повыше сесть, не только народ не жалеет. Они, суки мелкие, друг друга топят, закапывают, напополам перекусывают, чтобы перед паханами большими раньше других выслужиться и сесть повыше, откуда можно самим приказывать и судьбы ломать людям. Другого не умеют они ничего.

Лёха уже рот открыл. Про себя хотел сказать. Объяснить, что, когда с будущей женой познакомился, знать не знал кто у неё отец, а про обкомы с горкомами слышал, но понятия не имел, что это, зачем они и чем занимаются. Но Михалыч заметил и толкнул его в бок.

- Не лезь. Молчи. Слушай. И никому тут не перечь. Это как раз сам народ говорит. Самая пострадавшая часть советских счастливых людей.

- А я думаю, не попрётся Лёха в ихнюю кодлу. Хоть даже если тесть и подталкивать его будет наверх, - громко и отчетливо заговорил уважаемый в клубе инвалидов член довоенной сборной СССР по боксу Жора Баландин, которому мина оторвала правые руку и ногу.- Лично я не верю, что этот пацан, которого мы десять лет, считай, знаем как облупленного, женится на дочке Альтова по хитрому своему плану. Влезть в семью сперва, полюбиться тестю и потом без грызни с другими, мечтающими взлететь повыше, сесть сразу на высокий пенёк, откуда можно на людей плевать и с пользой для себя партию славить. Не такой это паренёк. Вы, бляха, почему не верите, что он девушку действительно полюбил? Сами когда влюблялись - первым делом, небось, справку у девчонки брали о том, кто папа с мамой? И женились только если папа директор мясокомбината или начальник горпотребсоюза? Придурки вы, так я скажу.

После него желающих проехаться катком по Лёхе убавилось. Один только безрукий Сёма Галанин, которого с рук поили друзья, высказался в общем, не придумывая ничего про хитрые карьеристские задумки Алексея Маловича.

- Я, - сказал он тихо. Специально тихо начал говорить, чтобы все прислушались. - Я власть советскую, партию коммунистов не люблю. Причем ни от кого не скрываю. Мне лично по хрену, кто какие команды сволочные давал и кто в доску расшибался, чтобы этим уродам угодить. Но сами смотрите: мы калеки, но про нас никто не думает. Никто нам жизнь не облегчает. А ведь гуманное общество социалистическое, везде так пишут. Но вот я без рук на тележке даже в магазин не могу забраться через три ступеньки. Дорожку бы вверх для таких как мы с вами залили из цемента. И перильце сбоку, чтобы вы руками, а я зубами за них зацепился. Да что магазин! Я в тот же горисполком не попаду. Там двадцать ступенек. А мне надо у них выпросить себе ремонт в той землянке, куда меня сразу после сорок третьего года, после госпитальной демобилизации засунули. Живи, мол, Семён батькович, гордость советского спорта, и радуйся, что ночуешь не под деревом на дороге, а в жилом помещении. Крыша лет восемь течет, зимой печку жена топит, уголь таскает по два ведра за пятьдесят метров. Белит она же, красит тоже она, щели замазывает, рамы недавно сама меняла, стёкла вырезала да вставляла. Это нормально? Комиссия была пять лет назад от жилкоммунхоза. Все коммунисты. Начальники.

- К осени переселим вас в новый дом трёхкомнатный недалеко от Тобола. Ступенек там нет. Заехать легко. Отопление центральное, газовая колонка для горячей воды. А горисполком попросим, чтобы работу вам нашли, где руки не нужны. Вахтёром, например, на швейной фабрике. Сиди только, работницы сами пропуска показывают. Ну вот. Пять лет, говорю, прошло после комиссии. А всего сколько годов прошмыгнуло!

Плевать им на меня. Забыли через десять минут, что мне обещали. И на вас на всех плевать и партии, и правительству. Вы вроде есть. И по конституции - полноправные граждане. Ну, и что? Вон народ с руками и ногами, да со всеми правами и обязанностями. Так за обязанностями, чтобы ты их из кожи вон, а выполнил, сколько всяких контор следит? Ой, много. А права ты свои исполняешь? Не отлыниваешь? Всеми пользуешься? Ну, кого из вас хоть раз кто спросил из тузов КПСС про права? На труд право есть у меня. Я же гражданин СССР. Но не берут на работу. На отдых имею право. Так и отдыхай. Водку пей, в карты режься. Свободу слова не забывай использовать. Во какое право! Сейчас пойду и свободно выскажусь на площади перед обкомом про партию коммунистическую, про брехунов толстозадых, про любовь и уважение партии к народу, который в очереди на квартиру столько стоит, что успевает сдохнуть раньше, чем получит. Телевизор купить - очередь. Холодильник - очередь. Временные трудности роста, говорят партейные командиры.

За водкой только никто долго не стоит. Скоро по домам носить начнут и бесплатно раздавать. А пьяному по хрену: будет коммунизм - не будет. Ему и без света нормально, и без телевизора. Женщин мне лично жалко. Мужик на работе, где украсть нечего, находиться не хочет. Зарплата маленькая. А там где есть, что стырить - не ты один желающий. Ну, поворуешь маленько. Потом поймают и посадят. А выйдешь с зоны со справкой - так уже ни на какую работу не попадёшь. Всё. Ты уже проклятый. Да и вообще. Партия Ленина много придумала приятных и многообещающих лозунгов. Но за свободой нашей демократической следит тысячами глаз из обкомов, горкомов, исполкомов, КГБ, МВД. Тьфу, мля! Налейте мне в рот ещё полкружки.

А ты, Лёха, парень правильный. Мы знаем тебя. Это ребята про корысть твою несуществующую ляпнули не со зла на тебя лично. Ну, не любят они болтунов и демагогов из КПСС. Они настроили кучу гигантских комбинатов, электростанций и шахт с карьерами.

Всё хотят буржуям доказать, что советская власть - могучая. А про нас, муравьёв, не думают и ничего не доказывают. Дали учёбу бесплатную, медицину и жильё копеечное - да и хватит с вас. Вот у твоего тестя в доме сколько комнат?

- Пять, - посчитал Лёха. - Кухня шестая.

- А у меня одна комната в домике и коридор из фанеры. Причем он за свет не платит, да за воду. Государство за него платит. Потому, что в обкоме зарплаты маленькие. А у меня большие деньги. Иногда возле церкви рубля два за день набираю. Иногда ни хрена. Но зато квартплата дешевая. На хлеб с молоком деньги остаются.

- Не ходи в ихние структуры, Алексей, - подключился аккордеонист Валера. -Ссучишься - сам не поймёшь как. Ты не поддавайся, если уговаривать тесть будет. В эти обкомы да горкомы с исполкомами без тебя народу столько продирается! Жрут друг друга по пути на верха властные, потом по трупам придушенных конкурентов карабкаются к высоким креслам. И пока лезут вверх - и совесть из них вываливается и гордость мужицкая. А коммунизм этот – сказка для детей малых и взрослых дураков. Не будет никакого всеобщего счастья и рая земного. Брехня это лютая, не больше.

- Поехали теперь, - сказал Михалыч Лёхе. - Запрягай.

- Ну, спасибо вам за поздравление! - крикнул Алексей Малович. - Пусть у вас тоже все наладится и будет хорошо. Спасибо за советы и рассказы ваши. Всё запомнил. Всё пригодится.

Он попрощался с калеками, всех обошел и руки пожал. А пивника Джамала приобнял и шепнул на ухо.

- Всё нормально будет. Спасибо. Я ещё не раз приду к тебе с Михалычем.

- О чем говоришь, дорогой! - Джамал тоже обнял Лёху за плечи. - Всегда ждём! Приходите!

Бежал вниз Алексей быстро и молча. Ремня и тележки сзади не чувствовал. Будто один бежал, налегке. Михалыч, набравшись пива, похрапывал, не теряя равновесия в своей изумительной колеснице. Сзади снова играл аккордеон, смеялись отличные мужики из клуба инвалидов, а Лёха обгонял топчущих тротуар людей, спешивших как всегда неизвестно куда и зачем. Только Лёха один знал про себя - почему он торопится. Точнее, не знал, а думал так, что когда бежишь, то и время не пешком идет. Оно вместе с тобой несется и этот день закончится раньше, чем обычно. Вот так Лёхе хотелось, чтобы скорее наступило завтра. Чтобы ворвался он в день следующий, обычный для всех остальных, как в новую эру. В эпоху бесконечного семейного счастья.

Глава десятая

Примета такая была. Сейчас, наверное, пропала. Жизнь другая. А примета та существовала в прошлой жизни, в советской. В ней вообще всё происходило последовательно и равномерно. Без нежданных ударов судьбы по головам строителей социализма с коммунизмом. Так вот сама примета: если сегодня ночь у тебя без сна, значит, завтра дожидайся чего-то очень хорошего. И, наоборот, когда точно знаешь, что следующий день несёт с собой прекрасный подарок, то спать точно не будешь. Вот Лёха и глядел в потолок с подушки до утра. Мыслей в мозге не присутствовало никаких, но на фоне общего ликования всего организма они и не требовались. Уже всё продумано-передумано по сто раз. И доказано было предыдущими размышлениями, что хоть и резкий, хоть и неожиданный поворот приключился на широкой и гладкой пока дороге Маловича Алексея Николаевича, но в правильную сторону, где как раз и поджидает его случайно, считай, с небес свалившееся счастье.

Он лежал без движения и отслеживал глазами передвигающийся по потолку блик от тусклого света луны, ползущей по проторенной за много миллионов лет дорожке вокруг замечательной нашей планеты, на которой кроме испорченных деньгами и бессмысленной гордыней буржуйских стран есть великан СССР и социалистические братья и сёстры его по крови и духу.

Медленно смещался желтый блик от дальнего угла потолка к окну и пропал почти перед самым рассветом.

Спрыгнул Лёха с кровати, зарядку сделал и сбегал в совмещенный для всех гигиенических и физиологических надобностей санузел. Последней процедуре отдал он больше энергии, чем нужно было его вполне здравому смыслу. Зубы чистил он со всех сторон с таким остервенением и усердием, будто в ЗАГСе качество его как мужа будут определять по зубам. Так выбирают коня для долгой тяжелой работы.

В восемь часов, под непобедимо громкий и оптимистичный хор имени Пятницкого, от одухотворённости которого трясся при высоких нотах белый пластмассовый, прибитый к верхнему косяку двери, радиоприёмник, Лёха почему-то стал одеваться в торжественный костюм. Отутюжила мама всё, включая носки синтетические и галстук бордовый с тонкими розовыми строчками наискосок. Его всего за сорок минут подобрала к Лёхиному облику Надина мать родная и путеводная звезда Лариса Степановна.

Батя услышал сквозь голосовой надрыв огромного хора тот шорох, который создавал Лёха, влезая в штанишки, рубашку и пиджак чёрный с серебристым отливом.

- Эй, ты куда, орёл? - сказал отец с интонацией спящего глубоким сном человека. - Ты на другой что ли женишься? На предыдущей передумал? С другой раньше надо зарегистрироваться?

- Так это… - Лёха собрался и твёрдо заключил. - Женюсь на совместно одобренной коллективом невесте. Готовлюсь заранее. Вдруг галстук не так завяжу или рубашку застегну не на те пуговицы. Атак - будет время проверить. И у тебя, и у мамы.

Батя зевнул, почесал живот под белой майкой и глаза прикрыл. Лёха испугался, что стоя отец долго не проспит и рухнет на линолеум, возможно травмируется, а на свадьбе с разбитым лицом сидеть - только ужас наводить на гостей.

Батя! - крикнул Алексей Малович, воспитанный так, чтобы помогать людям хорошим, попавшим в трудную ситуацию.

- А чего орать-то? - открыл глаза отец. - Раздевайся. Мы поедем в одиннадцать. Сейчас почти восемь. Ты завтракать во фраке своём будешь или обляпаешь костюмец свой несоветский, как положено, за столом свадебным? Ну, соусом, скажем, или икрой красной. Собственно, можешь и чёрной. На костюме, правда, плохо будет видно, а рубашка от икры расцветёт такими дорогими пятнами, что…

Он не закончил мысль и побрёл в тот же санузел для выполнения комплексных задач. А мама на кухне чем-то звенела, чем-то стучала и напевала любимую бабушкину польскую песню, которая вместе с приятным запахом корочки на жареной картошке и котлет пожарских несла из кухни уют по всей квартире.

- Ты, Алексей, смотри там! - голосом учительницы младших классов изрекала важные напутствия мама. - В ЗАГСе и на свадьбе никаких фортелей не выкинь. Не остри. Место не то. Неизвестно ещё - подойдет им твоё остроумие или нет. Там весь народ из обкома партии. Я, например, не знаю, разрешают им там юморить вообще или не поощряют хихиканье. Государевы люди. Задачи большие решают, строгие, важные. И самое главное, больше там обнимай Надю свою и целуй. Слова замечательные всем про неё говори. Вот это - обязательно.

- Ему обязательно надо только на свадьбе быть. Ну и в ЗАГСе, конечно. - засмеялся батя. - И не ешьте сейчас много. Там за столом набьёте себе пузо дня на три вперед.

- А ты что, есть там не будешь? - насторожилась мама. - Знаю я тебя. Не любишь при чужих есть. Но тут надо. А то подумают ещё…

- Я и пить буду, - ещё веселее засмеялся батя. – Мы-то в редакции «московскую» в основном после работы помалеху трескаем, да двенадцатый портвейн с Ильхамом Шамуровым. А он-таки не дядька с улицы. Зам главного, однако. А на свадьбе, бляха муха, подозреваю, кроме конька с пятью звёздами и ром будет, и джин. Может, даже виски. Ни разу не пил.

- И не пей, - воскликнула мама. - Пригуби шампанского да граммов пятьдесят коньячка. И всё. Ты же не с Гришей Гулько во Владимировке гуляешь, брагу с ним глушишь. Неделю потом кислым тестом от тебя несёт. Дышать нечем.

- Э-э! - вставил слово Лёха. - Давайте, поругайтесь ещё. Придёте на свадьбу как прямо с похорон. Собирайтесь лучше. Ты, мам, час только причёску делаешь. Батя бреется почти столько же. До угробления микроскопического намёка на волосок. Опоздаем нафиг. Не хватало ещё.

Отец посмотрел на себя в маленькое круглое зеркало, висевшее зачем-то на кухне над маленьким холодильником «Саратов-2»

- Да, блин. Автобусы сейчас ходят как приятные новости о снижении цен и повышении зарплат. Редко и нерегулярно. Раньше и с тем и с другим полегче было. Ещё лет десять назад. Да...

- Ах! - вспомнила мама. - Нам же, ко всему прочему, ещё и с пересадкой ехать. Прямого автобуса до ЗАГСа нет отсюда.

И в половине десятого все бросились аккуратно, но всё же лихорадочно собираться.

- Пудра! Вот тут пудра вчера лежала. Не та белая. Розовая. Выходная, - металась мама пока не нашла.

Отец побрился на удивление оперативно. Минут за двадцать. А ещё через десять минут вышел в зал при таком сногсшибательном прикиде, что Лёха непроизвольно выдохнул: - Ну, па, ты как народный артист СССР. Нет, как премьер-министр Англии. Я по телевизору видел. Голубая прямо кровь, белая прямо кость!

Отец пропустил двусмысленный комплимент мимо ушей и стал внимательно разглядывать маму, одетую в бирюзовое моднейшее платье, сшитое на своей машинке «зингер». Под причёску она воткнула шиньон, в платье вставила ещё пока модные плечики, туфли сделали её выше сантиметров на семь, а бусы из искусственного жемчуга красотой могли наповал поубивать всех тёток на свадьбе. А это ж не просто тётки, как во Владимировке, а жены инструкторов и заведующих отделами обкома да горкома. Могла мама почти обезглавить власть местную, так как ни один чиновник без подсказок и корректуры жены не решал даже простых государственных вопросов.

- Люда, ты, блин… - отец пошевелил в воздухе всеми пальцами. - Вот это скинь обратно в шкатулку. Нацепи цепочку. Помнишь, я дарил на восьмое марта? Ну, вот эту, серебряную с кружком внизу, в котором красная звезда переливается. И к публике как раз тематически подойдет, и к платью.

Мама без особого желания поменяла украшение. Сели перед дорогой. Минуту положенную соблюли молчанием, надели плащи выходные, модные, из тонкой неизвестной ткани бархатистой. Лёха плащ болоньевый тёмно-зелёного цвета накинул.

- Ну, дай бог, чтобы всё прошло, как у меня показательный урок для комиссии ГорОНО, - сказала перед дверью мама, в бога сроду не верившая и ему не доверяющая.

- Если я не напьюсь, все хорошо пройдет. Как по нотам. До, ре, ми, до, ре, до! - пошутил отец.

Вот эти «до, ре, ми…» у музыкантов на их жаргоне считались лёгким, беззлобным матерком. Лёха с мамой это знали, но портить бате настроение нудными замечаниями не стали. Пусть оно у него останется хорошим.

Через двадцать минут они втиснулись в просевший от обилия пассажиров горбатый ЛаЗ и, пытаясь не помять праздничное своё одеяние об тесный, сплоченный стихийный коллектив, тронулись к неизбежному как грядущий коммунизм, к абсолютно новому и непредсказуемому ни звёздами, ни чертями да ангелами торжеству рождения под марш Мендельсона новой счастливой советской семьи.

- Ничего, - простонала мама, отклеиваясь сразу от двух тёток, прилипших к ней после прыжка автобуса через стандартную зарайскую колдобину в асфальте. - Пересядем на центральный автобус «Вокзал- Тобол» - легче поедем. Их по улице Ленина катается штук двадцать. Центральная трасса городская. Почти пустые автобусы.

Но эта радость ждала их на перекрёстке улиц имени какого-то незабвенного девятнадцатого августа и вождя В.И.Ленина. До того места надо было суметь добраться без больших потерь и невосполнимого урона. Лёха всегда бегал на ногах по всему городу и автобусный тихий ужас был ему известен только по рассказам постоянных потерпевших. Всех, кому давка автобусная была прописана судьбой, которая устраивала их на работу подальше от дома. И эти люди искупали свои грехи вольные и невольные не молитвами, а пыткой в общественном транспорте. Более эффективного способа выдавить, вытрясти, вышибить из пассажира, вдавленного в соседних страдальцев, всю нечисть из душ грешных, не было. Только утренние и вечерние автобусы. За день человек нарабатывал пару-тройку пустяковых мелких грешков и они по дороге вылетали на грязный автобусный пол, отжатые прессом разнокалиберных тел, сдавленных в одно общее, огромное, натужно дышащее тело. Даже зона очень усиленного и идеально строгого режима не душило зеков неволей так страшно, как городской автобус. Зато на работу и домой народ приходил безгрешным, как новорожденное дитя. Для советских людей общественный транспорт был земным чистилищем. Заработал грешок с вечера до утра дома - к рабочему месту приедешь ангелом. Рабочий будень обязательно подкинет тебе хоть дохленький, но всё же грех. Но пока домой едешь меж трущихся друг об друга, подпрыгивающих и сдавливающих тебя

мирных граждан, на выходе ты снова чист душой. А это для строителей коммунизма главное: не иметь провинности греховной перед партией, властью советской и основоположниками марксизма-ленинизма.

Выплюнул автобус семью Маловичей на углу центральной улицы Ленина. От угла до ЗАГСа километра три было. Лёхе - минут десять лёгкого бега. Но солидные взрослые даже по приговору Верховного суда нестись на своих двоих по главной улице, где могли встретиться друзья и знакомые, не смогли бы. Даже если бы приговор был по расстрельной статье.

- Бляха-муха цокотуха! - тихо вскрикнул отец, расстегнув уложенный в разновеликие складочки свой бежевый красавец плащ. - Как идти в ЗАГС?

Люда, осмотри костюм.

Мама подняла заднюю полу плаща, потом оглядела батю спереди и громко ахнула. В одежде, испытанной автобусной давкой, отец неотличимо смахивал на «бича», живущего под мостом через Тобол. На отдраенных ваксой туфлях его стояло попеременно человек пять минимум. Они больше не имели ни блеска, ни определенного цвета, ни формы туфлей. Пиджак и брюки, если не доставать из нагрудного кармана и не показывать всему народу удостоверение корреспондента областной газеты, рассказывали чужим глазам, что дядька в этом костюме находящийся - ханыга, пьянь и рвань, которого даже «бичи» под мост ночевать в таком безобразном одеянии не пустят. Отец осмотрел травмированные брюки с пиджаком, посчитал, загибая пальцы, зигзаги складок на добротной шерстяной ткани и отошел от Лёхи с мамой метров на десять. При нас он никогда не матерился.

- Вот мы для них и так - второй сорт, - сказал он, после того как осквернил сентябрьский чудный воздух заковыристым многоэтажным матом, накопленным в родной деревне Владимировке ещё с юности. - А в таком виде нас и на порог не пустят. Да и в ЗАГС тоже. Ты Людмила, платье-то своё покажи. И ты, Алексей, дай на костюм свой глянуть. Платье мамино пересекали спереди две ужасных складки, одна из которых часть подола подняла сантиметров на десять.

- Вульгарно, - оценила мама последствие поездки в тесном контакте с автобусным населением. - Чулок порвали правый. Но чулки я запасные взяла. Это хорошо. А у тебя что там с костюмом, Алексей?

- Да нормально, - Лёха отряхнул пыль от большого мужицкого ботинка со штанины.

- А ты плащ сними, - батя взял Лёху за шкирку и выдернул его из болоньи, которая сама по себе напоминала салфетку, от души смятую после стирания с губ следов сытного обеда.

Костюм со всех сторон напоминал комбинезон сантехника, который только что прополз по канализационному каналу и вылез из люка. Он и вдоль и поперек был отмечен вмятинами, косыми морщинами и лоснился потертостями.

- Ну, что? Обратно ехать и гладить всё? Так не успеем на регистрацию, - мама присела на скамейку возле остановки.

- Может, в ЗАГСе утюг попросим да отпаришь всё? - предложил батя.

- Точно! - обрадовался Лёха. - В ЗАГСе утюг точно есть. Они тоже на работу в автобусе ездят. Погнали!

Тут и автобус «Вокзал-Тобол» на горизонте заколыхался голубым миражом. Маловичи перебежали на другой угол и через пять минут уже ехали в полупустом салоне к месту торжественной регистрации брака.

- Возле ступенек ЗАГСа топтался Лёхин «дружка», свидетель подлинности незабываемого события и институтский друг Вова Трейш.

- Альтовы приехали уже? - пожимая Вове руку, быстро спросил Лёха.

- Нет там никого. Ещё же полчаса до регистрации.

- А ты чего так рано припёрся? - Лёха угостил Трейша сигаретой. Закурили.

- А чего дома торчать? Тут я предыдущую пару посмотрел. Народу с ними было – непонятно, как все втиснулись туда. Я заходил. Три комнаты. Одна большая со столом под красной скатертью. А две махонькие как у меня дома спальня, - Вова выпустил три больших кольца дыма и засмеялся. - Ваша команда, видно, вообще наполовину только влезет.

- Пошли, - махнула мама с крыльца. - Да бегом же! Может, успеем.

Заведующая конторой, заключающей браки, оказалась тёткой отзывчивой. Выдала маме утюг, кусок марли и глубокую чашку с водой. Только Людмила Сергеевна разровняла последнюю глубокую морщину на батиных брюках, только все отряхнулись, покрасовались перед зеркалом и начистили специально лежащей на полочке сапожной щёткой туфли, тут и взвизгнули тормоза трёх черных «волг» на площадке перед крыльцом. И видно было в окно как степенно, с торжественными улыбками и цветами наперевес шла на мероприятие красиво одетая бригада родственников невесты, «дружка» её Валька Поздняк из их группы, братья Надины - Илья с Андреем и лучшие друзья Альтовых супруги Эйдельман. Исаак Абрамович и Элла Моисеевна.

Они ввалились в тесную прихожую и стали обниматься по очереди с семьёй Маловичей и вынужденными свидетелями незабываемой гражданской акции Вовой Трейшем и Валюхой Поздняк.

- Начало торжественной регистрации – через десять минут. Готовьтесь не спеша, - взволнованным голосом объявила заведующая и пожала руку почему-то одному только Игнату Ефимовичу Альтову.

- Ну, ты как? Волнуешься? - спросила Лёху невеста, оставляя на губах и щеках жениха мягкие розовые отпечатки помады со своих красивых губ.

- А чё мне волноваться? - засмеялся Лёха. - Пятый раз уже регистрируюсь. Привык, блин.

- Вот как дам сейчас! - тоже засмеялась Надя. И погладила его букетом цветов по аккуратной прическе. - Как тебе платье? Фата?

- Ничего, целые, не рваные, не помятые, - Лёха нежно прижал её к груди.

И тут неровный шум, созданный торжественно возбуждёнными представителями сторон, перебил громкий и величественный марш Мендельсона, который мгновенно вышиб слезу радости из глаз прекрасной половины поместившегося в ЗАГСе человечества.

- Ваш выход, молодожены! - махнула рукой из-за стола заведующая, официальный регистратор перехода жениха и невесты в более престижные статусы мужа и жены.

Всё. Торжество грянуло как сотни литавр на самом значительном параде мирового масштаба.

Но это сначала и с непривычки так резво и бурно плеснулись эмоции у Алексея и Надежды. Взрослые переминались с ноги на ногу, стоя в два ряда от стены до стены. Но признаки волнения были сглажены у них опытом жизненным, воспоминаниями о собственной регистрации и уверенностью в том, что жених перед тем, как надеть кольцо на пальчик невесте, не рванёт прыжком к окну, не вышибет лбом раму со стеклом и не исчезнет, подлый, навсегда. Не осрамит, то есть, реноме без трёх минут жены и доверчивых без тех же минут близких родственников. А невеста, не вскрикнет отчаянно: «Ах, пропади оно всё пропадом! Я давно и взаимно люблю другого!» И не накинет кольцо на толстый палец Лёхиного «дружки» Вовы, да и не утонет в его

объятьях.

А потому стояли взрослые смирно до того момента, когда Надежа бархатным голосом подтвердила регистраторше, что не против взять в мужья Алексея Маловича. Да и Лёха не стал кобениться, а громко и отчетливо сообщил, что вполне согласен, чтобы надежда Альтова стала его женой. Заведующая быстрым, но элегантным движением сунула им под нос коробочку с красным бархатом внутри, на котором сияли серебряными слитками счастья два обручальных кольца.

И только после того как ни жених, ни невеста не перепутали ничего, а надели друг другу кольца на правильные пальцы, тётка громко заявила всем, что с этого момента она лично от имени и по поручению нашего государства объявляет Лёху с Надей мужем и женой.

Вот тогда и рванулась небольшая, но уже сплошь родственная толпа к молодоженам, набрасывая на них неизвестно кем припасённый серпантин, конфетти и маленькие золотистые звёздочки из тонкой фольги. Звездочки зависали на фате, платье, костюме и галстуке, переливаясь ярко, радостно и оптимистично. Молодых поцеловали все, даже регистраторша. Потискали от души под общий собственный гул, состоящий из слов поздравления, одобрения, и стольких всяких пожеланий, что если не записать их сразу, то в жизни не запомнишь. А, значит, и не выполнишь.

Потом отец, он же свёкор и отец, который тесть, лихо пульнули к потолку пробки от шампанского. Все хлебнули из бокалов хрустальных, перецеловались по новой все со всеми, поблагодарили заведующую и само великое событие бурными аплодисментами и возгласами «ура!», «счастья молодым!» и «детишек чтоб побольше!». После чего тонкой струёй вылились из ЗАГСа и стали рассаживаться по черным «волгам». Родители и новенькие, свежеиспеченные муж с женой - в первую сели. Вместо четырёх пассажиров вышло шесть. Плюс шофер.

- Нормально, - сказал водитель Иван Максимович, тоже приголубивший фужер шампанского. Он отловил боковым зрением вопрос в глазах Лёхиной мамы. - Нам можно. Никто не тронет.

Остальные втиснулись в две следующих машины и только трое - «дружки» да самый старший брат Нади Андрей сидеть на коленях чужих не решились и пошли пешком к памятнику Ленину возле обкома партии. Кортеж сделал необходимый по ритуалу виток вокруг центра города, громко сигналя и волоча за собой взволнованные встречным ветерком розовые и голубые ленты, привязанные к антеннам радиоприёмников, а также защёлкнутые багажниками. Цветы к ногам Владимира Ильича бережно опустила молодая жена. Большой букет из красных и белых гвоздик, который удивил всех многочисленных прохожих, поскольку в это время в городе гвоздик не могло быть в принципе. Грузия ещё не наладила налёты спекулянтов, а Голландия в те годы вряд ли знала о существовании Зарайска вообще. Потом все поклонились вождю мирового пролетариата, Лариса Степановна начала было напевать «Интернационал», но, не поддержанная большинством, успокоилась, первой села в авто и за ней укомплектовались все остальные. Вскоре на площади стоял, овеваемый сентябрьской прохладой, товарищ Ленин в лёгком пиджачке и с кепкой, зажатой в протянутой к Тоболу руке, да гуляющие по площади либо бездельники, либо граждане, культурно проводящие свой выходной день.

Сама свадьба не стоит подробного описания. Тамада был свой. Лучший друг Альтова - Исаак Абрамович Эйдельман, директор НИИ технологий строительных материалов. Вот не закинул бы его в этот кабинет мудрый и проницательный Совет Министров КазССР, то, очень вероятно, трудился бы дядя Исаак массовиком-затейником в парке культуры и отдыха, который во всех почти городах огромной страны носит имя Горького. Он был от лысины до каблуков пропитан остроумным и приличным юмором, он знал, похоже, все существующие тосты, пословицы, поговорки и бесподобно умел то будоражить празднующий коллектив, то успокаивать его для неторопливой еды с запиванием её выдающимися спиртными напитками. Лёха видел это до свадьбы не раз, когда обкомовская компания собиралась на даче Альтова или самого «царя-батюшки» Бахтина, первого секретаря. На свадьбе он, кстати сидел не на троне царском-секретарском во главе стола, а где-то посередине, рядом с женой своей, милой, доброй и скромной Ниной Ивановной. Остальные расселись по ранжиру. По правую руку от Бахтина – заведующие отделами. По левую руку Игната Ефимовича - инструкторы разных отделов. А там уж и все остальные. Родителей Лёхиных посадили в конце стола рядом с водителем, братьями Нади и «дружками», которые как мавр - сделали уже своё дело и могли бы уходить. Но им положено было этикет соблюсти и выпить-закусить с народом в едином порыве.

Всё шло как в лучших домах международной знати. Все культурно выступали с поздравлениями, называли подарки свои, оставленные в одной из комнат и желали долгой счастливой жизни в любви и согласии при большом количестве нарожденных детишек. Пили, ели, пели, танцевали и, забыв про молодых, с упоением спорили о насущных делах своих руководящих. Надя с Лёхой вытерпели с десяток «горько!». После чего сидели тихо. Наблюдая за веселием, бурлящим в их честь.

Алексей долго смотрел на батю с мамой. С ними никто не разговаривал. Темы общей не было. Ни отец, ни мама не смогли бы поддержать ни один из полупьяных аппаратных споров. А заведующим отделами и инструкторам некогда было тратить время на беседы в рамках, отгороженных от задач руководством областью. Да, собственно, и не знакомился с ними никто. А Надиным родителям было просто некогда сводить своих новых родственников с большой оравой правителей среднего звена. Отец с мамой в самом начале сказали каждый по поздравлению и пожеланию. На этом видимость их присутствия и остановилось. Замерла. Батя выпил рюмки три виски, о чём мечтал, и сидел тихо, не ел почти ничего и о чем-то думал. Мама Лёхина протирала салфеткой красную звёздочку на своей цепочке так долго и старательно, будто выполняла важное правительственное задание. Тяжко и грустно было Алексею видеть своих родителей, никому здесь не интересных и не нужных. Зрелище это было обидным и унизительным. Так считал, наверное, только Лёха. Ну, отец, наверняка. Ну, мама тоже. То есть, абсолютное меньшинство, совершенно незаметное на фоне дружного, спаянного и споенного коллектива главной конторы области. Родители Алексея были столь явно чужими на этом празднике новой семьи, что Лёхе было физически больно глядеть на них и стыдно так, будто вина за такое унизительное игнорирование Николая Сергееевича и Людмилы Андреевны висела гирей двухпудовой на его шее.

Вскоре Первый и самый главный - Бахтин, один из лучших друзей Леонида Ильича и «бог» Зарайской области вместе с супругой тихо и незаметно ушли домой по-английски. Без «до свиданья». Бахтин только Лёхе с Надей подмигнул перед уходом и большой палец вверх поднял. Одобрил, значит, и семью молодую да и показал, каким видит их светлое будущее. Когда он ушел, оставшиеся расслабились, песни стали петь громче, танцевать азартнее, насильно кормить своих жен и вливать в них благородные напитки. Часа через четыре после первого тоста и приказа - «горько!» упорядоченное поначалу состояние гостей нарушилось. Женщины убегали курить в пустую комнату, где лежали большой горкой всяческие подарки, а мужики оккупировали лестничную площадку, где не было соседей, курили там толпой, травили похабные анекдоты, сплетничали про знакомых из горкома, облисполкома и было им хорошо. Хорошо выпить на чужом празднике было и приятно и экономно. Минут через тридцать после ухода Бахтина отец Лёхин подошел к своему новому родственнику Альтову Игнату Ефимовичу и протянул ему руку.

- Мы пойдем, наверное. Спасибо за всё. Мне завтра в семь утра на автобус в Бурановский район надо успеть. Срочная командировка.

- Ну, надо так надо! - Альтов пожал отцу руку. - Я машины, правда отпустил. Один Иван Максимович остался. Но он напился уже крепенько.

- Да что вы! - тихо воскликнула мама. - Мы сами. Спасибо Вам за хорошую организацию свадьбы. До свиданья.

Лёха проводил родителей на улицу. Вышли молча. Постояли пару минут.

- Вы извините, что… - начал Алексей.

- Ты-то тут причем? - отец взял его за руку. Пожал. Мама поцеловала ласково.

- Всё, что положено Юпитеру, не дозволено быку, - хмуро засмеялся отец. - Не бери в голову.

И они пошли на остановку.

- Я ночевать домой приду. Один, - крикнул Лёха.

- Давай, - отец обернулся. - Ключ я выну. У тебя свой есть.

Лёха постоял ещё недолго, плюнул под ноги, выматерился как любимый его дядя Вася из Владимировки. Смачно, зло. И пошел на свою свадьбу. Доигрывать роль счастливого молодого мужа. В чем его муторное и реактивное сознание в глубине глубокой уже явно и неприкрыто сомневалась.

То, что на свадьбу не позвали ни подружек Надиных, ни Лёхиных друзей да родственников, как-то уже тише корябало самолюбие. Не раздирало в кровь тонкие и хрупкие стенки мешочка, висящего под сердцем, в котором, как в заключении, жила душа.

- Ладно. Как-нибудь приглажу этот казус, - не сомневался Лёха. Вся родня у него была доброй, потому, что к самым разнообразным несправедливостям привыкла как лошадь к сбруе. А чего, действительно, можно поправить и улучшить обидами и отвращением к унижениям? Да ничего. И войной на обидчиков не пойдешь, потому как кончилась война двадцать четыре года назад, а новую гражданскую замесить в счастливом советском обществе – глупость дикая. Да и себе дороже выйдет. КГБ – это ж целый рентгеновский аппарат, который насквозь тебя видит. МВД тоже в подзорную трубу отсматривает любые отклонения от норм советской морали и коммунистических заповедей. Потому никто из Маловичей и Горбачёвых, основоположников самодостаточного сильного клана, долго зла ни каких чертей безмозглых и, наоборот, умных, но спесивых людей не держал. Лёха был из этого гнезда и жил хоть и своим умом, но по правилам чести и достоинства всех своих. Родных. Альтовы, хоть и позволили Надежде выйти замуж за не пойми кого, то есть, за нормального парня, но всё равно типичного представителя неразличимых ни статусами, ни значимостью простецких народных масс. Ради счастья и процветания безликих серых граждан великой страны и были забиты все большие и маленькие города огромным количеством служителей аппаратов КПСС, советской власти, комсомола и профессиональных союзов. Правящих с разных высот товарищей накопилось к началу семидесятых годов так много, что если всех людей построить в одну шеренгу, то увесистой единицей сообщества правителей будет каждый четвертый. Ну, может, пятый. До фига, в общем.

Вот эти размышлениями на горбу нёс Алексей Малович с улицы по лестнице до самой площадки второго этажа. Она была забита молодыми и совсем взрослыми мужиками. Курили, гоготали, как пацанята из второго класса ржут в кино на индийском фильме, в котором долго поют и после этого ещё дольше целуются. Ограничений до шестнадцати лет у зарайских киношников не было. Лёха поднялся на площадку, закурил и некоторое время слушал всякую хрень, которую несли съевшие по бутылке армянского с иголки одетые и выдающимися парикмахерами окультуренные инструкторы горкома и обкома, заведующие отделами и два комсомольских вожака города. Одного Лёха хорошо знал. Он в прошлом году закончил истфак педагогического. Тут же какая-то сила небесная посадила его сразу в кабинет второго секретаря горкома ВЛКСМ, а через пару месяцев он уже обживал здоровенный зал с Т-образным столом, в котором можно было сделать уютный легкоатлетический манеж. В прошлом году они с Лёхой пару раз играли в одной институтской футбольной команде. Заняли второе место в области.

Там и познакомились. Звали его – Андрей Клавинец. Работал неосвобожденным секретарём комсомольской организации института. Говорили, что отец его - первый заместитель председателя Совета министров в республике. Ну, говорили и говорили. Лёхе это всё было не интересно.

- О! Молодой муж! Ты откуда? Свадьба же вроде вон там. И жена твоя одна рыдает, - радостно сказал Клавинец Андрей. - Ты всё так же не пьёшь? А то бы врезали стакашек за счастливую семейную жизнь. Я этой жизнью уже четыре года маюсь. Вспотел от неё.

Все дружно заржали. После чего мгновенно стихли все. Будто невидимый дирижер палочкой махнул. Всё, мол, конец музыке! Кода! Все подряд поздоровались с Лёхой за руку. Даже имена называли, которых он в сумбуре этом не запомнил, конечно.

- Ну, так ты как, Алексей, настроен? Институт заканчивать будешь или на заочное перейдешь? - спросил молодой высокий парень лет тридцати.

- Да на инязе нет заочного, - Лёха внимательно оглядел всех, потому, что они сделали по шагу назад, к стене, и он оказался в центре круга. - Закончу, конечно. Потом в газету областную буду пробовать устроиться. Корреспондентом. Я и сейчас репортажи туда пишу. Ничего, публикуют пока.

Стало так тихо на площадке, что, когда выглянула Надежда, потерявшая на время мужа, то ахнула.

- А что? Случилось что-то?

- Надь, нормально всё. Сейчас приду. Подожди чуток, - Лёха подошел и поцеловал её, пальцем приподняв полог фаты.

- А ты что, действительно её любишь? - спросил кто-то совсем юный в блестящем синем костюме.

- Не понял, - Лёха выпрямился и сунул руки в карманы.

- Ну, успокойся, Алексей, - засмеялся мужик постарше. - Коля шутит так. У него юмор, как у всех инструкторов отдела пропаганды. Он и сам не прочь был бы на Надежде жениться. Но ты шустрее оказался. Ну, серьёзно, ты хоть парой слов скажи, как тебе удалось влезть в семью Альтова. У нас многие хотели бы к ней клинья подбить. Не получалось. Она никого из нас в упор не видела. А ты что за герой? Джеймс Бонд, ёлки зелёные!

- Я с ней на сельхозработах познакомился. Сразу после абитуры, - Лёха облокотился о перила над ступеньками. – Там и полюбил. Там и пожениться решили. А кто у неё отец - понятия не имел. Не спрашивал, а она сама тоже не говорила.

Мужики стали интеллигентно покашливать, закурили снова все.

- А ты сейчас представляешь, какие широкие ворота раскроются теперь перед тобой? - спросил красивый сорокалетний мужчина с волнистым, спадающим на глаза волосом. - Будем знакомы. Я завотделом культуры обкома. Пробивался на эту работу в поту и страданиях. Все круги партийного

ада прошел. Друзей кучу потерял. Жена ушла. В заводском парткоме шестерил три года. В рудоуправлении секретарем пару лет пахал. Здоровья в цехах потерял не меньше, чем работяги. В трёх гнилых районах оттрубил инструктором и завотделом сельского хозяйства. И, мать его, случайно! Случайно, говорю, целую неделю сопровождал Самого. Бахтина, значит. По полям нашим и совхозам. И он меня заметил. Сам! Расспросил в машине про биографию мою и предложил место инструктора в обкоме. В отделе культуры.

- Ты, - сказал Первый, - импозантно выглядишь. Само олицетворение культуры.

И через месяц меня вызвали. Сижу вот, поднимаю культуру выше любой крыши. Поправляться стал. А пока шарошился по районам, семь килограммов слетело с меня как птички с провода. Вот. А ты, стало быть, минуя низовую работу чёрную - сразу в князья?! Охмурил девку - и в дамки с двух ходов? Ну, ну… Таких в наших кругах, сам понимаешь, не особо уважают. Отлизать задницу боссу под предлогом любви к его дочери - это очень грязный ход, мальчик.

- Можно, прежде чем отвечу на все твои тупые вопросы и предположения, я тебе, поскольку ты зав.отделом культуры, очень культурно набью рыло? – Лёха сделал шаг вперед.

-Алексей, тпру-у! - взял его сзади в обнимку Андрюша Клавинец, первый секретарь горкома комсомола. Он Лёху знал дольше остальных и легко поверил, что рыло будет набито быстро и ощутимо. - Гена лишку принял на грудь. Ты иди, Геннадий, покушай, жену свою попроведуй, граммов сто закинь за ворот.

Гена, пошатываясь, открыл дверь и растаял в тумане дымка индийского сандала, идущего под потолок от свеч, а так же в ароматах красной рыбы кеты и казахской национальной конской колбасы «казы».

- Кому рассказать лично про нашу любовь и женитьбу? - спросил Лёха, аккуратно оттолкнул в сторонку Андрюшу-комсомольца и вынул из кармана руки, которые очень отличались от рук чересчур интеллигентных гостей свадебных. Побольше были руки, поцарапанные и побитые на тренировках.

- Ты всё равно через пару-тройку месяцев сядешь в какой-нибудь обкомовский отдел, - в нос себе пробурчал мужик с сединой и подходяшим к цвету волос светло-голубом костюме. - Альтову совсем не надо, чтобы его зять отбился от рук и строчил всякую чушь в газетку. Он тебя будет тянуть до своего места. Он же не Кощей Бессмертный. И жене твоей будет хорошо. А уж как прекрасно ты лично продолжишь свою пустую несолидную жизнь - я вообще молчу.

И он тоже провалился в запах сандала и нового аромата - шашлычного. Шашлык на балконе жарил шофер Иван Максимович, удивительно устойчивый к коньяку и джину «Бифитер», которых он заглотил побольше остальных.

- Ребята, - мирно сказал Малович Алексей.- Там на столе море еды с питьём. Потому не надо меня тут кушать без соли и горчицы. Я по горкомам и обкомам отираться не буду. Никто из вас меня там никогда не увидит. А вот если в натуре вы не верите, что бывает любовь без козырного интереса, то не те книжки вы читали. И жили в экстазе, в предчувствии власти.

- Да ты философ, паренёк! - ехидно сказал маленький лысоватый молодой человек. - Вот не дай бог, Альтов сунет тебя ко мне в отдел. Я тебя и Спинозу заставлю наизусть выучить, и Гегеля с Фейербахом. У меня отдел промышленности. Я тебя зашугаю по заводам, мастерским и районным фабрикам.

- Ну, раз вы меня за холуя держите, то и выхода нет у меня, - засмеялся Алексей. - Я сейчас пойду к Альтову и настучу на каждого. Вы тут такую хрень порете, что по выговору-строгачу, считай, уже имеете. А кого-то он просто выкинет нахрен. На птицефабрику Бурановскую. Парторгом. Кур пересчитывать. А я мгновенно - на его место! А!?

Человек десять отделились от стенки и молча ушли за стол. Доедать. Допивать. Остались двое. Андрей Клавинец и Юра Латышев. Третий секретарь горкома ВЛКСМ, тоже выпускник пединститута.

- Чего они? - хмыкнул Лёха. - Сказать, что из зависти несли околесицу…

Так чего им завидовать? Они в больших кабинетах сидят при должностях властных.

- Тут дело в другом, - Андрей обнял Лёху за плечи. - Пойдём за стол. А потом сходим прогуляться на улицу. Я тебе и расскажу, какая ты у них заноза в задницах.

Через пару минут Лёха уже целовал жену и оправдывался за то, что с законного места новобрачного его сдёрнули на какие-то странные и злые разговоры.

- Ну, дорогой, это только начало, - тихо на ухо прошептала Надежда. - Судьба твоя привычная сейчас начнет мотать тебя между врагами, которых у тебя до сих пор не было, и друзьями. Вот их-то найти в нашем кругу - ох, проблема.

Лёха об этом не думал раньше и знать даже сейчас не мог, как она права.

Глава одиннадцатая

Вот были же когда-то свадьбы! Особенно в деревнях. Лёха с малолетства насмотрелся их, потому как дети сельские никогда не пропускали пожаров,

народных гуляний седьмого ноября да в Новый год, ну, и свадеб - это уж совершенно обязательно и безусловно.

Гульба кипела по всей улице, где стоял дом родителей жениха или невесты. Она бурлила, пускала пузыри кипятка, булькающего в пьяных дружеских эмоциях, она засасывала в себя всех, случайно проходивших мимо, накачивала их водкой и добротной закуской, после чего прохожие напрочь забывали, куда их несло до этого, а после полуночи их разносили по домам трезвые подростки-наблюдатели. Они сидели метрах в десяти от столов, вместе со взрослыми орали «горько!» и ели конфеты всякие, запивая их лимонадом. Тамада ещё до начала веселья пересчитывал пацанов и девчонок, таращивших глаза на измененных красивыми одеждами до неузнаваемости жениха с невестой, распоряжался тихонько обслугой, которая в больших носилках притаскивала детям ящики с лимонадом, да кульки с конфетами, пряниками и печеньем «Привет».

Там всегда было по три-четыре гармониста с баянистами, создававшими сумасшедшую какофонию, в которой гости и после «поллитры». употреблённой под душевные тосты, безупречно ориентировались и плясали под ту гармонь, которую лучше слышали.

Там всегда «воровали» невесту и жених часа три делал вид, что её ищет, хотя пацаны с обочины кричали ему чуть ли ни на ухо, в чьём дворе засели похитители с невестой, прихватившие для более приятного терпежа до раскрытия женихом преступления полную сумку с вином и пирожными для невесты, и с «московской» для себя. Потом жених выкупал уже почти жену так шумно и радостно, собрав вокруг мероприятия чуть ли ни всех гостей, что дальше свадьбу уже можно было и не тянуть.

Но до тех пор, пока не случалась чаще всего специально оговорённая обязательная драка, пока не начинали приставать к чужим женам подговорённые к охальничеству зелёным змием мужики, пока гости не постаскивали из тёмных закоулков к ногам молодожёнов гору подарков, закрывая ими молодых от всей гулянки – остановить свадьбу не представлялось возможным.

И угасала она только к утру вместе с прощальными бенгальским огнями, пьяными признаниями в бесконечной любви к новой семье и битьём пустой да всё ещё нагруженной посуды оземь на счастье. А также увядала свадьба вместе с коллективным вытаскиванием уснувших под столами друзей тестя, свекра да молодоженов.

И в финале выстоявшие разносили на горбах, или прихватив под плечи, падших от «московской» мужиков по домам в сопровождении плетущихся сзади своим ходом их довольных жен. Вот только тогда прерывалась свадьба до вечера, чтобы потом с тем же энергичным плеском эмоций продолжиться до следующего утра у невесты, если вчера гудела у жениха.

Лёхина свадьба больше всего смахивала на коллективное празднование дня рождения вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Даже вдрызг набравшиеся коньяка, джина, виски, шампанского и ликеров гости вели себя благоразумно и продолжали культурно протирать губы салфетками. Никто не материл судьбу-индейку, недобитых буржуев и отсутствующих товарищей по нелегкому руководящему и направляющему труду. Никто не бил о паркет чешских и итальянских сервизов, не плевал на пол и не пытался петь за столом матерные частушки. Гости, после десятка обязательных «горько!» и сложносочинённых тостов, которые никто бы не повторил на трезвую голову, о молодых напрочь забыли и беседовали через стол с коллегами, которых редко встречали в обкомовских коридорах. Тарахтели о красивых женщинах, приезжавших в Зарайск на гастроли с ансамблем «Берёзка», которые гениально схороводили в «Сибирской сюите».

Жены в шутку шлёпали их по губам, инструкторы обкома от этого весело ржали. Вот, собственно, это и была вершина веселья. Часов с десяти вечера к подъезду как пули из автоматной очереди подлетали белые и серые «волги», вынимая из рядов гостей по паре. К половине двенадцатого в квартире остались Надины родители, братья Андрей с Ильёй, денщик, он же персональный водитель Иван Максимович. Который ждал, когда можно будет начать вывозить пустые бутылки, коробки и всё такое же, отслужившее своё. Ещё не успела уехать пара друзей Игната Ефимовича – Эйдельманы. Искренне и в доску свои ребята. Они помогали друзьям поправлять портьеры, правильно раскладывать подарки и тушить вонючие благородной пачюлей свечки.

- Ты сегодня дома ночуешь? - спросил Лёха жену.

- Ну, естественно! - услышала и впряглась в разговор Лариса Степановна. - Там у вас надо ревизию провести. Лишнее убрать. Чтобы вошла деревянная кровать двуспальная и платяной шкаф. Раньше-то суетились все. Некогда было поменять.

- Деревянная двуспальная откуда возьмётся? Мы ещё только заказали в мебельном. Отец заказывал. Будет через неделю, - Алексей сел на подоконник. Открыл форточку и закурил. Никто не возражал. Поскольку теперь Лёха - свой.

- И шкаф заказали, - Надя взяла маму за руку.- Тоже через неделю доставка прямо из магазина.

- Да и лишнего у меня в комнате нет ничего. Что убирать? И куда, главное?

Не на улицу же? - Лёха выпустил дым в форточку пятью большими кольцами.

- Да я посмотрела уже сама. Вместе с Людмилой Сергеевной, - Надина мама не переставала выравнивать скатерти.- Кровать я уже купила в спецторге. Завтра её привезут, соберут. Шкаф тоже купила. Трёхсекционный. Польский. Двое парней, которые обкомовскую мебель обслуживают, всё завтра соберут в обед. А до обеда надо убрать твой старый шкафчик, стулья старые и секретер. Он мешает. Да этот секретер, по-моему, пятидесятого года выпуска. Неудобный очень. На той неделе возьмём другой. Мама твоя согласилась уже.

- Тр-р-р! - Лёха обалдел и уставился на тёщу как в музее на разодетую скульптуру казахского воина прошлых веков. – Вы-то почему купили кровать со шкафом? От вас подарков и без них - в сундук не влезет. Кровать под себя мы сами выбрали. Я на неё деньги копил с июня. На шкаф у друзей занял. Не надо нам ничего привозить. Отмените. Надь, чего молчишь-то?

- Я не знаю, - сказала Надя и стала в пол смотреть. - У мамы вкус отличный.

- Ну, так и чего теперь? - Лёха даже покраснел слегка. - И у меня замечательный вкус. И потом, мы сами себе жизнь будем обустраивать? Или уедем в свадебное путешествие на месяц, чтобы нам тут всё вылизали, коврики кинули на стенки да на пол, кроватку застелили пуховыми перинами из Польши или Болгарии? Магнитофон мой выкинут. Ибо старый магнитофон. Книжки сожгут. Я, сто процентов, не те книжки читаю, какие нравятся моей тёще. Сжечь их нахрен! Купят нам полное собрание сочинений Ленина и Сервантеса с Дюма-отцом. По пятнадцать томов с каждого. Остальное - учебная литература по английскому языку. Её, небось, в спецмагазине тоже полно. Там только, может, пулемётов нет и мин противотанковых.

- Алексей! - строгим, громким, но ровным голосом остановила разогнавшегося Лёху тёща. - Насчёт свадебного путешествия мы с Игнатом Ефимовичем уже решили вопрос. Сейчас учебный год. Не до путешествий. А в июле поедете на «Золотые пески» в Болгарию. Мы там много раз отдыхали. Прелесть. А что касается обустройства жилья нашей дочери - то уж позволь тут нам решать. У Нади совсем другие задачи. Знать в совершенстве язык и уйти с этими знаниями в науку.

Братья Надежды молча сидели на диване и не вставили ни слова. Ни за. Ни против. Так, похоже, было установлено в семье. Всё решают родители и решения их не подлежат ни сомнению, ни обсуждению, ни, тем более, возражению. Но Лёха этого не знал, конечно. И хорошо, что Надя его не предупреждала о родительском волюнтаризме раньше.

- Насчет того, куда ей идти, в науку или мимо неё, пусть Надежда и соображает сама, - Лёху неожиданно разозлил этот разговор. Даже свадьба официально ещё не кончилась, а начальная часть семейной жизни уже была в кулаке у Ларисы Степановны. Тесть тоже сидел на диване с сыновьями молча. Как на докладе Брежнева. Слушал внимательно и согласно щурился. Только что разве не записывал речей её мудрых. Видно, семейное главнокомандование у него жена отобрала. Хватит ему власти над всей областью.

- Кровати, шкафы и другую фигню я сам могу покупать, собирать и переставлять куда нравится, - понесло Лёху. Он оторопел настолько, что глубоко затолканную обиду свою за родственников и за недоверие к нему и до свадьбы, и после неё вытащил рывком на волю. - Секретер свой выкинуть я не дам. У себя дома можете начинать хоть сейчас всё выкидывать. А у меня я сам решу, что, куда, когда и как. Кровать мы возьмём ту, которую сами выбрали. И шкаф. Соберу всё сам. Как жить, что делать, кем работать после института, мы тоже придумаем с Надеждой сами. Куда ездить или не ездить отдыхать - вообще дурацкая тема. Мы, бляха, ещё не устали ни от чего, чтобы париться на «Золотых песках». На Тобол сходим, если надо будет. Прекрасный пляж. Надя, так или нет?

- Мама за нас переживает. Хочет как лучше, - засмущалась Надежда. - У тебя никто не отнимает обязанности мужа, но сейчас трудная пора. Учёба, выбор пути дальнейшего. Мы обидим родителей, если откажемся от доброй помощи пока нам трудно. Денег нет. Учебой по горло заняты. Ну, не знаю.

- Мы же вон с Андрюхой не пропали, - вставил слово младший брат Илья. - В семнадцать лет пошли в общагу жить. На стройке работаем. Денег у родителей не просим. Спим на казённых койках. Живые. Ничего. Ты, мам, у ребят отберешь сейчас право на собственный голос и свои решения. Лучше не будет.

- Идите уж. Вон в ту комнату. Советы давать и критиковать вы знаете как, -

тёща слегка дёрнулась.- Вы мужчины. Поэтому мы вас не водим за ручку.

А Надя - домашняя булочка. Её надо вести.

- Лёха тогда зачем? – то ли просто спросил, то ли подколол мать Андрей. - Лёхе тогда гувернантку надо нанять. Готовить ему будет, стирать, убирать. Ну, там, ещё что-нибудь. Комплексное обслуживание, короче. А Надюха пусть только книжки по английскому листает.

Они поднялись, попрощались.

- Домой мы пошли. Вас слушать нет удовольствия. И ты, мам, не права.

Они ушли. Игнат Ефимович закрыл за ними дверь и тоже скрылся в своей комнате. Через пять минут в дверь позвонили. Это пришли четыре девушки из обкомовской столовой. Посуду мыть, убирать, порядок наводить.

Лариса Степановна позвала молодоженов в свою спальню. Там было тихо.

- Вот я же на вас не обижаюсь, что вы нас обманули с беременностью, - она села на маленький бархатный диван напротив трюмо. - А могла бы. Так ты, Алексей, гонор свой придержи. Мы помрем - катитесь дальше сами. А пока я живая - за дочерью буду ухаживать. Я мать. Вот родите своё дитя, поймёте, что есть такое - любовь к ребёнку. Она всепоглощающа и слепа. Пока я жива, а дочь моя студентка беспомощная в жизни, я буду курировать её правильный курс движения.

- Приехали, - сел на кровать Лёха. - А я тогда тут каким боком вообще? Ребенка сделать и всё? Это моя эпизодическая роль?

- Лёша! - воскликнула жена и дернула его за рукав. - Остановись, Алексей!

- И то верно, - тёща поднялась и поправила перед трюмо коралловые тонкие бусы.- Брачная ночь первая у вас была не раз уже. Так что ты, Алексей, иди домой. Поздно уже. Родители не спят. Ждут. А завтра и послезавтра мы Надю перевезём. Поживёте пока у вас.

- А потом у вас. А потом опять у нас, - Лёха поцеловал жену и пошел в прихожую. Взял сумку свою спортивную, где лежали трико, майка и кеды. Он её вчера принёс. Думал в них переодеться когда начнут уборку делать.

Открыл дверь, спустился на первый этаж. Переоделся в спортивное, а свадебную красоту затолкал как попало в сумку и побежал домой.

- Ну? - спросил батя.

- Как там всё закончилось? - обняла его мама.

- Да, блин, не хуже, чем три моих прошлых свадьбы, - мрачно сказал Алексей Малович. - Пойду я спать. Устал, наверное.

- Давай, отдыхай, - подтолкнул его отец. - Завтра жена твоя приедет? Или отдельно жить будете?

- Коля! - ущипнула отца мама Людмила Сергеевна. Добрейшая душа.- У них продумано всё.

Лёха пошел в свою комнату, сел как всегда на подоконник, закурил. Сидел, дымил и вдруг из черного стекла, из темноты далёкой и глубокой воткнулась в его сознание непонятно кем пущенная стрелой прямо в голову догадка.

- Любовь любовью. А жить тебе, парень, как ты хочешь, не дадут. Даже не мылься.

- Кто это говорит? - крикнул Лёха в форточку, понимая, что всё от безумства. И голос извне. И крик его в темноту.

Кончался день. А жизнь Лёхина, которую всего час назад ломали об колено, другая жизнь, не его, чужая, непонятная, не им управляемая и ведущая неизвестно куда, завтра, к ужасу его, только начинается.

Но так казалось ему вечером и ночью. Курил, думал, не заметил как переполз на кровать и сразу же исчез для всего живого и мертвого до утра. А проснулся новым человеком. Женатым, счастливым. Как будто уже и не помнился ему трёп дешевый, оскорбительный, на лестничной клетке с важными инструкторами да шишками повыше из обкома и горкома партии. И вроде бы даже не душила его психику да волю тёща вчера. Да и свадьба была как свадьба. Смурная, правда. Но настоящая.

- Алексей! - мама услышала, как он соскочил с кровати и начал отжиматься от пола. - Я на работу побежала. Папа к семи уехал на автовокзал. В командировку поехал дня на три.

Лёха вышел, поцеловал маму в щёку.

- Надю привезут вечером. А шмотки все, бельё постельное, кровать и шкаф закинут сюда часам к двенадцати. Ты дома будь, хорошо? И, главное, не давай тёще ничего выкидывать из моего старого. Особенно следи, чтобы секретер остался. А то она вчера такие слюни распустила насчёт полного обновления жилья, чтобы дочери культурно тут жилось. Чтобы всё новенькое было и солидное. Шарахнутая дама на полголовы! Еле утерся от слюней. Душит своей значительностью и властью над всем живым, как Господь бог. В которого, слава богу, мы не верим. Договорились, ма? Я к тёте Панне забегу с утра, потом на тренировку. После неё к ребятам знакомым - на пять минут. В институте нас на сегодня освободили с Надькой. В понедельник теперь пойдём. А я с ребятишками парой слов перекинусь – и на репетицию в Дом учителя. И так три прогона пропустил из-за свадьбы. А у нас концерт первого октября в ДК «Химик». Всё. Программу доложил.

- А Лариса Степановна тоже будет мебель возить? - удивилась мама.

- Не только возить, - Лёха развеселился. - Она всё тут местами поменяет, как положено в приличных домах. В нашей, конечно, комнате. В зал и вашу спальню вряд ли сунется. Хотя… и за этим следи. Но особенно стой насмерть против выкидывания любимого секретера, магнитофона и картинок моих на стене. Я за них грамоты получал на выставках.

- Секретер и мне дорог. Мы его с трудом достали через папиных знакомых. Удобный, практичный. Картинки твои мне дороги. Останутся висеть. Я сказала!

- Ну, ну…- высказался с сомнением Малович Алексей.- Твоё слово как гиря! Верю, отстоишь. Ну, так ты иди уже. У тебя же два урока всего в субботу?

- И это хорошо! - хлопнула мама в ладошки. - Мебель приму. Ларису Степановну угощу своими фирменными пельменями. Она таких не ела точно.

- Мам, она если и не ела чего, так только мяса человечьего, - Лёха поморщился. - И то только потому, что партия постановления такого пока не вынесла. А прикажет ЦК - сожрут и нас вместе с прочей серой массой натурально под каким-нибудь дорогим соусом. А потом друг друга сожрут. Я с их инструкторами познакомился на свадьбе. Так те в сыром виде всех заглотнут, кто поперек дороги ихней ходит. Ещё те волки!

- Алексей, не заводись. Я понимаю, что они тебя раздражают. Но это люди власти. А власть - только властному всласть. Терпи, сдерживайся. Надя ведь не такая? Нет. А тебе кроме неё на всех… - мама не закончила фразу грубым словом, а припудрила носик с подбородком и баночку картонную с пудрой поставила на полочку под зеркалом. - Всё, я убежала!

Лёха тоже не стал засиживаться. Выпил стакан компота с батоном, кинул в сумку всё для тренировки и побежал к тёте Панне, сестре любимой бабушки Стюры, умершей от рака. Побежал, чтобы извиниться за свадьбу, на которую их с дядей Витей не позвали.

Существовали тётя родная с мужем и младшим сыном Генкой в огромной квартире из пяти комнат. Раньше тут коммуналка была. Бахтин, «царь» Зарайский, коммуналки ликвидировал. После чего тётя Лёхина, как главбух завода, где в войну порох делали, а после неё - вискозное волокно, отхватила всю бывшую коммуналку и сделала из неё хоромы. Дядя Витя, бывший фронтовой разведчик, имел три пули в теле, обросшие мясом, шрам через всю щёку до конца шеи, три пальца на левой руке и, тем не менее, обе золотые руки, которыми он запросто мог бы и блоху подковать, но не мелочился по пустякам, а создавал из бывшей коммунальной помойки господские хоромы. Это потому, что жену свою считал аристократкой польской, как и бабушку покойную, как и маму Лёхину. Они перед войной сумели до расправы красных коммунаров с белополяками смыться через Белоруссию и Украину в Казахстан. Происхождение своё скрывали тщательно даже тогда, когда появился лично Леонид Ильич Брежнев. Ему всё это было по фигу, потому и КГБ тоже нос не совал глубоко в родословные беглых. Но тайну семейную хранили беженки польские как советское государство свой золотой запас. Потому Лёха до сорока пяти лет и узнать не мог у мамы, что дед его и прадед большими чинами военными были в Польше, за что и получили в лбы свои по коммунистической пуле. Имели ли они аристократический статус - никто не знал точно. Но, судя по лоску, горделивости и утонченности бабушки, двух сестер её и мамы Лёхиной – служили они не поварами в армейской кухне, да и не штабными летописцами. Боевые были мужчины. Причем не уважали власть Советов, которую, как считала покойная бабушка, прихватило отребье всякое, к уважению непригодное.

Дядя Витя доблестно бился за Родину, имел орденов с медалями столько, что ни один пиджак не выдерживал. Кособочился и провисал. Но кроме Родины Виктор Федорович любил только своих и уважал многих.

А КПСС не уважал. И Советскую власть не любил. Считал, что для власти главным было похвастаться перед заграницей свершениями великими, а народу простому, спокон веков страдальческому, дали они все вместе подачки в виде низких цен на все и бесплатные главные услуги, но при всём этом прав в конституции написали много, а в жизни оставили мало. Обязанностей зато накидали на каждую голову столько, что склонились головы и гордо поднять их не всем удавалось. Тётя Панна мужа поддерживала, но только когда они были вдвоём. При прочих присутствующих, молчала, какую бы при этом крамолу на священное коммунистическое ни нёс муж. Лёвка, лихой парень без тормозов, сын её от первого брака , отсидел шесть лет в зарайской зоне за грабёж, после чего уехал к отцу в город Слоним и исчез там для всей родни. Это тётю Лёхину, очень огорчало, поскольку считала суд несправедливым, а срок большим. За маленькое преступление. Ограбил Лёвка с дружками всего-то вино-водочный завод. Оглушили сторожа и вывезли на трёх грузовиках двести десять фляг спирта и ломанули кассу заводскую. Три миллиона дореформенных рублей всего взяли. Ей, главбуху огромного завода, цифра эта казалась мизерной и смешной. Но свою нелюбовь к советскому суду и прочим атрибутам социалистического строя она никогда и нигде ничем не выражала. Побег из Польши сделал её осторожнее самого пугливого суслика.

- А, ты чтоль, Алексий, батюшка! - встретил его в двери Виктор Федорович. -

Посвежел. Посвежел после свадьбы прямо за одну брачную ночь! Значит, сладкая жена досталась тебе, проходимцу.

- Чего это он проходимец? - притворно обиделась на мужа тётя. - Проходимца в такую знатную семью не пустили бы зимой и валенки посушить, не то чтобы дочку замуж отпустить. Пошли в зал.

Они гуськом двинулись по длинному коридору, застеленному широкой ковровой дорожкой. Шли мимо картин-оригиналов лучших советских художников, купленных тётей на черном рынке в Челябинске, куда из Зарайска народ ездил за одеждой, обувкой несоветской и всякой редкой едой типа сыра «рокфор», какая до Зарайска не доезжала. Шли вдоль редких моющихся обоев, которые тоже брали в Челябинске и тоже на черном рынке.

Под плафонами, прикрученными через полтора метра к потолку коридорному шли. Плафоны имели разный цвет и вечером коридор родственников Лёхиных был похож на аллею городского парка с голубыми и розовыми фонарями вперемежку. В зале дядя Витя сел на черный кожаный диван, снял тапочки и ноги босые мягко опустил на огромный персидский ковер с замысловатым орнаментом. Лёха с тётей Панной присели на набивные стулья за круглый стол с белой, вышитой гладью скатертью. Стол стоял под огромным бежевым абажуром с бахромой золотистой. Прямо как на государственных знамёнах. Уютно было в доме тёти Панны как в правительственном доме отдыха, куда Лёху занесло один раз с шофером Альтова Иваном Максимовичем. Он ездил оформлять летевшего на обкомовский пленум гостя из Москвы, а Алексея взял, чтобы потом сгонять с ним в недалёкую деревню за свежим мясом.

- Ну, - сказал дядя Витя. - Давай. Разъясняй позицию текущего момента. Как теперь нам, бедолагам полуграмотным, вести себя с графьями? Судя по тому, как нас затолкали черту в задницу, хоть даже и познакомиться не пожелали, то ты, стало быть, к нам в последний раз пришел. Так оно? Хороводиться будешь теперь с высокосидящими-далекоглядящими? Тебя ж махом перевели из простого народа в очень непростой. С нами, доходягами, сможешь дружить дальше? Так ведь заругают! Не твой теперь уровень! А? Или завтра новые родичи твои соберут нас, недостойных, и поклонятся-извинятся за начальственный плевок в рожи наши забубённые? Как думаешь, Алёха?

- Ну, Витя, парень-то здесь причем? - Тётя Панна опустила глаза.- Он сам там случайный человек. С девкой полюбились в колхозе перед учебой. Так он и не знал, из чьей она семьи. Так Люда мне сказала.

- Не знал, - подтвердил Лёха.

- А вот мне кажется, что ты всё просчитал, всё знал. И потянуло тебя в начальники. Власть иметь. Деньги. Людей гнобить.

Дядя Витя поднялся с дивана.

- Слушать тебя я не хочу. А ты к нам пока не ходи. Останешься человеком через год - ждём с блинами и поцелуями.

Тетя Панна заплакала, утирая слёзы рукавом плисового халата и с грустью глядя на племянника.

Леха молча поднялся. Крутнул абажур над головой и вышел на улицу. Сел на скамейку, закурил и почему-то подумалось ему, что лучше будет, если ни к кому из родственников он больше - ни ногой. Пока жизнь сама не повернёт всех своих к лесу задом, а к нему, к Лёхе, передом.

На тренировке выкладывался зверски. То ли злость выгонял с потом, то ли боль, душу зацепившую.

- Малович, ты охренел или с мозгов съехал?! - закричал тренер Николай Ерёмин, минут двадцать понаблюдав с каким остервенением Лёха разворачивается в круге и уже притомлённой рукой пытается подальше метнуть диск. - Ты сейчас рванёшь или связку с сухожилием под локтем, а то и мышцу двуглавую. Потом что, в шахматы пойдешь играть в парке с дедами? Что-то ты не в себе. Не пил на свадьбе?

- Не, не пил! - отозвался Лёха, убегая за упавшим на футбольное поле диском.

- А чего дуркуешь тогда? В октябре, числа восемнадцатого - первенство города. Хорошников Андрюха один будет отпахивать, очки набирать команде? Нету, Лёха, пока кроме вас десятиборцев путёвых. Так что, остервенел внутри - собирайся, чеши домой. Мне в команде на хрена калеки? А ты точно сейчас сухожилие дернешь.

Сел Алексей Малович на газон поля футбольного. Поджал колени, обнял их руками и голову опустил.

- Ты колись, что за проблема. Может подскажу чего, - тренер сел рядом.

Долго Лёха соображал: открыть Ерёмину ситуацию или, может, лучше не надо. Тоже начнет сейчас в лизоблюды и карьеристы его зачислять. Хотя тренер мужик был правильный. Справедливый. Хоть и жесткий. Потому в итоге решился печаль свою поведать-таки.

- Меня, Николай Федорович, автоматом зачисляют в холуи обкомовские все подряд, кроме родителей. На свадьбе наших не было никого кроме матери с отцом. А с ихними я в курилке поцапался. Инструктора там были, два заведующих отделами. В глаза мне сказали, что теперь путь мой один - в обкомовские начальники. Что тесть меня по ступенькам за уши поднимет до кресла секретаря горкома партии. И что я специально Надьку мою охмурил, чтобы в обкомовскую обойму вставиться. Родственники все на меня окрысились. Ну, обидно, конечно, что их не позвали. Жлобство полное. Но моя-то в чем вина? Сейчас дядька мой из дома меня выгнал. Не приходи, говорит, больше. Пока, говорит, я через год сам не узнаю от кого надо, что ты не скурвился и не понесло тебя в партийные чиновники. Теперь осталось друзьям от меня как от прокаженного отскочить! Тогда всё! Хоть разводись, бляха! А я её люблю натурально. И что у неё батя секретарь обкома, узнал через три месяца после того как уже жениться порешили.

Думал Николай Ерёмин, тренер, недолго. Взял Лёху за плечи и к себе развернул лицом.

- Вот у нас в лёгкой атлетике и ответ тебе на все вопросы. Прикинь, тесть твой не Альтов, а вообще величина - Леонид Ильич лично и персонально. Вот он может своей властью неизмеримой вывести тебя в чемпионы мира? Хрен там. Планка упала - высоту, значит, не взял. А не взял - отдыхай с тем результатом, до которого дорос. Заступил доску на всю подошву, когда в длину прыгал, весь стадион видит. И четыре судьи. Какая власть сможет приказать дать тебе победу? Предпоследним прибежал на полторушке, сдох по пути - все видят. Никакой генеральный секретарь не заикнется, что ты первым порвал ленточку.

Николай поднялся и стал медленно ходить вокруг Лёхи.

- Чтобы быть первым и чтобы никто в этом не сомневался, тренироваться надо много и правильно. Ничего больше. Ты можешь стать первым только сам! Понимаешь? А понимаешь, так представь себе, что жизнь - сплошные тренировки и соревнования. Ты вот выбрал лёгкую. Десятиборье. Не бадминтон, не стрельбу из лука. Вот и в жизни покажи всем. Ярко, мощно, чтобы всем видно было покажи, что ты жилы рвешь там, где хочешь быть первым. Это видеть должны все. И друзья. И враги! Это надо делать в твоём положении только с шумом и грохотом. Шуми и лезь всем на глаза, чтобы даже слепые увидели. У тебя, я-то знаю, и в обычной жизни - десятиборье. И то ты умеешь, и это делаешь. Тут тебе нравится и там. Ты пишешь, рисуешь, музыкой занимаешься, песни сочиняешь, в театре играешь, мастером спорта в десятиборье скоро станешь. Так рви жилы везде напоказ! В твоей истории - это главное сейчас. Все должны увидеть и понять, что никакой могучий тесть, даже Господь бог не может заставить планку не упасть, если лично ты не взял высоту. Так тренируйся, бляха, не только на стадионе! В жизни тренируйся ещё больше и выставляй результаты напоказ. Жизнь, Лёха, это даже не десятиборье. В ней сотни позиций. Выбери свои и ломайся до седьмого пота как на стадионе. Пусть тебе надо десять разных планок перепрыгнуть. Но кто-то должен видеть и другим рассказывать. Видели, мол, лично и отвечаем, что Малович перепрыгнул планку сам, и она не упала. Её, дуру, уговорить никто не сможет. Хоть верховный суд постановит: «Держаться, сука!» Нет, бляха, ни по блату, ни по приказу планку не перепрыгнешь. Упадет! Вот давай. Всем покажи, что ты всё перепрыгиваешь сам! Понял?

И от простой приземлённой речи тренерской вдруг кольнуло у Лёхи в самом центре сердца. Не болезнь уколола. Озарение. Как же, блин, он сам такую простую вещь не разглядел в суматохе мозгового кипения своего?

- Ё- ё о!!! - схватился Лёха за голову. - Спасибо, Николай Федорович! Это ж! Нет, это ж так просто всё! Так конкретно! Всё, извините! Побегу я. В среду в три часа полную программу десяти видов прогоню. Спасибо ещё раз.

Он переодевался на бегу. К дому прибежал легко. Потому, наверное, что на бегу отваливались от него куски липкой грязи тяжелой, прицепившиеся за последние пару дней. Дома мама сидела на кухне с Ларисой Степановной. Они поели пельменей и гоняли чаи, болтая о чём-то своём, девичьем.

- Всем гуд дэй! - сказал Алексей и пошел в свою комнату. Открыл дверь и как прилип к полу. А глазами видел какой то кадр из фильма о проклятой буржуйской жизни. Секретер его придвинули вплотную к подоконнику. И его с порога, если не захочешь, то и не заметишь. А бросится в глаза сначала люстра с сосульками переливающимися, в четыре ряда свисающими от трёх лампочек почти до высоты Лёхиного роста. На полу лежал ковер персидский бежевого цвета с замысловатыми восточными загогулинами. На стене тоже бархатисто отсвечивал огромный ковер такого же цвета с тем же узором. Он висел над огромной деревянной лакированной кроватью. Одна спинка, высокая, имела фигурную резьбу, перемешанную с фигурными же отверстиями. А спинка пониже имела под светлым лаком трафаретный рисунок желтых звёзд, расположенных как на марочном армянском коньяке.

Кровать была украшена тёмно-синим матовым покрывалом с золотистыми прожилками вдоль и поперек и двумя подушками в таких же наволочках.

- Во, бляха! - Алексей с открытым ртом прошел по ковру к огромному шкафу, отлакированному в тон кровати и ковров. Открыл. Заглянул. Шкаф пока ничем не заполнили и он на глаз прикинул, что любая жена может запросто спрятать в нём до десятка любовников средней упитанности в один приём. На окне висели тёмно бордовые портьеры, похожие на позавчера запёкшуюся кровь. Между ними фалдами и волнами выделялась синтетическая тюль розового цвета. Вся в продырявленных кружочках больших и маленьких. Перед шкафом висел портрет Нади примерно годичной давности. Жена ласково улыбалась и этим только влила Лёхе в душу порцию покоя.

- Надо ж, блин! - изумился Лёха и пошел на кухню.

- Ну как тебе, Алексей, ваше семейное гнёздышко? - прищурившись в крупнокалиберных своих очках хитро спросила тёща.

- Да озвереть! - Лёха засмеялся и поднял вверх большой палец. - Музей. Руками не трогать! Короче, здорово! Даже лучше, чем у вас дома.

- О! Вот это мне комплимент! - порадовалась Лариса Степановна. – дома-то не я руководила. Игнат Ефимович каких-то двух тётушек из Алма-Аты вызывал. Они там ЦК партии обслуживают. Специалисты по интерьерам. Но тоже ничего. Сойдет. А тут я сама всё подобрала. Кстати, мама твоя мне тоже пару ценных советов дала. Молодец. Она у тебя культуру понимает.

- Ой, ну что вы! - смутилась мама. То ли реально, то ли сыграла. Не разобрал Лёха.

- А жена-то моя где? - он выпил чашку чая залпом и печеньку съел.

- Она скоро приедет, - Лариса Степановна улыбнулась. - С подругой моей Эллой Моисеевной уехала за одной очень приятной вещицей для дома. Часам к пяти вернется. А к семи мы всё перевезём и она тоже приедет. Ночевать теперь будет, как положено, под боком у мужа.

И обе мамы заливисто засмеялись, после чего тёща вдруг хлопнула себя по лбу и воскликнула.

- Алексей, так тебя же к четырем Игнат мой Ефимович ждёт. Парой слов хочет с тобой один на один переброситься. Очень просил, чтобы ты подъехал. Глянь в окно. Нет там нашей машины?

- Стоит, - глянул Лёха. - Иван Максимович зеркало протирает на улице.

- Ну, тогда давай. Быстренько. А через часик приедете, да я домой отправлюсь. Мы пока поболтаем ещё.

Ехать на «волге» недолго. Машина - сказка. Долетели за пять минут. Так показалось.

- Проходи на кухню и садись, Алексей, - Игнат Ефимович открыл дверь в шортах с полоской по бокам и в белой футболке с номером семь на груди.

- А семь почему? - спросил Лёха.

- Не знаешь, что ли? - засмеялся тесть.- Семь - счастливое число. Пошли, пару слов тебе скажу. Объясню кое-что. Мне тут недавно донесли уже про разговор ваш на лестнице. Ты-то трезвый был, потому говорил все верно. Так мне сказали. А вот работнички мои поддатые чушь полную несли. В понедельник схлопочут по полной за недостойное областных руководителей поведение.

- И кто ж настучал? - серьёзно спросил Лёха.

- Кому положено, тот и доложил, - тесть посерьёзнел. - А теперь слушай внимательно. Я не собирался, не собираюсь тащить тебя в наши структуры. Слышишь меня?

- Ну, - сказал Лёха. - А чего они тогда лепят горбатого? Извините.

- Идиоты, мать иху! - Игнат Ефимович налил себе и Алексею минералки. Выпил. - Они боятся, что я запущу тебя в наши коридоры власти, а ты мне потом будешь сообщать всё обо всех. Кто где был, про кого что сказал. Про меня. Про Бахтина. Они ж нас там сами в своих кружках и кружочках матерят-костерят от всей души. Боятся, а потому ненавидят. А боятся, потому, что я их пахать заставляю, по районам мотаться. А они хотят сидеть в кабинетах и по телефону дрючить всех подряд, наслаждаться силой своей властной.

- Ну, они многие мне убежденно говорили, что вы меня чуть ли ни на своё место будете тянуть, - Алексей хлебнул минералки и задумался.

- Мне что, тянуть было некого? - тесть снова подобрел и расслабился. - Сыновья у нас вон какие орлы. Не тяну же! Хотят жить по-своему, пусть живут. Воля пуще неволи. И тебя мне смысла нет к себе брать или в горком затолкать. Или в профсоюзы каким-нибудь начальником. Тянуть кого-то за грудки наверх - последнее бессовестное дело. Вот эти ребята, инструкторы наши и заведующие - все карабкались к власти. Подсиживали друг друга. Клеветали на конкурентов. Даже ухитрялись бандитов подсылать к кандидатам в инструкторы, чтобы те их перепугали и заставили отказаться. Всяко было. Но это люди такие. Для них власть как марихуана, гашиш, план. А нас, стариков сегодняшних, давным-давно молодых ещё, партия на посты расставила, заставила учиться. Я вот не мечтал стать секретарём. Хотел в строительстве работать. Я инженер-строитель. Техникум закончил. Не получилось. Силой заставили партийной работой заняться. Ну, не силой, конечно. Убеждением. Меня, Бахтина, да многих. Но мы во власть не рвались. И друзей не топили, не гробили. Это сейчас молодежь считает власть самым благостным счастьем. А это, скажу я тебе, испытание огромное, власть. И счастья она даёт поменьше, чем дом, семья, дети, дача. Скоро и внуки будут. Вот где счастье. Извини, разоткровенничался я. Ты Надю береги, люби, помогай ей. Детей рожайте. А работай там, куда душа зовет. Делай то, что умеешь и любишь. Причем помогать тебе, пока сам не попросишь, не буду. Сыновья вон ни разу за три года, с тех пор как сами жить стали, не попросили ни о чем. Уважаю. Мне вот,и захотел бы, а не у кого было помощи просить. Которая ох как нужна была попервой.

Ладно, двигай домой. И помни. Твоя задача – не во власть втиснуться, а жить любимым делом своим. У любимого дела власти больше над всей жизнью.

А кто будет провоцировать тебя из наших или оскорблять - бей с ходу в рожу. И не бойся. Никто тебе мстить не будет и в милицию не заявят. Даже мне не скажут. Потому, что трусы и за место держатся, как дитя малое за титьку. Ну. давай, пока!

Он открыл дверь и похлопал Лёху по спине.

- Давай!

Вышел Алексей Малович на улицу и тихо, медленно пошел мимо Ивана Максимовича в машине прямо к парку.

- Не поедешь?- крикнул шофер.

Лёха махнул рукой.

- Сами езжайте. Я пройдусь.

Что-то громыхнуло сзади. Упало что-то увесистое. Лёха слышал звук этот тяжелый, глухой, но не обернулся. Думал потому что. А зря не обернулся.

Увидел бы, какой огромный, грязный и тяжелый камень свалился с его уставшей души.

Глава двенадцатая

Наверное, правы всё же те умники-ученые. Те физики с математиками да философы-авангардисты. Это они высчитали и вроде бы даже по-своему обосновали, что времени нет. Понятие есть, а само время – отсутствует. Это, мол, люди сами его придумали, чтобы упорядоченно расположиться в жизни. На работу не опаздывать, с работы уходить не когда захочется, а когда положено. Знать, что ты прожил всего восемь, пятнадцать, сорок девять или восемьдесят три года. Что это даёт людям конкретно - никто толком объяснить не может. Ну, да: обед с часа до двух. Лето через три месяца, а это столько-то дней, а в каждом двадцать четыре часа, то есть, лето нагрянет строго через две тысячи сто девяносто часов с копейками, если в одном из месяцев будет тридцать один день. И что? Какое нам чувство глубокого удовлетворения от этого? А от того, что мы сами сочинили понедельники, среды, воскресенья? Что восьмое марта будет не когда-то, когда бог позволит, а именно 8 марта? От того, что из пункта А до пункта Б шлёпать нам пёхом полтора месяца, а на самолёте лететь три часа всего? Экономим? Иллюзия это. Ребёнок рождается через девять месяцев! Как здорово! Месяцы считаем, дни, часы - и вот оно чудо природы. А если бы не считали, то и чуда бы не было? Вот муравьи, коровы, курицы живут без понятия о календарях и часах, но никогда не ошибаются. Живут себе до смерти. Как и мы. Дела свои в меру сил делают. Не зная во сколько начали и во сколько закончили. И ничего. Бегают собаки вне времени, деревья растут без часов на стволе. Пока не засохнут. Вот и весь трактат о времени. Родился - умер. Но этот период называется - срок. Всему свой срок есть, был и будет.

Это Лёха размышлял так после того, как «проглотил» подряд две книги психолога и писателя Владимира Леви «Я и Мы» и «Искусство быть собой». Читал он их вечерами до поздней ночи. До того, то есть, срока, когда Надя закрывала свои книжки с тетрадками и была готова ложиться спать. А Лёха, не глядя на часы и в календарь, уверенно знал, что, во-первых, больше она зубрить не в силах. Если бы они не ждали ребёнка, то, может, и до петухов первых хватало бы ей сил. А, во-вторых, срока до рождения сына или дочери образца 1971 года оставалось уже немного. Можно было не знать точно недели, дня и часа, но факт обязан был иметь место в срок. В данном случае -

в середине зимы. К этому готовились все. Но пока только морально. В те времена ещё нельзя было точно увидеть на экране аппарата - мальчик будет или девочка. Поэтому и одежду первоначальную, коляски и прочую мелочь впрок не готовили, не закупали. Розового цвета всё должно быть или голубого - знал только господь бог, в которого верить было не положено в социалистической действительности. Живот Надежды намекал размером на то, что вскоре все начнут носиться по магазинам и, пока она лежит в роддоме, затариваться всем или розовым, или голубым. С сентября шестьдесят девятого, со дня свадьбы, вроде и срок невелик был до зимы семьдесят первого, а сколько всего произошло. Хорошо, что ничего не стряслось. Стряслось - это значит плохое случилось. А произошло много хорошего. В конце ноября семьдесят первого, незадолго до того как дочь родилась, Лёху забрали в армию. Служить в ВДВ. Потому, что первый разряд по легкой атлетике. В десантуре спортсменам легче, да и толку от них больше. Но зато за год перед этим патриотическим фактом биографии чудесным образом ещё одно событие поразило Лёху. Вроде сам Зевс подобрел и пустил в него молнию очень мягкую, не злую, зарядившую оптимизмом и всякими перспективами хорошими. Вызывает его однажды, в первый день зимы шестьдесят девятого декан по фамилии Штейн и сообщает, что из областной редакции газеты «Ленинский путь» пришел запрос от главного редактора. О том, чтобы институт позволил Маловичу Алексею считаться «вольным» студентом со свободным посещением занятий. И я, сказал декан, его просьбу удовлетворил. Иди, сказал он Маловичу, устраивайся в штат газеты, но зачёты и экзамены сдавай как положено. Как тебе это удастся всё не знаю, но решение уже принято. А Лёха ещё и насладиться не успел учебой за год-то всего.

Но, приказ есть приказ! Пошел он тут же к главному редактору и он ему сказал следующие золотые слова:

- Мне сейчас очень репортёры нужны. Я перебрал всех внештатников: не подходит никто. Перечитал твои репортажи, которые на доске лучших материалов висели, и решил попросить в институте, чтобы дали тебе свободное посещение. Есть такой пункт в учебном кодексе. Ты там вроде как учишься, экзамены сдаёшь, но под свою совесть. Хочешь - учишься и всё успеваешь. Не хочешь - диплома тебе не будет. А тебя беру в штат пока на девяносто рублей. Пойдет? Тогда пиши заявление и клади мне его на стол. Работать будешь в отделе информации и репортажа у Игоря Матрёненко в подчинении.

- Ну, пока устраивает сумма. И отдел информации тоже, - ответил Лёха лениво, чтобы не подпрыгнуть от радости и не показать главному редактору, что он - мальчишка ещё, который от счастья запросто мог бы и сплясать на ковре редакторского здоровенного кабинета, а самого Тукманёва Николая Сергеевича зацеловать как влюблённая девочка.

По дороге из редакторской приёмной зашел к отцу в сельхозотдел. Новость сообщил.

- Хорошее дело, - улыбнулся батя. - Давай, врубайся. Бегай больше. Пиши раскованней, ярче. Хотя, собственно, ты так и пишешь. В общем, с тебя всему коллективу - ящик хорошего марочного вина и вечер посвящения в корреспонденты. Не тяни. Коллектив не оценит.

Игорь Матрёненко сразу задание дал: принести через день репортаж с нового хлебозавода. Ему двадцать лет исполняется. Сто пятьдесят строк плюс два снимка.

- Сейчас ничего не надо от меня? Может вычитать, отредактировать что? –

спросил корреспондент Алексей Малович.

- Не, не надо. Я уже сам все сделал. Утром к десяти приходи, - Игорь пожал ему руку и пошел к редактору по своим делам.

Вечером батя позвал его на кухню и спросил: не рука ли Игната Ефимовича Альтова как волшебная палочка взлетела над Лёхиной головой? Не он ли намекнул главному редактору, что пора тебя официально погружать в профессию, о которой ты бредил во сне и наяву?

- Ты пойди, спроси у жены, - отец посмотрел в окно и постучал костяшками пальцев по подоконнику. - Что-то как-то быстро всё…

Лёха пошел в свою комнату. Надежда, откинувшись в кресле к спинке, уложила тетрадку на выдающийся живот и что-то проговаривала на английском вполголоса.

- Не тесть меня освободил от занятий и устроил в штат редакции? - Лёха сел рядом на мягкий новый стул.

- А оно ему надо? - с еврейской интонацией ответила жена. Переобщалась, наверное, с Эйдельманами. Точнее - с Эллой Моисеевной. - Отец же тебе сказал. Пока сам его не попросишь, он помогать и проталкивать тебя в карьеру не будет. Ты не просил?

- Ну, знаешь же, что нет, - психанул Лёха. - Просто странно это. Я у главного редактора неделю назад был. Игорь Матрёненко посылал, чтобы он репортаж мой из цеха изготовления неоновых огней в печать подписал. Так он и не намекнул на работу в штате. Вообще. А тут вдруг - бац! За один день перевели меня из студентов в корреспонденты с окладом в девяносто аж рублей. Больно уж лихо как-то. Как в сказке.

- Ну, ты же рад? - улыбнулась Надя. Иди сюда. Она обняла Лёху, поцеловала и потрепала волос. - И учиться будешь хорошо, и работать ещё лучше.

- А то! - Лёха тоже поцеловал её и погладил раздувшийся живот. – Значит, ценный я кадр, раз оторвали от учёбы и в штат забрали.

Он вышел в зал, где отец с мамой смотрели по телевизору новости.

- Ты, мам, знаешь уже? - Лёха встал у неё за спиной и руки мягко опустил ей на плечи.

- Знаю, конечно, - мама подняла голову. - Но меня почему-то это пугает. Неожиданно. Да и с учёбой теперь как?

- Выкрутится, - сказал отец, не отрываясь от экрана. - Он же у нас спортсмен-десятиборец. А тут два вида всего работать. Редакция да институт. Осилит.

Лёха вернулся в свою комнату. Надя читала. Было тихо и почти сумрачно. Свет настольной лампы покрывал только тетрадку. Он сбросил синее с позолотой покрывало и лег на кровать. Надо было подумать о насыщенном завтрашнем дне. И в институт успеть, и репортаж взять, да к блатным заскочить, к Змею. Узнать, что за дело тот предлагает обдумать Лёхиными мозгами. А вечером тренировка.

- Как в парке культуры, блин, - успел подумать Малович Алексей. - Карусель начинает вертеться всё быстрее и быстрее. И как с неё не слететь - будем тренироваться по ходу вращения.

И уснул. Жена читала. Родители обсуждали новости. А жизнь шла себе тихонько, будто ничего такого необыкновенного в ней и не случилось.

Проснулся Лёха вместе с надёжным «первым петухом- гимном Советского Союза. Пошлёпал ладонью, не открыв глаз, по правой стороне перины и даже по настенному ковру. Не было жены ни на перине, ни на ковре.

- Надь! - позвал он чуть громче, чем гимн бил литаврами.

- You lost me again. Here I am. I study dialogues and I advise you to do the same, - откликнулась Надежда, уступая гимну на высоких частотах. Но всё равно понятно было.

- Да не то, чтобы потерял тебя, - Лёха спрыгнул с низкой кровати и отжался от пола десяток раз для пробуждения. - А ты не сдуреешь от зубрёжки этих долбанных Паркеровских диалогов?

«-Нора, не звонил ли нам сегодня мистер Фолсмит? - Нет, дорогой, он еще не вернулся из турне по Индии!»

С ума же съехать - раз плюнуть. Все диалоги одинаковые, блин. А за такие, стонущие как сирена при бомбёжке, нечеловеческие интонации Дональд бросил бы Нору через неделю. Лично я их пять штук запомнил уже, но вот прямо за язык себя придерживаю, чтобы случайно где-нибудь не начать так завывать. У редактора в кабинете, например. Выгонит. А на улице вообще побить могут.

- Тебя побьешь!- жена поманила его пальцем к стулу своему. Лёха подполз. - Я тебе, Алексей что хочу подсказать: ты найди время и выучи сразу десять этих диалогов. Помнишь как на первом курсе? Взял и шесть штук чётко заучил. Сдал за раз полугодовую норму. Тебе же это даётся легче, чем в два пальца свистнуть. Вот сейчас домашнее чтение ввели. Ты выбрал Сэлинджера?

- Ну, «Catcher in the Rye». Ловец во ржи. Ты, кстати, не знаешь, почему в переводе на русский везде пишут «Над пропастью во ржи»? Смысл же меняется.

- Да ладно… - жена полистала конспект. - Не это главное. Ты, главное, прочти её вечера за три. Запомни. Потом к Эллочке нашей подкатись. Пусть у тебя экзамен примет сразу за год. Всю книжку ей на английском перескажи. А ещё зайди раза три в лингафонный кабинет к Игорю Андреевичу, посиди там день и заучи сразу восемь фонетических комплексов. То есть, годовую программу. И тоже сдай экзамен. У тебя же справка есть о свободном посещении. Он и примет у тебя вне графика. А по истмату я договорюсь с Кулпанахметовым и за тебя сдам. Он мужик хороший. Разрешит. Останется грамматика. Вот её одну и будешь мусолить до конца года. Сдашь со всеми. Как? Клёво придумала? Зато в газете будешь от души пахать без институтских долгов.

- Голова! - поцеловал Лёха жену. - Будешь ты профессором. Заранее чувствую. А интуиция у меня… сама знаешь. Только ты по вечерам заставляй меня читать. И вообще заставляй. Чтоб я и в лингафонный заглядывал, и грамматику читал. Я ж сам-то не сподвигнусь. Столько дел, бляха! А так - ценная идея. Надо её воплотить. Точно.

- Ну, хвастун ты у меня, Малович!- ущипнула его Надя. - Интуиция у него аномальная! Ладно. Беги. Мне сегодня к десяти. Почитаю часик, да уберу в комнате. Мама твоя не разрешает ничего готовить. Учись, говорит, рожай, ребенка подрасти до годика. Институт потом закончишь - вот тогда и готовь, и полы мой, стирай и гладь. А пока я сама, говорит.

- Ну, это ваши женские разборки, - хохотнул Лёха. - А я побегу своими заниматься. У меня их сегодня три. К ребятам сбегать, с отцом твоим на дачу смотаться за луком, картошкой и помидорами солёными. Ну, и репортаж сделать с завода пекарного. А тренировка - это не разборки уже. Она в семь вечера. Приду в половине десятого. Побежал.

Он поцеловал жену в живот, выпил из горла бутылку катыка, съел булочку, попутно одеваясь, и на скорости побежал за три квартала на окраину города. К блатным. К Змею.

На хазе тихо было как в музее. Спали все ханурики по разным комнатам. Кто с марухами под боком, кто, не раздевшись, скрючился поперек кровати. Видно, крепко вчера приложились к водке. Змей только не спал один. Читал что-то возле окна.

- А, Чарли, дорогой! - поднялся Змей и, не бросая книги, обнял Лёху. - Антрацитика , кокса занюхаешь на похмелку после вчерашней гулянки с кентами в «Целинном» кабаке? Отвечаю, в натуре - чистый марафет, лёгенький.

- Я ж не пью, Змей. И от наркоты не кайфую. Ты ж знаешь: я и не пробовал ни разу. Не понимаю балдежа с наркотиков. - Засмеялся Алексей Малович. - От вас, мля, не спрячешься. Везде меня замечаете. У меня кореш лучший, Жердь, женится на той неделе. Мальчишник вчера откатывал строго по понятиям.

- А ты, братан, забурел после свадьбы. Смотришься как фраер моднячий. Бобочка на тебе заграничная, молоток!

- Да это наша рубашка, советская! - Лёха показал Змею отворот воротника. Там была пришита бирочка маленькая: «ф.Большевичка. г. Москва». Ну, а вы-то как живете, братва? Полгода не виделись. Закрутился я. Свадьба. институт, тренировки, ансамбль музыкальный. Жена обижается. Дома мало бываю.

- Да мы чё! - Змей взял Лёху за локоть. Во двор вышли. - Живем без кипеша, скромно. Никто не сорвался. Все на хазе. Так потому, что не бомбим же теперь в городе. Я ювелиру да тебе зуб дал! Я лично забыл уже, когда последний лопатник подрезал. Ни одного кармана никто, и я тоже, не тронули с тех пор. Век воли не видать. Марафет шабим, конечно. Куда без анаши!? Зависимость.

Ну, давай о новой теме теперь. Мы, короче, с Уральскими фармазонами в Копейске встречались и порешили, что они будут нам скидывывать под тридцать процентов клюкву редкую. Иконы то есть старинные. В Челябе, Свердловске, в Перми сейчас атас как опасно с антиквариатом работать. Пасут и воров, и барыг там так сегодня, что за колючку загреметь проще некуда. А суды вообще одурели. Антиквариат - статья глухая. Семерик ломится минимум. Уральцы икон натырили древних и ценных - гору хренову. Все почти церкви, бабушек всяких, музеи и коллекционеров обломали-обнесли помалеху. И предлагают их сбывать во все ваши церкви. Иконы, зуб даю, натура. Пятнадцатый век, семнадцатый и чуть позже написанные. И ведь тогда не пропадут они, бесценные, если наши попы их скупать для своих церквей, мля, будут. А нам чистые лавешки. И тебе процент. Лично я считаю, что бога дразнить - впадлу. Сам никогда церковь не опущу и своим не позволю. Мы вообще после того как ты решил вопрос с Изей-ювелиром живем как честные фраера. Подкумариваем маленько у себя на хазе с марафетом, киряем - это да. Но квартиры не трогаем, карманы тоже. Даже не мошенничаем. Понял, Чарли? Тебе ж благодаря людями становимся. А перепродавать - это ж не тырить. Полгреха на себя, конечно, берём. Пока по-другому не знаем как выживать. Есть ведь надо, вмазать, раскумариться иногда. А делать-то не умеем ничего. Одна профессия - прихват, разбой, мля. А я уже париться по зонам не хочу. Хоре.

- От меня-то чего хочешь, Змей? - Лёха выслушал его внимательно и усвоил, что банда бродяг мечтает постепенно отойти от разбоев и краж. Что хотят они другой жизнью зажить. Честной. Только вот денег соберут на первое время путем, праведным наполовину. И то хорошо. Зарайск и так год с лишним живёт без опасений, что дом могут обокрасть или карман подрезать в автобусе. Тихо стало.

- Сходи в нашу церковь возле базара. Со старшим поговори как ты умеешь, красиво, по умному. У них тогда икон этих старинных, редких, будет на каждый сантиметр по всем пяти стенам. И в запасники сложат. Это ж капитал. Цены им нет. Денег стоят, конечно. Но по антикварным меркам и религиозным - они бесценные! Знаешь кого в церкви нашей?

- Найду с кем перетереть тему, - сказал Лёха. - Пойдём сейчас. Подождешь рядом. Я поговорю, потом тебя познакомлю. И банкуй. Мне не надо никаких процентов. Чего надо будет - сам попрошу. Лады?

- Раскачали, - пожал ему руку Змей. - Договорились. Ну, фарта тебе!

И они быстро пошли к церкви возле базара. Красивая была церковь в Зарайске. Сделана из красного прочнейшего кирпича дореволюционного. Крепящая кладка, говорят, на куриных желтках была замешана. Бомбой не взорвешь. Она имела пять куполов. Три небесно-голубых по краям. А два - с напылением живого золота. Золоченые кресты с куполами и почти овальные окна церкви с разноцветными стёклами делали её памятником архитектуры с реальным заключением городского совета архитектуры. Это Лёха знал точно. В Зарайске год назад книжку выпустили о достопримечательностях области. Много чего там было снято и о многом хорошо написано. Какой то писатель из Алма-Аты всё это сделал, даже фотографии сам снял. А напечатали в областной типографии. Причем очень даже ничего себе вышла книжка.

- Я - корреспондент «Ленинского пути», - сунул Лёха удостоверение молодому парню, горделиво выпятившему жидкую рыжеватую бородку. Он был в черной рясе и с крестом серебряным, болтавшимся на толстой цепи возле пупа. - Как мне увидеться с настоятелем протоиереем отцом Даниилом?

- Одну минуту. Я доложу, - молодой дьякон сложил руки на крест и широким шагом ушел за расписанную ликами святых дверь в алтаре.

Через минуту он вернулся и сказал Лёхе.

- Перекреститесь и следуйте по пятам за мной.

Алексей Малович видел как крестятся его дед, бабушка и многие казаки в деревне Владимировке. Перекрестился.

Настоятель стоял возле подсвечника круглого, заполненного тонкими горящими свечками. Был он в золотистом стихаре под тёмно-синей бостоновой ризой, фелонью и епитрахильей вокруг мощной шеи, с огромным крестом на золотой цепи и с митрой на седой голове. Борода его огромная отливала серебряным светом, а лицо казалось розовым и добрым.

- Здравствуйте, отец Даниил! - поклонился Малович Алексей.

- Бог с тобой, отрок, - сказал в ответ протоиерей. - Какими судьбами? Писать о нас, насколько я просвещен, партийная газета не имеет коммунистического позволения. Так что же мы будем обсуждать? Присаживайтесь.

Он перекрестился и сел в большое кресло с красным бархатом на сиденье и высокой спинкой. Кресло имело закруглённые подлокотники и кисти отца Даниила свисали с закруглений, швыряя в разные стороны отблески от неведомых, переливающихся голубым и янтарным внутренним светом камней в перстнях. Лёха уже с ощутимой легкостью осенил себя крестом и сел напротив. На обычный стул с бархатным сиденьем, но без спинки.

Всего полчаса ушло у него на то, чтобы красочно живописать возможные регулярные поставки в церковь старинных и бесценных икон. Отец Даниил выслушал замысловатые Лёхины словесные вензеля и орнаменты молча, глядя в окно из синих, белых, розовых и золотистых стёкол. После чего задал только один вопрос.

- Криминальный след, оставленный древними иконами на Руси дотянется ли до нашей обители?

- Исключено, - твердо сказал Малович Алексей.

- Наши эксперты оценят их подлинность, время написания и установят на них цену, которая в связи с небогоугодным способом их доставки в нашу церковь будет ниже, чем, возможно, вы ожидаете.

- Лично меня не интересуют деньги. Доставлять иконы и получать деньги будет человек из неприятной нам всем среды. Но, уверяю Вас, отче, что эти люди умеют делать дела так, что кроме них и Вас о происхождении новых поступлений бесценных икон знать никто не будет. Я лично - просто представитель, посредник между вашими сторонами.

- Партийная газета не накажет вас за визит ко мне с этим предложением?- протоиерей снял митру и уложил её на рясу, скрывающую ещё несколько одежд, положенных для высокого сана. Лёха читал об этом.

- Не беспокойтесь, отец Даниил, - Лёха пристально глянул в глаза священнослужителя. - Этого никто не будет знать. Так я знакомлю Вас с исполнителем?

- Погоди малость, - отец Даниил ушел к какой-то иконе, опустился на колени и долго молился. Крестился и мягко бил челом, то есть преклонялся перед образом. Лёха, правда, не рассмотрел – кого. Он огляделся пока протоиерей преклонил колени под иконой. Он поднял голову и едва разглядел верх купола, который с улицы казался невысоким. Больше пятисот, наверное, свечей бросали огненные тени на лики, прячущиеся за серебряными окладами, и показалось Алексею, что сотни добрых светлых глаз ликов святых со всех сторон уперлись в него взглядами, призывая ощутить дух храма, его священную суть. И чувствовал Алексей Малович, как обволакивает его теплом и лаской воздух церковный, добрые глаза с икон и удивительно свежий запах свеч. Стало в душе его тихо, спокойно и светло. Бабушка Фрося говорила, что в церкви на неё благодать сходит и питает душу.

- Это что? - изумился Лёха. - Это и на меня благодать сошла, не иначе. Но я-то неверующий. За что же это мне?

В это время отец Даниил поднялся и медленно, продолжая мелко креститься, сел в своё кресло.

- Суета греховное дело. Успеем с перекупщиком свидеться. - Протоиерей Даниил поднял вверх ладонь и мягко опустил её, обозначая, что Лёхе надобно ещё посидеть, не вставать. - Вижу я, сын мой, что ты в воровской среде не живёшь. Они тебя просят договариваться с людьми, поскольку не умеют сами. Для тебя это просто способ самоутвердиться. Чтобы и уголовный мир тебя уважал. Не буду спрашивать, зачем тебе это нужно. На всё воля Божия. Значит надо так. Только теперь послушай меня. И этим разбойникам своим передай. Вот стану я вскоре скупать ворованные иконы. Верно ли я поступаю? Не покарает ли меня Всевышний!? Ведь противозаконными будут эти деяния мои. Скупка краденного карается. И мы от кары государственной имеем ещё меньше защиты, чем нецерковный люд, чем простые прихожане наши. Зачем же, спроси меня, я нарушаю гражданский закон уголовного права и вхожу в сделку с ворами и с совестью моей? А только с верой в то преступаю я закон гражданский, что Господь узрит в грехе моём мой промысел светлый да благочестивый. Принимая этот грех на душу, я верую в милость Господню. Он видит, что благое намерение движет мной. Покаюсь и Всевышней простит мне и грех духовный и преступление закона. Ибо деньгами прихожан, истинно верующих, я спасу от погибели множество древних и не очень старых икон. Ибо они, ранее освещённые в обителях повсеместных, были осквернены безбожием и уголовными притязаниями к святой церкви, ликам святых, богородицы и сына Божьего Христа - Господа нашего. Ты молод, отрок, и можешь не знать прошлого глубоко. А ведь после революции развалили столько храмов и церквушек поместных. Несть им числа. Разбросали, раскидали, раздали кому попало в коллекции драгоценные иконы времён оных! А сожгли сколько! И кара Божия настигла уже многих, и настигнет оставшихся, причастных к убиению церкви, религии и веры. И нет ничего страшнее суда Господнего. Слава богу, дали нам, духовникам, место в советской жизни. Хватило совести. Так те иконы, уворованные знакомыми твоими, сын мой, у антикваров, помешанных на златострастии, отнятые обманом у верующих в деревнях, стащенные из святых обителей церковных, обратно никто уж не в силах вернуть.

А потому я покупать иконы стану, чтобы возродить их, дать жизнь вторую. То есть, освятим их ещё раз да помолимся ликам их с болью в сердце за превратности судеб святых и священных образов. А потому в деянии моем, в согласии скупать и освящять оскверненные святыни не только желание моё, но и промысел Божий. Значит, так богу угодно, - перекрестился отец Даниил и что-то прошептал беззвучно. - Пусть войдет. Зови олуха, которого привёл. Как зовут-то его?

- Сергей, - Алексей поклонился протоиерею и подал руку. Попрощались. Диакон ждал за дверцей алтаря. Через пять минут Змей уже шел с ним к отцу Даниилу. А через полчаса примерно вышел с совершенно обалдевшим выражением на счастливом лице.

- Вышло даже лучше. Чем я думал, - заикаясь произнес он. - Ну ты, Чарли, волшебник. Я и не надеялся. Ну, сомневался я, что так легко можно договориться с такой величиной!

- Я тоже сомневался, - рассмеялся Лёха. - Ну, ладно. Он крепко взял Змея за грудки, тряхнул и очень отчетливо, тихо и сурово сказал. - Ну, гляди, Змей. Обидишь, дурканешь настоятеля, то ты самого Бога обидишь. И меня. Усёк? Тогда готовься сразу к самому худшему. Ты меня знаешь. Не посмотрю, что блатной. Мне по фигу. Иди. Остальное без меня сделаешь. Все понял?

- Да век воли не видать. Матерью клянусь. Все будет культурно. От братвы нашей тебе спасибо, Чарли. Надеюсь, от скромного презента не откажешься, чтобы не обидеть друзей?

- Да ладно! - крикнул Лёха уже на бегу. - Приму. С удовольствием.

Он бежал к Игнату Ефимовичу Альтову, думая мимоходом о том, как это Змею удалось такую длинную для него речь выдать на чистом культурном языке без единого блатного словечка. И второе лезло в голову настырно и без спроса. Вот сейчас несется он, Малович Алексей, из неправедного, хоть и близкого к богу огня в такое же неправедное и далёкое от Господа полымя.

Но главное, что даже на бегу давало ему передохнуть от общения с противоположностями жизненными, соединившимися противоестественно, так именно то, что сейчас он прибежит к человеку, который властвует в принципе и над церковью и над бандитами, над жизнями и судьбами сотен тысяч людей самых разных. И который с ним, с Лёхой Маловичем, ничего сделать не сможет. Ни заставить, ни приблизить, ни изгнать. И вот именно в этом ощутил он суть своей перевернувшейся кувырком жизни, которую надо было начинать срочно ставить с головы на ноги.

Глава тринадцатая

От каждой дороги всегда ждёшь чего-то, неизвестно чего. Домой ли едешь, из дома ли, а то и вовсе в незнакомое место, где не был никогда. Да, например, в далёкий маленький городок к дальним родственникам, которые сами к вам домой уже приезжали какого-то чёрта, а теперь истребовали ответный визит. Туман сплошной. Куда тебя несет, что там будет? Даже когда две остановки на автобусе надо проскочить за 15минут, и то тревога есть подсознательная. Не выдавит ли тебя толпа народная, вбитая нечеловеческой энергией в салон, плашмя на пыльный и неприветливый тротуар, не пробегут ли по спине твоей тяжёлые от хорошей жизни тётки, которые второпях на службу не видят ничего вокруг, пока не отметятся у начальства, что не опоздали. Вот бежал Лёха от церкви и от кореша своего приблатнённого к тестю своему, человеку, наделённому силой Ильи Муромца и Соловья разбойника одновременно, если выражаться фигурально. Витиевато и метафорично. А если перевести на простой народный, то летел Лёха, стараясь не опоздать к властелину областного значения и властителю дум, а также дел КПСС, источнику надежд, а равно и боязней - к Игнату Ефимовичу Альтову. К которому посторонние на приём записывались за полтора-два месяца, а свои перед тем, как идти к нему «на ковёр», крестились, хотя не верили ни в бога, ни в дьявола. Ни во что, кроме власти своей маленькой, но злой. Как давно сидящая на цепи собака. И недалеко, недолго бежать-то было Алексею, но всё же это была хоть пешая, но дорога, в конце которой могло оказаться совсем всё не так, как хотелось бы.

Лёха тестя не боялся, не стеснялся и вел себя с ним как со всеми. Спокойно, уважительно к возрасту и опыту, но раскованно и легко. Как с приятным старшим товарищем, которых у него было навалом и без Альтова, секретаря обкома партии ленинцев. Работал Малович в партийной газете, над которой висели сразу и дамоклов меч, переданный в руку Игната Ефимовича, и гроздья изнывающего от сладкого сока винограда, полного радости пьянящей. Но коллектив газеты мог бы и вообще не знать о существовании Альтова. До бесед с коллективом он себя не ронял. Хватало главного редактора, который равномерно получал от секретаря то кнут, то пряник.

Тревожил Лёху конец дороги к дому тестя только потому, что не знал он: сколько они пробудут на даче. Потому как имел задание редакции сделать сегодня репортаж с хлебопекарного завода. Значит, вернуться надо было хотя бы часа за два до конца рабочего дня главного технолога и секретаря парторганизации. Без их одобрения даже самый смелый тестомес или ваятель фигурных кренделей даже не мяукнут. Вот что волновало в пути Лёху Маловича.

- Ну, ты прямо как сорок третий поезд Алма-Ата – Москва. - тесть укладывал в багажник «Волги» какие-то пустые банки, матрац скатанный и туго обмотанный бечёвкой, и низкие ящики для картошки, свёклы и морковки. -

Поезд к нам на станцию приходит в восемь часов сорок семь минут вечера, а отправляется в девять ноль одну минуту. И хоть бы раз промахнулся мимо времени. Во как! И я тебя ждал через минуту и сорок три секунды.

Альтов быстро глянул на свои часы «Победа» с рыжим кожаным ремешком.

- Ну, прямо секунда в секунду. Садись в кабину. Через две минуты тринадцать секунд трогаемся.

Шофер Иван Максимович, толстый, добродушный, розовый и седой захохотал от души, протер зеркало левое и плюхнулся на сиденье перед рулём. Он искренне любил шутки Альтова, хотя сам знал столько реально смешных анекдотов, что Игнат Ефимович почти после каждого из них закатывался добротным мужицким смехом, держась за живот и заливисто произнося или «ну, ё!!!», или «Ваня, твою дивизию!» Лёха сел впереди, потому, что такой шишке, нет, такой глыбе как тесть, положено было ездить на заднем сиденье рядом с правой дверью. Более мелкие начальники это правило высших властей знали и попугайничали беззастенчиво, что смотрелось хоть и карикатурно, но их подчиненных очень впечатляло.

Летела «Волга» со средней крейсерской скоростью восемьдесят-девяносто километров в час. Как полагалось. Встречных и попутных машин почти не было, бояться столкновения не находилось повода, но заведующий обкомовским гаражом не раз проехал лично по городским и внешним маршрутам больших своих чинов, после чего оценил состояние дорог и назначил водителям вот эту безопасную для пассажиров и спасительную для машин скорость.

Через полчаса чёрной стрелой летела по прямому как линейка шоссе машина Альтова в двух метрах от берега Тобола под облысевшими ветками яблонь, груш и разлапистых тополей, имеющих летом почти зелёный ствол и серебристые с нижней стороны листья. Обкомовские дачи нельзя было увидеть ни с противоположного берега, ни даже с этого самого шоссе. Деревья были посажены так умно, что, со стороны глядя, никто бы не нашел даже маленькой щелочки, в которой просматривалась бы местность. В общем, не живые это были деревья как будто, а плотно сколоченный пятиметровый забор. Внезапно асфальт обрывался, будто откусили его, а просёлочная дорога ныряла в узкую щель между двухметровым кустарником-тальником и пятью рядами всяких деревьев. После чего резко изгибалась вправо, и «Волга», оставляя за собой расширяющуюся ленту пыли, похожую на маскировочную дымовую завесу, раскачиваясь, въезжала в открытые постоянно ворота забора, сделанного из крашеного штакетника. Ни замков на домах больших, пятикомнатных, не было ни у кого, ни шлагбаумов, ни колючей проволоки. Грабить обкомовские дачи могло прийти в голову только вору, который сам решил покончить с жизнью. Охраняли все девять дворов всего два милиционера на мотоциклах, которые, меняясь, круглосуточно ездили по периметру навстречу друг другу. В кобурах у милиционеров без дела, но для порядка прыгали на кочках табельные ПМ, а глушители мотоциклов «Урал» специально обрезали и укорачивали, что позволяло мотоциклам и ехать быстрее и тарахтеть так громко, что даже рыбакам, не знающим, что там, за изгородью деревьев за объекты, всё равно было бессмысленно рыбачить в этих местах. Рыба от грохота давно уплыла в далёкие, зато тихие стороны.

- Ну, Алексей, давай. Таскай всё домой из багажника, - тесть пошел в дом. Тут же появился милиционер непонятно откуда и как, поздоровался с Иваном Максимовичем, честь отдал.

- Нормально всё, Серёжа, - крикнул за забор шофёр. - Уедем через час.

Лёха примерно так и рассчитывал. Тогда до хлебозавода у него ещё пара часов оставалась. Можно было успеть домой забежать, поцеловать жену и взять новый блокнот да фотоаппарат. Но не получилось. Как говорят следователи, которых он видел и слышал у Шурика в горотделе милиции:

«по вновь открывшимся обстоятельствам».

Собрали всё, что надо, быстро. Тесть полез в погреб и подал Лёхе с лестницы несколько вёдер с картошкой, яблоками поздними, свёклой и морковкой, пять банок солёных помидоров на всю семью, банку капусты квашеной и три бутылки сливовой настойки. Сам делал. Пока Алексей переносил всё это в багажник, тесть вылез и сел на край погреба. Снял грязную в пятнах фланелевую рубаху, штаны, порванные на обоих коленях и не имеющие определенного цвета, старые калоши из толстой резины и связанные лично Ларисой Степановной прошлым летом носки из шерсти белого барана.

Всё это он в сатиновых трусах до колена и босиком отнес в дом, а вышел в «олимпийке», в новеньком спортивном костюме и кожаных белых туфлях на мягкой подошве. Такие Лёха видел только у Нади. Называл их тесть непонятным тогда Маловичу словом «кроссовки».

- Управились шустрее, чем я думал, - сказал Альтов и потянулся. - А потому полчаса в запасе у нас есть. Надо подышать свежим воздухом. В городе воняет бензином и дымом с вискозного завода. Пошли на речку. На мостике посидим. От воды текущей что-то в разуме яснеет.

- Я тут посижу, - сказал шофер. - Мне бензин, что вам свежий воздух. Я без этого запаха не представляю себе жизни. Вот на пенсию пойду, а своей машины у меня нет. Поэтому куплю канистру бензина и поставлю дома. Так, может, ещё поживу подольше.

- Я тебя, Ваня, на пенсию не отпущу, - серьёзно произнес Альтов. - Лучше за рулём, «в бою» помереть, чем в койке от болячек. А так – трясёт тебя дорога и органам скучать не даёт. Они тренируются, терпения набираются и силы копят. Понял?

- Что, на мостик пойдем? - Лёха снял кеды, рубашку свою модную на штакетник повесил и штаны до колена закатил.

- Иди, догоню, - Игнат Ефимович пошел к дому. - Я лимонад из холодильника возьму.

Сел Лёха на мостик, ноги погрузил в течение реки и так стало ему хорошо, что даже крамольная мысль из глубины сознания пробилась наверх: «А ну бы его нафиг, хлебопекарный. Завтра с утра сбегаю». На противоположном берегу, ближе к городу работали три трактора, два экскаватора, а возле уже отлитого из бетона круглого корпуса, из которого вверх торчали длинные куски вязаной поперек арматуры, суетились люди в касках строительных. Одни в комбинезонах и сапогах, а другие - в серых костюмах, белых рубашках и тёмных галстуках.

- Это комиссия горкома, - сел рядом тесть. - Сверяют точность углов и скосов.

- И что там будет? - Лёха нагнулся, зачерпнул ладонью воду и брызнул на лицо.

- Ну, пока ещё ничего, считай, и не построили, - тесть тоже плеснул холодной осенней водой в лицо, уронив много капель на синеву «олимпийки». - А вообще, вот отсюда и до того холмика поставят большой завод. И начнут там из сырья нашего и российского делать топливо для ракет. На Байконур возить будут. Тут же близко. Дешевле, оказалось, здесь его делать, чем возить железной дорогой из Сибири. Это мы с Бахтиным организовали экспертизу, спецы просчитали всё и потом мы с Первым поехали с предложением к другу Бахтина нашего, к товарищу Брежневу. Он одобрил. Позвал людей своих, из Главкосмоса, заслушали нас, бумаги посмотрели, сказали, что продумано всё чётко. Ну, Лёня, Леонид, извиняюсь, Ильич и дал «добро». Выпили за удачную стройку бутылку коньяка, да мы и уехали сразу. Через месяц первые экскаваторы горисполком подогнал. Скоро сделают. К весне работать начнет.

- Ух, ты! - удивился Лёха искренне. - Здорово. Вообще космос - это будущее человечества. Его освоить для науки и практики - прогресс великий. Правда, я пока не понимаю, что можно полезного для Земли делать из космоса. Не знаю ещё. Не читал нигде. Просто чувствую, что это будет вершина прогресса. Космонавты облетали уже пространство. Поняли, наверняка, много чего. Но пока держится будущее в секрете. А Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова и другие - они же, сто процентов, исследовали всё досконально и доложили - как можно для развития человечества использовать безвоздушное пространство. Да и планеты ближайшие. Да и спутник наш, Луну. Как думаете?

- Что Гагарин? Пусть покоится с миром, - тесть мотнул ногой в воде, создал тонкую воронку. - До него собак вон сколько летало. С пятьдесят второго года, по-моему. Втихаря. Никто не знал. Секрет был пошибче, чем схема атомной бомбы. А только в пятьдесят седьмом объявили официально про спутник. Потому, что до него вокруг планеты космос не облётывали. Потом собак стали по орбите пускать. С именами. Белка там, Стрелка… А Гагарин…Что Гагарин? Та же собачка. Как Белка или Стрелка. Взлетел, пролетел кружок, чуть не обделался от страха. Так он там и рукой шевельнуть не мог, не то, чтобы исследовать что-то… Как собачка Жучка и слетал. Или как мешок в скафандре.

- Ну… - Лёха поднялся и пошел на берег. - Ну, это Вы загнули. Гагарин - герой. Первый в мире человек страх перед неземным преодолел. Перед страшным и таинственным космосом. Многие ведь натурально считали, что и бог там живет, и дьявол. А Гагарин жизнью для науки и нас с Вами рисковал. Он первым в мире показал, что обычный человек в принципе может уже начать осваивать космос и работать там. А, может, и на другие планеты сможет летать. На весь мир прославил СССР! Ни Белка, ни Стрелка, ни спутник даже. А Гагарин конкретно. А Вы – собачка! Лёха натурально обиделся и сел под дерево. Молчали минут двадцать. И в молчании этом тянулась от тестя к Алексею как неслышный звук - большая едкая злость. Лёхе стало не по себе. Он встал, потоптался на месте и сказал.

- Может поедем уже?

- Нет, - Альтов поднялся. - Вот теперь мы никуда не поедем. Садись. Слушай.

- А чего слушать? - Лёха достал «Приму» и, разминая её пальцами, пошел на мостик. Раздражение и обида так изменили выражение лица его, что тесть протянул ладонями вперед обе руки.

- Там стой. Успокойся для начала. А то ещё сбросишь меня с мостика. В холодной воде я не уплыву далеко.

- И всё, - плюнул Малович Алексей в воду. - Осиротеет область. Люди, ослепшие и беспомощные, разбредутся по степям и сдохнут там без вашей правящей руки. Заводы встанут, магазины закроются, бани, солнце не вылезет и во тьме потеряется всё, сгниёт и сгинет.

Сел Алексей на ближний край мостика и закурил.

- Ты дерзить-то прекрати, - тихо сказал Альтов. - Чего бы понимал, сопляк!

- А вы много понимаете в космической науке? Или это не наука?

- Пусть считается наукой, чёрт с ней! - Игнат Ефимович ещё раз плеснул водой на лицо. - Но Гагарин, хоть о покойниках плохо не говорят, конечно, пусть и не собачка, но и не герой. Пешка. Он военный. Оловянный солдатик. Выбрали его и приказали первым лететь в ракете. Он – под козырек. Приказ – это приказ. Засунули его в капсулу, привязали и запульнули вокруг Земли. А потом стали таскать по всему миру и показывать всем как белую ворону.

Лёха засмеялся ехидно и почти закричал.

- Ладно. Запустили одни. Военные. А таскал его по миру и Советскому Союзу кто? Кто его везде «свадебным генералом» сажал, спаивал кто на всяких сборищах в его же честь? Вы же! Коммунистические руководители.

Хвастался перед всем миром Гагариным кто? Кто громко, на весь белый свет орал как страна наша гордится им!? Кто портреты повсюду развешивал, памятники при жизни ставил и после гибели? Колхозники-комбайнеры с трактористами? Работяги с нашего железобетонного завода? Вы, руководители партии и слуги ваши верные, псы ещё те! Комсомол, правительство, профсоюзы. Вот, например, Стрелка с Белкой носили звезду Героя Советского Союза? А Гагарин носил! Но если он - собачка, мешок в скафандре, оловянный солдатик - то кто ему звание Героя присвоил? Я что ли, вместе дружками Жердём да Носом? Нет же? Это вы его Героем назвали и Золотую звезду повесили на грудь. Вы же - владельцы всего живого и мёртвого в СССР! Коммунисты. Точнее - начальники коммунистические. Значит, врали? Врали! Сами меж собой говорили, что он - Жучка, мешок в скафандре, а на весь мир орали, что Гагарин - гордость социализма, страны и всего мира!

Так вы же не врете никогда, коммунисты! Сами же всех убедили со своими пропагандистами, что вы - самая честная и справедливая партия на свете. Я что, сам это придумал? Это вы мне через радио, телевизор, газеты и даже учебники вдолбали в башку. Слава КПСС! Это же не мы сдуру и по пьяне и от счастья орать стали! Вы же, верные ленинцы нам почти приказали верить, что она, КПСС - есть ум, честь и совесть нашей эпохи! Это что, честь и совесть подсказали вам сейчас героя Юрия Гагарина равнять с собакой?

- Не боишься меня вообще? - Альтов присел на корточки и стал тяжело рассматривать Лёху сверху донизу, будто впервые увидел. - Оскорбляешь и хамишь как дружкам своим из подворотни.

- А с какого мне Вас бояться? - Лёха поднялся и подошел к Альтову вплотную. - Что вы мне сделать можете гадкого? Редактору позвонить? Чтобы из газеты меня выгнал? С женой развести? В тюрьму посадить? Мусоров натравите? Они, конечно, придумают, за что. Ну, допустим, как раз это вы и сможете. Ну, ладно. Делайте. Из тюрьмы выйду, пойду к блатным, возьму волыну и пристрелю вас нахрен. Что, тоже не боитесь? Так и меня тогда не спрашивайте. Уеду подальше, найду чем заниматься. Не пропаду.

- Хорошо, проехали, откашлялся тесть. - Какого лешего мне тебя из газеты гнать? Не я тебя устраивал, не мне и выгонять. С женой сам разведешься через пару лет. Будешь жить как сейчас живешь - вроде как и нет у тебя семьи, а только спорт, командировки, дружки, гастроли по колхозам. Бременские, блин, музыканты. Так она тебя первая и пошлёт подальше. Ей муж в доме у себя нужен, а не у блатных на хате. Ну, разведешься и загуляешь со шпаной – тут тюрьма тебя сама и найдет. Уловил?

- Я-то уловил. А вот вы уловите, что я спрошу? Ответите честно, как коммунистический руководитель высокого чина? Врать вам не положено. Вы ведь верный ленинец. Стоите во главе стройки великой - коммунизма. Самого светлого, справедливого и честного строя!

- Ну, давай, - Альтов ушел с мостика и сел на холодную землю под деревом, выложенную как мозаикой листьями мёртвыми, разноцветными. - Давай!

- Вот Вы лично и Лариса Степановна чем, как люди просто, лучше металлурга с горно-обогатительного комбината нашего? Тем, что он, дурак, «Капитал» Маркса не читал? Чем вы, хороший человек, это я на полном серьёзе говорю - хороший и лично мной уважаемый - лучше бригадира токарей-расточников механического завода зарайского? Тем, что вы с Брежневым коньяк распивали в хоромах его, а он с токарями водяру дешевую хлестал в цеху своём грязном? Вы чем отличаетесь как человек от бывшего сержанта артиллерии Горюнова Евгения, друга моего бывшего соседа? У него орден Красной Звезды, все три ордена Славы, медали за Боевые Заслуги, за Отвагу и за взятие Будапешта. У него левой руки нет и ног. Под корень снесла мина.

- Отличаюсь, - спокойно ответил Альтов. - Орденов у меня нет. А медаль - «За освоение целинных земель». Боевых тоже не заслужил. В тылу был. Политруком в военкомате. Руки-ноги целые. И что?

- Ну, вот он ездит на самодельной тележке из досок. Вместо колёс подшипники от трактора. Пьёт пиво на базаре и милостыню просит под универмагом. На работу не берут. Магазина специального для инвалидов и вообще для победителей в войне – в помине нет. Что, в обкоме и горкоме народу мало и мозгов не хватает, чтобы к победителям по-человечески отнестись. Не на плакатах писать «Слава народу-победителю!», а по-людски пожалеть калек и ходячих пока? От вашей коммунистической партии что-то никто не ходит к Горюнову-побирушке хоть бы раз в неделю. Никто от исполкомов, слуг партии, еду да одёжку не несёт ему. «На, мол, солдат, прими благодарность от КПСС за то, что страну защитил и землю кровью своей полил. Ешь теперь от пуза, носи всё самое дорогое, катайся на машине, сделанной специально для калек. И помни, что Партия, мол, по гроб доски тебе обязана, что ты помог коммунистический строй сберечь. Не дал врагу глумиться над дорогим социализмом!»

Альтов поморщился, хотел что-то вставить, даже рот открыл, но потом передумал.

- А в любой другой городской магазин, Игнат Ефимович, Горюнов заехать не может на тележке, - Лёха попытался показать, как это делают инвалиды. - Догоняете почему? Ступеньки не дают. Всего-навсего. Даже в кино таких не пускают на тележках. Проход будут заслонять. А жрёт орденоносец Евгений вообще что попало. На подаяние не разгуляешься, не зашикуешь особо. Жены нет. Так бы хоть на её шее сидел.

- Мы над этим работаем, будь уверен, - сказал тесть. - Скоро откроются магазины для ветеранов. Разрабатываем всё до деталей. Через пару лет запустим разработку в каждый городок, в каждое село.

- Так война-то когда кончилась? Семидесятый год сейчас, блин! Запустите вы! - разозлился Лёха. - Вам домой за какие заслуги раз в неделю Иван Максимович пару ящиков со жратвой в дом таскает из обкомовских спецподвалов? А жратва-то какая! Я раньше и в «Книге о вкусной и здоровой пище» такую не видел. Лангусты, домашняя колбаса, икра красная да чёрная, мясо парное, крабы «хатка», бананы, бляха! Чужук, карта, конфеты «Грильяж в шоколаде» и «Слива шоколадная с коньяком». Джин, виски, ром кубинский! Ну, ладно - вам таскает. Вы тут выше всех людей. На облаке сидите и поплёвываете на нас, хорьков.

А нам с женой на кой хрен и за какие такие заслуги перед родиной и партией те же ящики он уже год возит? Я не ем. Мне стыдно. Отец не ест. Тоже неловко ему. Соседи видят машину, Ивана Максимовича с ящиками. Считаете, не знают, что в них? Думают, наверное, что книги? Чтобы мы все умнели, с вами уравнивались. Они ж идиоты, соседи. Как дети малые. Не врубаются. Да там от ящиков запах от свиного копченого карбоната - на весь двор. Собаки сбегаются. Так вот Надежда лопает и мать моя с ней вместе. Неудобно ей, что Иван Максимович впустую надрывается. Ящики таскает. Вот и скажите мне - за что такие реверансы вам и от кого? И нам, тем более? Как вы это издевательство над народом зовёте скромно - привилегии? Вот эти ваши спец ателье, отдельные магазины с товарами, которых многие даже в заграничных киношках не видели?

Дачи у вас - теремки. Машины – новехонькие каждый год, баня барская для вас, властелинов в обкомовском дворе каждый день дымит, даже ресторан есть коммунистический в подвале обкома. Лично для вас с Бахтиным охотничий домик двухэтажный срубили из брёвен в сосновом бору. Вы ж коммунисты! Пример скромности и альтруизма. Ленин спал - подушки не было. Кепку под голову подкладывал. Пальтишком худым - дырявым укрывался. Вы что, лучше Ленина, обкомовские главари?

- Так, приплыли, - задумчиво произнес тесть и подошел к Лёхе. - А знал я, что паренёк ты не простой. Но не думал, что настолько. Тогда придется работу с тобой провести серьёзную. Мозги тебе на место поставить.

Лёха стал ходить вдоль берега. С мыслями собирался, которых было хоть и много, но вразброс. Альтов стоял на мостике с каменным лицом и, похоже, производил со своей начальственной головой то же самое. А у Лёхи на часах уже было шестнадцать десять. На хлебозавод сегодня он не попадал точно.

- Ладно. Завтра сделаю, подумал он. - Там немного. А тут - ещё начать да кончить. И для жизни этот разговор куда более ценен, чем гонорар за рядовой репортаж.

- Я политруком работал в войну, так мне военком, генерал, сказал в сорок пятом. В июне. Демобилизации нам ещё не было. Но мы все готовились ехать в мирную жизнь, - тесть пальцами изобразил, что просит у Алексея сигарету и спички.

- Вы ж не курите, - удивился Малович, но достал «Приму», коробок со спичками и отнёс.

- Вот... - прикурил тесть, кашлянул раз пять и глубоко затянулся. - Мне бы с тобой, пацаном зелёным, вообще на эту тему не говорить. Ну, да ладно. Всё одно когда-нибудь да вылезет такая беседа. Больно уж ты шустрый и не в меру начитанный. Вот… ну, мне военком под второй стакан спирта новость выдал. Тебя, говорит, Игнат, заворготделом ЦК КПСС заприметил, когда приезжал к нам пропагандистскую работу проверять. Помнишь, говорит, вы с ним после семинаров с солдатами и офицерами на охоту ездили под Пермь?

«Помню», я ответил. Не знаю, сказал военком, как вы там с ним болтали и о чём, но он потом мне сказал, что тебя, как хорошего специалиста и порядочного человека, он планирует оставить на партийной работе. Ну, я, честно, не обрадовался. Потому, что если бы заворг меня забрал к себе в ЦК, то только инструктором. А кем ещё? Не советником же Сталина. Там бы я и потерялся. А я, Алексей, не желал затеряться и засохнуть над бумагами.

А мечтал я остаться военным. В армии работать по линии политической пропаганды и агитации. Привык ведь. Научился многому. Жалование хорошее. Я майором был, но сидел на должности полковника. Значит и погоны вскоре мне светили бы с тремя большими звёздами.

- Ни и чего ж не остались в армии? Сейчас бы уже на пенсии были как военный человек. Дача, дети, сад-огород. И спокойная жизнь самостоятельная, без лишних нервных конвульсий перед московскими и алма-атинскими проверками из Центральных Комитетов. - Лёха начал успокаиваться. Злость утихла под успокаивающий шелест маленьких волн, трущихся о берег и столбы мостика.

- Ну, так и слушай, - тесть попросил вторую сигарету. - Блин, паршиво будет в голове после курева. Последний раз курил когда Надька должна была родиться. Тяжелые роды были. Лариска чуть не померла.

- Извините, - вставил слово Алексей. - А вы с ней как в Казахской ССР оказались вообще? Вы же с…

- Да с Украины мы трое. Из Днепропетровска. И Бахтин, Первый секретарь наш, и Лариса Степановна, и я, - тесть отвернулся. Помолчал. Вспоминал, видно, юность хорошую.

- Бахтин всю войну в Москве был. В горкоме партии инструктором отдела пропаганды. Ну, вот когда заворг тот самый перед демобилизацией вызвал меня к себе, я пораньше приехал и пошел сперва к товарищу своему. К Бахтину. Посоветоваться. Он мне говорит. Давай, говорит, Игнат, езжай со мной. Меня направляют секретарём горкома партии в любой город КазССР на выбор. Народу там в комитетах партийных везде недобор. Много на фронте сгинуло. А ты, говорит, жену свою эвакуировал вроде в Зарайск? Ну, да, отвечаю я. Бахтин мне:

- Так давай туда и поедем. Тут работы перебор, в России. Всё разбито, раздолбано. А в Казахстане войны не было. Есть где развернуться и расти как дерево вверх и вширь. Я с Леней Брежневым поговорю. Он с марта сорок первого года работал секретарём Днепропетровского обкома КП(б)У по оборонной промышленности и, сто процентов, через пару пересидок где-нибудь, сядет в Днепропетровск уже Первым в обком. У него сейчас в ЦК партии связи - ого-го! Он нам и поможет в одно место вдвоём уехать. А в Казахстане - благодать. Наших много эвакуированных. Российских тоже. Да и беглых, я знаю, полно. От войны прятались. Поговорить? Он как раз в Москве сейчас. Ну, я и согласился.

Лёха ушел с мостика, походил под деревьями. Заметил, что говорить Альтову трудно. Потому, что, видно, не свою судьбу поймал он тогда, после войны и переговоров с Бахтиным и Брежневым.

- Ну, иди сюда, - крикнул тесть.- Договорим уж до того, что тебя бесит.

Сел Алексей рядом с Альтовым. Поджал ноги. Руками обхватил. Так можно долго сидеть. Не устанешь.

- Так вы что, против желания сюда приехали? - спросил он уже мирно.

- Выходит так, - Альтов закашлялся. - Заворг меня сразу отпустил. Жаль, говорит. Хотел тебя к себе взять. Но Тут Брежнев с Сусловым позвонили и сказали, что у меня и жена в Зарайске, а Лёня нам там трудную работу нашел. Поднимать Казахскую республику. Не из ЦК, а с низов сначала. С зарайской области начать. Езжай, говорит.

Три дня оформляли документы и уехали. Я с Ларисой в Семиозерский райком партии, в глухомань - первым секретарём, а Бахтина в Зарайске оставили. Руководить Горкомом партии. Вот так всё было.

- Понятно, Игнат Ефимович, - Лёха закурил, задумался. - Что трудно было - понимаю. Андрей родился в сорок седьмом. А Лариса Степановна в райисполкоме продолжала работать в и люльку с ним держала в кабинете. Понимаю. Но вот Вы мне главное объясните. Трудно было не только одним секретарям райкома и исполкомовским кадрам. Пахарям не легче жилось. На скотобазах и свинофермах, на заводе кирпичном люди тоже загибались. Еда плохая, одежда дрянная. Техника паршивая и строения все дырявые, шаткие. Всё ж лучшее на фронт отправляли. Понимаю. Но вот почему они, отец рассказывал, после войны несколько лет с хлеба на квас перебивались, а вы в райкомах да горкомах-обкомах уже тогда и ели досыта свои спецпайки, и одевались в городе как москвичи в спецмагазинах. Вы хоть раз после войны в зарайской области платили за свет, за уголь, дрова в Семиозерке? За продукты и шмотки платили?

- Райком платил, - Альтов стал ходить по мостику.- И в Зарайск меня сразу секретарём обкома поставили. Алма-Ата командовала. Квартиру трёхкомнатную дали. Но она была не моя. Обкомовская. Обком и платил. Меня могли перевести в другое место - там бы поселили в такую же хорошую. Но не свою. Ну, как рабочий огромный кабинет - не мой личный, так и квартира. Понял, да?

- А спецпайки, ящики эти со жратвой, цветы по пятницам из оранжереи, парикмахерские отдельные, бани, ресторан в подвале обкома, кинотеатр свой, народу недоступный, магазины, где все есть, то, чего у народа нет, - это тоже от горя войны вас утешал ЦК КПСС?

- Леша, Алексей! Да оно всё это мне сто лет не надо лично. - тесть заволновался и стал ходить быстрее. - Я сам вижу, а если и не вижу, то понимаю, что нас за это не любят люди. За обособленность и за привилегии эти чёртовы. Но не для меня с Бахтиным их придумали. И не позавчера. С революции самой это началось. Все из народного комиссариата приказом Ленина были зачислены в особую категорию людей, занятых революционными делами так, что у них ни минуты на себя не оставалось. Не было как бы личной жизни. Интересы партии отнимали, как бы, все силы и время. Вот отсюда и пошли все эти спец штучки-дрючки. Причём, пользоваться ими все крупные руководители уже с восемнадцатого года были обязаны. Обязаны, понимаешь?! Ну, как тебе попроще объяснить!? Ну, вот электрик. На столбы лазит. Чинит. Что он должен иметь? Когти. Каску. Перчатки резиновые, свитер с карманами, куртка с ремнём и цепью да карабином. Фонарик и резиновые сапоги обязательно. Но он не покупает ничего из этого. Это его трудовой набор, который выдаётся. Сломалось что-то, порвалось - получи новое. Ну, вот у руководства высшего - та же схема. С тех времён и по сегодняшний день большие и средние руководители называются номенклатурой Партии. То есть, её стержнем.

- Короче, вы не народ. Вы пастухи народа, - усмехнулся Лёха.

- Да называй как хочешь, - Альтов тоже сел и обхватил колени руками. - Одно пойми. Вот у воров есть понятия. Это догма. Вот так и так должно быть по понятиям. И не иначе. А то попадёшь под разнос блатных. Мало не покажется. Я номенклатуру, я её…Только ты уж не продавай меня…Я её с воровской кодлой связываю. Похоже очень. Конституция, демократия, строительство коммунизма - это версия для населения. Для граждан страны. Мы тоже основной закон соблюдаем, естественно. Но от самой революции до сегодняшнего дня номенклатура живет по понятиям. По своим. Они нигде не прописаны, нет ни в одном документе съезда или пленума ЦК КПСС ни слова о льготах номенклатуре и привилегиях её. Но в жизни она как догма тянется десятилетиями во все концы родины, в каждый райком, исполком. горком и обком. И я не могу ни от чего отказаться.

- Убьют? Посадят? Как накажут? - усмехнулся Малович.

- Подожди. Отвечу. Но послушай ещё. Вот магазин взять любой. Там всегда все воруют. Они знают, что мы это знаем, ОБХСС их треплет, но они всё равно воруют. Это неписанный кодекс торговли. Это их понятия. Приходит туда человек на работу и начинает честно трудиться. Всё, он не жилец для этого магазина. Или заставят жить как все, или найдут способ, как его сожрать.

- А в номенклатуре вашей воруют? - спросил Лёха.

Альтов усмехнулся, рукой махнул.

- Что я смогу украсть? Телефон? Бумаги пачку? Ковер из кабинета. Так мне их дома навешали работники нашего хозуправления - девать некуда. Диваны, кровати, мебель - всё не моё. Всё со складов обкома. Даже люстра в зале. Мои только книги, жена, дети. Зубная щетка, бритвенный прибор - мои. Сам купил в универмаге. А одежда бесплатно как военная вроде форма, еда, оплата за квартиру - забота обкома. Деньги на это выделены для восьми высших номенклатурных единиц в обкоме, для пяти в горкоме, для пяти в облисполкоме. Председатель облсовпрофа один имеет привилегии.

- А вам не противно от того, что народ считает вас гадами и нахлебниками? Не только вас лично. Всех властителей крупных, - прищурился Лёха и глянул на Альтова искоса.

- Мне стыдно. Но Ты, конечно, не поверишь. И все вы не поверите. Коммунисты же, по-вашему, всё врут. Да, есть такое местами. Значит, и я вру, что стыдно, - Альтов встал и, пошатываясь, по дорожке пошел на дачу. - А мне стыдно по-настоящему. Обидно и совестно. Но мне из номенклатуры уже нет выхода. Я тут как в капкане на волка.

И он скрылся за деревьями. Посидел Лёха на мостике, поплевал в воду, сигарету выкурил и тоже пошел на дачу. Надо было ехать. Не на хлебозавод. Опоздал уже. К жене надо было побыстрее попасть. Домой.

.

© Stan / Станислав Борисович Малозёмов

Опубликовано 14.09.2021 в 11:45
Прочитано 119 раз(а)