Я ТВОЙ ДЕНЬ В ОКТЯБРЕ том 2

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

Я ТВОЙ ДЕНЬ В ОКТЯБРЕ

Повесть

ТОМ 2

Глава четырнадцатая

Интересное свойство имеет любой путь-дорога. Куда бы ни шел и ни ехал - получается вроде бы дольше, чем когда возвращаешься. Если на часы смотреть, одинаково выходит по стрелкам. Но ощущение всё одно такое, что назад прибываешь побыстрее, чем добирался «туда». Да и проверять никому не предлагаю. Все и так знают. Но вот что это за феномен, пока никто толком не разъяснил. А может просто не попалось на глаза или на ухо внятное обоснование. Лёхе вот казалось в связи с добровольной умеренной начитанностью, что времени действительно нет и придумали его давным-давно для самодисциплины и только. А есть срок. И вот его ты мозгом да чувствами оцениваешь сам. Потому иногда час – это целая вечность, а год мелькает мимо взгляда и ощущений как встречный поезд на хорошем ходу под горку.

Вот, видно, в связи с этой существующей, но не доказанной теорией, с дачи Малович с тестем до дома долетели почти моментально. Иван Максимович, шофер Альтова персональный, инструкцию завгара обкомовского соблюдал, как глубоко верующие блюдут пост. Ехал, то есть, не загоняя стрелку спидометра выше цифры девяносто. Все молчали до въезда в город. А когда по бокам поплыли «хрущевки» двухэтажные и большие кирпичные здания ресторана, магазинов и длинный, на полквартала, учебно-трудовой комплекс профессионально-технического училища, ГПТУ по советской знаменитой аббревиатуре, Альтов тронул сзади Лёху за плечо. Повернулся Алексей, нагнулся и уперся ухом прямо в губы тестя.

- Ты во многом прав. Я тоже, - Игнат Ефимович шептал быстро, но разборчиво. - Ничья устраивает?

Лёха кивнул и улыбнулся.

- Даже ваша победа меня устраивает. Просто я как думаю, так и буду думать. Вам от этого не жарко, ни холодно. Я кто? Никто. И ждать, что я тут революцию организую, чтобы поменять весь механизм, ну, это ж анекдот. Да и на фига оно мне? Если лишку нахамил, извините. Честно. Я заводной, блин.

- И давай так, - прошептал тесть. - Потом ещё поговорим. Ты не дурак. С тобой можно разговаривать. Но про сегодняшнюю стычку на даче – никому. Слово даёшь?

- Даю, - кивнул головой Алексей Малович.

Альтов протянул ему руку. Лёха ответил. Рукопожатием договорённость заверили как гербовой печатью.

- Я помогу все в дом затащить?

- Давай, если время есть, - тесть откинулся на заднюю спинку и стал тихонько напевать какую-то украинскую народную песню. На хлебозавод Лёха не успел и после очищения багажника от ящиков и «авосек» с банками вымыл руки в ванной да побежал домой. Помахал рукой Ларисе Степановне, раскатывающей на кухонном столе тесто для «хвороста», который любили все Альтовы.

- Я завтра утром к вам приеду и вашу порцию привезу. У меня кроме этого с мамой твоей дела есть, - тёща тоже помахала каким-то вышитым крестиком маленьким полотенцем.

Дома было тихо как в библиотеке. Радио, конечно, исполняло неизвестную Лёхе классическую музыку. Но тишины это не нарушало. Наоборот, работающий радиоприёмник был частью той тишины, к которой во всём, наверное, СССР, народ давно привык. Отца ещё не было. Мама на кухне готовила ужин. Пахло творогом, топлёным молоком и печёными в духовке пирожками. Алексей поцеловал маму в щеку, она его тоже и побежал он в свою комнату. К жене. Надежда сидела, развернувшись в кресле лицом к окну, голову запрокинула и довольно громко произносила всякие длинные фразы на английском, периодически поворачиваясь к секретеру, на откинутой крышке которого лежала книга и две толстых общих тетради. Лёха шпионским шагом неслышным добрался до кресла и обнял жену, поцеловал её в волос чёрный, блестящий и пахнущий лёгкими французскими духами с оттенком аромата спелого яблока. Соскучился.

-Ой, Алексей!- обрадовалась Надя.- Как быстро вы всё успели с папой! А репортаж сделал?

Она с трудом повернулась, придерживая руками живот, и нежно поцеловала его в губы.

- Надь, а ты перерыв вообще делала? - Лёха сел на подоконник. - Ела что-нибудь? Ты ж с утра долбишь эту ядрёную в корень грамматику. Сдуреть же можно. На кой пёс тебе учить грамматику по учебнику для аспирантов?

- Людмила Андреевна приносила мне чай, какао, колбасу и пирожки с ливером. Я пять штук смолотила, - жена развеселилась. - Ты знаешь, ливерные пирожки - это что-то! У нас дома их не делали. И зря. Вкуснятина бесподобная.

- Ну, ты от вопроса-то не линяй! - перебил её Алексей. - Народ же натурально башкой съезжает от зубрёжки беспрерывной. До нервного срыва доходит. Примеров куча. Даже наши преподы штук сто точно назовут.

- Так я не зубрю, Лёша, - жена оперлась руками о подлокотники и поднялась так натужно, как вроде на спине держала мешок пшеницы. - Я вдумчиво запоминаю. Программа институтская мне уже не нужна в принципе. Я за год выучила всё за четыре курса. Половину, ты знаешь, сдала досрочно. А это аспирантские заморочки уже. Я пойду в науку. Решила уже. Буду после ВУЗа преподавать и писать кандидатскую. Потом докторскую. По фонетике. Я же уже говорила тебе. Вот тебя интересует русская словесность?

- А то! - Лёха изобразил мыслителя. Локоть на колено поставил, а кулак упёр в лоб. - Придумаю новый русский язык, буду на нём писать статьи и книги. А к старости поумнею совсем окончательно, напишу шедевр, получу Нобелевскую и навечно войду в анналы классиков русской литературы.

- И мировой! - добавила жена и они оба рассмеялись так громко, что в дверь заглянула мама.

- Опять, Алексей, ты дурацкие свои анекдоты рассказываешь? Надежда не так воспитана. Ты нам всем её не порть.

После чего Маловичи младшие засмеялись ещё яростней, что вынудило маму заразиться и тоже на всякий случай повеселиться минутку. Больше ей нельзя было. На кухне происходили великие события. Ужин зрел. Отвлекаться было чревато подгоранием или выкипанием. Потому мама исчезла так же незаметно, как и появилась.

- А оно тебе надо - быть учёным-лингвистом? Морока же, - Лёха взял жену за плечи. - Время всё будет съедено наукой и не хватит его ни на детей, ни на мужа. И будем мы все несчастны и сиротливы.

- Ну, во-первых, не детей, а ребёнка. Я больше рожать не планирую. Мы же договорились. Забыл? А, во-вторых, чем мне заниматься при твоей работе и при твоём образе жизни? Ты же его не будешь менять. Сам сказал. Мне, честно, это нравится. Ну, что ты у меня такой универсальный-разносторонний. И всё-то у тебя получается. Бросать нельзя. А это сколько у нас в запасе талантов? Посчитаем?

- Э! Не надо! - остановил её Алексей. - Что мне интересно, то и буду делать. Жизнь короткая штука. Поэтому надо побольше успеть смочь всякого-разного. Плохо только, что домашний тапочек из меня не получится сделать.

Почти всегда я буду где-то и зачем-то, а в перерывах дома. Мы это до свадьбы тоже обсудили.

- Так я только «за»! - Надя обняла его и прильнула щекой к щеке. - Твоя разносторонняя жизнь - это и моя гордость. Не у всех мужья столько способностей имеют. Вот ты и делай свою жизнь, как ты её видишь. А я свою вне науки тоже не представляю. И потому тебе придётся терпеть моё занудство и однообразное существование внутри лингвистики и английской филологии. Согласен?

- Всему, что составляет человеку главное в жизни, препятствовать глупо и неправильно. - Алексей Малович действительно был в этом уверен. Он просто не понимал ещё, что оторванные друг от друга даже самыми добрыми распрекрасными делами любящие люди приобретают много ценного для профессии, опыта житейского, но теряют то, ради чего соединили судьбы, души и тела свои - любовь. Которая приходит незаметно, ярко и внезапно, а пропадает медленно в страданиях, мучениях и в невозможности поверить в её неумолимую безвременную смерть.

Снова постучалась в дверь и заглянула мама.

- Дети, быстренько на кухню. Остынет всё. Успеете ещё намиловаться. Вся жизнь впереди. А холодную печёную курицу едят только в поездах. Давайте. «Руки мой перед едой» и за стол. А я пока приберу в зале. Шила там платье попросторнее Надежде. А скоро папа придет. Он не выносит, когда у меня тряпки да нитки разбросаны.

Батя пришел как раз к тому моменту, когда молодые поужинали и говорили Людмиле Андреевне всякие хорошие слова про то, как было вкусно им и питательно для того, кто пока жил в Надином животе.

- Привет всем, - сказал батя из прихожей, снимая туфли. - Тебя, Ляксей, Матрёненко Игорь, шеф твой спрашивал. Ты хлебокомбинат окучил или как? Мама говорила, что вы с тестем на дачу к ним ездили. Успел?

- Не… - Лёха выдохнул и соврал. Выхода не было. - Там машина подломилась. Задели где-то на просёлке. Масляную трубку пробило. Так пришлось ждать, пока из города привезут. Из гаража. Вот они её часа полтора ставили. Потому не успел я на комбинат. С утра побегу. В обед сдам. Репортаж вроде на субботу наметили? Так я успеваю свободно.

- Завтра с утра мама приедет. Ты во сколько на комбинат убежишь? - Надя снова села в кресло и уложила на живот две раскрытых тетради.

- Во сколько приедет? - Лёха насторожился. - И зачем, главное? Мне она недавно сказала, что у неё с мамой дела какие-то. Какая разница, когда я ухожу? От меня помощь нужна будет? Носить что-нибудь из машины вместо Ивана Максимовича?

- Да нет. Хочет, чтобы ты дома был. Поговорить о чем-то ей с нами обоими надо.

- Ну, блин! - Лёха треснул кулаком по косяку дверному. - Когда ж я репортаж скрою-сварганю? Так и вытурят меня из редакции. А только начал, блин.

Он вышел и заглянул на кухню. Отец мотнул головой. Чего, мол?

- Батя, ты скажи Матрёненко, что готовый репортаж послезавтра утром будет. Завтра не могу с утра. Тёще надо, чтобы она приехала, а я был зачем-то дома, - Алексей почесал в затылке. - Да сдам с утра, в обед ответсекретарь подпишет и поставит в макет. Место же для него есть в резерве. Сто пятьдесят строк плюс снимок. Сделаем. После обеда побегу, ночью отпишусь. Скажешь?

- В последний раз, - батя хлебнул топленого молока и погладил себя по спортивному животу. - Ты не привыкай. Сам портачишь, сам учись и выворачиваться.

- Батя, уважаю. Ты настоящий друг! - И Лёха вернулся в свою комнату.

- Ты меня, Лёшенька, не отвлекай пока, - Надя снова с трудом обернулась. Живот мешал делать простое движение без усилий. - Я завтра Элле должна сдать экзамен по правилу завершенных на текущий момент действий, о произведенных давно, а ещё о действиях в процессе в настоящем времени, прошедшем и будущем временах. Это аж за четвертый курс.

- Ни фига себе! - искренне удивился Лёха. - Ты хочешь четыре курса за два года пройти? А на кой чёрт?

- Увидишь потом, - Надя улыбнулась. - Да ладно, скажу. Да, сдам. Всё за два года. А два оставшихся Элла меня будет натаскивать, а я начну диссертацию писать. Кандидатскую. Понял?

- Не, нам, гусям лапчатым, высокие материи в клюв не лезут. Нам попроще чего… Полегче. Вот мастера спорта в следующем году надо выполнить норматив. Мне всего триста двадцать очков не хватило летом. Ладно. До утра не квасься скрюченной. Ребёнку это не понравится. Родится и отругает тебя. И меня, за то, что не следил за твоим режимом.

И Лёха разобрал кровать. Лег, послушал радио. Оно транслировало передачу «Театр у микрофона». Гоголя вроде. «Мёртвые души».

- Вот тёща завтра приедет, - успел подумать он в полудрёме. - И будет тут такой театр без микрофона! Такие мёртвые полягут вокруг души… Бр-р-р!

И уснул. И не видел снов.

И как же хорошо было утром. Проснулся Алексей под любимый вальс «Дунайские волны», проливающийся расплавленной от накала страстного мотива медью большого духового оркестра. Захотелось прокружиться в водовороте вальса, не слезая с кровати. Так, может быть, и сделал бы Лёха, но в одиночку двигаться в ритме вальса было бы не правильно. Да и ковер на стене мешал. Мог запросто свалиться на голову, зацепленный крепкой легкоатлетической ногой. А вероятность погибнуть, раздавленным тяжелым как кузов грузовика изделием бывшей Персии, а ныне Ирана, было бы позорно. Свесил Алексей ноги с кровати, разыскивая пальцами тапочки, которые имели свойство за ночь как-то перемещаться. Он временами даже поглядывал на тапки свои подозрительно и внимательно их изучал изнутри: нет ли там пружинки или моторчика на батарейках. Догадаться, что Надежда просто сдвигала их в сторону, просыпаясь раньше и надевая свои – в голову ему не приходило.

Но не потому, что Лёха глупый был. Просто он тяжело просыпался и мог нормально осознавать окружающий мир только после десяти отжиманий от пола. Вот он соскользнул на ковёр под ногами, отжался десятикратно,

сколько требовалось, и тут же обнаружил не только тапки, но и жену. Надя сидела в кресле лицом к окну, затылок её покачивался в такт ударных слов, находящихся в длинных английских фразах. Картину эту он видел ежедневно, точнее – с утра и ближе к ночи. Днём она молотила на любимом уже английском языке в институте. На двух парах из трёх возможных. В первый год Лёха относился к энтузиазму жены с гордым удовольствием, которое на следующем курсе пропало, и превратилась в неясную озабоченность, а потом в тревогу.

Он не поленился, сгонял к их общему с Жердём товарищу, врачу-терапевту, соседу бывшему, Валерию Струкову. И от него узнал, что беспрерывное терзание мозга чем угодно: учением или, там, разгадыванием кроссвордов, а то и просто неумеренными раздумьями о судьбе мировой революции - запросто могло закончиться нервным истощением или хронической усталостью, которая почти не излечивалась. Но самый гадкий вариант звучал, наоборот, спокойно – невроз. Ну, что-то вроде слова «мороз», зарайцам привычный и даже родной.

- Надь!- Позвал Лёха, но, возможно, не очень настойчиво. Потому, что супруга не среагировала. Он подбежал, стащил с живота её книгу и перебежал к подоконнику. Сел. - Привет! Узнаёшь меня? Ну, я же тебя давно прошу. Делай перерывы. Не долби ты, как дятел ствол долбит, язык этот. Он, конечно, не хуже русского, но на русском родимом мы и то столько не тарахтим. Это ж свихнуться можно. Вон Виктор Берлин, препод наш молодой, помер ведь. Перезанимался. Тоже читал и зубрил с утра до утра. Инфаркт поймал. Ты со мной поговори на русском. Ну, как будто тебе интересно – как у меня дела. Всё ли нормально. Не было ли приводов в милицию за последнюю неделю. Ну, спроси что-нибудь.

- Фу-у! - выдохнула жена и, уперевшись в подлокотники, не без усилий встала. - А сколько времени? Половина девятого. Сейчас мама приедет. Проверять, правильно ли я раскладываю вещи в шкафу. Она звонила. Предупредила. И тебе хочет проинструктировать попутно. В чем конкретно- не сказала. А ты, Леший, ни черта в учёбе не понимаешь. Потому как сам не учишься, а делаешь вид. Вот я тебе ещё раз скажу, последний, а ты меня больше вопросами учёбы не трогай, ладно? Я хочу закончить институт экстерном. За два года. Я хочу стать сперва кандидатом наук. Потом доктором. Профессором. Заниматься наукой в области английской фонетики, применимой к разным англоязычным странам. Этого пока никто толком не сделал. И, если повезет, я буду первой. Или одной из первых. Ты хочешь женой своей гордиться?

- Так я просто горжусь. Вот титулов кандидатских и профессорских нет у тебя, а я горжусь всё равно. Ты умная, красивая, любимая. Кенты завидуют.

Тётя Панна говорит постоянно: «Ах, как тебе повезло, Алексей! Такая славная девочка - Надя. Умная, вежливая, культурная!» Во как! Ты, Надь, голову поломаешь. Или психика надорвётся.

- Лёха, иди ты к чёрту! - мягко толкнула его в грудь жена. - Глянем ещё, кто быстрее свихнется. Ты со своей сотней увлечений или я с одним.

Посмеялись. Надя искренне. Лёха для поддержки общего мирного тонуса. Что-то всё же подсказывало ему, что зубрёжка потогонная добром не кончится ни для здоровья жены, ни для общности семейных интересов. А тут как раз и звонок взвизгнул по бешеному. Лариса Степановна и сама была дамой громкой да энергичной, и делала всё так, будто сзади стоял тренер с секундомером и измерителем затраченных сил и мощности. Оттого все нажимали звонок и он звенел, а когда кнопку давила тёща, этот выносливый прибор не разваливался, но верещал вполне истерично. Мама побежала открывать, а Надя с Алексеем вышли в зал, чтобы встретить Ларису Степановну поцелуями в щечку. Как долгожданную и всегда необходимую.

- Как вы замечательно выглядите, Людмила Андреевна! Пафосно сказала тёща, снимая легкое бирюзовое кашемировое пальто. Мама отнесла пальто на вешалку.

- Ну, что Вы, ей богу! - скромно возразила мама. - Учусь у вас. Но пока мне до вашего шарма как до Китая пешком.

- Ой! - тёща метнулась в прихожую к вешалке. - Я его на вот эти плечики повешу. Кашемир тонкий. За петельку повесишь - он форму теряет. Плечи морщатся.

- А! - почти с ужасом сказала мама. - А я всё за петельку цепляю. У нас ничего такого нежного нет.

- Ну, это всё дело времени. Всё будет так, как должно в нашей расширенной семье быть. - Лариса Степановна занесла было уже ногу для выхода из прихожей, но случайно уронила взгляд на несколько пар обуви, расставленной вольготно под вешалкой. - Ну, вот! Вот это непорядок уже

Надюша, ты ещё без году неделя как из дома уехала, а уже всё забыла. Как должны туфли стоять?

- Туфли? Стоять? - Лёха обалдел. - А они висят что ли? Или летают, людей бьют?

- Ну, мам! - воскликнула Надежда. - Ну, сейчас. Это же не наша квартира. У Людмилы Андреевны по-другому. А у соседей в доме напротив вообще ботинки, может, в спальне стоят.

- Ты живи так как тебя воспитали, - твердо произнесла Лариса Степановна. - Хоть где. Хоть в глухой деревне. Как там её? Во Владимировке. Не дай бог, конечно.

Она наклонилась и всю обувь, которая поместилась в прихожей под вешалкой, поставила пятками к стене, а носками к проходу.

- И, конечно, после прихода обувь надо чистить и натирать кремом. Щеточка есть?

- Конечно! - мама сняла с угла вешалки щетку для обуви. - Но мы перед выходом чистим.

- Лучше чистить по приходу. Тогда кожа пыль и грязь не успевает впитать. Легко очищается и блестит соответственно.

- А куртки наши правильно висят? - Лёха подошел к вешалке. - Вот плащ батин болтается пуговицами по направлению к нам. Можно зацепиться за пуговицу и рухнуть лбом об линолеум. Я треснусь или папа - пол беды. А вот мама зацепится, считай, месяц на больничном. Ученики её в школе отупеют за это время.

- И вот ты молодец, Алексей. Вешать надо пуговицами к стене. Спереди даже домашняя пыль сразу в глаза бросается, - тёща быстро перевесила всю одежду пуговицами к стенке. - А сзади пристально тебя и разглядывать никто не будет.

- Так мне что, и кеды теперь ваксой натирать? - съязвил Лёха. - А какая, правда, разница - пяткой ботинки стоят к проходу или носком? Посторонние всё равно не видят. Да и по фигу им. Они, может, вообще не разуваются. По дому шастают в ботинках. Знаю таких. И мне как-то поровну. Ходишь - ходи как тебе нравится. Если бы туфли мои носком вперед стояли, то им бы, наверное, и сносу не было? Носил бы до пенсии, да?

Мама села на стул кухонный и стала перебирать лежащие на столе чистые вилки, ложки, после чего складывала их туда, где взяла. Отец выглянул из спальни. Поздоровался.

- Мне на работу пора. Одеться бы. Побриться для начала.

- Ах, извините, Николай Сергеевич! - сказала тёща. - Дети, идём к вам в комнату. Надя, как себя ребенок ведет? Брыкается? Людмила Андреевна, вам надо шторы поменять. Я вам привезу. Сюда лучше повесить светлые.

Бежевые, без рисунка. Обои у вас - охра тёмная. Со светло-бежевыми обоями будет как в лучших домах Парижа.

- Как в лучших домах Парижа, Копенгагена и Комсомольска-на-Амуре, - отец в толстом банном халате прошел из спальни в ванную. Возможно, бриться.

- Мам. Ну, идем же! Мне заниматься надо. А к десяти в институт, - Надежда зацепила мать за рукав и утащила в комнату.

Лёха, просчитав время, которое тёща потратит на просмотр бельевого шкафа и выдачи ценных указаний по правильной раскладке шмоток, зашел на кухню и неторопливо выпил бутылку кефира, закусив его тремя сырниками. С мамой поболтал минут пять о пустяках всяких. Спешить-то некуда было.

Батя на минутку выглянул из санузла. Лицо его покрывала пена хозяйственного мыла. Он посмотрел на маму, пошептал что-то беззвучно, вслух тихо сказал: «Ни хрена так!» И исчез. А Лёха раньше, чем хотелось, почему-то пошел в комнату свою.

Он сел по привычке на подоконник и почувствовал, не увидел пока, а нутром почуял, что что-то как-то не так. Огляделся и тихо пришалел. Не было на крышке секретера магнитофона «Аидас». А рядом с подоконником справа стоял этюдник. Он тоже испарился.

- Пять минут же прошло всего, - мысленно оценил скоростные и силовые качества тёщи Лёха. - Вот это баба! Её бы с лопатой вместо экскаватора пустить канал рыть от Тобола на огороды Притобольского совхоза. Сколько горючего бы сэкономили и технику сберегли на будущее.

Тёща в это время открыла бельевой шкаф и левую руку уложила туда, где раньше была талия, а правую локтем поставила на неё, держась двумя пальцами за подбородок.

Надежда затихла, прислонилась к ковру на стене и в глазах её Алексей увидел такую тоску, какая бывает только у собаки, которая поняла, что сейчас на неё будут орать и, возможно, долго не будут кормить.

- А на фига магнитофон унесли в чуланчик? - спросил Лёха. - Как не упали с ним? Он же тяжелый.

- Ему не место на секретере, - сказала уверенно Лариса Степановна. - Он - инородное тело там. Громоздкий, старый. Портит вид. Мешает Наде заниматься. Вон сколько у неё литературы и тетрадей. А лежат горкой. Теперь вот можно их разложить по одной. И вообще - дряхлый, грязный и пыльный магнитофон на самом видном месте - не лучшее украшение интерьера. Вот у нас дома магнитофон стоит в комнате Игната Ефимовича. Хоть и новый. Мы же не ставим его в большой зал. Это дурной вкус.

Надежда молчала и смотрела в окно. Хмуро и обиженно.

- Ну, так и мы в зал не ставим. Зал вон там. А тут моя комната. Как у Игната Ефимовича, - Алексей подошел к тёще. - Ну, ладно. А этюдник на фига уволокли?

- Ой, что ты! - тёща взмахнула руками как утка крыльями. - Это вообще уродство. На что он похож! Весь разными красками обляпан. Ободранный, с трещинами. Ремень на нём грязнее, чем твои кеды. Так в них ты хоть по пыли бегаешь, а этюдник - предмет искусства. Если он у тебя уже отжил срок, не выставляй на всеобщее обозрение. Надежда, подойди ко мне.

Надя медленно и нехотя подошла. Сложила руки на животе и тоже стала смотреть в шкаф.

- Ты, мам, наверное, думала, что я там любовника прячу? Так нет никого. Ушел он ночью.

Лариса Степановна лёгким движением завитушек перманентной завивки отбросила шутку дочери в сторону. Не приняла.

- Вот это что тут? - ткнула она пальцем в стопку белья.

- Не видишь, что ли? Наволочки, простыни, пододеяльники, полотенца банные и для рук.

- Ну, как это может быть!? - возмутилась тёща и стала вытаскивать из стопки полотенца. - Здесь только постельное бельё. А полотенца вот сюда клади. Выше. Убери сверху всякие трусы, бюстгальтеры, чулки и носовые платки. Причем раздели. Трусы Алексея - вон в тот сектор. И майки. Носки тоже. А своё нижнее бельё – на эту полку. И не смешивай. Ты же не в колхозе живешь. Ты из семьи, где культура быта - главное! И у себя делай такую же культуру. Не позорь нас с папой. Про платья и костюмы - отдельный разговор. Сейчас всё перевесим по правилам.

Вот тут Лёха и озверел. После чего и это утро, и вся дальнейшая жизнь с Надеждой держалась на жуткой неприязни к тёще. И, конечно, на поступках, четко противоположных правилам, придуманными чёрт знает откуда взявшейся её светской натурой.

- Обратно тащите магнитофон! - ошарашил Ларису Степановну Алексей Малович, спонтанно нашедший в голосе своём грозные львиные интонации. Даже сам изумился: оттуда что берётся? - Туда уперли, оттуда легче будет.

Он подошел к теще и аккуратненько стал сдвигать её обширный корпус в сторону открытого чуланчика.

- Алексей! - взвизгнула в ходе неестественного перемещения тёща. - Алексей, же! Надя! Людмила Андреевна!

Надежда стала оттаскивать Лёху от матери за рубашку, которая вылезла из штанов спортивных и вместе с концом рубашки оказалась в метре у него за спиной. Тут и мама прибежала, тоже стала оттаскивать сына, но уже за плечи. Только дамских сил хватало всего на «предупредительный выстрел», говоря иносказательно. То есть усилия прилагались, не изменяя ситуации. Тёща постепенно и неуклонно продвигалась к открытому чулану и через минуту уже была внутри. Лёха взялся руками за косяки и преграду эту можно было преодолеть или ликвидировать только когда преграда сама пожелает.

- Ты что творишь, Алексей!? - грозно визжала Лариса Степановна. - Какое право у тебя так… Ах ты ж! Да прямо сейчас я доложу Игнату Ефимовичу! Ты и с женой так обращаешься? Хам! Первобытный питекантроп.

- Со мной он нежно обращается, - крикнула Надежда. - Он меня любит. И я его вещи от него не прячу. Человеческих прав не ущемляю и на достоинство не давлю. А он мою жизнь тоже не переделывает. Тебя он просто уважает как мою маму. Но я его знаю лучше. Поэтому ты магнитофон на всякий случай вынеси. Иначе там и заночуешь!

- Это уже он тебя научил так с матерью разговаривать!? - возмутилась тёща, прикидывая, как теперь со второй полки снять довольно тяжелый прибор. Килограммов на семь он тянул точно.

- Да что Вы, Лариса Степановна! - заступилась Лёхина мама. - Они друг другу только хорошее передают. Они дружные, уважительные к своим чувствам. Что Вы! Они такие славные. Такая семья чудная!

Тут, одетый, побритый и пахнущий «Шипром», медленно расчесывая попутно волны своего красивого волоса, вошел Николай Сергеевич. Батя.

- Ляксей, ну-ка, слинял оттуда моментально, - он ровным и спокойным баритоном, а также волной ароматно волшебной, струящейся от благородного «Шипра», околдовал всю напрягшуюся публику и сразу же восстановил равновесие сил.

Леха с батей связываться не рискнул. Память его бережно и прочно хранила чувственный след из глубокого детства, когда отец, любящий методы воспитания Антона Макаренко, драл его за уши и давал либо пендаль под зад, либо щелбан с оттяжкой. Ну, конечно, только тогда, когда Лёха допускал перебор в различных вольностях и упрямстве.

Тронутый многообещающей отцовской интонацией, он отошел от чулана, отодвинул батю плечом аккуратно и ушел на улицу. Сел на скамейку возле подъезда, закурил и стал думать, как дальше жить. Лаяться постоянно с родителями жены не хотелось, конечно. Надо было расчистить для себя свободное от указявок жизненное пространство. Но выходило оно в перспективе боком. Поскольку жена могла легко оскорбиться за произвол в отношении любимых папы с мамой и тогда - хана светлым чувствам и совместной жизни при любви и согласии.

- Ладно, хрен с ними, - успокоил себя Алексей. - Поболтаю на эту тему с Надей.

Пусть она сама как-то втолкует, маме в первую очередь, что ошейник надевать на Лёху нерентабельно для всей большой семьи. Поскольку, например, Надежду, родители мужа только нянчат как дитё и никак не пытаются коверкать её привычки, пристрастия и способ поддержания огня в семейном очаге. Мимо проходил сосед по подъезду, сварщик с зарайского «Мехмашкомбината» Вова Саламатов.

- Слышь, Лёха, - сказал он, пожав руку. - Ты не мог бы перетереть с тестем своим маленькую байду насчёт меня? Я с родителями хочу хату разменять. Женюсь через месяц. Мои с Вероникой не уживутся. Они и сейчас как звери скалятся друг на друга. А хата, понимаешь, ведомственная. Комбинатовская.

Ты бы подсказал. Пусть звякнет Самойлову. Чтобы дал разрешение поменять нашу трёшку на двух и однокомнатную. И они пускай ведомственными обе продолжают считаться. Тестю твоему - раз плюнуть вопрос порешать. Полминуты займёт. А я уже месяц его долблю. Всё по нулям. А?

Саламатов был за год семейной жизни Лёхиной далеко не первым, кто аккуратно или нагло штурмовал его разными просьбами. И Малович, только для того, чтобы не демонстрировать удалённость Альтова, почти уже биологическую от простого народа, соглашался. Но делал всё сам. Тестя не трогал. И, что удивительно, всё всегда получалась. Могущественная корреспондентская «корочка» помогала и природный Лёхин дар удачливого переговорщика, который и в журналистике годился, и в быту.

- Ладно, - сказал Лёха. - Только вот это один раз. Повторно он тебе помогать не будет. Поскольку сочтёт за наглость. Угу?

- Ну, само-собой, - убедил Вова. - Мне и не надо больше ничего. Короче -слово!

- В понедельник я тебе скажу результат, - попрощался с Вовой за руку Лёха.

Вверху, на балконе, открылась скрипучая дверь. Батя подошел к перилам:

- Давай обратно.

- На хрена? - спросил Лёха. - Мне хватило. Ей, думаю, тоже. Надюху обижать не хочу. Мать же её всё-таки.

- Да нормально всё уже! - сказал Николай Сергеевич. - Разум возобладал. Давай, поднимайся. А я - в редакцию. Поговорить вам с ней надо, конечно. Но без телесных и душевных повреждений. Оно того не стоит. А?

- Ну, ясное дело, - согласился Лёха. - Тётку не перекроишь под себя. Но что со мной нельзя как с фраерком пушистым, это бы ей надо усвоить. Иду я.

Все сидели в зале, разговаривали о чем-то удаленном от невоспитанности и хамстве мужа Надежды Альтовой, отпрыска больших значительных родителей. Пока разувался Лёха, Надежда ждала в дверях прихожей. Потом взяла его за руку и быстро провела в их комнату.

- Оглядись, - улыбнулась она. - Всё ли так, как желается главе семьи?

Магнитофон стоял на месте. Только чище стал. Кто-то протер - уточнять не хотелось. И этюдник вернулся туда, где всегда стоял, и тоже стал свежее. Сухую краску отскоблили. Ремень почистили мокрой тряпкой.

- Ты, что ли? - кивнул Лёха на магнитофон и этюдник

- Ну да, прямо сдурела. Да я бы и родила тут же, - Надя покрутила бобину с плёнкой. - Лариса Степановна. Ты не злись на неё. Она крестьянка в прошлом. Папа её дорабатывал до приличной кондиции. Но ей так понравилось командовать, что и папу она гоняет - будь здоров! Папе, правда, это даже нравится. Смешно ему, что кто-то может здесь им командовать. Даже интересно. И он к этому относится как зарядке, какую утром радио передаёт. Скажет мама - ноги шире плеч, руки в стороны, делаем наклоны влево-вправо, ну условно говоря, конечно. Он и делает молча. Половину из того, что мама гундит, вообще мимо ушей пропускает. Но может так рявкнуть при случае, что она прячется в спальне и часа два нос не показывает. Это если по серьёзному принципиальному делу папа отвязывается. А в остальном - ему до лампочки мамины закидоны. Так у них жизнь сложилась исторически. Ладно, пойдём ко всем.

- Ну, не обижаешься больше на меня? - спросила тёща мирно. - Погорячилась я. С Надиным шкафом мы тоже разобрались и она призналась, что не права. Что будет складывать всё, как положено.

- Буду, блин. По пять раз в день буду перекладывать всё, как ты научила, - засмеялась Надежда. - За месяц усвою и буду следовать указаниям уже автоматически.

Отец попрощался. На работу пошел. Маме тоже надо было собираться к третьему уроку.

- Ну, слава богу, уладилось всё, - сказала она, складывая учебники и тетрадки в сумку. - Там сырники на кухне, кефир, ряженка. Чай грузинский, но хороший, да вишневое варенье из Владимировки.

Через десять минут она пообнималась с Ларисой Степановной и убежала.

- Мир? - спросила тёща.

- Мир! - успокоила её Надежда. – Леший - нормальный парень. Ты за год не поняла? Поняла. Сама говорила. Так что, не фига ругаться. Чего нам делить?

- Я для ясности пару слов ещё молвлю нежным голосом. Можно? - Алексей пошел на кухню, съел сырник, запил ряженкой и вернулся. Взял стул, поставил его спинкой вперёд и сел перед тёщей. - Давайте договоримся, как родственники.

- Ну, так и я того же добиваюсь. За год мы почти нашли общий язык. Малость малая осталась.

- Так можно эту малость прямо сейчас добить, - улыбнулся Малович Алексей.- Вы перестаёте делать всякие сюрпризы и услуги со своей высокой, недосягаемой для Маловичей горы. А мы, это значит я, батя и мама живём без смущения и чувства больших долгов перед вашей широтой души.

- Ну, Алексей! - тёща задумалась. - Разве мы хотим вам хуже сделать. Ведь только из лучших родственных побуждений…

- Смотрите, - Лёха качнул спинку стула и наклонился к Ларисе Степановне. -

Через два дня после того как Надя переехала к нам, появился вот этот зелёный телефон красивый. Мать на установку телефона в списках ГорОНО сто двадцать седьмая была. Может быть, мы его и сейчас ещё не получили. А когда подошла бы наша очередь, здесь стоял бы честный телефон. А вот этот - блатной. Весь дом наш это знает. Смотрят, как на продавшихся сильным мира сего. Косятся. Меня от этого тошнит. Меня это бесит. Я ненавижу халяву и подачки. Отец тоже. И родственники мои, про которых вы перед свадьбой забыли на фиг.

- Так дочь моя здесь, - удивилась теща. - Как без связи с ребёнком? Никак.

- Потом ещё, - Алексей снова сел прямо. - Ящики со жратвой дефицитной сюда больше не возите. Народ вокруг это видит. Здесь нет людей, которые едят на завтрак карбонат, крабов и сыр «рокфор». Виски тоже никто не пил. Не знают, что это и где взять. Вот все соседи и родня моя знает, что мы одним большим скачком их всех переросли и сдвинулись в сторону элиты. А какая мы элита к хренам, извините. Мы - студенты. У отца зарплата сто сорок рэ. У мамы сто десять. Одна соседка случайно унюхала с балкона запах карбоната. Он же сквозь стены бетонные проходит. И спросила шофера, чего это он таскает ящиками и кому. Ну, а он человек честный. Еда, говорит, Маловичам. Положено им теперь. Они породнились с Альтовыми. Знаете, мол, таких?

- Вот же, зараза, а не Ваня Максимович, - Лариса Степановна шлепнула себя по коленкам. - Мы его накажем. Ведь он знает, что специальное обслуживание властей людей злит. Нет же! Треплется, хотя ему не положено.

- Это давно было, - объяснила маме Надежда. - Через пару недель после моего переезда. Не надо наказывать. Он хороший дядька. Преданный вам. Просто у него это впервые. Братьям моим он же не возит. Они с папой поскандалили. Будем, сказали, есть то, что сами купим. И нам тоже не возите. Мы нормально едим. Всё свежее, вкусное.

- Тестю скажите. Это не просьба. Или я бузу затравлю с вами, - Алексей посерьёзнел.- Игнату Ефимовичу ругаться со мной не в масть. Хоть я шестерка, а он туз бубновый.

- Мам, не обижайся, - Надя обняла Ларису Степановну. - Я ведь сама ушла в другую жизнь. Не насиловал никто. Лёху люблю. Он - меня. Не разбивайте нашу добрую жизнь.

Тёща молчала, глядя на пол. На вензеля ковра из Ирана.

- И напоследок вопрос и просьба, - сказал тихо Алексей. - В редакцию меня тесть устроил? Свободное посещение ВУЗа он организовал?

- Нет, нет и ещё раз – нет! - тёща приложила ладони к сердцу. - Честное слово. Это сам редактор. Игнат даже не знал. Алексей ему сказал, что его в штат приняли. Так он от души обрадовался. Толковый, сказал, парнишка. Правильно Тукманёв сделал, что забрал его. Всем польза.

-Тогда последняя просьба, - Лёха поднялся, стул на место отнес. - Моего ничего не трогайте и не переставляйте, не прячьте и не выкидывайте. Или я, точно говорю, из вашей золочёной хаты тоже кое-что незаметно удалю. Без следов. И милиция ничего не докажет.

- Это он сумеет, - искренне засмеялась жена.

- Ну, и последнее. Мы все - Надя, я, отец и мама одеваемся в обычных наших магазинах. Там же покупаем всё, что нам нужно для дома, для семьи. Договорились? А Надя ездит с нами вместе сажать для нашего дома картошку, морковку, капусту, свёклу и так далее. Маме в школе участок дают за городом. И отцу. Вот всё, о чем мы не успели поговорить до свадьбы и целый год – после неё.

Стало тихо. Все сидели и думали. Дело серьёзное. Разговор непростой. Подумать было о чём.

- Хорошо, - сказала твердо тёща.

- Мамочка, как я тебя люблю! - обняла её Надя. А Лёха чмокнул в щечку.

Через десять минут она собралась, Лёха проводил её до машины, открыл заднюю правую дверь, куда всегда входил Игнат Ефимович. Иван Максимович махнул Лёхе рукой и «волга», черная как судьба негодяя, рванула с места, будто скипидаром натёртая.

Лёха сел на скамейку, закурил и выдохнул. Он понимал, конечно, что тёща – ещё та лиса-Алиса и просто так от демонстрации превосходства могучих Альтовых не откажется. Но хоть и слабая, а затрепетала в душе Лёхиной надежда, что с этого дня не так уж стыдно как раньше будет ему жить внутри

обычной нелёгкой жизни, справедливой уже потому, что выпала она на долю

большинства так беззаветно любимого коммунистической партией своего верного народа.

Глава пятнадцатая

Откусила тёща с хрустом и энергичным проглатыванием кусок лучшего времени утреннего, когда, обычно, видится новый день добрым. Но после того как незнакомая, но мило расположенная к Маловичам фея из неведомого мира аккуратно сплавила домой Ларису Степановну, буйную маму жены, отряхнулся Лёха и скинул с себя остатки её разрушительной энергетики, приободрился и побежал на свой четвертый этаж. Надежда уже накинула пальто, расстёгивающееся на животе, обулась в сапоги утепленные и с портфелем, оттягивающим её вправо-вниз, как раз переступала порог. Торопилась в институт.

- В автобус только не суйся. Ребёнка сомнут, - Лёха поцеловал её в щеку и погладил по животу. Пуговицу заодно застегнул.

- Беременным место уступают. Зарайск - город высокой культуры, - ответила супруга таким же поцелуем. - Я после двух дома буду. А ты?

Прикинул быстренько Алексей планы на день, надкушенный мамой жены, и понял, что два часа улетели как пули мимо мишени. В молоко.

- Не раньше восьми вернусь, - он постучал себя согнутым большим пальцем по лбу - Вот зачем напылил тут? Маманю твою обидел. Надо как-то извиниться, что ли…

- Наизвиняешься ещё. Аж устанешь. Это ж только начало. Да и потом - ты всё правильно говорил. В чулан, конечно, вставлял её напрасно. Надо было поговорить с ней ласково, она бы и сама обратно принесла всё. Ладно, побегу… Хотя - вряд ли побегу. Просто пойду. Как утка.

И Надежда, переваливаясь с ноги на ногу, покинула минут за пять подъезд. Лёха проводил её взглядом из окна и по походке попытался угадать: мальчика несёт она на остановку или девочку. Но угадал только то, что дело это пустое. Хотя временами ему хвастливо чудилось, что людей он насквозь видит. Отец сказал, что это возрастное. Происходит от наглости внутренней и неразумения, то есть от глупости.

Взял Лёха портфель свой с двумя блокнотами и фотоаппаратом редакционным. «Зенит» ему выдал главный фотокор Моргуль. И на бегу восстановил последовательность сегодняшней суеты. Первое - по дороге он забегает к Самойлову, директору «Мехмашкомбината», решает там вопрос Вовы Саломатина по обмену жилья. Второе - несётся на хлебокомбинат за репортажем. Третье - у отца в кабинете за час его пишет, а Моргуль делает и глянцует пару снимков. Четвертое - летит к Жердю. К нему придут Нос и Жук, чтобы договориться, когда и где отшуметь на мальчишнике во славу семейного счастья Носа, последнего холостяка из четвёрки неразлучной с пелёнок. Жук, сволочь, мальчишник зажилил. Женился полгода назад на Таньке, соседке, втихаря. Без торжественной регистрации и свадьбы. Зашли с родителями в кабак «Турист», посидели пару часов и домой. Танька на пятом месяце была уже, потому торжества шумные были не в пользу молодых. Зашептали бы их ехидно гости дорогие, поскольку детей, блин, в порядочных семействах начинают создавать в законном браке. Чего Жук с Танькой не смогли сделать из-за самого Жука. Он, хорёк, жениться на ней не собирался вообще. Только после того, как отец потерпевшей пообщался с отцом «охальника», Жук резко изменил нежелание на нетерпеливую потребность срочно бежать в ЗАГС.

Четвёртым пунктом насыщенной дневной программы был забег на скорости в институт, где намечалась успешная сдача зачёта по пересказу на английском смысла книги Сэлинджера «The Catcher in the Rye» - «Ловец во ржи». Ну, и к дяде Мише надо было успеть в старый свой дом. Михалыч Лёхе отлил из свинца пояс. Ну, сам пояс был, ясное дело, брезентовый. Но с продолговатыми кармашками, куда как патроны в патронташ вставлялись свинцовые болванки, после чего карманчики застёгивались на солдатские пуговицы. Штуковина эта нужна была Алексею для тренировок с отягощениями. Бегать с поясом, прыгать и метать с ним же. Чтобы тяжелее было в учёбе, но в бою - легче. В общем, довольно скромный на сегодня был Лёхин план. Бывали куда насыщеннее.

В приёмной у Самойлова он показал секретарше удостоверение корреспондента. Она доложила директору. И через минуту он уже здоровался за руку с огромным дядькой лет пятидесяти. Самойлов имел огромные руки. Видно стал директором комбината, начав с рытья лопатой траншей и кладки кирпича.

- Я хотел бы сделать репортаж об одной из ваших бригад коммунистического труда. С тремя снимками. Редактор заказал, - Лёха протянул через стол удостоверение.

- А Малович Николай тебе кем приходится? - вернул «корочки» Самойлов.

- Батя это мой, - Лёха улыбнулся.

- Знаю его хорошо. В Кайдурунский совхоз на неделю с ним вместе ездили. Мы там ферму строили, а он и про нас, и про совхоз статью тогда хорошую написал. Проблемную, но честную. Толковый отец у тебя. А ты когда собрался писать свой репортаж?

- Да в следующий вторник. Так запланировали в конторе.

- Пойдет. Подготовимся. К десяти приходи - всё будет сделано для твоей работы.

- О, блин, чуть не забыл! - схватился Алексей за голову. - Друг мой и сосед, Саломатин Владимир, ваш работник, сам боится зайти к вам. Сейчас в коридоре встретил его. Стоит, об стены трётся.

- А чего боится? - Самойлов улыбнулся. - Он хороший работник. Передовик. Сейчас в нижнем механическом цехе токарем вкалывает. Премии, грамоты, на доске почета физиономия его пару лет уж висит.

- Да там пустяк, - Лёха тоже улыбнулся. - Я ему сказал что даже плохой начальник твой вопрос бы решил. А у тебя - на всю область известный, все его уважают. Ему надо с родителями разъехаться. Они с женой не уживаются. Трёхкомнатную ведомственную поменять мечтают на две и одну. И пусть они обе ведомственными остаются. Не жизнь у них, сам знаю, а боевой полигон. Скоро живых никого не останется. Загрызут друг друга.

- Тьфу ты, господи! - удивился Самойлов. - И чего бояться? Пусть зайдет, скажи ему. Это разве проблема? Сделаем за неделю. Такая жизнь, как ты говоришь - это не жизнь.

Лёха поблагодарил Самойлова, попрощался и побежал в механический цех.

- Вова, - нашел он Саломатина возле горы арматуры. Он выбирал подходящую для чего-то. - Насчёт обмена решен твой вопрос. Сегодня после обеда к шефу иди. Не говори ничего. Он всё знает. Напишет тебе бумагу и чеши к завхозу. С ним уже дальше будете дело делать. Разъедетесь, Самойлов сказал, через неделю.

- Ну, Лёха! Ну!!! С меня. Хотя, ты ж не пьёшь, - Вова засиял и чуть не подпрыгнул. Но Лёху обнял крепко и сказал: - Братишка, ну, блин! Короче, за мной не заскрипит. Благодарю. Тестю привет. Вот что значит большой человек. А мы тут через профком-партком бились полгода бестолку. Ну надо же, а!

- Всё. Побежал я, - Лёха хлопнул Вову по плечу. - Дел ещё! Начать да кончить.

И побежал, держа на отлёте непривычный портфель. Сумка спортивная как-то роднее была. Да и бежалось с ней легче. Хоть на тренировку, хоть просто так. Лишь бы бежать. Потому, что если пешком ходить, то от жизни отстанешь так, что хрен догонишь. Факт проверенный и совершенно для полноценного существования непригодный.

Кому-то, возможно, очень интересно, как корреспондент областной газеты Алексей Малович делает репортаж с хлебокомбината. И до того, может быть, кому-нибудь это ну, прямо-таки принципиально важно знать, что без описания трудового рядового корреспондентского поступка он не сможет ни есть, ни спать полноценно, а также трудиться на своём посту. Но всё равно, теряя массу читателей, автор, считайте, нагло уклонился от демонстрации таинства весьма скучного процесса будничной корреспондентской работы.

Короче, собрал Лёха информацию для репортажа, сделал снимки и убежал в редакцию. Часа два писал за отцовским столом, фотокор Моргуль снимки принёс готовые и Лёха отдал это в набор Игорю Матрёненко. Шефу. Тот прочел, снимки глянул, сказал «сойдёт», то есть, похвалил и убежал в секретариат к главному составителю номера Исааку Альверсону. После чего Лёха прошелся по кабинетам, всем показался и сразу же исчез.

Три пункта плана он лихо выполнил и бежал теперь к Жердю, где предполагалась встреча вечных друзей по поводу мальчишника, который организует Нос в связи с лишением свободы через женитьбу на Лидии Бондаренко, медсестре заводской больнички. Жердь теперь жил на вокзальной площади и мог из окна видеть как по путям ползают мимо города всякие разные поезда - от товарных с вагонами и платформами, покрашенных суриком и исписанных сверху донизу путевыми рабочими мелом и краской, до замызганных зелёных пассажирских и визгливых маневровых, толкавших цистерны, вагоны, тепловозы слева-направо и справа-налево. Короче, повезло Жердю, как везёт только избранным.

В квартире сидели все. Ждали Лёху. Жук с Носом смотрели не пойми что по телевизору, а сам хозяин, Жердь, на кухне раскладывал пирожные, бутылки «Крем-соды» и лимонада с этикеткой «Лимонад». Когда Лёха вломился в незапертую дверь и обнялся со зрителями не пойми чего, Жердь достал из холодильника четыре стаканчика пломбира, бутылку азербайджанского коньяка для себя и Носа. Жук с Лёхой не пили. Поставил всё размашисто, но ловко, как официант, после чего свистнул в два пальца. Всем, мол, немедля на кухню.

Нос пригласил всех на свадьбу в кафе «Колос» тринадцатого ноября в полдень. Его, как последнего из дружеской команды холостяка, проинструктировали все по очереди как надо жить с женами, родителями жены и её разными родственниками. Потом растолковали ему, обалдую неопытному, что можно постоянно дома не торчать, но самому по пять раз в день жену на работе не проведывать, чтобы она не стала подозревать, что ты проверяешь её на верность себе и трудовому дню. Ели, пили смеялись час примерно. Потом Жук сказал, доедая «пломбир»:

- Так ты, Чарли, когда перебираешься в обком-то? И чё за должность тебе тесть откопал денежную и пробивную?

- Эй, Жук, завязывай, - Нос легко толкнул его плечом. - Ты уже, блин, заколебал всех. Год долдонишь одно и тоже. Вот чего ты вечно всем завидуешь и всё под себя гребёшь? Даже если Лёху тесть в обком устроит на хорошую зарплату, то тебе какая зависть к нему? Он тебя в жизни не догонит даже если тесть у него - Иисус Христос! Ты на какие шиши машину купил, «Москвич» свой? Дом пятистенный ты, пацан зелёный, рядом с отцовским построил - где деньги заработал? В быткомбинате, что ли? У тебя там зарплата - сто тридцать рублей. Тянешь всё отовсюду, тыришь, как и батяня твой. Так что не тебе Лёхе завидовать и шило в задницу втыкать. Помалкивал бы.

- Вашу семью раньше кулаками бы звали, - добавил Жердь. - У вас дома только что самолёта собственного нет, блин. А теперь смотри: год прошел, а Чарли в чём ходил, в том и ходит. Пешком, кстати. И не в обком, а в институт да в редакцию. Девяносто рублей зарплата у него. Вот чего бы тестю с ходу и не воткнуть его каким-нибудь инструктором на триста рэ? Чтоб получше семью кормил. Хрена ему было ждать год?

- Так я сразу вместо него иду. Не инструктором. Это мелочь. Тесть меня сразу секретарём вместо себя посадит. А сам на повышение - на место Брежнева, - Лёха пошутил, но шутку поняли все, кроме Жука.

- Не, ты погодь, - Жук развернул конфету, сунул её в рот и говорил уже с акцентом больного менингитом, с трудом шевеля слипшимися от ириски «кис-кис» зубами и губами. - Лично мне по хрену, кто сядет на место Брежнева. И мозги мне не колупай насчёт тестя твоего. Вместо него ты идешь, блин! Ты скажи, кем он тебя натурально сажает в обкоме?

- Ну, ты и жлоб, Жук! Не зря мы тебя всю жизнь жучарой зовём, - Нос закурил и отвесил Жуку щелбан в темечко. - Откуда в тебе, пятидесятикилограммовом, столько зависти и жадности с ненавистью? Маленький был, тоже нас всех дурил. Конфет полкило купишь, рассуёшь по карманам и жрёшь втихаря. Мы все дни рожденья вместе отмечали. Скидывались. Покупали пирожных кучу, лимонад ящиками, яблоки, шоколад. Ну, много, короче. А ты ни разу копейки не вложил. Дома, говорил, денег не дают. Хотя для себя лично воровал и у отца лавешки, и у матери. На кино, на вату сахарную, на семечки и конфеты. Но, бляха, никому из нас за все годы на день рожденья даже коробка спичек не подарил. А мы в девять лет, помнишь, финкой резали руки и кровью своей друг друга мазали? Обозначало, что мы - это один человек. Кровью самых близких друзей созданный. Помнишь? А сейчас? Ты нас почти не видишь, наши проблемы тебе по фигу. Даже не спросишь сроду: «Как там вообще у вас, парни, жизнь?» А сам до такой степени оброс «своими людьми», что по блату, наверное, даже в сортир ходишь. Мастер быткомбината дохлого, а живёшь как председатель Совета Министров. Не тебе, блин, завидовать! Тем более, что Чарли в обком в жизни не пойдет. И ты, падла, это не хуже нас знаешь. А кусаешься как жучка из подворотни.

- Да какие мы сейчас друзья? - Жук отдвинулся подальше от Носа. - Руки резали, так просто дураки были малолетние. Сейчас живём, кто где и кто как может. Почти не видимся. Общего ничего. С тобой, Нос, и говорить не о чем. У тебя фотокарточки на уме. У меня - как свою жизнь обустроить, чтобы жить без забот, получше соседей. И пошибче вас тоже. Так я жить и умею. Сами видите. Без друзей, кровью мазанных, научился. А вы пока болтаетесь как шнурки от ботинок. Ни кола, ни двора. Хотя тоже мужики уже, не детки. А где чего беру - догадывайтесь, ломайте головы. Вот как же дружба наша? Это разве дружба? Друзья помогают друзьям. А у нас как? Я для вас делаю - что попросите. Вы – ни хрена. Толку с вас… И я вот подумал, посадит тесть Чарли наверх - и он мне тоже поможет наконец. Должок отдаст. Я ему холодильник выправил - сто лет пахать будет. Я, пока маленькие были, всегда у вас в шестёрках ходил. Сбегай, Жук, в магазин, сгоняй, Жук, стырь папиросок у отца. А сейчас я сам по себе. И живу получше вас. Отец говорит, что у взрослых друзей вообще не бывает и не должно быть. Каждому будешь должен по старой памяти… А я отцу верю. Вот Чарлюху сейчас дяденька запузырит в обком и вы его тоже хрен увидите. На приём к нему будете записываться за неделю.

Жердь поднялся, сел рядом с Жуком и медленно, разделяя слова, стал вливать ему в ухо мысль с интонацией гипнотизёра.

- Жук, сосредоточься. Начинай думать. Ты же немного умеешь мозгой шевелить. Подумай сейчас не про то, как лично ты женился на своей. Когда тебя отцы заставили. Она уже на пятом месяце тогда была, а ты слинял. Ты ж нам рассказывал сам, как её погнал. Мол, сама дура. Не знаешь, как предохраняться, значит, сама виновата и катись колобком на все четыре стороны. Или я сам придумал? Потому, что она тебе пофигу. Что есть, что нет. Трахнул между делом, да не вовремя. И влетел. А потом труханул - и в кусты. Так ты попытайся, напряги мозги свои, забитые мыслями про то, где чего спереть для себя. И подумай про то, что Чарли-то не врет. Он свою как раз по правде, реально полюбил в колхозе перед первым курсом. Да, он от Надьки слышал, кто у неё батя. Они тогда уже решили пожениться. Но он же всю жизнь у нас на глазах. И сами же все знаем, что ни мы, ни он понятия не имели, что такое обком, горком, горисполком и с чем их хавают. Ты, сучок, какого хрена никому никогда не веришь и всех по себе меряешь? Ты ни Чарли не веришь. Ни нам. Чего ходишь с нами тогда? Вон у тебя кентов в быткомбинате море. Общего много. Воруете все, обсчитываете, а потом брюхо набиваете и дома свои всякой хренью. В любовь не веришь? У самого не было, значит ни у кого не может быть? Я вот тоже полюбил и женился. Нос вон собрался семью завести по любви. Да, Нос?

- Да ещё какая любовь! Покрепче, чем у тебя да у Чарли, - Нос улыбнулся счастливо.

- Я её, Надежду полюбил смертельно. Была бы она даже сиротой - женился бы всё равно, - Лёха выпил лимонада и отвернулся. - Причём тут родители, когда влюбился и полюбил лично я? Я про родителей её сначала-то вообще не спрашивал. Мне вообще не до них было. А когда сама сказала, мне по фигу оказались и его чин и обком… Я знать не знал тогда, что такое обком, где он есть, блин, чего там делают. Да вы все в курсе, что я всю жизнь не любил политику и начальство коммунистическое. Потому, что врут в политике все. И эти самые партийные начальники лепят горбатого, как им сверху приказывают. Социализм же уже победил как бы. Коммунизм надо делать к восьмидесятому году! Вот они и льют нам в уши патоку про наш героизм и патриотизм. Да про то, как нас любят Родина с партией. Чтобы мы на нехватку всего, что человеку надо, не обижались. Чтобы к очередям да длинным спискам на ковры и стиральные машины привыкали, как к любой погоде и не обращали внимания на бедность народную. Потому как - ещё немного и всё будет. Коммунизм же выстроим. А там рай. Только потерпеть маленько надо. Тьфу, мля!!

Нос налил себе и Жердю по полстакана коньяка, чокнулись звонко и молча его проглотили.

Жук вроде бы и слушал всех. Реагировал даже едва заметно. Слегка морщился, отворачивался, когда про него не очень приятные слова говорили. Даже насупился. Лёха от идиотской и не нужной разборки расстроился, замолчал и налил стакан «Крем-соды» И Жук использовал этот перерыв так, будто общего предыдущего разговора не было и в помине. Он потянулся лениво, высморкался в белоснежный, женой накрахмаленный свой платочек, и к всеобщему изумлению сказал, глядя Лёхе в глаза с ехидной улыбкой:

- Слышь, Чарли, а ты оттуда, с верхотуры обкомовской людям помогать сможешь? Друзьям родным и кровным, например? Вот я в быткомбинате вкалываю. Мастером. Холодильники ремонтировал тебе и Носу. Денег не брал. Просто помог и всё. Жердь пашет заместителем администратора в «Целинной» гостинице. Ты до свадьбы туда девок таскал в номер? Таскал. И я. Нос тоже. Жердь с нас деньги брал? Нет. Тоже по-человечески помогал скрасить мужское страдание. Возьмем Носа. Он тоже в вашу газетку фотокарточки сдаёт. Но работает поваром в столовой «Белочка». Мы все жрём там днём? Жрём. Почему? А Нос с нас денег не берет. Помогает голодающим от души. Короче, это всё в рамках и законах «не-разлей-вода» дружбы. Я, пацаны, правильно говорю?

- Ну, если не считать, что приходил ты ко мне в столовку за год всего два раза, а Жердь и Чарли жердёвский день рожденья один раз у меня отмечали. За свои, между прочим, деньги. От меня им в «Белочке» только стол был, стулья, салфетки и соль с перцем, - Нос потер лоб и вспомнил. - А ты, кстати, Жердя тогда и не поздравил даже. Ты с отцом за дешевым мясом ездил в деревню какую-то. А Чарли, вообще-то, тебя, придурка, писать и читать научил вместо учителей. Ты в школу же не ходил почти. С отцом всё ездил. Помогал ему дрова воровать в Семёновке, запчасти свинчивать с тракторов, в поле брошенных, сломавшихся. Перепродавали их потом на толкучке.

- От меня чего хочешь? - посерьёзнел Лёха и стал глядеть на Жука прямо и жестко. - Я работаю в редакции. Статью про тебя написать? Красивую. Такую, чтобы тебя повысили сперва хоть до зама директора.

- Да ладно свинец в уши лить, - дожевал ириску Жук. - В газету тесть тебя как на трамплин посадил. А с него ты - прыг, и уже в кабинете с видом на памятник Ленину. Не дураки. Понимаем что да как. Стал бы ты без интереса к власти на этой шмаре, дочке секретарской жениться! Ты ж среди нас с детства всегда и везде командовал. Значит, любишь власть.

- Жук, кончай хрень травить, - Жердь тронул его за плечо. - Когда Чарли к власти рвался? Где конкретно? Как? Пример хоть один вспомни. Чего несёшь? Сложилось так, что у него и сила и мозги вровень. И не боится ничего. Так он и не командует. Советует, предлагает. Различать надо.

- Да ладно, - Жук поднялся. - Что страха нет у него - сам знаю. Но вот мы все женаты на обычных бабах, у которых ни хрена ни в сундуках, ни за душой. Родственников могущественных нет. А могли бы тоже такую подыскать. Сама - шавка, зато папа - туз козырный. И на хрена бы она ему далась, не будь папа вторым человеком в об…

Закончить он не успел. Лёха под столом врезал ему ногой в коленку, тут же поднялся и через стол достал его точно в челюсть. И когда Жука подкосило, и он мешком завалился под подоконник, перебежал к нему, поднял на ноги, чтобы не бить лежачего. После чего повторил тот же удар в челюсть, но уже снизу.

Жердь с Носом Лёху оттащили назад. И подбежали к Жуку, который лежал пластом лицом вниз.

- Так же и насовсем грохнуть недолго, - прошипел Жердь.

Нос перевернул и полил вырубленного лимонадом холодным, а Жердь приволок кружку воды и вылил Жуку на голову, по щекам его постучал. Минут пять Жук моргал глазами, потом парни посадили его на задницу и ещё раз несильно пошлёпали по щекам. Жук обрёл почти осмысленный взгляд и тихо выматерился.

- Первый раз ты упал за слово «шмара», - Лёха сел перед Жуком. - Второй раз - за «шавку». Ты её не знаешь, это во-первых, а во вторых, она моя жена. Тесть мой тоже тебе не знаком. Дерьмо в него кидать могу я один изо всех нас. Потому, что он мне родственник теперь и я его изучил. Мужик он обыкновенный. Просто с войны влип в эту коммунистическую шоблу. Втянули друзья большие. И завяз по уши. Кроме того, что он имеет здесь права командира - нет у него ни хрена такого, что у твоего отца есть. У твоего дача и дом собственные, у него - казённые. Снимут его - сдаст государству. И в очередь встанет. Машина тоже обкомовская. Своей нет. А у тебя своя, у отца - своя. И у братана машина имеется. Дед Мороз вам подарил? Своего у секретаря обкома - одёжка, бритва, магнитофон, часы «Победа» с простым ремешком, книжки, жена и трое детей.

Власть есть. Это да. А ты на себе её хоть раз почувствовал? Он у тебя ворованное отнял? В тюрьму всю семью засадил? А у твоего бати по прежнему пять гектаров в лесу и два дома отдыха там же с бассейном для заводских ребят и девок со швейной фабрики? Проходит эта заимка вроде как бы артель по заготовке лечебных трав. А на самом деле - публичный дом в лесу, бляха. Был бы я шкурой продажной - отец твой уже минимум год на зоне ложки бы деревянные строгал. Чего, падаль, заткнулся? Я не то говорю? Гусей гоню? Объясни. Ты въехал, Жук? Я сам не люблю коммунистов. Врут много. Но он для меня тесть, а не секретарь. Как с женой познакомился и когда узнал, кто папа у неё, я вам уже рассказывал. Теперь, сука, говори, чего тебе надо от тестя или от меня. Не скажешь - пришибу нахрен. И меня, блин, не посадят. Ты ж сам знаешь, что тесть не даст сплавить меня на зону. Врубаешься? Тогда говори.

- Мне ничего не надо, - сказал Жук тихо, придерживая челюсть. - Серёге, брату, помочь хотел. Через тебя и твоего тестя. Больше никто не сможет.

Он сейчас прораб в СМУ-2. Хочет стать начальником этого управления. Он грамотный. Дело знает, руководить может. Но его в тресте прижимают. Не пускают выше. Потому, что он вроде молодой ещё для начальника. А ему двадцать шесть. Самый сок. И слушаются его все.

- Так чего ж ты, сучок, с оскорблений начал? - Лёха приподнял его за грудки.

- Чарли, завязывай, - сказал Нос спокойно. - Не бей больше. Хорош ему. А ты, Жук, за метлой следи. Думай хорошо, потом говори. Не хами.

- Не, ты извини, честное слово. Накатило что-то на меня. Не со зла я. Хотел брату помочь, - Жук медленно поднялся и сел на стул.

- Чарли, слушай. Так ты без тестя запросто сам поможешь, - прошептал Нос.

- Ну, - сказал Лёха. - Смогу.

-Ты сам - шишка. Корреспондент же, бляха! - Нос обнял Лёху.

- Ладно, - Лёха накинул куртку свою теплую. - Жердь, я вам с Носом обещаю. Сука буду, если не сделаю! Расколюсь, но вот вам слово, что Серёга, братан этого придурка, будет назначен начальником СМУ-2. На это уйдет, может, месяц. Дел много. Ладно. Пошел я. Как будет дело двигаться - я тебе, Нос, звонить буду. И ещё. Нос, тебе говорю. Если вот этот хрен с горы на свадьбе твоей будет, то меня, считай, вообще нет в этот день в городе. Уехал в Лондон на месяц. Про Биг Бен статью писать.

И Лёха ушел. Через месяц Сергея Сергеевича Турбина назначили начальником СМУ-2. К тестю Чарли не обращался. Сам пробил. Написал сначала про трест три толковых статьи. Долго работал, тщательно. А о начальнике треста очерк красивый сделал. Ему понравилось. И только после этого Лёха попросил его начёт Серёги, брата Жука. Васильченко Иван Михайлович сказал, что это назначение ему СМУ не испортит.

Потом Лёха с Надеждой прекрасно отгуляли у Носа на свадьбе, которая прошла хоть и весело, но без Жука. И со дня того мальчишника прошло уже пятьдесят лет. Нос умер через три года после начала двадцать первого века, Жердь всю жизнь до старости обживал Крайний Север, работал там в газетах. Лёху жизнь помотала крепко, но в профессии своей журналистской он плавал полсотни лет, как рыба в воде и уже в старости нашел Жердя, благодаря интернету. А вот с Жуком так и не смог хотя бы созвониться или списаться. И старые знакомые из Зарайска относили Жуку все Лёхины контакты. Но другу детства той обиды на мальчишнике хватило до очень преклонных лет. Так и не откликнулся он. Дружба между людьми, соединенными кровью друг друга из порезанных финкой ран, рассыпалась сама-собой намного раньше. Когда жизнь развела их по разным концам бывшей страны. Когда дала каждому по судьбе непростой и потрепала всех как флаг на городской площади. Он от ветра рвался и его меняли. А судьбу поменять не удавалось ещё никому. Только память о детстве с юностью осталась. Добрая, конечно.

И то хорошо. Хотя разрушение святого монолитного единства друзей - дело обычное вообще-то. И жаль, конечно, потери того, что нёс в сердце с самых малых лет своих. Но такая драма всё равно - совсем другая история. Не из этой, к счастью, повести.

Глава шестнадцатая

Машина времени, опускающая кого угодно на дно глубокого моря жизни своей – это любой человек. Сам. Кто угодно. Хотя бы и я, к примеру. Это он или я лично выбирает - в какую часть жизни своей ему нырнуть. Если может, делает это натурально. Идёт или едет туда, где ему было, ну, восемь лет. Находит во всём изменившемся до жуткой неузнаваемости хоть один старый забор, столб, вкопанный кучу лет назад и забытый, не выдернутый. Дом свой находит, если повезло дому уцелеть. Или, может, большой валун найдёт он возле асфальтированной дороги, который, как деды лет пятьдесят назад вспоминали, появился здесь ещё при жизни их дедов. Но откуда взялся, не знал никто. Или уже не помнил. И вот прислонишься ты, семидесятилетний, к старому забору, серому и морщинистому от долгого нахождения на земле, и вдыхаешь аромат старинного дерева, запах детства. А за забором этим через полметра стоит, покосившись, ещё один такой же. Трухлявый, с дырьями между исковерканных многими годами досок. За ним сосед и сейчас живёт – доживает своё. Друг с самого детского детства. Жук, которого Лёха побил полсотни лет тому… Сдуру, конечно. Хотя и за дело. Жук сейчас, наверное, дома. Но к нему, тоже прошлому, почему-то Маловича не тянуло больше. Даже в старости. Он поглядел снизу вверх на столб между заборами, который растерял все свои изоляторы и торчал как умершее дерево без веток и усохших корней. А прижмешься щекой к нему, столбу бывшему электрическому, уже не дрожащему от напряжения тока в проводах, и услышишь гул проводов, несущих сумасшедшие и опасные вольты, амперы и ватты. А потом пойдешь и уронишь ладонь свою на корявую завалинку домишки приземистого, где с папой, мамой и бабушкой жил. Пока не выстрадала за восемь лет мама квартиру благоустроенную по номеру заветному в очереди. Её государство, убедившись, что заявительница за годы не померла, дало ей бесплатно в далёкой новостройке. Там, где грязь, вонь из люков канализационных и одинаковые, как спичечные коробки, серые пятиэтажки с балконами и унитазами.

Вот если всё это проделаешь вдумчиво и с грустью, то тут и вернут тебе силы небесные на какие-то минуты ощущение своего прошлого. И запахи те почудятся тебе, и ветерок будет пахнуть провалившимися пятидесятыми или шестидесятыми годами, и собаки современные залают голосами из прошлого. А, главное, заплачет душа. Потому, что прошлое - это уж точно то, что у тебя уже отнять нельзя, но и вернуть обратно невозможно. Ни людей тех, ни той пыли с накатанной на земле дороги, ни того велосипеда «ЗиФ», который помогал тебе, сопляку, объезжать округу, в которой существовали девчонки, влюблённые в тебя, а ты в них. Говорят мудрые люди, что на «том свете» всё это снова будет. Причём абсолютно всё. Но до него ещё надо домучиться здесь, на свете этом. И вот это вспомнится, почувствуется всё. Когда придёт срок. Если, конечно, получится его пройти.

А пока пришлось это всё просто представить. Пофантазировать. Помолодеть мысленно и помечтать о том, что вряд ли сбудется. Никогда через пятьдесят лет Алексей Николаевич Малович не приедет в свою прошлую жизнь из двадцатых годов двадцать первого века. Потому, что не к кому и некуда ехать. Все друзья и родственники перестали быть друзьями, товарищами и родственниками. Время разлучило их насовсем. Да почти все уже умерли или разъехались на все четыре стороны. Их, да заборы и домишки дряхлые может вернуть на время только невянущее никогда воображение.

А вот в шестидесятые и семидесятые Лёха действительно бегал в свой старый край часто. Там нутру его - уму, сердцу, чувствам было лучше. Там отдыхали они от взрослости, которую ждал нетерпеливо, но дождался и не так уж и обрадовался, как мечтал. В бывшем краю родном его

насквозь прошивали флюиды оставшихся в прошлом и несбывшихся надежд, создавая обманную иллюзию, что им ещё не конец, что сбудутся они, такие правильные и счастливые. И как магнит притягивал к себе Лёху этот обман. И снова верилось, и снова появлялась фея-надежда, маня нежным пальцем за собой. Вперед. В будущее.

Рано утром следующего дня после плохой вчерашней встречи с друзьями детства своего быстрого прибежал в старый свой край Лёха и чтобы подпитаться энергией прошедших времён, более мощной, чем дней сегодняшних, и чтобы забрать у безногого мастера и друга, деда Михалыча, брезентовый пояс с кармашками, набитыми свинцовыми цилиндрами, на патроны похожими. Чтобы тренироваться в нём. Дядя Миша был как всегда пьян и весел. Он отдал пояс и сказал, почёсывая седую щетину на щеке:

- Ты, Ляксей, схудал малехо. То ли жена молодая по постели загоняла, то ли корму тебе в меру не даёт. Людка, матерь твоя, к моей Ольге-то приходила, платье ей сшила. Красивое. Выходное. Тонкая шерсть. Жалко, что ей выходить некуда. Ну, разве что в клуб она меня возит кино посмотреть. Да ещё на базар в пивную. Это ж куда ранее ты меня таскал. Так Людка, маманя, значится, жену твою - ох, как хвалила. Прямо, говорит, Алексей, с ней в лучшую сторону стал меняться. Довольная, в общем.

- Да меня вроде в плохую сторону не заносило и до неё, - Лёха тоже почесал Михалыча по второй небритой щеке.

- А познакомишь? - Михалыч подъехал на тележке к широкой доске, ведущей по ступенькам из подвала во двор, взялся за канат одной рукой и в три рывка вылетел на тележкиных колёсах-подшипниках на волю.

- Пойдём, до ворот провожу. И с родителями ейными познакомь. Знатные родители у бабы твоей. Мне бы только поручкаться, да и всё. Знатных в последний раз видал в сорок четвертом. В госпиталь к нам маршал Шапошников Борис Михалыч приезжал. Не шурум- бурум человек, а целый начальник Генштаба. Проверку делал нашим военным врачам и нам всем руки пожал. Твой, говорят, тесть, тоже вроде маршала?

- Вроде генерала, - сказал Лёха без желания.

- Ну, Ляксей, ты ему не служи. Ты гражданский человек. Путёвый. Подчиняться не любишь. А генералу не подчиниться - это ж и до расстрела дойдёт. Живи как жил. И сам в генералы не мылься. Даже в полковники. Подневольные они люди. И страха в них много. У рядового на войне один страх был - что убьют насмерть. А у генералов - и то, что убьют, и то, что разжалуют до майора, и ещё страх не полюбиться начальникам. Вон сколько генералов расстреляли и до начала войны, и в войну, да и после. Это разве жизнь?

- Нет, Михалыч, не жизнь это, - Алексей спешил. - Ну, давай, побегу я. Что- то нехорошо мне вот тут.

- Сердце болит? - дядя Миша стал рыться в карманах.- Валидол Ольга вроде сюда бросила.

- Не, не надо. Сердце не болит. Что-то на душе нехорошо. Побегу я. С отцом жены вряд ли я тебя сведу. Шишка шибко большая. В люди не выходит. А с самой познакомлю. Потом. Она на восьмом месяце сейчас. Родит - приведу. Посидим, чайку попьём. Лады?

- Ну, с богом, Ляксей! - Михалыч пожал ему руку и Лёха рванул через весь город на полной скорости домой.

- Вовремя, - сказал отец. Он был бледный и пахло от него водкой. - Зайди к жене и поедем в Притобольский. Редактор машину дал дежурную. Мама сейчас тоже прибежит из школы. Я позвонил уже.

Надежда сидела в кресле лицом к окну. На животе её лежала книга фонетики английского языка. На крышке секретера - раскрытые тетради с конспектами.

Лёха молча поцеловал её в волосы.

- Целый день вот так сидишь?

- Нет. В институте была до двенадцати, - Надя потянулась. Сняла очки и протерла глаза. Тебе отец сказал уже?

- Что? – обошел её Лёха и сел на подоконник.

- Ты иди. Я не могу. Он сам скажет.

- Батя!- вылетел в зал Алексей. - Что?

Отец пошел на кухню, налил себе полстакана водки, выпил, занюхал сухарём из хлебницы, сел на стул и стал смотреть в небо, выше дома напротив.

- Володя умер. Брат, - он взялся обеими руками за пышную шевелюру свою, скомкал её и простонал как при зубной боли. - Сожрал его рак. А врачи обещали вытянуть. Пошли. Маму на улице встретим. Машина вон внизу стоит уже.

Володя умер. Средний из братьев. Второй по возрасту после бати из шестерых Панькиных детей. Самый весёлый. Самый добрый. Лучший ветеринар области. Певец. Спортсмен-волейболист. Гармонист. Отец двух забавных малышей. Был.

Это пришла третья после деда Паньки и бабушки Стюры смерть человека, родного по крови. И тоже страшная. Помер брат отца в мучениях, как и бабушка. Но самое ужасное было не в этом. Он не успел почти ничего сделать из того, о чем мечтал. Потому, что смерть решила, что последующую вечность после тридцати пяти земных лет он больше нужен будет там, в прекрасном и неизвестном никому, другом, потустороннем мире.

Кладбище в совхозе давно уж поставили в неудобном месте. На земле, которая только зимой пропускала и покойников и живых без ненужных уже мучений. Дорожка основная, глинистая, правым крылом была выше левого. Гроб по ней нести, после дождя особенно, представлялось почти невозможным делом. Подбегали снизу дополнительные мужички упирались одной рукой в гроб, а другой в тело каждого, на чьих плечах усопший добирался до последнего своего приюта. До такой же глинистой могилы, куда опускать на толстых верёвках гроб не очень просто было. У края могилы скользко и вязко. Были, говорят, случаи, когда и покойника роняли, да и сами провожающие его в последний путь сваливались в яму, ломая гробовую крышку из тонких досок. Ограды могил почему-то принято было ставить высокие. Делали их из металлического кругляка-катыша, обязательно заостряя верхние концы прутьев. Дорожки между оградками оставляли такие узкие, что к тем, кого похоронили лет десять назад, добраться было почти испытанием. Обдирались родственники об острые концы оград, падали в узких извилистых проходах между могилами, если были грязь или гололёд. Кладбище разрасталось стремительнее, чем совхоз и подкрадывалось уже к крайним поселковым домам. В другие стороны расширяться не имелось места. Впереди - река, с левого бока - озерцо, а по правую руку - бетонный забор автобазы. Те, которые когда-то давно выбрали это место, считали себя, наверное, большими оптимистами и надеялись на то, что граждане Притобольского помирать не настроены вообще и делать это будут, по-возможности, редко. Уж больно хорошо жил совхоз. И росло там всё, и коровы молока давали невпроворот, и мясные породы притобольцев баловали. Много с них брали мяса забойщики. В общем, место напоминало райское и издали, да и изнутри тоже. Но в жизни обыденной, ежедневной и многолетней, прояснилось геологами к печальной неожиданности всех там живущих, что стоит этот здоровенный пригородный посёлок на какой-то плите в недрах, которая состоит сплошь из радиоактивных элементов. Тут мечтали геологи всё толком разведать и предложить большому начальству открыть здесь карьер для добычи редкой и дорогущей руды. Но граждане поселковые так прочно приросли к райским радостям, что согнать их с места было нереально даже для Всевышнего. Тем более, что верить в него запрещалось коммунистической моралью и нравственностью. Вот и у Володи, брата отцовского, рак приключился от того, что жил он там пять лет, имея какой-то дефект всей пищеварительной системы. Вот горло первым и попало в когти канцеру. Болел он долго. Вроде и поправлялся на время, но рак отлавливал его вновь и продолжал доедать. За два последних года Володя похудел до неприличия и обрел землистый оттенок кожи.

- Трындец мне, - равнодушно сообщал он родне на всяких семейных гулянках во Владимировке. - Как врач говорю.

- Ты ж ветеринарный врач, - возражал ему муж сестры младшей, Василий.

- Вася, - тихо убеждал его выпивший Владимир. - Мне людей бы надо лечить, а не коров. Человек, Вася, намного большая скотина, чем скотина с рогами или пятаком вместо нормального носа. Ух, как бы я их лечил. Они б у меня и воровать перестали, и безобразничать. Я бы их долечил до уважительного отношения к себе подобным, зависть бы всем залечил нахрен, жадность и наглость беспросветную. Вот так. А я честных, порядочных коров и свиней с баранами лечу. Которые воспалением лёгких болеют, а не полным и гадким поражением совести.

Вот его и хоронили сегодня. Умер ночью. В морг городской, зарайский, решили не отвозить. Дядя Саша Горбачев, начальник местного УГРО позвал милиционера, вызвал скорую и кончину Володину документально зафиксировали.

- Сегодня земле предадим прах, - официально распорядился дядя Саша.

В три час дня гроб из дома вынесли, а в четыре уже столпились на окраине кладбища. Уважаемому человеку, хоть и не было его в природе уже, дали место в зоне для начальников и людей известных, достойных. Клан Маловичей-Горбачёвых, человек сто двадцать, если с детьми считать, и почти весь совхоз собрался вокруг могилы. Родственники не плакали. Точнее, плакали несколько человек со слабыми нервами или с большой, особой любовью к Володе. Жена его, Бабушка Фрося, мама, и несколько сердобольных женщин из бухгалтерии и ветклиники. Погода стояла хорошая. Прохладная, ноябрьская. Но без снега, дождя и ветра. Все, кому положено было или лично пожелалось скорбные речи произнести, произнесли. Оркестр духовой малым составом между выступлениями скорбящих траурный марш играл и было в этом прощании с дорогим всем человеком что-то мистическое. Собаки выли в деревне, вороны откуда-то взялись и расселись по соседним оградкам, а из глубины кладбищенской как привидение выплыла бабка лет семидесяти в коротком тулупе, валенках, с седой головой, слегка прикрытой тонкой серой шалью. Она пробилась к краю могилы, провела над ней тонкой своей рукой и сказала только три слова:

- Теперь ты дома.

Поклонилась, не крестясь, и попятилась назад, раздвигая тощим телом крупных мужиков и женщин с широкими деревенскими бёдрами. Вышла из толпы и исчезла. Куда пошла, никто не увидел. Бросили все по горсти земли и почти половину могилы засыпали. Много было людей. Потом холм накидали, лопатами прихлопали, придали форму, поставили временный памятник из толстой жести. Без креста. Без звезды сверху. Даже таблички не было. Краской чёрной написали- «Малович Владимир Сергеевич. 1935- 1970.»

- Здесь мраморный поставим. С портретом и гравировкой, - объявил директор совхоза. - И оградка будет из горизонтальных труб. Скамейка, столик и два дерева. Берёзу Владимир любил и сирень белую. А сейчас всех прошу на поминальный ужин в ресторан «Тобол». Первая партия - родные и близкие. Два часа на поминки. Потом - все, кто хочет проститься с душой усопшего. Которая ещё сорок дней будет здесь, с нами. А значит и в ресторане тоже. Скажите душе на поминках побольше, добрых слов не зажимайте. Пусть возрадуется душа его любви и памяти вашей.

Директор надел мохнатую кепку, прошел сквозь толпу, сел в «волгу» и уехал.

Народ тоже стал расходиться. Остались Маловичи и Горбачёвы. Они молча стояли вокруг могилы. Только жена Володина Алевтина тихо плакала.

Темнело уже. Ветер вечерний, низовой, студил ноги. И собаки в совхозе почему-то не перестали выть. А, может, они всегда вечерами выли. Просто в обычной жизни никто на это не обращал внимания.

- Прощай, брат. Мы расстаёмся ненадолго. Жди нас всех, - сказал Шурик, младший из братьев, опустился на одно колено и сложил ладони на холмик перед памятником.

После него все по очереди прошли мимо холма могильного, опускали на свежую землю ладони и неслышно что-то говорили. Стало темно и совсем прохладно. Все, кто был, аккуратно заложили всю могилу венками, увитыми цветами из разноцветной гофрированной бумаги.

- Сейчас все идем на ужин, - громко сказал Лёхин отец. И пошел первым. До совхоза было минут пятнадцать ходьбы. До ресторана – полчаса. Лёха взял маму под руку.

- Ничего, - грустно сказала мама. - Все говорят, что там лучше, чем здесь.

- Лёха не ответил. Нечего было сказать. За двадцать один год никого не видел, кто бы воскрес, обошел всех и рассказал, как прекрасна загробная жизнь.

Он промолчал. Хотелось быстрее домой. На душе было плохо. Не скорбно, не жалостливо, а просто плохо. Так бывает, когда ты сам чувствуешь какую-то неясную вину перед всем и всеми, но никто вины твоей не понимает, не обижается и не наказывает. И вот это, наверное, самое тяжелое чувство изо всех, какие тебе даны для жизни.

В поминках радости нет - ясное дело. Но удивительно, что и печали большой да горестной тоже не случается никогда почти. По крайней мере, на тех обедах с обязательной кутьёй и всюду пахнущим одинаково компотом из сухофруктов, на которых раз семь уже пришлось Алексею посидеть. Уже после первых прекрасных и громких воспоминаний о покойном, за каждым из которых следовал перерыв небольшой для выпивания полного стакана водки, за столами выявлялось расслабление и всякие разговоры. Кто-то продолжал выискивать в минувшей жизни мёртвого красящие его поступки, возможности и умения. Кто-то упирал беседы за столом в его доброту, порядочность и любовь к родным, к земле, к человечеству и ко всему остальному. Семь раз ел Лёха кутью на поминках и, хоть знал умерших, никогда бы не нашел в них, живых, столько замечательного, сколько все без исключения ораторы постоянно видели в делах его и помыслах. Пока он ещё жил. На прощальном ужине в память о Володе отклонений от стандарта не предвиделось. Стена торцовая приняла на себя тяжесть рамы с портретом Владимира Сергеевича, угол которого пересекала широкая чёрная лента. Большой был портрет. Когда, кто и где его так быстро успел сделать и воткнуть в раму с вензелями, Лёху так удивило, что он сразу же дернул отца за рукав.

- Батя, а что, у них дома такая огромная карточка разве была? Как же я её не видел никогда?

- Ну… - отец молча прошел ещё с десяток шагов и показал пальцем на три стула, куда они должны были сесть. - Ну, понимаешь… Все наши просто ждали, когда именно придется Вову хоронить. Но Хамраев, хирург, и Ливинская, врач, которая его наблюдала, сказали, что никакими средствами продлить ему жизнь больше невозможно. Всё сделали, что только можно было. Дали три месяца. Это, мол, край. И спросили у нас, сказать ему или нет. Мы с Шуркой решили, что сказать надо. Вова был, сам знаешь, духом крепкий. Слюней не пускал сроду. Болел-то три года. А он прожил не три месяца, а девять. В конце, правда, ни с кем, кроме своих, бабушки, меня да Шурки встречаться не хотел. А говорить - почти не говорил. Пальцем нажмет внизу горла - со свистом и хрипами слова наружу пробивались. Но уже понять было сложно… В общем…Фотографию я взял у жены его. Моргуль в редакции переснял её, отретушировал и на рулонной бумаге напечатал портрет метр на метр. Раму сделали на мебельной фабрике. Шурка заказал. Наклеили на картон и вставили в эту раму за три дня до… Эх, бляха…Ладно, садимся.

Сколько людей говорило про Володю хорошие слова, Лёха не считал. Чем больше напивался народ, тем длиннее и запутаннее были добрые о нём воспоминания. Потом, через час где-то, выступления сольные иссякли и родня близкая вместе с дальней повели уже разговоры в узких кругах. То есть, с теми, до кого можно было дотянуться стаканом.

- Нельзя чокаться на поминках! - строго крикнула бабушка Фрося. – Сдурели, что ли?

- А, ничего, - начальник уголовного розыска дядя Саша Горбачёв махнул рукой и поднял вверх указательный палец. - Володька всегда был против традиций и законов православных. Не веровал он. И мы не веруем. Да, Николай?

Пьяный батя тоже налил себе в стакан и подтвердил.

- Да, Саня, ты в точку прямо! Не веровал он, и мы не блюдём даже пост и пасху не отмечаем. Потому делаем, как Вовка любил - звонко чокаться!

И они вместе с ближайшими соседями вшестером звонко стукнулись стаканами.

- Ма, ты за батей погляди, а я покурю пойду на воздух, - Лёха поднялся, взял со стола конфету и, разворачивая на ходу фантик, пошел вдоль длинного стола, за которым уже о покойном не говорили, а болтали что попало и даже пытались петь украинские почему-то песни. Поднял Алексей взгляд от столов и установил его на дверь входную. И увидел, что навстречу ему, к отцу, видимо, идет Малович Александр Сергеевич, Шурик. Он выпил поменьше, судя по походке, и потому сразу же увидел Лёху. Остановился. Отвернулся в сторону шумящей о чем-то своём родни и простоял так пока Лёха не прошел мимо.

- Ни хрена себе! - поразился Алексей. - Во как зацепила дядю-то моего любовь наша с Надькой да и свадьба, конечно. Не позвали его! Остальные тоже, конечно, пыжились слегка, но хоть и нехотя, но с ним разговаривали.

На улице возле входа было так дымно, что единственная лампочка над дверью не могла протолкнуть все свои фотоны и люмены до земли. Свет от неё застревал где-то на уровне животов отчаянно курившего народа.

Зажег Лёха спичку, размял «Приму» и тоже выдохнул вверх синюю и длинную порцию табачного дыма.

- Чё, молодой Малович? - тронул его сзади за плечо дядя Костя из Владимировки, брат деда, похороненного четыре года назад. - Жалко тебе дядьку своего, Володимира? Али тебе за нас, упырей колхозных, теперь не положено жалость иметь и уважение? Небось, заругает папаша бабы твоей, что хоронить ходил брательника батиного? На чёрный хлеб да воду посадит вместо осетрины да ананасов. И в начальники тебя засунуть погодит. Ты ж теперь не простолюдин, как я, отец твой, Шурка, капитан милиции, да Гриня наш Гулько. Мы ж казаки уральские. Самые свирепые, злые, тупые и нам токмо кровь дай пустить а хоть кому! Чернь мы, быдляки, а ты, сука, теперь барин. Шапки, мля, нету при мне, а то бы заломил щас прямо перед личностью твоей дворянской.

- Ты чего, дядь Костя, несёшь? - Лёха затянулся поглубже. - Был бы ты чуток помоложе, я бы тебе сейчас зубы почистил вот этим вот предметом.

Он переложил сигарету из правой руки в левую, а правую превратил в довольно внушительный кулак. Поднёс Лёха его к носу дяди Кости и тихо сказал.

- Заткнись, падла! Вы меня заколебали уже все! Вы что так окрысились? У вас что, дома пожгли работники тестя моего? Детей отняли, а самих из совхоза погнали полы у них в обкоме языком вылизывать? Какая ты к хренам чернь, если у тебя «Волга» такая же как у него, дом как у купца первой гильдии, скотины во дворе – как в среднем колхозе? А на деньги свои, на работе взятые, которую тебе, к слову, эта хреновая власть и дала, ты можешь весь обком выкупить вместе с площадью, где бронзовый Ленин торчит, руку к коммунизму тянет. Засохни, Константин Семёныч, не доводи меня до греха.

Тоже мне, обиженки! Да вы живёте получше секретаря обкома. И власти у вас до хрена. Свистнете, любой из Маловичей или Горбачёвых, так вам всё принесут-привезут, всё что пожелаете вам сделают. Вы же тут и серп и молот стопудовый. Клан, блин! Мафия! Вам ли жалиться и злиться! Вы везде! В деревнях Маловичи-Горбачевы, в городе, и всюду у вас зацеп, блат и сила.

- Лёха, охолони чуток! - встал между ними дядя Вася, с измальства друг и наставник Алексея. - Вы, мля, не на танцплощадке шмару делите. Тут поминки. Близкий человек ваш помер. А душа его сейчас над головами вашими висит. Ей надо эту хренотень слушать? Володя сам словом плохим не обмолвился при жизни ни про тестя Алексеева, ни про жену, да и про то, что на свадьбу нас не позвали, гадостей не говорил. И чернью ни себя, ни нас всех в жизни не называл. Ты чего себя так роняешь, Костя? Глянь на Лёху пока вдрызг не нахлебался. Ты его видишь, а? Он что, в золотых штанах сюда пришел? Его сюда «ЗиМ» привёз правительственный? Он что, через год после свадьбы забурел, давным-давно в обкоме сидит, народ шугает? Тесть должен его пять лет на верность проверять? На третий день после женитьбы посадил бы в кресло, откуда поплёвывать на нас, простаков, как нехрен делать! А он, Лёха, из редакции, как и отец его, в кузовах по степям мотаются, консервы с хлебом и луком домашним жрут в гостиницах. Отец бы давно уже главным редактором был! Родственник же теперь боярину. А как пахал в сельхозотделе, так и пашет. Лёха, у тебя зарплата какая?

- Девяносто рэ, - рыкнул Алексей Малович. - Весь год девяносто. Самая маленькая. Меньше нет.

Дядя Вася отодвинул Маловича и встал напротив дяди Кости. Остальные сгрудились рядом с ними и стояли плотным полукругом.

- А ты, Костик, сколько гребёшь в месяц, а? Чернь обиженная и униженная?

Пятьсот имеешь за то, что силос на яме ковшом перемешиваешь?

- Какие пятьсот?! – тихо возмутился дядя Костя. - Четыреста, и то при напряге набегает.

- У тестя зарплата какая? - Василий повернулся к Лёхе.

- Жена говорила, что четыреста. И три рабочих костюма дают бесплатно на три года.

- Так что, иди, Константин, в задницу. И там обижайся, хоть тресни. Чернь, мля.

Дядя Костя плюнул под ноги и пошел в ресторан.

- Матери скажи, дядь Вась, что я домой поехал. Володю помянул и дома помяну. И вообще, помнить всегда буду. Это мужик был, - Лёха пожал Василию руку, повернулся и бегом рванул к концу совхоза. На остановку.

Душа его страдала. Комок в горле перешибал дыхание. Он бежал и думал только об одном. Есть ли где-нибудь в бесконечном пространстве такая добрая сила, которую называют справедливостью? И если есть, а не быть её не может, то почему не слетит она молнией острой и не рассечёт на мелкие ошмётки этот проклятый узел, связавшийся и ставший непреодолимой преградой на такой ровной дороге, ведущей к своим? И не находил ответа.

Хотя, конечно же, он был.

Глава семнадцатая

Такие смешные бывают у каждого человека времена, когда оказывается вдруг, что именно у него одного ничего не происходит. Застряли бегущие дни его, недели, месяцы в одном каком-нибудь месте. Где нет ничего. Ни ветра перемен, ни страстей, радостей и печалей. Даже вращения планеты нет для тебя. Или ночь сплошная бесконечная. Либо утро раннее, когда проснулся ты и понимаешь, что надо продолжать лежать. Потому как всё остановилось и незачем куда-то двигаться, так как некуда. Всё замерло как на фотографии. Это примерно то же самое, что ты застрял в лифте. То есть, это, конечно, он завис между седьмым и восьмым, а ты внутри. Слышно тебе через верхнюю дыру шахты, что и машины носятся, голуби на крыше переговариваются, дети во дворе визгом пугают кошек с собаками, понимаешь ты, что пьяный лифтёр ещё не скоро увидит на щите в каморке своей мигающую лампочку возле номера тридцать пятого дома, а и увидит, то нескоро найдёт свой кривой ключ, чтобы оживить лифт.

И вот когда застывает время твоё, не даёт метаться и суетиться, то два ярких чувства одолевают твой разум. Одно прекрасное: нет проблем. Нет движений неосторожных, своих и чужих, которые делают жизнь хуже и опасней. Несчастий нет, бед, стихий и летящего на тебя взъерошенного от скорости будущего, где загадка на загадке и полное неведение. Другое чувство - ужасное. Ну как же! Ты ведь живой! Хочешь счастья, а за ним надо бегать, отлавливать. Но всё стоит, и ты будешь стоять вместе с застывшей жизнью. А были планы, желания, мечты. Догнать, перегнать, добиться, потом ещё раз сто добиться. С ветром перемен улететь туда, где как раз всё неудачное меняется на удачное, а сам ты так быстро изменишься в лучшую сторону, что изумится мир прекрасный и примет тебя как сына блудного, который вернулся, чтобы сказку сделать былью.

Эх, жаль, что только воображение может показать нам такую странную фантастическую кинокартину, снятую мозгом так, мимоходом, не отрываясь от изнурительной работы над разрешением кучи задач, вопросов и проблем.

Правда, и ругать-то за такие закидоны воображение нельзя. Потому как всё, что ни делается, всё, что ни кажется, - всегда к лучшему и всегда правильно.

Лёху Маловича иллюзии такие посещали редко, конечно, но потрясали его сознание как шипящий грандиозный удар молнии. Когда-то, лет десять назад, в ливень бешеный спрятались они с другом деревенским Шуркой под толстой берёзой в глухом лесу Каракудуке. И молния воткнулась огромным раскалённым ножом в ствол метра на три выше их голов. Полдня

после этого они ни черта не слышали, в горле держался раздирающий глотку дымный запах палёной стружки и трясло обоих так, будто на лесных дорожках они поочередно встречались с лешим, бабой-ягой, Кащеем Бессмертным и Змеем Горынычем. Сильное было впечатление. Память на всю жизнь.

Вот ему от чего-то именно после похорон брата отцовского, Володи, и явилось чувство это. Ощущение остановки жизни. Смешано было оно и с самой печалью от смерти очень доброго, хорошего старшего товарища, да с запавшими в мозг и душу трагическими разрывами в родне из дорогой Владимировки, со многими родственниками из Зарайска и некоторыми друзьями близкими, но, в первую очередь, конечно, изменение облика любви к жене. Вроде ещё позавчера облик был светел, как безгрешные лики святых на иконах. А тут ни с того, ни с сего почудилось Лёхе, что замерла их любовь общая в неловкой, неудобной позе и застыла. Именно так время и бег жизни иногда замерзали в его воображении. Надежда вообще никак не показала хотя бы дежурного сожаления о кончине теперь уже и её родственника. Ни словом не утешила Лёху о разрыве с другом детства и вообще перестала спрашивать его о чём либо, кроме его нерегулярной сдачи зачетов и экзаменов.

- Надо, обрезать «хвосты», Алексей, - очень серьёзно внушала ему жена.- У тебя в институте одиннадцать крупных долгов. Я за тебя поручилась перед деканом, что ты выправишь ситуацию к концу декабря. К каникулам надо подойти без задолженностей. То есть я на себя взяла твою ответственность. Меня хотя бы не подведи.

Она вечером, когда Лёха пришел с поминок, дала ему книгу по грамматике, пару конспектов и села в кресло лицом к окну, разместила на разросшемся животе тетрадки. Всё. Исчез для неё и муж, и звёзды за окном да прочие раздражители вроде радиоприёмника, орущего истошно патриотику хоровую, да родителей Лёхиных, громко обсуждавших перепивших лишнего родичей на поминальном ужине, которые вместо грустных размышлений о судьбе Владимира Сергеевича несли всякую ересь. Хохотали и швыряли друг в друга пирожки с капустой через пять столов. Замерло время для Лёхи. За две недели он как во сне написал три безликих материала в газету, сдал пять зачетов и два экзамена, съездил в командировку за двадцать всего километров и отработал на пяти тренировках вместо десяти, после чего тренер сказал равнодушно.

- Не сделаешь мастера в этом сезоне - ищи другого дурака, который будет с тобой как с сосунком нянчиться.

Не звонили друзья, тетя Панна, Шурик и Горбачёвы. Надежда от стремления к вершинам познания языка не отрывалась, спать ложилась намного позже Лёхи, вставала раньше и количество их тёплых объятий и нежных поцелуев к декабрю иссякло почти напрочь. До обеда она торчала в институте, после него бежала к маме, а в Лёхину комнатку возвращалась ближе к вечеру. Родители с Алексеем пересекались исключительно на кухне, причём отец стал молчаливее чем всегда, а мама говорила с ним только на одну тему. Выразить всю её, если мысль сконцентрировать и обобщить, можно было одной фразой.

- Ты, Алексей, Надежду старайся от учёбы не отвлекать. Вот родит она скоро, так и не останется ей времени на интенсивную работу с языком. Ты её береги, не отрывай от главного.

- Ты меня не разлюбил, Леший? - прашивала вдруг Надя, повернув голову вполоборота к сидящему на кровати мужу. Больше ему сесть было не на что. Он или книжку читал не институтскую, или писал что-то для газеты, положив стопку листов на мягкое покрывало. Лёха задумывался на минуту, чтобы понять самому: правдой ли будет то, что он ответит.

- Нет, Надюха. Не разлюбил. Ни причин нет, ни поводов.

- Я тоже тебя не разлюбила. Хотя общаемся мы мало и редко,- Надя задумчиво глядела в стену, потом отворачивалась и погружалась в сокровенный чужеземный язык.

Так и застыло время несущейся к старости жизни столбиком термометра, застрявшего надолго на нулевом градусе. И только первого декабря с утра оно вздрогнуло, воспрянуло и взбудоражилось от новости, которую, похоже, ждали все, кроме Лёхи и его отца. Утром у подъезда скрипнула шипами по заиндевевшему, прихваченному тонким ледком асфальту, машина Игната Ефимовича Альтова. Из неё, не дождавшись полной остановки, птицей тяжелой, вроде пеликана, вылетела, размахивая полами кашемирового пальто как крыльями, Лариса Степановна. Она отстучала подковами австрийских сапожек по шестидесяти восьми ступенькам и радостно ввалилась в открытую уже дверь. Отец увидел её через окно случайно и сразу доложил маме.

- Тёща Лёхина сейчас поднимется. Взъерошенная вся и почему-то радостная.

Мама Надежды пробежала в комнату молодой семьи, зацепив за руки и Николая Сергеевича, и Людмилу Андреевну.

- Вот! - сказала она с интонацией футбольного комментатора Озерова, когда он убеждался, что наши забили гол. - Это ордер! Это ключи. Улица Павлова, дом семь, квартира девять, второй подъезд, второй этаж. Ответственный квартиросъёмщик - Альтова Надежда Игнатьевна.

В комнате стало так тихо, как бывает только в огромном читальном зале библиотеки имени Толстого летом, когда никто не кашляет и не чихает.

Немая сцена напоминала гоголевскую, которая долго длились после слов Городничего «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие». Только у Гоголя среди присутствующих сразу же возник испуг и разные противоречивые чувства.

А в Лёхиной комнате все, кроме Надежды, онемели от того, как непринужденно, весело и лихо донесла неожиданную весть тёща.

Мама, ожидавшая свою квартиру в восьмилетней очереди, доложила о получении своего ордера семье плача и утирая беспрерывные слёзы кухонным вафельным полотенцем.

- Ни хрена так! - взял в руки ордер Лёха. - Коммунистические блага посыпались на неподготовленный народ. Чем заслужила студентка Альтова такую премию? Не будучи пока профессором, премировали её как нобелевского лауреата. Бурные аплодисменты!

Лёха подбросил несколько раз над головой связку ключей, бросил их на секретер, хмыкнул, закурил прямо в комнате при беременной женщине. Но сразу и вышел. Сел перед подъездом на скамейку, почесал затылок, матюгнулся вполголоса, а полным голосом произнес.

- Ну, всё, бляха! И ты, Алексей, наконец, попался в сетку. Теперь, Алексей, ты в неоплатном долгу перед Родиной, партией и лично Игнатом Ефимовичем Альтовым. Поймал-таки! Молодец! Чтоб я сдох!

С балкона мама крикнула тихо, чтобы соседи в открытые форточки не поняли ничего. Не разобрали чтобы:

- Алексей! Простынешь! Давай быстренько домой. Нам через десять минут ехать!

Батя к ней подошел, через перила перегнулся.

- Старик, не дури. Точно простынешь. А в командировку послезавтра я за тебя поеду? У меня - во, сколько дел и без твоих! Давай бегом.

Соседка Заславская с третьего этажа услышала-таки. Вывалилась на балкон свой.

- Ничего не случилось, Людмила? Лёша, у тебя всё в порядке?

Соседка, мама говорила, очень хотела через Лёху упросить секретаря обкома Альтова, чтобы он дал команду ректору института, где работал преподавателем философии и обществоведения её муж Валентин Геннадьевич. Она считала, что именно ректор делает всё так, что мужа третий год подряд заваливают на защите кандидатской диссертации. Мама, как могла отбрёхивалась, оттягивала, придумывала плохие отношения зятя с тестем. Но Заславская имела стойкость, видела цель и добиралась к ней через регулярную долбёжку Людмилы Андреевны, терпеливо веря в то, что Маловичи сдадутся и натравят Лёху на тестя с благородной целью. Сама Заславская видела в перспективе мужа доктором наук и профессором. А рычагов толковых до Лёхиной женитьбы не имела. И теперь, чувствуя реальность воплощения мечты, она полгода выждала, после чего плотно села маме Алексея на уши. К самому Лёхе подойти она побаивалась. Лёха Заславских не любил за изворотливость и патологическое враньё, а потому говорил с ними редко и сквозь зубы.

Нехотя поднялся Алексей со скамейки и вернулся домой. Все уже в рядок сидели на диване. Ждали. Только батя пил чай на кухне и читал вчерашние «Известия»

- Алексей, - сказала обиженно Лариса Степановна. - Ну, что случилось? Радость у вас в семье, а ты бычишься, норов показываешь, как конь необкатанный.

- Необъезженный, - поправила её Надя аккуратно, обняв для смягчения реакции. Мама её терпеть не могла, когда ей делали замечания. Но вытерпела.

- На хрена квартира нам так шустро? - Лёха встал перед диваном и руки сунул в карманы. В глаза ему никто не смотрел. Злые были глаза у парня, как и интонация. - Год прожили. Студенты оба. На кооперативную квартиру нет денег. В очередь на получение записаться негде. Я ещё не отпахал полный год в редакции. Рано лезть в список. Надежда вообще хату получить не может. Студентам только место в общаге светит. И то не всем. Стало быть, квартира блатная. Любой дурак поймёт.

- Пусть понимает как хочет, раз дурак. А умные завидовать не станут. - Тёща засмеялась. - Чему завидовать-то? Надежда же не машину персональную с шофёром заимела, ректором института её не назначили. А квартира эта мне в областном Доме политпросвета по очереди подоспела. Тоже пять лет записана была. Вот так совпало.

Лёху прорвало. Он взял Надю за руку и аккуратно поднял. Поставил рядом.

- Вы что, разводитесь с Игнатом Ефимовичем? Ещё пять лет назад надумали?

На кой пёс лично вам квартира ещё одна? Вы же мне говорили, что никогда не врёте! - Алексей повернул Надежду лицом к себе. - Тебе тут плохо жить? Учить английский не дают? Загоняли домашним непосильным трудом? Стираешь с утра до ночи, кастрюли вылизываешь, мама моя поедом тебя кушает, со света сживает? А батя, наверное, материт несчастную девушку на весь дом без причины, для устрашения? Чего не так-то?

- Ребенок скоро родится, - Надежда вырвала руку и снова села на диван между двумя мамами. - Я учу допоздна. Ты шарахаешься по своим делам до ночи почти. Значит, я сама должна буду всё должна успевать. А мамин дом рядом. Она будет помогать за ребенком ухаживать, еду готовить. Мне-то пока диплом не получу, когда всё успевать?

- Ё-моё! - озверел Алексей Малович. - Ты же позавчера ещё мне рассказывала, как тебе нравится наше маленькое, но уютное и тёплое гнёздышко! И потом, даже если тебе обрыдло тут, то спроси маму свою, какого чёрта хату тебе дали в обкомовской «деревне»? Что, возле завода или на новостройке около воинской части строить перестали? Да через каждую неделю по пятиэтажке сдают! Нас же с тобой заплюют везде, где знают. Друзья… Ну, у тебя, слава КПСС, только две подружки. С головы до ног не покроют. Силенок не хватит. А у меня – полгорода знакомых. Редакция. Институт. Домой сюда по привычке придут приятели, а мама им скажет, что переехал я. Жена квартиру получила. Улица Павлова, дом семь, квартира девять, блин! А у меня же тупые все знакомые, включая институтских, редакционных и спортивных, музыкантов и уличных пацанов. Во, скажут, вырос как Лёха-то! Не по годам заслуг нахватал. И жена обкомовская, и квартира, и в редакцию его посадила рука властная…Скоро вертолёт персональный дадут. Летать в командировки по районам. Стыдоба же. Вы ведь можете! Поменяйте эту квартиру хотя бы на нормальную. Для обыкновенных, не для богом поцелованных и секретарём обкома вдогонку после бога.

- Ты, это…- выглянул из кухни отец. - Сюда поди.

- Ну, я принципиально не понимаю такой неблагодарности, - сказала мрачно тёща. - Если любишь жену, то радоваться надо, что ей и тебе создают все условия для творчества и воспитания ребёнка, который вот-вот уже…

- Я сам должен ей условия делать. И ребенку, - огрызнулся Лёха, не оборачиваясь. - Не такие, конечно, какие власть большая ковать позволяет. Но нормальные. Как у большинства народного.

- Ну, когда это ещё будет!? - воскликнула Надина мама. - Не при нашей с отцом жизни. А я хочу, пока живая, радоваться, что дети мои не обделены ничем. Понятно?

Успел Алексей крикнуть только одну, но уместную фразу, после которой батя рванул его за руку и усадил на кухонный стул. Лёха почти на лету - так резко дернул его Николай Сергеевич, выкрикнул.

- Тогда сыновья какого чёрта сами живут и квартир ваших обкомовских не берут? Или, блин, они для вас – второй сорт? Живут как люди. Стоят в очереди. Один в СМУ, другой в тресте. Пока снимают квартиры. Тоже женатые. Тоже дети у них вот-вот наклёвываются! Бляха!

- Да заткнись же ты! - батя вдавил Лёху в стул. - Рот закрой. Это всё дурь полная. То, что ты тут выступаешь, как гипнотизёр или укротитель змей. Всё уже сделано. Сделано уже, допёр? Никто обратку крутить здесь не будет. Сдуйся. Впустую жилы рвёшь. Иди и уладь там всё. Женился по любви?

- Батя! - взвыл Алексей. - Ну ты-то хоть…

- И знал на ком, - отец шептал очень тихо. Только Лёха и слышал. - Потому живи как жил, но не борзей. Игра тут такая, что какие-то условия второй стороны принимать надо. Они же терпят твоё раздолбайство. Шурка рассказал, что у тебя на прошлой неделе привод был в пятое отделение милиции. Кого ты вырубил возле универмага?

- Козла одного. Он у нищих, ну знаешь же - там безногие сидят на тележках. Им подают копейки. Так он у них каждый день почти всё отнимал. И никто ничего. По фигу всем. Меня позвали через Михалыча. Он мне позвонил. Ну, так отпустили же через час. Разобрались.

- Фамилия у тебя хорошая, - хмыкнул батя. - Как у начальника отдела уголовного розыска майора Маловича. И удостоверение твоё редакционное как щит непробиваемый. Разобрались они… Хорошо, Альтов не знает. В сводку не включили. Короче, иди и исправляйся у всех на глазах. Давай.

Вышел Алексей из кухни на неопытный взгляд мирный, обновлённый. Другой совсем человек вышел. Воспитанный, культурный, понимающий ситуацию.

- Мы с батей обсудили тему, - сказал он почти интеллигентно. - Извините за истерику. Не разводиться же из-за этой квартиры. Погорячился я. Когда переезжать-то?

- О! - сказала тёща радостно. - Умный мужчина.

- Да! - подтвердила Надежда. - Благоразумный.

- Ну, а я что говорила? - обрадовалась благополучному исходу мама Лёхи.- Он сперва погорячится, а потом в себя придет и поступит, как положено взрослому мужчине.

- Переезжать пока рано. Дня через три-четыре. Там пока пусто. - тёща поднялась и пошла одеваться и обуваться в сапоги из Австрии. – А сейчас все поедем и коллективно придумаем, где и что нам ставить, стелить и вешать. Верно?

- Так и это тоже не мы с женой решаем? Ну, куда мыло класть, где чайник будет стоять, гантели мои? - Лёха сделал специально круглые глаза. Хотя уже с помощью отца быстро понял, что всё в квартире новой будет так, как понимает положение вещей мама Нади. Она же тёща, нелюбимое существо у всех мужей тещиных дочек. Второй вариант - развестись с женой и жить, как жил. Но он как-то не вписывался пока в общую благостную картину жизни. Ведь и любовь не свалила, жила внутри, хоть и в некотором напряжении, которого не было ещё полгода назад. И у жены такая же каша внутри кипела. Любовь вперемежку с некоторой, видимой пока только Алексею, настороженностью.

- Батя, а ты не поедешь хоромы смотреть? Может, подскажешь, куда повесить портрет секретаря обкома Игната Ефимовича, благодетеля, а куда фотографию «Леонид Ильич на охоте»?

- Я в редакцию, - сказал отец. - И ты через два часа будь там же. В кабинете зама летучка сегодня. «Разбор полётов» за неделю.

- Он успеет. Мы быстренько там, - помахала рукой Надежда и вереница из трёх счастливых женщин, и одного строптивого, но усмирённого молодого главы нового семейства, поочередно взошла под лакированную крышу черной как усы грузина «волги», которая крутнула вхолостую колёсами на льду и унеслась в сторону светлого будущего одной всего счастливой семьи. Будущего и уже почти настоящего, построенного неделю назад и сданного «жилкоммунхозом» обкому в эксплуатацию с оценкой «отлично».

Все, почти без исключения, знают, что являет собой лицо человека при встрече с удивительным, поразительным, странным или страшным. Оно представляет собой сильно измененную лучшую часть тела, досконально изученную и знакомую до мелочей благодаря зеркалу и фотографиям. Изменяется лицо потрясённого, например, человека следующим образом: зрачки расширяются, самопроизвольно отвисает челюсть, появляется нечаянное глупое выражение и брови подскакивают вверх почти до лба. Когда Лариса Степановна повернула дверной ключ, предварительно надавив на кнопку звонка, который изобразил что-то похожее на соловьиную трель, выражение на лицах всех, кто прибыл, были настороженно-выжидательными. Но когда все, в

порядке малой очереди оказались внутри, произошло то, о чём было написано чуть выше. То есть, отвисли челюсти и так далее. Двухкомнатная квартира имела прихожую, которой вполне было бы достаточно для комфортной жизни взвода солдат. Зал легко вместил бы роту, спальня годилась для размещения в ней боеприпасов и оружия для небольшой, длиной в полгода войны. В туалете можно было танцевать вальс без риска повалить унитаз или обломать раковину для мытья рук. Не было биде, правда. Но это только потому, что в Зарайске они не прижились даже у высшего руководства, имеющего поголовно рабоче-крестьянское происхождение. В ванной комнате тоже могла бы поселиться молодая семья с одним неглупым ребенком, который не стал бы открывать все краны сразу. Но стол бы туда вошел запросто, четыре стула тоже, холодильник можно было бы воткнуть в душевую кабину, газовую плиту - между кабиной и раковиной, а спать в ванной на хорошем двуспальном матраце. Такая расширенная оказалась ванна. Правда, маленькому ребенку пришлось бы стелить постель на столе. И жить так, пока дитё не станет свешиваться со стола до пола головой и ногами.

Так ходила компания по квартире с измененными лицами, кроме тёщи, которая тут уже освоилась. Ключи, оказывается, дали ей ещё три дня назад. Особенно поражали и не давали возвратить челюсти на место окна. Они были сделаны из плотнейшего дуба, лакированного до зеркальности, а размеры имели такие, что при наличии в Зарайске индийских слонов – они могли бы входить и выходить в окна по двое, причем не пригибаясь.

- Ого-го! - сказала, наконец, Лёхина мама. - Это ж… Ну, я не знаю! Это просто… Даже как-то… Я в кино видела. Там американский сенатор жил примерно в такой квартире. Наш, конечно, фильм. Но консультанты режиссера помогли точно воспроизвести квартиру сенатора.

- Алексей, нам с тобой будет страшно с маленьким ребенком в такой безразмерной квартирке жить. Тут ребёнок может отойти немного и потеряться. Неделю искать придётся, - Надя радостно засмеялась.

- А где Алексей? - спросила всех сразу Лариса Степанова.

- Леший! - Надежда внезапно обнаружила, что не наблюдает мужа в зоне видимости. – Может, он на площадку вышел покурить?

- Никуда не вышел Леший, - крикнул Лёха из чулана на кухне-столовой. Если стоять в двери кухни, то чулана почти не видно. Вход в него прикрывался декоративной колонной, на которую можно было повесить всякие наборы ложек- поварешек и какую-нибудь картину с фруктами размером метр на два.

- Я в чулане этом сделаю себе маленький спортзал. На полках будут кастрюли, а на полу гантели, штанга и специальная наклонная доска для качания пресса.

- Ну вот, теперь давайте ещё раз осмотрим эти голые стены и всё остальное пространство, - тёща достала из сумки пачку листов бумаги и цветные карандаши. - Надо прямо сейчас решить, куда и что ставить, что на пол класть, что вешать на стены, какие люстры цеплять, портьеры и тюль. И зарисуем всё, составим, так сказать, проект.

- Я тогда на улицу пойду, - Лёха ещё раз с ужасом оглядел скромную двухкомнатную квартиру площадью метров в сто. Квадратных, ясное дело. - Там скамейка красивая. Как в парке. Гнутая, длинная. Я вам тут уже непригоден. Слушать, чего бы я хотел, тёща всё равно не будет. Всё как сама захочет, нарисует, а потом заставит и завесит. А вы, мама с Надей, будете понятыми. Или свидетелями. Будете одобрять её соображения! Ура!

- Ну, ты и язва, Леший, - шлёпнула его по шее Надежда. Легко. Почти нежно.

- Иди, иди, - махнула рукой Лариса Степановна. - Посиди там. Подожди братьев жены твоей. Они минут через пятнадцать придут. Квартиру смотреть. Договорились мы на двенадцать с ними.

Разместился Лёха на скамейке, выкурил сигарету и задумался. Ушел как бы в самого себя. Думалось ему примерно следующее, если опускать попутные нудные и нецензурные мысли.

- Вот тут мне как-то надо будет извернуться и утаить от народа переезд в хоромы эти. Кенты уличные будут на старый адрес приходить. Значит, маму уговариваю нагло врать, что вот как раз сейчас я на редакционном задании. И сообщать, что в квартире поменяли номер телефона. И называть новый. Будут звонить, Лёха сам сообразит, как им встретиться возле старого дома или где-нибудь в городе. С этим легче. Теперь редакция. Батю уговорить, чтобы про переезд не ляпнул - тоже вполне осуществимо. Но с телефоном-то как быть? Не может же у отца быть свой телефон, а у сына свой. Дурь полная. Тут один, и то без Альтова хрен поставили бы еще пару лет. Значит надо версию отработать правдоподобную. Сразу в голову не лезет ничего. Институт теперь. Кроме Трейша Серёги, дружки свадебного и сокурсника, никто в старую квартиру родителей и не приходил. Далеко. Да и таких друзей, которые вообще могли забегать к нему домой, трое-то и было всего. Трейш, Жердь да Нос. Жук, как друг, растворился в общей массе, ушел в мир людей, увлеченно и азартно догоняющих носящиеся повсюду деньги, и не стало друга. Теперь главное! Владимировская родня не может не узнать, что Лёха с женой больше с родителями не живут. Мотаются же почти все, кроме древней бабушки Горбачихи и жены дяди Саши Горбачёва то в гости, то закинуть продукт деревенский. То посоветоваться с умными людьми по серьёзным темам, которые в деревне появляются как яйца из курицы - штук по пять в день. А отец Лёхин слыл прямо-таки шибко умным. Да и маму дурой не считал никто. Учительница может быть дурой? Глупости какие! Так вот, с ними как? Увидят же. И спустилась с небес декабрьских холодная, но гениальная мысль. А вот полаялись пара родителей и пара детей до обид смертельных, даже стаканами да ложками пошвыряли друг в друга. И пошел тогда Лёха по миру, да по базару конкретно, где народ объявления клеит на ворота, и нашел там среди бумажек, что сдается квартирка убогая, но дешевая возле аэропорта. Да и съехали молодые туда насовсем. А может, даже и дольше. Идея так понравилась Лёхе, что он моментально и придумал, как внедрить её отцу с мамой. Мол, если тут останемся жить, то владимировские, униженные и оскорбленные, сроду к Маловичам городским не зайдут. Ну, вроде и достаточно было пока приёмов, чтобы не засветить Лёхин безвольный и отвратительный поступок - клюнуть на наживку - подачку с плеча барского. Закурил удовлетворенный работой разума своего Леха, закинул ногу на ногу, глаза закрыл и размечтался о том, что скрыть недостойное простого советского человека заглатывание барской наживки получится теперь. Как и утаить погружение в позорную роскошь, за которую и не любили людей, высоко парящих над ползающим народом.

- Эй, Лёха! - появился прямо в голове смешливый голос Ильи, самого старшего из детей Альтова. – Выгнали, что ли? Укусил, наверное маманю нашу?

Алексей открыл глаза. Андрей, средний сын семьи, шел, на пару шагов отставая от брата.

- Привет, Алёха! - крикнул он издали. - Двигайся. Посидим, покукарекаем.

- Я бы лучше порычал! - усмехнулся Лёха. - Блин, это ж трындец-ситуация.

Жить буду, как секретарь обкома. В хате можно по лёгкой соревнования устраивать. Или две площадки сделать - волейбольную и баскетбольную.

- Да, попал ты бате на крючок, - засмеялся Илья.

Лёха поднялся. Пожали руки крепко. Ребят обоих он знал давно. Андрей с ним в одной секции тренировался. Бегал сто десять метров с барьерами. Илья футболистом был неплохим. Тоже на стадионе «Автомобилист», он на поле, а Лёха с Андреем на гаревых дорожках и площадках.

- Мы попозже в квартиру пойдем, - сказал Андрей.

- Сядем пока дружно, - добавил Илья. - Надо поговорить.

- Надо – поговорим, - Лёха сел первым. - Случилось чего?

- Ну что-то вроде того, - Илья откинулся на спинку. – Короче, слушай.

И пошел разговор тот, которого Лёха ждал, но не надеялся совсем, что он когда-нибудь состоится и направит его жизнь точнее, чем карта посылает туристов-путешественников во времена и пространства.

Андрей повернул к дому голову, протащил взгляд по второму этажу и остановил его на трёх окнах.

- Здесь квартира? - показал он пальцем на окна, огромный балкон с дубовыми перилами и кованой узорчатой решеткой с трёх сторон.

- Ну, - сказал Лёха. - Это не квартира. Это, блин, палаты царские. Там и жить-то страшновато. По дороге из туалета на кухню потеряться можно. И хрен найдут тебя, если не будешь «помогите!» орать.

- Слышь, Лёха, ты влип по уши, - Илья раскрыл ладонь и приготовился загибать пальцы.

- Не гони, Илюха, - Алексей прикрыл его ладонь своей. - Я сам понимаю, что все, кто знает меня, мысленно приклеют мне на лоб табличку. На ней будет фраза Ильфа и Петрова «И ты, Брут, продался большевикам!» А я и продался. Так выходит. Вы вот смогли слинять от благодати барской, от даров коммунизма, победившего в отдельном обкоме партии. А мне как слинять было? Вам он отец родной, вы – дети, строптивые и своевольные. Свободные, как пингвины в Антаркиде. Подросли и сдёрнули из дома. Кто вас поругает?

Только уговаривать вас можно было. Ласково. Ну, похоже, и уговаривали, и ругали. Только вот ваше желание жить, как хотите вы сами - это и право ваше. А я? Я тоже из дома уходил в пятнадцать лет. Спортинвентарь в техникуме выдавал и в школе учился. Но мне-то сейчас как жить? Прав никаких, бляха! Все права у тёщи. А я женился-то всего год назад. Разводиться что ли из-за того, что Надьке эту хату отец ваш подарил? Ни она её не заслужила, ни я, тем более.

Андрей кивнул. Согласился.

- А меня, ну, минимум полгорода знает как простого парня без связей блатных, претензий на красивые должности командные, - сказал Алексей. - А тут - на! В институте - свободное посещение. Я, блин, один его имею там. Остальные берут академический и идут вкалывать, зарабатывать на жизнь. А мне, бляха, ничего не надо делать, пальцем не надо шевелить. Всё как в сказке - само делается. Только успевай ура кричать! Меня в редакцию областной, мужики, газеты мгновенно берут без анализов и флюорографии. Без испытательных сроков и проверок на вшивость. Через неделю везде будут знать, что я в обкомовский квартал переехал. В хаверу с чересчур улучшенной планировкой, блин! Я уже двух из троих друзей детства потерял. Они считают, что я скурвился и нарочно охмурил дочку второго человека в области, чтобы во власть втиснуться и банковать потом, да в отпуск на Золотые пески кататься. Куча народа бегает ко мне как к родственнику благодетеля, которого надо попросить о чем-нибудь. Или квартиру пробить без очереди, или кандидатскую защитить помочь. Я на похожие просьбы сам бегал с редакционным удостоверением. Чтобы не подумали, будто я жлоб и просить тестя не желаю. Не хочу помочь людям простым. И у меня получалось. Сам помогал. Пару статей напишу про того, кого прошу знакомым доброе дело сделать. Он и делает, что попрошу. Но долго же не смогу я в таком ритме крутиться. Мне работать надо, учиться хоть как-нибудь, тренироваться, дома с женой быть. Худо дело, мужики. Разъясните, что есть что и как. На душе - будто конь нагадил.

Алексей закурил и от волнения поднялся, ходить стал вдоль скамейки туда-сюда.

- Лёха, не мельтеши, сядь, - Илья снова приготовился пальцы загибать. - Теперь нас послушай. Мы с Андрюхой говорили про тебя. И всё понимаем. Тебе сложнее крутиться между внешним миром, Надеждой, и родителями нашими.

Мы просто с ними полаялись на предельных оборотах и ушли. Ни я, ни Андрюха не хотим, чтобы отец нас тянул вверх, подсаживал повыше. Мы сами – пацаны с улицы. И друзья у нас - работяги, слесари да токари, спортсмены, артисты-пьяницы, чертежники из проектного института, фотографы из парка. Обкомовских вообще не знаем. У нас в друзьях только уркаганов нет, как у тебя. А в остальном – живём, как и ты жил до женитьбы. Отец от нас отстал. Мать тоже. Так, пару замечаний отвесят за месяц – и всё.

- Да быть не может, чтобы он вас не попытался в обком посадить. Через горком, горисполком. С пересадкой, короче. Или сразу - в инструкторы с дальнейшим ростом вверх, - Лёха улыбнулся.

- Пробовал, - Андрей тоже вспомнил что-то, улыбнулся. - Ему нужна смена. У него бешеные связи по всей области, в Алма-Ате и Москве. А ему лет десяток ещё - и на пенсию. Надо эти связи удержать, чтобы до старости жить, как привыкли. То есть, всё иметь. Не бояться старости. Да ту же власть проявлять через своего человека. А кто для этого подходит на все сто? Только свои. Родня. Это самый верный способ не потерять власть целиком. Он без неё, без власти зачахнет и болеть начнет, и помрет скоро. Она хуже анаши и кокаина наркотик – власть. Вот мы с Илюхой сорвались с крючка. Ну, честно, подвели отца. Поломали ему надежду и планы. Я год каменщиком вкалывал, потом прорабом полгода, сейчас замначальника СМУ. Потому, что практически жил на стройке. В каптёрке ночевал и первым на работу из неё приходил. Илюха в трест устроился после техникума. Его туда по распределению направили. Младшим сотрудником в отдел технического контроля. Так он тоже не вылезал с утра до ночи со стройплощадок городских. Через год его собрание работяг выбрало начальником отдела этого. За толковую работу по контролю за качеством. Собрание!!! А рабочих, если не захотят, сам Брежнев не уговорит. Теперь - твоя очередь. Сорвешься - уважать будем ещё крепче. Не сможешь - считай мир твой привычный рухнул. Ни друзей душевных не станет, ни занятий любимых. Зависти к тебе будет много, ненависти и полного недоверия. Как ко всей КПСС. По улицам запретят шарахаться. Отец вон только пятьсот метров проходит до обкома. Обычных людей мимоходом видит. Или из окна машины. Всё!

- Смотри сюда, - Илья загнул мизинец. - Думаешь, отец приказал ректору дать тебе свободное посещение? Ни фига. Редактор газеты сам попросил. Потому как сам решил, что отцу будет приятно и он редакторское рвение оценит, похвалит мысленно. Он же не идиот. Догадывается наверняка, что Альтов знает, где ты работать хочешь. И прекрасно чует, что через год-другой, когда ты наберешь информации всякой по области, опыта пропагандистского наберешься, секретарь Альтов сразу заберёт тебя в обком.

- Отец тебя скоро всё равно начнёт готовить к работе в своей всесильной коммунистической конторе, - вставил Андрей. - Повторяю. Ему нужно подготовить своего человека на своё место. За пять лет он это сделает легко. Сам не заметишь как.

Илья загнул палец безымянный.

- Пошли дальше. Как ты считаешь, Надьке разрешили закончить институт за два года вместо четырех потому, что отец попросил? Хрен там! Он и не думал об этом ни разу. И помочь ей, простой студентке, подготовить ещё на втором курсе кандидатскую, а потом в Москве её защитить успешно, тоже он приказал ректору? Блин! Да они сами из кожи лезут, чудеса всякие творят, благородные поступки совершают, чтобы тесть твой отметил. Чтобы батя наш записал в блокнот настольный: да, вот какой хороший человек ректор Никифоров. Будем его беречь и всячески поощрять. Сами всё делают, понимаешь? Угождают наперёд

- Надюха сейчас сама может запросто и экзамены за все курсы сдать, - Лёха громко засмеялся. - Она как трактор пашет безостановочно. С утра до ночи. Всё уже выучила. И кандидатскую хоть завтра защитит. Язык и фонетику свою она получше преподавателей знает. Но хрен бы кто разрешил ей и экстерном сдавать, и кандидатскую делать, будь она дочкой киномеханика из кинотеатра «Казахстан». А наш ректор уже ей все разрешения выписал. И печать влупил здоровенную!

- Так эта иерархия устроена, - заключил Андрей. – Успеть без просьб босса выслужиться перед ним красиво, чтобы продлить себе беспроблемную жизнь на своём месте, а то и повыситься со временем. Молодец.

- Третий номер нашей обширной программы, - Илья согнул средний палец. - Батю твоего скоро сам редактор поставит своим заместителем. И опять Альтов тут будет не при делах. Та же песня. Редактор соображает, что окажет нашему отцу уважение. Следи за ходом событий. Через год твой отец сядет в кресло зама.

- Батя мой в натуре заслуживает эту должность, - Лёха поднял палец указательный. - Но не женился бы я на дочке Альтова, так редактору и в башку бы это даже по пьянке не стукнуло. - Пахал и паши себе как бык в своем сельхозотделе. Объезжай степи родные вдоль и поперёк! А теперь - да. Вполне может возвысить моего батю, чтобы ваш это правильно отметил и оценил.

Илья скроил кислую мину и добавил раздраженно:

- Вот так эта система устроена. Успеть угодить высшему чину до того как он сам попросит об услуге. На этом держится власть управленческая. И за это её в лучшем случае недолюбливают. В худшем – ненавидят.

Андрей глянул на брата и сказал.

- Давай последний палец я загну. Идёт?

- Да загибай, - хмыкнул Илья. - Насчет правил клана властного скажи. И конкретно насчёт отцовских законов неписанных.

Андрей наклонился к Лёхе и стал тихо рассказывать.

- Родители наши – крестьяне. Они из деревень украинских. С самых низов. Отцы что у мамы, что у папы сено косой косили для первых колхозов. И наш батя пацаном ещё косой работал как машина. Здоровый был. Мать рассказывала. Сама она - дочь конюха и сестры-сиделки в больничке колхозной. Образование у обоих заочное. Только отец лет пятнадцать назад Высшую партийную школу в Алма-Ате закончил. Из Семиозёрки направили с должности заведующего отделом. Вернулся он обратно уже первым секретарём. А через три года - в Зарайск секретарём сразу посадили. У Бахтина Брежнев друг старинный, ты знаешь. Короче, простые они люди. Крестьяне на высших коммунистических должностях областного масштаба. Зависят они и от Алма-Аты, и от Москвы. Поэтому живут неукоснительно по понятиям, придуманным и утвержденным в ЦК КПСС. Это все привилегии. Отдельные магазины, лучшие товары, лучшая еда на дом, никаких оплат ни за что, неограниченные властные права на своих территориях. Причем отец не имеет права самовольно отказаться хоть от одной привилегии. Такое нарушение сверху карается сурово и немедленно. С Ленина да Троцкого всё это началось. А Сталин, Хрущев и, тем более, Брежнев ничего менять и не собирались. Так вот партия народная коммунистическая от народа и взлетела вверх. Голову задерёшь, чтоб её разглядеть - шапка свалится.

А батин закон неписанный держится на том, что он сам не верит ни в коммунизм, ни в преимущества социализма, потому что весь расклад идеологический и экономический знает изнутри. Причём досконально. И потому считает, что и верхам, что над ним, и низам надо показывать совершенно обратное. То есть, безусловную веру в светлое будущее и в могущество системы. И мы, близкие, обязаны тоже подчиняться этому закону, чтобы не было ни у кого из надзирающих сомнений в нашей общей семейной вере и преданности делу Ленина и партии.

Почесал Лёха затылок. Задумался.

- Так мне-то как быть? Не могу я жрать ананасы из обкомовских ящиков, стричься и педикюр делать в обкомовском секторе гигиены. В магазины эти чёртовы не хочу ходить и одеваться в то, чего никто и не видел в городе. Я женился на сестре вашей по любви к ней, а не к роскоши и высокому статусу зятя Альтова.

- Пробуй выпутаться сам, - похлопал его по плечу Илья. - Никого не привлекай. Жену тем более. Она - чисто домашняя булочка. Или сладкое пирожное. Она ничего не смыслит в делах отца и матери. Живи как жил. Ни на какие предложения бати и мамани нашей по поводу карьерного роста не ведись. - Илья поднялся со скамейки. - В хате этой, конечно, живи. Другого нет варианта. Но живи, повторяю, так, как сам хочешь. Правда, из-за этого Надька сама с тобой может и расстаться. Но тут уж - как пойдёт. Давай, удач тебе. Не играй с отцом в одной команде. Или для Зарайска, для всех, кто тебя знает, будешь ты человеком конченым. Почти врагом.

- Ладно, мы пошли квартиру хвалить, - сказал Андрей, и братья скрылись в подъезде.

Закурил Лёха, посидел, подумал и понял всё. Он ясно понял, что вот с этого момента он уже совсем не понимает как жить дальше. Чтобы и волки были целы, и овцы сыты.

Глава восемнадцатая

Всего два события необходимо называть для любого человека главными. Всё остальное или почти не важно, или вообще не имеет значения, достойного остаться в памяти его потомков. Первое событие - случайное абсолютно, зависящее только от того, что именно вот этих двоих, будущих твоих папу и маму, жизнь случайно отловила в разных местах, достала за шкирку из многомиллиардной массы народа и прилепила плотно друг к другу. Кого надолго, кого на недельку всего. Но в результате этого финта ранее неизвестных друг другу судеб в узаконенный человечьей природой срок появляешься ты. Маленький кусочек живого, ни для чего пока непригодного крошечного тела, на которое со всех сторон слетаются самые добрые феи - любовь, радость, счастье, вера и надежда. Кто-то из них останется с тобой, чтобы привести тебя ко второму главному событию, но уже не случайному, а единственному определённому свыше уже в первое мгновение твоего явления миру - к смерти. И в момент, когда душа твоя уже продирается сквозь угасшую плоть на волю - в бесконечную чистую, сверкающую всеми звёздами вечности иную жизнь рядом с Создателем, провожают душу твою на тот свет другие уже феи - скорбь, печаль и плакальщица. Хотя, вообще-то всё должно быть, по элементарной логике, наоборот. Рождаешься ты для того, чтобы весь свой срок земной продираться через дремучие леса трудностей, проблем, быстро забывающихся удач твоих и беспрестанных обломов да разочарований, а потом, рано или поздно, но закономерно отдавать душу богу.

Потому фея печали, например, должна встречать тебя в роддоме, а фея безграничного счастья обязана провожать душу твою бессмертную к воротам рая. Но так считает автор повести этой, притягивая к себе как магнит гнев счастливых родителей и мрачное негодование скорбящих по усопшим. И выходит, что жизнь, какой бы случайной и скоротечной она ни была, не является твоим, автор, собачьим делом. Да и кончина. Явления эти, считаются в массах, объективными, а потому и надо к ним относиться как привык народ за сотни тысяч лет.

Вот если Лёху с Надеждой взять к примеру, то рождение в январе семьдесят первого года дочери Златы было подарено им великой Судьбой, как награда за то, что могучая и явно неземная сила точно рассчитала день в октябре шестьдесят восьмого года и сделала всё так, что они просто не смогли разминуться. А как раз в момент их нечаянной встречи амур оказался рядом и снайперским выстрелом скрепил их воедино своей волшебной стрелой.

Дочь оказалась прекрасной. На седьмой день, когда Надежду вывели из роддома две веселые санитарки и передали толстый свёрток из теплого одеяла, набитого гусиным пухом, отцу. И вот когда Лёхе вручили дитё его собственное - тут и понеслись со всего мира от небесных высот поздравления на всех языках, многомиллионные крики «ура!» и самые добрые и верные ангелы хранители выстроились в очередь, чтобы кто-то из них достался Злате. Лёха нёс свёрток к черной «волге» в крепких, но почему-то дрожащих руках, пытался на ходу приоткрыть пелеринку, прикрывающую лицо дочери, но путался в развевающемся на январском ветерке розово-алом банте, которым было перевязано одеяло, и разглядел ребёнка своего только в машине. Это было совершенно необыкновенное создание. Тёмные бездонные Надины глаза. В которых отражался обалдевший от счастья папа Алексей Малович. Красивые и нежные Надины губы и аккуратный Надин носик между двумя бархатистыми Надиными щеками. От Лёхе в нежном личике дитя было только собственное его отражение от глубоких почти коричневых глаз малышки. Факт это его не удивил. Не хватало ещё, чтобы у Златы был папин нос, рот и прищуренные серые волчьи глаза.

- На тебя похожа! - обняла Надежда мужа, не касаясь свёртка. – Значит, счастливой будет.

- Ну да! - подтвердила тёща. - Если девочка вся в отца - это счастливая девочка. Жизнь сложится удачно.

- Вот откуда суеверия такие у вас, образованных женщин? - шутливо сказал радостный тесть, ждавший первого внука или внучку так же примерно, как герой, узнавший, что его представили к высшей награде Советского Союза, ожидает, когда ему на пиджак торжественно приколят Золотую Звезду. - Она в любом случае счастливой будет. Это лично я вам гарантирую.

- И я! - крикнули дуэтом муж с женой.

- Хвастуны, - весело доложила Лариса Степановна. - Любой ребёнок вырастет неправильно, если у него никудышные бабушки. Вы этого, конечно, не знаете. А вот у Златы нашей бабушки отборные, первосортные. Это я так говорю потому, что скромная. А то бы и поярче высказалась.

Родители Лёхи ехали в другой обкомовской машине вместе с братьями Андреем и Ильёй и, наверняка, диалоги вели похожие. Мама Алексея была просто потрясена тем, что Надины родители вообще ни словом ни намёком не воспротивились тому, что девочку назвали в общем-то в честь польского происхождения Людмилы Андреевны. Звали маму Лёхину раньше на самом деле иначе, но когда ещё до войны бабушкиного мужа, офицера-белополяка расстреляли советские коммунисты, дети его и жена как-то смогли прорваться через Украину, Белоруссию и убежать за Урал. В Казахстан.

Одна из трёх сестер, правда, попутно с побегом ухитрилась выскочить замуж за советского офицера и осталась жить в Киеве. А бабушка Стюра и тётя Панна приехали в Зарайск и сказали властям, что по дороге у них украли две сумки со всеми документами. Написали заявления и вскоре получили паспорта с другими именами, фамилиями, а по национальности стали украинками.

Но когда Надя с Алексеем, задолго до родов, выбирали разные предполагаемые имена для мальчика или девочки, то Людмила Сергеевна безо всякой надежды предложила мальчика назвать Станиславом, а девочку Златой. В честь её отца или бабушки. Когда Надя доложила версии эти своим, то Игнат Ефимович сказал.

- Ребёнок будет ваш. Вы его как угодно назовите. Хоть Махмудом или Джеральдиной. А вот воспитывайте порядочным, честным, умным и полезным для страны человеком. Маму, твою, Надежда, в двадцать третьем году Ларисой назвали. Так она на пять окрестных деревень одна была с таким именем. И на родителей её косились все. Какого черта, мол, выпендриваетесь, когда есть Марии, Марфы, Евдокии и всякие Агафьи с Акулинами?

Минут через двадцать машины подрулили к подъезду нового жилья молодых Маловичей. Все поднялись в квартиру, но только Лариса Степановна, Надя и Злата прошли в спальню, где уже стояла редкая по тем временам деревянная с высокими лакированными и решетчатыми спинками кроватка, которую тёща почему-то называла «манежем» Лёху пока с собой не взяли. Там в спальне вершилось таинство переодевания малышки в домашнюю одежду. В другие, то есть, пелёнки. Опытная Лариса Степановна быстро вспомнила, как и что надо делать, показала всё Наде, и так это у неё легко получилось, что девочка даже не проснулась.

- Ну, - сказала, улыбаясь, тёща, когда они с Надеждой в зал вышли, - теперь можно и отметить долгожданное событие.

Всё расселись за большим столом, которые неизвестно когда и кем был накрыт. То есть уставлен всякими салатами, сервелатом, тарелочками с остро пахнущим сыром, коньяком, вином сухим, лимонадом и сладостями.

- А как это? - тихо спросил Алексей жену. - Уезжали - стол пустой был. Да и родственники все в роддом ездили.

- Мама ключ оставила девочкам из столовой обкомовской. - Надя приложила палец к его губам. - Только ты промолчи сейчас. Я понимаю, что тебе это всё поперёк горла. Но не сейчас, ладно? День такой. Не порть.

- Новая эра началась в нашей семье! - тесть поднял рюмку с коньяком. - У нас появилась внучка. У вас дочка. У сыновей - племянница. Жизнь изменилась. И я уверен, что к лучшему для всех нас.

- Золотые слова, - подняла бокал вина мама Алексея.

- Пусть растёт счастливой и здоровой на всеобщую нашу радость! - добавила тёща.

- Ура! - кратко отметился Лёхин батя.

- Счастья молодым родителям и светлого будущего дочке, племяннице и внучке! - заключил Илья, старший брат. После чего все выпили и приступили к праздничной трапезе.

Лёха вышел на площадку покурить, достал сигарету и обратил внимание на то, что пальцы его всё ещё мелко дрожат. И слегка кружится голова.

- Волновался, блин, - закурил, облокотился о перила. - Но всё путём. Всё как надо. И теперь, действительно, начнётся новая эра.

Он ещё не догадывался, что новая эра для него уже с сегодняшнего дня изменит почти всё в его отдельной и совместной со всей роднёй жизни до полной неузнаваемости. Что-то явно протестное уже сейчас начинало обжигающе клокотать в его мозге, заплутавшем среди многих плохо объяснимых событий.

Он курил и старался думать только о приятном. О том, что замечательную дочь он имеет теперь. Есть чем гордиться. Но кроме одной доброй мысли память подняла с небольшой пока глубины и очень неприятные воспоминания. Он снова как бы увидел тот день, когда пришлось перебираться в новое жильё. Почти за месяц до рождения Златы молодые поехали в машине тестя на новое место жительства в обкомовскую слободу из шести домов составленную. Народ иронически называл это выдающееся поселение - «гетто».

Ко всеобщему изумлению родни Лёха Малович великим переселением двух народов был не шибко доволен. Перво-наперво, в квартире новой, подаренной жене отцом, не было ничего, что Лёха или Надежда сами поставили, повесили, приклеили или уложили. Когда через две недели после первого осмотра голых стен они пошли туда жить, то Лёха с собой принёс только спортивную сумку с летней одеждой, поскольку вся зимняя была на нём, портфель с книжками и отцовский баул, куда кинул гантели, шиповки и спортивные трусы с майками. Ну, костюм-олимпийку ещё в баул втиснул. Секретер любимый остался у родителей, как и всё, что в нём было. Надежда вообще не взяла ничего кроме портфеля с учебниками и тетрадями. Группа мастеровых обкомовских специалистов по оформлению кабинетов, залов, столовой, бани, магазинов и квартир, принадлежащих этой милой конторе, разукрасили Надину квартиру так, будто на днях её надо было выставить на всемирный конкурс красоты и уюта, а там непременно, если и не победить, то взять призовое место. В хате было четыре специальных гарнитура всякой мебели. На ковровом полу зала под увесистой люстрой поставили стол на извивающихся ножках. А вокруг него руки специалистов расставили сколоченную в самом современном стиле мебель. Какие-то невысокие серванты, заставленные перламутровой посудой, хрустальными графинчиками, вазами и бокалами, отраженными множественно зеркалами из глубин сервантовых, диван длинный и диван короткий, пара кресел кожаных, как и диваны, с гнутыми мягкими спинками и подлокотниками, в торцы которых фабрика чешская влепила деревянные инкрустации, изображающие кленовые листья. Огромное трюмо отражало в зеркалах своих и книжные шкафы, набитые книгами разного цвета, и картины неизвестных художников, а также сами стены, оклеенные благородными бордовыми обоями с позолоченными кольцами, внутри которых кувыркались в разные стороны такие же позолоченные контуры лепестков. А в тон обоям подыгрывали портьеры из какой-то тяжелой ткани и тюль между ними. Спальню, кухню, как и туалет с ванной Лёха в первый день долго рассматривал, трогал всякие витые ручки на шкафах, серебристые набалдашники на спинках деревянной кровати, никелированные корзиночки для мыла, зубной пасты и щеток, а также широкое зеркало в рамке, годной для картины классика живописи. Под зеркалом, начиная от душевой кабины и до стенки, к которой была приставлена низкая широкая ванна, тянулась зеркальная полка. На ней уже стояло и лежало всё, без чего в ванной тяжело, а то и невозможно. Осмотрев весь этот музейный набор, вышел Алексей в прихожую размером с зал квартиры своих родителей и долго стоял у кожаной двери, разглядывая ворсистый коричневый пол, шкафы для верхней одежды, закрытые и снабженные кнопками ящики для обуви. Нажмёшь на кнопку, крышка отщёлкивается вниз и туфли можно брать. Даже в кино он похожего не видел. Ну, подсветка стен, как у Альтовых дома, две огромных вазы напольных для цветов, которые торчали разноцветными головками в разные стороны.

- Уютненько же, да? - обняла его Надя. Большой живот не позволял ей прижать плотно Лёху к себе и тем самым выразить почти полное счастье. Потому, что полным оно будет тогда, когда в доме поселится ещё один свой человек - мальчик или девочка.

- Ну, не то слово, - сказал Лёха тускло. - А мне-то что здесь делать? Ребёнка сделал уже. В другом, правда, месте. А теперь мне по хоромам только ходить и ничего не задевать? Да? И спать на этой кровати страшновато. Она на гроб похожа. Только без крышки. Раскладушку надо взять у родителей. А трогать мне, похоже, ничего нельзя тут. Могу пятно оставить. Покарябать могу. Хотя мама твоя ещё не успела мне запретить трогать в этом музее всё подряд. Завтра, наверное запретит…Я ж теперь что-то вроде положенного по ситуации бесправного приложения к тебе, замужней женщине, к музею этому и семье вашей. Теперь надо только приодеть меня в обкомовском ларьке волшебном, чтобы ни папу твоего не срамил дешевой своей одежкой и был похож на человека из верхнего слоя, висящего над нелепым населением.

Надя обиделась, поджала губы и долго стояла у кухонного окна возле резного белого шкафа для посуды, сделанного из стекла и покрашенного белой эмалью дубового корпуса. Лёха лёг плечом на дверной косяк кухни и минут десять стоял молча. Но больше не выдержал.

- Мы бы с тобой что, сами не обставили бы хату? Ну, как сами хотим.

- А ты так бы всё смог сделать, как специалисты сделали? - оглянулась жена.

- Нет, так не смог бы. А что, надо именно так? И мебель надо именно эту, музейную? Люстру только такую обязательно? Весом в полста кило и сосульками почти до стола? На унитаз, блин, запрыгивать надо. На фига ему такой высокий кафельный постамент со ступенькой?

- Модно так, - без интонаций устало объяснила Надежда. - Тебе вроде на тренировку к трём?

Лёха потёр ладони, нежно нажал на кнопку коридорного одежного шкафа, дверца откинулась, он снял с крюка куртку, сумку с барахлом спортивным, надел на шерстяные носки кеды и вышел на площадку.

- Холодно будет в кедах, - сказала Надя. - Двадцать градусов с минусом.

- Я бегом, - Лёха выдохнул и через три ступеньки слетел к двери подъезда. Наверху щелкнул дверной замок.

И после щелчка этого никуда он не побежал. Сел на ступеньку первую и зажмурился. На тренировку не хотелось. Настроения не было. В редакцию два материала вчера отнёс. Слоняться там по коридорам? Или лучше до вечера просто в кабинете посидеть? Решил, что лучше двинуть в редакцию. К друзьям ходить с плохим настроением он не любил. В институт идти вообще смысла не было. Два зачёта сдал позавчера. Конспекты по грамматике для проверки тогда же закинул на стол Элле Георгиевне. Побежал в редакцию.

- Привет, Алексей! - встретил его в коридоре заведующий отделом культуры Валентин Павлович Соколов. - Сто лет тебя не видал. Зайди минут через пять. Я в туалет и обратно. Соколову было под шестьдесят, он был худой, серый, много курил и когда читал присланные по почте рассказы или стихи местных авторов, всегда весело матерился и обязательно добавлял: - Судя по этим текстам, скоро в Зарайске родится второй Достоевский и второй Пушкин. Лёха почитал висевшую на стене сегодняшнюю газету, где на этот раз не было его репортажа и пошел в отдел культуры. Ждать Соколова. Кроме Валентина Павловича там сидела корреспондентка Карасёва Алевтина Петровна. Толстая пятидесятилетняя тётка, в прошлом красавица, судя по жеманной манере держаться на людях. Бывшие некрасивые ведут себя в старости как и в юности - обыкновенно. Карасёва три раза попадала замуж и мужики от неё сваливали, что не могло не отразиться на нервной системе бывшей красотки. Она на сегодняшний день являла собой пример ехидной, нудной и поразительно неприятной дамы, обиженной на жизнь и не любящей всех, кто к жизни претензий не имел.

- А, Малович! - сказала она, закинув ногу на ногу, от чего юбка сократилась и показала её пышные ляжки в черных чулках. - Как папа?

- Так он за стенкой у вас, - Лёха сел ближе к окну, чтобы ноги эти жуткие не видеть. - Вы ему постучите, крикните: «Как ты там Николай?», он и ответит. Стенки-то здесь во какие. Лёха раздвинул пальцы сантиметров на пять.

- Да не про того папу я! - прищурилась Карасёва. - Я про Альтова. Он же теперь тебе тоже как отец родной, да?

- Чего вдруг? - Алексей встал, открыл форточку, закурил.

- Ты закрой, - Махнула рукой Алевтина Петровна и вытащила из под стола ногу. – Видишь, чулки тонкие. Капрон. Простыну - так меня же в обкомовскую больницу не положат. Если ты, конечно, папу второго не попросишь.

- Я его раза три видел всего, - внаглую соврал Алексей. - Он меня на дух не переносит. Просто Надька моя как-то уболтала его, чтобы разрешил нам поженится. Сказала, что беременная и позориться с ребёнком без мужа не собирается. Но видеть меня он не хочет. Я тоже, кстати. Я ж не знал сперва, когда Надежду полюбил, что у неё батя - секретарь обкома. Да и знал бы, так не понял, что это такое - обком. Кто такой - секретарь. Мне по фигу. Я не коммунист. В советском строе ничего не смыслю. Живу просто, и мне хватает. Я его не вижу, он меня. И потому всё замечательно.

- Ну, тем не менее, подарочек от него ты отхватил - нам такой и не приснится сроду! - въедливо, медленно, почти по слогам проговорила Карасёва, но ногу не спрятала. - Даже четыре подарочка сразу. Назвать?

- А чего стесняться? Вам не к лицу смущение, - разрешил Лёха, пуская кольца дыма к одинокой лампочке под потолком.

- Ну глянь сам, - Алевтина ехидно уставилась на Маловича. - Сперва он тебе

подарил счастье иметь в жёнах дочку, которая для тебя у него что хошь выпросит. Потом - бац! И ты уже одновременно студент, который может вовсе не учиться. Потом - хлоп! И ты уже у нас в штате. Я, между прочим, из районной газеты семь лет пыталась сюда перепрыгнуть. Хорошо хоть успела, не померла, не сдурела в этом треклятом Камышинске. А ты, ну, прямо случайно как раз сразу после женитьбы да в областную газету с десятью классами очень общего образования. Лихо! Хороший подарок. Барский.

А две недели назад – на! Вот тебе стоквадратная квартира в обкомовской деревне. Планировка трижды улучшенная, место тихое, соседи сплошь бояре с дворянами.

- Вот, бляха, кто вам, Карасёва, шило в задницу воткнул? - нарочно громко заржал Лёха омерзительным голосом. - Да так, что аж до сердца достаёт-колет?! Ну, мог бы я сейчас бегать и трындеть всем хвастливо, что тесть меня от любви безмерной и глубокого уважения и в газету воткнул, и свободное посещение ВУЗа организовал, и хату отстегнул - какую вам в самом сладком сне в жизни не увидеть. И жену сам мне подсунул. Нашел меня через милицию и за полгода уговорил жениться на Надьке. Поскольку нет кроме меня мужиков достойных дочери в Зарайске. Одни козлы и упыри. А Лёха Малович - аристократ в двадцать пятом поколении.

Вошел Соколов и сел за свой стол, подкуривая на ходу «Казбек»

- Чаво месим? - спросил он игриво. - Маловича клеймим?

- Так вот,- Лёха сел на край соколовского стола. - Вы тут народу редакционному сами растрезвоньте как есть на самом деле. У вас тут отдел культуры или брехни некультурной? Короче, редактор сам позвонил ректору. Альтов об этом знать не знал. Жена сказала. Ей-то как раз полезней бы было придумать, что это папа её так обо мне заботится. Чтоб я проникся.

Ректор согласился. Я к вам устроился. А ещё до свадьбы редактор позвал меня в кабинет и спросил, хочу ли я в штате репортером работать. Мне надо было послать его или согласиться? Что было бы правильней? И хату он жене подарил. Это дочь его. Захотел - подарил. Мне с ней на этой почве развестись или пока пожить? Ребенок скоро родится. А вы же корреспондентка, не хрен собачий. Вам раз плюнуть - узнать кому принадлежит квартира на улице Павлова, дом семь, квартира девять.

- Да ладно, - мирно сказал Соколов, глотая дым.- Ты вон лучше ко мне в отдел попросись у редактора. Мне такой как ты нужен как раз. Молодой, перо не хреновое. Подвижный. Не тюлень, как Вовка Матрёненко. Давай, сходи к нему.

- Я в степи рядом не сяду вот с этой дурой даже если припрёт, - показал Лёха на Карасёву пальцем. - Корова тупая, мля!

- Ах ты ж, с… - дверь за Алексеем захлопнулась и концовки речи корреспондента отдела культуры Карасёвой он не слышал, к счастью. Зашел к отцу в кабинет.

- Привет, батя!

- Здорово ночевал, Ляксей, - отец отложил свою писанину. - Чего рожа кривая?

- С Карасёвой сейчас цапнулся, - Лёха сел.

- Ну, это обоим полезно, - засмеялся батя. - Она подозревает, что ты продался Альтову, обкому и коммунистической партии. И теперь тебя надо не любить. Пошли лучше к нам с матерью домой. Она пельмени сделала. Обрадуется. Тем более, чую я, что ты и с женой тоже погрызся. Пока пельмени съедим, она, глядишь, и отойдет, жена твоя любимая. Пошли?

Через полчаса резвого пешего хода на пару с мастером спорта по лыжным гонкам Лёха с огромным удовольствием обнимал свою замечательную маму и в этом процессе всё, что было неказисто на сердце, как ветром сдуло.

И вот, когда смело с души Алексея теплом родительским колючки раздраженности, разочарования и злости неспортивной – снова стало ему хорошо.

И хоть было это ещё до рождения Златы, вспомнилось оно Лёхе почему-то именно сегодня, после роддома, когда он выкуривал на площадке уже третью сигарету, а в новой квартире две опытных мамы и одна начинающая обхаживали всеми умениями и чувствами его, Лёхину, дочь. И, наверное, от того же переизбытка эмоций выплыло из памяти его самое начало всего, что привело к рождению Златы. Он вспоминал все подробности начала любви и было ему невыразимо хорошо!

Так же замечательно, когда он в октябре шестьдесят восьмого гулял вечером по берегу озера, плескавшегося в трёх километрах от вагончиков совхозных с первой своей настоящей любовью, Надеждой. В вагончиках они жили, бывшие абитуриенты, принятые в институт, а отбывали положенную трудовою повинность на сборе колосков в далеком совхозе. На пятой, кажется, прогулке, они наконец наговорились до отвала и пришло время первых, самых важных в любви объятий и поцелуев. Целовались они упоительно, долго, до полного изнеможения. И шли часа через три обратно к вагончикам в обнимку, но без сил и эмоций, растраченных до последней капли в страстных поцелуях.

Но так прекрасно было это опустошение, так сладостна была усталость, что и сейчас, стоя на площадке с сигаретой перед дверью новой квартиры, куда только час назад привезли его замечательную жену и чудесную, долгожданную дочь, он вспомнил тот день в октябре и на минуту провалился в тот же омут любви, нежности и счастья, в котором тогда они с Надей утонули и едва выплыли в реальность с первой настоящей любовью в трепетных сердцах. Содрогнулся Лёха от теперь уже давних чувственных воспоминаний, размяк и расплавился как мороженое на солнце. Был бы девушкой, так и слезу счастливую, возможно, выдавил бы из нутра.

Но приятные воспоминания почему-то всегда лучше, чем приятная действительность. То ли потому, что испаряется из действительности всё первое, незнакомое, неведомое, таинственное и почти волшебное. И всё самое замечательное, приходящее сегодня, через пару лет после первого штормового наката чувств, уже не жжет сердце и не рвёт на части душу, а течёт гладко, как тихая вода в мирной реке, не разит молнией, а гладит мягко, нежно, но уже привычно и обыкновенно.

- Да…- сказал сам себе Алексей. - И кто бы мог подумать. Вот радость. Дочь родилась. Потомство твоё. Но и она, радость эта, ожидаемой была, к ней подготовились. Жильё почти царское - тоже, конечно, радость. Мечта многих. Для Лёхи она была такой же неожиданной как и внезапная любовь к Наде. Но вот от того, что сама-собой благоустроилась жизнь семейная, не появилось почему-то счастливых чувств. Даже хотя бы отдаленно напоминавших ощущение рождения любви. Вот ведь, блин, какая путаница и неразбериха беснуется в мозге при самом, казалось бы, исключительно распрекрасном раскладе событий и фактов.

С этими остатками раздумий и вернулся Алексей Малович в новое, не своё жилище, где его и Надины родители ели, пили и говорили об удачно сложившейся жизни молодой семьи, о прелестной внучке, которую ждёт только счастливое будущее. О Лёхе и Надежде, которым теперь предстоит утроить ответственность за семейное благополучие, которого требует рождение ребёнка. Мама Златы в это время в спальне кормила спокойную, добродушно настроенную дочь. Лёха послушал с минуту неоригинальные тексты бабушек и дедушек, да пошел в спальню.

- Леший, ты глянь, какой спокойный у нас ребенок, - тихо засмеялась Надя. -За два часа ни разу не заплакала. А ест за троих!

- Молока хватает у тебя? - спросил Лёха. - А то я слышал, что некоторые прямо сразу на молочную кухню бегут.

- Нам не надо, - улыбнулась жена и подняла ладонью вторую грудь, похожую на небольшой, но до отказа надутый воздушный шарик. - Тут и тебе хватит на трёхразовое питание.

Посмеялись вполголоса.

- Ладно, я к родителям пойду. Андрей с Ильёй ушли уже. Так что веселить их некому. А я внесу брызги интеллигентного юмора. День-то сегодня радостный. А они там долдонят что-то про ответственность и экономику семейного бюджета.

- Ты там поосторожнее с интеллигентностью своей, - прошептала Надежда. - Я тебя знаю. Ляпнешь что-нибудь не к столу. Пусть они скрепляют свою дружбу начинающуюся. Только по-своему, по-взрослому. Не мешай.

- Да я лучше набью полный рот красной икрой и буду вынужден молчать с умным лицом. От икры глупого выражения не должно случиться, - Лёха осторожненько погладил дочь по редким тёмным волосикам и пошел в зал. Есть икру и пить сок манго.

Глава девятнадцатая

Когда в середине ядрёно-холодного, ветреного и буранного февраля кто-нибудь один из полста тысяч человек громко выразится в публичном месте, что унюхал весну седьмым или девятым чувством, ему ставят или водки флакон, если мужик, или тоже флакон, но духов типа «signature zoom», если весенний воздух учуяла дама. И слух о том, что она уже вот-вот что совсем почти подкралась к задубевшему и заколдобившемуся степному краю, любимому колотуном-морозом, вьюгами и сугробами до плеча, разносится со скоростью синей птицы, которую никто не видел. Но всё одно верил, что она и есть - счастье. А счастье светлое не обязательно должно быть огромным как гора. Простое, обыкновенное банальное тепло после долгой холодрыги - счастье не такое, конечно, как коммунизм. А ему, бедолаге, до советских людей добежать осталась малость мизерная - десять лет всего. Но тоже очень приятное. Травка зазеленеет, солнышко заблестит, ласточка с весною в сени залетит к каждому, как не раз, видимо, это наблюдал старинный поэт Алексей Плещеев. Почему этим «провидцам» верили на слово - понять легко. Замаялись люди зимой носить на себе лишний десяток килограммов тёплых шмоток, морозить уши с носами и скрывать друг от друга тонкие платья, выдающие соблазнительные формы туловища, либо майки безрукавки, из которых пёрли наружу всякие мускулы.

Предсказатели в точку попадали не часто, но никто не плевал им в лицо и не увольнял с работы, потому как опоздание весны на пару недель после осточертевших вьюг и необходимость обуваться в тяжелые как утюги валенки – пустяк незаметный.

Вот Лёха весны дождался вовремя. То есть, тогда она прибежала, когда сам наметил, что будет это пятнадцатого марта. С утра, чувствовал он в феврале ещё, солнце другое на смену вылетит с востока! Большое, расплавленное, пожирающее снег сотнями тонн и прожигающее по обочинам дорог извилистые каналы, по которым сверху города Зарайска вниз, к реке Тобол - понесется талая вода в виде классических ручьёв и бесформенных шелестящих потоков, освобождая землю для травы и прогулок по ней в туфлях.

Сдавать зачёт по истории языка он к восьми часам утра нёсся, скользя и пробуксовывая, по уже рыхлому снегу, к одиннадцати на тренировку торопился, перепрыгивая через лужи и ручьи, а к двум часам в редакцию пришлось уже лететь над землёй, поскольку кеды впитывали воду почти как губка. Такая странная была резина у обувки из вьетнамского города Хошимина. Называлась она многообещающе - “forward”, но долго бегать впереди всех в них было невозможно. Разползались «вьетнамцы» от всего: от воды, солнца, ветра и просто от постоянной ходьбы. А вот любимые китайские кеды «два мяча» носил Лёха только, мягко говоря, на выход. Купить в магазинах белые или синие «два мяча» было пыткой. В очередях магазина «Спартак» до рукопашной доходило. Всем не хватало. Но командные спортсмены-разрядники, члены сборной города или области в магазины спортивные не ходили. Родимое спортобщество ублажало добытчиков очков и побед всем дефицитным спортивным инвентарём.

В редакции Малович разулся, поставил насквозь пропитанные водой кеды на батарею горячую и сел писать познавательный репортаж о железнодорожных стрелочниках, народу незаметных, а потому не известных. Пока писал в кабинет заглянула секретарша главного редактора Рита

- Главный зовет, Алекс, - томно протянула она, потому, что читала много романов про любовь за границей и Лёху звала Алексом, Толяна Германовича - Анатоль, а Вову Цепкова из отдела промышленности - Вольдемар. Всем нравилось.

- Да вроде нет долгов за мной. Чего Тукманёву надо? - не отрываясь от репортажа отреагировал Алекс.

- Это ты пойди и сам у него выпытывай, - пропела Рита. - Моё дело ничего не перепутать. Он сказал: быстро чтоб.

Лёха перевернул лист текстом вниз и пошел к главному.

- Здоров, Алексей, - шеф аккуратно укладывал красную трубку телефона на красный аппарат. - Садись поближе. Ты чего это босиком?

Лёха плюхнулся на первый от редакторского стола венский стул, которых вдоль стола заседаний было почти три десятка.

- Кеды, блин, вьетнамские. Как тряпка в воде себя ведут. Сушу на батарее.

- Ты у нас сколько уже работаешь? - уточнил батин тёзка Николай Сергеевич.

- Полтора года почти, а что? - насторожился Алексей.

- То есть, ты хочешь сказать, что пора тебе поднять зарплату до ста тридцати и перевести тебя на должность специального корреспондента?

Лёха юмор оценил и расслабленно рассмеялся.

- Ну, вообще-то я хочу быть главным редактором, но нет свободных мест.

Главный, похоже, тоже принял шутку правильно.

- Твоих за полтора года сколько материалов вешали на доску лучших? - У главного это было записано. Лёха знал. Он всё записывал.

- Я помню, что ли? - сказал он честно. - Ну, не пять, не десять. Побольше, вроде бы. А что?

Шеф достал из левого ящика блокнот.

- Так. Малович Николай. Это нам не надо. Малович Алексей. Вот он. Получается тридцать один материал. Двадцать два репортажа, остальное – проблемные и критические статьи. Ну и что ты сам думаешь по этому поводу?

- Ничего не думаю, - Лёха поставил локти на стол, а подбородок на кулаки. - Вы же их вешали. Значит, Вы и думали.

Главный засмеялся.

- Вот ты наглый, Малович. Кто так с главным редактором разговаривает?

- Не, а что я сказал не так или грубо? - удивился Лёха. - Всё культурно.

- Короче, так. - шеф взял со стола и дал Алексею бумагу с печатью. - Изучай.

« Назначить Маловича Алексея Николаевича специальным корреспондентом

по особым заданиям редактора и редакционной коллегии с окладом сто тридцать рублей». Число, месяц, год. Подпись, печать.

- Серьёзно, что ли? - обалдел Лёха. - А не потяну? Опыт где мой солидный?

- Не потянешь - разжалую к едреней матери. Будешь курьером. Газеты и письма по большим конторам носить будешь. Горком. Обком. Облсовпроф.

Тоже хорошая должность. Людей солидных многих будешь знать.

- Не. Мне одного хватает, - сказал Алексей. - Но если вы согласны иметь меня спецкором, то я согласен с Вами.

Шеф снова засмеялся.

- Всё-таки наглый ты, Лёха! Один меня не боишься. Нет. Батя твой ещё и Миша Моргуль. Короче, подчиняешься только мне. Отчитываешься только передо мной. На городские задания и в командировки ходишь-ездишь только по моим командам. Пишешь так, как мне надо.

- То есть, не так как есть, а как нужно обкому, - сообразил Алексей сквозь смех.

- Всё. Иди отсюда. Сидишь дома, ждешь звонка от Риты. Идешь ко мне получать тему и сроки исполнения работы. Поздравляю! Чеши домой.

Лёха зашел к отцу, сообщил новость.

- Ну, а что? - обрадовался батя. - Жираф большой. Ему видней. Поздравляю.

Это значит, что полтора года бумагу марал не впустую. Одному главному подчиняться - это уже неплохой уровень. К нам приходи сегодня. Мама пельмени слепит свои коронные. Отметим. Это шажок немаленький вверх-вперед.

Отец пожал Алексею руку и побежал Лёха в высохших кедах домой, прихватив недописанный репортаж, чтобы доконать его вечером.

Злата спала, Лариса Степановна готовила на кухне ужин, а Надежда сидела в кожаном кресле рядом с манежем и что-то выписывала из толстой книги в толстую тетрадь.

- Леший, привет, - оторвалась она на минуту. - Мама сегодня ночевать у нас будет. Мне завтра за четвертый курс последний экзамен сдавать. Литературоведение. И всё. Могу запросить ректора предоставить в деканат дипломную досрочно. И диплом получить в мае. Так что, ночь буду сидеть с конспектами, а мама Златой займётся.

- Грудью кормить? - сострил Лёха.

- Ну, юмор у тебя всё тоньше и тоньше, - сказала жена. - Поешь пойди. Мама накормит.

- Свежие ананасы? - хмыкнул Лёха.

- Тебе не нравится, что я много работаю? - странно улыбнулась Надежда. - Так и ты много работаешь. То в спорте. То концерты играете по районам. То народный театр. То изостудия. Ну и редакция ещё - дело всей жизни. Дома тебя почти нет. Помню тебя вот по этой свадебной фотографии на стенке.

- Ты учи, Надюха! - строго сказал Алексей. - На тот год преподавать в институте начнешь. Попробую напроситься к тебе в группу. Будешь мне хорошие оценки по-родственному ставить?

- Ну, вот не мешай сейчас, - сказала Надя мягко, без иронии. - До утра успею. А в свою группу не возьму тебя. Ты меня разлюбил. И это заметят наши студенты. Они-то экстерном не сдают. Те же самые и будут. А я не хочу, чтобы они видели, что любовь треснула.

- Ничего она не треснула, - Лёха покрутил пальцем у виска. - Просто мы ломимся к вершинам, но к разным и по отдельным тропинкам. Ты меня не видишь, потому как у меня работа не в квартире. А я тебя - потому, на улице тебе ничему путному не научиться и профессором не стать.

- Не хамила бы я на твоём месте, - без выражения сказала Надя.

- А я на своём месте? - бросил Лёха, выходя из комнаты.

- Алексей, иди есть, - крикнула Лариса Степановна из кухни.

- Да я поеду к родителям. Наде, да и Вам мешать не буду.

Он стал укладывать в прихожей трико домашнее, тапочки, и майку теплую, двухслойною, для тренировок зимой в прохладном спортзале.

Теща вышла, чтобы закрыть за ним дверь на ключ.

- Алексей, - она откашлялась, чтобы голос был чище. - Ты не ставь гантели свои под ноги нам. Убиться можно. Перенеси их вот сюда, за шкаф. И потом, ботинки, кеды, туфли ты упорно ставишь носком к стене. А надо – носком в комнату. Ну, ты запиши, повесь вот тут записку. Смотри на неё и делай, как положено.

Лёха гантели перенёс.

- И Вы, Лариса Степановна, напишите себе записку и приклейте её к моему шкафу. Текст записки запомните? «Я, тёща Маловича Алексея, не буду больше соваться в его шкаф и перекладывать вещи его, поскольку вещи не мои, а значит не фига мне их лапать». Вторая записка: «Я, теща Маловича Алексея, обязуюсь не убирать с полки в шкафчик зубную щетку зятя, его зубную пасту, бритву безопасную и помазок. Поскольку вещи это не мои и не хрен мне их трогать вообще». Запомните, или давайте я Вам сам напишу.

Вот носки мои черные шерстяные с белыми ромбиками где? Час искал вчера.

- Они старые, Алексей. Пахнут, сколько ни стирай. Пот пропитал шерсть. На весь дом несёт от них. Я их выбросила, а тебе купила новые. Только серые.

- Я в них три года тренируюсь. Я в них кандидата в мастера получил. Это счастливые носки. Талисман! И чем они должны пахнуть? Розами? Дайте мне ключ от вашей квартиры. Я на досуге тоже кое-что вам переложу, что- нибудь спрячу и точно найду, что не так пахнет, не по-моему. Выкину к чёрту.

- Некультурный ты человек, Лёша. Невоспитанный. Передай это Людмиле Андреевне, - тёща плавно, как многотонный пассажирский теплоход, развернулась и отчалила от Лёхи на кухню.

- Дверь закройте ключом, - крикнул Лёха.- А то сопрёт кто-нибудь орхидею из вазона.

Закрыл тихо дверь за собой и пошел к родителям. На улице было прохладно. Как и у Лёхи на душе.

- С чего бы такой холодок внутри? - пытался разобраться он на ходу. - Что там остывает конкретно? Чувства, что ли? Да нет, как будто. Надежду всё так же люблю. Да? По-прежнему? Ну, да! Стычки мелкие случаются - не без этого. Но всё в рамках вполне объяснимой напряженки. У неё куча занятий. Цель благородная - раньше закончить институт. Начать преподавать и готовить диссертацию к защите. У него тоже беготни - на троих хватит. Дома торчать натурально не успевает. Хочет, но где взять время? Только вечером. А после работы у тёщи и Нади в голове только дочь, она же и внучка. Всё и все вокруг неё вращаются. Его, Лёху, не подпускают вполне логично. У Нади материнский инстинкт сразу проснулся. До мужчин доходит, что он полноправный отец, позже. Все говорят. А он, Лёха, пока только мешает. Купать ребёнка его не допускают. Стирать пелёнки тоже. Кормить ему нечем. Таскать на руках постоянно - смысла нет. Да и правильно говорит тёща, что он весь пропитался табачным запахом, причём изо рта несёт «примой» как из ведра мусорного. Нервы потому у всех поднатужились, а в таком состоянии запросто может придуматься всей семье то, чего и нет на самом деле.

Вот и Надя сказала - «разлюбил». Тоже ведь чисто нервное. А сама, получается, тоже «разлюбила»? Даже поговорить ей про Лёхины дела некогда. И не спрашивает никогда. Хотя о себе и успехах всегда сказать успевает коротенько. Нет, у неё, конечно, побольше забот и задач. И поважнее.

Последняя мысль Алексей Маловича почти успокоила и некоторую разрозненность между ним и женой неказисто, но всё же объяснила. Хотя холодок, больше похожий на неприятное предчувствие, никуда не делся. С ним внутри Лёха и прибежал к родителям.

- Вот здорово! - мама обняла его и сразу потащила на кухню. - Сейчас и папа придет уже. Я как раз пельмени доделываю. Видишь, два кружка налепила уже.

Она показала деревянные круги, которые Михалыч ещё на старой квартире выточил ей специально для пельменей. Мама посыпала доски мукой и очень плотно раскладывала на них пельмени, которые она делала по старому рецепту. Рецепт знала до мамы Лёхиной только мамина мама. Это было блюдо фирменное и родственный народ, созванный на пельменный ужин, никогда не отлынивал и пёр в большом количестве с неподдельным желанием. Когда мама лепила их очень много, звали почти всю родню. В выходные, конечно. Запивали пельмени водкой, женщины - белым вином. К ним всегда прилагались соленые огурцы с помидорами и уксус с толчёным красным перцем. Потом отец играл на баяне и все пели почему-то только русские народные и казачьи песни. Долго и красиво. Лёха сам пытался додуматься: почему весь род Маловичей очень хорошо играет на гармонях, баянах, гитарах и отлично поёт. А род Горбачёвых прекрасно пляшет всё, начиная от «цыганочки», кончая сложными фокстротами и «чарльстоном». Но так и не постиг этой тайны. А батин брат Володя, которого похоронили в прошлом году, говорил, что Панька, отец всех братьев и сестёр Маловичей, объяснял это просто. Мол, казак, который ни гармошке с душой меха потягать не годен, да и сплясать не горазд, то он и не вояка. Вернее, плохой боец. Потому как удалые песни да пляски всегда содержат азарт в нутре казачьем. А он, азарт, в битве любой первый помощник и верный спаситель. Потому как азарт - это часть быстрого и острого ума. А побеждают уменьем и умом. Суворов так сказал. Не кто попало.

Щелкнул замок. Отец пришел.

- Ботинки, бляха, паршивые я купил, - весело ругал он себя, проходя мимо кухни с обувью в руках. Нёс ботинки в спальню на батарею. - Алма- Атинские. Фабрика Шаумяна. Всё в них продумано, кроме защиты от весенних луж. Красивые, стильные, но промокают как носовой платок от безутешных слёз.

- Па! Ты мои носи. Я всё равно ботинки не надеваю, - Лёха заглянул в спальню.- У меня наши. Зарайские. В них можно час по щиколотку в воде стоять и ничего. Ни капли внутрь не проходит. Они дома лежат. В чуланчике. Я их в Надюхину хату не забрал.

- Пойдёт, - согласился батя. - Ты маме новость сказал?

- Что за новость? - не понял Алексей.

- Ой, ну, ты только не жеманничай, - засмеялся Николай Сергеевич. - Чего выделываешься как девочка перед первым поцелуем?

- А! - вспомнил Алексей Малович. - Идём. При тебе скажу. А ты сделай вид, что ни ты, ни тесть мой лапы свои к этому не приложили

- Сдурел, что ли? - батя легко съездил ладонью по Лёхиному затылку. - Тукманёв сам до всего додумывается. Предугадывает желание начальства видеть рост зятя над самим собой. Короче, самостоятельно зарабатывает себе лишние очки.

- А если реально смотреть на вещи, то мне пока в спецкоры рано, да?

- Пока рано, - отец перешел на шепот, чтобы мама не расслышала. - Ты нормально уже работаешь. Но тебе только двадцать два исполнится. А тебе уже никого, кроме главного редактора признавать не надо. Нос вверх полезет, гонор попрёт. Ну как же - два спецкора всего на область. А один из двух - ты. Эдуард Губко эту должность в сорок семь лет получил. После пятнадцати лет пахоты в промотделе. Сравни опыт свой и его. Я понимаю, что спецкорить ты через пару месяцев будешь не хуже. Писать нормально продолжишь. Но опыт тебе никто не подарит раньше срока. А для самостоятельной работы без руководства опыт куда важнее, чем лёгкое перо.

- Тогда давай маме пока не будем хвастаться. Поработаю. Будет получаться - так сообщить ей минутное дело. Ну, я попробую. Отказаться-то недолго если криво всё пойдёт, - Лёха улыбнулся.

Отец пригладил волнистый волос и пошел в ванную руки мыть, дополнив на ходу.

- Это понятно. Но в редакции шорох будет точно. Врагов наловишь как рыбак при хорошем клёве.

Ну и… - крикнул вдогонку Лёха. - Без врагов жить, стимула нет к движению.

Мама в это время уже сварила первую порцию на двоих.

- Коля, ты там в ванну залёг, что ли? Или руки в мазуте у тебя? Давай, а то остынут.

Только прикончили отец с Лёхой свои положенные мужикам двадцать пельменей на каждого с тремя помидорами, а тут телефон прозвенел. Мама сбегала, поговорила и через полминуты вернулась с озабоченным лицом.

- Что там? - отец отложил вилку. - Квартиру государство отнимает? Ты чего печальная, Людмила?

- Сейчас Шурик придет. Братик твой младший, - мама села на стул и почему-то сильно задумалась. - Он тебе ручки шариковые принесёт. Пять штук. И блокноты. Им на работе выдавали опять. А у него, говорит, их и так девать некуда.

- Так радоваться надо. Халява же! - отец загнал в рот небольшой твердый ядрёный помидор целиком.

Мама тронула его за руку и кивнула на Лёху.

- Да, Ляксей, ты бы погулял пошел с полчасика, - батя произнес это тускло и с неохотой. - Шурик наш по-серьёзному бесится и от женитьбы твоей, и от квартиры особенно, да от всего… Институт со свободным посещением, редакция, где ты с двадцати лет штатный сотрудник. И чего его так пробрало - не понятно никому.

- Э, не… - Лёха дожевал последний пельмень. - Никуда не пойду я. Пускай несёт что хочет, раз уж заколдобило его на мне. Мне что, хорошее настроение создать, вернуть обратно его прежнее ко мне прекрасное отношение? То есть, развестись, институт бросить, на редакцию плюнуть и уехать во Владимировку на автобазу сторожем работать?

Шурик никогда не нажимал кнопку дверного звонка. Стучал всегда. Ну вот, как раз после слов Лёхиных и стукнул три раза кольцом на правой руке по звонкой слоёной фанере дверной.

Отец пошел открывать. Что-то они в прихожей пробубнили оба и Шурик вошел сразу в зал, сел на диван и разложил рядом ручки с блокнотами.

- Вот на хрена нам каждый месяц по три ручки из канцелярии приносят? Мы пишем, конечно. Но не романы. И блокноты - гляди какие. Подарочный вариант. Только стихи сюда писать. Причём про любовь, - он расстегнул китель и ослабил галстук. - Кстати, про любовь. Наш герой-любовник, он же выдающийся муж и отец, а также светило советской журналистики и примак великой семьи, он же и приживала - приложение к обкомовским апартаментам, кухням и магазинам тоже вроде здесь? И пельмени, вроде, тоже ест, не брезгует. Как они ему в рот лезут без крабов, чёрной икры и ананасового сока?

Лёха сорвался со стула, уронил тарелку с вилкой, сжал кулаки и выпрыгнул в зал.

- Чего тебе надо от меня?! - крикнул он. Подбежал к дивану и, расставив ноги, упёрся взглядом в ещё недавнего друга своего Александра Сергеевича.

Батя догнал его и схватил сзади за плечи.

- Стой. Руки опусти.

- А! Сам хочешь поболтать о жизни своей подлой? - Шурик поднялся. - Как продался «по самое не хочу» этим скотам из поднебесья? Как всех нас предал, сучонок ты слюнявый!

Глаза его стали большими, налились кровью, а руки тоже сжались в кулаки.

Отец обошел Лёху и встал между ним и братом.

- Если сядешь, сдуешься, выдохнешь и понты свои мусорские не будешь кидать, я с тобой поговорю. Чего ты вызверился, будто я в КПЗ, а ты мой следователь? Показания выбить хочешь? - Лёха кричал через отцовское плечо и, видно, рожа у него тоже имела зверское выражение.

- Хорошо. Давай. Только не ври. Я же «мусор». Расколю сразу. - Шурик сунул руки в карманы от греха подальше и сел на диван. - Начинай. Объясни родному дяде почему ты, недотыка малолетний, осмелился нагадить в душу всей своей самой родной родне.

Лёха взял стул, поставил его по привычке спинкой к собеседнику и спросил:

- Что тебя больше всего бесит? Только без общих слов и пафоса. Конкретно, по пунктам. Давай. Погнали!

И разборки, которых никто не хотел, но все Маловичи и Горбачёвы ждали -

рванули вперед. К миру ли, к вражде ли непримиримой до чьей-нибудь доски гробовой - ни воспаленные умы близких людей не чуяли, ни даже злые силы, столкнувшие лбами в бескровной, но жестокой битве словами ещё недавно любящих друг друга людей, не ведали чем эта бойня закончится - согласием или пропащим навсегда миром.

- Тогда тебе первый вопрос. Самый лёгкий, - Шурик пощёлкал пальцем по левому погону. - Кто я?

- Ну, майор, - сказал Лёха. - Рад за тебя. Честно.

- Три года назад в областное Управление после курсов офицерских кем меня приняли? Правильно, лейтенантом. А как за три года из литёхи можно в старшие офицеры перебраться? Пахать, пахать и пахать. Дома не ночевал часто. Спал в кабинете или в гнилых колхозных домах для приезжих. Всю область до последней деревни опером изъездил. Убийц отлавливал, воров крупных. Год следаком вкалывал, как проклятый. Допросы, дознания, экспертизы, очные ставки. Крыша ехала. Пацан родился - я его не видел почти. И что, в майоры я быстренько с чьей-то коленки допрыгнул? Как ты в редакцию? Альтов кашлянул по телефону и ты уже там. В штате. Сопляк зелёный, про производство даже книжек не читал и - на! Корреспондент! В институте учись, когда захочешь. Тьфу! Маловичи всегда прошибали стены своим собственным лбом, умом своим и настырностью. С потом и кровью из носа. Но пробивались, куда хотели, хоть и долго! А ты всё делаешь не как весь наш род, а как подхалим последний и шкура продажная. Ну, что скажешь? Где я ошибся?

- Дядя Саша Горбачев, - наклонился к Шурику Лёха со стулом вместе. Отец ушел к окну, раздвинул портьеру и стал разглядывать кувыркающихся в лужах воробьёв. Мама сидела на куне. Боялась высовываться.

- Что - Горбачёв? - Шурик тоже наклонился вперед.

Лёха выдохнул и спросил у мамы разрешения закурить.

- Одну только. А то я не усну, - крикнула мама.

Лёха размял «приму», прикурил и взял с журнального столика столика газету. Пепел стряхивать.

- Наш любимый дядя Саша Горбачёв, начальник притобольского отдела внутренних дел, - Лёха смотрел на Шурика как боксер на ринге. - Полковник. Самые шикарные связи с начальством милицейским города и области. Теперь ты докажи мне, что это не его связи за три года подняли тебя до майора, который сейчас сидит на должности полковника. Да, убийц ты ловил. Воров важных. Так вон твои же товарищи их тоже ловят. А сами - максимум капитаны. В основном старшие сержанты и лейтенанты. А какой ты героический поступок совершил, какую, бляха, раздербанил в клочья банду? За три года из летёхи - в майоры! Ни хрена так! Повод нужен основательный. Заслуга какая-то. Поступок потрясающий! Был поступок героический у тебя? Досрочно все звания как получал?

- Да все знают, что моя фотка с доски почёта не сходила и не сходит! - Шурик расстегнул воротник. - У меня сто тринадцать задержаний.

- Блин, я же не об этом! - Лёха развел руками. - Чего ты суетишься? Что, лейтенанту, старлею, сто тринадцать задержаний не поддались бы? Плевали преступники на маленькие звёздочки? Они только на большие ловятся? Майорам отдаются, подполковникам - пачками!

- Я их ловил, когда лейтенантом был и старлеем, - Шурик внимательно поглядел Лёхе в глаза.- Что ты сказать-то хочешь?

- Да я сказал уже. Ты не отвечаешь. Я не спрашиваю тебя, сколько ты преступников отловил. Я сказал - докажи, что не дядя Саша Горбачёв тебя в замы начальника «уголовки» определил с божьей помощью и раньше всех заслуг. И что не он подсобил тебе всего за три года большую звезду на погоны повесить да полковничью должность поиметь?

Шурик прямо-таки побелел от злости.

- Я тебе, охнарику пустоголовому, чего-то доказывать должен? Сопли вытри сперва, потом суйся в серьёзные темы. Все знают, что я сам, своей головой и ногами от простого электрика до зама начальника «угро» путь проломил!

- Батя, ты тоже именно это знаешь? Я, например, понятия не имею. Родственники мамины тоже. Мама сама вообще вряд ли когда об этом вообще думала. Чего молчишь, батя? - спросил настойчиво Лёха.

Отец ещё шире раздвинул портьеры и уперся лбом в стекло. Но говорить ничего не стал.

- Николай! - крикнул Шурик.

- Вы собачитесь, так и получайте удовольствие вдвоем. Меня не трогайте, - не оборачиваясь, ответил Николай Сергеевич. - Ты что, сам не можешь пацана убедить? Просите друг друга что-то доказать - так и доказывайте.

- Ну, давай я дяде Саше сейчас позвоню, а ты его спроси. Давай, - Шурик потянулся к телефону.

- Александр Сергеевич, ну не серьёзно это всё, - Лёха стал раскачиваться на стуле. - Горбачев, конечно, наорёт на меня и скажет, что старшим надо без колебаний и сомнений верить на все сто. Что ты завоевал себе звезду и должность сам. Потому, что ты выдающийся специалист. Давай я тоже тестю позвоню своему и попрошу, чтобы он тебе объяснил, что в редакцию он меня не устраивал и свободного посещения в институте мне не пробивал, хотя всё это ему - раз плюнуть.

- Будет этот зажравшийся бонза со мной говорить. Как же! - усмехнулся зло Шурик.

- Если я попрошу – будет, - Лёха улыбнулся не менее злорадно. - Так он тебе и скажет, что он пальцем не шевельнул, чтобы мне поблажки делать. Надо бы мне было - я уселся бы в инструкторское кресло в прошлом году ещё. А зарплата у меня в редакции пока - девяносто. А тесть мой старше тебя намного. Значит, ты тоже обязан старшим верить беспрекословно. Не так, что ли?

- В жизни ему не поверю! - Шурик снова застегнул верхние пуговицы под галстуком.- Этот вожак коммунистический врет, как все они, всегда, везде и всем. И мне правды не скажет. Как и вся ихняя КПСС гонит нам всякую туфту красивую. А в жизни всё почти наоборот. Блин!

- Ну а я с какого перепуга буду верить дяде Саше, что не он тебя толкает вверх? - Лёха поднялся и придвинул стул поближе к ногам дорогого ему с детства Шурика. - он руководитель крупный? Крупный! Коммунист? А то! Конечно. На такой-то должности. Значит, тоже врать будет. Или он тогда не настоящий коммунист, если правду скажет.

- Ну, бляха, какой ты изворотливый и скользкий, - Шурик достал носовой платок и вытер пот со лба. – Значит, сам и по заслугам в штате редакции ты и в институте освобожден от регулярной учёбы по собственной просьбе?

- Не…Редактор в газету меня позвал сам. А потом позвонил ректору. Сам. Он его знает сто лет. Вот, может, заслуг у меня нет. Но они оба сами всё решили. Тесть, ещё раз говорю, знать не знал.

- Бездоказательно, - хмыкнул Шурик.

- А у тебя - ну прямо море доказательств! - усмехнулся Алексей. - Так мне дядя Саша и раскололся, что тянет тебя в большие командиры с тремя большими звездами. Он же не идиот.

Помолчали. Отец пошел на кухню, спросил маму, когда ей завтра на работу, налил себе стакан кефира и залпом его выпил.

- Ты, Шурка, давай уже, спрашивай парня про то, чем собирался его расплющить, как тесто для пельменей. А то вы так до утра будете балду гонять. Хотел про квартиру спросить - спрашивай.

- И про еду заморскую, - добавила мама.

- А, как тебе доказать, что ордер на эту квартиру выписан не на меня? - Лёху такой смех разобрал, что отец подошел и толкнул его в плечо.

- Да мне плевать - на кого хата выписана. В другом дело. Ты-то чего пошел туда жить? Тебя же люди нормальные видят. Ты выходишь-приходишь в обкомовскую деревню. Народ и думает, что тебе твой большой второй папа подарок сделал царский.

- Так я разводиться не собирался вроде, - Лёха отодвинул стул и сел на диван рядом с Шуриком. - Мне жить надо отдельно с ней? Ты сам с женой как любишь жить больше? Отдельно или вместе?

- Вроде речь не обо мне, - Шурик почему-то волновался и никак не хотел успокоиться. Что-то мешало. - Я свою квартиру рядом с вашим домом купил за живые деньги. Она кооперативная. Мне ни милиция её не дарила в лице генерала Волобуева. Ни отец жены.

- Ну, допустим, я тут живу и знаю - сколько стоит трехкомнатная кооперативная в том доме, - повернулся к нему Алексей. - Вопрос можно по теме? Вот как ты успел на неё заработать за пять лет работы электриком и за пять - милиционером?

- Были свои. Мало, но были. Жена добавила. У отца заняла. Я сам у друзей во Владимировке занял, - Шурик снова расстегнул пуговицы на воротнике.

Лёха услышал, как мама на кухне засмеялась и прикрыла чем-то рот, чтобы не так слышно было, хотя говорили мужчины довольно громко.

- Да ладно, - сказал Лёха мирно. - Ты человек честный. Честно занял, честно отдаешь. Все знают. На «москвич» от занятых осталось. Все комнаты в коврах, сантехника чешская, мебель из Румынии. Нормально занял. Хорошие друзья у тебя. У меня нет таких. Только тесть. Посадил на девяносто рублей. Мотаюсь по степям зимой и летом. Пишу, поверь, сам. Тесть не умеет. У отца своей писанины хватает. Кстати. Я вот к вам часто ходил до свадьбы. Давай вспомним по-честному: что вы едите, что пьёте. Мясо только с базара. Апельсины, сервелаты, сыр швейцарский, ром пьёшь «Гавана клаб». Это в милицейском буфете у вас продают? Одежда на вас с Мариной есть советская? Нет. Кроме твоей формы. Даже чехлы в твоём москвиче - немецкие. От БМВ. Вот скажи, что конкретно такую злобу ко мне вызывает?

Я, родители подтвердят, отказался есть то, что каждую неделю привозят Альтовым из обкомовских тайников. У моих отца с мамой ты видел карбонат, чужук, карта, сыр «рокфор», домашнюю колбасу, дорогие конфеты, ананасовый сок? Ну и многое из этой оперы? Видел?

- Алексей, прекращай! - крикнула мама и вышла из кухни. - Не договоритесь вы. Потому, что Шурик не хочет верить тебе. А ты - ему. Болезненный у вас разговор, нездоровый.

- Да мне по хрену в принципе, - Шурик криво ухмыльнулся. - Не ест ананасов, лангустов и крабов - ладно. Проехали. И в хате обкомовской живет - не разводиться же! И скоро его перетащит Альтов в обком, чтобы смену себе выучить. До пенсии недалеко, а сыновья плюнули на всё обкомовское и ушли жить по-своему. Молодцы мужики. Вот Алексей Малович и будет ему сменой на барском кресле.

- В натуре - говорить не о чем! - сорвался Лёха. - Ты или меня ненавидишь с чего-то вдруг, или зависть тебя жрёт. Так у тебя всё есть. Даже больше, чем ты заработал или заслужил. Ведь так? Себе-то сам не ври.

Шурик поднялся, поправил на себе форму.

- Я сам не коммунист. Звали - не пошел. Но работаю так, что меня и без партбилета ценят и дают положенное по заслугам. А коммунистов я ненавижу. Это падаль. Особенно те, которые залетели высоко и народом манипулируют, да ходят по нашим головам. И, честно скажу, работаю я в милиции, чтобы простую жизнь от дерьма вычистить, а не в угоду советской, сволочной этой власти. А ты, Лёха, влез в объятья тем людям, которые для меня - хуже воров и бандитов, тех, что я ловлю и сажаю за решетку. Потому нет больше к тебе моей веры. И уважения. И старайся сделать так, чтобы я тебя больше никогда не видел. Короче, пошел вон от меня, предатель.

Он надел фуражку, поправил кокарду, обулся в прихожей и хлопнул дверью.

Отец походил по комнате, внимательно посмотрел на Лёху, на Людмилу Андреевну, сел на диван. Он обхватил голову большими своими ладонями и сказал задумчиво.

- Как надену портупею, так тупею и тупею…

Никто даже не улыбнулся. Поскольку в данной ситуации плакать надо было. Но и плакать никто не стал. Не было смысла ни радоваться, ни горевать. Жизнь как жизнь. У каждого своя правда. Хоть и кривая, раненая, зато своя.

Глава двадцатая

Куда делся апрель? Ведь вот только что - двенадцатого числа, портретами Гагарина почти на каждом доме, газетными торжественными статьями и телевизионными пафосными «голубыми огоньками» с присутствием героев и эстрадных артистов, а также добротной домашней выпивкой во славу советского первенства в космосе отмечали установленный указом Президиума Верховного Совета СССР от девятого апреля 1962 года День космонавтики. В семьдесят первом году ещё пока существовало не только душевное уважение народа к героическим полётам покорителей безвоздушных орбит, но и реальные пацаны через одного натурально желали вырасти поскорее и записаться в космонавты. И вот только, кажется, недавно невозможно было ехать в автобусе, заполненном похмельными мужиками и перегаром благородных и низкопробных напитков. Вроде только что всё это было, а уже вдруг и Первомайская гордость за свою солидарность крепкую в виде огромных толп поддатых с утра трудящихся выплескивалась с периферий на центральную улицу. Тащил народ на себе длинные красные транспаранты со словами о труде, мире и дружбе народов. Большие несли фанерные щиты с умными и достойными лицами правителей советских. Те, кто поменьше и слабее - флажки маленькие и кумачовые стяги с серпом и молотом возле древка, цветы бумажные и красные ленты, развевающиеся на ветру, как развязавшиеся банты неряшливых девчонок. Шел народ сплочённо к большой трибуне на обкомовской площади, махал радостно руками стоящим на трибуне «отцам» местного счастья социалистического и ухитрялся на ходу на баянах играть, петь песни, зовущие к коммунизму, да пить в движении прямо из горла всё, что помогало веселее тащить тяжести и не думать: на кой хрен вообще далась эта демонстрация. После неё население разбредалось по своим рабочим местам, чтобы скинуть в кучу транспаранты, портреты, флаги и цветы, которые понадобятся теперь только в день победы Великой Октябрьской революции - седьмого ноября. И, поскольку миссия их патриотическая на этом завершалась, граждане сбивались в кучки и шустро рассасывались продлять уважение к солидарности всего трудового народа по столовым и кафушкам, которых в городе было зачем-то много.

Лёха толком не решил к кому примкнуть - к редакционным трудящимся или

нетрудящимся студентам. Выиграли студенты и он часа два шел в их сумасшедшей толпе, которая пела, танцевала под аккордеон чей-то, кидала из конца в конец портреты, к круглым палкам прибитые, флаги, цветы бумажные, и пила по мере движения дешевую «бормотуху». Алексей с Надей вдвоём тащили огромный портрет Брежнева, украшенный по углам красными бантами. Двигались медленно, ждали своей очереди, но наконец вышли на

финишную и под торжественные призывы из висящих вдоль площади громкоговорителей подровнялись и пошли мимо трибуны.

-Вон папа стоит! - обрадовалась Надежда. - Рядом с Бахтиным. И прокричала что-то вроде «Папа, привет! Мир! Труд! Май!» Правители, конечно, ничего толком не слышали и ничего, кроме массы сплошной не видели. Невозможно это было в принципе. Колонна дошла до конца площади, переключилась на вольный шаг и повернула направо, чтобы вразброд донести до института все торжественные причиндалы. Тут Лёха всучил портрет Ильича двум сильно пришибленным «плодовоягодным» вином студентам.

Потому, что их с Надей дом был совсем рядом и тащиться к институту смысла не имелось.

В квартире не было никого. Злату тёща забрала к себе и ждала Игната Ефимовича, который после двухчасового дежурства на ступеньке трибуны придёт злой, уставший и пыльный. Демонстранты приносили издалека и сбрасывали при отчётливом шаге с обуви на площадь сотни килограммов пыли, собранной в разных частях города. Дорогой плащ, костюм парадный и шляпу мужа Лариса Степановна потом обрабатывала пылесосом, выбивала тонкой скалкой и проветривала на балконе. В обкомовской, отгороженной от города деревне, пыль не водилась.

Вот все его ждали, не только жена. Дети пришли. Илья с Андреем и женами. Друг Исаак Эйдельман пришел со своей Эллой Моисеевной. Ну и подруга тёщи из Дома политического просвещения Валентина Зиновьевна Круц. В таком сложившемся кругу отмечали они большие государственные праздники. А общенародные, вроде Нового года - всегда праздновали расширенным составом. Шофер с женой приходил, пара-тройка заведующих обкомовскими отделами и семья Ливанской Ирины, заведующей любимым гигиеническим кабинетом, вмонтированным в огромную деревянную баню во дворе обкома. Ну, ясное дело, Надежда с Лёхой тоже обязаны были совместно праздновать. До конца демонстрации оставался еще час примерно и Надя прилегла на диван отдохнуть с книжкой по теоретической фонетике. Алексей пошел на кухню, налил кефира стакан из полной бутылки и медленно его выпил, заедая шоколадной вафлей.

- Слышь, Надь! - крикнул он в простор зала. - Может, посидим часок в

компании, да сходим к моим родителям? Я сейчас маме пельмени закажу. Она нам слепит быстро. Поздравим, поболтаем, чай попьём с «хворостом». А то им скучно вдвоём. Да и по тебе они соскучились. Я-то каждый день туда на полчасика забегаю, а тебя они после роддома видели раз пять всего. Радость им будет добавочная.

-Ты, Леший, сгоняй сам. От меня привет, конечно. - Надежда пришла на кухню. - А мне после посиделок у моих надо срочно садиться дописывать реферат. Я же пятого мая его сдам, отвечу на попутные вопросы и всё! Институт закончила! Можно начинать работать и готовиться к защите диссертации.

Так всё сходится удачно. Сходи сам, хорошо?

-Без проблем, - ответил Лёха. - Пельмени - это пельмени. Их ещё сто раз поешь. А диплом досрочный получать - поважнее будет.

В двери повернулся ключ, дверь мягко открылась и Лариса Степановна деликатно кашлянула в прихожей.

-Ребятки! Ваша мама пришла, вашу дочь принесла. Вы там не раздетые шастаете? Войти можно?

-Ну, мама!- смутилась Надя. - День же. Раздетыми нас можно ночью поймать.

Тёща засмеялась, поздравила дочь и зятя с Первомаем и внесла в зал Злату. Лёха перехватил с тёщиных рук дочь, стал обнимать её, целовать и лепетать что-то полезное, по его мнению, для развития ребёнка. Дочь смеялась, издавая смешные звуки и пытаясь принять на руках отца вертикальное положение.

-Вот только, Алексей, ты не обижайся. Праздник нынче. Обижаться нельзя. - Лариса Степановна подошла и аккуратно вынула внучку из Лёхиных объятий. - Так ребёнка держать нельзя. Она у тебя уже и вниз головой повисела, а это влияет на кровоснабжение. Внутричерепное давление от этого девочка может заработать. И потом, пахнет от тебя жутко папиросами. Ты или переодевайся в банный халат, который «свежестью» стиран, или вообще девочку на руки не бери. Это же для ребёнка отрава - табак твой.

-Вы, блин, тогда поменяйте меня на некурящего! - окрысился Лёха. - Надежде , по моему, всё равно - я по комнатам хожу или некурящий будет тут шлындить. Ей надо диплом досрочно получить, она всё равно ничего, кроме книжек не видит. Замены мужика тоже не засечёт. А потом ей ещё надо кандидатскую защитить, потом докторскую, потом нобелевскую премию получить… Вот вы работайте тогда и бабушкой, и мамой, и папой сразу. У вас сил, как у трактора. Но тогда ребёнок вырастет идеальным. Вы же лучше знаете, как быстро воспитать Злату в лучших аристократических традициях. Я болван в этом. Наде некогда. Учиться всегда надо.

-Ну, я же просила - не обижайся, Алексей! - Тёща насупилась.- Я же только хорошего хочу. Чтобы всё было правильно желаю. Ну, что ты?

-Ой, мама! - Надя на секунду оторвалась от учебника. - Мы с Лёшей тоже хотим как лучше. Просто он не знает, что делать с маленькими детьми. А мне некогда. Видишь ведь.

-Ладно, я Злату забираю и иду папу встречать и гостей. А вы через час приходите. - Тёща взяла Лёхину дочь на руки и пошла к двери.

-Лариса Степановна, - сказал Алексей ей в спину.- Если вы опять перевернёте всё в моём шкафу по своему, я для начала обматерю Вас пятиэтажным матом так, что у вас уши свиснут и дар речи отключится. А туфли с кедами тоже не ставьте носком в комнату. Блин! Тяжело Вам сдержаться? Вы ж не дома. Вещи не Ваши. Магнитофон мой обратно притащите на досуге из подсобки и поставьте туда, где я ставлю. Или я Вам сегодня при гостях весь дом на свой вкус переверну. Обещаю. Хоть милицию потом вызывайте.

Теща посопела, попыталась что-то ответить, но потом плюнула без слюны и унесла Злату к себе домой.

- Леший! Тебя кто всё время на маму натравливает? Какой чёрт? - Надя

раздраженно стала искать потерянную страницу. - На своих родителях отдыхай. Лепи им любые претензии. Хами. Чего тебе не хватает? Мать всё вместо нас делает. Старается.

-А ты? - Лёха подошел к дивану. - Лучше ты старайся сама. Ты вроде и жена. И мама. Здесь, в этом доме. А она – в своем. Короче, ты для сохранности интеллигентной атмосферы иди в гости без меня. А я пойду к своим. Там ботинки стоят, как им удобнее, и шмотки лежат, как им нравится.

Он обулся в кеды и вышел из квартиры. Выругался внутренне. И побежал к своим. На улицу Степную. Пельмени есть.

Вот везёт же людям, у которых не бывает неожиданностей. Всё у них по плану, гладко, чётко. Лёха, правда, за двадцать два почти года беготни по жизни не видел таких счастливых граждан. А, может быть, наоборот - несчастных. Потому как вся прелесть существования - это смесь ожидаемого и нежданного. Это, например, когда ты ждешь на остановке набитый под крышу народом автобус, севший глубоко на рессоры, и просчитываешь до деталей тонких, как ты в него вползёшь змеёй промеж толстых тёток и здоровенных мужиков. Всё спланировал, рассчитал, приготовился. А тут – на! Автобус подкатывает полупустой. Хоть краковяк в нём пляши вприсядку. Это не просто приятная неожиданность. Это что-то близкое к чуду. Но, так как чудес не бывает, Лёха такие подарки судьбы считал неожиданностями.

Были и очень неприятные нежданные штучки-дрючки, но и без них как? Никак. Не будет гармонии и полноты жизненной.

Вот бежал он к родителям на пельмени. Это мероприятие обычное, плановое. Мама делает уникальные по вкусу пельмени, которые съедаются до последнего экземпляра даже теми, кто только что пообедал и наелся до безобразия. И уже чувствовал Алексей вкус пельменный, а воображение добавляло и запах уксуса, посыпанного перцем, куда надо было непременно сунуть пельмень для насыщенности ощущений. И где-то на воображаемом десятом пельмене, который Лёха мысленно опускал на вилке в чашку с уксусом, кто-то крикнул издали:

-Малович! Лёха! Сюда глянь!

Он развернулся на голос и увидел троих товарищей своих по институту. Правда, он тогда только поступил, а им всего год учиться оставалось. И вот как-то они все трое ушли не на работу по специальности, а задуло их не куда попало, а сразу в городской комитет комсомола. В институте они вместе с Лёхой играли и в футбольной команде, и в баскетбольной, а потому хоть и не сдружились до братства, но товарищами остались. Не забыли друг друга.

Ребята стояли на самом углу парка я явно кого-то ждали.

Пошел к ним. Когда зовут, значит что-то им надо. Или узнать, или, напротив, что- нибудь рассказать. Просто так, чтобы поздороваться, никто за полквартала орать дурными голосами не будет. Подошел. Пожал всем руки. Андрюща Клавинец, защитник бывший из футбольной институтской команды, после исторического факультета стал сразу стал первым секретарём Зарайского горкома ЛКСМ. В институте был секретарём комсомольской организации. Освобождённым и, как Лёха потом, со свободным посещением занятий. Отец его в Алма-Ате работает, вроде бы министром. Но в каком министерстве Андрей не докладывал, да никто и не интересовался особо. Второй - Олег Марусев закончил физмат и тоже канул в том же горкоме. Вроде бы заведующим отделом учащейся молодёжи. А вот третьего, Лёню Квочина, Лёха знал не очень хорошо. В спортзале встречались, но мельком. Лёня уходил после тренировки волейболистов, а Лёха только приходил на баскетбольную тренировку. Он тоже попал на работу в горком, но кем - Алексей не знал.

- Чего так несёшься? - улыбнулся Клавинец. - Так шустро только от жён убегают к любовнице.

- Чтобы на неё, сучку, больше времени осталось, - Марусев засмеялся громко.

- Блин, да так бежать к шалаве - все силы скинешь по ходу. И останется только чай с ней попить да анекдотами утешиться. - Без намёка на улыбку закончил общую мысль Лёня Квочин.

Лёха нагнулся, поставил ладони на колени, выдохнул, выпрямился.

- Мужики, так меня в комсомол ещё в школе приняли и забыли про меня. Хотя и не выгнали. Или как раз вы и хотите шугнуть меня из рядов? Толку с меня как с комсомольца - реально ни хрена. Ничего не сделал, чтобы стать примером для молодого поколения.

- Мы ждем девочек. Хотим в кафе «колос» с ними гульнуть. День рождения у Олежки.

- Как будто, - уточнил, подняв вверх указательный палец, Марусев. - на самом деле в октябре.

- И у меня в октябре, - пожал ему руку Алексей. - Так, получается, девочки вас бортанули и вы вместо девочек меня хотите поиметь?

Все заржали так бессовестно, что народ вокруг пришалел маленько и кто ускорился, кто через дорогу перешел на другую сторону.

- Не, мы такими фениками не балуемся, - сказал, отдышавшись, первый секретарь. - Тут наоборот выходит. Девочек будет четыре. А нас трое. Просекаешь поляну?

- Бляха, Андрюша! - Алексей тихонько толкнул его в плечо. - У вас в горкоме комсомола бабульки - пенсионерки, что ли, сидят по кабинетам?

- Ну, ты, старик, сказал! - Олег достал сигарету, закурил. - Тёлки наши отменные. Ноги от ушей и губки как у Бриджит Бардо. Сами набирали. Но они объезженные все давно. Отходы. Жмых, блин. А нам свежачок треба!

- He,- Лёха тоже закурил. - Я только два года назад женился. Рановато ещё по шмарам шлындить. Потерплю пока для сохранности семьи, для мира и согласия.

- Ну, ядрена мама! - радостно сказал Клавинец. - Правильно. Тебе втройне надо блюсти себя. Такую жену, как твоя, изменами срамить - грех не только перед ней, но и перед руководством обкома партии. Оно, руководство, зятьям своим в порядке возмещения убытков и восстановления реноме может запросто оторвать самое дорогое. Скорее - в переносном смысле. Но так, что мало не будет.

- А чего он вообще затолкал тебя в редакцию? - взял Лёня Маловича за пуговицу рубахи. - Ты с Альтовым в плохих отношениях? Не подружились, что ли?

- Вы, в натуре, откуда знаете, что я женился на дочери Альтова? - Лёха аккуратно отцепил Лёнины пальцы от пуговицы.- Он вроде с комсомолом не общается. Да и по радио не передавали.

- Да у нас в обкомах-горкомах своё радио, - сказал Марусев серьёзно вполне.

- Один из наших на твоей свадьбе был. Его за пару недель до вашей скорой женитьбы в обком инструктором забрали.- Добавил он.

- А вот на кой хрен вам дался я? - спросил Лёха не без подкола в интонации.

- Вон девчонки наши ломятся из парка.- Кивнул Лёня. - Мы после кафушки в баньку двинем всей кодлой. Есть тут очень тихая банька. Человечек один свой держит для культурного провождения времени хорошим людям. А мы хорошие, как каждый коммунист. Если я не прав - плюньте в меня.

Все кроме Лёхи смачно захохотали, стукнулись ладонями поверх голов.

- Надо поговорить, - сказал вдруг смолкший Клавинец. - При тёлках тему светить нельзя. Мы давно хотели тебя отловить для серьёзного переговора. Но не знали как. Телефона твоего нового нигде нет. Ни в одном справочнике. Даже у мусоров нет, представляешь? А родителям на старую квартиру звонили. Мать сказала, что номер называть ей не разрешили. Кто не разрешил - знаешь сам. В редакцию, как ни позвонишь, ты на задании или вообще в командировке.

- Ну, ты нагнал пурги, Андрюха, - Малович отвел его за рукав в сторонку.- В кафе я пойду. Пить - не пью. Знаешь, да? Баня отпадает однозначно. И где да как мы поговорим? Тёлок отравим горчицей?

- Да ладно тебе. Поговорим. Пацаны их веселить будут, а мы втихаря побазарим. Тема важная мне лично. Но я тебя, если по теме этой поработаешь, без глубокого поклона моего не оставлю.

Прибежали симпатичные девочки лет двадцати. Лёха много видел таких и отдыхал не десять раз с такими. Оглядел с головы до ног и всю программу вожаков комсомольских уловил ясно и отчетливо.

-Всё, пошли. Столики уже сдвинули. Там заведующая, Рая такая, всё постелила на скатерть белую, которую надобно срочно вином залить. Девочки счастливо заржали и вся компания, наполовину солидная, руководящая массами молодыми, быстрым шагом рванула туда, где распоясывались языки от «столичной» и ответственная за судьбы народа публика быстро уравнивалась с безответственной, наглой и бессовестной. Повод девочкам нравился. День рождения - праздник без границ и правил. Новорождённый, он же ничего не понимает, себя не контролирует и делает всё что может. Олегу Марусеву они подарили часы, не дорогие, но красивые. С браслетом. «Ракета» называются. Золотистый циферблат, где нет ни одной цифры. Только стрелки и четыре коротких полоски. По одной сверху и снизу, и две по бокам.

Девочки, да я не стою такого подарка. Алмазное стекло, золотой циферблат, стрелки из платины. Браслет с вкраплениями изумруда. Да меня в таких часах шеф на работу не пустит. Буржуйские они! А честный комсомольский лидер должен быть скромным. Почти как лидер коммунистический.Пока девочки разглядывали простейшую «Ракету» ценой в восемнадцать рублей и пытались по отблеску найти на круглом кружке золото, а на браслете изумруды, Лёня разлил всем столичную и произнёс первый тост:

-Да здравствует комсомол, которым Олежка вместе с нами бескорыстно и безвозмездно управляет! Слава партии нашей великой, затолкавшей Олежку руководить комсомолом! Ура!

После чего все начали пить больше, чем закусывать, веселиться, рассказывать анекдоты и обниматься в полную силу. Причем мужики под столом гладили выбранных себе девчушек выше коленок, а взамен имели крепкие и многообещающие поцелуи в непросыхающие от «столичной» губы.

-Ну, пойдём перекурим, поболтаем минут десять, - Клавинец встал и Лёху ладонью поманил за собой.

-Только вы недолго там, - вразнобой пропищали девушки.- А то нам без вас скучно будет.

-А вы пейте побольше и будет весело, - резонно заявил первый секретарь и они с Лёхой вышли на воздух. Сели на скамеечку свободную. Закурили.

-Короче, говорим откровенно, по- честному. Как оно есть, так это и обсуждаем, - сказал Андрей. - Сможешь?

-Обещаю, - ответил Алексей. - Тем более, что мне тебе и врать-то нечего. А скрывать - тем более.

-Короче, Алёша. Надо потихаря, но методично выдавливать из обкома партии старпёров и заменять их молодежью. Из горкома и обкома комсомола.

- Смысл в чём? - Лёха закинул ногу на ногу и приготовился слушать.

-Понимаешь,- вздохнул Клавинец.- Они, если смотреть на них со стороны, но ничего в их делах не понимать, кажутся властью. Настоящей, управляющей любой ситуацией, в какую попадает народ. Плохие ситуации и улучшают хорошие до замечательных.

- А что не так-то? Что, власти нет у обкома партии, - улыбнулся Алексей.

-Лёха, дорогой, это иллюзия. Обман зрения, слуха и святого духа, - Клавинец выпил довольно много, но, странно, был почти трезвым. - Они рабы своих же постановлений, решений пленумов и резолюций съездов. Для них это всё - законы. Они как воры в законе. Живут по понятиям, которые сочинили ещё Ленин с компашкой евреев. Их, понятия эти, на каждом съезде перелопачивают, штопают, латают. Но, понимаешь, это как бабушки постоянно ремонтируют дедам своим и внукам старые дряхлые, негодные уже носки. Или штаны, где заплата на заплате. Больше материала от заплаток, чем от самих штанов. И вот эти резолюции с постановлениями - как горы недвижимые. Догмы, которые оспаривать – не по понятиям коммунистическим. И никуда они, ни на шажок от понятий этих, дырок штопанных и заплатками прикрытых, отойти не имеют права.

Боятся, дрожат, как бы случайно не дернуться левее или правее догм священных этих. Это что, современное руководство? Так ведь беда ещё и в том, что законы и решения съездов пишутся пацанами вроде нас с тобой и голосуют на съезде за них все поголовно, не шибко вдумываясь. А те, для кого пацаны писали, ну, для политбюро, скажем, не больно-то и вчитываются в суть и смысл. Старые шибко, чтобы мозгами въедаться в тексты. Прочитать и осмыслить такую гору бумаги с буквами - не каждый молодой осилит. А у нас руководят всем народом дедушки. Младшим - больше шестидесяти.

-Я, честно, не очень в этом разбираюсь. Книжек этих толстенных с материалами съездов да пленумов не читал и не тянет меня. - Лёха серьёзно поглядел на Клавинца и задумался.

-Я вот сижу на комсомоле, - стал заводиться Андрей. - и что? У меня власть есть? Многие так и думают. А нет её. Разве это власть, когда ты видишь и понимаешь, какие жуткие провалы в социализме надо перепахать, засыпать и выровнять, а сделать не можешь ничего. Потому, что наши обкомовские лидеры их не видят. Алма-Атинские сидят далеко и про наши дырья не знают ни хрена. Потому как к ним отчеты из обкома нашего идут правильные. Всё нормально. А в Москву из Алма-Аты вообще бумаги шлют, по которым все высшие руководители областей и республики должны золотые звёзды героев в год по два раза получать. Как Леонид Ильич. Эти понятия коммунистические - хуже блатных, воровских. И ещё бесполезнее, грубее, чем догмы церковные. Я начну в чём-то без обкомовского благословления шустрить помимо догм - меня же и сдадут обкому. Свои сдадут. Которым не терпится туда сесть. И меня так отдерут, что пальцем потом не потянет шевельнуть. Отпишемся по трафарету, что всё «ура!» Нет, это не деловая власть. Ни советская, со всех сторон выдумками и враньём обложенная, ни коммунистическая, от жизни натуральной удалённая - как мы от Луны.

-Не любишь коммунистов и власть советскую? - Догадался Лёха.

-Не, не люблю. Вот эти дурацкие, плесенью покрытые и засохшие понятия КПСС и Советов надо аккуратно и незаметно обходить. Тогда можно власть сделать властью подлинной. То есть, незаметно как-нибудь, несмотря на все монументальные, слепые их законы, решения и постановления, управлять и приводить в порядок всё, что на глазах у нас разваливается. Не обращая внимания на хорошие транспаранты везде и пропаганду, отдрессированную, как собачки Дурова.

-Лихо, - сказал Малович. - Ну, а на хрена пахать в этой системе советско-партийной, если ты, первый руководитель комсомола, её ненавидишь?

Тут задумался уже и Клавинец. Задумался надолго. Закурил. Молча.

-Ладно. Скажу и это. Обосную. Только ты попробуй понять меня. Может, тогда и помочь захочешь. Честно скажу. Сейчас кроме тебя расшурудить верхушку обкомовскую некому. Нет людей толковых.

-Даже так? - Лёха глянул Андрею в глаза.

-Даже! - Клавинец тихонько стукнул его кулаком по коленке. - Слушай.

-Вот у нас в городе всяких трудящихся до двадцати восьми лет от роду-

семьдесят шесть процентов. Молодой город-то. Управляю ими я. Горком комсомола. В области - та же картинка. Там пятьдесят девять процентов молодёжи. Экономика везде дохнет, культура, образование профессиональное. ПТУ вон закрывают потихоньку. Про науку вообще молчу. Там деды сидят на верхних ступеньках и принюхиваются: что коммунисты с властью советской скажут. А там - тишина. Пленумы, форумы, собрания по понятиям. А отчёты наверх такие идут, что тут процветает всё и идёт к коммунизму, блин. И молодёжь прорваться через частокол партийно-советских решений не может, минуя стариков -правителей и догмы их свинцовые.

-Андрюха, ну чего вы хотите - то? Ещё одну революцию замутить? Вся власть не Советам, а комсомолу? - Алексей уже начал догадываться зачем понадобился Клавинцу именно он. - Так это же дохлый номер. Нет объективной революционной ситуации. А если нет, не хотите, то в чём ты выход чуешь?

Клавинец Андрей, горкомовский первый секретарь, поднялся, походил задумчиво туда-сюда и решил выпить водки.

- Пойду, хлебну слегка. Допинг для такого разговора. Без неё - всё. Язык не поворачивается.

И подумал почему-то Лёха, что следующим номером программы будет агитация, на его внедрение в обком направленная. Только смысла в ней никакого, потому, что сесть в обкомовский кабинет, даже если он попросит тестя, удастся только «шестёркой» Не посадит же его Игнат Ефимович заведующим отделом. Откуда можно реально чем-то управлять. Да ну…Чушь полная. Тем более, что Алексей в эту контору даже под угрозой расстрела не пойдёт. Эту никчемную мысль оборвал Андрей. Очень быстро хлебнул. Залпом, видимо. Подошел, сел рядом, закурил.

-Вот ты, Лёха, думал вообще, почему друзья наши послевоенные, социалистические страны, лучше живут, чем наша страна? Или республика Казахской ССР в частности?

-Деньгами Москва помогает всем. Чтобы они плотнее к СССР прилипли,

сказал Алексей первое, что в голову стукнуло.

-Ну, это тоже. Да. - Андрей усмехнулся зло, безрадостно. - Только главное в другом. Они там у себя делают вид, что блюдут все решения и рекомендации КПСС, а реально там главная власть - деньги. У них частное производство есть. Собственность. Это не афишируют никак, чтобы СССР не злить. Но наши руководители знают. Народ не в курсе. Это точно. А верха соцстран частников не ломают через колено. И сами, кстати, имеют свои собственные денежные дела. Не могу точно сказать - какие. Но имеют. Родители твои, например, живут в квартире. Государство дало. Но она – не собственность родителей. Отец твой может открыть собственную газету и писать в ней правду? Жизненную правду, не коммунистическую? Хрен там! Ну, и так далее… А я хочу власти, но настоящей, не игрушечной, как сейчас.

- И что мешает? - Лёха искренне не понимал, почему, с точки зрения

Клавинца, ничего не происходит хорошего, а всё ломается и уже рассыпается. Вон сколько заводов новых, школ, музеев, совхозы свеженькие пашут на новейшей технике. - И чем я-то могу помочь? В обком побежать работать даже ты меня не уговоришь.

-Настоящую власть можно иметь. Можно! - Андрей взял Лёху за отворот куртки. - Кроме писанины этой, которую КПСС наворочала тоннами и Советские органы исполнительные, есть государственные законы. Первое и главное - есть Уголовный кодекс, административный, Конституция, наконец. Она же у нас - основной закон существования общества. Так вот. Плюнуть надо на бумажки - резолюции съездов и на постановления Верховного Совета. Не нарушать уголовных, административных и конституционных законов. А в них куча лазеек для деловых людей, к счастью. И начать жить так, как живут почти все страны социалистического лагеря. Опять открывать артели, кооперативы и так далее. Делать второй НЭП, короче... А КПСС и Советы – пусть остаются. Гордятся нехай своей руководящей ролью. Так мы тогда и зарабатывать сможем, и собственность иметь, и производство частное. Так оно и будет когда-нибудь. Я чувствую интуитивно. Но мне хочется сейчас. Я живу сегодня.

- Ты никак не подойдёшь к моей роли. Меня зачем позвал? Я что, могу ЦК

КПСС запретить, переписать всю их бредятину и отменить пустую пропаганду хвастливую? - Лёха отцепил пальцы Андрея от куртки.

-Вот смотри, - Клавинец сосредоточился и стал говорить неспешно, но чётко. - Руководство комсомольское по улицам гуляет, водку пьёт, с девками крутится, в баньку бегает с ними, в кино ходит, в библиотеки. На пляж общий, блин. Это не демократичное поведение? Демократичное. Мы, глянь, молодежь-то, с народом. А Бахтин или Альтов только отдельную еду едят, в отдельные магазины на «волгах» ездят и торжественно где-нибудь присутствуют на самом почетном месте. Всё. Жизни они давно не видят и забыли её, народную, давно. В парк пойдут погулять, в универмаг, в кинотеатр обычный, на завод химволокна без предупреждения и сопровождения? Да хрен там! Но не в этом дело. Это у них «понятия» и есть: не светиться на людях. Бога же тоже никто не видит. Вот и они туда же.

Поэтому их надо менять хотя бы в таких городках, как наш. А дальше - развернёмся пошире. На местах дедов сегодня должны сидеть молодые. Те, кто бывает в библиотеках, на танцплощадках и пляжах. Кто с заводов и фабрик. Кто из совхозов старых да новых. Мы будем жить среди людей.

Прятаться не станем. Водку будем пить в общих кабаках. И есть будем то, что все едят. Как и сейчас, кстати. Деньги станем зарабатывать себе и области. Вот тут – дорога к прогрессу и процветанию. Где молодые сами правят уздами правления.

Лёха выслушал всё это очень внимательно. Как корреспонденту ему прямо- таки захотелось всё услышанное превратить в интервью и отдать редактору. Но он прекрасно понимал, что посмеётся главный и посоветует ему побольше и поглубже вникнуть в материалы последнего съезда партии и обязательно почитать с вниманием труды Ленина и Брежнева.

-Ну, вроде бы подошли к главному. Я должен…- Лёха закурил и глубоко затянулся.

-Да ничего ты не должен, - Клавинец Андрей тоже достал сигарету. - Я просто прошу. Ты единственный человек, кого можно об этом просить. Ну, получилось так. Мне к Альтову попасть труднее, чем вручную лопатой котлован выкопать. Не любит он комсомольцев. Не очень покорные мы.

-Ну, это да. Он вас считает пьяницами, циниками и бездельниками. Просто положено, чтобы ВЛКСМ был. Так постановлено. Догма тоже такая.

-А ты, Лёха, дома у него торчишь в дело и без дела. На даче с ним огурцы с помидорами сажаешь, рыбу ловите на пару в Тоболе. Ты свой уже давно для него. Так вот. Ты мимоходом, без нажима, по-хитрому начинай предлагать ему на должности инструкторов обкома партии тех пацанов, которых мы у себя выбирать будем и тебе говорить. Постепенно, если будет получаться, мы в обкоме места займем нужные. Те трое, которых обком у нас за год забрал - не наши люди. Негодные для смены поколений. Это обкомовских друзей и родственников ребятишки. Они уже там стелятся перед начальниками, пылинки с них сдувают и в рот глядят. А ты будешь толкать по-умному тех, с кого будет толк в реальной перемене областных проблемных дел к лучшему. Поверь, это не просто трёп. Да, повторю, я хочу власти и денег. Но власти над прогрессом, от которого мы отстаём, как сопляк от торопливой мамаши. И денег хочу больших для себя и области. Но реальных, а не невидимых никому. Безналичных государственных. Желаю живых денег. Заработанных. Честных. И вот всё, что я говорил – реально. И то, что есть сейчас, и то, что можно сделать молодой силой.

-Понял я тебя, Андрей.- Лёха поднялся и подал руку, - Я попробую. Не

уверен, что всё мгновенно, как по велению золотой рыбки, получится. Но шансы есть.

-Вот мой прямой телефон, - Клавинец дал редчайшую в Зарайске бумажку. Визитку. - По телефону ничего не говори. Назначай место. Я приду.

-Лады! Я заходить в кафушку не буду. Вы уж там сами. Втроем четырёх бухих девчушек обработать - плёвое дело. Ну, пока!

Лёха пожал ему руку, да и помахал уже на бегу. Бежал к родителям, хотя насчет заказа пельменей забыл за разговором. И думалось ему на бегу только одно. Как хорошо, что никогда в жизни своей, уже не такой и короткой, не хотелось ему никем руководить, править и властвовать. А управлять только собой. Причем так, чтобы ни ближним, ни дальним от этого не было вреда, а только удовольствие одно от того, что он, Лёха, свободный, честный, достойный и верный человек. Так хотелось, так мечталось. И, кажется, так оно и было.

продолжение втоме 3

© Stan / Станислав Борисович Малозёмов

Опубликовано 14.09.2021 в 12:15
Прочитано 143 раз(а)