Зарегистрируйтесь и войдите на сайт:
Литературный клуб «Я - Писатель» - это сайт, созданный как для начинающих писателей и поэтов, так и для опытных любителей, готовых поделиться своим творчеством со всем миром. Публикуйте произведения, участвуйте в обсуждении работ, делитесь опытом, читайте интересные произведения!

ВЕСТИ С ПОЛЕЙ Том 2

Повесть в жанре Драма
Добавить в избранное

Глава шестая


Фамилии героев и названия населенных пунктов кроме города Кустаная – изменены автором.

***


Морозы мало кого пугали из степных жителей большой кустанайской области. В тридцать градусов почти никогда и занятий в школах не отменяли. Если, конечно, ветра не было. Он даже слабенький по местным меркам двадцатипятиградусный мороз превращал в испытание. Народ всякие свои уличные дела сворачивал. Потому как ел аппетитно мороз человека и обгрызал его до костей. Радовался мороз помощнику-ветру, продираясь ледяными зубами своими через семь нацепленных одёжек и глухих застёжек.

А временами наваливались на степь холода жуткие для всего живого. Не каждый год, конечно. Но случалось, что не поладят в чём-то, нам неведомом, силы земные с небесными, и начинается такая неволя для народа и всего прочего, что мычит, лает, кукарекает или из земли растёт, что даже ураганы с буранами или песчаными бурями кажутся шалостью сил природных, всемогущих.

Вот в ночь на семнадцатое января 1968 года почти всю округу степную кустанайскую придавил не просто мороз, а монстр-убийца всего живого и разрушитель всего самого прочного. Серёга Чалый пару часов назад пришел с МТС. Отвалковал снегопахом последние четыреста гектаров и, поужинав, читал журнал «Юный техник», где много чего полезного находили для дела и очень взрослые. Ирина, жена, вернулась со своей нефтебазы пораньше, всё успела сделать для сытного вечера и решала с дочерью какую-то замороченную задачку. Было тихо и Серёга услышал вдруг потрескивание дерева на чердаке и стекол во всех четырёх окнах. Да и собаки соседские на улице стали вдруг усиленно лаять непривычными звенящими голосами.

- Опа! - подошел к окну на кухне Чалый Сергей и стал изучать спиртовой градусник, прибитый к наличнику. Красная полоска спирта прямо на глазах опускалась в самый низ градусника и приближалась к цифре тридцать семь. - Кажись, кранты всем делам нашим. Утром рано будет уже за сорок. Надо подтопить.

Он накинул фуфайку, шапку, влез в валенки и побежал к сараю с пустым ведром под уголь. Пока добежал, пальцы приклеились к ручке ведра. Забыл рукавицы. Ну, выкрутился, конечно. Левой рукой накидал доверху угольные куски и бегом в хату. Снег скрипел под валенками так, будто бежал Серёга по рассыпанной толстым слоем соли. Это ломались и лопались кристаллы снежинок.

- Чего ты? - оторвалась Ирина, жена, от изучения с дочерью математических причуд. - Топить будешь? Так жарко же, Серёжа. Не уснём. Баня получится.

Чалый Серёга, суровый и деловой, жене пока не стал отвечать, а закинул всё ведро в топку, надел рукавицы и побежал с пустым ведерком по-новой. Чтоб ближе к утру, когда самый колотун грянет, подкормить свою хорошую печь.

- Подожди малость, приду расскажу, - он побежал на улицу к будке собачей. Барбос у него был серьёзный. Алабай. Почти телёнок. Серёга его купил двухмесячным пацаном три года назад на выставке собак в Кустанае. Назвал его красиво - Валет. За три года Валет стал гигантом и когда хотел чувства выразить, вставал на задние лапы, а передние клал хозяину на плечи и снизу вверх проводил языком по Серёгиной щеке. Чалый - здоровый мужик. Под метр девяносто ростом. И весил сто килограммов с копейками. Так Валет даже его чуток к земле пригибал, а когда облизывал, то Чалый Серёга шею напрягал основательно, чтобы друг его любимый её не своротил нечаянно. Будку ему Чалый сколотил из толстых досок и снаружи всю её обложил слоем стекловаты и поверху прибил к доскам длинными гвоздями фанеру. Но ниже сорока градусов будка эта Валета уже не согревала. Год назад такой мороз три дня гулял по совхозу и пёс простыл. Болел потом месяц. Отстегнул Чалый карабин от цепи и притащил Валета на кухню.

- Здрассти! - удивилась Ирина, жена Серёгина. - Чего это вдруг? Есть будет за столом, с нами? Стул ему поставить, тарелку отдельную, ложку с вилкой?

- Пошли, покажу что-то, - Серёга поманил её пальцем к окну. - Гляди на градусник.

- Сорок? - не поверила градуснику жена. - Так в пять часов вечера тридцать два всего было. И что теперь, Серёжа?

- Хреново будет теперь, - Чалый Сергей постелил Валету старую телогрейку свою возле умывальника, подвел его и сказал «лежать». - Очень быстро падает температура. Это может означать только одно: будет очень холодно и долго. Не неделю даже. А сколько - никто не скажет пока. По радио, конечно, объявляли. Но Данилкин уже восемь лет пишет везде, чтобы и нам радиолинию протянули. Не могут. Далеко мы. Не от чего провода тянуть. А тридцать километров от «Альбатроса» - это разве далеко? Я с директором ихним, Дутовым, разговаривал. Он сказал, что разрешение в Облсвязи мы сами должны выхлопотать. Без разрешения он к нам ветку кинуть не может. А им в совхоз линию провели ещё в конце пятидесятых. Восемьдесят километров. Сто шестьдесят столбов воткнули от райцентра! И ничего, государство не развалилось и по миру не пошло. А мы сидим тут в отрыве от жизни, бляха. Газеты и то через три дня привозят.

- А что будет, если мороз за сорок больше двух недель простоит? - Ирина села на табуретку и испуганно прикрыла рот ладонью.

- Хреново будет, - Чалый оделся потеплее. На обычные брюки надел ватные, на свитер трикотажный напялил шерстяной из собачьей шерсти, который связала ему директорская жена на день рождения. У них две больших лохматых собаки. Сибирские пушистые лайки. Данилкину друг привез из Якутии. Учились вместе в Высшей партийной школе в Москве. Так что только Надежда, жена директорская не вязала из их мягкой, теплой белой шерсти! Серёга погладил свитер на животе и улыбнулся. Потом тулуп накинул, ушанку и варежки двойной вязки нацепил. - Пойду к директору. Надо подумать, что делать будем. Таких морозов за десять наших целинных лет не было ещё. Много бед может быть. Никто ж сроду к таким холодам тут не готовился. Приду часа через два.

Он шел по поселку мимо домов, из которых вылетали мужики с вёдрами для угля и те, кто уже набрал и нёсся в хату. Почти во всех дворах копошились силуэты возле будок с собаками. Тоже отцепляли и уводили в квартиры. У Кравчука собаки не было. Зато он кур развёл десятка полтора и сейчас делал, наверное не первую ходку в курятник. Перетаскивал их по две-три в дом. Бежал он быстро, резко, нес большую курицу и цветастого своего петуха, которого, видно, прижал крепче, чем надо. Потому петух орал во все горло и сильный мороз добавлял в истошный крик звона и громкости.

- Толян! - позвал Кравчука Чалый. - Соляру надо слить с тракторов. Потом не заведемся. Так загустеет - никаким факелом не отогреешь. Обойди всех трактористов, скажи. А то поздно будет. И с моего слей тоже. А то мне к Данилкину срочно надо. Порешать, как крутиться будем. Похоже, много загубит холодрыга, если за сорок пять упадет.

- Ладно! - отозвался Кравчук Толян. - Я уже и сам думал! Сейчас я. Пять куриц осталось. Ночью замёрзнут нахрен. А я яйца люблю почти как самогон!

И его звенящий в колючем воздухе смех полетел черт знает куда над посёлком.

Данилкина Серёга поймал на выходе из дома. Одет директор был непонятно во сколько слоёв тряпья, но выглядел толще обычного вдвое.

- Молодец, Серёга! - подал он руку в варежке. - А я уже думал, кого за тобой послать. Давай в контору бегом пока телефон работает. А то лопнут провода на морозе и ку-ку! Будем в автономном плавании. Без мудрых указаний сверху.

Навстречу им бежал Олежка Николаев, Валентин Савостьянов и кузнец Иванов Алёша. На МТС торопились. С другой стороны совхоза туда же бежали ещё с десяток трактористов и шоферов. Трактористы - солярку сливать, а шоферы - свинчивать аккумуляторы, антифриз спускать. Он до тридцати пяти держит, а после каменеет и разрывает радиаторы.

- Это самое, Григорий Ильич! - кузнец остановился. - Я в кузне сейчас мехами жар раздую. Угля полно у меня. Потом из конюшни всех семерых коней с лошадками переведу. Конюшня с дырьями в стенах, ворота тонкие, а в кузне им и места навалом, и жить будут пока как в раю.

- Соломы не забудь натаскать от крайней клетки. Там стог нетронутый. - подсказал Чалый Серёга.

- Ага! - успокоил его кузнец. - Коня запрягу и полные сани накидаю. Потом добавим по ходу жизни.

И все разбежались. Над совхозом висел, переливаясь под светом очень ярких звёзд и полной луны, светлый дым от очень сильно натопленных печей. Это просто здорово, что в совхозе никто не проспал налёта сумасшедшего холода. Снег скрипел под валенками, будто Чалый с Данилкиным давили на бегу тончайшие хрустальные бокалы для шампанского, которых в посёлке ни у кого не было. Шампанское здесь не пили даже интеллигенты. Врач Ипатов, учителя и библиотекарша. Даже далеко отодвинутые от интеллигентности продавщицы сельмага пили в худшем случае портвейн №12. Когда не успевали завезти по графику новую партию «московской». А шампанское держали только для гостей утончённых из обкома и ЦК Компартии Казахстана.

Минут двадцать районная телефонистка не могла соединить Данилкина с дежурным обкома. Линия была занята. Наконец она сумела вклиниться и Григорий Ильич долго говорил с обкомом. Получал инструкции и строгие предупреждения.

- Ты, Данилкин, гляди, людей не погуби там. Никто пусть не работает. Все сидят по домам. Ждут особых указаний, а сами не рыпаются. У нас кадры всё решают! Понял? Людей береги! А мороз по прогнозу будет близко к пятидесяти. И продержится дней десять. Терпите! А ты звони три раза в день. Докладывай обстановку.

Дежурный, инструктор обкома Каиржанов Булат так громко излагал указания, что Данилкин отвёл трубку от уха подальше и Чалый разговор слышал полностью.

- Вас понял! - сказал Данилкин. - В экстренных ситуациях могу обратиться за помощью? Ну, там, скорую помощь чтобы быстрее прислали, если что. Или пожарников. Мало ли.

- Не сомневайся даже! - сказал Каиржанов. - Звони. Всё, отбой!

- Вот так…- директор Данилкин сел за свой стол. - Отметился я. Теперь давай думать как спасаться. Это можно только своими головами дотумкать. Кустанай далеко. Да и помощь от них одна: поорут в трубку, считай и помогли, мля!

- Первое, что надо сделать - это просолидолить всё технику. Солидола много. Две бочки. - Чалый Серёга снял шапку. Тепло было в кабинете. Кочегарка возле конторы пахала исправно и жарко грела воду в батареях, поскольку Кочегар Величко пил самогон только по пятницам, и то стакан, не больше. Странный был мужик, но работал хорошо. - Потом всё, что замерзает из механизмов удалить. Все стёкла на тракторах, машинах и в домах крест накрест от краёв заклеить полосками газетной бумаги. Вместо клея - вода обычная. Приложишь к стеклу - сразу примерзнет. Некрасиво. Но зато стёкла не треснут.

- Трассу закроют. Точно закроют. К нам никто не приедет, - сказал Данилкин грустно.- Школу-то мы закроем. Каникулы будут у пацанов нежданные. Радость большая. А вот больницу нельзя останавливать. И обмороженные будут, да и вообще… Завтра надо вызвать Ипатова. Пусть скажет, что у него есть из лекарств. Ну, ещё бинты там, зелёнки всякие, от простуды препараты и так далее. Завтра могут ещё не закрыть дорогу большую. На ГаЗ-69 залить в антифриз спирта побольше. В больнице взять. Бензин получше выбрать. Есть две бочки девяносто третьего. С утра езжайте после нашего разговора с Ипатовым в город. Наличные сейчас дам. И в лучшей аптеке всё, что он скажет, берите. И мухой обратно. Понял?

- Да ясно всё, - Чалый поднялся, шапку надел.

- А ты где вот этих хитростей нахватался? Там слить, тут заклеить, тут солидолом промазать? - директор потрепал Серёгу за воротник..

- Да книжки разные почитываю, журналы по технике. Образование наверстываю. Десять классов закончил и всё. Потом сразу слесарить пошел. Отец-то помер рано. Нас трое пацанов. Я старший. Жить-то надо было. За мной и младшие потянулись. Зарабатывали на семью нормально. А потом я сюда поехал. Думал, буду большие деньги домой маме посылать. Посылаю, конечно. Но зарабатываем-то не шибко. Да ничего, хватает…

Данилкин, директор, покачал головой, открыл сейф и дал Серёге двести рублей.

- На всё хватит, - сказал он убежденно. - Останутся деньги - купи мне штук десять батареек «крона» для «спидолы» моей. А то лежит рухлядью. Сам забываю купить, когда в город езжу. Заморочат голову в управлении - забудешь как и зовут тебя.

И они разошлись. Данилкин домой пошел, побежал почти. А Чалый Серёга на МТС. Посмотреть, всё ли сделали как надо. И ГаЗик заправить девяносто третьим, освободив бак от семьдесят второго, на котором в нормальную погоду ещё можно было кататься, а в такой мороз глохнуть будет. Ещё не заведешь потом в середине степи, когда и без ветра сорок семь градусов - погибель чистая.

Часам к одиннадцати, к ночи ближе, он вернулся домой. Дочь спала, а Ирина, жена, гладила Валета. Ждала. Серёга разделся, подкинул в печку и пошел к градуснику. Он показывал уже минус сорок два.

- Проживём? - спросила Ирина и пошла к печи. Разогревать поздний ужин.

- Попробуем,- ответил Чалый Серёга и уже возле стола взял жену за руку, подтянул к себе и крепко обнял.

- Я же с вами?

- С нами, - засмеялась жена Ирина, добрая душа.

- А это что значит? - Чалый поцеловал её в пахнущий душистым городским мылом волос.

- Значит, проживём железно! - улыбнулась Ирина. - Ешь давай.

И Чалый начал ужинать. Набирать калорий побольше. Без которых на больших совхозных делах при зверском морозе не сдюжить и ему. А без него, это он точно знал, ребятам совхозным тяжелее будет.

И даже он не чувствовал тогда, что морозы эти страшные предстоит не просто перетерпеть. В них надо будет каждый день пытаться выжить.

***

Вечером мороз, Великий и Ужасный, идущий тяжкой поступью с севера далёкого, наступил на целинную землю только одной своей ледяной ногой, а вторая перемещалась неспешно в воздухе и опустилась прямо на поля вокруг корчагинского совхоза только рано утром, часов в пять. Серёга Чалый проснулся как раз в это время от прохлады в комнате. Подкинул побольше угля и пошел к окну кухни. Температуру глянуть хотел. Но стекло снизу доверху расписал холод такими вензелями, что градусник никак не просматривался. Тогда он нагрел в кружке воду прямо на углях в топке, взял тряпку, которой стол протирали, надел варежку и подбежал к окну. Опустил тряпку в горячую воду и раз десять прикладывал её к стеклу, Образовалась прозрачная прореха. Серёга включил фонарик и рассмотрел на градуснике цифру, на которой закрепилась красная полоска.

- Ёе - о! - поразился Чалый цифре.

Градусник утверждал, что за окном сорок четыре градуса ниже нейтрального нуля. И значило это только одно: жизнь замёрзла, заледенела, замерла и впала в холодящий суть жизни летаргический сон. Если в сорокоградусную жару народ ещё трепыхался и исполнял труд свой, худея и выпивая декалитры воды, перегреваясь и падая в обморок, из которого с помощью той же воды возвращался в жизни и к работе. То вот в мороз, близкий к минус пятидесяти, работать он мог только головой не в полную силу, а конечностями имел возможность только бессмысленно и почти безрезультатно двигать, чтобы не окоченеть.

В первый день гигантского мороза население совхоза имени Корчагина толком и не могло прочувствовать глубины беды. Во-первых, никто не думал, что беда затянется. Ну, день поморочит головы с телами, ну, три. А там и забыть про аномалию будет не шибко долго. Но кроме Чалого и Данилкина, директора, голос из трубки, всегда знающий правду обкомовский голос, никому послушать не довелось. Потому и перепуга явного в первый день с утра Серёга Чалый не зарегистрировал.

Он долго и многослойно одевался, и в таком виде мог бы гулять даже по Минусинской впадине, где вообще холоднее всего на свете - часто за пятьдесят. Но жена Ирина всё равно добавила к его страшноватому облику ещё один толстый шарф и намазала лицо, уши да руки до локтя каким- то жиром, в меру вонючим, но при адских холодах спасительном. В половине девятого он вывалился на улицу в виде огромного, раздутого во все стороны кожано-шерстяного предмета в валенках на толстой подошве. По валенкам можно было догадаться, что вообще-то на мороз вышел человек сам по себе крупный. Вразвалку добрался он по твердому снегу до середины посёлка, имевшего всего две улицы, зато по два километра из края в край. Он остановился и стал разглядывать правую часть села. Штакетники заборов были невысокие и все дворы человек с хорошим зрением видел отчетливо.

Валя Савостьянов рубил дрова. Игорёк Артемьев, который всегда и везде работал, всем помогал во всём, но нигде конкретно не числился, отчего и кликуху имел в совхозе «привидение», заклеивал окна свои полосками бумаги. И это у него получалось коряво. Пока от тазика доносил Игорёк полоску до стекла - бумага уже напоминала деревянную рейку. Артемьев громко матерился, проклиная бумагу, родственников бумаги и родственников всех, кто бумагу сделал.

И вот, что Чалый Серёга заметил перед тем как дать Игорьку совет. Всё при таком диком морозе было почти прозрачным. Наверное от того, что более тёплая вчерашняя температура, мгновенно остывая, обращала тепло своё в кружевной тончайший иней. Именно он и давал глазу почувствовать прозрачность всего вокруг и ломкую его хрупкость. Дома почти просвечивались, деревья немногочисленные, люди, грузовики и трактора, не поместившиеся на МТС, сараи, колодцы, столбы, а ещё похожие на вырезанные из жести флаги над некоторыми домами и конторой - всё это светилось мерцающим белым светом. А призрачное, разбуженное явно потусторонним миром свечение, выдавливалось изнутри предмета, отделялось от него и дрожало в ледяном голубоватом воздухе. И, мерцая странным желто-розовым цветом под лучами не греющего солнца, осыпалось мельчайшими фрагментами разорванных холодом снежинок вниз, на твердеющий с каждой минутой снег. Птицы, обжившие крыши, вороны, сороки, снегири и воробьи летать и не пытались. Они скомкались в одинаково серые от инея куски и кусочки, сидели, вжавшись в коньки деревянные на верхних стыках шифера и сделавшись не похожими ни на птиц, ни вообще на живые существа. Поразительно голубое небо было похоже на бескрайнюю вширь и вглубь глыбу льда. Такой сказочный лёд в некоторых местах, близких к родникам, каждую зиму появляется на озере за посёлком. Льдина небесная выглядела как хрустальный колпак, тяжелый, висящий на ледяной веревке, которую кто-то всемогущий пока держит, не отпускает. Жалеет всё, что под небом. Только вот тянет от этой льдины таким мертвецким морозом, что дышать получается только крохотными глоточками. Иначе перехватывает горло тисками застывшими и жить мешает как привык.

- Ого-го! Игорёк! - крикнул Чалый Сергей. - Советы принимаешь?

- Не от всех, - Артемьев помахал мокрой тряпкой, которая после трёх взмахов стала похожа на верёвку фокусника. Факир дергал её за конец и подбрасывал всё остальное вверх. И верёвка превращалась в палку. Вот у Игорька фокус получился идеально, но Чалый на аплодисменты поскупился. Варежки опасно было стягивать.- Ты воду нагрей. Пока горячую ленточку донесешь – она не застынет.

- Кандидат наук Чалый Сергей Борисович! - восхитился Игорёк и убежал с тазиком в дом.

Серёга посмотрел на все окна, поворачиваясь на валенках на триста шестьдесят градусов. Правильное, конечно, но страшноватое было зрелище. Напоминало кадры из фильмов о войне, которые показывали заколоченные крест накрест окна и двери досками. На досках разное написано было краской или карандашом химическим. «Все ушли на фронт», «Жди меня , моя хата», «Победа будет за нами» и тому подобное.

- А вот будет ли сейчас победа за нами - хрен её знает, - подумал Чалый и прошелся в один конец поселка, потом в другой. Всех рассмотрел, с кем-то поговорил коротко о том, что по прогнозу ниже сорока будет дней десять, не меньше. Чтобы прибирали в дома всё, что может пропасть. И, главное, чтобы по совхозу всем передали.

Потом, не оставляя своим стокилограммовым весом вмятин на снегу, в который ещё вчера с утра по колено проваливался, пошел в контору к Данилкину. Совет держать и новости получить. В кабинете уже сидели краснощёкие совхозные начальники рангом пониже директорского. Данилкин всё долбал телефонистку, мучительно пробивающуюся на городскую АТС.

- Оборвалась связь, - сказал он Чалому вместо «Привет, Серёга!». - До этого говорил с управлением нашим. Сказали, что за сорок будет морозить уже полмесяца, а не десять дней. Ты с Ипатовым когда в город едешь? Там Кирюха Мостовой машину вам подготовил. Бензин А-93 налил, масло новое, антифриз спиртом разбавил и прогрел.

- Да я видел её возле конторы, - Чалый поручкался с каждым. - Ипатов придет и поедем.

- Короче, Чалый, попали мы на испытание, - Данилкин поднялся над столом. - Пока дают прогноз на пятнадцать дней. От сорока трёх до сорока восьми. Будет так - не будет - точно никто не знает. Но подготовиться надо.

Чалый Серёга помолчал, подумал.

- Вы бы, Григорий Ильич, через обком пробили бы на совхоз ящиков двести тушенки с военных складов. Там её лет на сто вперёд накоплено. А у меня есть предчувствие одно нехорошее. Позвоните, упросите. Вы ж умеете.

- Ладно, езжай. Вон Ипатов к конторе шкандыбает как снеговик.

- Поехал, - Чалый помахал всем. - Вернусь договорим. Честно - очень нехорошее у меня предчувствие.

Через полчаса он уже гнал по трассе, посиневшей от мороза. Но не скользкой, а, наоборот, цепкой как бумага наждачная. Машин почти до самого Кустаная не попалось ни одной. Только возле города стояли милицейские патрули. «ГаЗики» шестьдесят девятые. И две «скорых помощи» летели по мосту из города в пригород, в Затобольск.

Над Кустанаем серыми мохнатыми высокими валиками торчали дымы из домашних труб. Они вертикально вздымались к небу голубому и мёрзлому, упирались в него и размазывались серой пыльцой по дну небесному. Непривычное и пугающее было это зрелище.

- Да… - сказал Ипатов, думая о своей больнице. - Будет мне работёнки по самое не хочу!

- Пусть лучше у тебя будет, - Чалый посмотрел на врача невесело. - Хуже, если у наших кладбищенских спецов её прибавится.

Замолчали. Так и доехали до центральной аптеки. Всё купили. Чалый сбегал напротив в универмаг и батареек директору взял.

- Во, мля! - сказал он с улыбкой уже в кабине. - Спидола музыку хорошую ловит. Под неё и помереть приятно. Хотя будем стараться выжить.

- Будем стараться… - повторил эхом Ипатов.

И, к несчастью, оба они ни капли не преувеличивали.

***

На восьмой день сил у мороза не убавилось ни на градус. Во всех домах входные двери жители обили со всех сторон полосками кошмы. Она ложились на косяки и холоду щель перекрывала. Кошму Олежка Николаев выпросил у главного агронома из «Альбатроса» Алипова. Ехали они на целину вместе из Ярославля. Росли в одном дворе, дружили. Потом Алипов поступил в институт сельского хозяйства и стал агрономом. Только начал работать в совхозе пригородном, а тут - раздача комсомольских путевок на целину. Ну, он и дружбана своего, Олежку, подтянул. Николаев после школы шоферские курсы окончил и рулил по городу на хлебовозке от пекарни до магазинов. Олежка сразу согласился. Но когда приехали в Кустанай, их разделили. Алипов попал к Дутову в «Альбатрос», а Олежка - в корчагинский.

Ездил он к другу часто, потому, что скучно было в семье и душно. Семью слепили они с Ольгой без ухаживаний и романтических заклинаний. Скорее на спор.

- Хочешь - поженимся? - сказал ей мимоходом Николаев на какой-то пьяной гулянке.

- А спорим, что она за тебя не пойдет? - подначил сидевший рядом Толян Кравчук. - А за меня - хоть сегодня. Спорим?

- Ну, ты наглый! - засмеялась употребившая полтора стакана самогона Оля Воропаева - И самовлюблённый. Думаешь, красивый, бойкий, значит всем бабам подарок драгоценный? Ты бабник. А Олежка порядочный. Вот за него и пойду. Эй, народ! Слышите? Я за Николаева замуж выхожу. Поздравляйте!

И сдержала слово. Через пару дней поехали в ЗАГС и расписались сразу, без месячной передержки.

Но не любили они с Олей друг друга. Лет через пять после женитьбы перебрал Олежка в деталях семейную житуху свою и понял наконец, что Ольга просто спряталась за его спину в свои восемнадцать лет, да и всё. Какой-то чёрт вытолкал её, желторотую, из Мурманска. Всучил ей комсомольскую путёвку и выпнул целину осваивать. А мужик Олежка был умелый, честный и надёжный, да и повзрослее. Тридцатник ему стукнул за месяц до свадьбы. И вот он как-то от делать нечего за вечер прокрутил в памяти совместную жизнь и увидел в ней кучу событий, на которые тогда, пришибленный страстью к молодой красивой жене, просто не обращал внимания. А теперь дошло до него, что погуливала Ольга постоянно, причем частенько. И особо не маскировала измены свои Олежке с несколькими совхозными парнями. К счастью, они не входят в число действующих лиц этой повести. Поэтому не будем о них. В общем, стал Николаев Олег устойчиво остывать к жене. Сначала страсть, проскочившая ему в душу как молния, испарилась. А очень скоро и желание жить с ней в трубу вылетело. Жил по инерции. Из-за сына. Ему уже почти десять лет исполнилось. В него надо было натолкать как можно больше мужского, чтобы не пугался своей судьбы и знал, как управляться с единственным серьёзным испытанием - собственной жизнью.

И жили они каждый по-своему. Но спокойно, без надрыва, ссор и претензий. Поэтому о разводе и речи не было. Посторонние про них говорили, что хорошо живут ребята. В ладу и согласии. В пример многим ставили.

В общем, взял Олежка кошму у друга. У них в совхозе её много было. Да там вообще всего имелось навалом. Директор такой был. Всё в совхоз тащил.

Объяснял одним словом - сгодится! Но вот кошма им для утепления дверей была без надобности. Все дома в «Альбатросе» строили четыре бригады из родной директорской Тулы. По проектам ставили, не просто так. А проекты Дутов выбрал лично особые, специальные. Предназначенные для размещения жилищ в очень жарких или очень холодных районах. Они были как термосы. Летом внутри прохладно, зимой - почти жарко. Из чего точно состояли эти дома даже жильцы не знали. Пока совхоз не построили впритык со старой деревней Завьяловкой, все целинники с марта по сентябрь жили за километр от стройки в палатках. Кто-то, правда, мельком упомянул, что Дутов строил из неизвестных в Казахстане финских материалов. А совхоз, действительно, выглядел не по-нашенски, не по-советски. Да и всё, что дутовская команда вообще делала на своей земле, вроде бы целиком вписывалось в наши законы, но выглядело слишком уж импортно, как бы с зарубежа забугорного срисованное. Потому не только из совхоза Корчагина туда людей тянуло переехать. Городские просились! Но Дутов брал не каждого. Только после личных проверок на месте. Вот из корчагинских, например, за десять лет только двоим повезло.

Привезли Олежка с Алиповым кошму в корчагинскую МТС, созвал Артемьев Игорёк всех и нарезали себе люди для утепления полосок вдоволь. Всем хватило. Даже на две конторских двери хватило. Кошмой придавили на гвоздях и все щели оконные на каждом доме. Тепло стало в хатах. И абсолютное большинство населения на улице не появлялось. Мытарились на бешеном морозе самые сильные, крепкие духом и не боящиеся погибели. Им и надо-то было: всё сделать так, чтобы братья и сёстры по суровой жизни целинной прошли сквозь нападение ужаса, умертвляющего живое холодом лютым, без потерь и страданий. Было их как в книжке - всего семеро смелых. Серёга Чалый, Олежка Николаев, обалдуй местный Артемьев Игорёк, врач Ипатов, Толян Кравчук, Валентин Савостьянов да кузнец Алёша Иванов из Рязани, где зим яростных сроду не было. Вот они и спасали свой народ, как могли, совершенно не думая о том, что схватка с этой жутью холодной сверхъестественно-чистая героика и вынужденный приступ самоотверженности.

На десятый день холода в совхоз приехал белый от инея старый военный крытый «студебеккер» и привез три тонны говяжьей тушенки. Данилкин оправил машину в столовую и все «семеро смелых» по цепочке перенесли сотню ящиков в тёплую кухню.

- На крайний случай! - поднял палец вверх директор Данилкин. - Пока команду не дам, всё вот так и лежит. Банки не досчитаюсь, вора вычислю и под суд отдам. Три года за расхищение социалистической собственности обеспечено. Поняли?

А когда прошло пятнадцать дней и сорок восемь градусов стали уже «чёрной меткой» зимы, которая тянулось как будто год уже, приехал под вечер на тракторе из колхоза «Енбек» механизатор Марат Кожахметов, сын председателя Адильбека, и привёз с собой парторга колхозного Зинченко Андрея. Они остановились возле ворот МТС и пошли в каморку, где жил в холода возле раскаленной «буржуйки»начальник МТС.

- Лёха! - не здороваясь, сказал ему Зинченко.- Собери мужиков. Помощь нужна.

- А чего их собирать? В кузне все семеро греются. Они солому по всем чердакам расстилали. Все копны почти свезли с пяти клеток. Задубели. Самогон пьют и греются. Пошли в кузню.

О! - воскликнул Чалый. - Кормильцы наши! Чего принесло вас в дубарь такой? Заглохнете по дороге - помрёте через два часа. Мясо что ли привезли? Тогда в столовую поехали. Там на складе холодном сложим. А у нас мяса осталось дня на два как раз.

- Мужики, вы молодцы! - обрадовался Толян Кравчук. - Всегда договор соблюдаете. Ни разу даже на день не опоздали. Поехали.

Марат уронил голову на грудь, засопел и плечи его в толстом полушубке стали дрожать и трястись.

- Марат, ты чего это? - Валя Савостьянов взял его за подбородок и поднял лицо. Марат плакал. В глазах его уместились и страх, и боль, и отчаяние.

- У нас вся скотина помёрзла. Померли все коровы. Все восемьдесят. Триста баранов. Четыреста свиней. Тысяча куриц. Мы нищие теперь и как жить дальше пока не знаем. Скотовод наш с фермы, Володя Рычков, повесился утром. Он ночевал с коровами на ферме.

С ума сошел сперва. Стал каждую по очереди фуфайкой своей укрывать, растирал каждую корову руками, потом свиней заставлял бегать, палкой их гонял. Но они уже не вставали. Бегать не могли. И стали умирать по одной. Коровы и свиньи. За ночь все умерли. Он утром пошел в кошару к баранам. А они холодные уже. Все на полу вытянулись. Мёртвые. Он походил между коровником, свинарником и кошарой. Плакал. Нас звал. Но мы услышали поздно. Думали, что он прибежит, позовёт нас. А он от животных не мог отойти. А утром прямо в кошаре на ремне своём повесился. Его мы похороним. Наши уже покрышки жгут на кладбище. Копать будут могилку. А животных мы сам не похороним.

- За деревню их надо оттащить тракторами. Место разгрести, - сказал Марат сквозь слёзы, которые он не в силах был вернуть назад в глаза. - Облить бензином надо и сжечь. Весной выкопаем глубокую яму, тогда закопаем. А сейчас надо сжечь и снегом бульдозерами завалить. Помогите управиться. У нас в деревне все мужики скотники простыли, слегли с температурой. Лечить нечем. Ходячих четверо осталось. Да мы с Зинченко.

- Ё-ео!!!- схватился за голову Олежка Николаев. - Это же голод! Подохнем. Что жрать-то? У них в колхозе семьсот человек, у нас две тысячи. Кранты, мля!

- Поехали, - поднялся Чалый Серёга. - Успокойтесь все. Сделаем дело, потом думать будем, как выжить. Никому не сказали ещё в колхозе?

- Нет пока, - Марат утёр малахаем глаза.

- И молчите. Делаем все спокойно, без нервов и суеты. Ферма от колхоза - полтора километра. Скотники болеют. Значит, никуда не пойдут. Женщины - тем более, - Чалый пошел к трактору своему и остальным махнул. - Пошли. А ты, Лёха, забудь, что слышал. Будут спрашивать нас - не знаешь, где мы. За соломой куда-то уехали. Про то, что случилось у друзей наших - ни слова. Данилкину в особенности. Вообще никому. Усёк?

- Понял, Серёга, - мрачно ответил Лёха. - Хана нам всем теперь.

- Ты не скули раньше течки, сука, - миролюбиво посоветовал Чалый и через десять минут караван гусеничный исчез с глаз в ледяной дрожащей дымке поднятых траками стылых льдинок-снежинок.

Так началась первая, но не последняя война не на жизнь, а на смерть с родной и любимой матушкой-природой, наказывающей бесчисленных детей своих за греховные дела их, рождённые алчностью и недомыслием


Глава седьмая

Названия населенных пунктов кроме города Кустаная и все фамилии героев повести изменены автором.

***

Директор совхоза имени Корчагина Данилкин Григорий Ильич в жуткие дни морозные с раннего утра и почти до ночи из конторы не уходил. Только пообедать. Идти до дома недалеко - метров сто. Всё остальное время торчал он в кабинете и регулярно звонил в Кустанай. В управление сельского хозяйства и областной комитет КПСС.

У них интересовался только прогнозами, а они от него постоянно требовали докладов о том, что у него с людьми, с техникой, есть ли больные, обмороженные и целы ли трактора, комбайны и машины. Не замёрзло ли зерно, оставленное для хлеба рабочим. Бодро отвечал Данилкин начальству, уверенно, и ничем его не насторожил. Всё было вовремя сделано. Утеплено, промаслено, спрятано в тепло. Кони в кузнице, где кузнец раздувал огонь так, что тепла на день хватало, а на ночь он угля добавлял. Соломы Чалый с ребятами привезли на целый табун. Поэтому кони и лошадки так и не узнали - был этот жуткий мороз или их просто так в кузню загнали. Отдохнуть от трудов и покушать без ограничений. В домах тоже было тепло. Чалый, Кравчук Толян и Артемьев Игорёк, раздолбай совхозный, на все чердаки в домах санями, прицепленными к тракторам, завезли и закидали соломы почти под самые крыши. Так что и сверху не пробивался холод дикий. Все детали тракторов и другой техники смазали от души, не жалея солидола, солярку успели выкачать из цистерны, разлили по бочкам и бочки эти закатили в слесарный цех, в котором люди продолжали работать. У них три своих «буржуйки» было. А на плоскую крышу они накидали снизу деревянными лопатами здоровенный сугроб снега, с метр высотой. Тепло он удерживал не хуже соломы, а то и получше. Больницу тоже утеплили соломой по чердаку, а на окна снаружи набили лишние больничные матрасы. В больнице постоянно горел свет, потому как в помещение генераторной подстанции тоже закатили десять бочек солярки и замёрзнуть она там не могла, даже если бы сама захотела.

Вообще, за два дня всего Чалый Серёга так чётко спланировал все дела и настроил мужиков на спасательные от минус сорока восьми градусов работы, что на сердце у директора камень не лежал и плохих предчувствий до поры не было.

Но вот утром Чалый пришел к нему часов в девять, молча взял со стола бумагу и с полчаса писал какие-то расчёты. Потом сел напротив директора Данилкина да огорчил его до зубовного скрежета. Кончались запасы угля и дров. На обыкновенные тридцать градусов с хвостом было затарено угля и дров. В минус сорок три-сорок восемь запасы эти вылетали из труб раза в три быстрее. Прошло полмесяца аномального мороза, а на следующие даже десять дней топлива уже не хватало. И никто не знал: десять ли дней будет мучить людей холод страшный или ещё месяц.

- Звони в обком, Ильич, - Чалый Серёга отложил бумагу и подвинул её ближе к директору. - Нам надо на совхоз минимум сто тонн. Или сдохнем, если не уляжется колотун. И ещё. Вчера обошли все дома с Николаевым Олегом. Многие занесли в тепло мешков по пять-семь картошки. А кто-то по три, не больше. Капусту, морковку, редьку, что купили мы в Затоболовке, приморозило сразу. Что успели - занесли по домам. Но помёрзло много у всех. Отпустит мороз - вывезем за село. Весной закопаем. Но овощей, считай, почти нет ни у кого. Там дней на пять всего и хватит.

Данилкин, директор, поглядел в окно, губами пожевал или отматерился не вслух, да к телефону руку потянул.

- Звонить погоди, Григорий, - Чалый Серёга расстегнул тулуп. Жарко было в кабинете. - Дослушай. В погребах у людей не осталось пригодного для еды ничего. Земля промерзла метра на три. Все соленья, зерно, которое ты передовикам подарил, всё накрылось. Лёд вместо еды. Оттаивать бесполезно. Размазня будет несъедобная. Ну хрен бы с ними, с овощами. Мяса у людей дома дня на три, а на складе столовском - ещё на три. Если людям потом раздать по семьям. У кого два едока, а у кого четверо-пятеро. Если морозить вот так будет ещё хоть пару недель - голод у нас возникнет. А на холоде да ещё и в голоде - вымрет совхоз быстро. Ну, больше половины - точно. Думай, Ильич. Я тоже посоображаю. Варианты есть. В долг дадут. Рассчитаемся весной. Звони насчёт угля, дров мяса, картошки и морковки хотя бы.

- А ты зерно в тепло спрятал, которое на зиму оставили? - Данилкин между прочим спросил, вскользь. И так ясно было, что спрятал.

- Ну, - застёгивая тулуп и напяливая шапку, кивнул Серёга. - Зерно всё в мешках. Триста штук. Пятнадцать тонн. В пустой дом, откуда Малышенко сбежал в свой Харьков. Там три комнаты и кухня. Всё вошло. Валечка Савостьянов печку топит. Утром и на ночь. Тепло. Жить даже можно. Некому только. Ладно, пошел я. Надо ещё на три чердака соломы накидать. Мужики ждут.

Попрощались. Данилкин загрузил районную телефонистку, радостную от того, что мороз не порвал провода и связь работала. А Серёга Чалый до вечера возил и утаптывал на чердаках солому с Кравчуком и Игорьком Артемьевым, после чего поехали они в кузню погреться и приголубить литр самогона. Вот именно тогда и приехали со своей бедой мужики из колхоза «Енбек». Марат Кожахметов, сын председателя и парторг Андрюша Зинченко.

За три последних ночи в их холодных фермах и кошарах замерзли насмерть все коровы, свиньи, овцы и куры. Описывать состояние этих ребят я не стал подробно и в прошлой главе, и сейчас не буду. Неловко показывать крепких мужчин в том виде, в какой опустило их самое большое для скотоводов горе.

-А почему председатель за нами вас послал?- Мельком, на ходу спросил Олежка Николаев.- У вас вроде и своего народа навалом. И тракторов.

- Они замёрзли под вечер.- Марат опустил глаза.- Отец мой - председатель. Знаете же. Он сказал, что всех своих соберет утром на собрание и доложит. У нас же восемьдесят процентов людей - скотоводы. Поднять их всех вечером и повести к трупам- опасно очень. Может быть всё, что угодно. Бунт, мятеж. До резни может дойти. А так он утром рано сам объедет всех и каждому отдельно сообщит. На собрание к десяти все придут решать- как быть дальше. Но чтобы они увидели своих мёртвых животных, да ещё и сжечь их самим…Это, отец сказал, по психике так саданёт! И отца убить могут и друг друга порезать. Отец знает - как правильно сделать. Он - аксакал. Мудрец. Просто у нас бедный колхоз и утеплить фермы и кошары нам все равно не на что. Да и не ждали такого мороза.

Все семеро корчагинцев, отчаянных и бесстрашных, работавших за всех сразу и успевающих делать всё быстро и правильно в нечеловеческих условиях леденящего души холода, поехали на тракторах в «Енбек». Надели на подвески бульдозерные ножи, чтобы расчистить площадку для мёртвых животных, свезти их туда и засыпать снегом до весны. Весной ребята из «Енбека» сами выкопают им братскую могилу и завалят землёй.

Трактор «енбековский», шедший первым, внезапно заглох и остановился. Прихватил-таки мороз солярку. Мало спирта налили, похоже. Весь караван подтянулся к нему и окружил, обливая машину светом фар.

- Греть бестолку, - осмотрел движок Чалый. - Хватануло по всей нижней трубке. Не оттает сейчас. Холодно очень. Давайте его на трос. В колхозе есть ещё трактора?

- Найдём, - ответил Зинченко Андрей и пошел за тросом.

- По тёмну спокойнее будет работать. Никто не придет смотреть. Хотя про парня, который повесился, про скотника вашего, уже все знают, да? - Олежка Николаев прицепил петлю троса к своему трактору.

- Знают немногие. Председатель. Жена скотника и брат его. Его уже похоронили, наверное, - Марат Кожахметов, хлопая рукавицами по всему телу, забрался в холодный трактор.

- Как поедешь, Марат? - Игорёк Артемьев подошел к кабине. - Околеешь за пятнадцать километров.

- А как ещё? - Кожахметов Марат улыбнулся и от усов его хрустящих отскочили и выпали на снег белые ледышки.

- Это, я к тебе с другой стороны сяду и мы по дороге будем толкаться всё время и валенками по металлу стучать. Тогда, глядишь, просто замерзнем, но не околеем до смерти, - Игорёк, напоминающий в трёхслойной одёжке натурального колобка из сказки, переваливаясь с валенка на валенок забрался в кабину и крикнул Чалому: - Всё. Поплыли дальше.

Караван снова сдвинулся. В пустой степи, заваленной твердым от мороза снегом, замученной давлением ледяного воздуха, который тоже казался твердым как сам лёд, было не страшно, а жутко. Иногда Толяну Кравчуку казалось, что застывшая глыба чёрного неба, поливавшего Землю бледным и синеватым светом звёзд, раздавит ледяную толщу воздуха, расколет её и всё, что есть на ней на кусочки, потом сотрёт в обжигающий холодом белый хрустящий порошок. И ничего не останется на земле степной кроме бесконечного снега. Кравчук остановил трактор, дождался, когда с ним поравняется Серёга Чалый и, открыв дверь, громко высказал ему своё предположение.

- Всё в природе может быть, - согласился Серёга и очень внимательно с головы до ног оглядел Кравчука. - Вот тут у меня сколько рычагов в кабине и сколько педалей?

- Два того и две другого, - удивлённо ответил Толян. - А хрена ли интересуешься? Сам забыл, сколько чего?

Чалый достал фляжку поллитровую и протянул Кравчуку.

- Будешь ехать - хлебай помалеху. Сам гнал. Ни грамма сивухи. Семьдесят пять градусов первач.

- На кой пёс мне твой хлебать-то? - Кравчук Толян аж подпрыгнул в тракторе. - У меня свой есть.

- Твой потом выпьем. После работы, - Чалый резко тронулся и свет фар его огромного трактора «Сталинец» выхватил из тьмы трескучей колышущийся в мираже черного, дрожащего от стылости воздуха, последний в караване трактор.

Толян Кравчук хлебнул большой глоток горящего во рту самогона, проглотил, закричал громко - сам не понял что, после чего все несуразные мысли вылетели из его головы и через шапку да крышу трактора унеслись, может, в космос далёкий, где ещё холоднее, чем сейчас на земле. А, может, замерзли сразу и потерялись в степи.

До колхоза «Енбек» оставался всего где-то час хода. И до страшной трагической работы - не больше.

***

В девять часов того же вечера совхоз «Альбатрос», покалеченный со всех сторон теми же сорока восемью градусами и таким же воздухом, которым нельзя было дышать, потому что он десятками иголок вонзался в ноздри или гортань, замер и обезлюдел. Все жили в тепле и уюте. Даже в старый посёлок, к которому приклеился целинный «Альбатрос», директор Дутов скомандовал протянуть трубы отопления еще семь лет назад, поэтому в домах у населения печки были чисто декоративными. Только большие любители печь хлеб, булочки и готовить мясо в чугунках старинным способом - в глубине ниши печной с задвижкой, вот они брали с центрального склада возле большой котельни пару-тройку мешков угля и немного дров для растопки. А котельня была замечательная и кочегары отменные. Они разогревали в котле воду до кипения в этот жуткий холод, но открывался автоматический клапан, сбрасывающий избыток давления и насосы мощные гнали воду по огромному кругу труб, закутанных стекловатой и закопанных в траншеи на полтора метра. Даже при таком невероятном морозе вода в последних домах замкнутого круга не остывала ниже шестидесяти градусов, потому никто об уличном убийственном холоде и не думал. Пока, конечно, не приспичивало бежать в нужник. Туалеты в домах даже Дутов, который смог всё предусмотреть для беспечного житья-бытья народа, не предусмотрел почему-то. А справить нужду в сорок восемь градусов в холодном скворечнике было настолько не просто, что описывать процесс этот я не буду. Сами догадаетесь.

Народ «альбатросовский» в эти холода не работал вообще, потому как сразу же после уборочной технику смазали, почистили, вся солярка сразу же была разлита по бочкам и тоже содержалась в тёплом месте. Овощные, и зерносклады отапливались как магазины, две больницы, клуб и спортзал. Картошку из тёплого склада и мёрзлое мясо из единственного холодного, по заявкам трудящихся каждый день развозил по два раза в неделю Коля Петухов на тракторе с санным прицепом. Работали только скотники в утепленных и снабженных водяным отоплением фермах, птичниках и кошарах, да ещё девять девушек молоденьких в четырёх овощных теплицах, сделанных из стекла, вставленного ячейками в толстый деревянный каркас. Там было светло и в меру жарко. Девки имели в теплицах всё, что надо, и не очень. Например, радиолы им поставили. Пластинок всяких дали много. Почти половина из них была с классической музыкой, под которую, как считал главный агроном Алипов Игорь Сергеевич, всё росло веселее и вкусом выделялось от обычных, огородных. Ну, кроме радиол девушки имели всякие кремы, чтобы руки от возни с землёй не черствели, да лицо не разрыхлялось от влажности. Раскладушка была у каждой, чтобы разогнуться и выпрямиться на полчасика, ну и маленькие детские гантели для обязательной производственной гимнастики. Гимнастику он делали для сохранности форм женственных, которая нужна была при массовых попойках в бане, куда добрая судьба сводила всякие комиссии сверху или многочисленных друзей, которым отдых с красивыми девчонками был ещё более полезен, чем парная и берёзовый дух веников.

В общем, сильно отличалась жизнь в «Альбатросе» от существования в соседних совхозах. Это потому, что Дутов, директор, был из компании больших тамбовских и очень больших московских руководящих товарищей. Они Федора Ивановича Дутова из двенадцати кандидатур выбрали, направили его, главного агронома тамбовского совхоза «Маяк» директором совхоза целинного. Который было задумано ещё в пятьдесят седьмом сделать на всю жизнь образцово-показательным и возить туда союзную и казахстанскую номенклатуру для получения приятного удивления, гордости и желания приводить «Альбатрос» в пример, а также на него равняться, как на флагмана целинной эпопеи. Сам Дутов был не только агрономом от бога, но и мужиком его природа с жизнью сделали к сорока годам мудрым, добрым, властным и одарили редчайшим звериным чутьём. Он предвидел хорошее и плохое одинаково точно, потому и сам никогда не ошибался, и другим не давал.

Дутову советская власть, пославшая директорствовать, давала всё ещё раньше, чем он у неё сам попросит. В том краю целины, где обосновался «Альбатрос» и земля была такая же, как везде. Солонец, да суглинок вперемежку с нормальной. Но только ему одному дали всю лучшую технику и «добро» на безотвальную пахоту плоскорезами, что не разрушало плодородный слой. Это он привёз с собой четырёх, выбранных не им, а московскими спецами, агрономов высшего класса. Это только его свели с кустанайским гигантом сельскохозяйственной науки Свечинским, учёным-новатором, познавшим, казалось, все до одной тайны земли, растений и вообще природы. Он пожил месяц в совхозе, осмотрел каждую посевную клетку и расписал как по нотам всё, что и как надо делать на этой земле. И только один Дутов мог без звонка к нему на опытную станцию возле города приехать, чтобы совета попросить. Остальных не принимал Свечинский. Своих дел особой государственной важности имел он не вагон даже, а эшелон с прицепом. Дутова научил мэтр как правильно пользоваться удобрениями, гербицидами и, что главное, какими именно. Ему первому в северной целинной зоне доверили сеять элитный сорт твёрдой пшеницы

«гордеифорте-10», которую с руками отрывали даже такие монстры земледелия, как Канада.

Вот по всем этим и другим, которых перечислять нет резона, причинам жил совхоз размеренно, без авралов, кутерьмы и путаницы. Спокойно жил, интересно и уверенно. Вот этот ненормальный холод погубил в «Альбатросе» только диких уличных птиц, какие не смогли вовремя спрятаться в тёплых чердаках или фермах. Они замерзали на многочисленных совхозных деревьях и крышах. Спаслись только успевшие спрятаться и сесть рядом с печными трубами на тех домах, где всё-таки варили и пекли еду в печках.

Замерзших на деревьях или даже на лету ворон, воробьёв, голубей и сорок собирал со снега тот же Коля Петухов на тракторе с небольшим прицепом в виде ящика. Он отвозил трупы окоченевшие далеко за село и там бульдозером забрасывал их снегом. До весны. По всей остальной территории целины, возле лесопосадок и редких зарослей кустарника да на холмиках степных лежало столько птиц, которых некому было убрать, что даже крепкие мужики, ездившие в другие сёла по делам, отворачивались, морщились, подавляя нечаянные слёзы.

Двадцать первого января, в субботу, на четвёртый день мороза страшного, припекло директору Дутову Федору Ивановичу в баньку сходить. Отдыхал он в ней всегда в одиночку, без соратников по руководству совхозом. Ну, в одиночку - тоже не точно сказано.Поскольку парился и отдыхал он в баньке, где приятно было душой расслабиться музыкой из радиолы и радостями плотскими с любимой девочкой Лапиковой Леночкой. Приехала она в пятьдесят седьмом дурочкой двадцатилетней, призванной исключительно комсомольским энтузиазмом и год шуровала тяжелой деревянной лопатой бурты на току. А через год на неё случайно напоролся проверяющий качество перебуртовки директор. Он долго стоял возле неё молча. Осмотрел оценивающим взглядом всю её внешнюю сущность по диагонали, потом точечно и в глазах его мелькнула то ли радость, то ли жадность. Он долго стоял, смотрел и думал. Потом спросил, как зовут её и уехал. А дня через три послал кого-то на ток передать, что директор вызывает её в кабинет. Леночка прибежала бегом. Подумала, что Дутову не понравилось как она лопатой машет и он хочет перевести её на другую работу, где будет получаться лучше.

- Ты мне понравилась, - сказал ей Фёдор Иванович, не сообразив поздороваться. - Жену мою знаешь?

- Знаю. Хорошая, добрая женщина, - сказала искренне Леночка.

- Верно говоришь,- Дутов внимательно и долго глядел ей в глаза. После чего взгляд переместил на портрет Карла Маркса и сказал прямо, как на партсобрании. - Дружить со мной будешь? По-взрослому. Полюбовников и разврата у нас по большому счёту нет в стране, но если мужчина и женщина нравятся друг другу, они в виде исключения вспоминают, что это, занимаются этим и кроме того дружат. Вот я тебе нравлюсь?

- Да, - твёрдо сказала девочка Леночка. И не врала. Дутов ей очень нравился. Это был просто идеал мужчины. Мечта, а не мужик.

И с того дня у неё пошла другая жизнь, которую Фёдор Иванович развернул на сто восемьдесят градусов. Для неё он построил четыре теплицы, она со всего совхоза собрала на тепличную работу самых симпатичных девчонок и они под руководством Алипова Игоря за год сделали в них маленький рай. Всё, от редиски до помидоров, огурцов и всяких цветов было у совхозных трудяг и летом, и зимой. Дутов привез из тамбовской области эшелон прекрасной земли, которой хватило не только на теплицы, но и на огороды в каждом дворе, да ещё на посадку разных деревьев в совхозе, хоть и стоял он практически наполовину в хорошем природном лесочке. В оазисе степном.

А Леночка на всё время стала единственной любовницей директора Дутова, о чем знали все, включая жену Нину Игнатьевну. Леночка соперницей ей не была. Муж из дома не ушел бы, даже если бы приказали из ЦК КПСС. Заботился он о семье, где было ещё два сына почти взрослых, изо всех сил и с желанием чистым. И она эту слабость Феде простила сразу как узнала. Значит мужику нужно и тело молодое и душа. Она нутром чувствовала, что необходима была ему юношеская страсть, которая и семью не оскорбит и в работе тяжелой силы обновит. А потому просто предупредила его всего парой слов.

- Разлюбишь семью - уедем с пацанами.

- Нет,- взяв её за руки, жестко произнес Федор Дутов. - Не разлюблю. И девочка эта у меня любовница, а не любимая. Любимая - ты. И дети. Не бойся ни за меня, ни за себя и ребят, ни за Ленку. Не опозорю никого. И сам не осрамлюсь.

Так и продолжили жить. Леночке он построил аккуратный деревянный домик неподалёку от своего терема двухэтажного. Поработала она ещё три года в теплице, а потом пошла в клуб художественным руководителем, где заведующей была Нина Игнатьевна, жена Федина. И жили они в ладу все, и странно было это всё, необычно и противоестественно. Но уж как стало, так и было.

В общем, доложил директор Дутов жене, что решил вечерком попарится и пошел ещё засветло в баньку деревянную, такую чистую и пахучую сладким ароматом скоблёного дерева, вениками разнообразными и пивом, которое Фёдор Иванович и пил, и на каменку лил. Дима Огнев, управляющий делами банными, несмотря на зверский мороз расчищал лопатой двор от лишнего снега и попутно носил колотые дрова в кочегарку на обратную сторону домика. За баней он ухаживал как за собственной машиной, если бы она у него была. То есть, любовно. Возвеличил его в чин банного распорядителя Дутов из комбайнеров. Дима приехал в пятьдесят седьмом из Воронежа по путевке, но среди комбайнеров смотрелся инородно. Он был природным организатором. Талантливо проводил любые мероприятия, от свадеб до крупных совхозных праздников. Умел общаться с народом из высоких сфер без подхалимажа, но так тонко, что заезжие комиссии, которые директор поручал ему сопровождать и обслуживать, расставаясь, крепко жали ему руку, хлопали одобрительно по плечу и благодарили за всё, что он для них делал. Потому и определил его Дутов хозяином бани, места, где всё должно быть похожим на недолгое, но все же - счастье.

- Димыч! - сказал тихо директор Дутов, не заходя за ограду. - Мы с Ленкой часов в девять отдохнуть придем. Топи хорошо. До ночи тут будем. Пиво в холодильнике?

- Двадцать бутылок, - Огнев Дима воткнул в сугроб лопату и поднял одно ухо на шапке.- Там же балычок, сервелат, яблоки, конфеты, шоколад, коньяк.

Шашлык жарить?

- Не… Ленка не любит же. А я просто не хочу. Ты лучше ей лимонаду бутылки три принеси из чуланчика, да охлади маленько. В девять будем уже, - директор постучал ногой по ограде. Дерево издало странный звук, похожий на щелчок курка ружейного, незаряженного. - Дутов стукнул еще раз, хмыкнул и пошел в домик к Леночке Лапиковой. Она ещё не знала, что сегодня банька. С шоколадками и физическими любовными нагрузками.

***

В те же девять часов вечера, когда хозяин всего, что есть в «Альбатросе», Дутов Федор Иванович, откупорил первую бутылку городского «Жигулёвского», а Леночка Лапикова пошла в парную разогревать и без того горячую кровь, караван тракторов обогнул совхоз «Енбек» с подветренной стороны, чтобы звук моторов не разбудил население, и пошел прямо на скотофермы. Фары уже выхватывали их белые длинные тела из синей от холода тьмы, хотя проехать надо было ещё полтора километра. Доехали всё же. Встали полукругом. Уперлись фарами в раскрытые широкие ворота фермы. По всему засыпанному соломой цементному полу лежали, поджав ноги, коричневые мёртвые коровы, покрытые сверху тонким слоем инея, который всегда появляется в мороз на медленно остывшем теле. Серёга Чалый закурил и пошел внутрь. За ним потихоньку двинулись все остальные. Кроме Марата Кожахметова. Он сел на корточки и, глядя в снег возле валенок, водил большим пальцем в рукавице вокруг ног, оставляя на твёрдом как кирпич насте почти незаметную царапину.

- Ой, ;асірет! Біз ;азір ;алай т;рамыз?!! - взвыл он внезапно как волк в степи. Тонко, протяжно и с жутковатым надрывом. Он долго кричал, одни и те же слова, упав на локти и уткнувшись шапкой в твердь снежную. Потом крик его превратился в стон, затем в свистящий хрип. Он поднимал голову, бросал мутный взгляд в ворота, смотрел страшными глазами на коров, которые лежали плотно - одна к одной, а некоторые успели навалиться сверху на умирающих, но ещё чуть тёплых соседок своих и охладевали с ними вместе.

Видно было, что не метались они по стойлам и по свободной площадке за своими стойлами. Они, судя по не разбросанной ногами соломе, тихо ходили по ферме, мычали, наверное, прислонялись друг к другу, собирая последнее тепло тел в одном месте, а потом становились на колени. И, уже умерев, падали на бок. К ним подходили ещё живые, чувствуя уходящее, но всё-таки тепло, ложились на них и вскоре замерзали.

- Что Марат кричал? - спросил Валечка Савостьянов у молодого парня-казаха. Видно, работал тоже здесь. Откуда он вынырнул, из какого не освещенного оледеневшего угла фермы, никто не заметил. Парня трясло, бежавшие изо рта слюни застыли белыми твердыми извилинами. Такие же ледяные тонкие полоски спускались от глаз к подбородку. Лицо его было почти синим, а руки он держал, раскинув в стороны. Будто обнять кого-то хотел.

- Ой, горе! Как же мы теперь жить будем?- парень перевел Марата с большими перерывами. Рот не слушался его, открывался плохо и звуки получались рваные, срывающиеся, застывшие. Как всё вокруг.

Толян Кравчук его обнял, приподнял и понял что парень вряд ли будет стоять сам, если его опустить.

- Чалый! - сказал Толян и глазами показал на замёрзшего скотника.- По-моему…

- Быстро его в мой трактор! - рявкнул Серёга. - Вдвоем с Игорьком отнесите на сиденье. Мотор зажмите на большие обороты. Отойдет. Там жарко будет.

Так, Марат! Горе есть и обратно его в счастье уже не перекуешь. Кончай убиваться. Дело надо делать.

Он стал ходить между трупами, примерялся к воротам, прикидывал всевозможные траектории для тракторов, которые должны были задним ходом по очереди въезжать в двое ворот, прицеплять к тросам трупы, причем минимум по пять. Потом надо было волочь их ещё два километра, там сваливать в кучу, поджигать, ждать, когда тела сгорят и после этого засыпать их снегом. Много было работы.

- А баранов сколько? В кошарах ворота такие же? - крикнул Игорёк Артемьев Марату. - А свиней тракторами заберём? А кур как возить?

- Овец с баранами и кур возить будем в моих санях. По-другому хрен получится, - Валя Савостьянов обошел за Чалым коровник и его длинная фигура появилась в проёме облитых светом ворот. Фигура, колеблясь всем контуром в пробитом фарами ледяном холоде, быстро удалялась к трактору.

- Так у меня, мля, тоже сани есть! - крикнул контуру Валечки Лёха, заведующий МТС. - Тоже пойду на кошары и курятники. А вы, кто без саней, таскайте коров.

- Бензин у кого? - Спросил Чалый, не отводя глаз от бывших ещё вчера живыми коров. Он поймал себя на мысли, что больно душе его не потому, что больше мяса в «Корчагинский» поставлять будет пока некому и ещё неизвестно, когда замена найдется. Сегодня, наверняка, не только в «Енбеке» скот помёрз. А заныло внутри от самого зрелища страшного. И от того, что народ «енбековский» обречён теперь уже стопроцентно на голод и нищету. - У кого бензин, мать вашу!?

- Я взял пять канистр, - отступив на шаг от разъяренного Серёги, крикнул Кравчук Толян.

- У меня три, - Лёха попытался загибать пальцы в рукавицах. Посчитать хотел. Не получилось. Не гнулись рукавицы. - А, нет! Четыре даже! Четыре канистры.

- Ну, погнали тогда, - Чалый Серёга посмотрел на Марата. - Подгоните ещё один трактор для тебя, Марат.

Зинченко Андрей повез Марата на МТМ за трактором. А Чалый с ребятами начали делать жутковатую работу. Сначала трактор заезжал задом к ближним коровам, Серёга Чалый с Кравчуком делали по пять петель на двух тросах, накидывали петли на один рог и одну ногу. Затягивали. На двадцатиметровый трос увязывалось таким способом три коровы. В общем один трактор мог утащить шесть коров. А их было, как пересчитал Серёга, сто двенадцать.

То есть, работы много. До утра - точно.

- Ладно. Начали, - сказал он торопливо. - Ты вези прямо от ворот два километра. Я пошел в свой трактор. Парнишка, который у меня лежит в кабине, покажет где снег разгребать, куда трупы сваливать и жечь. А там и Марат с Зинченко подключатся. Погнали.

***

В общем, всё досконально больно мне описывать. Да и вам читать не захочется.

К шести часам утра всё свезли в одно расчищенное место. На мертвых коров с трудом набросили восемьдесят мёртвых свиней и, что уже полегче было, овец и кур. Зрелище того процесса было настолько тяжким, что делали мужики всё не глядя ни на трупы, ни друг на друга. А когда издали посмотрели, перекуривая, на гору мёртвых животных и птиц, то Игорька Артемьева вырвало, да и Кравчука тоже. Марат Кожахметов зашелся в последней истерике, падал на снег, катался, кричал что-то на казахском и, лёжа на спине, больно и долго бил себя кулаками в грудь.

- Всё. Кравчук, Игорёк, канистры тащите. Мои вот. Рядом, - Чалый пошел по кругу, поливая гору трупов снизу вверх. Через полчаса бензин кончился, потому что облили всё доверху.

Перед тем как поджечь все ещё раз присели в кружок. Закурили.

- А вот почему их нельзя было на мясо пустить? Они же не от инфекции какой подохли. Они же здоровые были. До весны всем бы хватило мяса, - Игорёк Артемьев произнес это сам себе, не трогая никого.

Э-э, р;;сат етілмейді, - мрачно сказал Марат. - Нельзя, джан. Когда они вот так долго помирают, а им же не понятно отчего, то они боятся. Ужас у них. Я точно не знаю, но старики говорили, что у них от страха какой-то яд выделяется. Когда режешь - они не успевают так долго бояться, хотя чувствуют конец. А когда подыхают и мучаются, яд будет в крови, нельзя кушать.

Серёга Чалый поднялся, подошел к горе трупов, зажег и кинул спичку на край. Потом обошел с четырех сторон и всё повторил. Через пять минут огонь сумасшедший поднял высоко над собой тяжелый ледяной воздух и разбросал его в стороны. Стало жарко. Запахло палёной кожей, шерстью горящей и вспыхивающими как новогодние бенгальские огни перьями.

- Они будут долго гореть, - сказал Андрей Зинченко. - Вы езжайте. Мы потом сами снегом завалим.

Марат Кожахметов и Андрей подошли к каждому, всех обняли, прижались на секунду к мужикам и пожали руки.

- Вам спасибо друзья, - сказал Марат и отвернулся. Плечи его затряслись и на фоне пламени трепещущего, с жадностью пожирающего трупы, казалось, что Марата какая-то сила наклоняет и тоже тянет в пекло. Андрей Зинченко подскочил и оттащил его от этого адского, всеми богами проклятого костра и места, где сгорали с трупами животных и надежды людей на нормальную жизнь.

Чалый с Олежкой Николаевым в обнимку медленно и тяжело пошли к своим тракторам. Устали. Остальные потянулись сзади, оглядываясь иногда на огромный огненный шар. Серёга открыл дверцу и потянул за плечи парня, который отогрелся в кабине и выжил.

- Ну, пацан! Скажи что - нибудь. - Чалый потряс его легонько и пригляделся к его глазам. Чистые, без мути были глаза.- Постучи сильно ногой об гусеницу. Больно ногам? Руками постучи. В пальцах побаливает?

- Больно.- Ответил юный скотник.- Спасибо вам! А то я чуть не помер, наверное. Ладно, побегу я. Недалеко мне.

- Повезло. Не обморозился до костей. Быстро беги и ртом не дыши.- Чалый похлопал его по спине и слегка подтолкнул.- Домой прибежишь - ничего не рассказывай. Завтра утром председатель сам приедет и всё объяснит.

- Жаксы. - Сказал парень и побежал, раздвигая своим тонким телом тёмную, леденящую кровь мглу.

Домой «корчагинские» ехали долго. Как-то не получалось быстрее. Да и не хотелось. Через десять километров Чалый, а вслед за ним и остальные, остановились, Вылезли из кабин, встали на гусеницы, не сговариваясь, и посмотрели назад. Думали, не видно будет погребального костра. А он вознесся ещё выше к небу. Так высоко, что ещё немного - и он языком своим сытым, оранжевым с голубизной, лизнет благодарно пятку какого-нибудь из многочисленных богов. В знак благодарности за такой щедрый, истинно божеский подарок. За ледяной, убивающий всё холод и за такой невероятно богатый и вкусный ужин.

-Тьфу, ты, мать твою, мля!- психанул Серёга Чалый, который как раз именно это и подумал про богов и огонь.- Жизнь, сука! Падла грёбанная!

И караван тракторов пошел дальше, подминая под себя траками гусениц проклятый нечеловеческий мороз. Давя его насмерть, разрывая на мелкие комочки, распадающиеся в пыль.

Поехали они уже в другую жизнь. Где будет мало еды и мало верных надежд.

Где только одно надо будет суметь сделать хорошо, правильно, без ошибок и паники. Но сделать обязательно.

Выжить.


Глава восьмая


Названия всех населенных пунктов кроме города Кустаная и фамилии всех действующих лиц повести изменены автором по этическим соображениям.

***

Холод-убийца гулял по просторам целинным, почти по всей кустанайской области до 25 февраля. За месяц с небольшим хвостом все в округе смогли обменяться горестными вестями о своих потерях. То же самое произошло и в других целинных и старых сельских районах. Уже к середине февраля Кустанай почувствовал небывалый с двадцатых годов продовольственный крах. Исчезло почти всё, что зимой привозили на городские склады из колхозов и совхозов. Запасы осенние даже в жуткие холода никто не экономил. Картошку, лук, другие овощи продавали так же бодро, будто припасено их было лет на десять. Ну, они в первую очередь и кончились. К удивлению мало понимающих в сельских делах горожан. Почти никто никогда и не думал о том, сколько и чего запасли на зиму. Но отсутствие редьки, лука и картошки народ перенёс без особых страданий. Что-то малыми дозами привозили с Урала и Черноземья. Просто теперь за картошкой надо было стоять в довольно большой очереди. А вот от этого с конца сороковых годов народ напрочь отвык. В магазинах всегда было всё, кроме двух недолгих промежутков, когда почему-то хлеб стали печь рывками. То пекут, то нет. Приходилось стоять в очередях. А в начале шестидесятых даже талоны давали на белый хлеб. В них было указано, сколько тебе положено белого конкретно на твою семью. Большая семья - могли три булки сразу дать. Маленькой доставалась одна на день. Черного и ржаного хлеба народ мог закупать, сколько желал.

Но к мясу отношение у населения было особенным. Есть оно в доме или нет его - это был скорее психологический фактор, чем пищевой. Народ чувствовал некую ущербность и нервозность если, имея деньги, он не мог есть мяса. При нехватке хлеба и овощей люди просто тихонько поругивали власть и в основном на продавцах срывали недовольство своё, а вот исчезнувшее с прилавков мясо, которого было навалом всякого к пятидесятым годам и аж до шестьдесят восьмого года, людей оскорбило. Недовольство в шестьдесят восьмом выражали без тормозов, громко и грубо. Хрущёвская оттепель к свободному словоизлиянию приучила, а Брежнев почему-то эту расслабленную гайку не закрутил и народ выражений не выбирал и о каре за тявканье на правительство не думал. Хотя, в отличие от деревенских, за отсутствие мяса городской народ зиму бешеную не трогал, а клял правительство. По размышлению народному: власть виновата была всегда. Ну, может, только кроме чисто личных эксцессов - жена ушла, муж бросил, дети придурками растут.

В общем, так вышло, что голода вроде бы никакого не было, но избалованному за последние двадцать лет населению хотелось, чтобы всё быстренько стало – как было. И от того в городе обнаружились у народа злость и отвращение к власти. Ничем особым население это не выражало, но разговоры на кухнях и между соседями создали тогда в Кустанае напряженность. Она почти физически чувствовалась в магазинах, автобусах, а особенно на базаре, где частники стали продавать мясо втрое дороже. Они были рады. И животных сумели дома спасти, и получать за килограмм стали прекрасно. Это хорошее настроение крепко удерживалось даже от трёхэтажных матов покупателей, которые хоть и материли продавцов и весь белый свет, но мясо брали.

***

А вот деревня была не просто потрясена трагедией зимней. Ужас бегом бегущего к людям голода и полное отсутствие надёжных возможностей восстановления хозяйства добила народ из совхозов и колхозов. До конца ледяного зверского холода все «корчагинские» получили со склада по пятнадцать полукилограммовых, «военных» банок тушенки на семью. Одиночки - по семь банок. Должно было хватить. В обкоме уверенно сказали, что двадцатого февраля зверь успокоится. Остальное на собрании Данилкин, Копанов, Алпатов и Серёга Чалый, не занимавший никакой должности, но имеющий общественный вес, равный директорскому, решили отдать в «Енбек». Директор Данилкин, когда Чалый пришел к нему утром после захоронения скота и птицы, узнав о том, как его лучшие люди жгли померзший там скот, достал из сейфа бутылку водки. Он налил Чалому сто граммов, а остальное выпил сам. Через полчаса Данилкин, директор, плакал как ребенок. Но не потому, что теперь «Енбек» не будет привозить мясо. Он натурально плакал от горя, которое раньше ещё, без водки, больно царапнуло его по сердцу. Водка только вытащила из него наружу искренние чувства, раненые трагедией у соседей. С председателем Адильбеком Кожахметовым он дружил. Охотился с ним, рыбу ловил, о жизни и экономике болтал часто, на свадьбе сына его, Марата, гулял.

- С Валечкой Савостьяновым и Игорьком ты, Серёга, отвези Кожахметову тонну тушенки. Им хватит точно до двадцатого. А мы оставшейся обойдемся.

Дутов из «Альбатроса» звонил, картошки обещал завтра привезти пять тонн.

- Я с Игорем Алиповым разговаривал,- Чалый почесал в затылке. - Так агроном пообещал с дутовского разрешения нам закинуть девять туш говяжьих, замороженных. Зерна на мельницу завезти два грузовика наказал. Сала свиного, в бочках засоленного - аж пять штук. А бочки на двести кило у них. Но это не весь приказ его. В «Енбек» он то же самое уже завтра повезёт. Только поменьше. Народу в «Енбеке» - не как у нас.

- А про замёрзшую скотину он откуда знает? - спросил профорг Копанов.

-Олежка Николаев ездил к нему. Они ж земляки. Да друзья ещё. С одного двора вылупились,- Чалый Серёга закурил и поинтересовался у всех. - Хоть Дутов и молодец-мужик, но всех в округе он не прокормит. Где будем еду брать теперь? Какие у кого мысли?

И тут началась такая длинная и эмоциональная дискуссия, что просидело собрание, размахивая руками и почесывая лбы, часа четыре. Зато всё решило и назначило ответственных за ликвидацию продовольственного облома. Главным ответственным определили, естественно, Чалого Серёгу. Что он воспринял достойно, с уверенной улыбкой.

- Мы, бывает, на бога неизвестного никому больше надеемся, на КПСС поднебесную, что для народа одно и то же, Когда вкалываем и самогон пьём от радости бытия, мы, бляха, вообще о других не вспоминаем. Иногда конкурентов материм для успокоения. А надеяться надо на самих себя, хороших и умных, да на добрых людей. Про добрых людей-то кто из нас вспоминает? А? Когда самим хорошо? Никто. Как вроде и нет их. А тут - бац! Обгоняющий нас во всём царь местный Дутов, который хрен кладет даже на обком партии, засылает нам жратвы фактически до весны. И «Енбеку» отваливает в достаток как раз.

Он кто? Да царь местный. Глыба каменная. Лик суровый. Но это человек с доброй душой и чистым сердцем. Он добрый внутри, а не снаружи. Это главное. И таких мы найдём не одного на землях ближайших, не попавших под мороз долбанный. Доступно разъяснил?

- Тебе, Чалый, надо в обкоме работать. Секретарём. Людей к вершинам вести! -

засмеялся Алпатов Виктор, парторг.

- Сам бейся в секретари, - тоже засмеялся Серёга. - Я не из кресла, с земли поведу. Не к вершинам. Нам там делать нечего. А добрые дела делать. Нужные для всех.

На том и разошлись. Разбежались, точнее. По такому холоду бегом еще не страшно перемещаться. А Серёга бежать не стал. И так целыми днями на холодрыге этой сдуревшей. Привык, наверное. Потому он медленно домой пошел. Бумага у него была. И хотел он сначала подумать, а потом и записать четкий план. Проще - сделать правильные расчеты по спасению своего совхоза и соседних хозяйств от нехороших, гибельных перспектив.

- Ничего, - думал он, слушая глухой треск наста под валенками. - Пока ты не в могиле, значит ты живой. А раз живой сам, то и другим жизням подмогни в трудный час. От этого тебе только сил добавится, душа порадуется и разума прибудет.

Умный он был, Серёга Чалый. И умелый. И не боялся ничего. На нём только корчагинское хозяйство держалось при живом-то директоре. Потому, что разум его был и уравновешен, от природы богат и гибок. Но природа-мама щедрая. Наплодила таких «серёг» всюду понемногу. Вот с ними и выдерживал народ всё, то ли чёртом, то ли ещё какой нечистью затеянное.

***

Семнадцатого февраля у Дутова Федора Ивановича после обеда ни с того, ни с сего вдруг открылось замечательное, почти лучезарное настроение. Поскольку мужиком он был суровым, даже свирепым снаружи, то природа компенсировала этот нюанс (для положенной человеку гармонии) очень доброй, мягкой и отзывчивой душой. Знали это в совхозе все, но никто никогда о нежной романтической натуре его и душевной потребности помочь даже мухе

в трудной ситуации, и меж собой не говорил. И, не дай бог, самому Дутову открытым текстом в глаза. Романтизм и глубокая доброта были его тайной великой, которую он сам охранял как пограничник рубежи любимой Родины.

По делам и поступкам вся его добрейшая суть была так прозрачно видна, что любили и даже обожали дядю Федю не только свои, целинники. Он был крут, но берёг каждого и за своих мог очень больно заступиться, если обижали напраслиной. А и деревенские из колхоза, к которому прилепился «Альбатрос», при случае искали помощи от Дутова, хотя и свой председатель был не дурак. Правда, пил крепко. А с пьющего заступник, как из дерьма пуля.

Вот когда Федор Иванович был совсем один и накатывало на него то природное, что заложили мама с отцом, люди простые, сентиментальные и жалостливые ко всему сущему. Оно, по их мнению, очень кособоко управлялось Господом Богом. Хотя и продолжали родители верить в милость Божью, да с этой верой и померли оба с разницей в два месяца. За год до отъезда сына на целину. Накатывало на директора Дутова озарение. Он видел будущее. Причем, только в радужной оболочке. Всем будет одинаково хорошо и легко жить, всё будет процветать и приносить радость, не будет зла, зависти жадности и предательства. А только дружелюбие останется у каждого к роду людскому и искренняя любовь к любому труду.

Семнадцатого февраля за директорским столом в конторе ему вдруг стало тепло на душе и радостно. Он как штопор вник вглубь сути своей и ему увиделось как в кино, что бегает народ совхозный по центральной площади, радуется, в снежки играет и песни поёт весёлые. Предчувствие редко подводило Дутова. Поэтому он набрал по прямой связи, проложенной только в «Альбатрос», секретаря обкома партии, который отвечал за производство и общественную безопасность.

- Что, Федя, соскучился? - засмеялся в трубку секретарь. - А я сам собирался тебе звонить часика через два. И как ты угадываешь, что есть новости? Ведь поэтому звонишь?

- Добрый день, Филиппыч! - смехом и ответил Дутов.- Давай, радуй!

- Короче - двадцать четвертого последний день мороза. Будет сорок четыре.

А ночью пойдет циклон с юго-востока. Снег небольшой и ветерок слабый. И подскочит температура сразу до двадцати пяти.

- Да иди ты! - воскликнул Фёдор Иванович.- Вот прямо враз да до двадцати пяти? Политбюро ЦК КПСС постановил?

- Я вот завтра Кунаеву позвоню и твою иронию про Политбюро передам, - продолжал смеяться секретарь. - Пойдешь работать на овощную базу переборщиком несортовой картошки.

Ну, похохотали они так ещё минут пять, потом Дутов ещё раз уточнил прогноз, попрощался по-дружески с Николаем Филипповичем и пошел домой. На душе было хорошо. Радовалась она приятной новости. Неделю всего оставалось потерпеть. Чепуха.

Дома было полно народа. Жена, молодые ребята из клуба. Обсуждали что-то из подготовки к областному конкурсу самодеятельных драматических театров.

Леночка Лапикова, бессменная и единственная с пятьдесят девятого года любовница дяди Феди, вместе с женой Ниной втолковывали наперебой артистам юным и взрослым какие-то тонкости сценической ходьбы. Нина знала, потому что просто была актрисой на родине, в Тамбове. А Леночка с семнадцати до двадцати лет, до комсомольской путёвки на целину в Жуковке своей, которая на Брянщине, тоже была артисткой народного театра «Эффект» в Жуковском районном Доме культуры. Жила она там просто так после школы, ничего не делала. Купалась летом в Десне, загорала, играла круглый год серьёзные роли и собиралась поступать в московский театральный институт имени Щукина. Так ей советовали подруги. Но путёвка комсомольская на целину, о которой громко и часто оповещало с пятьдесят шестого года радио Брянска, перешибла тягу к театру. Потому, что жизнь крутнулась иначе, чем от неё ожидалось. Надо было просто скрыться с глаз населения небольшой Жуковки, но только не в театральном институте. Она получила заветную бумагу, которая зашвырнула её в голую степь кустанайскую, в палаточный городок, а он быстро превратился в прекрасный совхоз «Альбатрос», где она и прижилась. И была у неё куча ухажеров в совхозе. Как и в родной Жуковке. На родине малой она - красивая, высокая, белокурая и фигуристая, да к тому же, не дура совсем, была целью номер один почти для всех созревших пареньков. С одним в девятнадцать лет она, основательно подпоенная шампанским на каком-то дне рождения, закономерно упала в койку, после чего своевременно забеременела. Но паренёк быстро свалил к родственникам в Белоруссию, Леночка с рыданиями сделала аборт в жуковской больнице, но не удачно. Долго болела, хотя врачи местные её всё же вылечили. С неприятной, правда, оговоркой по поводу детей, которых она, к сожалению, иметь не будет никогда. Вот Леночка и ухватилось за путёвку в неизвестность, потому как в родном городке провинциальном жить молоденькой девчонке, которую по пьянке обрюхатили и тут же бросили, оставаться было нельзя. К ней автоматически прилеплялось клеймо шалавы, а ехать в Москву, да ещё в театральный, где нравы у парней и девчонок были совсем разнузданные, Лапикова Леночка побоялась. Родители и подружки убедительно её отговорили. И при всей красоте своей да изящной привлекательности имела Леночка такой рваный шрам на душе, который ухитрился притупить природный инстинкт и приглушил плеск гормонов. В «Альбатросе» сколько ни клеились к ней разные ухари из комбайнеров, трактористов, бывших зэков и шустрых ребятишек, сбежавших от жен и алиментов, не поддалась она никому. Теперь она боялась не аборта, а заразы какой-нибудь. В больнице перепугали. И до директора Дутова, и все последующие годы - кроме него никого больше ей и не хотелось, и не требовалось.

Дутов постоял в холле, послушал деловой щебет молодёжи и густой, бархатный голос жены Нины, да пошел в свою комнату.

Минут через пять прибежала Леночка, поцеловала его в щеку с разбега и доложила, что с десятого марта бригада уезжает в Кустанай на конкурс. Целую неделю её не будет.

- Не выдержу! - театрально воскликнул Дутов. - Сойду с ума. И будет у вас чокнутый директор. А у тебя долбанутый любовник.

- Ну, Федя! - взмахнула большими ресницами Леночка Лапикова. - Сколько прошу тебя! Любовник - обидное слово. Ты возлюбленный. Любимый.

- Иди, Ленка. Потом поболтаем. Занимайтесь пока. А я почитаю. С морозами этими почту привозят два раза в неделю.

Она снова поцеловала его небритую щеку и ушла, кокетливо изогнув ручку в прощальном жесте.

Да… - сказал Дутов, вложив в короткое слово это все воспоминания о последних двадцати пяти годах. Они прокрутились в уме его как киноплёнка при ускоренном десятикратно режиме.

***

Он родился и очень быстро вырос в древнейшем селе Горелое. Это рядом с Тамбовом прямо на речке Цна. И тридцати километров не набегает от города. Его построили на месте ещё более старинных поселений аж в тысяча шестьсот каком-то году и всегда на этой земле растили хлеб. Гореловцы были прирожденными хлеборобами, садоводами и огородниками. Все новые поколения занимались тем же, что и предыдущие. Горелое при советской власти стало зваться колхозом «Верный путь», а название воодушевляло трудящихся. Федя Дутов к земле относился как к маме родной и к двадцати пяти годам умел всё.Было это уже после войны.А вот о войне Фёдора Дутова я расскажу вам позже.Отдельно.Так вот, после войны он не просто агрономил, но для верности поступил в институт имени Мичурина

в городе Мичуринске. Не выезжал из своей области. И через четыре года стал настоящим агрономом. Да таким грамотным, сообразительным и настырным, что его через одну уборочную сразу сделали главным агрономом колхоза «Залив Челновой». Потом ещё три года помотало его по области. И всюду он был главным. Хотели даже директором поставить, но отказался Дутов. На земле ему славно работалось. В свои годы молодые он стал не просто любимцем областного начальства. Его тамбовцы и в Москву возили как породистого коня редкого - напоказ начальству Всесоюзного масштаба. А Дутов Федор производил впечатление не только умениями и достижениями. Это был здоровенный, под два метра, плечистый мужик с мощной грудью и кулаками, похожими на пятикилограммовые гири. Он умел остроумно говорить, уважительно спорить и настаивать на своём, не пригибался перед большими авторитетами, ничего у них не просил и весь его облик говорил о том, что мужик этот - могучий и правильный. И расти бы ему до очень больших людей, которые парятся в больших кабинетах с пятью телефонами. Но он научился уходить от соблазнительных предложений незаметно и ловко, как умная рыба сходит с крючка. Поэтому Федор Иванович никого не обидел отказом а, наоборот, ходил в лучших друзьях. И вот как-то раз в тамбовском театре, куда затащил его приятель из обкома партии, познакомился Фёдор на банкете после спектакля с актрисой. Звали её Нина Игнатьевна Бурцева. Дутов, за всю жизнь имел интимные дела всего с двумя женщинами. Ну, по уважительной, конечно, причине: почти всегда был в поле и времени на женщин не имел. Поэтому чувствовал себя дурачком колхозным рядом со статной актрисой, разговаривающей бархатно и красиво, ведущей себя элегантно, но зазывно. Они долго говорили о чем-то далёком от театра и хлебных гектаров, он острил, она откликалась искренне. А перед тем как расходиться пригласила его на премьеру новой пьесы через месяц. После спектакля они не остались на банкет. Пошли гулять по Тамбову. Шофер Дутова ехал метрах в пятидесяти позади и не знал, не предполагал даже, что через месяц он будет больше её водителем, чем Дутовским. Федор Иванович, погуляв вечер с Ниной Бурцевой, выяснил, что с пьяницей мужем она рассталась два года назад и тут же предложил ей выйти за него замуж. Пока они добрели до её дома, и согласие было получено и день свадьбы назначен. Поженились. Она жила в Тамбове и играла захватывающие роли, а Фёдор делал большие урожаи. За два года такой семейной жизни, когда она приезжала раз в неделю в колхоз, а он раз в неделю - в Тамбов, усадила их судьба как-то на скамейку возле какого-то музея и там она объявила, что увольняется из актрис и переезжает домохозяйкой в колхоз к Дутову. Потом у них родились подряд два пацана- погодка. Росли они здоровыми, как все в деревне. В школу пошли через семь лет в один класс, хоть Витька был младше Кольки на год. В колхозе директору школы и в голову бы не пришло отказать Федору Ивановичу. Так и жили. Ровно, гладко. А вот когда ему стукнуло тридцать четыре, вызвали Дутова в обком. К самому первому секретарю. Там сидели ещё двое. Заместители заведующего отделом сельского хозяйства ЦК КПСС. Потрепались сначала неформально, с лёгкими матюгами, предназначенными для сближения мужского и обозначавшими простоту отношений, взаимоуважение и доверие. После чего за чаем ребята из Москвы объяснили ему, что на целине сейчас очень нужны такие знатоки земли и людей, как он, Федор Дутов. И потому должен он ехать в марте следующего, пятьдесят седьмого, на кустанайщину, на пустую землю целинную, поставить там совхоз и сделать его образцом для подражания всем хлеборобам Союза и, ясное дело, целины. Отказаться было нельзя. Нельзя и всё. Без объяснений.

Нина на целину не хотела. Она и так сделала жертву - переехала из театра на деревенскую кухню.

- Лады, - сказал муж. - Покупаю тебе с пацанами квартиру трёхкомнатную в центре Кустаная. Это хороший город. Там и театр отличный, музеев полно, магазинов, да и люди, говорят, хорошие в основном.

- Ну, будешь опять раз в неделю машину за мной присылать,- Нина Игнатьевна оживилась. - И ребята на каникулах в деревне отдохнут. Тоже хорошо. А я, может, в театре буду играть. Тоже здорово.

Пришел март пятьдесят седьмого и они уехали. Дутов всё сделал, как наметили. В драмтеатре, правда, пока места не было. И Нина пошла в театр народный, которым руководил тогда очень приятный человек и киноартист в ссылке. Из-за злоупотребления водочкой, конечно. Но хороший артист. Мотренко Валерий Иванович. И прижилась в театре Нина Бурцева. И было ей интересно и душа её

не пострадала от таких кардинальных жизненных перемен, которые за короткое время после свадьбы-женитьбы пронеслись как заготовленные с рождения, но зажатые до поры пружиной, которую Управляющий судьбами людскими однажды резко отпустил.

И вот сидел в шестьдесят восьмом году сорокашестилетний, здоровый, умный мужик, командор натуральный, значительный и обожаемый всеми. Сидел он в своей комнате на втором этаже своего деревянного терема, думал и никак не мог сложить кубик к кубику события своей странной и необыкновенной личной жизни. Нина - очень преданная, порядочная женщина, которая шла за ним хоть куда и ни разу не сказала слова против, хотя была не обделена разумом и едким острым словом. Добрая, милая женщина. Но не могла она не то, чтобы полюбить, даже влюбиться толком за то короткое время, которого хватило, чтобы связать с ним жизнь навсегда. И это было не просто удивительно. Это выходило за рамки разумного поступка. Но жила она с ним уже долго. Ну, что значит жила? Приезжала на неделю, он к ней ездил на пару дней. Семейная жизнь в исковерканном виде. Но у Нины Игнатьевны было всё, что надо и не очень. У пацанов, выросших к восемнадцати годам почти с отца ростом и телосложением - тоже. Сам он, хоть и жил вольно, за всё время супружества не изменил ей ни разу. Не любитель был Дутов по бабам бегать и охмурять. А вот Леночка Лапикова - это молния. Она, молния, никогда не ищет именно тебя. И ты к ней не бежишь, радостный. Но если вы встретитесь, то сердце твоё сожжёт она мгновенно. Вот именно это и произошло. Он не искал такую, не думал о том, что жены ему не хватает и нужна любовница. А случайно встреченная на току девушка с лопатой, полной тяжелого зерна, как током пробила и душу его и всю суть.

Теперь оставалось только понять, почему они дружны, жена и любовница? Они ведь по всем законам жизни должны ненавидеть друг друга, а заодно и виновника, то есть его, Дутова Фёдора Ивановича. И силился вникнуть, постичь это невообразимое директор Дутов. Даже коньяка полстакана выпил для активизации разумения. Но не помог коньяк. И помочь не мог. Потому, что для понимания и тут, как в сельском хозяйстве, нужны знания. И вот в хозяйстве своём он знал всё. А в тонкостях отношений женщин с мужчинами и жен с любовницами был он необразован и туп как самый тупой угол в геометрии.

***

Нина Игнатьевна Дутова в основном жила городской жизнью. И Кустанай ей нравился. Играла в театре народном, но забегала довольно часто и в областной драматический. У неё там за первый же год образовался приличный набор подруг и друзей. Даже место в шестидесятом году освободилось. Был такой момент. Одну актрису забрали в московский театр имени Маяковского, которым в двадцатых годах руководил сам Мейерхольд. Она улетела на повышение, обалдевшая от восторга, а Нине режиссёр сказал.

- Давай, переезжай. Будешь три главных роли репетировать. В них она работала. И две новых дам. На следующий сезон выпустим пару новых спектаклей. Не тяни, перепрыгивай. Долго ждала, а всё всегда приходит внезапно и нежданно.

Но Нина Игнатьевна отказалась. Сжилась с народным театром. Там не платили, но деньги ей и не нужны были. Точнее, денег у неё всегда было много. Федя давал столько, что она его даже уговаривала притормозить. Девать-то всё равно некуда. Всего в избытке. На еду только. Так для неё много денег и не надо. Отдавала почти всё сыновьям. Они себе велосипеды спортивные купили, лыжи профессиональные, дорогие, одежду заграничную, магнитофоны и транзисторные приёмники. Ну, и много чего ещё. Молодым всегда всего побольше требуется.

Прислал как-то, вроде бы в шестьдесят первом году, летом ранним муж машину за ней. Во вторник. Вечером. Неожиданно. Она всегда по пятницам ездила в «Альбатрос».

- Что-то случилось, Федя?- через ступеньку долетела она до второго этажа и рванула на себя тяжелую дубовую дверь.

Федор Дутов лежал на диване в нарядном свитере и в выходных брюках. В них он в город ездил. В обком. Рядом столик стоял на колёсиках. Блестящий, со стеклянной крышкой и зеркальной полочкой под ней. Всё, что было на столике отражалось в зеркале и стол казался переполненным. В тот раз на столике стояла бутылка армянского коньяка, ополовиненная, рюмка одинокая и резанный кружочками лимон да корзинка с конфетами. Сбоку от стола валялась точно такая же бутылка, уже выпитая. А на окне ждала, похоже, очереди своей и третья.

- А! - не вставая констатировал муж. - Приехала. Садись. Буду плохую правду рассказывать.

- Зачем столько выпил-то? - Нина Игнатьевна налила в рюмку и выпила сама. Плохую правду совсем трезвой слушать непросто. А после рюмки - полегче будто. - Обманываешь меня? Давно чую, что да. Но на кой чёрт тебе выливать мне на голову помои, Федя? Живу себе. Не знаю ничего. И злобы потому нет во мне, и непокоя. Пей уж, раз начал. И помолчи. Пусть у тебя внутри болит. У одного. Сам же себе эту боль придумал. Ну да. Живу далеко, приезжаю редко. Ты тоже. Но ты ж мужик огромный. И силу тебе всю некуда девать. Работа работой, а для своей-то жизни собственной ласки от пшеницы да копоти тракторной нет никакой. Да, Федя?

- Я три года молчал и теперь задыхаюсь. - сел на диване Дутов, упёрся ногами в столик, который тут же откатился по ковру на метр. - И раньше тяжко было, а сейчас что-то лопнуло во мне. Вчера буквально. Наверное, совесть порвалась окончательно на клочки мелкие. Не могу дальше так жить. И по-другому тоже не могу. Вот оно как вылупилось-то всё. Пропади оно пропадом. Как клоун живу. То одну маску надену, то другую. Бляха-муха…

Федор Иванович обхватил голову обеими руками, растрепал волос, подтянул столик и налил рюмку. Конфету развернул.

- А кто она? - спросила жена тихо и спокойно. Сняла шубу. Повесила в шкаф на плечики. - Ваша, колхозная? Совхозная, извини. Молодая, ноги длинные и в башке как в степи - ветер и пустота до горизонта. Угадала?

- Частично, - Фёдор Иванович налил, выплеснул в себя, не морщась. - Наша. Ноги длинные. В голове порядок.

- Любишь? - Нина села рядом и руками повернула голову его к себе. Чтобы глаза встретились.

- Нет. Люблю я тебя и пацанов наших. И буду любить до смерти, как бы у нас всё не повернулось. - Он вздохнул: - А с ней я три года уже почитай как. И хорошо мне, и худо тут же. Я не люблю её. Нет… Нет, не люблю. Она младше вдвое. И не охмуряла она меня, не липла. Даже не видела меня до того, как я сам случайно наткнулся на неё возле зерносклада. Нина, я не знаю, что это. Как называется - не знаю. Не любовь, не страсть. Но без неё не могу уже. И без тебя не могу, без сыновей. Решай теперь.

И он в два захода опустошил бутылку, съел конфету, потом лимон. Он кислющий кружочек желтый разжевал как колбасу. Без выражения на отекшем грустном лице.

- Решай, Нина. Как скажешь, так и будет.

- Ну, я не скажу, чтобы ты кого-то бросил. Меня, например с детьми. Её, например, с длинными ногами и порядком в голове.

- Как это? - Дутов, покачиваясь, встал и стал сверху смотреть на жену напряженно и губы его почему-то задрожали.

- Да никак. Мне хорошо с тобой и сыновьями. Ты моя стена. Щит и меч. Ты -хозяин жизни. Своей, нашей, твоих людей, народа совхозного. Да и сам ты нас бросить не желаешь.

- Никогда, - В левом глазу Фёдора, в уголке, образовалась прозрачная, горячая на вид капля. - Я давно хотел сказать тебе всё. Но не пришлось до поры. А сегодня обломался. Думал, выпью побольше и повинюсь. Вот. Делай теперь что хошь с виной моей.

- А где она, как найти мне твою лю… Ну, молодуху твою?

- Вот за нашим домом сразу. Тоже деревянный. Только маленький. Будь что будет, но поставить всё это кривое прямо просто насущно требуется, - проговорил, путаясь в словах, Федор Дутов и как стоял, так и рухнул на диван лицом вниз. Поворошился малость, да заснул, продолжая бормотать во сне невнятицу вперемежку с глубоким храпом.

В дверь, за которой укрывалась любовница мужа, Нина постучала обручальным кольцом. Звонко на морозе откликнулась золоту мёрзлая доска дубовая. Как короткая автоматная очередь. Открылась дверь быстро и на пороге Нина увидела высокую, красивую белокурую девушку в трикотажном линялом трико и больших домашних тапочках с белыми шариками, пришитыми к верху. Девушка вздрогнула, от потрясения открыла испуганно рот и отшатнулась назад так резко, будто это не жена Фёдора Ивановича пришла, а как минимум баба Яга из страшной сказки.

- Пустишь? - не здороваясь, сказала Нина Игнатьевна спокойно, мягко. - Или на морозе тепло познакомимся?

- Да что Вы! - Леночка распахнула дверь на весь проем и от тихого бархатного голоса Фединой жены дрожь в ней не сразу, но пропала. - Конечно! Проходите. Меня Леной зовут. Раздевайтесь. Вот тапочки ещё одни. Очень мягкие. Заходите, Нина Игнатьевна!

Так вот познакомилась Нина Игнатьевна с Леночкой Лапиковой. Просто, без неприятных взглядов и нервных эмоций, напряжения и неловкости. Только когда Леночка Лапикова дверь закрывала, сама испугалась, увидев свою руку. Пальцы всё ещё дрожали так, будто у неё температура под сорок. Леночка видела её издали не один раз и уже имела предположение, что жена Федина - человек прямой и разумный. Да и Димка Огнев, управляющей развлечениями, отзывался о ней по-доброму.

- Артистки все сволочи в принципе. И дуры конченные, - сказал он.- А Дутовская жена - категорическое исключение. Есть в ней и мозг, и душа честная.

Леночка помогла ей раздеться, проводила к креслу возле деревянного столика, принесла с кухни термос, чашки, шоколадки и яблоки на подносе.

- Любишь Федора? - спросила просто. Нина Игнатьевна, глотнув чая.

- Не знаю я… - отвернувшись к окну, выдавила из души Лапикова Леночка. - Не знаю. Честно. Наверное все же - нет. Но жить не могу без него. Он для меня как для слепого поводырь. Я познакомилась с ним в пятьдесят девятом. Вернее - он со мной. Прислал на ток человека и передал, чтобы я пришла. Я пришла. И после этого без него уже не жить мне. И уехать потому не могу домой. Из Брянска я. Музыкальную школу окончила. Фортепиано. Танцевала в самодеятельности. Потом захотела в театральный поступать. В Москве. Потом напоил меня один на празднике и использовал. Аборт сделала. Рожать не могу теперь. Оттого и на целину поехала, что клеймо на мне. У нас не принято так. А с клеймом тем - не жизнь в Брянске. Провинция. Девушки должны соблюдать себя и жить замужем. А кто шалаву замуж возьмет? Хоть ни до ни после в Брянске не было у меня никого. А здесь…Я только через полгода поняла, что Фёдор Иванович - это мой ангел-хранитель. Не любовник, а возлюбленный ангел-хранитель пути моего по жизни. Простите меня, Нина Игнатьевна.

И Леночка Лапикова зарыдала так горько и безудержно, что уронила из руки чашку с чаем. Чашка издала хруст тонкого фарфора и раскололась на много частей.

Нина Игнатьевна долго думала, глядя на девушку и в пол, по которому продолжал лужицей разливаться чай. Думала, думала, да и заплакала. Тихо. Беззвучно, освобождая в душе место то ли для жалости, то ли для милости. Почему-то никакой неприязни к любовнице мужа не имела она, но даже поразиться этому не успела.

- Знаешь… - Нина Игнатьевна взяла Леночку за плечи. - Не говори никому, ему тем более. - Но мы ведь тоже с ним поженились без любви. После банкета. И для меня он тоже честный, порядочный и единственный ангел-хранитель. Правильно ты сказала. Нет у меня зла к тебе. Не обижай Федю. Он - стена наша каменная, за которой не страшно ничто.

Она надела шубу, шаль, погладила Леночку по голове и ушла. Федор Дутов спал. Она вышла на улицу из своего дома, как из больницы, где ей вкололи лошадиную дозу транквилизатора. Всё вокруг и в ней самой замедлилось и уснуло. Перед ней и мимо неё медленно, как во сне, шла жизнь. Чья жизнь, куда шла и где в это время была сама Нина Игнатьевна, не чувствовалось и не понималось. Сознание было таким лёгким, что взлетело над ней высоко и парило, не понимая, куда опуститься и к кому вернуться. Отреагировала она только на очень резкий, летящий к ней пулей звук. Инстинктивно повернулась в ту сторону, откуда его несло. Там, в ограде банной увидела Диму Огнева. Он самозабвенно колол дрова.

- Димка, а шофер наш где? Вот здесь же машина стояла.

- Да вон же! - Димка показал пальцем и улыбнулся. - Тут и стоит.

Нина с огромным удивлением обнаружила, что она и находится-то рядом с «Волгой». Шофер сидел в заведённой машине и читал книжку.

Она вздрогнула и сознание слетело с неба, вернулось к хозяйке. Открыла Нина Игнатьевна заднюю дверь и на всякий случай очень медленно и осторожно села.

- Поехали в город, Ваня.

- А и поехали! - Ваня на неё смотреть не стал, только глаза к небу поднял и успокоено выдохнул. Потом довольно улыбнулся и сказал: «Сто восемнадцатая». Страницу запоминал.

И машина, пробивая фарами откуда-то возникший туман, быстро выскочила к окружной дороге, к трассе - «Альбатрос – Кустанай».

- Шефу скажешь, что я уехала, потому как спектакль завтра. И не забудь дословно передать. Ваня! Дословно! «Всё остаётся как было. Жизнь продолжается».

- Жизнь продолжается! - эхом повторил Ваня, улыбнулся и прибавил газу


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме города Кустаная изменены автором по этическим соображениям.

***

Казгидрометеослужба народ обманула не в первый раз, но в феврале шестьдесят девятого ошибке прогнозистов так обрадовались все, что готовы были и подарками их задарить, и на руках кидать к небу целый день, или всех наградить орденами и золотой звездой Героя социалистического труда. Метеорологи в итоге разнообразных их версий по ходу жизни окончательно наметили смерть морозам аж на пятое марта, но уже двадцать четвертого февраля задолго до сумерек вдруг темнеть стало на вольной природе. Облака сросшиеся побежали ускоренно с юго-востока, скобля задубевший снег лёгким, едва прохладным ветерком, а потом и тучи фиолетовые поползли, а округу всю завесило туманом. Да таким, что народ, перемещающийся с рабочих мест по домам на обед, не понимал, куда идёт. Добирались до родимых хат, включая седьмое чувство и прочие инстинкты. Правда, никто не промахнулся мимо своих калиток, но зрелище было непривычное.

Не было раньше вот именно таких непроницаемых туманов, когда руку вытягиваешь, но пальцев своих уже не видишь. К вечеру туман стал похож на чёрную накидку, которой укрываются фотографы, когда заряжают плёнку в фотобачок. Сквозь неё не проглядывались ни лампочки в окнах, ни звёзды с луной. Не говоря уже о торопливо несущихся по домам разнообразных трудящихся из конторы и прочих тёплых мест. В холодных никто больше месяца уже и не появлялся.

Так вот, каждый понимал, что вокруг него много людей, но никто никого не видел. Потому разговоры на бегу велись деловые, но обрывистые.

- В натуре теплеет! - радовался бывший зек и нынешний местный клоун, который нигде не числился трудящимся, но вкалывал за троих везде, где надо было именно вкалывать. Ну, вы поняли, что это Артемьев Игорёк. Я потом о нём побольше расскажу. Он того стоит. Но сейчас не время. Сейчас надо рассказывать о радости, мучительно ожидаемой всеми. Которая, однако, как и всё самое хорошее, объявляется всегда сюрпризом, внезапно и как бы из-за угла.

- С юга тянет теплом!- восторгался голос Олежки Николаева.

Серёга Чалый, невидимый, но бегущий побыстрее, говорил только два слова, которые нравились всем.

- Пронесло, мля!

- Пронесло! - подхватывал самое точное определение конца ужаса народ.

- Пронесло, сука! Дышло ему в нюх, Ледовитому океану! Это он нам послал смерть ледяную, падла! - сравнительно нежно орал вдогонку уползающему как змей хладнокровный морозу дикому Толян Кравчук.

- Бляха! Я привык в трёх штанах ходить, в трёх свитерах и тулупе! Хожу, бляха, ноги не сгибаю. Как водолаз, мать его! - веселился Валечка Савостьянов. - А теперь в одних штанах и фуфайке я и работать не смогу. И уволит меня Данилкин нахрен. Пойду тогда на трассу милостыню сшибать у шоферов.

Все хохотали и понятно было, что много людей в тумане копошится, домой торопятся. Спешат все своих домашних обрадовать потеплением. Они-то не знают. Потому как в минус сорок семь без крайней нужды даже на крыльцо никто не выходил. Женщины, дети за месяц сидения в четырёх стенах аж пожелтели на лицо.

- Вот обрадуются-то жёны! - ехидно крикнул Кирюха Мостовой. - Шалавиться по теплу куда интересней, чем в дубак!

- Эй!- вставил парторг Алпатов Витёк, который дом свой чуть не пропустил. Чудом угадал, что свернуть надо. - Ты там не обобщай, Мостовой! Свою вон перевоспитывай, а чужих не марай.

- Я её убью, суку! - уже из-за своего забора пригрозил Кирюха вполголоса, чтоб Валентина не услышала через окна.

- Может ты и Стаценко Петюню ножичком в горло ткнул? - заржал Артемьев Игорёк смело. Потому что Кирюха всё одно его в туманище таком не догнал бы.

- Ладно, разбежались молча. Дома сейчас у всех дел будет невпроворот, - Чалый Серёга ради объявления привлекательного даже остановился. - Завтра всему совхозу целый день, если натурально потеплеет, приводить жильё в порядок! Собак на улицу, лишние дрова да уголь - по сараям, окна раздраить, бумагу снять. Кошму с дверей. Ну и по мелочам всё в норму привести. А я завтра к Данилкину забегу, перетолкую с ним как нам послезавтра на площади праздник тепла отметить. С водочкой, закусочкой и гармошками!

- Ура!!! - прямо-таки пропели все, кто бежал ещё, да и те, кто уже во дворах своих двери искал.

- По цепочке всему совхозу передайте! - Чалый тоже добрёл да своего штакетника. И казалось ему, что в доме темно. И крыльца он, как и все, не видел. Но нашел-таки дверь, ввалился в коридор и громко порадовал жену и дочь.

- Всё, Ира! Всё, Ленка! Выжили! Живём дальше! Тепло пошло!

Поужинал он, отдохнул час на диване и пошел на кухню к окну. Фонарик взял. Он ещё не отклеил бумагу от стёкол. Ещё порваться может бумага. А вот завтра таять на стёклах начнет, тогда и снимет. Он подышал в угол стекла и фонарь пробил дорожку света к градуснику. Было уже минус тридцать один.

- Ё-ё-о! - воскликнул Чалый Серёга как пацан, которому на день рождения обещали подарить лобзик, а принесли большой взрослый велосипед с фарой и переключателем скоростей. Жена тоже разглядела температуру из-под его плеча и аж прослезилась. Было от чего.

Весь следующий день, когда уже с утра было минус двадцать шесть и туман высшие силы зараз сдули с совхоза, все увидели друг друга во дворах. Люди носились из домов в сараи и обратно, нацепляли ошейники на собак, привыкших за месяц к глупой человеческой жизни в комнатах. Они отдирали кошму и снимали со стёкол защитницу бумагу, лезли на чердаки и выгоняли оттуда ещё не веривших во спасение своё всяких птиц и птичек, догадавшихся пережить страшный холод в соломе. Все мужики целый месяц взбирались с утра по лестницам к чердачной двери и кидали вглубь крошки хлебные, зерно из мешков, которые успели занести в тепло, картофельную кожуру и остатки от утренней каши, перловой да ячневой. Ну и в соломе птицы что-то своё, только им понятное, находили.

Они, вылетев из чердаков, соединились в большую тучу крылатую и разномастную, громко и радостно каркали, скрипели, пищали и чирикали над домами. Они тоже были рады и жизни, оставшейся у них, и только птицам доступному предчувствию весны.

А после дня хлопот домашних по сортировке всего спасённого пришел обещанный день праздника народного. Этот день был одинаковым во всех хозяйствах целинных, измученных заключением под стражу зверем-морозом.

И в тех, которые потеряли много или почти всё. И в тех, к которым милостивой оказалась природа. Да, может, вовсе и не в природе милость была, а в людях ума побольше да возможностей, которые позволили укрыть, утеплить, спрятать и уберечь. Да, собственно, умные, но бедные хозяйства сразу стали безусловными жертвами холода запредельного и судьба их замёрзла, закоченела вместе с погибшим скотом, птицей, зерном и овощами.

И, конечно, радость людей из разрушенных морозом деревень, сёл и колхозов не была лучезарной. Пить - все в первый теплый день пили. Гуляли на всю катушку и пели самозабвенно. Но одни от радости чистой, а другие от горя с примесью противоестественной радости и призрачных надежд на возврат к прежней хорошей и сытой жизни.

В «Альбатросе», где не случилось ничего, самой грустной бедой был факт обморожения ног одним из совхозных сторожей. Он просто не уберёгся в одних толстых носках и валенках, обходя с берданкой важные объекты. Но в своей же больнице его за месяц выходили и ступни отрезать не стали. Хотя и мелькала у врачей такая мысль.

Корчагинцы самогон хлебали усердно, с упоительным восторгом. Они носились по площади с бутылками, закуской в снятых шапках, с гармошками, баянами и гитарами, сбивались в кучки, разбегались и снова примыкали к другим группам. Женщины пили меньше и потому пели складно, собравшись в случайный хоровой состав, танцевали под баян и аккордеон. С ними рядышком на бешеной скорости кругами носились дети от трех лет до десяти, кидали снежки, которые стали получаться из обмякшего снега. Они метали снежные шарики куда попало, в себя, в хмельных взрослых и просто в никуда. И вот это всё напоминало то ли ликование во здравие Нового года, то ли случайную встречу долгожданной, но неожиданно приплывшей красной девицы-весны.

До поздней ночи не увядал тонус гульбы. И уже ближе к двенадцати трое женщин подперли собой первым директора Данилкина и отволокли его домой. После чего Чалый Серёга, выпивший, может, не меньше прочих, но «державшийся в седле» как непобедимый гусар, объявил громко:

- Хана, братья и сёстры! Перепугали уже до смерти мороз уползающий. Он уже бегом побежал. Ну, а, стало быть, и нам пора. Спасибо всем, кто помогал совхозу зиму выстоять! И тем, кто мысленно был с нами и вдохновлял - тоже поклон в пояс! А теперь пьём отвальную в куче, да по домам. Завтра уже дела начинать надо.

Собрались все в огромный гурт с бутылками, женами и детишками. Чокнулись все со всеми, кто имел бутылки самогона в руках. Да так, что звон стекла и в «Альбатросе», может, услышали. Хряпнули по последней из горла, пообнимались напоследок и расходиться стали.

- Николаев, Савостьянов, Кравчук, Мостовой, Лёха Иванов и Игорёк Артемьев завтра утром к девяти приходят в кабинет к Данилкину, - Чалый утер пот со лба. - План обмозгуем. Надо мирную жизнь в русло вставить. Завтра решаем первую задачу - долгосрочное обеспечение народа едой. Есть вопросы?

- Ты так всегда толкуешь, что нет не только вопросов. Даже ответов нет, - захохотал Артемьев Игорёк.

Через пятнадцать минут площадь стала пустой. Две собаки столовские бегали. Доедали оброненное. И ветер таскал по площади потерянные тонкие женские шарфы, пробки от бутылок и конфетные фантики.

Праздник кончился, горе стерлось самогоном и весёлыми песнями. Снова простая, не тяжкая и не легкая, а обыкновенная продолжилась жизнь.

***

Артемьев Игорёк достиг крыльца своего дома почти по-пластунски. Хороший был самогон у самых разных людей. Своего Игорёк на праздник не принёс. Мало у него оставалось дома. Три бутылки. Остальное выпили с бригадой добровольных спасателей вскладчину за месяц страшного холода. Надо было по-новой гнать. Но сахар кончился. Бражку он за время тридцати двух дневной беготни и разъездов не успел поставить. Дома ночевал редко. Поэтому праздничный выпивон Артемьев заглотил на халяву, хоть и не любил дармовой способ жизни. Но не отказываться же от всеобщего восторга, который без самогона и попроще будет, и скучнее.

- Верну потом, - размышлял Игорёк, подползая к крыльцу. - Приглашу всех во двор к себе, брезент расстелю и тридцать пузырей поставлю. И нахрюкаются они до корней волос. Скажу, что на родину уезжаю. В родимый городок Клин. Вроде как меня там берут помощником зама председателя горсовета по хозяйственной части. И оклад дают аж двести рублей.

На этом мысль его оборвалась, потому как кто-то с двух сторон резко поднял его за воротник телогрейки и поставил на ноги.

- Сюдой зекай, босяк! - справа проглядывалась в темени рожа Колуна, бандюгана приблатненного из города Горького. Он после отсидки за гоп-стоп сначала в Горьком покрутился, а потом подальше от приглядывающих за ним «мусоров» сквозанул в тихое место, в Клин. Там с Игорьком по случаю скентовался, с ним и на целину соскочил. Игорьку самому тоже надо было подальше спрятаться. Нашустрил он драками да своим отточенным мастерством «ширмача» однажды аж на пять лет общего режима. Отсидел три и вернулся в Клин. Там к нему «краснопёрые» и «ноги» приставили и пригляд организовали. Вот они с Колуном призыв на целину и поняли для себя как прыжок в «могилу», где никто уже никого не раскапывает.

- Чё тебе, Колун?- успел спросить Игорёк и тут же отловил чувствительный даже для очень пьяного удар в скулу с другой стороны. Там стоял, держа его за воротник Васька «Сизый», домушник из того же Горького, которого Колун письмом вытащил пять лет назад сюда, в «Корчагинский».

- Значит что-то запамятовал я с этими работами на холодах. Раз они сам пришли, - слегка протрезвел от удара Артемьев Игорёк.

- Ну, чё, Топтун? - рванул его за ворот «Сизый».- Зачушканил мазёвую кентовку нашу, баклан!? Чё за канитель косячишь помимо круга дружбанского?

- Когда я косячил да мутку лепил, вы чё, брательники! Кто меня на отрицалове дыбнул хоть раз? Пошто мне правилово предъявляете?

- Ржавьё куда ныкнул, баклан? - приблизил к Игорьку лицо своё порезанное в молодости Колун.- Ты ж не серый шнырь, чтоб киксовать. Ты ж в Клину своём угловым был, тебя вся босота и бродяги за фуфлыжника не держали. Ты ж козырный фраер, не гопота. А щас форшманулся перед нами как чушок! А, Топтун? Где ржавьё и цацки с последней кустанайской ходки?

- Да на хазе всё, - утер слюни Артемьев, имевший погремуху Топтун среди блатных. Слюни брызнули на подбородок после удара в челюсть. - И то, что на бану притырили, и бобы с кассы потребсоюзовской лавки, и рыжики с ювелирного. Захотите весь выхлоп дербанить, так всё в мешочке. Я ж не вкупился, что вы сразу после колотуна захильнёте рамсы наладить и филки по понятиям продербанить. Как мы после скачка добакланились, так и есть. Я ж вам не шняга и не сявка ссученная. И рыжие на месте, и хрусты… Всё, чё подрезали, всё в ажуре. Чего бы мне жухать?

- Считал хоть? Там лавэшек хоть косарь корячится? - « Сизый» отпустил воротник.

- Там два косаря бобосами да котлов рыжых - ещё на пять косых. Цацки- сплошные брюлики - косарей на пятнадцать, - Игорёк Артемьев протрезвел почти. - Кому-то, может, это алтушки корявые, а по мне так всем хватит, чтоб жихтарить так, чтоб весь нос в марафете и лет пять галюнок не пустел.

- Ты в мороз-то чё делал? - успокоился Колун.

- Шниферил да тучу держал, - пошутил в масть Игорёк. Блатным понравилось. Заулыбались.- Чё я делал? Ливер давил, мантулил как проклятый с корешами. Деревню свою спасали. Ваш дом тоже утеплили, стёкла заклеили, соломы на чердак бросили, угля пять мешков под двери поставили. Колхозу соседнему скот помогали похоронить. Замёрз у них скот целиком. Глухо. Сегодня вон, когда ушел мороз, директор разрешил всем хутарнуть от радости до отрубона. Я счас оттуда и полз. А вы чего отфилонились?

- Да нам на людях поменьше бы рисоваться, - «Сизый» засмеялся. - Мы в самый мороз по ширме ходили в Кустанае. Лохи замерзли. В автобусах лопатники не могли поглубже в карманы утоптать. Ну, мы там и держали садку почти месяц. Потом горчили и гужевались в городе с бродягами местными. Приехали позавчера.

- Тут про нас и так какая-то сука парашу пустила, что мы припухали у хозяина. Вроде как фармазоны мы бывшие. Ещё, не приведи бес, подставят под фигу,- Колун высморкался и плюнул под ноги. - А нам счас мусора, флейши из штемповки кустанайской, как тесак на горле. Кича нам ломится за дела последние. Ладно, пошли, раздербаним да сбарабаем своё - как наездили. По равной лафе на каждого делягу.

Они ушли в дом, Игорёк подкинул в печку немного угля и достал бутылку самогона, стаканы к ним и рыбу сушеную. Занюхивать. Закуски не было. «Колун» взял журнал «Советский экран» и зачитался. «Сизый» открыл поддувало, закурил и дым пускал в него. Наверное, чтобы Артемьеву спать было легче. Без отравы табачной. Потом Игорёк, «Топтун» в воровском миру, достал из под шкафа кочергой мешочек холщёвый, длинный и пухлый. Расстелил на столе покрывало с кровати, поскольку не имел скатерти, и высыпал всё, что было в мешочке.

С минуту все сидели молча, притупев от увиденного. Вроде бы знали - что украли. Но всё вместе, ссыпанное в сверкающую серебром, бриллиантами, золотом, изумрудами и ощетинившуюся бумажными деньгами кучу, впечатление произвело даже на самих кушарей, удачливых воров. Долго разбирали всё, раскладывали по кучкам, деньги пересчитали и отложили отдельно. Наконец, через час примерно все было поделено по мазе, то есть без обид друг на друга и без «отвода». Честно, значит.

- Тут не вздумай барыг искать, - сказал «Колун». Предупредил Игорька: - Поедем втроём в город. Там все кишки сольём. Брюлики, рыжьё. Барыги есть надёжные. А хрусты тратьте, но колган включайте, не сорите бобосами, внимание не привлекайте. Сейчас лягашей переодетых кругом полно. Заставляют их начальнички в злачных местах майданщиков да ширмачей с фармазонами петрить да вязать там же. Забожитесь!

- Сука буду! - откликнулся Игорёк Артемьев.

- Лягавым буду! - утвердил клятву «Сизый».

На том и разошлись. Мужики всё распихали в карманы. Игорёк сложил остаток в мешочек, сунул под шкаф, выпил сто граммов самогона и лёг спать. Но не уснулось сразу-то.

Он долго думал. Было о чём. Так и заснул. В думах.

***

Данилкин, директор, утром радостно орал в трубку, подпрыгивал над стулом и, насколько отпускал провод телефонный, уносился он в приятном разговоре от стола, хохотал от всего большого своего директорского сердца, а также вставлял с особым вежливым выражением слова «спасибо огромное» и «я ваш должник на всю жизнь». Мужики пришли к девяти и ещё полчаса наблюдали за артистическим выступлением директора перед, похоже, кем-то крупным из обкома партии. Играл он в этой маленькой пьесе, написанной для дуэта начальника с подчиненным, очень подчиненного подчиненного. Он ахал, где надо, смеялся по роли, где положено было, вставлял разные приятные слова, хихикал томно и печалился, изменяя голос на почти скорбный. Видно, обкомовский босс честно врал Данилкину, в каком напряжении сил боролся со стихией морозной лично он, да и обком в целом, а также оба ЦК КПСС. Казахстанский и великий, заоблачный, живущий бессонно в заботах о народе, московский.

Прискучилось мужикам, хотя в играющейся пьесе было всё: драма, комедия, трагедия, памфлет, сатира и лирика. Просто надо было поскорее начинать ездить по городам и весям, искать людей добрых, договора заключать на поставку всякой еды, угля, дров, ну, и многого другого, чего как раз в трагический момент и не оказалось под руками корчагинцев. Решили мужики утеплить все здания в совхозе. Да вряд ли, конечно, такой же холод в ближайшие десять лет навалится. Хотя - чёрт его знает. Ну, а и не навалится, так зато летом может быть жара идиотская. Она через год повторяется. И люди в полях и на токах, где тени нет, чуть дышат, работая крепко, как положено. А утепленные дома, они ведь не только холоду препятствие, но и жаре. А на комбайнах надо деревянные кабины сделать. А ещё в кабины машин, комбайнов и тракторов поставить вентиляторы. В городе есть такие. От двенадцати вольт работают. Вот сколько дел! А Данилкин всё скачет вокруг стола и радость извергает в трубку. Не остановится никак.

Олежка Николаев с Валечкой Савостьяновым пошли к окну. Смотрели на то, как кувыркаются прямо над площадью конторской счастливые выжившие голуби. Выше и ниже них тоже носились маленькие и большие птицы, наворачивая круги, взмывая вверх, смешиваясь в летучий комок и распадаясь на пёстрые голосистые фрагменты небольшого куска пространства над площадью.

- Празднуют жизнь, - сказал Олежка Николаев. - И мы тоже. Нам бы как птицам, хватало жучков на деревьях и крошек вокруг столовой… Вот и было бы счастье.

- Я вот не знаю пока, у кого просить за оптовые цены мясо. - Валя Савостьянов задумчиво скрёб стекло ногтем. - Нам и говядину надо, и свинину, и баранину, и птицу. Где у нас такие могущественные совхозы, в которых и не померз скот? Да чтобы кроме тех, кому они всегда продают, ещё и для нас хватило бы? Про картошку, редьку, капусту с морковкой вообще молчу. У нас в области восемьдесят процентов хозяйств - зерновые. Чего ржете? Ну, люблю я всё в проценты переводить. Может, бухгалтер крупный помер во мне! Вот… Некоторые горчицу сеют, рапс. А в основном овес, просо, пшеницу. Пятнадцать процентов дают мясо и молоко. Пять - овощи. Нам надо самим хотя бы картошку втихаря от сельхозуправления сажать. Места выбрать подальше, куда они не добираются на проверках. Тогда нормально жить можно. А так - не наберём мы на всех овощей.

Настроение у всех было распрекрасное и потому они от души заливались, когда Валечка снова начинал швыряться процентами.

Данилкин неожиданно крикнул в трубку: - «И Вам счастья, и благополучия! Супруге мой поклон!» После чего, медленно стирая ладонью с лица дурацкое выражение победителя, помолчал минут пять. Потом поправил галстук и доложил, подняв вверх сжатый кулак.

-Уезжаю я от вас, ребята мои дорогие! Забирает меня обком. Буду теперь с кресла заворготделом наш совхоз холить и лелеять.

- Когда? - спросил Чалый Серёга с недовольной интонацией.

- А прямо после майских праздников. Посевную оттарабаню и шмотки начну собирать. Но я ж вас не брошу. У меня там возможностей побольше будет, чтобы и технику поменять, и технологии новые пробить в ЦК для нас. А то вкалываем как до войны, в тридцатые. На тракторах «сталинец» ездим. Как в пятьдесят четвертом Хрущёв их все скинул на целину, так и трясёмся на этих уродах древних. А я всё тут заменю!

- Верим, верим! - встрял Артемьев Игорёк.- На Вас, Григорий Ильич, вся надежда наша!

Стало тихо. Все до одного, кроме директора, размышляли: смеяться или лучше не надо.

- Нам, Григорий Ильич, надо разъезжаться по совхозам. В «Заводской», в «Пламенск-Пригорский», потом на Урал надо ехать. Под Челябинск и Свердловск. В той зоне, газеты пишут, мороз опускался не ниже тридцати двух. Значит там и мясо может быть, и молоко. Может, даже овощи, - доложил Валечка Савостьянов.

- Ну, так а в чём проблема? - Данилкин поднялся и подошел к «семерым смелым». Руки всем пожал. Приказы на вас будут с утра завтра. Командировочные на неделю тоже. И можете ехать. Потом ваши договора проведем через Управление, печати поставим и будем надеяться, что не подведут нас.

- Мало недели, - хмуро сказал Чалый Серёга. - Две надо. Минимум. Не везде же прямо так нас взяли, расцеловали и одарили. Проблемы тоже будут.

- Ну, всё! - Данилкин был мыслями уже в мае. После посевной. Уже мысленно перенес себя в кабинет обкомовский. - Хоть по три недели берите. Лишь бы толк был!

Мужики вышли на улицу.

- Пока по домам? - спросил Толян Кравчук.

- Ну. Сегодня всё сделали. А завтра приказы и командировочные возьмём, тогда и кинем на пальцах, кто с кем и куда двинет. Всё! - Чалый махнул рукой.

- Серёга, мне твоя помощь нужна. - Игорёк Артемьев взял Чалого за рукав.- Идём домой ко мне. Там всё расскажу и покажу. Но если ты откажешься - никто больше не поможет. И тогда мне кранты. Вилы. Только начал жить как человек. И прошлую жизнь не хочу даже нюхать. А так выходит, что опять влип я, по-моему. Спаси меня, Чалый

- Ханыги достают? Блатные? Это те, которые в совхозе на стройках и ремонте домов? - Чалый Серёга усмехнулся: - Что, не удержался? Сманили тебя на «скок» козлы эти? Понятно. Ну, пойдём. Распишешь мне всё как было и куда завернуло. Придумаем что-нибудь.

У Игорька сидели они часа полтора. Он всё Чалому рассказал за последние пять лет. Мешочек свой из-под шкафа достал. Отдал ему. Даже заплакал в конце.

- Жить хочу. Вашей жизнью. То есть, нашей. Не могу больше лопатники из карманов да сумок дёргать. Хаты обносить не могу больше. Ведь вот-вот только жить начал. Работать хочу, зарабатывать бабло, как правильный человек, а не гопник.

Серёга перебрал внимательно всё, что высыпал из мешочка, ухмыльнулся и ссыпал всё обратно.

- Доля твоя?

- Моя, - Опустил Игорёк Артемьев голову.

- Ладно. Беги, позови сюда Валечку Савостьянова. Втроем пойдем к этим… А я пока домой схожу, переоденусь.

- Может я тут побуду? - Артемьев Игорёк сказал это и рот рукой прикрыл. - Ляпнул не то.

- С нами пойдешь. Сзади будешь стоять. Но пойдёшь. Беги за Валентином. А твою долю я, гляди, кладу себе в карман. Не жалко?

- Да век бы я воли не видал из-за этих цацек. Бери! - крикнул Игорёк, убегая.

***

В конце посёлка стояли семь домов, в которых жили бывшие зеки и парни, сбежавшие от возможных арестов, алиментщики и мужики, свалившие в неизвестность от долгов карточных и всяких других, но непременно крупных.

- У нас, блин, на целине якобы целиком комсомольской, реально по путёвкам приехавших романтиков и энтузиастов, собравшихся натурально коммунизм строить, от силы, может, процентов пятнадцать-двадцать, - грустно сказал Валечка Савостьянов, который обожал всё измерять процентами. (Хихикали над ним все. Говорили: - «Тебя, Валя, самого в семье сколько процентов?»). А остальные - вот эти все, бегунки. Ворюги, мошенники, шпана всякая, которые под статьями своими уголовными ходили - дрожали на родине. Ханыги, барыги, урки с вольного поселения смывшиеся подальше, где искать не будут. Короче, в чем-нибудь, кому-нибудь да нагадившие. Или от пьянки своей одуревшие и в родимых местах непригодные. Изгои, короче. Вот ведь беда какая. А народ в городах газеты читает, радио слушает. И втюхивают народу в мозги, что целина позвала патриотов и горячих энтузиастов, а они враз все и подпрыгнули от радости и урыли , счастливые,в нашу пропащую «чёрную дыру» коммунизм приближать и страну отменным хлебом заваливать. Вот ведь жизнь, сука! Парадокс на парадоксе. Вот этим, к кому мы идем, и Родина по хрену, и на коммунизм они клали с прибором. У них одно счастье - что здесь их точно хрен найдут. А мы их не сдадим.

- Да весь Казахстан сейчас такой, - улыбнулся Чалый. - Как Австралия какая-нибудь. Туда же со всего белого света вся шушера сбежалась. От монголов и мексиканцев, до немцев и англичан. А место-то далёкое. А ну, доплыви туда с проверкой - кто там жизнью командует. Так это должна дивизия приплыть десантников. А то и две. Простых чинуш-контролёров удавят как клопов. Вот в Казахстане - почти Австралия. Места до хрена. Площадь огромная. Живи, хоть где и делай, что хошь. Потихаря, конечно. Вот все сюда и ломятся. Всякая рвань в первую очередь. Концы прячут. Ну и те ещё, кто думает, что на этой богатейшей недрами пустоши можно лавэ делать, почти не шевеля рогом. Смотри, сколько корейцев, немцев, нас - русских, татар, узбеков, даже китайцев, прибалтов, украинцев, белорусов. Ноев ковчег, блин! Хрен где ещё такое встретишь. Может, в Америке только. В Казахстане этот коктейль дружбой народов зовут. Гордятся. А что! Сами казахи - нормальные люди. Добрые. Смелые. Жить и дружить со всеми умеют. Повезло приезжим. Всем места хватает. Живут в основном мирно, дружелюбно. Но вот чего им, узбекам да прибалтам, в своих родимых вильнюсах да самаркандах не мёдом намазано, а дерьмом? Не знаю.

Пришли к дому «Колуна». Двери были приоткрыты и несло оттуда крики пьяные, тошнотный дух самогона и веселый гомон по фене. Чалый приоткрыл дверь и крикнул в смрад табачно-самогонный.

- Эй, Колун! Серёга Чалый зовёт. Вышел бы!

Послышался топот нескольких пар ног и на крыльцо вывалилась небольшая кодла человек из пяти. «Колун» впереди. Он долго разглядывал Чалого Серёгу, Валечку и притаившегося за их спинами Игорька Артемьева. Потом поднял руку и своим сказал: - Ша! Я один потолкую с этим бесом.

- Шо надоть вам, фраера?

- Им ничего не надо, - Чалый подошел к Колуну на расстояние шага. - Мне надо.

- Ух ты, взбух ты! Ему надо, мля! - Колун обнажил зубы с желтыми фиксами. -

Тебе пожрать вынести? У вас же, коммуняк, голодуха. А я тебе сейчас колбаски нарежу. Любительской. На всю вашу голодрань.

И он мгновенно выхватил из голенища валенка финку. Выхватил и шагнул к Серёге Чалому. И чтобы пугнуть, финку выставил на вытянутой руке и пошевелил ей.

- Годится такое пёрышко, чтоб на форшмак расписать?

Он не успел закончить свою строгую фразу, потому что Чалый чуть шагнул прямо на Колуна, резко перехватил кисть, потянул руку мимо себя, а сам неожиданно повернулся к нему спиной. Руку с ножом он подтянул к груди, чуть подвернул колуновскую кисть, вынул из кулака разжавшегося нож, а кисть довернул от себя вперед и здоровенный, чуть поменьше самого Чалого Колун,

плашмя рухнул в снег.

- Сука, Чалый, ты мне руку сломал! Ответишь, падла!

- Захотел бы - сломал. А пока просто больно чуток сделал. Лежи, не вставай и слушай.

- Братаны! - заорал Колун. - Какого вы, мля, сморщились! Упокойте фраерков.

Первого, который рванул с крыльца к Чалому, Валечка, кандидат в мастера по боксу, сразу опустил на снег. Тот даже руку с финаком не успел поднять. Нокаут был глубокий. Минуты на три, не меньше. Когда четверо остальных осторожно, выная попутно финки из голенищ, стали спускаться с крыльца, Серёга Чалый распахнул тулуп, чем-то щелкнул и вторая половина ремня упала на снег, а двустволка ИЖ в правой руке Чалого уперлась прикладом в живот и двумя воронеными стволами уставилась в нападавших.

- В кармане ещё двенадцать патронов. Двое лягут сразу, а перезаряжаю я быстро. Очень быстро, - он перевел стволы в сторону Колуна:

- Лицом ко мне! Быстро!

Колун, матерясь, перевернулся на спину и левой рукой бережно поддерживал болевшую правую.

-Сюда гляди, хорёк! - Чалый достал из-за пазухи серый холщевый мешочек.

- Узнаешь?

Блатной кивнул.

- Тогда скажи своим, чтобы шли в дом. Мы с тобой сами потолкуем.

Колун ещё раз длинно выматерился и хрипло приказал мужикам, чтобы они забрали вырубленного Валечкой ухаря и шли в дом.

- Короче, - Чалый Серёга бросил Колуну мешочек. - Доля Игорька теперь твоя доля. Можешь ей разделить с напарником по гастролям вашим. Или всю себе забери. Игорька больше не трогать, к себе не звать, к нам, на нашу сторону не приходить. На дело его не заманивать и никому его не сдавать. И помни. Если он даже сам случайно ногу себе подвернёт, отвечать будешь ты. И ещё. Про убийство агронома у нас слышал?

- Ну и что? - удивился Колун. Все слышали.

- Так вот убийцу не нашли пока. Да толком и не искали ещё. Холода помешали. Но вот не сегодня-завтра следаки по-новой приедут. Хочешь, чтобы они к тебе заглянули?

- Я всё словил, братан. Базару нет. Сука буду, если что сделаю не так, как ты просил.

-Ну, молодец! Умный же человек! Иди домой. Счастливо вам погулять.

***

Домой возвращались молча. Чалый разрядил двустволку, ремень пристегнул и финку, которую отобрал у блатного, швырнул далеко в сторону. Валечка Савостьянов насвистывал «чарльстон». Пластинка у него была с этим танцем. Он никак не мог научиться его танцевать. Но насвистывал точно. Как музыкант. Игорёк Артемьев подошел к Чалому и просто прижался к нему. Без слов.

А какие тут слова? И зачем слова? Тут дел полно. Забот о жизни хорошей.

Которую надо заработать. Через силу, усталость и боль душевную от своих и чужих потерь страшных. Но надо!

Потому, что без хорошей жизни и жить-то стыдно на свете белом...


Глава десятая

***

Названия населенных пунктов, имена и фамилии действующих лиц изменены автором по этическим соображениям

***

Февраль шестьдесят девятого, похоронивший в убийственном холоде своём не только домашних и диких животных, птиц, рыбу в озёрах под двухметровым льдом, который нечем было пробурить, озимые в промёрзшей на метр земле, не справился только с людьми. Следовательно, не погубил он и надежд деревенского народа на то, что всё можно сделать снова так же, как было. Ничего не воскресишь, конечно, а вот занять у далёких соседей скот и птицу, мальков запустить, которых в кустанайском рыбсовхозе спецы сумели сохранить почти без потерь, вместо озимых вспахать засевы и заменить их весной на яровые! Ну, и пойдет снова дело. Злобы у мороза треклятого имелось в избытке. Вон сколько порушил всего. Но ума-то у него нет. Ум, он только у людей. На него и расчёт весь.

И вот как только сгинул в свой ад, откуда пришел, бесами выпущенный на волю сверхъестественный мороз, так и разъехались лучшие люди из угробленных хозяйств по миру. Добра искать. Мотались не только по окрестностям знакомым, но и в дальние края заносило их. Туда, где всегда милостивые к живому зимы и отзывчивые люди. Покупали, в долг брали, а некоторым вообще везло несказанно. Им, к купленному, ещё и дарили живность. Хоть и не по многу, но всё же в радость! Сельхозуправление областное пробило через ЦК казахстанский кредиты в Госбанке. Денег, правда, давали немного, причем всего на пять лет. Хорошо хоть без процентов. Так ЦК распорядился. Беда ведь была. Стихия. Какие уж тут проценты. Вернули бы хоть основное.

Скот и птицу возили из России, Белоруссии, с Украины и, казалось, вот-вот, да и вернутся прежние времена, когда всем хватало всего. Но не вышло так, как замышляли. Многие породы животных и птицы не прижились на целине. И корм не тот, и вода, да и климат в целом не устроил приезжих. Это люди приспосабливаются хоть к чему. А скот южный, да из средней полосы не сросся с природой целинной. И гуси, куры да утки тоже не все остались живыми. Не пристроились. И уже до весны шестьдесят девятого, до апреля, потому что март на целине северной - ещё зима, чуть ли ни половина всего купленного скота и птицы отправились на тот свет. И с тех пор, как ни изворачивались животноводы, не получилось у них, как мечталось. Сколько лет потом прошло после ужаса той зимы, а так и не вернулось прошлое благополучие и достаток. И долги кредитные душили, а денег уже не оставалось ни у кого. Как, собственно, и надежд. Никогда больше при советской власти ни одному, за редкими исключениями, хозяйству животноводческому восстановиться не удалось. И стал обычный народ с тех пор есть мало мяса, пить мало молока, потому как всего этого и меньше стали продавать, и подорожало оно немного.

- Накрылся коммунизм, - заключил однажды за пьяным столом Толян Кавчук. Было это после третьего рейса «агентов по снабжению» на уральские земли. На пропитание корчагинцам они надёжно договорились и насчёт мяса, курицы, гусей и даже индюшатины. По поставкам молока, кефира, катыка прямо в Кустанае пробили хорошие договоры. Но радости не было.

Они истрепали нервы в поездках, поскольку таких бригад-просителей, соседей корчагинских, ближних и дальних, колесило по Уралу, восточной России. Украине и Белоруссии так много, что надо было ухитриться обогнать конкурентов, обхитрить и обдурить. В гостиницах разных городов, в буфетах на этажах, встречались целинники из разных сёл и делились новостями: кто, чего и сколько добыл.

- Вы можете в Краснопутский район и не рыпаться, - с тусклым взглядом сообщал соседям Игорёк Артемьев. - Мы там четыре дня по колхозам катались. Жлобы там в основном. Не дали ничего. Самим, говорят, впритык хватает.

- А куда ж ехать теперь?- напрягали умы соседи, разворачивая на столах карту области. - Попробуем тогда в Братский район. Там сорок совхозов с колхозами.

- Эх, бляха! И мы туда ж мылились податься! - с реалистичным разочарованием на лице горько произносил Олежка Николаев, демонстрируя Игорьку и конкурентам яркий пример артистизма и откровения. Свои ребята, будь они сейчас не в другом месте, а рядом - и те бы купились на искренность Олежкину.

И соседи, естественно, ехали в Братский, а Артемьев Игорек с Николаевым на своем «ГАЗоне» быстренько проносились по Краснопутскому району, на который имели наводку от продавцов городских магазинов продовольственных и заключали там замечательные договоры, связывались по межгороду с Данилкиным, который по продиктованным счетам заранее оплачивал мясо, птицу, картошку и прочие нужные овощи. Так же отменно поработали и Чалый с Валечкой Савостьяновым, Кравчук с Лёхой Ивановым и одинокий, но удачливый «волк» Кирюха Мостовой.

Уже через неделю после возвращения охотников за продуктами домой товар пошел косяком. Только и успевали назначенные Данилкиным мужики распределять добро по складам и хранилищам.

По этому поводу, само-собой, организовывался «обмыв» удачного рейда. Пили в конторе, в домах добытчиков и на капотах машин за посёлком.

- Повезло нам, - мрачно говорил Чалый. - Коммивояжерам хреновым.

- А это ещё кто? - удивлялся Игорёк. - Не было больше никого. Сами всё прошибли.

Данилкин пил молча и думал о том, что эти договоры, конечно, неплохие, но не вечные. На следующий год ребятишкам всё придется по-новой искать. А его уже в совхозе не будет. И станет он направлять своих бывших подчиненных по собственным договоренностям. Обкомовским. Надежным.

- До восьмидесятого года наша зона целинная не очухается. Не восстановит поголовье и мясное производство. И картошку с морковкой тоже не восстановят, - грустно, но уверенно говорил Чалый Серёга. - То есть, коммунизм подзадержится лет на пятнадцать. В лучшем случае.

- А я чего говорил! - не слишком сокрушаясь, вскрикивал уже прилично поддатый Толян Кравчук. - Да не больно-то и надо. Коммунизм это маяк для идиотов. Надо просто жить по-человечески. Есть нормально, пить в меру, работать побольше, зарабатывать получше. А коммунизмом это назови или похренизмом - чего поменяется? Надо просто жизнь проживать с пользой для себя и тех, кто рядом. Если везде так будет - вот и никакого коммунизма не надо.

В похожих разговорах и посиделках увязли ребята дней на пять. Много это было для полного безделья или мало - не задумывался никто. Дело сделали. Совхозных людей от голода спасли. Важнее этого события мог быть разве что только приезд в корчагинский на гастроли самого Аркадия Райкина. Вот кто мог бы окончательно и навсегда разогнать тоску, оставшуюся всё же у народа после стихийного бедствия, в котором пока и не понятно кто выиграл: люди или злые силы. Неизвестно за какие грехи, на невинный народ напавшие в самые приятные годы социализма.

***

В самом начале марта, когда ещё зима на целине, когда весной и не пахнет никак, народ рабочий каждый день собирается в кабинете директора Данилкина и рассуждает, прикидывает, высказывает опасения и предлагает что-нибудь дельное. Не весь, само-собой, совхоз втискивается в небольшой кабинет и орёт там, правду-матку кроет или успехи прошлые напоминает, чтобы повторить. Собирает директор Данилкин тех, от кого можно и мысль неплохую поиметь, кто получше соображает и кого основная масса трудовая уважает за хорошие мозги и умелые руки. Набирается таких не больше двадцати. Но и от них грохота на заседаниях столько, что после посиделок деловых у всех, кто потом вываливается на воздух, шары на лбу и красные лица. Эмоций у трудового населения, реально желающего совхозу своему добра и процветания - примерно как у десятка тысяч болельщиков футбольных в тот момент, когда нападающий их любимой команды выходит один на один с вратарём. Вот вываливаются они все на улицу, закуривают и на кучки разбиваются. Состоят такие миниатюрные коалиции строго из единомышленников. Они на ходу продолжают обсуждать свои прогрессивные мысли и способы их внедрения в башку директорскую, идут домой к кому-то из них и продолжают деловую конференцию под самогон и лёгкий закусь.

Пятого марта покричали на все горячие темы. После чего утихомирились и уже в лирическом настроении обмозговали, как получше поздравить женщин восьмого марта, чтобы в этом году поздравление и празднование не напоминало все прошлогодние. Новизны всем хотелось и свежести. Женщины совхозные были почти все в почёте и потому присутствовал смысл отметить их существование солидно, достойно, красиво и радостно. Но в этот раз ничего нового никому в голову не вплыло. Цветы из города, подарки из серии бытовой электротехники, награждение грамотами и всякими вымпелами, ну и, конечно, большой стол с шампанским и тортами из того же Кустаная. Разочарованные отсутствием новизны лучшие люди хозяйства удалились для продолжения трудовых дискуссий.

- Чалый, ты погодь пока. Не уходи. Подожди меня. Я на пару минут выскочу, - И Данилкин выбежал из кабинета. Слышно было, как он позвал своего шофера Василия Степановича, который сидел всегда в холле первого этажа и постоянно читал книжки. Шофер поднялся, директор Данилкин пробубнил ему какое-то указание и вернулся, сел за стол.

- Ты, Серёга, за месяц холодов заметил, что нигде нет Костомарова? - уперев подбородок в кулак спросил он.

- Почему я один? Все заметили. Он как в город свалил жену разыскивать, так и с концом. Тоже пропал, что ли? - Чалый Серёга засмеялся. - Его в городе Валечка Савостьянов видел. Когда ездил в сельхозуправление. Ты же и посылал с бумагой какой-то. Рядом с управлением есть кафе «Колос». На углу прямо. Ну, ты, Ильич, знаешь. Так Валечка пошел в кафе перекусить, а там видел Костомарова. Он сидел за столиком и ещё четверо. Валя их не видел раньше. Все были вмазанные по самое не хочу. Вообще не фурычили. Костомаров Валечку и не заметил.

- Вот… - Данилкин, директор, закрыл глаза и лицо к потолку поднял. Вздохнул. - Вишь, как садануло человека горе. Не нашел нигде жену, да и запил. Звонил мне пару раз в неделю. Отмечался, что живой, но пьёт сильно.

Отпуск без содержания просил дать. Я дал. Хрена тут было делать в тот колотун? Пусть, думал я, запьёт горесть свою. Вообще распался человек на кусочки рваные, обожженные. Приедет - не узнаешь.

- А чего ему приезжать? - Чалый хмыкнул и уставился острым глазом в Данилкина. - Ты в мае в обком уходишь, так? На место спившегося экономиста ты посадишь трезвого. Так? А то Костомаров мозг пропил и насчитает такого, что тебя и в обкоме тряхнут. А он же всегда агрономом хотел стать, значит станет теперь. Посевная на носу. Агроном бывший в могиле. Экономистом посадишь Расторгуева Ивана. Я тебе ещё пять лет назад говорил. Парень после экономического факультета пашет на тракторе. В третьей бригаде. Вот Костомарова агрономом ставь. У нас - что есть агроном, что нет его - без разницы. Нам вот эту старинную технику дали, установки все по технологии обработки земли дали. Отступать от них не велено. Так что, агрономом хоть Игорька Артемьева ставь полуграмотного - ни хрена не произойдёт. Костомарову там и место. А чего ты, Ильич, про него вспомнил-то?

-А он приедет сейчас. Звонил. Говорит, что и жену не нашел, и всё что мог выпил. Забил горе вглубь. Я за ним Степаныча отправил. Скоро дома будут.

- Ну а мне-то какая в хрен разница: сегодня он приедет или вообще не приедет? На автобусе или в твоей персоналке. - Чалый закурил и посмотрел на Данилкина с любопытством. - Мне ты это всё зачем персонально докладываешь? Он тебе особо дорог чем-то? Или обязан? А, может, ты ему?

Нахмурился директор Данилкин. Поднялся. Ходить стал по кабинету. Бормотал что-то не слышное.

- Не хотел я тебе говорить. - Данилкин остановился напротив Серёги Чалого. - Ну да нет выхода. Кроме тебя никому здесь довериться не могу. Костомаров мне огромную свинью подложил в отчетах позапрошлого и прошлого года. А я эту туфту подмахнул своей росписью. Бумаги те я прочитал тогда внимательно. И отправлять в обком не стал. Неделю сидел, переписал всё. И свои отправил. А за те бумаги, которые он составил, не прочитай я их вовремя, меня не в обком, а в тюрьму пересаживать надо было бы. Такие дела. Ну, хорошо, эти два последних отчёта я переписал. А все предыдущие не трогал даже. Подписал и наверх отправил. Вот если из Москвы захотят коплексную проверку сделать, они их прочтут точно. А там приписана ровно половина от натурального урожая. Спросят Костомарова, откуда такие цифры, он и скажет, что я приказал. Тогда мне тюрьма. А его просто с должности снимут.

- От меня-то чего хочешь, Григорий Ильич? Чтоб я подумал, будто Костомаров сам осмелел, обнаглел и через стопроцентные приписки совхоз в передовые вытащил? Я про отчёты ваши не знаю ничего и знать не хочу. Но ты-то меня за идиота тоже не держи. А то неловко мне. Ты что, передумал Костомарова и агрономом ставить? Мечту ему поломать? Я вижу, что побаиваешься ты Костомарова, Ильич. Не буду говорить, за что. Ни тебе, ни проверяющим, ни мусорам. Слово ты моё знаешь. Но что от меня-то хочешь? Не пускать в совхоз тёзку моего? Или дом его спалить, чтобы обратно уехал в Калугу свою? Что-то не уезжает сам. Жена испарилась. Сам спился, считай. Чего ему тут тосковать, в нашей «черной дыре»?

- Нет. Погоди, - Данилкин взял Чалого за плечо. - Тут дело не в Костомарове. Хрен с ними, с приписками. Кто не добавляет цифири к урожаям? Назови хоть одно хозяйство. Ну, может, «Альбатрос» один. А дело было в Петьке Стаценко. Царствие ему небесное, как говорила мама моя, покойница. Он на меня уже восемь бумаг настрочил в область. Хорошо, там свои ребята читали. Притормозили бумажки. А Петька и в Алма-Ату собирался ехать с докладными, и в Москву. И если хоть в одном месте бы кто-нибудь вник в его рапорта, конец мне. И как директору, и как обкомовцу. Там за все годы, с пятьдесят седьмого начиная, я себе на расстрельную статью отчётов насочинял. А цифры-то изобретали Костомаров с женой своей. Я же Петьке Стаценко не рассказывал ничего. Он сам бумаги просматривал и под моей подписью свою ставил. Главный агроном же. Он и сообразил легко, что писали Костомаровы, а хотел этого я.

- Ну, даёшь ты, Григорий Ильич, - Чалый Сергей достал новую папиросу, закурил. Задумался. - И ты Петьку на два метра в глубину рукой Костомарова отправил. И баба его, понимаю, тоже при делах. Во, мля! Дурак ты, Данилкин. Мусора же сейчас опять начнут тут рыть. А капитан Малович - не хрен с горы. У него мозги как у ЭВМ. И чутьё звериное. Я, конечно, помогу от тебя опаску отвести. Ты мне мои две ходки на зону спрятал. Одну старую, Гомельскую, а одну местную. Три года мотал я на киче за дела поганые. А ты и паспорт новый выправил, чистый. И человеком сделал. Да ещё в партию вступить рекомендацию дал. Кандидатский срок проходит уже. А потом примут и пойду я из трактористов в рост. Спасибо. И потому, всё, что я слышал сейчас, уже умерло внутри. Слово! Ну, что я сейчас могу сделать для тебя?

- Тебя же наши блатные побаиваются? Да, ещё как! - Данилкин наклонился к лицу Серёгиному и шептать стал. - Блатняки ни в чем тебе не откажут. Поговори с ними. Пусть они Костомарова по пьяной лавочке пришьют. Ну, вроде как бы в драке. Он же пьяный - дурак полный, Костомаров. Первый драться лезет. А они его тихонько так… Чтобы не понятно было, кто конкретно его «пером» поддел. Много народу, свалка и так далее. А у меня камень с души соскользнёт. Чую я, что мечтает он меня посадить за приписки. Потому, что это он их сочиняет. А я, дурак, до позапрошлого года все отчёты подписывал не глядя. Верил ему. А за Петьку Стаценко тем более сдаст, если Малович его придавит, как он умеет.

- А на кой чёрт ему сдавать тебя? Он тебя в задницу целовать должен. Ты его, придурка бестолкового, экономистом держал на хорошем окладе столько лет. Теперь вот агрономить начнет. Главным агрономом. На сто рублей зарплата больше! Чё-то не въезжаю я, Ильич. Зачем ему брюхо вспарывать? Молчать будет, как немой. А расколят его тут, он на зоне точно рот не откроет. Его, если что, в кустанайскую «четверку» и посадят. А у там меня знакомых среди вертухаев навалом. Ты это знаешь, а он от тебя знает. Прав я? Вот там без лишней трепотни его, если попросим, загасят. В рай улетит душа – он и сам не заметит.

- Ой, правда. Что-то я как деваха трусливая перед первой брачной ночью, - Данилкин засмеялся и сел за стол. Хотя выражение лица никак не сочеталось с отпущенной шуточкой про первую брачную ночь. - Всё, Серёга. Выкинь из головы. Нашло на меня что-то. А и действительно, чего ему меня топить?! Благодарить всю жизнь должен. Забудь, Чалый. Не просил я у тебя ничего. Лады?

- Да успокойся ты, Ильич! Костомаров у тебя как собачка домашняя. Руки лизать будет. Точно говорю.

Он шел домой и думал о разговоре. И не просто вспоминал. А именно задумался над общей картиной, нарисовавшейся за последние несколько месяцев. Петьку Стаценко, агронома, закололи ножом, потом жена Костомарова ни с того, ни с сего испарилась, затем сам Костомаров слинял с глаз побольше, чем на месяц. Кто правил этим балом чертей? Данилкин, сука. А трухнул крепко. Проверял меня. Согласится ли он, Чалый, сам замазаться и чужими руками отправить Костомарова в ад или в рай. Но на фига проверял? И пока не срасталась картинка из фрагментов в ясное полотно. Но Серёга Чалый сам себя и уважал за то, что ум его всегда правильно делил целое на части, а из любых рваных частей мог склеить верное, единственно правильное целое. Надо было просто немного подождать пока ум самостоятельно выполнит свою задачу.

Дома Чалого кроме жены и дочери ждал Олежка Николаев. Злой, как голодный степной волк, с трудом доживший до оттепели.

- Пойдем, Серёга. На улицу, - прорычал Олежка. - Посоветоваться хочу насчёт бабы своей, суки трёпанной.

- Может, поедите сначала? - взяла Серёгу за рукав Ирина, жена.

- Да мы на пару слов всего, - махнул ей рукой Олежка.

- Блин, ни одно важное дело не могут без меня решить, - с удовольствием, от которого его самого покоробило, подумал Серёга Чалый. С большим удовольствием подумал он о незаменимости своей. Сознание силы своей разумной раньше не так уж часто крутилось в голове, а вот уж лет пять сам он зауважал и даже полюбил свою незаменимость и исключительность.

Хотя, чего уж там! Очень приятной и, наверное, уже очень нужной ему была далеко не впервые посетившая Серёгу эта сладкая, ласкающая душу, гордая, и немного всё же стыдная мысль.

- Она, падаль, опять с Мишкой Зацепиным спуталась! Неделю уже дома не живет. Через день ночевать приходит. А так - у него на хате постоянно. Бешенство матки, бляха! - Олежка говорил и аж задыхался от злости. - Я уже ей говорю: «Ну, ты, мля, Оля, мля, хоть платье скидай когда дрючит он тебя, сука ты ненасытная. А то вон весь подол до пупка в молофье. Сын же видит! Ему на кой болт знать, что ты у нас курва проститутская? Жрать не готовишь неделю. Я-то ладно, а Вовка голодный постоянно, это как? Кирюха Мостовой кормит его. Сам. Жена у него такая же сучка, как и ты. И всё не свалит никак в «Альбатрос» к Алипову своему».

- Ну? - спросил Серёга Чалый.

- Начисть хлебало Зацепину. Пусть отвянет уже. Ей-то бесполезно говорить. Шалава, она и есть шалава до конца жизни. Мы ж сто раз говорили с ней, что пусть гуляет, мне по хрену. И живём так уже девять лет. Пацан уже, мля, во втором классе. И живем как договорились: каждый сам по себе. Без ругани и развода. Но ты ж, падла, совесть имей. Пойди, перепихнись, как собака, но потом домой вертайся. Стирай, вари, пацана воспитывай, уроки проверяй, полы мой в доме. Ну, бляха, не могу! Я её, суку, удавлю когда-нибудь. Вон, мля, рубаха на мне воняет. Нет, стирать ей некогда. Хрен чужой маячит в мозгах!

Олежка умолк и сел на корточки. Снег стал пальцем ковырять. Успокоиться не мог.

- Ладно, - Чалый похлопал Николаева по спине. - Пойди к Толяну Кравчуку и передай просьбу мою: пусть сгоняет к Зацепину. Миха, кстати, червонец у Кравчука занимал ещё до морозов. А отдать не торопится. Вот пусть он и червонец заберёт, и от Ольги твоей отмахнётся хоть на месяц, что ли. В рыло пусть пару раз въедет. Но без перебора.

- Спасибо, Чалый! Должок за мной! - крикнул Николаев Олежка на бегу. -Ты настоящий друг.

- Во, бардак! - хмыкнул Чалый. Дом красных фонарей, мля! И ничего. Живут. Второй десяток скоро пойдёт. Чё только не бывает. Век живи, век удивляйся!

И он пошел в дом. Ира уже поставила всё на стол и гладила в углу бельё на маленьком узком столике. Серёга сам сделал.

- Сейчас суп налью. Садись уже, - Ирина прошла мимо, к печке, и Чалый с удовольствием похлопал её пониже спины, где всё было вылеплено природой просто идеально.

***

Костомаров приехал с Василием Степановичем на белой «Волге» Данилкина.

Он был с такого похмелья, что толком и не видел, куда идёт. Степаныч под руку подправил его к ступенькам и с трудом дотащил пропащего до кабинета.

- Ты вот чего, Сергей! - Данилкин налил ему стакан водки, бутылку закупорил пробкой самодельной из бумаги и сунул её Костомарову во внутренний карман драпового пальто. - Пей сейчас, чтоб глаза открылись и гуляй домой. Там спать ложись. Допей, сто граммов оставь и высыпайся до утра. Потом потолкуем кое о чем и дальше жить будем. Меня в мае в обком заберут. А тебе тут главным агрономом оставаться. Надо мне завтра понять твой настрой.

- Я не могу домой, - тихо прохрипел Костомаров. - Там Нинкин призрак. Привидение. Ждёт. Губы кровью моей намочить мечтает. И высосет всю! Она отомстит. Она может! Злая была баба.

- Ты рот закрой и нигде больше херь эту не гундось! - прикрикнул на него Данилкин. - Не хватало, чтобы посторонние стали догадываться. Полынью, куда Нинку спустил, хорошо снегом завалил? Поверху припорошил после всего? Следы замёл?

- Метлой, - Костомарова стало тошнить и он согнулся, закашлялся. - Я потом метлу принес. Задом шел и заметал. Да и буран потом пошел. Нет там ничего. Не видать.

- Но в апреле, когда таять начнет лёд, ходи туда каждое божье утро. По рассвету. Потому как вытолкнет её из-подо льда. Трактор чтоб на берегу стоял. Не забыл, как ездить-то на тракторе? Выдавит её - отвези за двадцать третью клетку. Там ров есть. Помнишь? Подкопаешь сверху траву, пласт подыми и отложи в сторону. Положишь её туда, сверху накроешь плотно пластами. Притопчешь. А в мае уже и зарастет все. Вечное пристанище, прости господи.

Костомарова вырвало прямо на пол. Он зарыдал, опустился на колени и стал биться головой о пол, прямо по тому месту, куда его вырвало.

- Ну, скотина! - Данилкин шагнул назад и позвал шофера. - Там ведро внизу, вода, тряпка. Давай, Степаныч. А ты, ухарь, раз уж наложил в штаны, то не ходи домой. В ленинской комнате ночуй. Василий Степаныч тебе там раскладушку поставит и постелит. Пойдём.

…И через полчаса Костомаров проблевался еще раз уже в ленинской комнате, потом выпил из горла граммов сто пятьдесят и упал на раскладушку.

- Нормально лёг, - проверил директор. - Только на бок перевернем его, Вася, а то, не дай бог ещё…

***

Утром рано, девяти ещё не было, Данилкин выпил дома стакан чаю и побежал в кабинет. Даже пальто не скинул, сел торопливо к телефону поближе и набрал межгород.

- Двадцать восьмая, - отозвалась телефонистка.

- А! Танечка! Это Данилкин. Привет, красавица. Мне в Кустанае дай два - сорок шесть-одиннадцать.

- Как здоровье, Григорий Ильич? Все хорошо? Сейчас будет.

- Управление. Малович, - донёсся бодрый голос капитана из далекого кустанайского областного управления милиции.

- Доброе утро, товарищ капитан! Данилкин беспокоит из «Корчагинского».

Ты, Саша, просил позвонить, когда вернётся Костомаров. Так вот он и появился вчера вечером. Говорит, месяц в Кустанае жену разыскивал.

- Привет, Ильич! - Малович обрадовался звонку. - Ну и? Нашел он её?

- Никак нет! - печально ответил директор Данилкин. - Вернулся весь в горе горьком. Пил сильно от переживаний. Но сегодня будет уже в состоянии с вами общаться. Я его своим методом привёл в норму.

- Добро! - Малович почему-то обрадовался возвращению Костомарова.- Сегодня не получится. Но завтра утром приедем с Тихоновым. Ты нам, как обычно, жильё подготовь и еду. Мы с недельку у вас погостим. Лады?

- Да гостите, сколько хотите. Всё будет. Ждём!

Он аккуратно уложил трубку, разделся и выдохнул.

- Всё! Хватит игр в «угадайку». Надо размораживать дело. Костомаров сделал лишнее. То, о чём я его не просил. Пусть ответит попутно и за то, и за это.

А меня он не сдаст. Не такой дурак он, чтобы не догадаться, что если продал меня, то, считай, похоронил и себя. Дальше кустанайской области попрошу Маловича его не этапировать. А в любой нашей зоне жить ему останется с гулькин хрен.

Он ещё посидел, глядя в окно. Потом перевел глаза на календарь.

- Ё-ё-ё-о-о! - воскликнул Данилкин, директор, от всей своей заботливой души.- Уж никак седьмое марта! Завтра поздравление массовое и личное! Блин! Эй, кто там в коридоре есть?

- А я пока один ещё, - сунул голову в дверную щель Артемьев Игорёк. Николаева жду и Серёгу Чалого. Все подарки, торты и шампанское с тюльпанами тепличными мужики привезли вчера вечером. Начнем готовить всё в актовом зале.

- Давайте! - Данилкин потер руки.- Женщины, это ум, честь и совесть наша мужицкая. Не они бы - жариться нам всем в аду при жизни. Такие мы, мужики, недотыки. А женщины - это и Центральный комитет наш персональный, и Политбюро. Без их руководящей и направляющей роли таскала бы нас, дураков, жизнь по ветру, как солому по полям.


Костомаров с трудом пытался проснуться в ленинской комнате. Шофер Василий Степанович под окнами масло доливал в «Волгу». Народ шел на рабочие места, а над корчагинским совхозом темно-розовое рассветное небо плавно превращалось в голубое. Прозрачное и светлое как, новый добрый день.


СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

ВЕСТИ С ПОЛЕЙ

Повесть

Глава одиннадцатая

***

Все имена, фамилии действующих лиц и названия населённых пунктов кроме города Кустаная изменены автором по этическим соображениям.

***

Никто до сих пор не смог толком объяснить феномен восьмого по счёту дня в марте. Ну, да, праздник это. Но сколько их у нас, этих праздников! И не один из многих, очень значительных и важных, даже собственный день рождения не уносит людей так далеко от обыкновенных реалий в волшебную эйфорию, в исступление чувственное и в частичный паралич мозгов. Дня за три до восьмого числа в любом населенном пункте начинает физически ощущаться перевозбужденность мужчин всех возрастов, дающих право держать в руках деньги. Мужики, юноши и мальчики в эти дни судорожно, хаотично и бессистемно перемещаются на повышенных скоростях по городам и весям, а из весей опять по городам, создавая вихревые потоки, лишний шум и очереди повсюду, где что-нибудь продаётся.

На лицах их отпечатана временная потеря рассудка, связанная с полной беспомощностью. Каждый из живых представителей мужского рода обязан купить что-то особенное для своих и не своих женщин, а в восьмой день марта сдать купленное выбранным представительницам пола противоположного. Но что конкретно надо купить, чтобы женщина восторгнулась не из вежливости, а от естественного взрыва восхищенных чувств, знают очень немногие. Поэтому мужики, приговорённые женским праздником к обязательной трате денег на добротные и уместные подарки, летают ястребами по бесчисленным торговым точкам и там расспрашивают продавщиц о том, чем можно безошибочно поразить душу женскую. У продавщиц, ясное дело, самыми праздничными становятся вот эти три-четыре дня перед восьмым числом. Они так грамотно распределяют советы, так тонко, как изощренные гадалки, предсказывают счастье дорогой женщины, которое содержится вот именно в этом подарке, что в итоге к вечеру седьмого марта даже в самом крупном кустанайском универмаге не остаётся почти ничего. Ну, по-крайней мере, девятого марта там можно купить разве что только электролампочки, бритвы, помазки, кремы после бритья и одеколон « Русский лес». Ну, может, мужские рубашки со штанишками, да ещё в электротехническом отделе - дрель и электролобзик для выпиливания по дереву. В винных магазинах на пустых практически полках остаются только ядовитые, пригодные лишь для мужских желудков «Солнцедар», «Плодовоягодное» и «Вермут №3». К восьми вечера седьмого марта в городе уже нет тортов, серебряных и золотых, с камнями и без них, изделий, бытовых электроприборов, кофт, платьев, чулок и комбинашек. Ну, ничего практически не остаётся из предметов, которые можно с любовью всучить женщине. Тюльпаны, тоннами прилетающие на самолётах вместе с ребятишками в широких кепках, исчезают мгновенно, почти как комета в небе. И в широкой округе, если прислушаться, поздно вечером седьмого марта можно услышать всеобщий усталый, но радостный мужской выдох

облегчения. Вещественные доказательства любви, нежных чувств и обожания лежат, спрятанные в закромах, и ждут своего часа.

Корчагинские мужчины фактически бросили родной совхоз на три дня, оставив женщин и детей без защиты, потому что шанс, что ничего с ними не случится был почти стопроцентный, как, впрочем, и шанс - не успеть выхватить в забитых народом под завязку магазинах хоть что-нибудь, обрадующее женщин.

- Это ж какая сволочь придумала отмечаться перед бабами любовью и подарками раз в год? Сделали бы, скажем, двенадцать женских дней. По одному в месяц, - Валечка Савостьянов, увешанный коробками, свёртками, мешочками и «авоськами» размышлял здраво по пути к своему «ГаЗ-51».

- Тогда и не накладно бы было. С каждой зарплаты помаленьку. И баба могла удовольствие получать не раз в год. Вот я сегодня всю заначку грохнул. Хорошо, с одной стороны. Много купил. Неделю разбирать будет. Но заначке - хана. Ружьишко собирался к лету купить. «Белку». А ты, Кирюха, чего один флакончик «Красной москвы» взял?

Мостовой Кирилл отвернулся.

- Я поварихе Вальке Завгородней подарю. Клинья к ней подбиваю. Но сразу много не по уму будет дарить. Не так поймёт. Да и не заработала ещё. А моей лошади пусть любовничек дарит хоть полцарства зараз. Игорёк Алипов из «Альбатроса» У них с ней любовь. А у нас с ней разруха.

Чалый, Николаев Олежка и Толян Кравчук промолчали. Да они просто говорить не моги. Груженые шли. Из-за коробок и свёртков их самих и видно не было. А Артемьев Игорёк одну авоську даже в зубах держал. Много накупил. Хоть и не было у него ни жены, ни тёщи, ни сестёр. Зато подружек совсем не требовательных, но верных, имелось у Игорька столько, что праздник восьмого марта был для него одновременно и радостным днём, и траурным. После него он каждый год месяца три жил взаймы и долги раздавал.

Но всё равно всем было перед праздником хорошо. Доказательств любви к своим любимым и уважения к чужим уважаемым купили они прямо-таки по- купечески. С почтительным перебором.

***

А утром восьмого тишина такая зависла над совхозом, будто бросил народ жильё своё и массово сбежал туда, где тепло. На юг, в Сочи, например. Где уже так тепло, что попеть-поплясать в праздник великий будет веселее в тысячу раз. Правда, собак с собой народ не взял. И тявкали они на разные голоса, иногда скуля и подвывая, но тишина почему-то от этого не страдала. Поскольку оживить её могли только голоса людские. А вот они-то как раз звучали торжественно за стенами, окнами и плотными дверьми. С утра пораньше мужики вытаскивали из потаённых мест свои коробочки и свертки, разворачивали подарки и несли вручать. При этом сопровождали они священный процесс дарения бесценных в такой день безделушек изощрёнными клятвами. Женам, дочерям, а некоторые ещё сестрам или мамам, приехавшим в гости. Клятвы содержали вольный текст о неиссякаемой любви, верности и готовности при случае головы сложить за своих любимых. Пока женщины, примеряли одёжку модную, всякие цепочки с медальонами, бусы из жемчуга или включали в розетку «чудо-печки», сильный пол откупоривал марочные вина, шампанское и разливал это добро по хрустальным фужером. Хрусталь был явлением уже не выдающимся, имелся в каждом приличном доме и его на праздники не дарили. Просто так покупали, мимоходом. В доме процветал праздничный дамский восторженный визг, крики типа: « Ну как же ты угадал, что именно это я и хотела?!» или «Ой, Вася (Вова, Серёжа, Миша, Коля и т.д.) зачем же ты так потратился, дорогой!» И раздавались ответные сдержанно-довольные мужские покашливания и самые подходящие настоящим мужчинам нежные ответы: «Да, ладно. Нормально всё, чего там!»

Но много не пили и закусывали символически. Потому как основное чревоугодничество, объятия с Бахусом и расстёгивание души нараспашку намечалось на шесть часов вечера в большом конторском актовом зале.

Весь совхоз, конечно по любым праздникам в кучу не собирался. Не ходили на торжественные мероприятия блатные из строительных бригад, Спившиеся до неузнаваемости и полной ненужности бывшие комсомольцы не являлись, которых судьба перекинула с тракторов и от станков в МТС на подсобные работы. Не приходили женщины, разочарованные целинной житухой, неожиданно оказавшейся тяжелой. Им и обратно лень было сматываться, и от общественной жизни их воротило. Сидели по хатам, если замуж не выскочили. На работу автоматически ходили. С работы в магазин, да обратно в хаты. Были и семьи, замкнутые и нелюдимые. Почему - никто и не спрашивал. Ну, и ещё всякие приблудившиеся, неизвестно откуда и зачем поселившиеся в «Корчагинском» ребятки да девки от двадцати до тридцати лет. Тоже жили потаённо. Данилкин их расселил по четырём общежитиям, работу давал временную и недорогую. Ничего, работали, не сбегали. Видимо, и появились тут, потому что уже сбежали один раз. Из ближайших и не очень близких деревень.

Вот они тоже не дружили ни с кем и незаметно существовали в той части села, где блатные обитали, беглые, спившиеся до безобразия граждане и бирюки нелюдимые. Чалый Серёга с Толяном Кравчуком как-то просидели целый вечер в подсчётах не влившихся в совхозное содружество людей. И насчитали их больше тысячи. А в хозяйстве народа числилось всего немногим больше двух тысяч. На работу отшельники ходили, но вся общественная жизнь обтекала их как островок на широкой речке. Тем не менее, мужики в теплице кустанайской да на базаре у грузинских торговцев всем отшельницам купили по семь тюльпанов и Валечка Савостьянов с Артемьевым Игорьком развезли их дамам, отбившимся от коллектива, поздравили от имени директора и в щёчку каждую чмокнули. Долг мужской праздничный отдали.

А вот в шесть часов, когда солнце уже не так торопливо заваливалось за край земли, почти засветло ожила деревня. Визжали дамы и дети малые, хрипло заливались хохотом от полуприличных шуток мужики, играли баяны, гармошки, единственный на селе аккордеон и десяток гитар. Бесились цепные собаки во дворах от шума нежданного и отдельные группы пели песни на ходу. Песни были разные и от этого шествие празднующих к полному еды с питьём актовому залу чужой взгляд мог бы воспринять как массовый добровольный исход всех местных сумасшедших в совхозный дурдом. Но чужих тут сроду и не было. Разве что комиссии редкие, да шоферы с кустанайских продуктовых складов. Потому возбуждались все весельем общим, праздничным, без оглядки, стеснения и соблюдения норм общественного поведения. Орал, как кто умел, ржали похоже на коней, гонялись друг за другом, валялись в слежавшемся мартовском снегу и перекликивались, как в дремучем лесу:

- Эй, Ванька Михайлов, ты самогон-то прихватил? А то в актовом зале только сок виноградный, да лимонад «Дюшес»! Я три пузыря несу!

Юмор этот тонул в хохоте дамском и мужских очень остроумных выкриках со всех сторон:

- Если Данилкин унюхает самогон, то мы на себя вину не берём! В женский день самогон - оскорбление и преступление средней тяжести. Лет на пять в Магадане.

- Восьмого марта Данилкин разрешил пить только компот и сок. Чтобы хоть один день свой законный тётки отметили как праздник. А то ж нас домой они на горбу должны потом нести. Считай, праздника у них и не было.

- Эх, бляха! Надо было тогда дома хоть поллитра заглотить!

Так и добежали до конторы, разделись в фойе. Красивые все. Мужики в костюмах. Возле лацканов у кого по медали висело, а у кого и по три. На пиджаке Серёги Чалого столько разного «железа» блестящего было приколото и привинчено, аж пиджак скособочился. Женщины оделись, как на приём в Кремле. Шикарные, по целинным меркам, вечерние платья прелестно сидели на их чудом не исковерканных работой фигурах, лакированные туфли на тонких каблуках вынимали они из маленьких сумок, обувались в них осторожно и неумело. Отвыкли. Серебром, золотом и жемчугом обмотали дамы шеи свои, ещё молодые, без морщин, Перстеньки, конечно, нацепили с разнообразными камешками. И естественно, удушливо, но солидно источали вокруг ароматы почти не смываемых духов «Красная Москва», «Пируэт» и «Вечерняя звезда».

Вот когда запахи эти смешались в одно невидимое, угнетающее волю облако, и когда вышел из распахнувшейся двери зала торжеств директор Данилкин с криком:

- Желаю Вам, дорогие мои труженицы, огромного личного счастья и мира на всей планете. Прошу всех к столу!

Вот тут-то и началась счастливая, разнузданная и в конце почти неприличная гульба праздничная, скатившаяся часа через четыре до стандартной пьяной вакханалии, посвященной прекрасной половине созидательного советского человечества.

- Примите от дирекции, партийной и профсоюзной организации совхоза скромный памятный подарок! - встал на стул низкорослый парторг Алпатов Виктор.

- Пусть он знаменует наше глубокое уважение к вашей красоте, добрым сердцам и умелым рабочим рукам !- добавил громко Тулеген Копанов, профсоюзный командир.

Пластинка в радиоле со всей дури двух динамиков выбросила в зал бесчисленное количество ландышей, поместившихся в знаменитой песне Оскара Фельцмана, которую все любили ещё с пятьдесят восьмого года. Вместе с полётом над столами невидимых ландышей Данилкин, Копанов и Алпатов разнесли на огромной скорости коробки с красивыми, расписанными под эмалевую «финифть» чайными сервизами из тонкого фарфора. Все узоры на чайниках, блюдцах, сахарницах и чашках были разные. И пока женщины показывали друг дружке через стол каждая свой узор на сервизе, мужики дали в зал положенное количество возгласов «поздравляем!» и нужную дозу аплодисментов, после чего каждый незаметно для увлёкшихся жен своих дерябнул по полному стакану водки и занюхал удовольствие кустанайским яблоком. Их привезли много, чтобы облагородить культурой стол с колбасой, селедкой порезанной, яйцами вкрутую, картофельным пюре с луком и красиво наструганными ломтиками сала, подаренного «Альбатросом» в жуткие холода. Ну, культуру застолья обозначали ещё дополнительно штук тридцать бутылок шампанского, чуток поменьше водки и семь красивых плоских флаконов азербайджанского четырехзвёздочного коньяка. Вот на разглядывании сервизов торжественная часть и завершилась. Мужчины хором сотворили шумный салют пробками шампанского, после чего потекло всё, что течёт, ручьями торопливыми в закаленные целинные организмы, превращая довольно быстро тожественное мероприятие чёрт знает во что. Ну, скажем так: в бурную сплоченную попойку, украшенную по ходу её стремительного развития тремя приключениями и финальным скандалом. Без скандала любое аналогичное мероприятие считалось неполноценным и практически все упившиеся покидали его без чувства глубокого удовлетворения. Тягу к нему успел воспитать в народе уже три года как Генеральный секретарь ЦК КПСС дорогой Леонид Ильич Брежнев. Но таких неудачных общественных культурных сборищ почти не случалось. Всё всегда приходило вовремя и развивалось по законам ударной пьянки.

В общем, первым приключением было явление в меру поддатому народу надравшегося в хлам Костомарова Сергея, экономиста. На глаза он никому не показывался, керосинил в одиночку дома и почему-то ещё на озере, где из горла выпивал поллитра семидесятиградусного первача и закусывал снегом.

При этом из дома его даже чрез двойные окна пробивался до ближайших соседей страшный мат, которым он выгонял из дома нечисть всякую.

- Изыдь, мать твою-перемать, да так твою распратак, Сатана! Пошел ты туда-растуда и сюда-рассююда, дьявол ты долбанный, да ком тебе в рот!

А на озере он после первача катался по снегу, потом прыгал на всех четырёх по кругу как волк, обложенный со всех сторон флажками, и дико выл, срываясь на страшное злое скуление. Видели и слышали это многие сельчане, а рассказывали всем, кто не знал такого про Костомарова, красочно, добавляя жути. Если, конечно, умели пофантазировать. Поэтому в совхозе спившегося экономиста начали бояться. Никто не понимал точно - за что. Но побаивались и старались дом его обходить сторонкой.

А тут он вдруг сам ввалился в дверь, застыл в ней на минуту, ухватившись за косяки, и опустил голову. Но так опустил, что глаза дикие торчали исподлобья как угли, которыми он прожигал всех и всё, что не успело укрыться от глаз его шалых. Потом он нагнулся и как-то вытащил лежавший сзади крест деревянный. Он его выдернул с первой попавшейся могилы на кладбище.

- Крестом палю тебя, сука-сатана! - зарычал Костомаров, пал на колени и с крестом впереди пополз под столы. - Бегом лети к чертям своим и Нинку мою принеси мне сюда, да когтями, гляди, не поцарапай. А то осеню тебя нахрен крестом божеским и взорвёшься прямо тут, перед народом осрамишься. Пошел-ка быстро, так тебя и эдак, куда велено! И Нинку, кровиночку мою беглую, верни мигом в целости и красоте её!

- Во как изуродовало горе человека, - вздохнула продавщица сельмага Рябченко.

- Да, если жена без вести пропала, то для порядочного мужика, считай, и жизнь кончилась. - Согласилась с продавщицей нештатная, временная подруга Кирюхи Мостового повариха Валька Завгородняя.

И обе они одновременно перевели взгляд на пухленькую, гладенькую и красивую аж в пятьдесят пять лет жену директора Данилкина Софью Максимовну, которая сидела с мужем напротив них и всё слышала. Софья одобрительно кивнула. Она была авторитетом у женщин не потому, что муж у неё - шишка большая. При нежном своем образе бабушки-сказочницы она имела редчайший дар - незаметно управлять всей женской половиной деревни, она умела всё предвидеть, давать абсолютно точные советы и характеристики людям, а также могла делать практически всё. От кулинарии неповторимой до вышивки двойной гладью и потрясающего вязания спицами.

Пока они переглядывались, а крепко поддавшие мужики тупо и безмолвно следили за обалдевшим Костомаровым, экономист-счетовод начал творить пугающие поступки.

Он нырнул под столы и пополз там, как жук навозный. Он стучал крестом об пол, подвывал, матерился и звал Нинку Захарову. То сам звал, то сатану, который тоже шарахался где-то под столами, проклинал и призывал вернуть жену. Он натыкался на ноги и ножки столов, валил слабый женский пол и всё, что на столах было. Мужики и вынуть его оттуда не могли. Они в это время подхватывали полупустые бутылки и прижимали их к груди. Спасали питьё. Получалось это ловко. Мастерски. Потому, что имели опыт и желание не потерять самое дорогое. После жен своих и детишек, конечно. Женщины, хоть и знали ранее экономиста Костомарова как тихого, безобидного и трусливого дядьку, на всякий случай сильно ужаснулись, перепугались и завизжали. Стояли они в эти минуты кто на стульях, кто между тарелками на столах и звали с перепуга мужей своих, защитников верных.

Первыми вышли из оцепенения Валечка Савостьянов, Артемьев Игорёк и Серёга Чалый. Артемьев зацепил борца с Сатаной за ноги и потянул вбок. Тут же ноги подхватили Чалый с Валентином и экономист без креста через мгновенье уже летел над полом на улицу, поддержанный нежно снизу крепкими руками товарищей по труду сельскохозяйственному. Все расселись как сидели до этого, а Данилкин достал из-под стола крест, открыл окно и выкинул его в снег.

До второго приключения оставалось всего два часа. Никто, конечно и его не предвидел. Все уже с новым удовольствием немало съели и выпили пока Чалый с ребятами дотащили бедолагу Костомарова до дома, привязали его двумя простынями к постели, закрыли дверь на замок, ключ кинули под крыльцо и вернулись уже к тому моменту веселья, когда Генка Михалёв растащил широко меха аккордеона и заиграл популярную в совхозе общенародную песню «Подмосковные вечера».

Песня была не просто хороша. Она было той желанной и единственной, слова которой знал даже сторож, сбежавший от блатных, Сашка Гаврилюк. А он и знаменит был тем, что не знал больше ни одной песни и никакого, даже детского, стихотворения.

- А, это самое…- тихо крикнул Данилкин Чалому в ухо. - Костомаров случайно рассудком не подвинулся? Как-то похоже. Может, в «дурку» его завтра свезём?

Может, его на стационар заберут?

- Завтра следователи приедут. Малович с Тихоновым. Тихонов же тебе, Ильич, звонил утром. Забыл? Восьмое, сказал, отгуляют. А девятого, к обеду приедут. Мы уже похмелимся до рабочей кондиции.

-А! - вспомнил директор Данилкин. - Да! Пора им брать Костомарова за… Ну, не маленькие, сами найдут - за что.

- Если б знали вы

Как мне дороги!

По пятому разу аккуратно на разные голоса выводили все участники праздника.

И означало это только одно: праздник снова катился по единственным, для него специально проложенным и куда надо ведущим рельсам.

***

Часа два подряд всё шло по законам культурного, воодушевленного наличием отдельного женского праздника, советского мероприятия. Поэтому временами, чтобы никто не забывал даже после пятисот граммов водки на нос - какая великая страна, какой могучий созидательный строй подарил простым людям возможность гулять и вкалывать от всей души, парторг Алпатов восходил, качаясь, на край стола и поднимал над собой полный стакан:

- Коммунистической партии слава! Ленин с нами! ЦК компартии КазССР - ура!

Все четверо баянистов, три гармониста и Генка Михалёв на аккордеоне долго, с упоением играли туш. Женщины вразнобой пищали - «Слава великому Ленину!» А мужики вместе с Алпатовым орали многократное «Ура!»

Со стороны всё это смотрелось как массовое буйное помешательство, поскольку на трезвую голову в будень трудовой таких слюней никто бы даже под приказом Данилкина не пустил. В шестьдесят девятом злой иронии к Ленину, партии, коммунизму и лично Леониду Ильичу ещё не было. Но вера во всё перечисленное уже покачивалась, как сегодняшняя пьяная корчагинская компания.

Ну, покричали, попели всякие лирические песни про женщин и любовь, Потом стихли и молча покушали ещё раз хорошо, да снова выпили с удовольствием и желанием.

- Это самое, Чалый…- вспомнил Толян Кравчук. - Мы ж на Новый год покупали в городе хлопушки, у которых конфетти внутри. И пять штук длинных таких трубочек - цветных фейерверков. Но тогда перепились раньше и до них уже не дошли руки.

- Ну, - сказал Чалый Серёга, разжевывая шницель. - Хочешь сейчас наших девушек порадовать?

- Ага! - радостно шепнул Толян, - Это ж какое украшение празднику будет. Салют натуральный! Бабоньки всех нас расцелуют и затискают от радости.

- Ну, беги. Принеси. Раздадим мужикам и по команде салют запустим. - Серёга взял вилкой новый шницель с подноса и от Кравчука отвлекся.

Минут через пятнадцать Толян вернулся с холщевым мешком и положил его возле двери. В уголок. Никто ничего не заметил. Кравчук что-то пошептал Игорьку Артемьеву. Игорёк заулыбался, обнял Кравчука и большой палец оттопырил. После чего оббежал всех мужиков и тоже на ухо каждому передал план действий. Все ребята по одному с минутным интервалом ходили к мешку и совали в карман по хлопушке. Пятерым достались трубочки-фейерверки. В их числе и Чалый оказался. Фейерверки домашние редкостью были. Откуда их привозили - неизвестно. И продавали их только на барахолке кустанайской. Да и то из-под полы. Но хватало всем. И городским и деревенским. Эффект от них был оглушительный в прямом и переносном смыслах. Зрелище завораживающее. Шум, искры, разноцветные струи огненные, шарики, похожие на мыльные пузыри, которые лопались в воздухе и рассыпались мелкими звездочками, ублажая душу каждую пестрой жгучей красотой.

- С праздником вас, любимые наши и дорогие! - дал команду мужикам Чалый Серёга. После чего все достали из карманов хлопушки и трубочки. - Залпом! Из всех орудий! Пли!!!

Раздался грохот, щелчки, хлопки, взрывы средней силы и актовый зал за пару секунд превратился в ад. А до этой минуты все поголовно были убеждены, что нет ни рая, ни ада. Но, оказывается, до фейерверка был натуральный рай, а после него - зловонный, огнедышащий потусторонний ад. Ну, то, что всех женщин засыпало разноцветными конфетти, которые проникли повсюду: в причёски, в декольте, за шиворот красивых платьев и даже в открытые от резкого удивления рты - это была просто милая шалость. А вот фейерверки, работающие от дымного пороха, загрузили актовый зал едким вонючим дымом так плотно, что не кашляли только Маркс, Энгельс, Ленин и лично Леонид Ильич, висевшие в виде портретов в рамках на стенах. Мало того, огонь, извергающийся из трубочек как из преисподней, улетал далеко и высоко. Разноцветные горячие шипящие искры отскакивали от потолка, стен и в свободном полёте поражали всех, кто не успел упасть на пол или спрятаться под стол.

- Шторы горят! - дико закричал директор Данилкин и бросился к одному окну, сорвал шелковую штору и начал топтать её ногами. Валечка Савостьянов пробежал бегом мимо оставшихся пяти окон и тоже сдёрнул шторы. Они пылали так, будто их предварительно окропили бензином. Но хуже было то, что шарики от фейерверка не собирались лопаться, а летали как жар- птицы, натыкаясь на зазевавшихся, неважно реагирующих после выпитого празднующих. Десятерым дамам они прожгли вечерние платья, сделанные из тканей, загорающихся быстро и ярко. Мужики шлёпали всех женщин без разбора по тем местам, где горело. А горело и на грудях, и на задницах, на нежных спинах тоже. В эти минуты праздненство стало слегка напоминать и Содом, и Гоморру, что, впрочем, не смущало никого. Потому, что не до того было. Потом дамы тем же способом тушили первых попавшихся мужиков, на которых тоже огонь дырявил костюмы на неинтересных и интересных местах.

Самым печальным фактом стало исчезновение трёх больших скатертей, которые сгорели дотла, оставив всё, что ели и пили, на голых досках столов.

- Бляха! - изумился Данилкин Григорий Ильич, директор. - Это из чего же их сделали? Как они успели за пять минут испариться? Завхоз! Ты что купил, бляха!?

- Скатерть белая, нетканая ткань. Артикул триста два дробь семь. Цена шесть шестьдесят за штуку. - Доложил Прилепко, завхоз.

Когда выполз в распахнутые окна и продолжал вонять на улице пороховой дым, все сразу увидели друг друга. А ещё - большие прожженные дырья на лицах основоположников социализма и Генерального секретаря партии. А кроме того - закопченные физиономии свои и дырявую одежду. Всё это в другой день могло навернуть слезу на глаза присутствующих, но в этот вечер все были так хорошо облагорожены шампанским, водкой, коньяком и самогоном, таящимся под столами, что народу стало весело. На улице было градусов десять мороза всего, поэтому окна закрывать не спешили. Завхоз быстренько принес три таких же скатерти, женщины снова сделали красивый стол, заиграли гармошки, баяны. А аккордеонист Генка Михалёв от пережитого поимел стресс, поскольку укрывал от огня летучего аккордеон телом своим. Вот так, не отрываясь от инструмента, он и уснул в углу, поскольку и перебрал водки, и меха тягал отчаянно. Потому и притомился.

- Нормально гуляем? - во всю мощь связок голосовых спросил у всех Олежка Николаев. - А, народ?

- Спасибо вам, мальчики! - сказала за всех жена Данилкина Софья Максимовна. - Вы сделали вечер просто незабываемым!

- Спа-си-бо! Спа-си-бо! - вскричал хор женщин на три голоса. Как песню спели дамы благодарственные слова

И понёсся праздник дальше. Полетел как орёл над степью. Мощно, уверенно, красиво. Пели, пили, танцевали, закусывали и отдыхали. Окна, правда, пришлось закрыть. Потным простыть - раз плюнуть. Так прошло ещё часа два.

В сплошном удовольствии от всего запланированного и нечаянного, неожиданного.

А в одиннадцать часов вечера, в самом начале двенадцатого полоснули по окнам острые лучи мощных фар и у порога конторы скрипнули тормоза. Хлопнула дверца и через минуту в дверях появился огромный, нет - очень огромный, занявший полностью весь проем дверной, букет розовых, алых и кроваво-красных гвоздик. Букет вышел на середину зала и незнакомым для многих голосом попросил всех прекрасных дам встать в одну линию слева направо. От неожиданности и думать было некогда. Линейка выстроилась за минуту, смеясь и пощёлкивая пальцами. И вот когда к ногам каждой из милых дам упали по пять-семь гвоздик, тут и обнаружилась личность разносчика прелестных цветов, редких и дорогих. Личностью оказался Игорь Сергеевич Алипов, главный агроном «Альбатроса», возлюбленный Валентины Мостовой. Кирюхиной жены. Они трое уже давненько, до морозов ещё, разрешили все свои любовные и семейные проблемы. Выяснили, что Игорь и Валентина жить друг без друга не в силах, что жизнь её с Кириллом в последние годы - чистая формальность, а сам Кирюха съездил к Алипову на разборку, во время которой и порешили, что любовь сильнее всех преград, а потому Кирилл добровольно уступает ему жену и желает им счастья. Которого сам он и Валентина в семье своей не имели.

- Собирайся, Валя!- сказал Алипов Игорь и распахнул руки с последним букетом из одиннадцати гвоздик. - Я приехал за тобой. Это и есть мой тебе обещанный подарок в женский день!

Валентина выбежала к нему, обняла, поцеловала и под бурные аплодисменты приняла букет. Все про них всё знали от неё и от Кирилла. И были удивленно рады тому, как любовь побеждает даже инстинкт собственника. Потому что Кирилл Мостовой тоже подошел к ним, пожал Игорю Сергеевичу руку, поцеловал жену в щеку, обнял их обоих и сказал от души:

- Хочу, чтобы с тобой, Игорь, ей, наконец, стало счастливо жить. Она всегда хотела радости и счастья семейного. Я тоже. Но судьба, оказывается, назначила нас друг другу для пытки душевной и боли сердечной. Желаю вам счастья!

После этих слов многие дамы всплакнули с радостными лицами, а мужики закурили все и подощли к Алипову. Руку пожали, по плечам похлопали. Одобрили. Заиграли баянисты, все хором запели «Парней так много холостых, а я люблю женатого». Пели и шли на улицу. К «Москвичу» желтому Алиповскому.

Проводили Валентину из совхоза своего.

- Я Кирилл, домой заеду, вещи там сложены уже. Ключ под крыльцо кину.

- Не обижай её! - как положено напутствовал пьяный Мостовой Игоря Сергеевича.

- Не переживай, Кирюха. В гости приезжай.

Алипов тоже сел в машину и «Москвич», покачиваясь на хрупком мартовском насте показал задние габаритные огни цвета красных гвоздик и скрылся за углом.

- Чего, Кирюха, с горя пойдем пить или с радости? - взял Мостового за руку Чалый Серёга.

- А это как карта ляжет, - засмеялся Кирюха. На лице его было крупными буквами написано, что вот как раз сейчас с души его и горба скатываются тяжелые камни. Валуны. А с плеч - так, может, и целая гора.

И уже в полночь началась последняя, ударная часть не репетированного, но хорошо сыгранного спектакля по пьесе двух заграничных дам из далекого прошлого под названием «Международный день борьбы женщин за свои права» или в переводе на современный - «Женский день восьмого марта».

***

Так-то, в общем, ничего сверхъестественного не стряслось. Водки полно было. Пара ящиков. Шампанского тоже закупили года на два вперёд. Мало ли какие непредвиденные торжества вынырнут. Вон, в позапрошлом году комиссия приезжала из главного областного управления. А в ней, блин, две женщины! Ну, вот ведь не было их сроду в таких карающих десантных группах. Пришлось поить водкой. А после неё эти тётки городские два дня трупами лежали в гостинице и проверкой насладиться не смогли по техническим причинам. В Управлении, наверное, решили, что Данилкин нейтрализовал тёток специально, с неправедным умыслом. Ибо дамы были экономистами очень высокого ранга и полёта. Но обошлось. Оставшиеся на ходу четыре мужика рылись час целый в бумагах, запивая изнурительный труд «Столичной» и ничего плохого, кроме хорошего, в бумагах не нашли. Ну, давно это было. Забылось всё уже.

Но спиртное хорошее с того дня стали брать с большим запасом. Оно ж не портится. Ну, и пусть лежит до востребования.

Сегодняшнее торжество всем понравилось. Поели нормально, а попили так вообще замечательно. Подарки дамам по вкусу пришлись. Редкостной красоты и тончайшей работы сервизы фарфоровые как родные подошли к таким же тонким и нежным душам дамским. А пляски, песни, танцы и забавные приключенческие эпизоды по ходу праздника только добавили торжеству остроты и практически городского лоска. Очень нескучный получился праздник, которому, кстати, никто из участников не видел и не желал окончания. Всего хватило бы не просто до утра, а дня на три минимально. И, что самое интересное, из пяти музыкантов выпал всего аккордеонист Генка Михалёв. Настоящие музыканты на праздниках больших всегда становятся самым слабым звеном, поскольку для усиления творческого тонуса допингуют бесконтрольно и безбожно. Выпивают за троих простых людей, не музыкантов, поскольку у них, нетворческих, сила уходит только в челюсти для пережевывания пищи и в ноги, чтоб плясалось. А музыкантам для виртуозного и точного движения пальцев требуется энергия тройная. И она заложена именно в водку. Доказано опытом и какой-то наукой.

В общем, и после полуночи всё гладко шло бы до первых, вторых и самых сонных, третьих петухов. Баянисты переваливались с песни на танец, с танца на

какой-нибудь советский марш, во время которого все успевали выпить, неторопливо, с чувством закусить, поболтать с соседями и быть готовыми к следующему музыкальному номеру.

Вот так бы культурно и шло торжество. Так и гарцевал бы радостный народ в честь милых сердцу и бесценных прелестниц - женщин! Но по неписанному закону большого праздника - дня рождения уважаемого человека, скажем, или свадьбы долгожданной. Или во славу Великого всенародного дня седьмого ноября, когда народ до полусмерти упивался, привычно радуясь случившейся в семнадцатом году революции. Или вот восьмого марта, как сегодня. В эти праздненства срабатывал «закон справедливой пьяной драки». И если таковой не случалось, статус праздника автоматически угнетался и терял высший класс. Драка пьяная, она есть вечный и верный индикатор полноты насыщения народа торжеством. Едой, спиртным, разговорами, песнями и радостью присутствия среди равных по уму и силе духа граждан. Восьмое марта в совхозе имени Корчагина, хвала социализму, не стало унизительным исключением из правил пьяной оравы и нарушением диалектического «закона единства и борьбы противоположностей».

А пошло дело так, что под обворожительное танго, исполняемое тремя баянами, двумя гармошками и гитарой, выкатился из курящей толпы мужичков совсем косой Мишка Закревский. Он с реверансами да витиеватым подходом подплыл к любовнице своей, шалаве совхозной и попутно - жене Олежки Николаева Ольге, схватил её нежно за ручку тонкую и выволок в круг, где вертелись в ритме пар шесть-семь. Поскольку жена Олежкина была на самую малую малость менее косая, чем партнёр, то она довольно элегантно повисла на нём, а он воткнулся всем лицом в её блестящие душистые волосы и оба они слились с музыкой и друг с другом. Николаев Олег, конечно, на пару минут застыл в оцепенении от ослепительной наглости Мишкиной и бесстыдства супруги.

Но потом вышел из транса и, перепрыгнув через стол, метнулся в стройный хоровод, изображающий танец танго. Он, отбрасывая плечами ничего не понявшие пары, достиг нахала и ударил его по кудрявой голове. Но, поскольку драться не умел вообще, то кулачок его лишь слегка прошелся по кудрям Зацепина. Мишка отпустил даму и врезал Олежке Николаеву поддых, после чего Николаев из заступника за свою честь превратился в мешок, который хоть руками молоти, хоть на пол брось. Мишка, похоже, намерился сделать и то, и другое, но не успел. Он увидел, как сквозь толпу мужиков к нему энергично пробивается Валечка Савостьянов. Этот факт вынудил его бросить даму, самого Олежку тоже и начать круговые забеги вокруг примерно двадцати мужчин, чтобы запутать Валю Савостьянова, а потом выскочить в открытую дверь и дать дёру на улицу.

Но Валечка Савостьянов, кандидат в мастера спорта СССР по боксу в полутяжелом весе на суету Мишкину внимания не обращал, а точно просчитал траекторию его метаний и секунд через десять ненадолго оказался точно напротив Зацепина.

- Валёк, мля! - только начал было объясняться Мишка, но мгновенно плашмя рухнул на дощатый пол. Чего пытался сказать – никто так и не догадался. Классический апперкот в исполнении Вали Савостьянова лишил его дара речи и сознания не меньше, чем на пять минут.

- Олежку на стул посадите. Воды дайте, - крикнул мужикам Чалый Серёга. - И Мишаню оденьте, обуйте, туфли на валенки поменяйте. Всё в фойе находится. В гардеробе. И на улицу его. Чтобы дышать начал. Двое кто-нибудь до дома его проводите.

- Всё, дамы и товарищи! - вежливо и громко оповестил зал Артемьев Игорёк. - Кино кончилось. Кина больше не будет. Всем спасибо за прекрасный вечер. Который вот как раз закончился. Ура! Спасибо всем! Женщин от всех нас ещё раз поздравляю и желаю сам знаете сколько хорошего!

- Завтра с утра опохмел и беседы на приятные темы у меня, одинокого странника в этой удивительной жизни. Приходить со своим самогоном и закусем не запрещается! Жду с нетерпением, - очень убедительно крикнул Кирюха Мостовой, уже три часа как холостяк.

- А девушек прошу всех на чай душистый и добрые сплетни ко мне. Я одна буду. Гриша в контору уйдет. И мы отведем души наши нежные женские за беседами на темы горячие, - мягко прошелестела Софья Максимовна. - Жду к обеду. Отоспитесь, детей в детсад да в школу спровадьте. А я пока пампушек ваших любимых напеку.

Мишку одели и обули прямо на полу. Сам он пока двигался тяжело, неловко и без координации движений. Потом подняли, закинули его руки на плечи двум сильным ребятам и они, можно сказать, ушли.

- Ну, так и мы все пошли, - подал команду Данилкин. - Завтра опохмелимся у Мостового до обеда. А в обед милиция приедет. Следователи. Убийства будут раскрывать. А девочки из столовой утром в зале уберут всё.

И народ стал расходиться. И удивительным было то, что ни на одном лице не мелькнуло ни тени печали. Радостными и светлыми были лица женщин, которых так прекрасно поздравили. Мужики тоже шли довольные. Хорошее мероприятие провернули. Красивое! Не стыдно перед прекрасной половиной.

То есть, праздничное у народа было настроение. Хотя шел уже четвёртый час ночи. Девятое шло число марта. Простой будень.

И в серый, обыкновенный, как все предыдущие, день, который уже намекал тускнеющими звёздами о своём прибытии, ни желания больше ни у кого не было веселиться…

Ни смысла.

Рейтинг: нет
(голосов: 0)
Опубликовано 21.09.2021 в 08:25
Прочитано 255 раз(а)

Нам вас не хватает :(

Зарегистрируйтесь и вы сможете общаться и оставлять комментарии на сайте!