Письмо незнакомки и рассказы

Моему ярославскому другу -

Евгению Крашенинникову

посвящаю.

Глава 1 Дух кадетского корпуса.

21 февраля 1917 года губернский город N был разбужен громкими военными командами, которые подобно салютным снарядам взмывали над крышами домов и, растворившись в морозном воздухе, оставляли в душах горожан тёплое чувство защищённости, укрепляли надежду на скорое окончание войны и возвращение прежней, такой понятной и предсказуемой жизни. Впрочем, слабому полу, в особенности незамужним барышням, составлявшим к тому времени, большинство жителей, уверенные офицерские голоса навевали несколько иные мысли, от которых щёчки отдельных благовоспитанных особ покрывались нежным румянцем.

***

В то утро начальство местного кадетского корпуса вывело на строевое занятие весь личный состав. В виду предстоящего ежегодного смотра войск N-ского гарнизона, кадетам предписывалась маршировка в составе рот с использованием различных темпов: от «вольного» до «беглого»; а для «особо одарённых пассажиров», то есть не способных «держать строй», предусматривалась дополнительная тренировка «журавлиного» шага, исполняемого, как всем известно, в три приёма до «полной фиксации сапога в горизонтальном положении на уровне верхней части ноги». Во избежание столь незавидной участи кадеты старательно месили двухфунтовыми бахилами* снежный покров внутреннего двора корпуса, быстро доведя его до каменной твёрдости. Старательно сохраняя межшеренговую дистацию «вытянутой руки», кадеты помимо этого умудрялись внимательно наблюдать за тем, что происходило на площадке гимнастического городка, отделённом от плаца низким штакетником; где среди турников, брусьев, наклонных лестниц и прочих машин, партия спортсменов – то есть лучших стрелков корпуса под руководством командира первой роты полковника Бредихина репетировала ружейных приёмов, который им предстояло продемонстрировать на седьмом всероссийском соревновании кадетских корпусов по пулевой стрельбе, проводившемся под эгидой императора Николая II. Буквально завтра спортсменам надлежало «убыть» в командировку в Царское село.

Глядя на спортсменов, получивших возможность хотя бы и ненадолго вырваться на свободу, мало кто, из юношей, маршировавших на плацу, смог удержаться от того, чтобы не воскликнуть в душе: «везёт же некоторым!». Спортсменам завидовали все, но все завидовали по-разному и разному!

Шестиклассник Кормушин с «учёным» прозвищем «Календарь», шедший согласно росту в середине первой роты, тоже не прочь был посетить Царское Село, но только затем, чтобы самолично лицезреть Николая второго, и ответить на давно мучавший его вопрос: царь - обычный человек или, всё же, к нему неприменимы общечеловеческие оценки и суждения?! «Хорошо, что «Шаляпин» едет!» – подумал Кормушин об однокорытнике* Горчакове, которого он считал единственным из спортсменов способным объективно описать царя.

В то же самое время фантазия кадета Пастухова, шедшего впереди Кормушина, крутилась исключительно вокруг «райского места» в смысле «харчей и бытовых условий», где «любимчикам начальства» в скором времени предстоит «кейфовать». «Конечно, любимчикам!» – обиженно рассуждал Пастухов. – «Иначе чем оправдать присутствие в команде «Шаляпина»! Стреляю я не хуже его, а, как человек Горчаков просто зазнавшаяся скотина и больше никто!» Пастухов сто раз пытался подружиться с Горчаковым, но тот предпочитал держать с ним дистанцию. «Ещё бы, у него отец – вице-губернатор, а у меня – простой лавочник!» - рассуждал Пастухов. – «Не исключено, конечно, что Горчаков узнал, что я - еврей?! В этой стране нас никто не любит, включая царя! Эх, чёрт, и угораздило же меня родиться в России!» Пастухов настроился лелеять обиду на зазнавшегося Горчакова, на глупое корпусное начальство, его не замечающего, на русского царя – антисемита, на собственного отца еврея, на собственную маму еврейку, и вообще на весь мир, но был сбит с мысли окриком фельдфебеля первой роты Анкина, на этом занятии подменявшего полковника Бредихина.

- Пастухов, спрячь пузо, обронишь!

«Тоже мне деревня - «обронишь»!» – мысленно огрызнулся Пастухов.

- «Ванилька», ежели из-за тебя Анкин отправит нас на «журавлиный шаг» – получишь! – услышал он горячий шёпот позади себя.

Не оглядываясь, Пастухов бросил через плечо:

- Ещё раз так назовёшь - сам получишь!

Короткая перепалка окончательно испортила Пастухову настроение. Она напомнила ему о том, что, как бы он ни старался, а он очень старался: сколько бы ни просил, а он не просто просил, а умолял; сколько бы ни платил, а он платил одному «рогатому»*, обещавшему решить проблему; сколько бы ни дрался, а дрался он три раза – поменять прозвище «Ванилька», на более благозвучное - неосуществимая мечта. По всей видимости, у Пастухова оставался единственный путь: перевестись в Вольский кадетский корпус, куда со всей России ссылали особо провинившихся, и где, по слухам, вновь прибывшим давали реальный шанс начать жизнь с нуля. «Но об этом даже думать не хочу!» - сказал себе Пастухов и, презрительно поджав тонкие губы, уставился в спину впереди идущего кадета.

Спина эта принадлежала выпускнику-семикласснику по фамилии Де-Конор, носившему наипочетнейшее прозвище «Майор», которым удостаивают исключительно за выдающиеся заслуги. Заслуги Де-Конора состояли в том, что он умудрился дважды остаться на второй год: в пятом и в шестом классах! До него все подобного рода достижения кончались однозначным изгнанием из учебного заведения, но для Де-Конора было сделано исключение, поскольку начальство видело в нём перспективного офицера.

Де-Конор относился к довольно многочисленной категории молодых людей, для которых основным, не считая желание родителей, побудительным мотивом поступления в кадетский корпус явилась всепоглощающая любовь к военной форме. И сегодня, разглядев на спортсменах абсолютно новое обмундирование, Де-Конор буквально впал в ярость, знакомую всем, кто хоть раз был обманут в чём-то самом сокровенном самым близким человеком. Дело в том, что в кадетском обществе давно циркулировали слухи о планах начальства одеть спортсменов во что-то доселе невиданное: «офицерскую обмундировку», причём практически «за просто так», то есть «на халяву», то есть бесплатно! (Право слово, нельзя же серьёзно относиться к намерению удержать у спортсменов за всё про всё по семь рублей, да и то по окончанию учёбы!). Исходя из своего большого жизненного опыта, Де-Конор до последней минуты в это не верил, называл эти слухи бредом. И вот теперь, оказавшись перед свершившимся фактом, ему ничего не оставалось, как только от досады скрипеть зубами, и завидовать обладателям, подогнанных «под нуль» шинелей из серого сукна с умопомрачительным голубоватым отливом; фуражек с высоченными тульями и тонкими подбородными ремнями; башлыков с издевательски весёленькими кисточками по концам; и таких фантастических причиндал, как матерчатые, мышиного цвета наушники, перчатки, надо полагать, из верблюжьей шерсти; ну, и, наконец, сапогами из тончайшей лакированной кожи со скошенными каблуками, называемых – лаки по цене не меньше 24 рублей 50 копеек за пару! «Лаки есть лаки!» – вздыхал Де-Конор. – «На лаки никаких денег не жалко! Были бы мои родители нормальными, дали бы денег на «лаки», а то, только и знают долдонить – «учись лучше», «учись лучше»! Слово чести: брошу пить, курить, карты, баб, чёрт их дери, но добуду себе лаки! Хотя, само собой, без курева будет тяжеловато! Вопрос – где достать деньги? Можно молодняк потрясти, у них всегда найдётся лишний рублик! Да, что мелочиться; ради такого дела не грех и старшеклассников пощипать: например - «Жеребчика», у которого, говорят, появился швейцарский складной ножичек, стоимостью не меньше десятки! С учётом того, что Жеребчику сегодня предстоит, этот ножичек ему никогда не понадобиться!» - почему-то решил Де-Конор и двинул локтем в бок соседа слева.

- «Жеребчик», да или нет?

- Ты чего, «Майор», спятил?! – дёрнулся «Жеребчик», он же Лупандин, и, несмотря на то, что удар вышел слабым, вскользь, сморщил лицо так, как морщатся при сильной боли, наперёд зная, что это должно понравиться «Майору» и, возможно, защитит от повторного тычка.

- Я говорю – сегодня не подкачай, народ ждёт! – угрожающе прошипел Де-Конор.

- Д-да, конечно, само собой, – подобострастно улыбнулся Лупандин и весь сник. Де-Конор вернул его на землю. Башлыки спортсменов, точнее кисточки на башлыках, буквально пронзили сердце Лупандина. Он с такой неимоверной яростью возжелал заиметь такую роскошную вещицу, что даже на время забыл о том, что ему предстоит сделать совсем скоро: сегодня, в обед, а, вернее, не сделать, поскольку утром им было принято окончательное решение - не делать того, что он обещал под давлением «рогатых», пусть, даже с гораздо худшими для себя последствиями, чем, если бы он оправдал ожидание кадетского сообщества, или «народа», как выразился Де-Конор

- Третья шеренга, слышу разговорчики в строю! - раздался зычный рык фельдфебеля Анкина. – Почто задницы отклянчили? Серем на ходу? Вот, оставлю третью шеренгу на неделю без булочек, гляди – сразу полегчает!

Фельдфебель Анкин имел репутацию человека, не бросающего слов на ветер, и потому третья шеренга имела все основания приуныть. Лупандин же расстроился до слёз. Мало того, что неизвестно каким кошмаром закончиться для него сегодняшний день, а тут ещё фельдфебель, норовящий своим решением поставить жирный крест на мечте: поскольку никакой другой возможности приобрести башлык с кисточками, как только выменять на пять пшеничных булочек, Лупандин не видел. Более того, он даже определился с кем из спортсменов «ударить по рукам» - это был Горчаков – единственный из всех, с кем можно договориться на такой мен, остальные – меньше, чем за семь булочек и разговаривать не станут.

Между прочим, в третьей шеренге нашёлся один кадет, а именно шестиклассник Осовский по прозвищу «Оса», который остался равнодушным к угрозе фельдфебеля, да и то, потому только, что был занят отбором из числа спортсменов кандидатуры, кому следует устроить показательную «тёмную», чтобы «спортсмены не задавались». Признаки «задавания» Осовский находил буквально в каждом спортсмене.

Подобный строй мысли, не характерный для шестиклассника, а допустимый лишь для кадета выпускного – седьмого класса, объяснялся огромным желанием Осовского получить статус «рогатого».

Поимённо перебрав спортсменов, Осовский остановился на кандидатуре Горчакова, вина которого, помимо того, что он – спортсмен, заключалась в том, что по слухам, его, будто бы, собираются сделать старшим второго отделения шестого класса. Суть в том, что Горчаков числился экстерном, в то время, как традиционно, на это место назначались исключительно интерны*, к которым относился сам Осовский.

Помимо этого, в пользу того, что Горчаков - лучшая кандидатура для тёмной, говорил и тот факт, что «Шаляпина» недолюбливает Де-Конор, с которым Осовскому удалось не просто сойтись, но даже и взять верховенство над ним. Отыскав глазами будущую жертву, Осовский улыбнулся.

***

Строевое занятие находилось в самом разгаре, когда на деревянном крылечке корпусной столовой блеснул лысиной и огромными рыжими усами, закрученными по концам колечками, начальник кадетского корпуса генерал-полковник Пётр Петрович Свербеев.

С подобающей высокому чину осторожностью, генерал сошёл по трём обледеневшим ступенькам, расправил плечи, и, затем, взявшись двумя руками, дёрнул себя за усы с такой силой, словно имел намерение избавиться от этого наиважнейшего для пятидесятилетнего мужчины полового признака. Но для всех, кто его знал, это был верный сигнал, что начальник находится в чрезвычайно скверном настроении.

– Так-с! – выдохнул генерал и направился к бровке плаца, чтобы оттуда приветствовать марширующие роты, успевшие к этой минуте добровольно проникнуться обязательным «восторженным трепетом перед начальством». Благодаря чему господам ротным офицерам без дополнительных усилий удалось должным образом выровнять шеренги, обеспечить должную силу печатанья шага и пр. Заняв позицию, генерал приветствовал первую роту, точно так, как если бы это был уже гарнизонный смотр.

- Здорово, орлы-выпускники!

Сто пятьдесят орлиных ртов, набрав воздуху в лёгкие, грянули:

- Здражелавашвыспрево!

- Молодцы!

- Ура! Ура! Ура!

Генерал всматривался в лица кадетов, и улыбался, но мысли его были не здесь, а в столовой, где десять минут назад у него состоялся крайне неприятный разговор с корпусным экономом, генерал-майором Миллером. Эконому вдруг взбрело в голову потребовать, причём, в ультимативной форме, чтобы он, «наконец», использовал «все свои связи» для увеличения суммы, выделяемой на питание личного состава «поскольку цены на продукты растут каждодневно и, нынешних 12,5 копеек на душу, уже решительно не хватает!». «Ну-с, предположим, выйду я наверх, слава богу, связи ещё остались, ну и дальше что?» - рассуждал генерал Свербеев. - «Пятьдесят на пятьдесят: либо найдутся умники, которые напомнят, что идёт война и, что на фронтах неделями не видят свежего мяса; либо просто посмеются надо мной, а не дай бог до царя дойдёт: этот малахольный разбираться не станет: выгонит взашей с должности. Желающих на моё место хоть пруд пруди! Что тогда? Кто позаботиться о моей семье: жене, детях, внуках? Миллер, который сам едва концы с концами сводит?! Это –бабка надвое сказала! Но, главное даже не это: весь вопрос в том, что станется после меня с корпусом? Здесь всё держится на моём авторитете, и моём попечительстве. Уйду, через два месяца здесь всё развалиться! Прахом пойдёт труд всей моей жизни! А кадетики меня любят, смотри, как шейки тянут, и в глазах – собачья преданность! Как ни крути, а это и есть наиглавнейший результат моей работы! Жаль только, что не все, кому нужно, это понимают!» - подумал старый служака и слеза умиления приготовилась выкатиться из его левого глаза, но не выкатилась.

Подобно первой, генерал приветствовал вторую и третью роты, и, оставшись, в общем и целом, довольным состоянием вверенного ему личного состава, принял решение побеседовать со спортсменами, «дабы взбодрить их и, так сказать, вселить уверенность перед отъездом в Царское Село». К

К гимнастическому городку он направился, как положено, по бровке, в обход плаца; и вот, когда до цели оставалось двадцать шагов – не более, произошло нечто странное, что поставило начальника корпуса в крайне затруднительное положение. Можно сказать, перед самым его носом отряд Бредихина примкнул штыки, взял «на плечо» и, перестроившись в колонну по два, зашагал прочь от генерала, надо полагать, в сторону стрельбища! Случайно ли так вышло, или преднамеренно – не понятно, но, как бы то ни было, чтобы не попасть в смешное положение, генералу Свербееву пришлось сделать вид, будто бы он изначально имел намерение наведаться в котельную, которая находилась в непосредственной близости от гимнастического городка. При этом его посетила крайне неприятная мысль: что, если полковник Бредихин сделал это нарочно, чтобы унизить его?! Следом, в его голову пришла другая мысль: что, если и генерал Миллер руководствовался злым умыслом, провоцируя его обратиться наверх с нерешаемым вопросом? «Ах, какие времена! Какие нравы! Не знаешь, с какой стороны ждать удара!» – сокрушался Пётр Петрович, защищаясь ладонью от предполуденного солнца, лучи которого, будто в издёвку, отражаясь от ружейных штыков, удалявшихся спортсменов, ослепляли его.

- Вот это да, сам Пётр Петрович! – воскликнул кочегар Маковкин, разглядев в чаду котельной начальника корпуса. – Это что ж такое должно было случиться, чтобы начальство соизволил сюда заглянуть? Уж не немец ли вошёл в город?!

- До этого, надеюсь, не дойдёт! – грустно улыбнулся генерал Свербеев. – Ты, как тут: жив-здоров?

- Жив-то, жив, а насчёт здоровья умолчу. Да и тебе, знаю, в плане здоровья, похвастаться особо нечем.

- Ай, лучше не думать! Маковкин, у тебя выпить найдётся?

- Что так?

- Лучше не спрашивай.

- Не буду. А выпивку завсегда держу, вдруг, думаю, Пётр Петрович нагрянет с проверкой!

- Успокойся, мне не до проверок, Считай, пришёл старого друга навестить. Ты ведь мне – друг?

- Можешь не сомневаться. Ну, коли не с проверкой, тогда милости прошу за стол. Только у меня – чистый спирт. Будешь?

- Буду, - ответил Свербеев и пояснил. – Настроение ни к чёрту!

Не прошло и десяти минут, в котельную вбежал, раскрасневшийся от бега офицер небольшого росточка в чине подполковника. Это был корпусной инспектор, постоянный представитель вышестоящей организации, а по сути «глаза и уши» главного управления военно-учебными заведениями России. Генерала Свербеева он застал в расстёгнутой шинели и без папахи, в процессе беседы с кочегаром Маковкиным, беседы доверительной: о чём свидетельствовала генеральская рука, покоившаяся на плече кочегара.

- А-а-а, инспектор! Легок на помине! – воскликнул генерал, не меняя позы. - И какого, простите, чёрта вы пожаловали? Что вы всюду бегаете за мной, простите, как собачонка?! А-а, вы, никак, материалец для очередного доноса собираете? Ну-ну! Метите, любезный, на моё место?! Вот вам, простите, а не место, – сказал Свербеев и свободной рукой показал подполковнику комбинацию из трёх пальцев, известную как кукиш. - Эх, людишки, и что вам всё неймётся!? И когда только угомонитесь?!

На глазах побледневший подполковник, деревянным голосом произнёс:

- Простите, генерал, я по срочному делу: телеграмма из управления.

- Опять?! – усмехнулся Свербеев. – Ну, читайте, что вы там ещё понапридумывали.

- Телеграмма за подписью начальника управления, - доложил инспектор, и, кашлянув в руку, продолжил. – «Настоятельно рекомендую в текущем году воздержаться от участия в предстоящем смотре гарнизонных войск, по причине неблагонадёжности отдельных маршевых и резервных частей». Это- всё.

- Что?! – воскликнул генерал Свербеев и неловко поднялся из-за стола. - Вот оно, началось! Добились-таки, паршивцы! – сказал генерал, называвший «паршивцами» газетчиков и прочих либералов, открыто призывавших последнее время к свержению монархии. – «Ненадёжность частей»! Что это, как не признак грядущего хаоса! Попомните мои слова: для России началась чёрная полоса! Ах, сволочи! Ах, предатели!

- Разрешите идти? – напомнил о себе подполковник.

- Эх, инспектор, и что вы за человек?! – лимонно поморщился Свербеев. - Я вот не помню, чтобы вы, хотя бы раз принесли мне хорошую новость! В старину, между прочим, за плохие новости, сами знаете…

- Что вы этим хотите сказать?

- Ничего. Свободны!

Инспектор вышел. Кочегар Маковкин укоризненно покачал головой:

- Пётр Петрович, ну, скажи на милость: чего ты так с ним? Ты же не знаешь: он ли копает под тебя, аль кто другой, тут, как ты сам любишь говоришь: «пятьдесят на пятьдесят» будет...

- Это я так говорю?

- Ну, не я же. За тобой даже кличка эта привязалась…

- Пятьдесят на пятьдесят?! – поразился Свербеев

- О чём и речь. Не хорошо это. Ну, сейчас не об этом: ты инспектора поди на всю жизнь обидел! Зачем? Как после такого, вам с ним вместе служить?! Ты, Пётр Петрович, не серчай, но я прямо скажу: ты здесь всему голова и твоя первейшая обязанность из врагов друзей делать, а ты всё наоборот норовишь: врагов себе лепишь! Не правильно это!

- Много ты понимаешь! – воскликнул Пётр Петрович. – Этот инспектор, что б ты знал, из тех, кому с… в глаза, всё – божья роса. Ну его, к чёрту!

Впрочем, старик, отчасти ты прав: ну, ничего: я ему премию выпишу, вот и помиримся, хотя премия – лишнее, мы и без всякой премии помиримся, поскольку деваться-то инспектору всё одно некуда! – сказал Пётр Петрович и громко рассмеялся.

***

Тем временем строевая подготовка подошла к концу. Прозвучала команда: «разойтись», и насмерть усталые кадеты разбежались по дортуарам или, как тогда уже было принято по-новому говорить: казармам, приводить себя в порядок. Все желали, как можно быстрее оказаться в столовой, поскольку, о завтрака не было, а от утренней пшеничной булочки и сладкого чая в желудках не осталось и следа.

Почти одновременно со всеми, вернулась со стрельбища и партия спортсменов. Голодны они были не меньше других, но в отличие от всех им надлежало сдать винтовки в оружейную комнату (хорошо полковник Бредихин не заставил чистить, а поручил это муторное дело ротным дядькам), затем переодеться в повседневную форму, а своё «офицерское» обмундирование сдать до завтрашнего утра на хранение в цейхгауз.

Встав в очередь к окошку цейхгауза, Горчаков обратил внимание на то, что каптенармус «Кузьмич», бросал на него цепкие взгляды, что само по себе было необычно и даже странно. И потому, когда подошла очередь, Горчаков с улыбкой спросил:

- «Кузьмич», с тобой всё в порядке?

- Со мной-то всё в порядке, я в тепле, а вот вы, поди, подмёрзли в юнкерской шинелке?

- Почему же «юнкерской» – офицерской! – почти обиделся Горчаков.

- Здрасьте вам! Разве ж я не видел офицерских! У тех-то сукно тонкое, а эта самая, что ни наесть – юнкерская, и не спорьте. Может, ещё скажете, что и ноги не закоченели в лакированных сапожках?

- Ей-богу, ни капельки!

- Знаю я, как не замёрзли! Сам молодым был: ради форсу готов был босиком по снегу скакать. Ладно, я вот чего… – сказал каптенармус, и вдруг, наклонившись к Горчакову, прошептал на ухо. - Это вот вам.

- Что это?! Письмо?! – испуганно отшатнулся Горчаков, и, убедившись, что никто из товарищей на них не смотрит, облегчённо выдохнул. - От кого?

- Мне велено передать, а кем велено говорить не велено, - с хитрой улыбкой ответил старик.

Дальше пытать доморощенного «рostillon d’amour» Горчаков не стал: во-первых, была опасность покраснеть (свою привычку: чуть что краснеть, он ненавидел), а, во-вторых, дали сигнал к обеду.

***

С первой секунды, как только письмо оказалось в руках Горчакова, у него не было сомнений в том, что послание было от девушки и, следовательно, любовным. Шедший от конверта едва уловимый аромат ландыша, напомнил ему декабрьский, прошлого года корпусной бал по случаю тезоименитства Государя Императора, в котором приняли участие воспитанницы частной женской гимназии г-жи Абрикосовой. В большинстве своём девушки благоухали именно этим, очень модным в то время запахом - ландыша. Автором письма вполне могла быть одна из трёх девиц, с которыми в тот вечер Горчакову пришлось вальсировать. И это едва не испортило ему настроение, поскольку ни одна из партнёрш не отвечала его вкусу, то есть не могла быть причислена к числу хорошеньких. Однако, по здравому размышлению, Горчаков нашёл данный факт не столь существенным в сравнении с грандиозностью самого события – получения им первого в жизни письма от девушки! «То ли ещё будет!» – как бы в шутку подумал Горчаков, но тут же отругал себя за самонадеянность, но опять-таки, кажется, в шутку. Между тем, его любопытство росло с каждой секундой и в один момент стало просто невыносимым. Открыть письмо прилюдно Горчаков не решился из-за риска стать объектом злых шуточек, на которые кадеты скоры, впрочем, как и все мальчишки на свете. Единственным местом в казарме, где можно уединиться, была, так называемая, «шинельная» - комната для хранения старых, негодных шинелей и бушлатов. Но во внеурочное время, как правило, эта помещение было занято. Горчаков принял решение наведаться в «шинельную» после обеда. Тем более, что у спортсменов, во второй половине дня, как таковых уроков не было, а лишь последняя, перед командировкой, спевка гимна и строевой песни, с которой они должны будут показаться перед очами императора. То, что учитель пения отпустит на пять минут с репетиции, Горчаков не сомневался – у них были прекрасные отношения. Как только учитель вошёл в класс, Горчаков поднял руку.

- Что случилось? – спросил учитель, недовольным голосом.

- Господин Завалишин, позвольте выйти. Мне нужно.

- Послушайте, Горчаков, это, как-то… неожиданно, а потерпеть нельзя?

По классу прошёл смешок.

Как всегда, в подобных случаях, в классе нашёлся «адвокат» из числа самых догадливых.

- Горчаков «фридриха»* подхватил! Отпустите его, а то – беда!

- Тишина в классе! – потребовал Завалишин.

Учителю пения предстояло принять непростое решение: с одной стороны, Горчаков числился первым запевалой (отсюда, кстати, и прозвище – «Шаляпин»), и на него г-н Завалишин возлагал особую надежду, особенно при исполнении строевой песни, автором которой, являлся сам Завалишин; и таким образом, по большому счёту, репетиция без Горчакова теряла смысл, но, с другой стороны, по тем же самым соображениям отказать Горчакову, и испортить ему настроение, было непедагогично. В итоге Завалишин пошёл на л компромисс:

- Так и быть: гимн, мы как-нибудь без вас, а к строевой ,будьте любезны вернуться!

***

До «шинельной» Горчаков добрался, не встретив ни души, но на этом везение закончилось: в комнате он застал сразу троих: Лупандина, сидевшего с лицом затравленного зверька на табурете, тучей нависшего над ним Де-Конора и, стоящего чуть поодаль в наполеоновской позе, Осовского.

- Ба, какие люди: «Шаляпин» собственной персоной! – воскликнул Осовский.

- На ловца и зверь! – усмехнулся Де-Конор. – Только что тебя вспоминали.

- Интересно знать - в какой связи? - спросил Горчаков.

- Не слушай его, - сказал Осовский, строго взглянув на Де-Конора, - это он так просто. Ты, что хотел?

- Папироской не угостите…в долг? – не сразу нашёлся Горчаков.

- Да, ты разве куришь?! – удивился Осовский.

- Не курю, но когда-то же нужно начинать.

- Гениально сказано! А что, «Майор», ради такого дела, не грех «Шаляпину» выдать штуку из наших запасов!– предложил Осовский.

- Легко! – согласился Де-Конор и, не меняя позы «тучи», достал из брючного кармана пачку «Дюшес», встряхнул её, да так ловко, что из всей пачки выдвинулась одна папироса. – Держи, «Шаляпин», и не кашляй.

Поскольку нужно было что-то говорить, Горчаков, разминая пальцами папиросу, спросил:

- Воспитываете «Жеребчика»?

- А то! – сказал Де-Конор, замахнувшись на Лупандина. – Представь, мало того, что он сдрейфил. так ещё и признался, что и не собиралась держать слово! Как дам сейчас!

Лупандин зажмурился и выставил перед собой руки:

- Ничего я не сдрейфил, и ничего такого не говорил! Я уже замучился им доказывать! «Шаляпин», хоть ты рассуди....

- Умолкни, тварь! – приказал Де-Конор.

- Нет, пусть скажет, - рассудил Осовский. – Перед смертью всегда дают последнее слово.

- Перед смертью?! О – да! Ха–ха-ха! - дьявольским смехом зашёлся Де-Конор. – Говори, тварь, последнее слово!! -

- Господи, ты, Боже мой! Что вы такое говорите! - пропищал не своим, тонким голоском Лупандин и, всхлипывая, затараторил. – Говорю же: я уже взял кулябу в руки, чтобы, значит, кидануть её в эконома, и сразу почувствовал что-то не то: куляба какая-то не такая, вроде бы, как такая, но как бы и лёгкая очень, будто вся каша из неё вытекла, будто бы осталась одна оболочка из хлебного мякиша! Вот я и подумал, какой смыл бросать кулябу без начинки, ведь ни какого эффекта не будет! Ну, и не стал.

Монолог плачущего Лупандина Де-Конор слушал с выражением зубной боли на лице и вертел головой, как это делают люди, когда желают, но не могут остановить говорящего. И когда у него появилась, наконец, возможность вставить слово, крикнул:

- «Жеребчик», хватит сказки рассказывать! – и кулаком нанёс удар по короткостриженой голове Лупандина.

- Ой! За что?! Я не виноват, я правду сказал: мне так показалось!

- Не виноват?! Показалось! Скажи – в штаны наложил? Признавайся, гад! Признавайся, тварь! – и после каждой просьбы - признаться на голову Лупандина падал огромный кулак Де-Конора.

- Ой! Ай! Ой! – верещал Лупандин.

- «Майор», прекрати! - не выдержал Горчаков. – Искалечишь парня.

- Не понял?! - выпрямил спину Де-Конор.

- «Майор», погоди-ка, позволь мне, - вмешался Осовский. – Извини, «Шаляпин», но я тоже что-то не понял: ты, что решил заступиться за «Жеребчика»?

- Нет, я просто хочу сказать, – ответил Горчаков, сжав папиросу так, что из неё высыпался табак, – поручая что-то человеку, сначала нужно подумать – способен ли он на это. У каждого свой предел возможности.

- Да, что ты говоришь? А мы, дураки, и не знали! Теперь будем знать, спасибо за науку, - Осовский поклонился Горчакову в пояс. – Ну, допустим, ты прав: «Жеребчик» взялся не за своё дело, но, как быть с тем, что он сам взялся за это, его никто не просил, не крутил ему руки. Он дал слово, и не сдержал его! Что с этим делать?! А ты, как вижу, решил за него заступиться. А между прочим, что по нашему неписаному закону: несдержанное слово кадета, переходит на того, кто берёт этого человека под защиту?!

- Такое правило есть, не спорю, - подыскивая слова, сказал Горчаков. – Но я вовсе не защищаю Лупандина. Я просто не хочу, чтобы его били.

- Это - одно и то же! – сказал Осовский. - Подтверди, «Майор».

- Ясно: что в лоб, что по лбу!

- Послушайте, пусть будет по-вашему: защищаю! Хорошо, но в данном случае, обязательство Лупандина не может на меня перейти,…

- С чего бы это?! – спросил Де-Конор.

- С того, что, я принципиально против вашей дурацкой затеи с «расстрелом» эконома. Генерал Миллер, по-моему, неплохой человек,а то, что он закормил нас гречневой кашей, так это не его вина. И уж вам так хочется наказать Лупандина, так оштрафуйте его: возьмите с него денег, сколько сочтёте нужным, вот вам и решение!

- А что – это мысль! Ты, как, «Оса»?! – сказал Де-Конор.

- Нет, «рогатые» решили – «расстрел», общество ждёт «расстрела», значит, должен быть «расстрел»! И гречневая каша тут совсем не причём. Наша задача – искоренить в нашем корпусе германский элемент!

- Какой же Миллер немец?! - воскликнул Горчаков. – Все знают, что он родились в России!

- Не имеет значения! Он по крови – немец.

- По твоей логике получается и «Майор» тоже не русский: судя по фамилии - голландец! – сказал Горчаков.

- Чего ты несёшь?! – возмутился Де-Конор.- «Оса», хватит с ним разговаривать?! Не видишь, «Шаляпин» в штаны наложил. Ничего страшного, «Жеребчик» доведёт дело до конца, иначе бить буду, как в бубен. Вот так!

И последовал новый удар по голове Лупандина, сильнее предыдущих.

- «Майор», чёрт тебя подери, я же сказал: хватит бить «Жеребчика»! – напрягся Горчаков.

- Даже так? Ну, вот, всё и решилось! – улыбнулся Осовский. – «Майор» отпусти человека, а ты, «Жеребчик», беги за кулябой, отдашь Шаляпину. Он теперь вместо тебя.

Лупандина буквально подбросило вверх, вскочив на ноги, он залепетал:

- Конечно! Само собой! Передам в лучшем виде! Ох, мама дорогая!

- Слушайте, господа, может, хватит заниматься ерундой?! – возмутился Горчаков, но его уже никто не слушал: в «шинельную один за другим ворвались два кадета. Сами по себе небольшого росточка, а в полумраке комнаты и вовсе казавшиеся крошечными, они с разбегу уткнулись в Де-Конора, который схватив одного за воротник, легко поднял его в воздух, от чего голова провалилась внутрь рубашки, а второй, сделав несколько удачных попыток увернуться, в конце концов, тоже был схвачен, но за рукав.

- Стоять! Не дёргаться! Кто такие?!– кричал Де-Конор голосом фельдфебеля Анкина.

Кадетики, словно пойманные рыбы, потрепыхались немного, и, осознав бесполезность, затихли.

- Отвечать, коли спрашивают!

- Меня…я…. – послышался глухой голосок внутри рубашки.

Де-Конор поставил малыша на ноги. На свет явилась взлохмаченная голова, с ярко-пунцовыми щеками:

- …ученик первого класса Вдовин Тарасик, а это мой дружок Гоша Бибиков.

- Понятно: сугубые звери! – ядовито констатировал Де-Конор – Вы, разве не в курсе, что зверятам вход в «шинельную» категорически запрещён?

- Знать- то мы, конечно, знали, но у нас отменили урок, и мы решили в догонялки сыграть и…и …заигрались, – признался пунцевонощёкий Вдовин Тарасик. – Господа, «рогатые», простите нас, пожалуйста, мы не нарочно! Думали: нет здесь никого. Будьте так милостивы, отпустите нас, пожалуйста! Будьте уверены, с нашей стороны подобное более не повториться!

- Ишь, дипломат какой! – улыбнулся Де-Конор. – Слушайте сюда: вы допустили сугубое хамство и будете строго наказаны. Однако, сегодня я добрый, и предлагаю вам самим выбрать себе наказание: «пырье масло», «волос-крикун» или «кукунька»?

«Зверята» пошептались между собой.

- «Кукунька» - заявил Тарасик.

- Да, вы разве ты знаешь, что такое «кукунька»? – поинтересовался Осовский.

- Так точно, это когда костяшкой пальца, с силой проводят ото лба к затылку и обратно. Верно?

- Видал, «Майор», какой грамотный молодняк пошёл! – улыбнулся Осовский.

- Ну, «кукунька», так кукунька, - сказал Де-Конор.

Лупандин, будто на уроке, поднял руку:

- Господа, прошу слова!

- Валяй, - разрешил Осовский.

- «Кукунька» - для них слабовато. Предлагаю «воробьиный завтрак». У меня, случайно, с собой спичечная коробка с сушёными мухами….

- О, сушёные мухи! Это – шик! – обрадовался Де-Конор и вопросительно посмотрел на Осовского.

- Почему нет, – согласился тот.

Де-Конор потёр руки в предвкушении стоящего дела, распорядился:

- «Жеребчик», давай своих животных. А вы, зверята, становитесь ко мне ближе. Вот так. Смирно! Глаза закрыть, рты открыть! И смотрите у меня – увижу, кто муху не проглотит, а за щеку спрячет, накажу, на месяц без булок и кваса оставлю, или нет, лучше по десять рублей штрафу заплатите, каждый, – сказал Де-Конор и пояснил специально Осовскому. – Хочу «лаки» себе прикупить.

- Делать тебе нечего – в них ноги мёрзнут, - заметил Осовский.

- Зато красиво, - улыбнулся Де-Конор, вытаскивая из спичечного коробка муху. – Первая пошла…

Горчаков, с нетерпением ожидавший, когда этот дурной спектакль закончиться, чтобы поставить точку в разговоре о своём участии в «расстреле эконома, не выдержал: и, глядя в глаза Де-Конору, сжав зубы, произнёс:

- «Майор», прекрати издеваться над малышнёй, немедленно отпусти

- Ну, всё, «Шаляпин», ты сам напросился! – вздыбился Де-Конор и сделал шаг к Горчакову.

Осовский встал между ними:

- Мужики, остыньте! Малышня – кыш отсюда! «Майор», успокойся, видишь, «Шаляпин» нервничает! Это понятно: у него сегодня трудный день. А тебе «Шаляпин», советую: кулябу бросай в спину эконому, и…, главное – не смотри на него, авось он тебя не вычислит. И вот что: сделать всё нужно во время полдника и…. никаких отсрочек! А теперь быстро расходимся!

- Может, хватит, нести чушь… - начал Горчаков, – Подождите! Куда вы?! Я с вами не договорил. Слышите?! Я не собираюсь…

Ответом ему стал стук двери, закрывшейся за Осовским, Де Конором и Лупандиным («зверята» выскочили раньше). Горчаков остался один. Он было присел на табурет, но почувствовав тепло, оставшееся от Лупандина, вскочил. Он вполне осознавал, что глупейшим образом попал не просто в нелепую, смешную историю, но в историю, которая может закончиться для него очень скверно. И никак не мог в это поверить. «Так не бывает: чтобы пять минут назад было всё хорошо, и вдруг стало так всё плохо!» - говорил он себе. – «Непременно, непременно должно что-нибудь произойти, и всё станет, как прежде!»

С этой мыслью он вышел из «шинельной» и тут же натолкнулся на Лупандина, который налетел на него как-то сверху, глубоко и крепко, всем тело обнял и зашептал в ухо:

- «Шаляпин», спасибо тебе, выручил, превыручил! Никогда не забуду! Отныне - ты мой лучший друг! В знак дружбы предлагаю тебе пять пшеничных булочек, а ты, взамен, отдашь мне свой башлык с кисточками, естественно, не сейчас, а когда вернешься из командировки, - прошептал Лупандин и, желая насладиться впечатлением от своего предложения, чуть отстранился. Однако, не найдя на лице Горчакова ничего, кроме брезгливости и откровенного презрения к себе, отступил на шаг, и с гримасой уязвлённого самолюбия и ненависти произнёс:

- На, держи!

- Что это?

- Как что? Куляба!

- Зачем? Мне не нужно! Я не возьму!

- Хм, дело твоё – не хочешь не бери, мне всё равно, - сказал Лупандин и, положив свёрток к ногам Горчаков, что-то насвистывая себе под нос, ушёл.

Горчаков смотрел на грязный газетный свёрток, будто нарочно повернутый к нему страшной фотографией - мёртвой головы Распутина, и, кажется, только в эту минуту, до его сознания стала доходить вся серьёзность и неразрешимость ситуации, в которой он оказался. Сделать то, что ему навязали Осовский и Де-Конор, означало с вероятностью сто процентов быть отчисленным из корпуса, причём с «волчьим» билетом, после чего, с карьерой военного, конечно же, придётся попрощаться! С другой стороны, отказ участвовать в «расстреле» эконома, неизбежно приведёт к тому, что кадетское сообщество сочтёт его трусом, уж Де-Конор и Осовский постараются, и тогда единственным способом защитить своё достоинство станет добровольный уход из корпуса. «Господи, как случилось, что такой умный, сильный, смелый, талантливый, самодостаточный человек, как я, умудрился оказаться в таком идиотском, и, главное, безвыходном положении?!» – воскликнул Горчаков. Ответа он не находил, возможно потому, что по молодости лет даже и сейчас, признать себя не умным, не сильным, не смелым, не талантливым, не самодостаточным он не мог категорически.

Прозвенел колокольчик, возвещавший об окончании первого послеобеденного урока и начале перемены. Послышались гулкие голоса и шаги кадетов. Горчаков схватил кулябу, и, не придумав ничего лучшего, побежал в дортуар, и спрятал кулябу в свою прикроватную тумбочку. Только проделав всё это, он задался вопросом: не означает ли то, что он не выбросил кулябу, а спрятал её, что он решился на «расстрел» эконома?! и сам себе ответил:

- Нет! Никогда и ни за что! – и в эту секунду вспомнил о Кормушине.

- Вот кто мне поможет! – обрадовался Горчаков и бросился искать друга.

Кормушина он нашёл в классе, беседующим…. с Осовским и Де-Конором. После секундного замешательства Горчаков сделал в их направлении несколько шагов, но, грубый смех Де-Конора, к которому с небольшим опозданием присоединился Осовский, а затем и Кормушин, заставил его остановиться. «Уж, не надо мной ли смеются?!» - пронзила его догадка, и, следом, какая-то внешняя сила развернула его, и вынесла вон из класса. Факт общения Кормушина с Осовским и Де-Конором явился для него потрясением. В голове Горчакова включился своеобразный «волшебный фонарь», который вместо кинокартинок проецировал сумбурный калейдоскоп мыслей, сводившиеся к одной, главной мысли: что у него был друг – Кормушин, а теперь его не стало! «Настоящий товарищ не станет общаться с врагами друга, тем более не станет веселиться, когда другу так плохо, так скверно, как не было никогда в жизни!» - говорил себе Горчаков, и, явно желая сделать себе ещё больнее, подумал. – «Да, и был ли «Календарь» мне другом?! Никогда не мог понять, зачем он дружит с такой посредственностью и неудачником, как я!». (Уж, если Горчаков начинал хулить себя, то всегда на «полную катушку») С горькой мыслью, что он остался один на один со своей бедой, Горчаков отправился на репетицию. По дороге ему попался кадет, из параллельного класса, имя которого у Горчакова выпало из головы. Кадет вдруг остановил его и спросил:

- «Шаляпин», а правду говорят, что ты дал слово: «расстрелять» эконома вместо «Жеребчика»?!

- Кто говорит?

- «Майор» и «Оса».

Горчаков ждал подобной подлости от Де-Конора и Осовского, но всё же до последней минуты надеялся, что до откровенной лжи его недруги не опустятся.

- Это наглая ложь! - возмутился Горчаков, и уже собрался рассказать о том, что на самом деле произошло в «шинельной», но по недоверчивой улыбке кадета, понял, что никакие отговорки ему уже не помогут.

- Ладно, иди себе, и больше не слушай идиотов, - сказал Горчаков и пошёл дальше.

Думая о своих врагах - Осовском и Де-Коноре, Горчаков спрашивал себя: «За что они со мной так? Что я им сделал?». Он не стал бы задаваться этим вопросом, если бы знал, что сразу после того, как они покинули «шинельную», Осовский не удержался от бахвальства:

- Ловко я «Шаляпина» загнал в угол! Согласись, господа, это похлеще любой тёмной будет!

- О, да! – согласился Де-Конор, полагавший, однако, что в этом деле есть и его заслуга.

- «Оса», ты – гений! Просто - гений! Гений! - захлопал в ладоши Лупандин.

По пути на репетицию, в голове Горчакова вертелось сразу несколько вариантов дальнейших действий: первый: по совету Осовского бросить кулябу в спину эконому, и затаиться, авось не вычислят; второй, опять-таки, кинуть кулябу, но мимо, и никто не докажет, что это сделано нарочно, и, наконец, третий вариант: перед полдником подойти к Осовскому и Де-Конору и в лицо им заявить, что они убежали из шинельной, не дав ему договорить; подослали к нему Лупандина с кулябой; и, наконец, распространили о нём клеветнический слух, будто бы он дал слово «расстрелять» эконома! «Перечислив всё это, я им скажу: господа, вы прекрасно знаете, что это ложь, и должны немедленно, при всех, признать это. Но знайте: в любом случае я считаю вас подлецами, и намерен требовать сатисфакции: после ужина жду вас на заднем дворе конюшни. Да, и обязательно нужно будет кулябу вернуть, точнее - бросить эту мерзость им в лицо!».

Поскольку первые два варианта были для Горчакова абсолютно неприемлемы: первый, поскольку бросать в спину, с его очки зрения - просто подло; второй, потому, как о преднамеренности промаха будет знать он сам, и, как ему с этим знанием потом жить?! Горчаков остановился на третьем варианте.

Подойдя к закрытым дверям класса, где проходила спевка спортсменов, он остановился, не решаясь войти. «Что там делать: петь? Я не могу!» - подумал он и, как-то вдруг вспомнил о непрочитанном до сих пор письме незнакомки. «Нужно это сделать сейчас» - решил он,- «а то потом всё завертится и будет не до того!» - с грустью подумал он и улыбнулся мысли, что в его положении этот поступок: «будет сродни улыбке человека перед казнью».

Он достал конверт, потерявший уже запах ландыша, и, вынув листок, стал читать. Текст оказался коротким, написанным красивым, чётким подчерком, и, тем не менее, пробежав по нему глазами, он был признать, что ничего не понял! «Ну, уж нет, на сегодня, достаточно соплей!» – разозлился на себя Горчаков и заставил прочитать сызнова, но уже с чувством, толком и расстановкой. «Здравствуйте, г-н Горчаков. В первых строках хочу предупредить, что перед Вами сугубо деловое письмо.» – прочитал Горчаков и подумал: «Ну, и глупо», и продолжил: «В декабре прошлого года на концерте, посвящённом тезоименитству Государя, я имела удовольствие слышать Ваше пение. Не только я, но и другие находят, что у Вас определённо есть вокальные способности. При определённой шлифовке Вы можете добиться больших успехов. Но позвольте быть с Вами откровенной (и без обид!), я не заметила у Вас должного отношения к своему таланту. Возможно, у Вас другие жизненные приоритеты, и это абсолютно Ваше дело, но мне будет искренне жаль, потерять в Вашем лице большого исполнителя. Но, если Вы ещё на распутье то, не сочтите за бахвальство мою уверенность в том, что я, кажется, знаю, как вам помочь открыть самого себя и своё истинное предназначение. Я прошу, нет, я требую от Вас серьёзного отношения к своему таланту: вы обязаны всё бросить и поступить на курсы

вокала, предпочтительнее, конечно, в Италии, у знаменитого маэстро Маркези, но сейчас идёт война. Однако, должна же она когда-нибудь закончиться?! А пока можно подумать о поездке в Москву, где остались ещё достойные учителя. Всё это и другое мне очень хочется с вами обсудить. Предлагаю, встретиться в ближайшее воскресенье, сразу после Вашего возвращения из командировки, в три часа дня в сквере городского театра. Я сама подойду к Вам. PS. Себя не называю на тот случай, ежели ли Вы найдёте моё предложение обременительным или навязчивым или даже смешным. Впрочем, в Вашей порядочности я нисколько не сомневаюсь, как и в том, что ничего дурного об авторе этих строк Вы не подумаете. PS. PS. Приходите непременно, буду ждать». Последняя фраза, имевшая явно игривый оттенок, буквально вывела Горчакова из себя. В его воображении автор предстала пухлой девицей, с круглыми наивными водяными глазами и толстыми губами. «И такая дура собирается учить меня жить?! – в отчаянии подумал он. В этот момент приоткрылась дверь, в коридор высунулась голова учителя пения г-на Завалишина.

- Горчаков?! Вы с ума сошли?! Боже мой! Что вы со мной делаете?! А ну, быстро в класс!

Глава 2.«Расстрел» эконома.

На полдник Горчаков явился, когда все кадеты вошли в столовую и расселись по своим местам, и время для выяснения отношений с Осовским и Де-Конором было упущено. Причиной столь непростительной задержки явилось совершенно загадочное событие: перед столовой он заскочил за кулябой в казарму, однако газетного свёртка на месте не оказалось! Он перевернул всю тумбочку; зачем-то перелистал книги, тетради, и даже дневник, заглянул за и под тумбочку – бесполезно! Исчезновение кулябы повлияло на него странным образом: он будто потерял опору для разговора со своими недругами, именно в том, обвинительном ключе, в котором был задуман, и который совершенно невозможен после полдника, когда придётся только оправдываться. В этой ситуации Горчаков мог думать только о том, как будет оправдываться за потерю кулябы!

Усевшись за стол, Горчаков махом выпил кружку хлебного кваса. От пирога с «размазнёй»*, он отказался. И то, что за его столом никто этому не удивился, стало лишним свидетельством, тому, что народ был в курсе и ждал от него «подвига».

«Идиоты!» - выругался на них в душе Горчаков, а бывшего друга - Кормушина, сидевшего на другом конце стола, «тише воды, ниже травы» и ни разу не взглянувшего в его сторону, он обозвал предателем!

Горчакову ничего не оставалось, как только ждать появления в зале эконома – генерала Миллера. Самым мучительным для него оказалось ожидание тех трёх-четырёх секунд, отсчёт которых начнётся с момента, так сказать, оптимального для броска кулябы, по истечению которых произойдёт всеобщий взрыв разочарования «зрителей», недовольных тем, что ничего не произошло, и тысяча гневных глаз устремиться на него, стреляя словно пулями: трус! трус! трус!!!! Мысли Горчакова путались и метались, как испуганные воробьи! «Что делать?! Хоть беги, куда глаза глядят! Лучше уж с моста в реку, а через неделю обо мне уже никто и не вспомнит! Для чего жил?! Зачем?!»

Но вот дверь кабинета эконома отворилась, и в зале появился генерал Миллер. По обыкновению, свой обход он начался со столов младших классов. Таким образом, рядом с Горчаковым он должен будет минут через пять. И чем ближе был эконом, тем тише, казалось Горчакову, делалось в зале, тем медленнее становились движения самого эконома. Когда до эконома оставалось два шага, и Горчаков начал отсчёт секунд до своего «позора», в этот момент произошло нечто невероятное: из-за стола выскочил Кормушин и каким-то смешным, неловким движением руки, снизу вверх, бросил в эконома нечто бесформенное, которое, ударившись в грудь генерала, осыпалось вниз мелкими частичками, оставив на мундире жирное пятно размером с ладонь. Совершив бросок, Кормушин продолжал стоять, с опущенными руками, затравленно озираясь вокруг. Генерал Миллер, с выражением изумленного удивления, аккуратно переступил, валявшиеся на полу вокруг него сухие кусочки хлебного мякиша, и, не взглянув на Кормушина, и ушёл в свой кабинет. Кормушин посмотрел на Горчакова и улыбнулся ему.

Раздался запоздалый возглас, сидевшего за отдельным офицерским столом, дежурного по корпусу полковника Метельского,

- О, дьявол!

Оставив недоеденным, положенный ему, как дежурному, двойную порцию пирога, он, в сердцах швырнул салфетку, и бросился к Кормушину.

- К-кадет, как вы… п-посмели?! – заикаясь, выкрикнул полковник, очевидно, не понимая ещё, что следует предпринять, но вот губы его тронуло подобие улыбки.

- В-вы арестованы, следуйте за мной! – приказал он и пошёл вперёд, не оглядываясь, уверенный в том, что Кормушин непременно последует за ним.-

В голове Метельского набатным колоколом, звучала одна тяжелая мысль:, во время его дежурства только что, произошло то, за что его вполне могут отстранить от должности и отправить на фронт! На фронте он уже был, и свежи ещё были воспоминания ежеминутного ужаса, от всего того, что там творилось, и повторения чего он никак не желал!

***

Из столовой Горчаков направился к начальнику корпуса. Это было нарушением субординации, и могло иметь серьёзные последствия, но Горчакова это уже не могло остановить. Поручик – помощник генерала, сначала отказывался его пропускать, но, необычная настойчивость кадета, насторожила, и он решил, на всякий случай, доложить.

Вернувшись, поручик, не скрывая своего удивления, сказал:

- Генерал согласился вас принять.

Переступая порог кабинета начальника корпуса, Горчаков попросил Бога даровать ему спокойствие и не позволить выступить красным пятнам на своих щеках. В последней просьбе ему было отказано. Выслушав монолог раскрасневшегося Горчакова, генерал Свербеев, тяжело поднялся из-за стола, подошёл к окну, взяв кувшин, принялся поливать крокусы в горшках, которыми заставлен был весь подоконник.

- Славно, славно! – наконец, произнёс он, не оборачиваясь. – Итак, если я правильно понял: Кормушин совершил преступление вместо вас, и, ежели бы не он, то это сделали бы вы?

- Так точно, господин генерал, – ответил Горчаков и, стараясь быть максимально точным в словах, добавил, – скорее всего сделал бы.

- Славно, славно! И на этом основании вы желаете, чтобы Кормушина отпустили, а вас посадили на гауптвахту вместо него?

- Так точно, это было бы справедливо.

- Славно, славно! – повторил генерал, и, закончив поливать цветы, обтёр руки тряпочкой, лежавшей тут же на подоконнике, и повернулся к Трубицину:

- Голову даю на отсечение, – сказал он, – сейчас вы чувствуете себя героем! Не так ли?

- Никак нет!

- Не лгите самому себе. Вы, Горчаков, ничем не лучше Кормушина: вам обоим наплевать не только на себя, в конце концов – это ваше дело, но вы, не моргнув глазом, готовы растоптать жизнь других ни в чём не повинных людей! Молитесь Богу, чтобы Карл Иванович Миллер не сделал над собой ничего худого! Господи, спаси и сохрани! – сказал генерал и перекрестился на красный угол.

- Мне очень жаль, - тихо произнёс Горчаков.

- Что-то не вериться. Скажу откровенно: у меня возникло огромное желание закрыть глаза на вашу, так сказать, шалость и отпустить вас с Богом, но полагаю, это было бы слишком суровым наказанием для вас, а потому, объявляю вам двое суток домашнего ареста. Из командировки вы возвращаетесь в субботу, утром? Так вот, будьте любезны, до конца субботы и всё воскресенье посидеть дома, под домашним арестом. Да, Горчаков, вы меня огорчили, ничего подобного от вас я не ожидал. А ведь я собирался назначить вас старшим второго отделения. Теперь уж об этом и думать не стоит. Идите.

- Простите, а что будет с Кормушиным?

- Ваш приятель, отсидит положенный срок в карцере и будет отчислен из корпуса! И поверьте для него это наилучший выход?

- Почему? – не удержался от вопроса Горчаков.

- Хотя бы потому, что Кормушин носит очки.

- Очки! – поразился Горчаков, будто ему сообщили, что Кормушин - турок.

- Да, носит. Увы! Но ничего страшного: ваш друг не без способностей, с задатками стать прекрасным инженером, возможно, известным литератором, или, не ко времени будет упомянуто, философом, но никак не военным. Вы же, Горчаков, совсем другое дело: по учёбе вы в пятёрке лучших; отменный запевала, спортсмен! После выпуска из корпуса вас ждёт блестящая карьера: захотите в артиллерийское, захотите в инженерное училище, а там - прямая дорога в академию генерального штаба, и, глядишь, в министерство, и, чем чёрт не шутит, через двадцать лет, станете военным министром! Подумайте об этом. Ступайте, у меня от вас голова заболела, и только посмейте плохо выступить в Царском Селе!

Горчаков вышел из кабинета начальника корпуса генерала совершенно сбитым с толку. Он не только не помог другу, но, кажется, ухудшил его положение. «Кормушин носит очки, и ничего мне не сказал!» - думал Горчаков. Он был настолько удручён этим обстоятельством, обстоятельством, что не сразу заметил кадетов, собравшихся в коридоре. К действительности его вернула неразлучная парочка первоклассников: Вдовин и Бибиков. Они подбежали к Горчакову, и в своей скорострельной манере, одновременно выпалили:

- Слышали новость?!! – и тут же умолкли, укоризненно посмотрев друг на друга. Затем продолжил один Вдовин:

- К нам идёт директриса женской гимназии….

- … госпожа Абрикосова! – изловчился вставить Бибиков.

Они вновь умолкли и через секунду, уже в два голоса сообщили, что г-жа Абрикосова собирается устроить концерт в пользу раненых солдат и офицеров!

- Благороднейшее дело! – театрально воскликнул Бибиков и, не без зависти, спросил. – Вы, выступите на этом концерте?.

Горчаков не успел ответить, в разговор вмешался, верный своей привычке появляться ниоткуда, Пастухов.

- Балаболы! – прикрикнул он на первоклашек. – Слышали звон, да не знают где он! Будет не концерт, а благотворительный базар с беспроигрышной лотереей. Всё сказали? А теперь чешите куда шли! Мелюзга! – и обратился к Горчакову:

- Как дела? Что сказал «пятьдесят на пятьдесят»?

- Свербеев? Это не важно. «Жеребчика» не видел?

- Где-то здесь ошивается. Зачем он тебе?

- Не важно!

- Всё у тебя – «не важно». О, гляди-ка, а вот и мадам Абрикосова, собственной персоной! – присвистнул Пастухов, – да не одна, а со свитой! Боже, какая фигура! Недаром её считают первой красавицей в городе. Про неё говорят, что она далеко не глупа и очень влиятельна! Впрочем, при богаче муже быть влиятельной не фокус!

- И откуда ты всё это знаешь? – не удержался Горчаков.

- Да, уж знаю, – ответил Пастухов, не сумев скрыть нотки раздражения, и отвернулся.

Кадеты, находившиеся в коридоре, начали суетливо расступаться, оставляя в центре проход для редких, для закрытого мужского заведения, гостей: трёх особ женского пола, одна из которых держалась впереди, и была одета весьма эффектно: во всё чёрное, от шляпки с вуалью, до кончика длинного платья; и две, сопровождавшие её, дамы с открытыми лицами, далеко не первой молодости, и, видимо, достаточно умудрённые жизнью, чтобы не стесняться своих абсолютно одинаковых, лилово-зелёных с множественными вкраплениями красного, костюмах, напоминавших оперение диковинных попугаев. Это была начальница частной женской гимназии г-жа Полина Геннадьевна Абрикосова со своими старшими смотрительницами. Горчакову доводилось раньше видеть г-жу Абрикосову; последний раз, в декабре прошлого года, во время концерта в честь тезоименитства Императора. Он, как и многие, отдавал должное этой женщине, красоту которой командир первой роты полковник Бредихин (Горчаков стал случайным свидетелем этому) назвал «преступной».

Горчаков и Пастухов находились как раз возле дверей кабинета начальника корпуса, когда г-жа Абрикосова, проходила рядом с ними, и вдруг остановилась и, приподняв двумя руками занавесочку вуали, взглянула на Горчакова, и, даже будто бы даже собралась что-то ему сказать, но передумав, опустила вуаль, и прошла через предусмотрительно открытую Пастуховым дверь. Едва делегация гимназии скрылась в кабинете, как позади себя Горчаков раздался голос:

- Ну, «Шаляпин», ты и фрукт!

Горчаков повернулся и увидел перед собой улыбающееся прямоугольное цвета парного молока лицо Осовского с бледно-малиновыми круглыми пятнами на щеках.

– Господа, посмотрите на «Шаляпина»! – обратился Осовский к кадетам, тотчас окруживших их плотным кольцом. – По его милости Кормушин томиться в каземате, а он изволит наслаждаться жизнью: любоваться Полиной Андреевной Абрикосовой, между прочим, замужней женщиной!

Горчаков побледнел:

- «Оса», тебе что нужно?

- Мне? Ничего, а, впрочем, есть желание спеть песенку. Думаю, это будет к месту. Голос у меня, конечно, не такой, как у некоторых, но для такого случая сойдёт. Господа кадеты, прошу, по-возможности, поддержать. Итак, поехали!

Начав мелко пританцовывать, поочерёдно ставя ступни обеих ног с пятки на носок и обратно, Осовский громко вопросил:

- Кто виноват? – и по-дирижёрски взмахнул обеими руками.

- Полина, дзым-бум! – подхватили несколько зрителей.

- А дело было так, – уже распевно произнёс Осовский приблизительно на мотив одной известной тирольской песенки. – Полина вар айн дама…

- …айн дама, айн дама…, – уже дружнее подхватили кадеты.

- Моё соло, – пояснил Осовский и уж совсем нарочно тоненьким голоском протянул. – Но тут айн скадронэ, да снял ей панталоне, панталоне… – Осовский опять сделал знак рукой и, кажется, все, собравшиеся вокруг, выкрикнули:

- Цум, плезир, дзым-бум!

«Они все меня ненавидят!» – пронеслось в голове Горчакова, и в следующее мгновение его кулак влетел в подбородок Осовского. Откинувшись назад, Осовский упал на руки своих подпевал, удивив Горчакова поразительной невесомостью своего тела, совершенно не соответствовавшей его упитанному виду.

Кто-то сдавленным голосом прошептал:

- Атас, Свербиха!

Все замерли. В следующую секунду между Горчаковым и, успевшим подняться на ноги, Осовским, словно линкор при полном штиле, проплыла Татьяна Серафимовна Свербеева – супруга начальника корпуса! Нет сомнений в том, что она разобралась бы с драчунами по всей строгости военного времени и с учётом своего тяжёлого характера, если бы у неё было время для этого, но она торопилась на помощь мужу в беседе с г-жой Абрикосовой, с дамочкой, по-мнению Татьяны Серафимовны, весьма непростой и даже опасной, способной обвести вокруг пальца любого мужчину.

- Смотрите у меня! – обезличено погрозила пальцем Татьяна Серафимов и скрылась за дверью, которую перед ней открыл и аккуратно закрыл за ней всё тот же Пастухов.

Осовский подошёл к Горчакову и отрывисто произнёс:

- Пошли в клозет, договорим!

- С удовольствием, только чуть позже. Сейчас мне не до тебя, - ответил Горчаков.

***

- «Календарь» в «пердило», а в карцер, сам знаешь, посетителей не пускают, - сказал кадет, стоявший на часах при корпусной гауптвахте. Вместе с этим кадетом Горчаков как-то раз был в общей компании, и этого было бы довольно, чтобы без лишних слов быть пропущенным к Кормушину; но, видно, не теперь, когда бескорыстная взаимопомощь между кадетами, как-то незаметно, уступила место отношениям, замешанным на коммерческой основе. Горчаков не стал терять времени и сразу продемонстрировал часовому швейцарский ножичек с двумя складными лезвиями, только что приобретённый за двойную цену у Лупандина:

- А если так?

- У «Жеребчика» купил? Почём?

- Какая разница?! – рассердился Горчаков. – Я денег не прошу. Ну?!

- Это понятно, да только мне неприятности не нужны: сюда каждые полчаса наведывается дежурный офицер.

- Не хочешь, как хочешь: договорюсь с кем-нибудь другим.

- Эх, была - не была: давай ножичек. Только, чур, свиданка не больше пяти минут!

- Десять…десять минут, – сказал Горчаков, не выпуская ножик из рук.

- Дьявол! – воскликнул часовой

***

Войдя со света в полумрак одиночной камеры, Горчаков не сразу разглядел Кормушина. Тот лежал на голых досках топчана, с головой укрывшись «арестантской»* шинелью. В камере было холодно, и ощутимо пахло сероводородом. Не смотря на лязг ключей, произведённый при открывании камеры, Кормушин даже не пошевелился. «Спит?! На его месте я бы не смог заснуть!» - подумал Горчаков, и несколько раз коснулся плеча друга, прежде чем показалась голова Кормушина. Увидев Горчакова, он сдёрнул шинель, и, опустив ноги на земляной пол, уселся на топчане.

- Ты?! – спросил Кормушин, как ребёнок, протирая глаза двумя согнутыми указательными пальцами. – Так и знал, что придёшь. Надеюсь, не благодарить меня?

- Вовсе нет.

- Это правильно: благодарить меня не за что. По существу, я тебя крепко подвёл: сейчас все кому не лень начнут судить – «Шаляпин» струсил, друга подставил. Но ты не переживай, всё образуется, я тут кое-что придумал…

- Послушай, давай, я как-нибудь сам разберусь.

- Это – вряд ли! Начнут третировать, а у тебя может характера не хватить, не дай бог сломаешься. Ты, Илья, не обижайся: мы друзья и должны говорить друг другу правду. Ведь так?

- Так, но сейчас я не хочу об этом даже думать. Женя, послушай, я пришёл…мне нужно знать, зачем ты это сделал? Решил, что сам не разберусь с Осовским и Де-Конором?

- Смог бы или нет, не знаю. Но, говорю, как на духу, я это сделал не для тебя, а для себя! Не понимаешь? Мне нужно было проверить – насколько я готов постоять за друга? Вот и проверил: испугался до тошноты. Противно вспомнить. Честно говоря, думал, что я покрепче буду! Что ж, видно, придётся поработать над собой! Для начала хочу Чернышевского перечитать. Сможешь, мне предать сюда «Что делать?»

- Попробую, – ответил Горчаков.

- Спасибо. Вот такие, брат, дела. Между нами говоря, я ведь сначала не хотел встревать в твои дела: очень уж обозлился на тебя: какого чёрта я должен узнавать о твоих проблемах от «Осы» и «Майора»? Почему сам не пришёл ко мне? Эх-ма, знать бы раньше, я бы всю эту дурную историю развернул в обратную сторону, и не пришлось бы нам здесь встречаться.

- Хотел … не успел…, - начал был Горчаков, собираясь рассказать о встрече с начальником корпуса, но осёкся: решил повременить.– …слышал, что тебя вроде бы собираются отчислить.

Кормушин улыбнулся, в своей подкупающей манере: с прищуром, от чего от уголков глаз образовались весёлые лучики морщинок:

- Кто бы сомневался! Да, не переживай ты так: мне давно следовало покинуть сие учебное заведение! Не моё это! Ох, дружище, ты представить не можешь, как от каждого звука с улицы, особенно по весне, когда в небе тянутся журавлиные клинья, мне выть хочется! В такие минуты так на волю хочется – убить готов!

- Со мной тоже такое бывает!

- Э, нет, брат, у тебя другое: у тебя – это эпизоды, связанные с перепадами настроения, а у меня это перманентное состояние. В отличие от тебя я знаю, что занимаю здесь чужое место. А ты, счастливчик, на своём месте, и вот увидишь: пройдёт время, ты добьёшься больших чинов, если…

- Если, что?! – напрягся Горчаков.

- …если сам себе не навредишь своей мягкотелостью. Ты должен научиться давать отпор таким, как «Майор» и «Оса».

- Как это?!

- Очень просто: не понимают? провоцируют? – сразу в морду!

- Если так, то считай уже начал…- сказал Горчаков, имея в виду стычку с Осовским.

В этот момент послышался неясный шум и чей-то громкий голос произнёс:

- Вы будете примерно наказаны! – и в дверях камеры возникла фигура дежурного офицера, полковника Метельского.

- Горчаков, какого чёрта вы здесь делаете?! Ох, доиграетесь! Идёмте, вас ищет полковник Бредихин!

***

На следующий день, на рассвете, отряд спортсменов в полной экипировке, с ружьями в брезентовых чехлах, похожими на музыкальные инструменты, выдвинулся в сторону городского железнодорожного вокзала для отправки в Петроград, с последующей пересадкой до Царского Села. Едва спортсмены вышили за пределы корпуса, как резко испортилась погода: усилился ветер, небо затянула серая пелена, и повалил мокрый снег. «Не к добру!» - подумал полковник Бредихин и приказал ускорить шаг.

То ли в связи с дрянной погодой, то ли вследствие слухов о том, что в качестве наказания за «расстрела» эконома, всех, без разбору, на месяц лишат городских отпусков, в корпусе установилась гнетущая атмосфера: скверное настроение, словно эпидемия, охватило поголовно всех кадетов: от мала до велика. Между ними стали вспыхивать споры, зачастую переходившие в стычки. Основным предметом для споров стал поступок Кормушина и роли в этом деле Горчакова. Мнения кадетов разделились: абсолютное большинство считало, что Кормушин принял решение о «расстреле» эконома самостоятельно; но нашлись и те, кто поверил Осовскому, утверждавшему, что Горчаков в последний момент струсил, и, «стоя на коленях, со слезами на глазах», уговорил Кормушина на расстрел эконома, причём «не исключено: за определённую денежку».

Так или иначе, но слава Кормушина и Горчакова кое-кому не давала покоя. Только этим можно объяснить, что буквально через день после «расстрела» эконома, в корпусе случилось ещё одно событие, чем был поставлен под сомнение, действовавший до сих пор безотказно, неписаный закон, который гласил: «в закрытых учебных заведениях между чрезвычайными происшествиями всегда бывает перерыв продолжительностью не менее полугода».

Второе за короткий период ЧП случилось в ночь с четверга на пятницу. Часа за два до подъёма, дневальный первой роты, услышал, шедшие из глубины казармы какие-то странные звуки, характерные для льющейся воды! Присмотревшись, возле кровати Лупандина он заметил три тёмные фигуры. Две из них принадлежали: Де-Конору и Осовскому, а третья осталась им неузнанной. «Вот невезуха!» - подумал дневальный,- «Надо было, чтобы в мою смену этих психов потянуло на очередную каверзу! Если из-за них накроется медным тазом воскресное увольнение – всех заложу!». Дневальному позарез нужно было вырваться в город, поскольку у него была договорённость с девушкой о свидании. Если бы не это обстоятельство, дневальный неприменул подойти к полуночникам, но не для того, чтобы угомонить Де-Конора и Осовского, (он знал, что это решительно невозможно), а для того, чтобы только посмотреть, что они там вытворяют. И если бы он решился на это, то стал бы свидетелем необычного действа: переливания воды из одной кружки в другую и обратно над ухом спящего Лупандина. Собственно говоря, воду лил Осовский, а Де-Конор и, не узнанный дневальным, Пастухов, лишь наблюдали за процессом. Со стороны картина выглядела нелепо и даже смешно, что подтверждалось иронической улыбкой, не сходившей с губ Пастухова. Однако Осовский и Де-Конор, судя по их лицам, оставались сверхнапряжёнными, что вполне соответствовало серьёзности, заключённого между ними пари: Осовский поставил десять рублей на то, что струя воды в обязательном порядке вызовет у спящего, в данном случае – Лупандина, недержание мочи. Де-Конор ответил своей десяткой, на то, что из этой затеи не выйдет «ни черта». Руки спорщиков разбил Пастухов, и он же был призван в качестве судьи. Приблизительно на десятой минуте эксперимента Де-Конор нарушил молчание:

- Игра не стоит свеч! Лучше крыс ловить в клозете!

- Терпение «Майор»! – ответил Осовский, заметно увеличив темп переливания воды. – Ещё немного и наш «Жеребчик» станет «ватерпасом»*!

- Что же, прикажешь тут до утра торчать?! Мы так не договаривались! – громко возмутился Де-Конор.

Дневальный не выдержал:

- Эй, вы там, охренели совсем! Заканчиваете бузу, вот-вот дежурный начнёт обход!

Крики разбудили кадетов. Зашевелился и Лупандин: зачмокал губами, почесал нос, и вдруг открыл глаза, причём так широко, что сделался не похожим на самого себя.

- «Оса», ты?! – просипел спросонья Лупандин. – И ты тут, «Майор»?!! Ребята, вы чего?! А вода зачем?!

- Всё, «Оса» харэ, ты проспорил! – не обращая внимания на Лупандина, победно произнёс Де-Конор. – «Ванилька», подтверди!

- Вроде, как бы, похоже, но с другой стороны, если бы «Жеребчик» не проснулся, тогда…- в своём стиле, то есть максимально уклончиво, высказался Пастухов.

- Что, значит, «похоже»?! – перебил его Осовский. – Нате-ка – смотрите! – сказал он и, всучив Де-Конору кружки с водой, сдёрнул с Лупандина одеяло, и, не давая тому опомниться, просунул руку ему между ног!

- Ага! Есть! Тут сыро! Точняк, обоссался! Сам пощупай, «Майор»!

Де-Конор брезгливо дёрнулся:

- Чего щупать, и так видно – нет там ни хрена. А сыро потому, что лапал его мокрыми ручищами!.

- Дураки, отстаньте от меня! – опомнился Лупандин и, вскочив с кровати, толкнул Осовского, тот, в свою очередь Де-Конора. Вода из кружек, выплеснулась Де-Конору на кальсоны, досталось и Осовскому, но совсем немного. Пастухов вовремя отпрыгнул в темноту, но вовсе не из-за опасения быть облитым, а от того, что увидел приближающего дежурного офицера, штабс-капитана Полозова.

- Де-Конор?! Осовский?! Вы зачем здесь?! Опять к Лупандину пристаёте?! – гневно прошептал дежурный офицер. Его левая щека заметно подёргивалась. – Отчего кальсоны мокрые?! Обделались?! Ну-с, ничего, были у меня ссыкуны, всех вылечил. За мной, бегом марш.

За полчаса до подъема личного состава, на ротной доске объявлений, появилось распоряжение штабс-капитана Полозова, в котором Де-Конору и Осовскому «категорически запрещалось мочиться по ночам», и оба предупреждались, что в случае повторения «постыдного для кадета» поведения, к ним буду применены самые строгие меры дисциплинарного воздействия. Однако уже перед первым уроком, распоряжение было снято с доски, а сам штабс-капитан Полозов был вызван на ковёр к начальнику корпуса генералу Свербееву, от которого ему пришлось выслушать массу неприятных слов.

- Недели не прошло, - сказал генерал Свербеев, – как вы, господин Полозов, исполняете обязанности командира третьей роты, и уже умудрились восстановить против себя весь личный состав! Рвение ваше понятно, хочется, быстрее показать себя, но, простите, надо же и голову включать! Вы серьёзно думаете, что приказом можно запретить детям писаться по ночам?! Разве с вами, по-молодости, ничего подобного не случалось? Нет?! Эх, идите уже и и думайте, Полозов, думайте: ещё подобная глупость, и вы вернётесь туда, откуда пришли!

Однако, всё этим не закончилось. Перед обедом по корпусу разнёсся сногсшибательный слух о том, что кадета Де-Конора впредь следует называть не «Майором», а «Ватерпассом первым», а Осовского не «Осой», а «Ватерпасом вторым»! Новость, естественно, достигла ушей Лупандина, и тогда он, зная взрывной характер Де-Конора, способность находить в своих бедах других виноватых, предпочёл на время затаиться в «шинельной». Дальнейшие события развивались невероятным образом: в течение трёх уроков и двух перемен, никто не хватился Лупандина: ни одноклассники, ни преподаватели! Его отсутствие было замечено лишь в начале предпоследнего урока, когда вдруг открылась дверь, и в класс буквально впрыгнул Лупандин: волосы его были мокры и словно нарочно спутаны; глаза округлены, до размеров пятаков; во рту торчало полотенце, а руки и ноги его были связаны бельевой верёвкой! Постояв немного у порога, Лупандин что-то промычал, и по-воробьиному, запрыгал в сторону растерявшегося преподавателя. В трёх шагах от него Лупандин вдруг начал валиться вперёд и при падении со всего маху ударился кадыком о край учительского стола……………………………….

Весть о смерти кадета Лупандина разнеслась по корпусу мгновенно!

Глава 3 Домашний арест.

Как и намечалось, отряд полковника Бредихина вернулся из командировки, ранним утром субботы. Три дня в Царском Селе прошли словно сон: масса новых впечатлений, интересных встреч, необычных переживаний. Вместе с тем, по итогам соревнования они заняли лишь четвёртое место, и ничто не могло сгладить их горечь поражения. Всем казалось - разнос от начальства им был обеспечен. Но каково же было удивление, когда, встретивший их генерал Свербеев, приветствовал их, в том числе, такими словами:

- Пусть не первое место, но, ведь, слава Богу, и не последнее! А в нынешней ситуации золотая середина для нас – самый желательный результат! Сердечное спасибо, друзья!

Для спортсменов, не ведавших о трагедии с Лупандиным, эти слова стали подарком. Довольные стрелки разошлись по казармам, приводить себя в порядок, а единственный среди них экстерн – Горчаков, направился домой – отбывать двухдневный домашний арест, наложенный на него перед командировкой.

***

В своё время родители Горчакова сняли для него двухкомнатную квартирку на Дворянской улице, в доме мещанки Власьевой. Из деревни, когда-то принадлежавшей деду Горчакова, была выписана кухарка – Клавдия Ивановна. Старушка поселилась в комнате побольше, а в той, что поменьше, но за то с окном во двор, разместился сам Горчаков. Из мебели у него было только самое необходимое: односпальная складная кровать, стул опять же складной, однотумбовый письменный стол; а также – настенная полка с тремя десятками книг: в основном учебниками, выписанными из корпусной библиотеки, и несколькими отдельными изданиями русских и французских классиков. Весь гардероб молодого человека разместился на трёх крючках, прибитых им собственноручно возле входной двери, из-за чего она открывалась лишь наполовину. Украшением жилища служили: висевшая над кроватью, семиструнная гитара, взятая на прокат, и, на противоположной стене – небольшая фотокарточка молодого Шаляпина. Несмотря на бытовой аскетизм, Горчаков любил свою берлогу за тишину и полное отсутствие, характерных для доходных домов, запахов. За это почти ежедневно Горчаков мысленно благодарил своих соседей: по этажу – купца Сопрыкина с семнадцатилетней дочерью, Анастасией, «наипервейшей», по мнению кухарки, «раскрасавицы», с чем Горчаков категорически не был согласен; и, занимавших целиком первый этаж, большую семью князя Урусова. Говорили, будто бы князь – масон, причём, «высокого посвящения». Это обстоятельство мало интересовало Горчакова до тех пор, пока однажды он не увидел господина Урусова возле кадетского корпуса в компании с командиром первой роты полковником Бредихиным.

Итак, едва переступив порог любимой берлоги, после трёх дней отсутствия, Горчаков тут же, не раздеваясь, рухнул на кровать и проспал битых три часа! Проснулся он с ощущением тревоги, причину которой не мог понять до тех пор, пока не вспомнил, что находится под домашним арестом! «Я – арестант!» - сказал он себе и, как бы сторонним глазом осмотревшись, вынужден был признать, что комната, где, естественно, ничего не изменилось, показалась ему не то, что чужой, а какой-то другой, «не такой милой». «О чём это говорит?» - строго спросил Горчаков себя. – «Очевидно, о том, что я слабый человек! Не представляю, что стало бы со мной, если бы меня посадили в настоящую тюрьму?!»- самокритично рассудил Горчаков. Тем решительнее он приступил к реализации, задуманного ещё в командировке, плана: провести время домашнего ареста с максимальной пользой. С большей тщательностью, чем всегда, он сделал комплекс физических упражнений; не жалея воды, умылся из кувшина над тазиком, и тотчас засел за дневник, с намерением – увековечить события последних дней: начиная с «расстрела» эконома; своей аудиенции у генерала Свербеева; загадочном поведении г-жи Абрикосовой, когда она вдруг остановилась возле него и взглянула на него странным взглядом; далее о короткой стычке с Осовским и, последовавшей позже дуэли, а по сути драки в клозете, (этот абзац он задумал начать с фразы – «вид поверженного врага – для мужчины наилучшее лекарство против неуверенности в себе»), которая закончилась лёгкой победой и повторным удивлением Горчакова, по поводу противоестественного несоответствия между грозным и мощным видом Осовского и его реальной, откровенно слабой физической кондицией; затем, помимо вышеперечисленного, Горчаков намеревался посвятить целую страницу красотам Царского Села, осветить ход соревнования, и особо тщательно (специально для Кормушина) изложить впечатление от российского императора, которого ему довелось дважды видеть совсем близко. В предвкушении написания воспоминаний, которые и через десять лет будут представлять исторический интерес, Горчаков обмакнул перо в чернильницу, занёс руку над чистой страницей дневника и ….и… ничего: время прошло достаточно, а дело не продвинулось ни на букву! Горчаков впервые столкнулся с таким странным состоянием, когда есть всё: бумага, перо, чернила, время, и, главное, желание писать, но что-то явно нематериальное внутри него категорически противилось этому. «Нет настроения?! Хорошо –тогда в следующий раз» - решил Горчаков, и, с лёгким сердцем убрал дневник в стол, даже не догадываясь, что именно в эту минуту в нём умер пишущий человек.

- Илюшенка, ты, спишь?! – раздался из-за закрытой двери голос кухарки.

- Не сплю. Что вам, Клавдия Ивановна? – раздражённо ответил Горчаков, тотчас сделав кухарку виноватой в том, что у него пропало настроение заниматься дневником, и заранее недовольный вопросом, который старуха обязательно задаст ему, и который она, действительно, задала:

- Илюша, на учёбу-то ты собираешься? Сегодня суббота.

- Нет, не собираюсь.

- Что так?! Часом, не прихворнул?

- Нет, не прихворнул!

- Что ж тогда? Можно хоть взглянуть на тебя?

- Нет, нельзя: нечего на меня смотреть!

- Господи, да что ж такое?! А покушать? Может, тебе принести: яичко в сметанку с хлебушком и горячий сладкий чаёк?

- Клавдия Ивановна, пожалуйста, будьте так любезны: отвяжитесь от меня! – голосом капризного ребёнка прохныкал Горчаков, и тут же, как всегда, пожалел о своих словах. Извиняться, однако, не стал, опасаясь, что добрая старушка в этом случае вообще не отвяжется. Обиженно шаркая ногами, Клавдия Ивановна ушла. «Ничего, потом извинюсь!» - решил Горчаков, но проснувшаяся совесть, заставила его воскликнуть:

- Ах, как нехорошо: обидел старушку ни за что!

Однако, запоздалое раскаяние его не спасло: видимо, в наказание он потерял охоту не только к писанию дневника, но и вообще к деланию чего-либо: даже к бренчанию на гитаре. К тому же, ему страшно захотелось есть! «Яичко в сметанку с хлебушком было бы очень кстати» – подумал он. В расстроенных чувствах, он бросился на кровать, и лежал «бревном»: без всяких мыслей и желаний, и дождался того, что к нему явился страх….страх скорой смерти. Подобные мысли посещали его, иногда, в основном, когда он оставался один, и он любил с ними поиграться, пощекотать себе нервы, смакуя необычное ощущение, и не торопился избавиться от них. Всё шло к этому и сейчас, но, вновь стук в дверь отвлёк его.

- Клавдия Ивановна, ну, что вам никак неймётся?! – чуть не плача, крикнул Горчаков.

- К тебе пришли?

- Кто?!!!

- Я, – сказал Кормушин, уже входя в комнату.

- Ого! – удивился Горчаков, смутившись тем, что его застали лежащим на кровати без всякого дела. «Было бы лучше, если бы я сидел за дневником!» – мечтательно подумал Горчаков.

- Не помешал?

- Нет, конечно, – ответил Горчаков, вскочив на ноги: – Рад тебя видеть! Ты как-то изменился: господи, да ты в очках?!

- Удивлён?! Привыкай. Ну, что стоим? Давай, хоть обнимемся, что ли? Или ты с очкариками не знаешься?

Друзья обнялись.

- Вот, из тюрьмы, прямиком к тебе! – сказал Кормушин, отпустив друга. – Присяду? На стул?! А это куда?– спросил Кормушин, демонстрируя принесённую с собой большую стопку книг, перевязанную толстой бечёвкой. – Можно на стол?

- Да, брат, тесновато живёшь! Я думал у тебя хоромы!

- Мне хватает, - ответил Горчаков, вновь усаживаясь на кровать. – Ты, случайно, не сбежал из гауптвахты?

- Не бойся, не сбежал, выпустили. Представь: спозаранку в камеру явился сам генерал Свербеев, и без всяких обиняков, предложил добровольно написать рапорт об отчислении из корпуса, и даже мотивировку за меня придумал: в связи с хреновым зрением, и тут же продемонстрировал свежую справочку от врача, а заодно и протоколы заседаний двух советов: педагогического и воспитательного, с решением удовлетворить мою просьбу. Тут было интересно: стоило мне на секунду задуматься, как Свербеев начал: «в противном случае, я вынужден….». Естественно, я тут же его успокоил, сказал, что целиком и полностью поддерживаю сие мудрое решение, и, недолго думая, подписал все бумаги. Хитрый старик, радостно выдохнул, а потом – бац, объявил, что поскольку я покидаю корпус добровольно, то подъёмные за время учёбы мне не положены, и более того, я должен в течение месяца оплатить генералу Миллеру новый френч, взамен испорченного. Я согласился и на это. После чего мне выдали шинелку с отпоротыми погонами и выставили за ворота. Вот такая, брат, история! – безрадостно заключил Кормушин и покраснел, чем ни мало удивил Горчакова, не предполагавшего у друга слабости подобной своей.

- Что же, ты, собираешься делать?! – спросил Горчаков.

- Честно говоря, не знаю. Знаю только, что домой мне покудова нельзя: после смерти отца у матушки, сердце стало неважнецким, может не выдержать. Так, что, первое время поживу у тебя, если, конечно, не возражаешь?

- Буду рад!

- Спасибо. И вот ещё что: полагаю – лучше сказать сразу: денег у меня нет ни копья. Одолжишь рубликов пять, а ещё лучше десять? Отдам при первой возможности, то есть не скоро!

- О чём речь! – воскликнул Горчаков. – У меня много денег! Накопил!

Горчаков дотянулся до письменного стола, и, доставал из ящичка коробку с деньгами. – Здесь пятьдесят рублей! Бери всё, они мне не нужны.

- Десятки хватит, остальные спрячь, пригодятся, – сказал Кормушин. – Спасибо, выручил. Ну-с, а поскольку теперь при деньгах, хочу пригласить тебя в «благородный кабачок»: отметить, так сказать, начало моей новой жизни!

- Отличная мысль!

- Да, но ты, кажется, под домашним арестом?!

- Ерунда: в гражданке меня никто не узнает. Когда идём?

- Время почти обеденное, так, что пока дойдём, будет как раз. Собирайся.

- Я мигом. На всякий случай взять ещё рублей пять?

- Возьми, врятли понадобятся, но пусть будет.

В комнату заглянула Клавдия Ивановна:

- Илюша, у меня всё готово. Зови друга перекусить,

- Как это не надо?! – весело возразил Кормушин. – Очень даже надо! Всё съедим! Веди нас прекрасная женщина, показывай, что у тебя есть поесть!

- Вот, хорошего-то человека сразу видать! – сказала Клавдия Ивановна, озарив улыбкой комнату.

***

«Благородный кабачок», куда Кормушин пригласил Горчакова, был излюбленным местом «расслабления» кадетов, и представлял собой третьеразрядную чайную под вывеской «Сдобная». Заведение принадлежало некто г-ну Рожкову, одному из немногих, кто, презирая административные запреты, пускал учащуюся молодёжь, как он объяснял, «исключительно для сдержанного кутежа без всякого баловства». Чайная находилась на окраине города. Добраться туда можно было на трамвае, но для Горчакова это было опасно – можно было встретить знакомого. из корпуса, и, друзья предпочли идти пешком, чтоб не засветить Горчакова». Примерно, через час они подошли к старинному двухэтажному деревянному строению, в полуподвале которого размещалась «Сдобная». Спустившись по ступенькам, Кормушин вдруг остановился:

- Илья, погоди-ка! Извини, заранее не предупредил, но я пригласил Де-Конора и Осовского.

- Ну, ты даёшь! Знал бы, не пошёл!

- Потому и не сказал! Илья, пойми, эта встреча нужна и тебе, и мне: нам нужно закрыть тему «расстрела» эконома, и положить конец всем пересудам начёт того, что ты струсил и подставил меня.

- Я не боюсь пересудов.

- Зря. Если с этими ребятами не договоримся, они тебе житья не дадут! Пожалуйста, Илья, доверься мне.

- Ладно, боюсь только, что из этого ничего не получиться.

- Посмотрим, – сказал Кормушин и дёрнул верёвку колокольчика.

Дверь открыл сам хозяин заведения.

- Простите, но сегодня…- сказал Рожков, но, приглядевшись, воскликнул. – Господа Кормушин и Горчаков? Вас трудно узнать: очки, гражданская одежда! Хорошо, что пришли. Я знаю: вы рассудительные молодые люди, убедительно прошу, успокоить своих друзей, иначе….

- Что случилось? – спросил Кормушин.

- Ваши схватились со студентами. Господа рабочие недовольны – молодёжь мешает им отдыхать.

Оставив верхнюю одежду на вешалке при входе, Кормушин и Горчаков прошли в помещение с низким арочным потолком, и стенами, местами облупившимися до кирпича. Жёлтый свет двух висячих керосиновых ламп,не добивая до углов, слабо освещал четыре стола, три из которых были заняты: за одним, что ближе к выходу расположилась компания, судя по форме, студентов, в количестве пяти человек; стол слева был занят тремя молодыми людьми в одинаковых чёрных косоворотках; за столом, напротив студентов, дымили папиросами Осовский и Де-Конор.

- Привет, что тут происходит? – спросил Кормушин, присаживаясь к ним за стол. Горчаков тоже сел, но молча, не поздоровавшись.

- Да, ерунда, кое-кто вздумал умничать, – пожаловался Осовский, бросив длинный взгляд на студентов. Стоявший у раздаточной стойки г-н Рожков, нашёл нужным вмешаться:

- Ничего себе - «ерунда»?! Разнимать пришлось! А вы тоже хороши. Ишь, какие! – погрозил он пальцем студентам. – Зачем обзываться? Хоть бы господ рабочих постеснялись.

В этот момент, судя по просветлевшему лицу г-н Рожкова, ему пришла какая-то мысль. Он поочерёдно, посмотрел то на кадетов, то на студентов, как бы делая выбор, и, наконец, обратился к студентам:

- Знаете, господа, шли бы вы домой: ей-богу, выпито вами достаточно, а с деньгами, как я погляжу, у вас туговато!

Студенты возмутились.

- Это не справедливо: нас гоните, а этих оставляете?!

- Мы не уйдём или уйдём вместе с кадетами! – подвёл итог студент, выделявшийся пышно вьющейся шевелюрой.

- Кустарник, опять умничаешь?! – возмутился Де-Конор.

- Умолкни, царский сатрап, душитель свободы! – подбросил «дровишек в огонь» обладатель уникальной причёски.

- Это ты зря сказал! – произнёс Де-Конор, собираясь встать из-за стола, но Кормушин остановил его.

-«Майор», позволь мне с ними разобраться, – сказал Кормушин.

Тут подал голос один из рабочих:

- Эй, очкарик, ты кто таков, чтобы «разбираться»?! Пришёл, сиди тихо, покуда тебя вместе с твоими дружками отсюда взашей не выгнали!

Кормушин снял очки, улыбнулся рабочему и сказал:

- Поскольку сидеть тихо я не собираюсь, было бы любопытно взглянуть, как вы исполните свою угрозу.

- Хочешь поглядеть? – ответил рабочий, - А ну, ребята покажем, как нужно себя вести в приличных заведениях.

Рабочие медленно поднялись со своих мест, и заняли свободную середину зала. К ним присоединились студенты. Кадеты встали напротив. Между ними вклинился г-н Рожков:

- Эй-е-ей, господа-товарищи, вы, чего это задумали?! – возвысил голос г-н Рожков. – Этак не годиться: вы тут поколотите всё, а платить, кто будет? Пушкин?! Значит так, - сказал он, и, оглядев, будто пересчитав всех, добавил, - господа кадеты, прошу, значит, того – покинуть заведение, а если не уйдёте, богом клянусь, сообщу вашему начальству, генералу Свербееву, он меня знает! И я не шучу.

На лицах кадетов мелькнула растерянность.

- Хорошо, мы уйдём, – решил за всех Кормушин, и первым направился к выходу. За ним последовали Горчаков и Осовский, последним потянулся недовольный Де-Конор. Уже на выходе, в спину им кто-то бросил:

- Мы ещё встретимся!

- Обязательно! – огрызнулся Де-Конор.

Оказавшись на улице, Де-Конор набросился на Кормушина:

- «Календарь», ты испугался, что ли?! Вчетвером мы бы им наваляли!

- Если и испугался, то не за себя, мне терять нечего: а вот вас, за драку в кабаке, точно вышибут из корпуса.

В этот момент их догнал, запыхавшийся, Рожков:

- Слава Богу, не ушли ещё! Господа, простите ради Христа, что пришлось вас выставить, но, иначе-то как: сами посудите – их восемь против вас четверых, исход был ясен…

- Ничего «не ясен», – сказал Де-Конор, – мы бы им наваляли…

- Да, да, а потом господа рабочие приведут двадцать человек своих! Я их знаю, не успокоятся, пока не отомстят! Ребятки, вот что: предлагаю вам посетить мой «танцклассе»: всего по рублю с носа, выпивка за мой счёт, вот, хоть у них спросите, они были недавно: ну, как вам, понравилось? - г-н Рожков кивнул на Осовского и Де-Конора.

- Нормально, только девушки староваты, - ответил Осовский.

- Как староваты?! Одной недавно двадцать пять исполнилось, остальные все моложе!

- Ничего себе - десять лет разницы!

- Что с того? – с видом знатока возразил Рожков. – В вашем возрасте дело нужно иметь с опытными женщинами, они хоть научат вас чему-то. Наука немудрённая, но есть тонкости. А ваших малолеток самих нужно всему учить: никакого удовольствия. Ну-с, согласны, или как-с?

- Я, лично, не против, - сказал Де-Конор и, посмотрев на Кормушина, добавил, - только денег у нас нет.

- Что же и четырёх рублей не найдёте? Ох-хо-хо! Ну, думайте, а у меня дел невпроворот, - сказал Рожков и собрался уходить.

- А и правда, господа, почему бы не развлечься, зря что ли приезжали! – сказал Осовский, обращаясь главным образом к Кормушину.

Кормушин пожал плечом:

- Дело ваше: хотите – идите. А уж коли я сюда вас пригласил, то я и заплачу, - сказал Кормушин, и вручил Осовскому два рубля.

Осовский, с недоумением посмотрел на деньги.

- Мы с Ильёй не пойдём – пояснил Кормушин.

- Ну и зря. Только двух рублей там не хватит, я их знаю: не заметишь, как раскрутят.

- Хорошо, держи ещё трёшку, - сказал Кормушин.

- Это другое дело! Ну, мы пошли?!

- Минуту, друзья, - сказал Кормушин, - есть разговор: нужно прояснить ситуацию с «расстрелом» эконома …

- Ну, вот, «Майор», - воскликнул Осовский, - я тебе говорил, а ты не верил, что об этом будет разговор! Ну-ну, и что ты надумал?

- Ничего! – вмешался Горчаков, до сих пор не промолвивший ни слова. – Евгений, прошу, не начинай…

- Нет, Илья, в этом деле нужно поставить точку. Ну, хочешь, сам им скажи…

- Что сказать?!

- Правду: что ты ни о чём меня не просил, что я, не сказав тебе, выкрал из твоей тумбочки «кулябу», и сделал, то, что сделал. И ещё можешь добавить, что каждый, кто подвергнет эти слова сомнению, получит в лоб, а я тебе в этом помогу.

- Никому… ничего… говорить… не стану! – заупрямился Горчаков.

- Стоп, стоп! – сказал Осовский, никогда не упускавший случая, в спорной ситуации взять на себя роль судьи. – Господа, успокойтесь. Ничего объяснять не нужно. Нам с «Майором» давно всё ясно, и поэтому, экономя ваше и наше время, хочу, «Шаляпин», попросить у тебя прощение за то, что втравили тебя в эту историю! Чёрт попутал! Но ты сам виноват: не вовремя подвернулся под руку. Ну, да ладно, главное - «расстрел» состоялся, остальное мелочи. Давайте, господа, забудем об этом, как будто и не было. Тем более после того, что случилось с «Жеребчиком». Ну, мир – что ли? - сказал Осовский и протянул руку Горчакову.

- Ну же, Илья? – поторопил друга Кормушин.

- Мир, - сказал Горчаков, пожимая руку Осовского. – А, что случилось с «Жеребчиеком»?

- Как, ты не знаешь? – удивился Осовский. – Он – умер! В четверг он куда-то пропал, а потом объявился во время урока, связанный по рукам и ногам! Вместо того, чтобы сначала освободиться от пут, он поскакал к учителю, и упал, прямо головой об стол, и всё: нет больше «Жеребчика»!

- Какой ужас! – воскликнул Горчаков. - Кто же его связал?

- Откуда нам знать?

- Разве это не вы? – спросил Кормушин.

- Ты чего?! – возмутился Де-Конор. – Нам-то это зачем?!

- «Календарь», - вторил ему Осовский, - мы тебя, конечно, уважаем: не каждый способен так вступиться за друга, но с вопросами надо быть поаккуратней!

- Ладно, - сказал Кормушин, - в конце концов, в смерти «Жеребчика, никто не виноват, и даже те, кто его связал. Они просто хотели подшутить над ним? Верно, «Оса»?

- Пошёл ты, со своими намёками!

Кормушин улыбнулся:

- Господа, я рад - что мы поняли другу друга. Надеюсь, всё, о чём мы здесь договорились, останется в силе. Засим, пока. Пошли, Илья.

- Я, пожалуй, останусь, - неожиданно решил Горчаков.

***

- Илья, сколько можно дрыхнуть? …..Кадет Горчаков, подъём!

- Ещё немного, пять минуточек, - простонал Горчаков и, перевернувшись на другой бок, провалился в то же сновидение, что по кругу снилось ему всю ночь: и вновь он увидел себя, в большой плохо освещённой комнате, заставленной мягкими диванами и креслами, на которых в напряжённых позах восседали полураздетые девушки; и вновь, неизвестно откуда, появилась дама, в шикарном вечернем платье, удивительно похожая на г-жу Абрикосову, с бокалом шампанского на подносе, и голосом Абрикосой предложила: «Это вам, от заведения», и вновь Горчаков, будто наяву, ощутил во рту сладкую горечь вина, и вновь неловко поперхнулся пузырьками в нос; «А теперь, по традиции – танец! Кавалеры выбирают дам!»- провозгласила якобы Абрикосова и, кажется, не успела она подойти к белому пианино, как помещение наполнилось нежными звуками вальса; «Что же вы, молодой человек?!» - сказала Абрикосова, не переставая играть. – «Смелее! Чувствуйте себя, как дома!». Горчаков подошёл к ближайшей от себя девушке, и, взяв её под руку, отвел на свободное от мебели место, где уже танцевали две пары. «Вы впервые у нас?!»- спросила девушка; «Да» - с трудом признался Горчаков. «Меня зовут …»- сказала девушка и произнесла имя, которое Горчаков не расслышал, а затем огорошила его признанием: «А, я вас знаю. Это я написала вам письмо!?»; «Письмо?! Вы?!! Но зачем?! Из-за вашего письма у меня, и моего друга теперь огромные неприятности!!» - более раздражённо, чем даже в предыдущих сновидениях, воскликнул Горчаков, но только на сей раз его посетило сомнение: действительно ли имело место признание девушки в авторстве письма, или он придумал, чтобы оправдать своё недостойное поведение: когда, оставшись наедине с девушкой, он вдруг брезгливо заявил, что ему нужно домой, и, не взирая на её мольбу задержаться «хотя бы на десять минут, иначе её накажут», всё-таки, ушёл. «Как это всё гадко!» - подумал Горчаков и открыл глаза.

- Слава богу, проснулся, - сказал Кормушин. – Что, голова того, бо-бо?! Ну, да ничего, Клавдия Ивановна приготовила для тебя знатное лекарство: огуречный рассол! Пей!

- Не хочу! – слабым, удивившем его самого, голосом ответил Горчаков.

- Как маленький! Пей, говорю!

«Лекарство» заставило Горчакова передёрнуться всем телом: от пяток до макушки, но сделало своё дело: привело его в чувство, и даже разбудило аппетит. Однако, кукситься Горчаков, не перестал: всё-то его раздражало и нервировало. После завтрака, Кормушин пристал к Горчакову с расспросами о командировке в Царское Село. Горчаков отвечал неохотно и односложно. Кормушин делал вид, что этого не замечает. Но, когда Горчаков, заявил, что при виде царя он испытал невероятно сильное волнение, похожее на восторг и поклонение.

- Прикажи государь в ту минуту – умереть, умер бы! – заключил Горчаков.- Мне, кажется, что и все были настроены также, как и я.

- Обычное стадное чувство! – возмутился Кормушин. – Удивляюсь, как ты мог поддаться ему?! Неужто, тебе до сих пор не понятно, что обожаемый тобою царь – главный виновник развязывания нескольких бессмысленных войн, что на нём кровь миллионов ни в чём не повинных людей, что он – главное зло на пути России к прогрессу?!

- Нет, мне это не понятно.

- Подожди-ка, Илья, случайно, ты меня не разыгрываешь?

- С чего бы это?

- Да, точно: ты обиделся на меня за вчерашнее! Я сразу понял, когда ты остался с «Осой» и «Майором».

- Если угодно, то да: обиделся.

- За что?! За то, что хотел добиться в отношении тебя справедливости?

- Если бы хотел по-настоящему, не потащил бы меня в кабак, а сам, без меня разобрался бы с «Осой» и «Майором», да ещё так, чтобы я даже не узнал об этом! Вот, как такие дела делаются. А ты поставил меня в унизительное положение, когда нужно было мириться с людьми ненавидящими меня и, которых я ненавижу. О, ты видел выражение глаз «Осы», когда он протянул мне руку?! Век не забуду!

- Слушай, Илья, а ты, ведь, кажется, прав! Об этом я как-то не подумал! Ах, я идиот! Да, ну наломал дров! Ну, извини, хотел , как лучше. Дай –пять.

Горчаков отвернулся.

- Даже так?! – сказал Кормушин. - Может, и дружбе конец? Что ж, на нет и суда нет. Тогда, я пошёл?! Спасибо за гостеприимство.

Горчаков уселся на кровати:

- Женька, ну, ты, чего?! Обиделся? Ей-богу, я не хотел, просто сказал, что думал! Всё-таки, уходишь?! – воскликнул Горчаков, увидев, что Кормушин снял с вешалки шинель и шапку.

- Да, хочу проветриться.

- Я с тобой?!

- Нет, мне нужно побыть одному.

- Но, ведь ты вернёшься? Скоро обед… Клавдия Ивановна расстроится…

- Не знаю, – опустив голову, произнёс Кормушин и тихо вышел.

Горчаков обхватил двумя руками голову.

- Господи, что я за человек такой: сам не знаю, чего хочу! – воскликнул Горчаков, испытывая противоречивые чувства: с одной стороны было жаль, что Кормушин ушёл, с другой – он был рад этому, потому, что устал, устал в присутствии Кормушина контролировать каждое своё слово, каждый свой шаг с оглядкой – понравится это Кормушину или нет? «Он давит на меня! Конечно, он не виноват, это моя вина! Не он силён, а я слаб! Но от этого не легче! Выбор прост: либо я должен кардинально измениться, либо, рано или поздно, мы с Кормушиным расстанемся. Второе, пожалуй, неизбежно: как ни крути – я кадет, будущий офицер, а он гражданский человек! Такова жизнь! Интересно, куда Кормушин намылился? Наверняка, в сквер перед театром!»

При мысли о сквере, Горчаков даже подскочил:

- Бог мой! Сколько сейчас времени? – загорелся Горчаков, вспомнив, что сегодня, в сквере, его будет ждать незнакомка – автор письма, но тут же остыл, - Впрочем, какая разница, всё равно не смогу пойти, ведь я под домашним арестом!

***

В то самое время, что Горчаков переживал по поводу будущего в отношении с Кормушиным, идти ли навстречу с незнакомкой? чета Свербеевых: Пётр Петрович и Татьяна Серафимовна по случаю выходного дня, отдыхала в гостиной, за круглым карточным столиком, и вела неспешную беседу за игрой в облегчённый покер.

Известно, что в благополучных семьях с течением времени непременно вырабатывается определённый ритуал задушевных или, если буквально - исповедальных бесед, в результате которых вырабатывается единая точка зрения на жизненные проблемы и пути их преодоления. Свербеевы, несмотря на то, что бог не дал им детей, по уровню уважения и взаимопонимания между ними, безусловно, могут быть причислены к семьям благополучным. И сегодня всё было, как всегда, за исключением того что Пётр Петрович, проведший утро на службе, был малоразговорчив и вообще, кажется, находился в столь сильном душевном смятении, что решительно не мог поддержать партию.

- Не хочешь играть, не надо, – сдалась, наконец, Татьяна Серафимовна. – Просто посиди рядышком, а я, покуда, разложу пасьянсик на желание. Кстати, ты можешь загадать своё!

Любимым пасьянсом Татьяны Серафимовны был «Наполеон». Однако, едва начав выкладку колоды, она остановилась:

- Пётр, я всё понимаю: устал, изнервничался, – сказала она, вздохнув, - но, милый мой, надо уметь держать удар. Не забывай: после чёрной полосы, всегда следует светлая.

- Дорогая, у нас с тобой не «полоса», а, прямо-таки, чёрное поле, – заметил Пётр Петрович.

- На самом деле не так уж всё плохо: завтра, если ты не забыл, приезжают родители Лупандина, земля ему пухом! Судя по телефонному разговору, вполне вменяемые люди: я полагаю, они не только возьмут деньги, но ещё и спасибо нам скажут! Или…, - Татьяна Серафимовна внимательно взглянула на мужа, – господа офицеры и педагоги отказываются вносить свою долю?

- Что ты, что ты! – замахал на неё руками Пётр Петрович. – Они же не идиоты, всё понимают.

- Тогда, что не так?

- Не знаю – поймёшь ли ты? – сказал Пётр Петрович, уподобляясь большинству мужчин-начальников, не упускающих случая показать своё умственное превосходство над женщинами, даже после того, как с пользой воспользовались десятком их советов.

- Говори уж, там видно будет, – сказала Татьяна Серафимовна без тени иронии, что, безусловно, свидетельствовало о наличии у неё житейской мудрости.

По обыкновению Пётр Петрович начал издалека:

- Не то я устал, не то постарел и становлюсь излишне мнительным – не знаю, но последние дни, особенно по утрам, в голову приходят самые экзотические мысли!

- Петя, всё это чрезвычайно важно, и мы к этому обязательно вернёмся, позже…

- Ну, хорошо , сегодня учитель пения Завалишин, у которого брат , служит писарем в генеральном штабе, сообщил, что в столице второй день переполох: не могут найти министра обороны Беляева! Понимаешь, пропал целый министр!

- Ну и что? Министры тоже люди: у них тоже могут быть личные дела.

- В том-то и дело, что не «могут»! Российская империя – это машина, которая исправно функционирует, лишь при условии, если исправны все её части. Вся штука в том, что стоит сломаться даже самой незначительной из них, как вся эта махина разлетится на кусочки! Нет, сердцем чувствую: нужно готовиться к чему-то страшному и непоправимому! – вздохнул Пётр Петрович.

Татьяна Серафимовна долго смотрела на мужа, а потом, выпрямив спину, торжественно произнесла:

- Да, да, да! А я-то голову ломала, почему после гибели Лупандина прошло столько времени, а у нас не было не то, что комиссии, а даже и звонка сверху! Вот оно в чём дело! Я всегда знала, что господь нас любит!

- Ты это о чём?

- О том, что надо воспользоваться благоприятной ситуацией и успеть принять надлежащие меры.

- Не понимаю.

- Ты сам говорил, что чувствуешь некое напряжение и даже брожение в кадетской среде, с этим нужно что-то делать!

- Согласен, и я уже подготовил приказ о запрете городских отпусков…

- Ни в коем случае! Наоборот, нужно отправить в отпуска, как минимум на неделю, всех, кто имеет отношение к делу Лупандина, а заодно и к «расстрелу» эконома. И не по одиночке, а парами, отобранными по определённому принципу…

- Например?

- Например: Горчаков – Пастухов.

Пётр Петрович ответил не сразу:

- В принципе мысль понятна, но есть вопрос, почему не Горчаков -Осовский?

- У Осовского есть шанс сойтись с Горчаковым, у Пастухова – ни одного!

- Ага, понимаю. Да, ты у меня – просто стратег! Чтобы я без тебя делал?

- Зачем же без меня?! – скромно улыбнулась Татьяна Серафимовна и продолжила раскладку карт

Пётр Петрович терпеливо ждал. Пасьянс сошёлся чисто! Довольные этим результатом Свербеевы отправились обедать.

Глава 4. Домашний отпуск.

Почтово-пассажирский поезд N-ск – Москва, преодолев четыре сотни вёрст, с незначительным опозданием, приближался к станции «Перловка». Дожидаясь остановки, Кормушин и Горчаков, сидели у окна, тщетно пытаясь рассмотреть что-либо через замёрзшее стекло.

- Жаль, ничего не видно, – тихо сказал Кормушин, боясь потревожить сон пожилой пары попутчиков. – Интересно, как там наш Пастухов поживает?!

Это как же нужно меня ненавидеть, чтобы нормальному вагону предпочесть третьеклассный микс, забитый под завязку чемоданами и тюками!

- Ты тут не причём, – ответил Горчаков, поставивший перед собой задачу: на время отпуска помирить Кормушина с Пастуховым. – Никто не ожидал, что в поездах отменят бесплатные места для кадетов, а у него, видно, с деньгами туговато.

- В жизни не поверю, чтобы у еврея денег не было!

- Причём здесь – еврей не еврей? Пастухов прижимист, но недостатки есть у каждого, даже у тебя, – сказал Горчаков, и, с трудом подавив раздражение. «Это никуда не годится! Так нельзя! Это не правильно!» - подумал Горчаков, имея в виду то, что стал раздражаться на друга, с той самой минуты, как решил быть с Кормушиным «до последней жилки» самим собой! Хотя, возможно, это было результатом того, что Кормушин стал гражданским лицом, а, по-мнению Горчакова, в него с детства слишком сильно было вбито осознание превосходства военного человека над гражданским?

Горчаков посмотрел на друга, и по хитрому прищуру его глаз понял, что мысли его были считаны! Горчаков физически почувствовал возвращение прежнего ощущения интеллектуального превосходства Кормушина над собой, то есть именно того, что Горчаков старался преодолеть, и с чем, казалось, уже начал справляться.

- О чём думаешь? – спросил Кормушин.

- Всё из головы не идёт ночной разговор: – сказал Горчаков, – будто в Петрограде народ на улицу вышел, грабят магазины, убивают полицейских. Может быть, это начало революции?!

- Не думаю. До революции ещё далеко, – сказал Кормушин. – В столице до чёрта войск, народ разгонят, зачинщиков поймают: кого убьют, кого на каторгу сошлют, тем всё и кончится. Запомни, друг мой: в ближайшие двадцать лет в России никакой революции не случится, тем более в нынешних условиях, когда вся российская жизнь поставлена на военные рельсы. Царизм нынче силён, как никогда!

- Перловка! Кому Перловка? Через пять минут – Перловка! – раздался неприятный голос проводника, а в следующее мгновение его несуразно худая фигура в, кителе с чужого плеча, обозначилась в проёме. Обнаружив молодых людей в состоянии полной готовности, он удовлетворённо хмыкнул, но не ушёл, а принялся буравить Кормушина своими бесцветными, огромными на фоне болезненно впалых щёк, глазными яблоками.

Кормушин даже руками всплеснул:

- Нет, ну ты, глянь, опять смотрит! Да, что же это такое: вчера весь вечер пялился, я не знал, что и думать, и сейчас продолжает! Папаша, скажите, ради бога, что вам от меня угодно?

- Мне угодно получить пять копеек за выпитый вами вчера стакан сладкого чаю! Вот, что мне угодно, молодой человек.

Кормушин посмотрел на Горчакова:

- Илья, разве ты не расплатился с ним?!

- Нет, он не спрашивал, а у меня из головы вон, – сердито признался Горчаков и принялся развязывать мешок-вьюк. – Господин проводник: у меня мелочи нет, три рубля разобьёте?

- Могу, – буркнул проводник и достал из кармана кителя горсть мелких, вперемешку с хлебными крошками, монет, и не спеша начал их пересчитывать.

- А позвольте поинтересоваться, – обратился к нему Кормушин. – Неужто, так сложно, вместо того, чтобы два часа пялиться, просто напомнить о долге?

- Сложно, – отчеканил проводник, высоко задрав подбородок, как делают, перед тем, как обнародовать жизненные принципы. – По-моему мнению, каждый порядочный гражданин должен сам помнить о своём долге! В противном случае в России никогда не будет порядка.

- О, как это верно! – восторженно воскликнула, казалось, до этого спавшая старушка-попутчица.

Проводник взглянул на старушку с той долей снисходительности, которая предполагала наличие у него, помимо этой, ещё много других правильных мыслей.

Состав стал подвизгивать тормозами, и пошёл мелкими толчками, в такт которым закачались пассажиры.

- Ход сбрасываем! – пояснил проводник. – Стало быть, молодые люди, пора на выход. Вещи не забываем. Стоянка три минуты!

***

Железнодорожная платформа «Перловка», относилась к категории «дачных», то есть в отличие от «буфетных», не имела никаких построек, даже билетной будки. Её узкий дощатый подиум, покрытый местами уже по-весеннему ноздреватым снегом, под которым угадывался ледок, выглядел уныло-заброшенным. Ограждения отсутствовали везде, даже и на лестнице, делая небезопасным единственный спуск на небольшую площадку, где среди высоких сугробов одиноко прятались извозчичьи сани, запряжённые длинногривой лошадёнкой столь малого роста, что будь она ниже хоть на вершок, могла сойти за пони. Животине вполне соответствовал, восседавший за «пюпитром» извозчик: характерные складки тулупа выдавали его плюгавость, а снег на плечах, служил доказательством его выдающейся лености, так как прошедшей ночью осадков в виде снега не наблюдалось.

Выйдя из вагонного тепла на холод, Кормушин и Горчаков по праву физически здоровых людей, одновременно зевнули, а Кормушин ещё и потянулся до хруста в плечах.

- Глухомань! Хорошо! Люблю! – сказал он, осматриваясь. – Однако, где ж твой соглядатай?

- Евгений, честное слово, если не хочешь испортить отпуск, оставь Пастухова в покое, – раздражённо ответил Горчаков. – Сто раз говорил: Пастухов не хотел с нами ехать, ему приказали. Так что, будь к нему, пожалуйста, снисходительнее!

- Ладно, буду, но предупреждаю: я эту тёмную личность продолжу обдумывать, а что из этого получится, предсказать не могу.

- Обдумывай сколько угодно, только не задирай.

- Договорились. Ого, да мы здесь не одни! – воскликнул Кормушин, обратив внимание Горчакова на мужчину интеллигентного вида с модной бородкой «а ля Генрих IV», в длинном чёрном драповом пальто, каракулевой шапке-лодочке, который помогал спуститься на платформу даме, укутанной поверх одежды шалью, концы которой по-деревенски были завязаны на спине.

- Мило, правда? – прокомментировал, увиденное Кормушин. – А вот и наш товарищ, который нам не товарищ! Привет, Пастухов! Где это мы так задержалися? Чай, проспали, али ноги затекли на узкой скамейке полупочтового вагона?

- Допустим, затекли, – с вызовом ответил Пастухов, судя по всему, решивший сразу осадить Кормушина, – за то рубль сэкономил на билете, купленном, между прочим, на свои кровные.

Кормушин принял «бой» с улыбкой:

- Если уж на то пошло – не на «свои кровные», а на казённые, а, ежели это намёк на то, что я взял деньги у Ильи, так взял в долг, и верну все до копейки. Или сомневаешься?!

Ответ Пастухова заглушили звуки трогающего состава: два коротких гудка, свист пара, визг первых, проскальзывающих оборотов, вагонных колёс, лязг, последовательно принимающих нагрузку, вагонных буферов. Поезд тяжело, с надрывом тронулся, и пошёл и пошёл – всё легче и легче, ускоряясь с каждой секундой.

Молодые люди были заворожены, но не мощью паровозной техники, а взглядом, которым их одарила, проходившая мимо попутчица, оказавшаяся на удивление молоденькой и очень хорошенькой девушкой. Сопровождавший её мужчина, с дорожным саквояжем в одной руке и огромным чемоданом – в другой, кивнул им головой. В свою очередь два действительных кадета и один бывший, приветствовали пару по-военному: чётким и глубоким кивком головы в сочетании с однократно сомкнутыми каблуками.

- Мама, дорогая, какая красавица! – прошептал Кормушин. – Вы заметили, господа, как она на меня посмотрела?!

Горчаков, уверенный в том, что девушка посмотрела именно на него, снисходительно улыбнулся. Пастухов даже фыркнул над наивностью того и другого: по его убеждению, если даже девушка и взглянула на них, то исключительно, как на его товарищей, поскольку ещё вчера, при посадке в поезд, он имел удовольствие видеть её и даже удостоился её улыбки, что дало ему основание считать девушку в некотором роде своей знакомой.

- Пойду, помогу им сойти с лестницы! – сказал Пастухов, и бросился вдогонку за попутчиками.

- Эй, эй, не слишком ли мы шустры? – крикнул Кормушин, но Пастухов лишь отмахнулся. – Вот, проныра! А мы с тобой, похоже, те ещё тюфяки!

Когда Кормушин и Горчаков присоединились к Пастухову, тот, кажется, забыв обо всём на свете, провожал восторженным взглядом извозчичьи сани, как раз выезжавшие с площадки на прямую, как струна, просеку, прорезавшую сосновую рощу. Кормушин, не смог удержаться от того, чтобы не поддеть Пастухова:

- Да, хороша девица! Слов нет! Как бы узнать: куда направился сей аппетитный экземпляр? Да, Пастухов?!

- Я не предполагал , Кормушин, что ты способен говорить о девушке, как о какой-то… колбасе , это…это….гадко! – сказал Пастухов, сохраняя при этом романтическую улыбку, приклеивавшуюся к его лицу, после того, как девушка поблагодарила его за помощь, и даже выразила надежду на скорую встречу.

- Гадко? Ты, так думаешь? – сказал Кормушин, готовясь к словесной схватке.

- Господа, хватит уже! – вмешался Горчаков. – Странно, что нас никто не встретил. Что ж, нам не далеко, предлагаю пройтись пешком.

- Что до меня, то я с удовольствием! – сказал Кормушин.

- Разве есть другой вариант?! Пошли, пока не окоченели, – проворчал Пастухов.

Едва, недовольная друг другом компания углубилась в лес, как слева и справа, среди мощных стволов сосен, стали видны двухэтажные деревянные дома с железными крышами, не огороженные заборами, что по тем временам было необычно. Постройки, как заметил Кормушин, только на первый взгляд выглядели одинаковыми, на самом деле отличались: то оригинальной башенкой; то – балкончиком; то – терраской и т.п. Окна большинства из них были закрыты ставнями, что тоже было в диковинку, по крайней мере, для Кормушина.

- Что за причуда: забивать окна, когда кругом никого нет?! – сказал Кормушин. – Я вот, прошлым летом, на каникулах, был в деревне, так там вообще замков на дверях нет.

- Так, то деревня, а это дачный поселок, – пояснил Горчаков. – Здесь все дома находятся в аренде. Не дай бог, обворуют или случиться пожар, московский арендодатель разорит!

- Если это так, то накой чёрт здесь жить?! Не понимаю! – удивился Кормушин.

- Что тут понимать?! – сказал Пастухов. – Это вопрос престижа. Здесь наверняка арендная плата заоблачная. Вы сколько платите в год? – обратился он к Горчакову.

- Не знаю, – признался Горчаков, - не интересовался.

- Хорошо живёшь! – вырвалось у Пастухова.

- Гляньте-ка: впереди малец бежит! – сказал Кормушин. – Неужто, на поезд опоздал?!

- Это же – «Лёсик»! Брат мой! – радостно воскликнул Горчаков и бросился навстречу мальчику.

Сойдясь, «Лёсик» с ногами, запрыгнул на Горчакова, обнял за шею, и спрятал лицо у него под подбородком.

- Братишка, вырос-то как! Что же ты – один, где мама и папа?

- Мама собиралась встретить, но почувствовала себя неважно, а я, как услыхал поезд, так сразу сюда.

- А что же отец?

- Ильюша, ты, привёз то, что обещал?

- Привёз, - ответил Горчаков, имея в виду книжечку с программой вступительных экзаменов в кадетский корпус.- Так, ты не ответил - что с отцом?

- Папа уехал в Петроград, вчера

- Уехал?! Разве он не читал моей телеграммы?!

- Читал, но ему очень нужно было. Илюша, ты ведь ещё не знаешь: наш папа подал в отставку, и он больше не вице-губернатор!

Горчаков мягко опустил брата на землю.

Подошедший Кормушин, спросил шутливым тоном,

- Что такое, Илья? На тебе лица нет! Дай, догадаюсь: младший брат расстроил?! А вот сейчас узнаю: а ну-ка, молодой человек, признавайтесь, что натворили?

- Ничего! – сухо ответил Лёсик. – Отчего у вас шинель без погон? Вы кадет?

- Бывший.

- А-а-а! – разочарованно протянул Лёша и отвернулся к Пастухову:

- Очень приятно видеть однокорытника брата. В каком классе изволите служить?!

- В шестом, - ответил Пастухов. – А вы интересно разговариваете: «однокорытники», «служить», сразу видно - собираетесь поступать в корпус?

- Так точно, к вам, этим летом.

- Зря, – усмехнулся Пастухов.

- Отчего же? – насторожился Лёсик, убрав свою руку из руки Пастухова.

- Комплекция у вас мелковата. Полагаю, вам несладко придётся, особенно на первых порах: бить будут, как в бубен.

- Вы так говорите, очевидно, исходя из личного опыта?! – спросил Лёсик, прищурив один глаз.

- С чего вы это взяли? – опешил Пастухов.

- С боку вы очень похожи на бубен!

- Вот ещё, глупости какие! – вспыхнул Пастухов. – «Шаляпин», тебе нужно заняться воспитанием своего братца: слишком дерзок со старшими.

Кормушин опередил Горчакова с ответом:

- Пастухов, неплохо бы тебе сначала думать, потом - говорить. А ты, паренёк, молодец, умыл дядю, так ему и надо! И впредь поступай также, и всё у тебя будет хорошо.

Не сказав ни слова, Горчаков взял младшего брата за руку и пошёл с ним вперёд.

- Да, что вы все… ополчились на меня?! – воскликнул Пастухов. – Не нравлюсь, могу хоть сейчас уехать!

- На чём? – усмехнулся Кормушин. – Поезд, как известно, будет завтра, гужевого транспорта что-то не видно; если только пешком, до самой Москвы, тогда скатертью дорога!

***

Сразу после встречи с мамой, Горчаков уединился с нею в её комнате. Домработница Зина сопроводила Кормушина и Пастухова в комнату для гостей.

Прошёл час. Кормушин, полулежал на диване, с найденной на подоконнике книгой, демонстрируя, по мнению Пастухова, претензию на владение диваном. Пастухов стоя у окна, любовался видом на рощу. Он не торопился занять раскладную кровать, считая вопрос: кто, где будет спать?- не решённым.

- Французские слюни! – наконец, сказал Кормушин, и, отложив книгу в сторону, пожаловался. – Скорее бы к столу позвали! Смерть, как жрать охота! Так, что ты там хотел сказать?

- Сказать? … тебе? – удивлённо переспросил Пастухов, – Ах, да, конечно: давно собирался выразить своё восхищение твоим поступком: «расстрел» эконома – сам по себе героический поступок, а совершённый ради друга – героичен вдвойне! Это характеризует тебя….

- Стоп! – Кормушин поменял положение ног: правая пошла вниз, левая на неё, – ни слова больше, и в дальнейшем прошу воздержаться от оценок моей персоны!

- Отчего же, если я желаю высказать своё мнение? – напрягся Пастухов.

- От того, что я не верю в твою искренность.

- Отчего же?

- Ну, если угодно, от того, что ты, как истинный представитель вечно гонимого племени, имеешь привычку выстраивать отношения с позиции обиженного, а обиженные склонны хитрить на ровном месте, во всём искать выгоду.

Пастухов побледнел: впервые в жизни, прямо в лицо и так безапелляционно указали на его национальную принадлежность! До этой минуты он искренне полагал, что в корпусе об этом никто не догадывался!

-…, а посему, – продолжал Кормушин, – истинные мотивы твоих поступков, а слова – суть те же поступки, мне не ясны; а то, что не ясно, то для меня тёмно. Тратить же время на отгадку истинного значения слов твоих по делам твоим, у меня, прости, нет ни возможности, ни охоты.

- Отчего же?

- Вот заладил: от чего же, от чего же! – рассердился Кормушин, и, усевшись с прямой спиной, заявил. – Давай, на этом закончим разговор: иначе поссоримся, а то ещё хуже – подерёмся, а в этом виде общения у тебя нет не единого шанса против меня. К тому же за нами, кажется, пришли.

Действительно, после трёх предупредительных стуков в дверь, в комнату заглянула Зина:

- Молодые люди, прошу откушать с дороги.

Зина ввела молодых людей в небольшой зал или, если угодно, в большую комнату, которая, судя по обстановке, имела двойное назначение: гостиной, и столовой. Признаками гостиной служили: чёрное пианино фирмы «Dul Heir Zimmerman», с толстыми ногами-опорами в виде скрипичных ключей и вырезанными на передней крышке двумя ангелочками; торшер с пухлой керосиновой лампой, и полдюжины, расставленных полукругом, концертных белых венских стульев с подлокотниками и, конечно же, камин. Честь столовой, весьма убедительно, защищал эллипсовидный стол, сервированный десятилитровым медным самоваром, парой пузатых заварных чайников белого китайского фарфора, неопределённым количеством стаканов в медных подстаканниках и различными закусками.

В столовой, однако, никого, кроме них, не было.

- Странно, подождите здесь, я узнаю, – пожала плечами Зина и вышла в смежную комнату, откуда доносились голоса.

- Вы должны знать моего брата, Богданова, - говорил мужской голос, - он живёт недалеко от вас, на даче с башенкой.

- Да, конечно, знаю, но, к сожалению, мы редко с ним видимся, – отвечала женский голос.

- Это не удивительно: мой брат нелюдим, семьи нет, но это не мешает ему оставаться хорошим человеком. Мы с дочерью в кои-то веки решили навестить его, но вот незадача: брата не оказалось дома. Уж не знаю, что и думать? Кажется, нам ничего не остаётся, как только вернуться восвояси. Только вот сплоховал: поторопился отпустить извозчика. Дорогая, Софья Николаевна, не смогли бы вы приютить мою Наташу, на время, покуда, я разживусь билетами на обратную дорогу?

- Папа, это неудобно, я хочу пойти с тобой.

- Нет, и думать нечего: на улице довольно холодно, недоставало ещё разболеться и пропустить уроки. Моя Наташа учится в частной женской гимназии г-жи Абрикосовой, а там порядки строгие.

- Вот как?! А ведь мы с Полиной Геннадьевной знакомы. Она большая умница!

- Ума у неё не отнять. Ну, так как, Софья Николаевна, выручите?

- Обязательно выручим. Наташу мы никуда не отпустим! – вмешался в разговор детский голос.

- Лёсик, на твоём месте я бы промолчала, – сказала Софья Николаевна. – Но, в принципе, сын прав: Наташу мы, действительно, не отпустим, по крайней мере, без завтрака. Да, и вам, Андрей Геннадьевич, стакан горячего чаю не помешает. Тем более, что торопиться вам решительно незачем: ближайший поезд, на нашей богом забытой станции будет только завтра, а билеты вы сможете купить при посадке.

- Не знаю, удобно ли?

- Очень удобно. Итак, решено: Андрей Геннадьевич и Наташа, вы остаётесь. Зина, прими у гостей верхнюю одежду, и проси всех к столу.

Через минуту в столовую вошли: хозяйка дома - Софья Николаевна Горчакова с младшим сыном Лёшей, за ними гости, в которых Кормушин и Пастухов узнали попутчиков.

- Илья ещё не выходил?! – обратилась к ним Софья Николаевна. – «Лёсик», будь любезен, поди, за братом.

- Софья Николаевна, позвольте мне это сделать? – попросил Кормушин.

***

Кормушин застал Горчакова, лежащим поверх покрывала на кровати, не сняв даже шинели. Его руки были смиренно сложены на груди.

- Чисто - покойник! Ну, рассказывай, что не так? – сказал Кормушин, и, подсев на край кровати, бесцеремонно вытащил из-под ладоней Горчакова серебряный портсигар. – Ого, тяжёлый! Царский вензель! Ох, тут уголок замят! Жаль, но в принципе – легко поправить. Откуда вещица?

- Подарок отца. А ему в свою очередь подарил Николай второй, на память о проводах нашей эскадры из Ревеля в Японию.

- Ничего себе: это было сто лет назад! – присвистнул Кормушин, возвращая портсигар. – Ну, хорошо, а с тобой-то что? Завтракать, вижу, не собираешься?

- Нет аппетита.

- Вот те раз! Ну, тогда рассказывай, что случилось?

- Ничего, – ответил Горчаков, - если не считать, что у меня, кажется, больше нет семьи.

- Что за ерунда! Дело говори!

- Дело? Ну, тогда слушай….

Из довольно сбивчивой речи Горчакова можно было понять, что он расстроен не тем, что отец его подал в отставку с поста вице-губернатора, а тем, как и почему это случилось!

- Ну, и что же случилось?

- Губернатор поручил отцу успокоить толпу, собравшуюся у городской тюрьмы с требованием освободить политических заключённых, но забыл его предупредить, что вызвал казаков. Когда отец прибыл на место, казаки уже разгоняли людей и даже стреляли по ним: было много раненых и несколько человек убиты!

В этом месте Горчаков умолк, и с горькой усмешкой продолжил:

- А потом отец стал получать угрозы, и так был этим напуган, что спал с револьвером на коврике у дверей. В конце концов, нервы у него сдали нервы, и он подал в отставку.

- С нервами не поспоришь, - сказал Кормушин. – Не переживай, со временем твой отец успокоится и вновь поступит на службу. Высокопоставленные чиновники в России без места не остаются. Если это всё, то…

- Нет, не всё. Ко всему прочему, отец умудрился оставить маму без копейки. Он поручил управляющему маминым имением продать лес, тот продал и с деньгами пропал, не рассчитавшись с крестьянами за прошлый урожай! В отместку крестьяне сожгли амбар со всеми припасами и грозятся сжечь всё, если с ними не расплатимся. А денег нет!

- М-да, хорошего, мало, – сказал Кормушин. – Однако, не расстраивайся: расстраивайся деньги, как и должности – дело наживное. ….

- Как ты не понимаешь: деньги и должность – всё это ерунда! – воскликнул Горчаков, и, вскочив с кровати, принялся ходить из угла в угол. – Хочешь знать – зачем мой отец помчался в столицу? Он собирается выклянчивать себе право на ношение мундира, и на трёх месячное денежное пособие, хотя ни то, ни другое ему не положено, поскольку он уволился по собственному желанию! Какое унижение! Какой позор! Нет, ты не думай, моя мама благороднейшая женщина, она ни в чём не винит отца, наоборот, во всём оправдывает, но чем больше она его выгораживает, тем очевиднее становилась, что ей… стыдно за него, ведь получается, что должности своей он лишился от того, что элементарно испугался угроз каких-то бандитов! Он просто струсил! Понимаешь?! А имение своё мы потеряли от того, что доверился жулику управляющему, а самому лишний раз лень было съездить, проконтролировать ситуацию! И вот теперь, мы вынуждены московскую квартиру выставить на продажу, и мама вынуждена жить здесь, на даче! А отец поехал клянчить мундир!

Друзья помолчали.

- Не знаю, что и сказать, – вдохнул Кормушин. – В любом случае отца строго не суди: он, как многие, воспитан в понятии, что в России человек без мундира – не человек. Это у нас в крови. Так было и так будет, – предрёк Кормушин, подняв указательный палец вверх.

- Возможно, ты прав, но от этого не легче. Вопрос в том: есть ли будущее у семьи, в которой жена считает мужа трусом?!

- Не знаю, не берусь судить, – сказал Кормушин, нахмурившись.

- Вот и я не знаю. И отец мой не знает, и от того, стал совершать одну глупость за другой. Представь, не посоветовавшись со мной, он подал генералу Свербееву прошение о моём переводе из экстернов в интерны. В принципе, мне всё равно, но он додумался выхлопотать у предводителя московского дворянства, одну из десяти стипендий, выделяемых для детей обедневших дворян. Обедневших! Стыд-то какой! Ей-богу, хоть в корпус не возвращайся! Что делать?! Что делать?!

- Для начала надо поесть! Пошли, нас ждут.

- Не хочу! – решительно заявил Горчаков.

- Эх, Илюша, кабы ты знал, какой сюрприз тебя ждёт в столовой, ты так не капризничал!

***

Присутствие за столом объективно хорошенькой девушки отнюдь не рассеяло молчаливо-мрачное настроение Горчакова, а, наоборот, кажется, усилило его. Молчал и Кормушин, отчасти, солидаризируясь с другом, отчасти, увлечённый плюшками, поданных под аппетитным названием «журавушки». Безмолвствовал даже и Пастухов, перевозбуждённый собственным предположением, будто появление Наташи в доме Горчаковых, вовсе не случайно, а связано с его персоной. В силу этого, он был способен только, чтобы вздыхать и глазами посылать Наташе воздушные поцелуи, которые у кадетов принято называть «курами». И это страшно бесило Лёшу, которому хотелось плакать от обиды за старшего брата, не обращавшему внимания на Наташу, в то время, как бубен, он же – Пастухов, лез из кожи вон! «На месте брата, я бы непременно влюбился в Наташу!» - думал Лёша, кусая губы. - «Эх, скорее бы стать взрослым!»

Молчала и Наташа: настроенная сначала весьма положительно, она постепенно сникла: мало того, что Пастухов смущал её своим странным поведением, так ещё и Горчаков, всем своим видом, как ей казалось, демонстрировал недовольство её присутствием.

Софья Николаевна тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Она винила себя в траурном настроении старшего сына. «Мне нельзя было с ним так откровенничать! Он всё-таки ещё ребёнок!» - думала она.

Таким образом, за организацию содержательной беседы – обязательной для всякого русского застолья, мог взяться только Андрей Геннадьевич, и он взялся с желанием и энтузиазмом человека, привыкшего при первой возможности возвращать долги, в данном случае за оказанное ему гостеприимство. Для начала, он решил блеснуть познаниями из кадетской жизни: и поведал историю о том, как по инициативе великого князя Николая Николаевича Романова, в то время – главного начальника военно-учебных заведений России, ввели шефство старшеклассников над первоклашками.

- Как вы думаете, господа, кадеты, чем это закончилось? – спросил Андрей Геннадьевич.

- Очень интересно! И чем же? – в полной тишине спросила Софья Николаевна.

- Тем, что первоклашки начали мутузить своих шефов. И, казавшееся, на первый взгляд, превосходное начинание, умерло на корню. Не правда ли – занимательная история?!

- И поучительная, – заметила Софья Николаевна, но этим тема оказалась исчерпанной

Андрей Геннадьевич, однако, не сдался, он вспомнил своего хорошего знакомого, который признался в том, что у него не сохранилось столько тёплых воспоминаний о четырёх годах, проведённых в кадетском корпусе, сколько за четыре месяца учёбы в Николаевском кавалерийском училище.

- А, как в наше время обстоят дела в кадетских корпусах? Всем ли вы довольны? – спросил Андрей Геннадьевич, не обращаясь ни к кому конкретно.

- В целом, мы всем довольны, - ответил Пастухов.

- А, по-моему, быть всем довольным невозможно, - сказал Горчаков. – Даже из слов вашего знакомого не следует, что в кадетском корпусе всё было плохо, а в училище – всё хорошо.

«Вот, я оказалась права!» - подумала Наташа о Горчакове. - «Он, действительно, не доволен нашим с папой присутствием!»

- В ваших словах, безусловно, есть резон, - согласился Андрей Николаевич и поменял тему, – А что у вас говорят: скоро ли закончиться война?

- У нас говорят: осенью, причём полной победой русского оружия! – заявил Пастухов.

- С чего ты это взял? – спросил Кормушин.

- Об этом пишут в газетах. Ты, вот не читаешь «Еженедельное обозрение», а зря. Очень рекомендую.

- И о чём же пишут в твоём «Еженедельном обозрении»?– заинтересовался Кормушин.

- Например, о том, что наша победа неизбежна потому, что русский солдат, несмотря ни на что, верен своему царю, доверяет своим офицерам и охотно подчиняется дисциплине! Даёшь Константинополь и крест на святой Софии! – то ли в шутку, то ли в серьёз выкрикнул Пастухов лозунг популярный ещё год назад, но в последнее время почти забытый.

Кормушин поперхнулся и закашлялся. В наступившей неловкой тишине стало отчётливо слышно потрескивание огня в камине.

В этот момент, Наташа, преодолев робость, обратилась к Горчакову:

- Простите, Илья! Вы позволите мне вас так называть? Скажите, вы совсем меня не помните? А, ведь, мы с вами относительно недавно встречались и даже обменялись парой фраз?!

- ???? – выразительно промолчал Горчаков.

Ему на выручку пришёл Пастухов:

- Он не помнит, а я, так сразу вас узнал: ещё при посадке в поезд! В декабре прошлого года, вы выступали в нашем корпусе в концерте по случаю тезоименитства Императора. – сказав это, Пастухов немного слукавил: он, действительно, вспомнил – где и когда впервые увидел Наташу, но вспомнил лишь секунду назад.

- А вы, Илья, верно, не можете вспомнить, от того, что вы сами выступали сразу после меня. По себе знаю, когда готовишься к выходу на сцену, ничего кругом не замечаешь. К тому же я выступила, кажется, не очень убедительно.

- Что вы! – горячо возразил Пастухов. – Вы спели лучше всех!

- Спасибо, но вы говорите это из вежливости, - сказала Наташа, - а вот, кто действительно заслуживает похвалы, так это Илья. Моя тётя, была совершенно покорена вашим исполнением.

- Простите, а кто у нас тётя? – спросил Кормушин.

- Абрикосова Полина Геннадьевна – директор женской гимназии. И не только ей понравились, но и вашему начальнику, генералу Свербееву, у которого даже слезы выступили! Это ли не успех?!

- Было, было! Я тому свидетель, – заявил Кормушин,– только заслуга в этом не только Ильи, но и ваша.

- Моя?! – спросила Наташа. – Не понимаю, в чём же?

- В том, что ваша песня, кажется, «Ворон к ворону летит», в которой говориться о девушке, не знающей о гибели суженого, и, продолжающей его ждать, органически совпала с «Калинкой» Ильи, которому, надо признать, удалось показать молодецкую удаль русского солдата, презирающего смерть: и в целом вышла сюжетно завершённая и бесконечно трагическая картинка.

- Как всё сложно! – сказал Пастухов. – Но ведь ясно, что так вышло случайно, неосознанно!

- Какая разница: случайно или нет, – снисходительно улыбнулся Кормушин. Ценно то, что достигнут эмоционально сильный результат! И потом, настоящее искусство всегда случайно.

Бросив в сторону Кормушина неопределённое:

- Пф-ф! – Пастухов обратился к Наташе:

- А вы помните бал после концерта? Мы с вами вальсировали, правда, один тур, но тем не менее!

- Да-да, что такое припоминаю, – не сразу нашлась девушка, и, взглянув на Кормушина, сказала, - но, вот, что я точно помню, так это то, что, вы, Евгений, стояли в сторонке и совсем не танцевали! Отчего?

- От того, что считаю это …это пустым занятием, – ответил Кормушин, давая понять интонацией, что между двумя «это» непроизнесённым осталось грубое, возможно, даже неприличное словцо!

Подобная невоспитанность молодого человека не совсем понравилась Андрею Геннадьевичу, но ещё больше его расстроило то, что дочь, даже не обратила на это внимание и, как ни в чём не бывало, продолжала расспрашивать Кормушина:

- Пустое занятие? Но, почему?!

- Потому, что танцевальные движения выглядят несуразными и противоестественными, а уж смотреть, как парень танцует с парнем или девушка с девушкой совершенно невозможно с эстетической точки зрения! – ответил Кормушин, что также вызвало негативную реакцию Андрея Геннадьевича. Заметив это, Софья Николаевна поспешила сменить тему разговора.

- Друзья, - сказала она, – у меня есть предложение: вечером устроить музыкальный вечер….

- Ура! – взвился Лёша и бросился на шею маме. – У нас будет концерт! А танцы, танцы будут?!

- Пожалуй, и танцы, но для этого Андрей Геннадьевич, и вы, Наташа, должны остаться у нас с ночёвкой.

Лёша умоляюще сложил руки:

- Наташа, Андрей Геннадьевич, миленькие, соглашайтесь!

Андрей Геннадьевич, обменявшись взглядами с дочерью, сказал:

- Ваше предложение, уважаемая Софья Николаевна, из разряда тех, от которых невозможно отказаться.

- Ура! Как я счастлив! – взвился Лёша, заставив улыбнуться всех, кроме Пастухова, который с очень строгим, если не сказать злым лицом обратился к Наташе:

- Чур, первый тур вальса за мной!

- Извольте, – ответила она.

- Наташа, вы нам споёте? – спросил Лёша.

- С удовольствием, - заверила Наташа, – при одном условии, если ваш брат тоже споёт!

- Не знаю, у меня сегодня нет настроения, – ответил Горчаков, покраснев.

- Уж не мы ли, нежданные гости, тому причиной? – спросила Наташа, по мнению Пастухова излишне кокетливо.

- Да, нет же! – воскликнул Лёша, - просто у него голова болит!

- Это – правда? – встревожилась Софья Николаевна.

- Разве ты не знаешь своего Лёсика? – грубо успокоил её Горчаков.

- Хорошо, коли так. Вот что, дорогие мои, – обратилась ко всем Софья Николаевна, – у меня, кажется, созрел отличный план: что, если прямо сейчас вы отправитесь в путешествие на санях, по последнему снегу, в Хотьков монастырь?! Это в пяти верстах отсюда?! День сейчас длинный, успеете вернуться затемно. Посмотрите здешние красоты! К вашему возвращению я гарантирую отличный обед. Ну, а вечером, как договорились, концерт и танцы. Что скажите, молодёжь?

Уговаривать никого не пришлось, даже Илью Горчакова.

Зина была послана за Николашей – бывшим конюхом Горчаковых, который, был отпущен на вольные хлеба, из-за того, что ему нечем было платить.

Николаша жил на окраине дачного посёлка, и продолжал заниматься частным извозом.

Через час, запряжённые парой лошадей ярко раскрашенные пошевни – большие лубочные сани, лихо развернулись перед крыльцом дачи, в каком-то метре от росшего перед крыльцом дуба. При этом, восседавший на высоких козлах Николаша, наклонил голову в самую последнюю секунду, избежав, казавшееся уже неизбежным столкновение с огромной веткой.

Стоявшая на крыльце Софья Николаевна испуганно вскрикнула

- Ах! Сегодня же распоряжусь, спилить этот дурацкий сук.

***

Молодёжь вернулась из поездки лишь в пятом часу вечера, заставив изрядно поволноваться родителей. Оставив в прихожей прогулочную одежду: меховые шапки, дохи – меховые тулупы с огромными воротниками, и высокие до колен валенки-сапоги из толстого фетра, припозднившиеся путешественники разлетелись по комнатам: готовиться к обеду и вечерним мероприятиям.

Наташа перебирала в чемодане вещи, решая, что одеть к обеду, что на концерт, что для танцев. В дверь постучали, и в комнату вошёл Андрей Геннадьевич:

- Не помешаю?

- Нет.

- Ты пролетела мимо меня, а мне, всё-таки, интересно узнать: как съездили? Николаша вёз аккуратно, нигде не вывалил? Мне показалось – он склонен к лихачеству!

- Нет, всё прошло замечательно.

- И всё же: расскажи: где были, что видели?

- Коли настаиваешь, – сказала Наташа, уступая требовательному взгляду отца. – Сначала мы приехали в большую деревню Мытищи, в местном трактире пили чай….

- Николаша, к рюмочке не прикладывался?

- Нет. Что ты к нему пристал? Потом уже поехали в Хотьков монастырь.

Причём, на козлы сел Илья, и, представь, управлялся с лошадьми ничуть не хуже Николаши!

- Чему тут удивляться: этому учат в кадетском корпусе.

- Всё равно Илья – молодец!

- И к тому же красавец! – улыбнулся Андрей Геннадьевич.

- Папа, это-то тут причём?! – рассердилась Наташа.

- Ну, прости, прости! – взмолился отец.- И вот вы приехали в монастырь и …?

- Ох, а там, что-то необыкновенное: через окошко мы наблюдали, как местная знаменитость – схимница Марфа Герасимовна плетёт кружева на коклюшках…

- И что, действительно, плетёт?

- Да, и, если ты будешь перебивать, я ничего больше не скажу, - передупредила Наташа.

Андрей Геннадьевич поднял обе руки.

- Смотри, - сказала Наташа, которой самой нетерпелось поделиться впечатлениями. – Ну, так вот, представь: крохотная келья, похожая н узкую нору, чёрные стены, и в углу, под слабой свечой, копошится маленькая старушка, вся в чёрном, лица не разобрать, только кончик носа из под платка торчит, и вдруг… она как взглянет на меня! От страха у меня мурашки пошли по спине! Вот, думаю, сейчас откроет форточку…!

- Форточку?! Причём здесь форточка?

- Существует поверье: кому Марфа Герасимовна откроет форточку и передаст кружевной платочек, тот вскоре должен умереть!

- Ба, страсти какие! Ну, хорошо: допустим, она будет передавать кружево через форточку, а ты не бери. Что тогда?

- Не брать, видимо, нельзя. Ах, папа, я не знаю!

- Ну, ну, и что дальше?

- Потом мы поехали в деревеньку Талица, а по пути Николаша показал нам «колонтаровские капканы»…

- Господи, это ещё что такое?

- О, это такие ямы-ловушки, устроенные крестьянами деревни Колонтарово для того, чтобы в них застревали конные экипажи путников. И, как только кто-то попадался, колонтаровцы тут как тут, и за деньги вытаскивали. Хитро придумано, не правда ли?

- Ох, уж эти колонтаровцы! Только у нас из воздуха могут деньги делать! Впрочем, сейчас таких умников половина России! Хотел бы знать, эти колонтаровцы пробовали просто работать?! Ну, ну и что дальше было?

- В Талицах, пока Николаша кормил лошадей, мы катались с горы на санках… - упавшим голосом сказала Наташа.

- Что же ты замолчала?

Порозовевшее от свежего воздуху лицо Наташи покраснело.

- Папа, я такая…. дурочка!

- ??????

- Забудь! – сказала она. – Как думаешь, мне сразу надеть вечернее платье, чтобы потом не переодеваться для концерта и танцев?

- Ох, милая моя, я бы не возражал, но боюсь, что концерт и танцы, если и состоятся, то уже без нас. По хорошему, даже и для обеда времени у нас не осталось. Дело в том, что пока вы путешествовали, нас нашла здесь телеграмма брата. Без объяснения причин он требует, чтобы мы немедленно вернулись домой.

- Вот как?! Ты считаешь, что нужно ехать? Прямо сейчас?!

- Да, несмотря на то, что я страшно сердит на брата, как он мог уехать?! Но что-то мне подсказывает – к его совету мы должны прислушаться.

- Что ж, тебе виднее! Но на чём мы поедем?

- Николаша любезно согласился доставить нас в Москву, на вокзал. Так, что заморим червячка, оденемся потеплее, и вперёд!

- Как скажешь,- вздохнула Наташа. – Но вечернее платье я всё же надену!

- О, Боги, понять нам женщин не дано! Ну, дело твоё. Буду ждать тебя в столовой, – улыбнулся Андрей Геннадьевич.

Уже в дверях он остановился и взглянул на дочь:

- Одного не могу понять: как брат догадался, что мы находимся в доме Горчаковых, и, что означает странная приписка в телеграмме…

- Какая приписка?

- Он извиняется за срыв какого-то коварного плана? Что бы это могло значить?

В ответ Наташа лишь виновато улыбнулась.

***

Зина, тоже вышедшая проводить уезжавших гостей, не знала, что и думать: все её старания пошли прахом: знать бы заранее, что ни концерта, ни танцев не будет, она бы накрыла стол в столовой, а не в тесной кухоньке; ну, допустим, ладно, в тесноте, да не в обиде, но кто бы мог подумать, что именно в тот момент, когда куриный бульон был разлит по тарелкам, отключат электричество! Сколько лет Зина жила в Перловке, подобного отродясь не случалось! Пока всем миром искали свечи, заправляли керосиновые лампы, бульон и кулебяка остыли, а это уже, простите, не первое, а полное « не пойми чего»! Ладно, едва всё успокоилось, как нагрянул Николаша и, ну, всех подгонять, да стращать: дорога, мол, до Москвы такая, что ежели немедля не отправиться, то и на вечерний поезд можно опоздать! Знамо дело: все заторопились, навалились на вино, и второе – гуся с черносливом стали глотать, как закуску, не жуя и без хрена! Вот скажите на милость: можно ли в таком разе почувствовать настоящий вкус птицы! Ну, и это, оказалось половина беды, а полная беда в том, что в суматохе, до сливочного пирога, в который было вложено столько сил и старания, дело вообще не дошло! И вот вам печальный итог – никто, ни гости, ни домашние даже словечка доброго на счёт её стряпни не сказали. А старший сынок хозяйки и его симпатичный друг, которым она особенно старалась угодить, вообще кушали с таким видом, будто глотали лягушек.

Бедная Зина и предположить не могла, что мрачный вид молодых людей явился следствием: для Горчакова – неожиданного отъезда Богдановых; а для Кормушина – желанием узнать – куда это после обеда пропал Пастухов?

Тем временем, Андрей Геннадьевич, уже попрощавшись со всеми, стоял возле саней, держа наготове дорожный тулуп, предназначенный для дочери, и ждал, когда завершится её разговор с Ильёй Горчаковым, стоивший, по-мнению Андрея Геннадьевича, ей невероятных усилий.

Наташа собиралась занять место в санях, как вдруг, попросив у отца минуту, вернулась к провожающим, и, подойдя к Горчакову, сказала

- Мне необходимо с вами поговорить! Отойдёмте!

Они отошли в сторонку. Наташа, глядя Горчакову в глаза, и, заметно волнуясь, произнесла:

- Илья, я знаю, что для девушки поступаю опрометчиво, но не могу уехать, не узнав причины – почему в Талицах вы не захотели со мной скатиться на санках с горы?!

- Странный вопрос: по-моему, вас вполне устраивало общество Пастухова.

- Допустим, но почему же вашему другу, Евгению, это не помешало составить мне компанию.

- Полагаю от того, что мы с ним друзья, но понятия о жизни у нас разные.

- Пусть так, но, что касается Пастухова, вы ошибаетесь! Впрочем, думайте, что хотите, мне всё равно! На самом деле я хочу поговорить с вами о другом, вернее просить вас, чтобы вы изменили своё отношение…, то есть я требую от вас более серьёзно отношения к своему таланту. Да, и не смотрите на меня так, будто не понимаете, что я имею в виду. У вас от природы уникальный голос. Но, если им не заниматься, вы можете лишиться этого дара. Мне, по крайней мере, это будет обидно. Дайте слово: что при первой возможности вы запишитесь на курсы вокалистов, конечно, лучше всего за границей, в Италии, например, у маэстро Маркези, но пока идёт война, можно поехать в Москву, где, как говорит моя тётя, остались приличные специалисты. Если не возражаете, я могу с ней переговорить, она может дать вам рекомендацию. Что скажите?

- Это, как-то всё неожиданно…не знаю, что вам ответить.

- Вы считаете, что я вмешиваюсь не в своё дело?! Что ж, вы вольны распоряжаться собой, как вам заблагорассудиться! – сердитым голосом сказала Наташа, по-своему истолковавшая иронично-удивлённое выражение лица Горчакова.

- Не сердитесь, – спохватился Горчаков. – Обещаю: подумать над вашими словами.

- И на том спасибо. Что ж, не смею больше задерживать. Досвидания, Илья.

- Прощайте.

В эту минуту на крыльце появился Пастухов, одетый по всей форме: с мешком-вьюком за плечами. Застав вместе Наташу и Горчакова, он застыл на месте, но догадавшись, что между ними, как минимум, произошла ссора, облегчённо выдохнул.

- Пастухов?! – позвал его Кормушин. – Куда это мы собрались?!

- Чего тебе? – откликнулся Пастухов, наблюдая за шедшей к саням Наташей.

- Спрашиваю: уезжаешь, что ли?

- Да, Андрей Геннадьевич любезно разрешил поехать с ним.

- Вот как?! Смотри не простудись! – сказал Кормушин.

- И вам не хворать.

- Молодой человек, - крикнул, уже сидя в санях, Андрей Николаевич. – Вы, с нами или остаётесь?

- Еду! – ответил Пастухов, сбегая с крыльца.

***

Не успели сани вывезти Богдановых за территорию дачного посёлка «Перловка», как Горчаков, уединившись в своей комнате, успел несколько раз перечитать письмо незнакомки, , в своё время, так удачно «забытое» им в кармане кителя. В нём он искал подтверждение своей догадке, о том, что автором письма является не кто иная, как…. Наташа, и… нашёл их!!

-Ну, вот же! – воскликнул Горчаков,– «… требую серьёзного отношения к своему таланту» или вот: фраза о необходимости пройти обучение «лучше всего в Италии, у маэстро Маркези, но можно и в Москве» и так далее! Слово в слово то, о чём сейчас говорила Наташа! Это не может быть простым совпадением!

В комнату шумно ворвался Кормушин:

- Нет, ты подумай, – сказал он, усаживаясь рядом с Горчаковым, – каков прыщ – этот Пастухов: чуть ли не зятем к Андрею Геннадьевичу подкатил! Ах, подлец! Ты видел, как он уселся напротив Наташи, и сразу заулыбался! Тьфу! Кстати, ты чего тут спрятался?

- Не важно. Есть предложение: завтра утром вернуться домой. Что скажешь?

- Скажу – отличная идея! Я уж и сам об этом подумывал! Не забудь портсигар захватить!

***

В то самое время, когда Горчаков с Кормушиным обсуждали план завтрашнего отъезда, Пастухов пытался наладить беседу с Наташей. Он прекрасно видел, что она не в духе, и не намерена разговаривать, но не мог смириться с тем, что на неё так сильно повлияла ссора с Горчаковым.

- Вас чем-то обидел Горчаков?

- Нет.

- Но я же вижу! Я считаю, вам не стоит огорчаться: Горчаков, неплохой парень, но слишком высоко себя ставит, и может обидеть человека, даже не заметив этого. Однако, после того, как его папаша перестал быть вице-губернатором, я полагаю, сама жизнь укажет ему место, и гонор с него спадёт.

- Мне не хочется об этом говорить, - ответила Наташа, но это лишь раззадорило Пастухова.

- Вы, сами виноваты, вы слишком хвалили Горчакова.

- Я лишь говорила, что у него хороший голос, и, что моя тётя предрекает ему большое будущее, а она знает в этом толк.

- Этого достаточно, чтобы он задрал нос. Скажите, а ваша тётя действительно хвалила его или вы это придумали? – спросил Пастухов, насмешкой преодолевая, поднявшуюся волну ревности к Горчакову.

- Да, и много раз. И довольно об этом!

- Хорошо, не будем. Скажите, а хорошо, наверное, учиться в гимназии, где начальницей – родная тётя?! – произнёс Пастухов, отдавая себе отчёт, что этими словами губит себя в глазах девушки, но вовремя прикусить язык, почему-то, не смог.

- Мне жаль, что вы так думаете!

- Я не думаю так, я просто спрашиваю.

- Это одно и то же. Вы не смете так думать, потому что совершенно не знаете Полину Геннадьевну и меня, – сказала Наташа и демонстративно отвернулась от Пастухова.

С мерзким ощущением непоправимости совершённой ошибки, Пастухов умолк, позволив Андрею Геннадьевичу, страдавшему от встречного холодного ветра, тряски и особенно от пустого, по его мнению, разговора «детей», воспользоваться их молчанием, и додумать до конца гипотезу, возникшую у него во время прощальной беседы дочери с Ильёй Горчаковым. Или, по крайней мере, у него появилось логическое объяснение всем странностям, которые в последнее время он наблюдал у дочерью. «М-да, кажется, она не равнодушна к Илье Горчакову!» – решил Андрей Геннадьевич, – «Если это так, то становится понятным: и возникшее у неё желание ехать в Перловку, именно в тот день, когда нашу кухарку посетил родственник, служащий каптенармусом в кадетском корпусе; и последовавшие затем секретные телефонные разговоры Наташи с братом, окончившиеся тем, что брат нас так и не встретил? И эти Наташины отлучки на кухню, всякий раз, когда там появлялся этот каптенармус, Кузьмич, кажется?!; и эти непонятные разговоры Наташи с сестрой Полиной, о каком-то талантливом молодом человеке, обладающем прекрасным голосом, которому обязательно нужно помочь? Уж, не об Илье ли шла речь? Глупо сомневаться – конечно же, о нём!» – решил Андрей Геннадьевич, не зная – радоваться своему открытию или печалиться?

***

Наступило утро следующего дня. Было довольно темно. Добавляя печали, шёл слабый снег. Горчаков и Кормушин готовились к отъезду. Софья Николаевна, исчерпав последние аргументы в попытке задержать сына хотя бы на денёк, сдалась, но расстроилась так, что не вышла во двор, а простилась с сыном, лёжа в кровати. Но ни это обстоятельство и ни даже слеза, прокатившаяся по щеке младшего брата, не повлияли на решение Горчакова – ехать. Вслед за мамой младший брат не предполагал выходить из дому, но в последнюю минуту передумал – выбежал и крепко обнял старшего брата. Кормушину на прощание он пожал руку со словами:

- Хоть вы и не кадет, но славный человек! Надеюсь – скоро увидимся.

Молодые люди уселись в коляску. Николаша тронул поводья. Некоторое время ехали молча.

- У меня странное чувство: будто я пробыл здесь месяц! – сказал Кормушин.

- Аналогично, – ответил Горчаков и позвал, – Николаша!

- Ай?!

- Спасибо тебе!

- Да, за что же: спасибо-то?

- Как за что?! Вчера устроил нам целое путешествие, потом в Москву отвёз гостей, а теперь вот спозаранку приходится нас везти.

- Ерунда, – весело ответил Николаша. – Мне одно удовольствие. Опять же заработок! Дай бог здоровья вашей матушке, платит очень даже недурственно. Так что, не вам, а мне нужно говорить спасибо. Эх! Милая, давай! – крикнул он на лошадь и вздохнул. – С работой-то нынче, ой, как туго!

Горчаков помнил Николашу , с той поры, как начал осознавать самого себя, и почитал в качестве члена семьи, и его признание в ом, что за свои услуги он берёт у Софьи Николаевны деньги, показалось ему также противоестественным и даже омерзительным, как если бы он узнал, что Николаша брал деньги за катание его и «Лёсика» на закорках, что частенько случалось в детстве «В этом мире с людьми что-то произошло!» – подумал Горчаков. – «Что-то такое, что мне не дано понять!».

С этой секунды поездка с Николашей потеряла для Горчакова всю свою прелесть и всякий интерес, на которые обычно рассчитывают молодые люди перед дальней дорогой. Почти три часа пути до Москвы, и ещё час до Каланчёвской площади, и собственно Ярославского вокзала, он не проронил ни слова.

***

На вокзале Горчакова и Кормушина ждала неприятная новость: в кассе не оказалось билетов, то есть совсем! Настроение у обоих, естественно, упало. Тревогу добавляли странности, бросившиеся им в глаза: привокзальная площадь буквально кишела людьми похожими на солдат, но, судя по вольностям в ношении обмундирования, как бы и не солдат вовсе: у большинства отсутствовали поясные ремни, шинели у многих были небрежно наброшены на плечи, а из-под расстёгнутых гимнастёрок, виднелись неуставные тельняшки; и, если раньше в общественных местах рядовой состав перемещался исключительно строем под водительством офицеров, то теперь офицеров не было видно совсем, а вся масса хаотично перемещались и навстречу и поперёк друг другу, натыкаясь на группы таких же, но стоящих на месте, и что-то яростно обсуждавших! Над всем этим человейником висел однообразный, похожий на шмелиный, гул человеческих голосов, над которым периодически взвивались чьи-то неразборчивые выкрики.

- Похоже, пока мы у тебя гостили, в мире что-то произошло! – задумчиво произнёс Кормушин и тут же отвлёкся. – Смотри – офицер! И, кажется, идёт к нам.

Действительно к ним подошёл пехотный капитан, правая рука которого безжизненно покоилась в чёрном платке, подвязанным за шею.

- Господа, – сказал он, – вы, зачем здесь: встречаете кого?

- А вам что за дело? – с вызовом ответил Кормушин, впервые, и не без удовольствия ощутив преимущество гражданского лица в общении с офицером.

- Хочу предупредить: находиться здесь не безопасно, - спокойно ответил офицер и посмотрел на Горчакова. – Особенно для вас, кадет. Сами видите – толпа не спокойна, многие, если не все, в пьяном угаре! От них уже пострадало несколько офицеров.

- Спасибо, за предупреждение, – сказал Горчаков, - однако, мы должны вернуться в N –cк. Билетов в кассе нет. Думаем сесть на ближайший поезд, а там будет видно.

- У вас ничего не получится: не проводник, так солдаты высадят. Если хотите, могу помочь с билетами.

- Нет, спасибо, – сказал Кормушин.

- Погоди, Женя, – остановил друга Горчаков. – Господин капитан, если вы поможете, мы будем благодарны.

- Тогда с вас шесть рублей и ждите, никуда отсюда не уходите.

Горчаков передал капитану, запрашиваемую сумму, и тот ушёл.

- Зря деньги отдал: вот увидишь, он не вернётся, – сказал Кормушин.

- Не думаю, у капитана глаза честного человека.

- Ты ещё скажи, что от него одеколоном пахнет.

- Женя, от него лекарством пахнет! Ты видел его руку?

Капитан долго не возвращался, но, в конце концов, появился. Горчаков даже покраснел от удовольствия.

- Извините, неувязочка вышла, - сказал капитан.- Вот – ваши посадочные талоны, ваша сдача. Возьмите, возьмите, чужого мне не нужно. И поторопитесь, ваш поезд отходит через сорок минут.

- Спасибо, господин капитан, – сказал Горчаков и не удержался от вопроса:

- Скажите, мы не понимаем, что происходит, кто все эти странные люди на вокзале?

- Это последствие отречения Николая от престола….

- Что?! Быть не может! – воскликнул Кормушин.

- Как видите – может, уже два дня как! А это - дезертиры, бегут с фронта, бояться, что без них землю не поделили! Шваль! – сказал капитан и нехорошо выругался. – Прощайте, и будьте начеку, советую – в поезде ни с кем не разговаривать, лучше всего – помалкивать, и постарайтесь быть, как можно незаметными!

***

Перрон второго пути, где стоял поезд Кормушина и Горчакова, как и всё остальное вокзальное пространство, был заполнен дезертирами. Приблизительно равными партиями они выстроились вдоль всего состава. Пробившись, под недовольные выкрики, к двери своего вагона, молодые люди упёрлись в спину невысокого тщедушного солдатика с холщовым узелком, который переругивался с розовощёким проводником, стоявшем, как на трибуне, на ступеньке тамбура. На рыхлом лице проводника читалось неуверенное беспокойство.

- Как же тебе не совестно, морда твоя толстая, – увещевал солдатик проводника. – Тебе русским языком говорят, ехать надо, брат плохой, того и гляди, помрёт, что ж, по твоей милости, мне и попрощаться с ним нельзя?!

- Талон покажи, а нет – разговора нет. Не пущу! – дрожащим голосом отвечал проводник.

- Вот, сволочь! Так, где ж их взять-то твои талоны-шмалоны, коли их в природе нету?!

- Не моё дело, без талона не пущу!

- Ах, ты, крыса тыловая, издеваться вздумал?!! Я три года кровь проливал, покаты ты тут бока свои жирные грел. Ах, ты мать твою…

Горчаков не выдержал:

- Послушайте, господин проводник, пропустите человека, всё-таки, брат умирает. Если нужно, я заплачу за него.

- Во, кадетик, дело говорит! – загудели вокруг.

- Три рубля! – сказал проводник.

Стиснутый со всех сторон людьми, Горчаков не мог снять мешок.

- А, ну, братва, раздайся! Вишь, человеку тесно, – крикнул тщедушный солдатик неожиданно зычным, командным голосом.

Люди послушно раздвинулись и, буквально, затаив дыхание, наблюдали за процессом передачи денег проводнику, и, когда деньги были переданы, все разом одобрительно заговорили:

- Молодец, кадетик! Доброе дело сделал!

- Доброе-то, доброе, – сказал проводник, спрятав деньги поглубже. – Да, только мест свободных, всё равно нет, всё занято, перезанято! Если только молодые люди постесняться?

- Хорошо, потеснимся! – заверил Горчаков и посмотрел на Кормушина.

- Твоё дело, – сказал Кормушин, то ли одобряя решение друга, то ли нет.

- Спасибо, вам, хлопцы, выручили, - с какой-то непонятной усмешкой - сказал тщедушный солдатик. – За мной не пропадёт.

В этот момент, звуки барабанного боя, перемежаемый громкими выкриками, заставил всех повернуть головы назад. По платформе шла группа ряженных морскими пиратами: двое - что есть силы колотили в игрушечные барабанчики, остальные, отчаянно размахивали маленькими кумачовыми флажками, и орали речитативом:

- Слушайте! Слушайте! Слушайте! И не говорите, что не слышали! По сообщению телеграфа в Петрограде… РЕВО-ЛЮ-ЦИЯ!!!! Народ вышел на улицы, громит полицейские участки, выпускает из тюрем политических заключённых! К ним присоединились члены Государственной Думы! Радуйтесь! Да здравствует, свобода! Равенство! Братство!

Глашатаи свободы, равенства и братства проследовали дальше по перрону, повторяя:

- Слушайте! Слушайте! Слушайте! И не говорите….

Какой-то мужик, державшийся до этого в стороне от всех, долго смотрел им вслед и вдруг истерично закричал:

- Ох, мать твою! Даёшь свободу! Да, пошлёт бог в добрый час новую жизнь! Да здравствует, свободная Россия! Эх, ма, тру-ля-ля! – и, ударив оземь шапкой, одним движением сбросил с себя драную шубейку, и, обхватив руками голову, закрутился в диком танце.

Первым очнулся проводник:

- Чего стоите – сумасшедших не видели? Проходите в вагон! – сказал он Горчакову и Кормушину. – А ты куда прёшь, самый умный?! – крикнул проводник, как шлагбаумом, перегородив рукой проход высокому солдату. Ни слова не говоря, солдат схватил проводника за воротник, и дернул на себя, успев при этом посторониться. Проводник бесшумно вывалился на платформу, и, лёжа на спине, стал беззвучно хватать руками воздух и сучить ногами.

- Чисто навозный жук! – усмехнулся высокий солдат, явно довольный собой, и, глядя на проводника, назидательным тоном сказал. – Ну, что ты, за человек: тебе же русским языком сказали: свобода, равенство, братство?! Значит, кто хочет ехать, тот должен ехать. Ребята, – обратился он к толпе, чего рты раззявили?! Залазь, кому надо!

Люди, толкая, друг дружку, с криками, смехом и прибаутками полезли в вагон.

***

Определившись, наконец, с местом, тщедушный солдатик - новый знакомый Горчакова и Кормушина , ударил ладонями себя по коленям, и сказал:

- Ну, что товарищи, давайте знакомиться?! Меня Богушем кличут – это фамилия такая. На всякий случай запомните: авось пригодится. А ты, Степан, чего расселся?- обратился он, к пристроившемуся напротив, высокому солдату, жёстко обошедшемуся с проводником.

- А, чо?

- Не чо, а ступай к нашим, скажи – пусть оружие несут сюда. Понял?

- Понял! - ответил Степан, и через секунду его уже не было видно.

- Оказывается, вы у них командир?! – сказал Горчаков.

- У нас командиров нет, - благодушно ответил Богуш. – Для них я просто старший товарищ.

***

Люди Богуша угомонились далеко за полночь. Горчаков спал, положив голову на плечо Кормушина. Ему снилась широкая абсолютно прямая до горизонта дорога, вся залитая ярким солнечным светом; и, он будто едет по этой дороге на белой лошади, но едет как-то странно: то, заваливаясь на левый бок, и, тогда лошадь послушно брала влево, то, заваливаясь на правый бок, и лошадь шла туда же. «Что это со мной?» – подумал Горчаков. – «Я, кажется, болен или умираю?!» В ужасе от этой мысли Горчаков проснулся, но солнечная картинка дороги продолжала стоять перед глазами. Ему понадобилось некоторое время, чтобы окончательно прийти в себя. Была глубокая ночь: вагон равномерно покачивало, колёса спокойно стучали на стыках, в прямоугольник окна снаружи заглядывала мертвенно жёлтая луна. Было очень холодно. Люди, спавшие на скамейках, с головой укрылись одеялами и походили на горные гряды. Слева Горчаков услышал какое-то сопение. Он повернул голову и увидел тщедушного солдатика по фамилии Богуш, с которым перед сном, состоялся долгий и хороший разговор о жизни. Богуш стоял, наклонившись над раскрытым мешком, и крутил в руках вещицу, в которой Горчаков узнал подарок отца – серебряный портсигар!

- Вы, что делаете?! – опешил Горчаков.

- Тсс, мужиков разбудишь! – прошептал Богуш.

- Это мой портсигар!

- И что с того?! Был твой, стал мой. Успокойся - это торжество исторической справедливости. Ну, правда, парень, на кой он тебе? Молодой ещё, курить тебе рано, а подрастёшь, купишь себе другой. Денег у тебя, видать, много!

- Богуш, положи вещь на место, - сказал, проснувшийся Кормушин.

- Чего?

- Просто положи портсигар туда, откуда взял, и забудем об этом. Что тут непонятного?

Спрятав портсигар за спину, Богуш сделал шаг назад: и под звон пустых бутылок, стоявших на полу, заорал во весь голос:

- Братва, кадеты наших бьют! На помощь!

«Горные гряды» зашевелилась, и на их месте выросли человеческие фигуры, выглядевшие в лунном свете весьма зловеще.

- Кто?! Что?! – бормотали многие спросонья.

Указывая рукой на Кормушина и Горчакова, Богуш продолжал орать:

- Офицерские недобитки, не желают, чтобы мы ехали с ними в одном вагоне! Брезгуют! Драться лезут!

- Сволочи, и тут житья от них нет! – пробормотал кто-то пьяным голосом.

- Братцы, что на них смотреть, выкинуть из вагона и вся недолга!- крикнул Богуш. – Тащи их в тамбур!

- Стойте! Остановитесь, граждане! – крикнул непонятно откуда взявшийся старик в гражданской одежде. – Люди, не надо, опомнитесь! Не трогайте их, это же дети!

- Ты, ещё кто таков?! – крикнул на старика Богуш. – А, ну, ребята, уберите его с глаз моих!

К старику подскочили двое, схватили за руки и поволокли по коридору спиной вперёд. Некоторое время ещё был слышен его приглушённый голос:

- Кадеты, послушайте меня: я – старый офицер, трусом никогда не был, призываю: отдайте им всё, что просят, …. Пожалейте себя, …. Ваша жизнь ещё пригодится новой России! Послушайте… пм-ммм…. – старик умолк, как будто ему закрыли рот.

- Ну, чего стоите? – продолжал командовать Богуш. – Тащите гадов в тамбур!!

Сразу несколько человек, выставив вперёд руки, надвинулись на Кормушина, успевшего загородить собой Горчакова, и стали цеплять его за одежду. Кормушин изловчился и оттолкнул их от себя. Раздались голоса:

- Здоровый бычина! Ну, тогда всё: мы тебя прямо здесь порешим! – и вновь потянулись руки к Кормушину.

- Колите их штыками! – визгливо подсказал Богуш.

***

На седьмой день после того, как стало известно о пропаже кадета Горчакова вместе с бывшим кадетом Кормушиным, на имя Татьяны Серафимовны - супруги начальника кадетского корпуса Петра Петровича Свербеева пришло письмо. Возможность познакомиться с письмом у Свербеевых появилась лишь вечером, когда Пётр Петрович вернулся со службы. Читать взялся сам глава семьи.

- Вслух, пожалуйста, - попросила Татьяна Серафимовна.

- Как скажешь, – уставшим голосом ответил Пётр Петрович. - «Дорогая тётушка, Татьяна Серафимовна, в первых строках моего письма примите самые сердечные приветы от меня, моей супруги, моей дочери Сонечки, само собой, матушки моей, сестрицы вашей, а также брата моего и всей его большой семьи, с уверениями в нашей вечной и искренней любви к вам, и уважаемому супругу вашему, Петру Петровичу. Желаем всем вам здоровья и всего хорошего, чтобы в будущем вас миновали все печали и беды, а те, которые случились, чтобы скорее увенчались счастливым концом, и забылись, ко всеобщему удовольствию. У нас всё, слава Богу, все живы и здоровы, чего и вам желаем….»

Пётр Петрович вскинул глаза к потолку и нервно воскликнул:

- Ну, это всё бла-бла, где суть-то? Так…так, ах, вот: «Извините, что задержал с ответом, но тут моей вины никакой нету. Нынче все сыскные отделы поставлены в тяжёлые условия, то есть, если сказать прямо: нам, приходится заниматься не своим делом, ….

- Опять бла-бла!

- Да, читай уж всё – предложила Татьяна Серафимовна.

- «….а исполнять полицейские функции. Одним словом – позорище, да и только! К тому же наши возможности изрядно ограничиваются упорными слухами о предстоящей реорганизации всей системы сыска и даже поговаривают о полном упразднении оной! Если так и случиться ума не приложу, чем буду зарабатывать на жизнь….»

- Это что же – намёк, что ли?! На мою помощь, пусть даже и не надеется, - покачал головой Пётр Петрович и продолжил чтение:

- «Теперь касательно вашей просьбы: слово чести, мною предприняты все возможные меры, чтобы наилучшим образом исполнить ваше поручение, однако, на данный момент времени, ничего утешительного сообщить не могу. В этом деле, по-прежнему нет никакой ясности. Можно только утверждать, что в тот день кадет Горчаков и его приятель Кормушин действительно находились в поезде Москва – N-ск, от начала движения, и, по крайней мере, до Ростова. Далее их следы теряются. О том, что в вагоне случилась ссора или драка между разыскиваемыми лицами и солдатами-дезертирами, в результате которой Горчаков и Кормушин были выброшены из вагона, можно говорить, лишь с определённой долей вероятности. Прямых доказательств или свидетелей тому найти не удалось. Все попытки обнаружить следы разыскиваемых в районе Ростова, не дали результата. Но, опускать руки рано: полагаю, что, наоборот, следует расширить зону поиска. Правда, для этого мне потребуется дополнительно привлечь людей. Одновременно сообщаю, что пятьдесят рублей, полученные от вас в виде аванса, истрачены мною все до копейки. Для продолжения розыска, по самым скромным подсчётам, потребуется ещё, как минимум, сто рублей. Но, как честный человек, сообщаю, что даже и это не позволит гарантировать положительный результат. Сейчас повсеместно творится что-то невероятное: люди каждый день десятками пропадают бесследно. Засим прощаюсь. Так, что оставляю решение за вами. Жду ответа. Преданный вам, Павел Королёв. Вот, матушка интересуется: когда, наконец, вы соблаговолите навестить нас в Москве? Если надумаете, заранее отпишите: когда вас ждать? Мы будем очень рады. И вот ещё что: недавно узнал, что помимо нас поиском наших пропавших, довольно активно занимаются ваш местный сыщик, некто Поляков, а ещё , какие-то непонятные люди: Богдановы - отец с дочерью; и некая важная дама – Абрикосова. Это уж совсем ни к чему! Они ничем не помогут, а только сильно помешают. Поэтому, пока не поздно, изыщите возможность как-то их утихомирить. С любовью и уважением …такой-то»

Выдержав паузу, Пётр Петрович задумчиво произнёс:

- Из письма ясно только то, что твой племянник – не дурак, и намерен поживиться за наш счёт. Однако, результата не будет! Эх, Таня, Таня! Как я не хотел отправлять кадет в отпуска! Дурак, пошёл у тебя на поводу. И вот результат – двое пропали, один подхватил какую-т заразу и лежит при смерти в больнице, двое задержаны полицией за пьянство! Чёрт знает, что такое! У меня самые скверные предчувствия! Вот, попросят с должности – что делать будем? Как жить?!

- Жить, Петя, будем, как все живут. Кстати, я тут тебе подарочек приготовила, – сказала, Татьяна Серафимовна, передавая мужу нечто, завёрнутое в бумагу.

- Ого, ничего себе! – воскликнул Пётр Петрович, явив на свет серебряный портсигар с императорским гербом. – Потрясающая, редкая вещь! Жаль, уголок замят, да это ерунда! Откуда?!

- С утра пошла на рынок. И, повезло: прямо передо мной один солдатик из тряпочки достал. Я, прямо ахнула: вот думаю – вещь, которая тебя может утешить! Угодила?

- Ох, угодила, так угодила!

Эпилог.

Прошла весна, минуло лето, наступила осень одна тысяча девятьсот семнадцатого года. Всё изменилось в городе N. Даже кадетский корпус был переименован в гимназию военного ведомства; бывшие кадеты превратились в гимназистов; все ротные командиры, воспитатели, дядьки были уволены за ненадобностью. Из офицерского состава остался один генерал-майор Свербеев Петр Петрович, да и то в должности временно исполняющего обязанности начальника гимназии. Перед началом нового учебного года, в помощь ему, из Петрограда, прислали комиссара Лесина – сугубо гражданского кадра, усилиями которого в течение нескольких дней, две трети преподавателей были заменены новыми людьми.

***

11 сентября 1917 года, вместо третьего урока, учащиеся гимназии были собраны в рекреационном, или, называя по-новому, актовом зале. Руководство задерживалось, и мало-помалу, между гимназистами стали завязываться разговоры.

- Не помню, чтобы раньше, когда мы были кадетами, отменяли уроки! – заметил кто-то

- Не было такого! – подтвердило несколько голосов.

- И начальство никогда не опаздывало, – добавил первый.

- И хорошо, что опаздывает! – возразил четвёртый. – Всё лучше стоять здесь, чем париться на уроке и дрожать, что вызовут к доске. Чем плохо: стоишь себе спокойно, да стоишь, время идёт – красота

- Кто знает: зачем нас сюда собрали?

- Музыкантов будут чихвостить за вчерашнее.

- Что ж, отчислят их или как?

- Не, не отчислят, если уж, за пьянку в летнем лагере никого не тронули, так этим и подавно нечего бояться. Пожурят немного и всё.

- Дурак ты, и уши у тебя холодные! Нынче за пьянку и хулиганство не отчисляют; а вот за политику на раз, без разговоров.

- Верно! Их отчислят, а нас всех накажут!

- И, ты, тоже болван! Прошли времена, когда за одного наказывали всех! Сейчас демократия. В случае чего, мы и забастовочку можем организовать! Верно, пацаны?!

- Идут! Идут! Идут! – одновременно зашушукали со всех сторон.

Огромные двери распахнулись во всю ширину и в зал, по–керенски быстрой и уверенной походкой, вошёл комиссар Лесин. За ним, рядами по двое прошествовали преподаватели.

- Смир-р-рн-а! – подал команду семиклассник Осовский, недавно избранный председателем ученического совета гимназии (УСГ).

- Отставить! Что за старорежимные замашки! – поморщился Лесин, и слегка повернул голову влево.

К нему тотчас подскочила заведующая учебной частью: ещё молодая женщина в наглухо застёгнутом чёрном костюме:

- Да-да, товарищ Лесин, я здесь! Слушаю! – прошептала она.

- Не вижу генерала Свербеева?!

- Позвать?

- Не нужно, обойдёмся.

Комиссар принял характерную для него стойку, для произношении речей: ноги чуть шире плеч, руки скрещены на груди, голова слегка откинута назад. Преподаватели обступили его полукругом, не переходя условную линию по каблукам его сапог. Комиссар осмотрел присутствующих. В этот момент, он, как всегда, выглядел прекрасно: в своём светло-зелёный с полосками ложных погонов и неизменно красной гвоздикой в петлице английском френче, изящно облегавшем его идеальную фигуру, в шикарных брюках с едва обозначенным галифе и, начищенных до блеска высоких сапогах в форме бутылок, которые подчёркивали уникальную длину его ног. И даже небрежная бинтовая повязка вокруг его головы, расстроившая его обычно строгую причёску, нисколько не портила общее впечатление. Комиссар откашлялся. В зале наступила абсолютная тишина. Лесин тронул повязку на голове, поморщился, как делают люди, умеющие говорить красиво и знающие об этом, и начал речь:

- Друзья, мы собрались, чтобы по-товарищески, но в то же время со всей революционной объективностью обсудить, возникшую проблему. Но прежде, прошу выйти из строя музыкантов и встать так, чтобы их все могли увидеть!

Несколько секунд ничего не происходило.

- Что тут не понятного?! – звонко вопросила завуч. – Музыканты, быстро в центр.

Из строя торопливо вышли семеро гимназистов. Они выстроились в одну шеренгу по левую руку комиссара.

- Друзья! Товарищи! – сказал комиссар. – Вы в курсе, что вчера, во время прохождения под окнами учебного корпуса колонны демонстрантов, эти умники, – Лесин рукой показал на музыкантов, – на предложение учителя музыки Завалишина поддержать демонстрантов исполнением «Марсельезы», стали играть «Боже царя храни»! Кончилось тем, что в учебный корпус ворвались люди: завязалась самая настоящая драка, с битьём стёкол и порчей казённой мебели! В результате есть пострадавшие, – сказал комиссар Лесин и вновь тронул повязку на голове, – учителю пения Завалишину сломали руку! О чём свидетельствует этот вопиющий случай?! О том, в наших рядах есть приверженцы старых порядков, продолжающие жить иллюзиями вчерашнего дня; те, кто не желает видеть… точнее не желает признать, что Россия, сбросив гнёт царизма, устремилась в мирное демократическое будущее, и, что возврата к прошлому не будет!

Комиссар умолк. Он сделал короткое круговое движение плечами, как делают ораторы, под воздействием мелодии собственной речи, и, что, как правило, означает, наличие творческого вдохновения.

Последующие получаса, Лесин посвятил обличению «приверженцев старых порядков», приписывая им всевозможные грехи: в частности: нежелание смириться с неизбежностью перемен, например, с переименованием кадетского корпуса в гимназию, не пониманием того, что само по себе это не просто смена вывески; а изменение сути учебного процесса, а именно перенос упора с военной на гражданскую подготовку: «ибо современной России нужны не разрушители, а строители!»

- Ежели копнуть приверженцев старого режима поглубже, - сказал комиссар Лесин, стряхнув ударом указательного пальца невидимую соринку с рукава френча, - то выяснится, что все их поступки объясняются только тем, что они не в состоянии отказаться от своей избранности, не хотят и не желают, быть, равными среди равных, не приемлют появившейся возможности для всех граждан получать образование бесплатно, в том числе и для детей рабочих, крестьян и простых солдат; и, что вся беда этих людей в том, что они….. и т.д. и т.п.

Свою речь комиссар заключил словами:

- Из всего вышесказанного, следует, что мы не можем, не имеем права оставить вчерашний случай безнаказанным. Сегодня дело музыкантов было рассмотрено товарищеским судом гимназии. Прошу председателя суда огласить решение.

И строя вышел Пастухов и, получив одобрительный кивок Лесина, достал из внутреннего кармана кителя, лист бумаги и зачитал текст, закончившийся фразой:

- …таким образом, с учетом мнения педагогического совета, а также ученического совета гимназии товарищеский суд вынес решение – изгнать из наших рядов выше перечисленных товарищей, как позорящих честь гимназии, с удержанием у оных штрафа за порчу имущества. У меня всё.

- Спасибо, товарищ Пастухов, можете вернуться в строй, - сказал комиссар Лесин. – Друзья! Надеюсь, для всех это должно послужить хорошим уроком и напоминанием, что демократия не означает вольницы; что любое неподчинение, нарушение дисциплины и порядка, будут наказываться со всей строгостью революционного времени! На этом, пожалуй, закончим. Да, и ещё вот что: меня просто бесит, когда слышу, как вы друг друга называете кадетами! Прошу, наконец, запомнить – отныне вы – гимназисты военного ведомства! Всем ясно?!

Заключительная часть речи комиссара многим показалась несколько скомканной. Судя по усталой бледности, выступившей на его красивом лице, возможно, сказался сильный удар по голове, полученный им по недоразумению в потасовке с демонстрантами.

***

По окончанию общего собрания в актовом зале, учитель пения Завалишин поспешил в кабинет исполняющего обязанности начальника гимназии генерала Свербеева.

- Пётр Петрович занят, просил никого не пускать, – предупредила его миловидная секретарша.

- Опять фабричные пожаловали? – невесело предположил Завалишин. – Черти ходят, как на работу!

- Да, был этот противный тип - Богуш , но полчаса, как ушёл. Сейчас у него какой-то молодой человек.

- Ну, тогда это не надолго, подожду, – сказал Завалишин и, придерживая больную руку, аккуратно присел в уголку, а краюшек кресла.

- Болит? – поинтересовалась секретарша, имея в виду руку.

- Ох, милая, болит невмоготу, и сердце ноет: музыкантов-то моих собираются отчислить! Пока не поздно, хочу поговорить с Петром Петровичем.

- Идите лучше к Лесину: он же всё решает.

- Всё, да не всё. Нет уж, я лучше по-старинке, к Петру Петровичу.

- Ну, как хотите. А вы слышали – новость?

- О музыкантах?

Секретарша махнула на Завалишина двумя руками:

- Да, какой там! Другая новость! Только строго между нами: у нас ночью выкрали старое знамя кадетского корпуса! Подозревают какого-то Кузьмича!

- Кузьмича?! Бывшего каптенармуса первой роты? Ба-ба-ба! Вот это – история! – растерянно полепетал Завалишин. – Лесин знает?!

- Нет ещё. А, вы-то чего разволновались? Подумаешь, событие: украли никому не нужную тряпку! Ей цена – полкопейки!

- О, милая барышня, не скажите, …

Дверь кабинета Свербеева открылась, и в приёмную, вышел подстриженный под ноль и страшно худой, до желтизны в лице молодой человек.

- Ох! – воскликнул учитель музыки и, не в силах встать, протянул обе руки, забыв о больной, навстречу когда-то лучшему своему ученику,:

- Господи, ты, боже мой, Горчаков! Вы ли это? Как же так?!…, а говорили…. Глазам своим не верю!! Ах, как я рад! Надумали к нам восстанавливаться?!

- Ещё, н-не знаю, – заикаясь, ответил Горчаков.

Завалишин смутился.

- Ну, да – ну да, чтобы после такого прийти в себя нужно время. А, что же Кормушин жив?

- Евгений? Нет,– сказал Горчаков, отвернувшись – он не выжил. П-простите, мне н-нужно идти. П-прощайте.

- Досвидания, заходите как-нибудь, поговорим, – сказал Завалишин, а когда за Горчаковым закрылась дверь, горестно покачал головой:

- Эх, и не поговорили! Горе-то какое! Вот и ещё один талант погиб!

***

Горчаков шёл по коридору, заполненному гимназистами, удивляясь не тому, что его не узнают, а тому, что он никого не узнаёт. Но вот, наконец, впереди показалось знакомое лицо: навстречу ему шёл Пастухов, в сопровождении двух гимназистов. Горчаков остановился, но Пастухов, как ни в чём ни бывало, прошёл мимо.

- «Ванилька», т-ты, не узнал меня?! – окликнул его Горчаков.

Пастухов остановился, и, прежде чем ответить, многозначительно переглянулся с друзьями.

- Прочему же, не узнал? Узнал. Здравствуйте, Горчаков, – сказал он, неестественно высоко задрав подбородок. – Я очень тороплюсь, а остановился исключительно для того, чтобы вас предупредить: впредь ко мне так не обращаться. Я этого не люблю.

- Как же п-прикажите вас называть?

- Для друзей я – Борис, а для вас просто – товарищ Пастухов.

- Д-договорились, – улыбнулся Горчаков, предположив, что тот придуривается. – Кстати, товарищ Пастухов, в своё время вы п-просили у меня книжку «В чём моя вера?» Толстого. Если хотите, можете взять её в моей тумбочке.

- Хм, подобная ахинея меня больше не интересует, – ответил Пастухов, смутившись, будто его уличили в чём-то неприличном.

«Нет, пожалуй, Пастухов не шутит!» – подумал Горчаков.

- Нам пора, – сказал Пастухов.

- Боря, погоди, – сказал один из сопровождавших Пастухова и, одарив Горчакова откровенно ироническим взглядом, – Молодой человек, право, нашли что предлагать – это даже смешно! Вот, если бы вы предложили свежий справочник «Безопасные проститутки», то мы бы не отказались. Верно, Борис?

- А то! – энергично согласился Пастухов и все трое засмеялись, сделавшись вдруг очень похожими друг на друга.

Продолжая смеяться, троица двинулась дальше. Горчаков смотрел им вслед с ощущением брезгливости, будто соприкоснулся с чем-то непонятным, но крайне неприятным.

- Здравствуйте, «Шаляпин»! – поздоровался невысокий гимназист. – Очень рад вас видеть.

- Бибиков, ты что ли?! – не сразу узнал Горчаков. – Почему один? Где твой неразлучный дружок, Вдовин, кажется?

- Он всё: бросил учёбу, не захотел быть гимназистом.

- А ты что же?

- Я?!.... Я не знаю! У меня мама сильно болеет, – смущённо ответил Бибиков.

- Жаль… жаль твою маму. Не знаешь, кто эти двое с Пастуховым?

- Его заместители в товарищеском суде, если по-японски: дураки-дураками!

***

Покинув здание бывшего своего кадетского корпуса, Горчаков облегчённо выдохнул: всё, что он там увидел и услышал, всё вызывало в нём отторжение, всё было не по нему – новые порядки, новые лица, особенно раздражали многочисленные женщины в одинаковых строгих костюмах, вышагивавшие по коридорам, с деловым видом. На улице было ветрено и от этого казалось холодно. Горчаков поднял воротник шинели, глубже натянул фуражку, и быстрым шагом направился в центр города по совершенно пустой Московской дороге, которую ещё недавно трудно было перейти из-за обилия транспорта. Через четверть часа он оказался в сквере местного театра, где его ждала Наташа Богданова.

- Так быстро?! – сказала она.

- Мог бы раньше, да, встретил Пастухова. Помнишь такого?

- Конечно, помню. Да, бог с ним, с этим, Пастуховым! Что сказал генерал Свербеев? Он не против того, чтобы ты продолжил обучение?

- Об этом разговора не было. Понимаешь, тут такое дело: как только я к нему вошёл, сразу увидел на столе мой портсигар – подарок отца….

- Как?! Тот самый: серебрённый, с царским вензелем, с замятым уголком?! Это – точно? – воскликнула Наташа.

- Точно! Конечно же, точно! Я не настолько болен, чтобы не узнать свой портсигар! – раздражённо подтвердил Горчаков.

- Илья, ну что ты? Голова разболелась? Я, тебе верю, но согласись увидеть портсигар - это что-то из разряда невероятного! И, что было дальше?

- Ничего: я не мог ни о чём другом думать, меня стало трясти, я даже испугался, что опять могу потерять сознание, развернулся и вышел. Но не волнуйся: пока шёл к тебе, я успокоился. И вот, что я надумал: о портсигаре нужно сообщить следователю. Как думаешь?

- Правильно! Идём! И не спорь! – сказала Наташа, предвосхищая возражение Горчакова, у которого с некоторых пор она стала замечать привычку откладывать важные дела в долгий ящик.

***

Наташа осталась ждать Горчакова на бульваре, напротив бывшего полицейского участка, над входом которого нынче висел фанерный лист с нарочито небрежной, как бы символизирующей временность, надписью «милиция». Она не пошла вместе с Горчаковым, потому, что плохо относилась к следователю Павлову, с самого начала ведшему дело Горчакова и Кормушина. Правда, на первом этапе следствия Павлов был молодцом: благодаря его стараниям удалось относительно быстро отыскать раненного Горчакова, что предопределило успех его выздоровления. Но затем Павлова будто подменили: вместо того, чтобы искать преступников, он, стал откровенно затягивать и мешать делу. Разбираться в причинах такого поведения Павлова у Наташи не было ни сил, ни времени: она дни и ночи проводила у постели больного, который был настолько плох, что несколько раз находился на грани между жизнью и смертью. Трудно сказать, чем бы всё это закончилось, если бы не помощь её тёти, Абрикосовой Полины Геннадьевны – благодаря своим связям, устроившей Горчакова в лучшую больницу города. Можно сказать, Горчаков чудом выкарабкался, но даже и теперь, когда он начинал нервничать, у него случались сильные головные боли.

Дожидаясь Горчакова, Наташа, чтобы не замёрзнуть, вынуждено ходила кругами. «Мне бы только поставить Ильюшу на ноги, вернуть ему желание жить, и как предел мечтаний – петь!» И ведь некоторые успехи уже есть» - думала она, имея в виду то, что в разговоре с ней Горчаков почти совсем перестал заикаться.

Но вот, наконец, Горчаков вышел из милиции. По его лицу Наташа догадалась, что он ничего не добился

- Какая, всё-таки, скотина этот Павлов! – с ходу начал Горчаков. – «Подобные портсигары, видите ли, получили тысячи чиновников, и не исключено, что в их числе был Свербеев». А, когда я сказал о характерной замятости, он усмехнулся, и завил, что по статистике из всех награждённых найдётся, как минимум, сотня, ровнявших портсигары, из них у десяти, будет повреждён тот же угол! И знаешь, что он сказал, он сказал: « Впрочем, если вам нечего делать, пишите заявление, а мы в течение месяца, быть может, его рассмотрим», а сам смотрит на писаря и оба улыбаются!

- И, что же ты сделал? – с замиранием сердца спросила Наташа.

- Послал Павлова, писаря и всю эту контору к чёртовой бабушке. Клянусь, сюда больше ни ногой! Сволочи !

В этот момент раздался голос:

- Горчаков, обождите!

Горчаков и Наташа обернулись. К ним бежал сухощавый молодой человек без головного убора, в сером двубортном студенческом пальто нараспашку. Его пышная шевелюра, покачивалась из стороны в сторону в такт шагам.

- А, писарь! – сказал Горчаков. – Чего тебе?

- Я не писарь, а следователь, – поправил его молодой человек. – В милиции людей катастрофически не хватает: вот и приходиться иногда выступать в роли писаря. А ты, я гляжу, меня не узнал? Помнишь, «благородный кабачок», чайную Рожкова? Мы там ещё едва не подрались?!

- Да, да! Т-точно – студент! То-то смотрю: лицо знакомое. Чего т-тебе?

- Поговорить надо. Да, ты не злись. Лучше послушай: брось ты к нам ходить. Кормушину уже не поможешь, а ты себе можешь навредить.

- Почему же?

- Потому, что в нынешних условиях мы тебе ничем не поможем, и вообще забудь об этом деле.

- Как это понять: вы не хотите или не можете?

- Хотим и можем, но ситуация такова, что сейчас не до этого.

- Н-не понимаю.

- Тьфу ты, бык упрямый! Ладно, только я ничего тебе не говорил: мы не только знаем тех, кто напал на вас, но и конкретно, кто проткнул Кормушина штыком, и знаем где его найти, да только сделать с ними ничего можем. Они в фабричном совете заседают. У них там сплошная круговая порука. К ним не подступиться.

- Не понимаю: что значит - «не подступиться»?! Тогда, зачем вы нужны?!

- Илья! – попросила Наташа.

- Со мной всё нормально, – бросил ей Горчаков.

- Что тут непонятного?! – вышел из себя следователь, – Хорошо, расскажу тебе историю: недавно мне довелось вести дело одного крестьянина, который с пьяных глаз искалечил собственную малолетнюю дочь. Все доказательства преступления были налицо. Я приехал его арестовывать, но за него заступился деревенский сход. Ты бы видел, как эта мразь, стоя на коленях, умоляла простить его. Простили. Взяли на поруки. Дело закрыли, а через месяц эта скотина добила-таки дочь, а заодно и жену убил! Теперь понятно, что происходит?! И больше мне сказать тебе нечего. Давай, лечись, а то на тебя страшно смотреть. Прощай, и будет лучше, если мы никогда больше не встретимся.

Глядя вслед уходящему следователю, Горчаков задумчиво сказал:

- Знаешь, Наташа?

- Что?- с замиранием сердца ответила она.

- В гимназию я не стану поступать. И здесь не останусь. Я запишусь в отряд полковника Бредихина. Он звал меня: говорил, что имеет намерение добраться до Новочеркасска. Там, генерал Корнилов формирует армию добровольцев.

- Хорошо, я поеду с тобой! Не зря же кончала курсы медсестёр.

Конец.

*) Бахилы – укороченные солдатские сапоги последнего срока ношения.

*) Однокорытник – одноклассник

*) «рогатый» - авторитетный кадет выпускного – седьмого класса.

*) Экстерны в отличие от интернов имеют право уходить домой после уроков

*) «Фридрих» - любая проблема с желудком.

*) «рамазня» – жидкая гречневая каша.

*) «арестантская» - шинель со споротыми погонами и без крючков для застёгивания.

*) «Ватерпас» – прозвище страдающих недержанием мочи.

ЧИРИК и «ДЕВЧОНКА»

***

Во второй половине дня, согласно расписанию, первому отделению шестого класса кадетского корпуса, предстояло практическое занятие по пулевой стрельбе. Посему сразу после обеда, вооружившись малокалиберными бельгийскими винтовками «Сколер», отряд, во главе с капитаном Тихоновским, выдвинулся на стрельбище.

Оставив позади котельную, дровяной склад, ледник, помещение караульной службы, с недавно пристроенной к ней общей корпусной гауптвахтой (взамен отдельных камер при казармах), кадеты свернули на кратчайшую дорогу к стрельбищу – через яблоневый сад. Вскоре дорога превратилась в дорожку, дорожка в тропу, тропа в тропинку столь узкую, что пришлось перестроиться в колонну по одному. Этот яблоневый сад кадеты считали странным и даже загадочным. Деревья, сами по себе редко посаженные, зрительно увеличивали пустоту тем, что, словно обидевшись, старательно отводили друг от друга свои причудливо изогнутые коричнево-чёрные ветви. И, несмотря на это: стоило, хотя бы немного продвинуться вглубь сада, как начинало казаться (и это отмечали все!), что вокруг и нет ничего: ни учебных корпусов, ни плаца, ни самого даже города, а есть только бесконечное безмолвие и покой!

Дополнительную таинственность саду придавала деревянная избушка, мимо которой, неизбежно должны были пройти кадеты. Вот она: в стороне от тропинки, будто прячась, осторожно выглядывает промеж яблонь тёмным пятном. Домик этот числился гостевым: время от времени в нём останавливались, прибывавшие с проверками чиновники различных министерств и ведомств, реже – родственники кадетов, навещавшие своих чад, и по каким-либо причинам вынужденные заночевать; но в основном, домик служил местом отдыха отца Николая – священника домашней (кадетской) церкви «Св. Петра и Павла», а в дни больших церковных праздников в нём любил гостить известный на всю Россию своим чудо басом, отец Герасим – сам бывший выпускник корпуса, а ныне викарий – помощник архимандрита местного мужского монастыря.

Но вот, избушка скрылась за деревьями, и перед глазами кадетов открылась другая достопримечательность сада: большая поляна, в центре которой возвышался холм, своим видом напоминавший вулкан в миниатюре: его срезанная вершина имела углубление, откуда постоянно курился лёгкий дымок, а вокруг «кратера» , как всегда было черным-черно от облепившего его воронья. «Вулкан» имел искусственное происхождение: сюда корпусная кухня сбрасывала пищевые отходы, рассчитывая со временем получить компост для теплиц. Стоит ли говорить, что это место, как магнитом притягивал всю окрестную живность, а следом и, вооружённых рогатками, охотников за воронами, главным образом, из числа молодых кадетов, и не редко, сюда добирались даже городские мальчишки.

Ничуть не смутившись появлением двуногих, воронья масса, продолжала делать своё дело, то есть пожирать остатки пищи, издавая при этом громкие чавкающе-шуршащие звуки, от которых человеку с нежной психикой могло стать не по себе. Обозревая эту уникальную картину, кадеты буквально свернули себе шеи, и потому, оказались не готовы к тому, что, шедший впереди капитан Тихоновский, вдруг остановится: по инерции кадеты стали наскакивать друг на друга.

- Тихо! Смотреть перед собой! – приказал капитан и добавил. – Учитесь, мазочки!

Одним коротким движением Тихоновский извлёк из кобуры револьвер и, не целясь, сделал три выстрела в направлении «вулкана»! Следом три чёрных шара подскочили над мусорным холмом, и, на глазах у всех окрасившись в красный цвет, рухнули вниз. Птичья колония подняла оглушающий визгливо-хриплый ор, и, вдруг разом расправив крылья, отчего невообразимо увеличившись в размере, как одно огромное чёрное одеяло, поднялось в воздух и, кажется, осознано, на низкой высоте атаковало изумлённых кадетов. Единственным, кто не догадался при этом присесть, оказался кадет Полонский. Он успел закрыть глаза, и почувствовал, как над ним, на огромной скорости, пронеслось чёрное, дурно пахнущее фантастическое существо, обдавшее его ветром, и, скрывшее на секунду дневной свет. В последний момент, когда, казалось, стая пролетела, он почувствовал сильный удар, по стволу карабина, и услышал позади себя чмокающий шлепок, схожий со звуком упавшей на кафельный пол мокрой тряпки. Полонский открыл глаза, оглянулся, и увидел перед собой огромную чёрную птицу, которая, припав на левое крыло, тяжело скакало прочь от него, оставляя на земле алые пятна. Несмотря на рану, движение птицы становилось всё легче и легче, всё мощнее и мощнее, и вот, выровнявшись, она взмахнула крылами и взлетела. Вскоре она присоединилась к стае, успевшей к этому времени сделать небольшой круг, и облепить ближайшую яблоню, в десяти метрах от кадетов.

- Вот, наглые, ничего не бояться! - воскликнул капитан Тихоновский.

- А ловко вы положили: из трёх три! – восхитился кадет Коковихин.

- Это совсем несложно, - заскромничал капитан, пряча револьвер в кобуру.

- И бессмысленно жестоко! – тихо произнёс Полонский, но он был услышан всеми; и слова его вызвали возмущение одноклассников и удивление капитана.

- Полонский, ты больной, что ли? Это обычные вороны: причём здесь жестокость?! - с гримасой презрения на лице сказал кадет Коковихин, и что-то заметив, показал пальцем на Полонского и брызнул смехом.

И тогда остальные тоже увидели на плече Полонского слизисто-зелёно-жёлтую кучку птичьего экскремента.

- Ха-ха, это тебе за то, чтобы глупостей не говорил! – объявил Коковихин, вызвав улыбки на лице других кадетов.

Полонский, побледнев, ладонью попытался убрать птичий след ладонью, но только размазал по всему плечу гимнастёрки.

- Фу, Полонский - ванява! - прокомментировал ситуацию Коковихин, вызвав уже открытые смешки.

- Отставить смех! – вмешался капитан.- Подобное с каждым может случиться.

- Это конечно так, да только видно, что Полонский струхнул изрядно! – сказал Коковихин.

- Ничего страшного. Такая стая может напугать кого угодно ,а девчонки вообще могут упасть в обморок.

- Вот здорово: Полонский у нас оказывается девчонка, а я и не знал! – радостно подхватил Коковихин.

- Коковихин, ещё слово, и вы вернётесь в казарму, - сердито, но при этом улыбаясь, сказал капитан Тихоновский. - Полонский, возьмите себя в руки.

Вы уже не ребёнок и должны сдерживать эмоции. Может быть, на вас так подействовала кровь убитых птиц? Привыкайте. Тем более, вороны являются разносчиками заразы. Одному богу известно: сколько наших солдат и офицеров умерло от занесённой ими инфекции. Царь, Николай второй, и тот находит нужным взять ружьишко и пострелять этих тварей!

- Дурной пример – заразителен, - произнёс Полонский, на этот раз себе под нос, но Коковихин всё равно услышал, и прошептал ему на ухо:

- Умолкни, девчонка! – и тут же обратился к Тихоновскому:

- Господин капитан, позвольте мне пальнуть разок по воронам, пожалуйста! - попросил Коковихин.

- А что, пожалуй! - согласился капитан Тихоновский и посмотрел на Полонского. - Но при условии, что стрелять будут все…все без исключения,.

Полонский опустил голову:

- Я не стану стрелять.

- Девчонка! – выкрикнул Коковихин.

Улыбка соскочила с лица капитана

- Тихо! – сказал он. – Стрелять будут все или никто! Кадет Полонский, я приказываю вам стрелять. Отделение, слушай мою команду: в одну шеренгу становись….равняйсь!...смирно!...дистанция два шага! … размкнись!.... ружья на руку! … заряжай! …целься! …одиночным! ….по воронам! …пли!

Плотный, сухой и короткий, как удар пастушьего хлыста, звук восьми ружейных выстрелов, вспыхнул где-то далеко впереди, и, через мгновенье вернулся к кадетам усиленным эхом. Воронью стаю, сдуло будто ветром. Взлетев вертикально вверх, и там, на высоте, распавшись на мелкие партии, птицы расходящимися черными стрелами, скрылась из виду, оставив на дереве несколько своих сородичей, которые нахохлившись, продолжали ещё некоторое время качаться на ветвях, а потом, одна за другой попадали на землю, ударяясь, и, ломая, хрупкие нижние ветки.

- Одна, две, три, шесть…! – считал капитан. – Итого: из восьми – семь! Кто промазал? Полонский, боровшийся с попавшим ему в нос пороховым дымом, чихнул, что дало повод Коковихину лишний раз обозвать его девчонкой.

- Ну, и, кто же промахнулся? – повторил вопрос Тихоновский.

- Я лично попал! Клянусь! – сказал Коковихин и вдруг крикнул. – Гляньте, братцы, Чирик припёрся!

Чирик был взрослым котом. К «вулкану» он наведывался редко, и только для того, чтобы поразвлечься: погонять ворон, которых достойной пищей для себя не считал.Чирик, появился на свет и жил в корпусной котельной, где исправно ловил мышей и крыс, и был любимцем кочегара Маковкина. По какой-то причине, возможно, по весьма веской, кочегар терпеть не мог кадетов. Кадеты платили ему той же монетой, заодно, распространяя свой негатив и на кота. Чирик чувствовал это и старался избегать мальчишек, а, встретив их на своём пути, вздыбливал шерсть и начинал страшно шипеть.

Однако из любого правила есть исключение, и этим исключением был кадет Полонский, который, втайне от всех, частенько, приходил в котельную, и с позволения Маковкина, подкармливал Чирика, и игрался с ним.

И сейчас, увидев своего любимца, Полонский забеспокоился, а, заметив в глазах Коковихина жёсткий блеск, и, догадавшись, к чему идёт дело, прошептал:

- Коковихин, не смей!

Коковихин, будто не услышав, обратился к Тихоновскому:

- Господин капитан, позвольте снять Чирика! Этот котяра до смерти всем надоел!

- Я тебе морду набью, гад, - громко произнёс Полонский

- Это, ещё что такое?! – возмутился капитан.- Полонский, совсем распустился, ведёшь себя, как… –

- …как девчонка! – подсказал Коковихин.

- А ну, Коковихин, - решил капитан, очевидно, с целью воспитания Полонского. – Покажи, на что ты способен настоящий мужчина.

Коковихин улыбнулся и снял с плеча ружьё.

- Не сметь! – крикнул Полонский, и схватился за винтовку Коковихина обеими руками.

Коковихин был сильнее Полонского.

- Отвали, девчонка! – сказал Коковихин и оттолкнул Полонского так, что тот упал.

- Прошу, тебя, не надо! – крикнул Полонский, умоляюще протягивая к

Коковихину руку, но его голос потонул в грохоте выстрела

***

В тот же день Полонского с нервным срывом отправили в городскую больницу, а через месяц он был отчислен из кадетского корпуса.

Конец.

ДВА УРОКА

***

В начале двадцатого века инспекция военно-учебных заведений России издала циркуляр о строжайшем запрете табака, согласно которому во всех подведомственных ей кадетских корпусах ликвидировали специальные места для курения. Не прошло и полгода, как на дровяном складе N-ского кадетского корпуса случился пожар. Причиной несчастия стал окурок, «брошенный неустановленным лицом». Обошлось, слава богу, без жертв, но начальника корпуса отстранили от должности. На его место пришёл генерал-майор Свербеев П.П.

Новый начальник, естественно не желая повторить судьбу предшественника, и в то же время, отдавая отчёт в утопичности затеи – извести «под ноль» в мальчиковом коллективе курильщиков распорядился, (само собой, не официально), привести в порядок одну курительную комнату, но именно ту, которая издавна находилась под парадной лестницей главного входа. «Опять-таки, рядом с комнатой дежурного офицера, и, стало быть, под приглядом» - успокаивал себя генерал. Слух о том, что амбарный замок на курилке повешен лишь для вида, а внутри неё, помимо скамеек, чугунка с песком для окурков, имеется даже исправно работающий газовый фитиль, (что в условиях дефицита и дороговизны спичек было трудно переоценить), моментально разнёсся среди кадетов. Заядлые курильщики «тайно» потянулись в курилку, как загипнотизированные кролики в пасть удава. И это было вполне прогнозируемо. Но вот, чего генерал Свербеев не ожидал, так это то, что курилка станет местом сборищ, так называемых, «рогатых» - небольшой кучки старшеклассников, наделивших себя правом указывать другим, что и как нужно делать. Генерал не предусмотрел, что, под влиянием демократических процессов протекавших в России, «рогатые», заполучив в своё распоряжение шикарное помещение, захотят организоваться в общество. Но они захотели, и называли его «Совет старейших кадетского корпуса» кратко – ССКК, что придало этому факту политическую окраску.

В то время, подобные органы самоуправления учащихся росли, как грибы после дождя, во многих, если не во всех, учебных заведениях России. Но, как известно: советы советам рознь: конкретно ССКК с самого начала вознамерился решать исключительно острые вопросы сосуществования, а, точнее сказать, противодействия кадетского сообщества неугодным офицерам–командирам, преподавателям, воспитателям и даже дядькам-уборщикам. Конечно, это не могло устроить генерала Свербеева, Он лишь до поры до времени закрывал на это глаза, и вот почему: в ходе ремонта курилки, по его инициативе, в неё была вмонтирована трубка, благодаря которой, с противоположной стороны стены курилки, можно было слышать каждое, произнесённое внутри неё, слово.

Другое дело, что подслушивать самому – генерал Свербеев считал ниже своего достоинства; доверить же столь деликатное дело кому-либо из подчинённых он не мог, опасаясь прослыть «противником свободы слова», а обратиться к услугам полиции он не хотел, поскольку, как все офицеры, относился к полицейским приблизительно так же, как собаки относятся к кошкам.

***

В одну из суббот начальство, без уведомления накануне, решило устроить старшеклассникам контрольный опрос по всему пройденному материалу. Подобные «фокусы», в конце учебной недели, кадеты сочли «форменным» издевательством. В этой связи в курилке были экстренно собран Совет старейшин, или, как его стали называть по количеству членов,– «Совет пяти». Слово взял председатель Совета – кадет Низовцев.

- Господа, - сказал он, – то, что задумали с нами сотворить в субботу - это не ошибка, не служебный «гаф», это форменное издевательство! Посему мы должны устроить им такую обструкцию, чтобы впредь им было неповадно шутить с нами. Какие будут предложения?

Первым руку поднял кадет Квитатиани, которого все называли «Князем», хотя, он действительно, по рождению был князем. И он сказал:

- На уроке русского языка предлагаю исполнить «кошачий концерт», а математику сыпануть на стул «выдержанных» блох.

- Насчёт «Кошачьего концерта» ничего не скажу, а насчёт блох я против, - возразил кадет Попов по прозвищу «Шило». – «Выдержанных» блох осталось мало. Их лучше использовать в понедельник, на контрольной по физике. Можно, конечно, набрать свеженьких блох, и у нас есть пустая банка, но без недельной выдержки, они будут бесполезны. Поэтому предлагаю математику устроить «рвоту»

- Разумно, - согласился Низовцев. – Князь, по рвоте твоя очередь. Поручи это Зуеву – он сам просил дать ему стоящее дело, вот и пусть покажет себя. Так-с, с этим определились. Да, и пусть Зуев начинает готовиться прямо сейчас, как раз к последнему уроку созреет. Теперь, что касается русского языка: боюсь, «кошачий концерт» не сработает.

- А если «чихание»? – предложил всегда немногословный кадет Колокольцев, он же «Звонарь».

- Нет, « чихи» - тоже не то, слабовато, - задумчиво отмёл Низовцев. – Никто не знает: пузыри-вонючки у нас остались?

- Нет, на той неделе закончились, - ответил Квитатиани.

- Жаль, шикарная вещь! - сказал Низовцев. – Помните, как химик с одного пузыря с урока смылся? Вонь стояла три дня! Красота! Нужно бы новую партию вонючек сделать. «Звонарь» у тебя остался знакомый на скотобойне? Займёшься пузырями?

- Могу, коровьих кишок достану, а вот насчёт тухлых яйцах, пусть позаботятся другие.

- Договорились. Потом с этим определимся, - подвёл итог Низовцев.- И всё же, что с русским языком делать?

- А вот, что….. – загадочно улыбнулся Квитатиани.

***

Учитель русского языка и словесности Махотин Серафим Пантелеевич, получил прозвище «Три рубля». Уникальность прозвища состояла в том, что придумано оно было вне стен кадетского корпуса. Получилось это так: на содержании Серафима Пантелеевича находилась большая, даже по меркам того времени, семья: детишек семь душ, супруга, её родители, а также, без счёта, родственники и знакомые родственников в качестве «дорогих гостей». Ситуация вынуждала Серафима Пантелеевича, помимо преподавания в кадетском корпусе, усиленно заниматься репетиторством, благо хватало лоботрясов по разным причинам нуждавшихся в подтяжке грамотности. Чтобы успеть ко всем подопечным, Серафим Пантелеевич вынужден был пользоваться услугами лихачей, при этом, он никогда не давал больше трёх рублей. Если просили больше он торговался до посинения. Несмотря на это, в городе Серафима Пантелеевича считали человеком не жадным, но знающим цену копейке. Среди кадетов он слыл мягким и искренне любящим свой предмет и «жалеющим» учеников. Пожалуй, единственной его слабостью, о которой знали все, состояла в том, что он не мог устоять против лести, чем, без зазрения совести пользовались не только кадеты, но и, судя по всему, его родственники. По этой причине кадеты особенно не третировали его, но совсем отказать себе в удовольствии использовать его особенность себе на пользу, конечно же, не могли.

***

Предпоследний урок – урок русского языка и словесности в седьмом классе начался с того, что кадет Панкратов, обычно не заметный, поднял руку, а другую, держа возле сердца, срывающимся, казалось, от волнения голосом, сказал:

- Дорогой, Серафимом Пантелеевич, хотите - верьте, хотите - нет, но этой ночью я практически не сомкнул глаз.

- М-да? И почему же, позвольте поинтересоваться? – не поднимая глаз, спросил Серафим Пантелеевич, выбиравший по журналу первую жертву для вызова к доске

- Понимаете, я хотел, чтобы, как можно быстрее наступило время вашего урока! – заявил Панкратов.

Серафим Пантелеевич поднял глаза на кадета:

- Вот как? Странно.

- Что ж тут странного, Серафим Пантелеевич? С прошлого урока в моей голове звучит ваш голос, читающий « Севастопольские рассказы». Серафим Пантелеевич, у вас талант чтеца…

- Ну, уж, скажите тоже….

- Нет, нет, своей интонацией вы умеете создать видимые образы героев. Это чудо какое-то! Прошу вас, умоляю, почитайте нам ещё что-нибудь!

- Спасибо, Панкратов. Вы, конечно, преувеличиваете мои скромные способности, тем не менее, не скрою, очень приятно слышать. Спасибо.

- Что вы! Ничуть не преувеличиваю! Вот, ребята того же мнения. Мы все просим, почитайте нам ещё, что-нибудь из Толстого.

- Друзья, я бы с удовольствием, но сегодня не получится, я обязан сделать опрос по предыдущему материалу. Я не могу изменить это решение: вы знаете: у нас работает комиссия…

- Ах, я так и думал! – воскликнул Панкратов, и, упав на место, уткнулся головой в парту, не забыв предварительно подложить локоть. Плечи его мелко затряслись.

- Панкратов, вы выплачете?! – фальцетом воскликнул Серафимом Пантелеевич, – Ну, дружок, это очень и очень…ну, да ладно, хорошо. Я могу почитать, например, «Севастополь в декабре» - вещь не большая, но, по-моему, наисильнейшая. Дежурный, достаньте из шкафика томик Толстого.

- Уже достал! – радостно сообщил Панкратов.

- М-да?! Как, однако, у вас всё продумано! – с подозрительным прищуром произнёс Серафим Пантелеевич, но книгу взял.

После чего, он достал носовой платок, протёр очки, затем, под прикрытием платочка, достал из портфеля съёмный зубной протез, и, приспособив его к верхней десне, произнёс традиционную фразу:

- Ну-с, помолясь, начнём, пожалуй!

Если не к пятой, то уж точно к десятой минуте урока, сладкий до приторности и убаюкивающе-монотонный голос учителя заставил половину класса улететь мыслями в области, никак не связанные с литературой, а другую - клевать носом в неравной борьбе с дремотой.

Неожиданный возглас учителя:

- На этом всё! Остальное в следующий раз, - вернул кадетов в класс.

- Как всё?! – с небольшим опозданием воскликнул Панкратов. – Нет, уж давайте дочитаем до конца.

- Рад бы, да не могу: явиться комиссия инспекции, мне несдобровать.

- Серафим Пантелеевич, - поднялся из-за парты Осовский. – Позвольте сказать, я очень понимаю Панкратова, когда вы читаете, создаётся впечатление , впечатление, что находишься в театре. Не лишайте нас этого удовольствия: дочитайте уж до конца! Мы все вас просим, господа, кадеты, давайте, дружно попросим!

- Просим! ….просим! …просим! – раздался хор.

- Ах, какие вы! – покачал головой, радостно при этом улыбаясь. – Ну, семь бед – один ответ! Хорошо, дочитаю. Итак, мы остановились….

В эту секунду дверь открылась и вошли два человека: оба с папочками под мышкой и абсолютно мёртвыми лицами. Легко было понять, что это и есть проверяющая комиссия.

- Что тут происходит? – строго спросил один из вошедших, дождавшись, когда класс догадается встать.

- Мы?…мы читаем Толстого, - ответил, побледнев, Серафим Пантелеевич.

- Как, «читаем»? А, как же опрос по пройденному материалу? Мы же договаривались!

- Опрос? Сейчас начнём, вот прямо сейчас…...- мямлил учитель, опустив голову.

- Вы не успеете – больше половины урока прошло! Нет, я решительно отказываюсь вас понимать! - сказал, судя по всему, главный проверяющий, оборотившись к не главному.

Тот, соглашаясь, пожал плечами.

- Ну, вот что, - сказал главный, и, заглянув в папочку, продолжил. - Господин Махотин? Значит так, завершайте урок. Пройдёмте с нами.

Через час, Серафим Пантелеевич, вышел из корпуса, держа в руках копию приказа с предупреждением о своём неполном служебном соответствии, и лишении годовой премии, а это немалые деньги!

Старый учитель остановился, и, взглянув на небо, затянутое белыми облаками, пробубнил себе поднос:

- Чтоб я ещё, хоть раз…., хоть когда-нибудь… никогда!

Дожидавшийся его лихач, крикнул:

- Господин Махотин, я здесь! Садитесь, доставлю с ветерком!

- Да, пошёл ты, к чёрту!

- Что это с вами, Серафим Пантелеевич?!- удивился кучер.

- Ничего: надоело быть добреньким!

***

Пришло время последнего урока. Учитель математики - Краузе Леон Петрович, по прозвищу «Оникс», что означает нуль, как всегда появился в классе минута в минуту. Математика всегда отличала уверенность в своём умении противостоять любым козням «деток», и добиваться стопроцентного выполнения плана уроков. Но сегодня, войдя в класс, в душе его что-то дрогнуло. И это несмотря на то, что он был готов к любому развитию событий, поскольку знал о беде, произошедшей с коллегой Махотиным! На сей раз в лицах и позах кадетов читалось напряжение, однозначно свидетельствовавшее об их решимости «обставить» его, то есть учинить ему серьёзную, невиданную доселе каверзу. «Если добряка Махотина, подставили, то уж меня, которого они считают «немчурой» и «долбнёй» эти не пощадят!» – подумал Краузе, принципиально не выносивший кадет за их, как он говорил, «природную тягу к ловчению». «Но просто так я не сдамся!» - сказал себе Краузе. Обострённый ум математика, оказавшегося в опасности, спроецировал направления взглядов, которыми обменивались кадеты, и по точке их пересечения определил центр напряжения. Этим центром неожиданно для Краузе оказался, обычно малозаметный и тихий кадет Зуев, который с видом пассажира, ожидающего поезд, восседал за партой с абсолютно прямой спиной и плотно сжатыми, до синевы, губами, с выступившими белыми пятнами на щеках. Краузе попытался вспомнить всё, что он знал о Зуеве. Оказалось, о Зуеве он не знал ровным счётом ничего: ни того, что этот долговязый и некрасивый парень был родом из интеллигентной семьи сельских учителей и характер имел соответствующий: покладистый и мягкий; не знал, что Зуев не по годам был развит, и начитан, например, он знал и любил «Историю цивилизации в Англии» Бокля и «Историей пролетариата Франции» А.К. Шеллера-Михайлова, без чего в те времена юноша считался отсталым; кроме этого, учитель не знал, что Зуев был из тех, кто и «мухи не обидит», и что он физически не способен на предательство; и, наконец, то, что недавно Зуев испытал сильнейшее душевное потрясение, виной которому был председатель «Совета пяти» кадет Низовцев, который, вероятно, сам будучи в скверном настроении, возможно, из вредности, решил испортить его другим, и обвинил, случайно попавшегося ему под руку, Зуева, в «фискальстве» - то есть в доносительстве начальству, причём без всякой на то причины. После чего у Зуева началась другая жизнь: он невольно стал всматриваться в лица товарищей и находить в них признаки негативного к себе отношения; и, в конце концов, не желая дождаться для себя «форса», то есть положения, когда его начнут гнобить все, кому не лень, вызвался, дабы доказать, что он не «фискал», на «рвоту»- самую неприятную и даже опасную для здоровья каверзу!

«От этого тихони можно ждать - всё, что угодно!» - решил Краузе, всматриваясь в лицо Зуева, а затем обвёл строгим взглядом класс, и начал урок.

- Господа, - сказал он, – сегодня я намерен убедиться в вашем умении оперировать простейшими неопределёнными интегралами. Не будем терять время, начнём опрос. Первым у доски нас будет радовать ….

От Зуева класс напряжённо ждал «рвоту», но её не случилось. Весь урок Зуев просидел с прямой спиной, и только таращил глаза на учителя. И когда время урока вышло, Краузе, ни сказав, ни слова, вышел из класса с видом победителя. Опрошено им было рекордное количество – почти четверть класса: из них половина удостоилась оценки – оникс (нуль), стальные – «удовлетворительно». Немногие счастливчики, избежавшие вызова к доске, нервно выдохнули. И все были под впечатлением от того, что Краузе после каждого опроса, находил нужным обратиться к Зуеву со словами:

- Зуев, вы не станете возражать, если я этому экземпляру поставлю «оникс»? Молчите? Молчание – знак согласия. Благодарю, за совет Зуев.

При этом сам Зуев к доске вызван не был.

После урока кадеты окружили Зуева. Ближе всех к Зуеву подошёл, взбешённый своим ониксом, кадет Низовцев.

- В чём дело, Зуев?! Отвечай! Смотрите, а он ещё улыбается!

Зуев, смотрел на Низовцева, осоловевшими глазами. Он, действительно, улыбался, но вдруг, почернел лицом, затрясся весь, как в лихорадке, и захрипел:

- Братцы, что-то мне не по себе!– и в следующую секунду изрыгнул прямо на Низовцева струю фиолетовой жидкости с кусочками жёваной писчей бумаги, вперемешку с остатками пищи.

Низовцев долго не мог прийти в себя, всё рассматривал и трогал свою испорченную рубашку и, наконец, дрожащим голосом спросил:

- Зуев, ты нарочно, что ли? За что?!

Конец.

ЗЕВАКИ

***

Начальник N-cкого кадетского корпуса генерал Свербеев Пётр Петрович поднял глаза и, увидев в дверях своего кабинета, супругу, вздохнул:

- Таня, я занят.

- У меня важное дело! – уверенно парировала Татьяна Серафимовна, усаживаясь напротив мужа.

- Ну, хорошо, что случилось?

- Сегодня, на рынке встретила невестку….

- Ох, эка важность! - воскликнул Пётр Петрович.

- Не охай, а послушай: она сказал, что в нашем городе проездом находится г-н Булыгин Александр Григорьевич! Ты ведь его помнишь: бывший член Госсовета, а нынче заведующий учебно-благотворительными заведениями при императрице Марии Фёдоровны!

- Ну, допустим, и что из того?

- Булыгин остановился в доме губернатора и, кажется, собирается пробыть в нашем городе два дня!

- Так-с, всё ясно, можешь не продолжать! – попросил Пётр Петрович. – К Булыгину я не поеду и просить ни о чём не стану! У меня, милая моя, есть ещё гордость. Эту столичную штучку знаю преотлично: имел, так сказать имел удовольствие бывать и не раз, и я тебе скажу: он из тех, кто наобещает с три короба, но сделать ничего не сделает.

- Во-первых, люди меняются. Во-вторых, ради дела можно забыть прошлые обиды?!

- Не хочу ничего забывать, и кончим на этом разговор!

- К старости, ты, становишься невыносим! Ну, хорошо, согласись хотя бы с тем, что лишний раз напомнить Булыгину о себе, как минимум, полезно.

- Возможно, но не представляю, как это сделать без унижения.

- Я всё уже придумала: в твоём учебном плане значатся городские прогулки. Так? Так! Пусть твои кадеты строем с песнями пройдут мимо окон губернаторского дома и всё - больше ничего не требуется!

- В чём смысл?

- В том, что Булыгин – чинуша, до мозга костей, он всенепременно сообщит об этом Марии Фёдоровне, а та, безусловно, императору! Понимаешь?

- Замечательно! Только женщине могло прийти в голову, одеть ребятишек в рваньё, стоптанные сапоги, а лучше вовсе без сапог, и пустить голодранцами по набережной. Булыгин увидит, расчувствуется, доложит Марье Федоровне и та, зарыдав, решит все наши проблемы. Так, что ли?!

- Нет, не так! Зачем же унижаться?! Мы не милостыню собираемся просить, а своё, законное. Взять прошлый год, сколько государство тебе не доплатило? Вот, то-то и оно. Мы должны поступить по-другому: оденем мальчишек во всё лучшее, а перед прогулкой ещё и хорошенько накормим, чтобы смотрели веселее. Пройдут без сучка и задоринки, да с песней, и Булыгину некуда будет деваться: непременно скажет, а не скажет, так подумает: вот, мол, Свербеев-то каков молодец, в такое трудное время умудряется содержать корпус в блестящем состоянии, и, я даю руку на отсечение, если он не идиот, а он не идиот, непременно вызовет тебя к себе: и скажет: молодчина Пётр Петрович – спасибо тебе, проси всё, что душеньке угодно.

- Ох, Таня, Таня, какая ты, всё-таки, фантазёрка! Но ты права в одном: лучше попытка без надежды, чем надежда без попытки.

***

На следующий день погода не задалась: с утра крупными мокрыми хлопьями повалил снег, улицы мгновенно покрылись ледяной коркой. И когда в полдень, под барабанный бой фельдфебель Анкин выводил из ворот N-ского кадетского корпуса, сводную полуроту, он трижды перекрестился, дав слово Господу Богу, послать денег семье, если тот сжалиться и прекратит снегопад. И, действительно, вскоре небо прояснилось, выглянуло солнце, стало теплее, и, поднявшийся ветерок, на глазах подсушил булыжно-асфальтовое покрытие улиц. «Спасибо, тебе Господи! Сегодня же схожу на почту!» - решил фельдфебель.

Маршрут городской прогулки был составлен таким образом, чтобы на набережную выйти не менее, чем за полверсты от губернаторского дворца, чтобы кадеты успели набрать нужный ритм хода, «растолкаться плечами», то есть найти удобное место в строю, и, конечно же, «размять голоса». Для этого пришлось дать приличный крюк. Дополнительная сложность заключалось в том, что идти пришлось там, где не ступала нога кадета, причём без предварительной разведки. Это тревожило фельдфебеля, и тревожило не зря: без неприятных моментов не обошлось: особенно в центре города: где и без того неширокие улицы, сужали неубранные ещё сугробы, а зачастую и встречный транспорт, вынуждавший то и дело ломать строй. Пока зевак на улицах было немного, Анкин мирился с таким положением, но, как только, ведомая им полурота, свернула на Меховую улицу, заполненную работниками местной меховой фабрики (у них, как раз шла пересменка: вторая смена меняла первую) – фельдфебель решил, что пришло время «показать себя во всей красе».

- Скоро набережная! Ну, братцы, не подкачайте! – громко крикнул он, и на полусогнутых ногах, перебежал из конца в голову колонны. «Мы не подведём!» - мысленно ответил фельдфебелю кадет шестого класса Сахаров, буквально замучивший фельдфебеля просьбами записать его на прогулку.

Тут последовала команда Анкина:

- Барабанщик, вдарь! Полурота, смирно! Вольно!

«Вот оно: глядя на нас, они сейчас ахнут!» - подумал Сахаров, вглядываясь в толпу фабричных работников, которые, услыхав барабанный бой, все как один, замерли на месте, уставившись на приближавшийся к ним строй кадетов.

- Барабанщик смолк! Песенникам, петь! – дал команду Анкин и тотчас из середины строя взлетел голос запевалы:

Пыль клубиться по дороге!

Следом подхватил подголосок:

Тонкой длинной полосой!

Сахаров, почувствовав дрожь во всём теле, вместе со всеми грянул:

Из Червлённой по дороге,

Скачет полк наш Гребенской!

- Молодцы, ребята! – крикнул Анкин. – Поддай жарку!

- Скачет, мчится, точно буря,

К Гудермесу поскакал,

Где Кази-Мулла с ордою,

Десять тысяч его ждал.

Полк не дрогнул……….

Сахарову казалось, что все собравшиеся перед фабрикой люди, смотрели только на него, и любовались его ладной фигурой, красивой формой, умению держать шаг, и, конечно же, среди всех кадетских голосов выделяли его голос. Взгляд Сахарова невольно задержался на молодых парнях, возможно, его ровесниках, стоявших в первом ряду толпы. Их было трое, и держались они вместе, как друзья, и даже были похожи друг на друга: возможно потому, что кепки у всех троих были одинаково залихвацки сдвинуты назад и чуть набок, оставляя на виду кудри одинакового соломенного цвета. В их глазах Сахаров увидел не только восхищение собой, но и зависть. Сердце Сахарова наполнилось жалостью к ним. «Боже, какие хорошие и добрые лица! Как бы мне хотелось подружиться с ними!» - думал Сахаров, напрочь забыв горесть сегодняшнего дня: утром его, ни с того ни с сего, обозвали лопоухим.

Молодые парни, на которых обратил внимание Сахаров, были рабочими меховой фабрики. Звали их Кузьма Лазарев, Георгий Катков и Сашка Богуш. Их внимание, действительно, зацепилось на Сахарове.

- Гляньте, на этого лопухового: морду отъел, прямо лосниться! Видать не голодает! – сказал Кузьма Лазарев довольно громко, не без расчёта быть услышанным не только рядом стоящими, но и объектом своего негодования.

- В самую точку попал: лопоухий так и просится, чтобы его поганую рожу начистили, - поддержал товарища Георгий Катков.

- Да, они все там жрут в два горла, - заметил Сашка Богуш, - в то время, как брательник пишет с фронта, что они там неделями мяса не видят, а частенько бывает – вообще жрать нечего!

- И шинелька-то на нём - новая, и сапожки-то, видно, почти не ношены! – добавил Георгий Катков в копилку ненависти к лопоухому.

Сашка Богуш улыбнулся:

- Ничего, братцы, дайте срок: со дня на день, брательник вернётся, вот тогда мы с ними поговорим, и ихние шинелки, сапожки и ещё кое что посерьёзнее – всё станет нашенским!

Кузьма Лазарев и Георгий Катков переглянулись – рассказы Сашки Богуша о всемогущем брате им приходилось слышать по нескольку раз на дню, и они изрядно им поднадоели. В другой бы раз, они высказались по этому поводу, но не сегодня. Сегодня не хотелось расстраивать компанию: им выдали аванс, и была договорённость после смены гульнуть на полную катушку.

Отряд кадетов прошёл дальше.

- Ну, что, мужики, как договаривались: сначала в синема, «Вольную дорогу» смотреть, а потом в кабак, по стаканчику? – напомнил друзьям Кузьма Лазарев

- Надо было сразу идти, а не тратить время попусту, зыря на этих сморчков, - проворчал Георгий Катков.

- Почему же - попусту? – глядя куда-то вдаль, задумчиво произнёс Сашка Богуш. – Врагов надо знать в лицо.

- То же нашёл врагов! Детский сад! В случае чего передавим, как клопов! А этому лопоухому я бы сначала уши отрезал! – мечтательно улыбнулся Георгий Катков. – Ну, что айда в синематограф?! Ох, ребятки, фильма-то, говорят, про революцию! – и, как ребёнок, подпрыгнув на месте, добавил. – Страсть, как хочется глянуть: какая она - эта революция?!

***

Фильм «Вольная дорога» фабричным очень понравился. Они, как тогда модно было говорить, получили кейф! Лента повествовала о дочери фабриканта, полюбившей простого рабочего, трудившегося на фабрике её отца. Рабочий тоже её полюбил, и, любя её, признался, что он – профессиональный революционер, и имеет партийное задание организовать на фабрике её отца забастовку. Девушка вместо того, чтобы бросить рабочего, наоборот, стала активно ему помогать! Особенно вдохновляющим был финал картины: фабрикант, в конце концов, согласился на все требования бастующих, а его дочь уходит из дому к любимому человеку, на фоне ликующей толпы народа.

Когда экран погас, и включили верхний свет, Георгий Катков произнёс:

- Вот это - настоящая жизнь! Хорошо!

- На нашей фабрике тоже пора порядок навести, - сказал Сашка Богуш.

В этот момент один из зрителей, судя по внешнему виду, недоучившийся студент, на весь зал крикнул:

- Стойте, товарищи! Вы должны знать, что это фильм самая настоящая халтура: он переделан из провалившейся в прокате мелодрамы бездарного режиссёра Ханжёнкова «Набат», и, по своей сути, является ярким примером неправдоподобия и дурновкусия, и простым людям это смотреть категорически нельзя!

Сашка Богуш не выдержал, крикнул:

- Заткнись, студент. Ежели самому не нравиться, так молчи в тряпочку, не порть настроения другим!

- Товарищи, послушайте меня, - не унимался оратор, - этот фильм – выдумка, обман, обыкновенная сказка! С реальной жизнью он не имеет ничего общего! В борьбе за свои права нам нельзя рассчитывать на помощь и содействие представителей имущего класса! Они все нам враги. Только сами, своими руками мы сможем добиться справедливости.

Кузьма Лазарев, Георгий Катков и Сашка Богуш очень торопились опрокинуть «по рюмочке-другой», но оставить в покое наглеца, «обломавшего кейф от фильма» они не могли. Попытка физически объяснить студенту, что он не прав, потребовала от них гораздо больше энергетических и нервных затрат, чем они рассчитывали. На этом основании поправить здоровье товарищи рабочие решили не в каком-нибудь дешёвом кабаке, а в лучшем трактире города, что напортив центрального рынка.

Конец.

«Радошки» и вокруг них

***

Даже после непродолжительного отсутствия в коллективе, все рассчитывают на особенную встречу, и очень досадуют, что этого не происходит.

***

Пропустив Нератова, тяжёлая дубовая дверь главного входа N-cкого кадетского корпуса, подчиняясь обратной силе, привязанного к ней кожаного мешка с дробью, захлопнулась с эффектом гаубичного выстрела. Часовой, стоявший у входа испуганно вскинул голову, едва не обронив фуражку, но, увидев одноклассника, сонно улыбнулся:

- А-а, Нератов, ты?! Уже вернулся из отпуска!

- Привет, Покровский, дремлешь на посту? – ответил Нератов, которому это «уже» резануло слух так, как будто ему прямо сказали, что здесь его никто не ждёт.

Кивнув на дверь с табличкой «Дежурный офицер», Нератов спросил:

- Не боишься «лишку»* схлопотать, а то, придётся после караула ватерклозет драить?

- Ничего, авось обойдётся, - ответил Покровский и, собрав «в кулачок» лицо, как делают собаки и абсолютно здоровые люди, потянулся двумя руками, с такой силой, что под рубашкой выступили бугорки мышц. – Опять же полковника Могильницкого нет на месте. Зачем-то побежал в нашу казарму.

- Что случилось?

- Не знаю. Ну, как столица, на месте?

- Что с ней сделается? Потом расскажу…как-нибудь, - нарочито холодно ответил Нератин, не желая прощать Покровского за «уже». Обида Нератова многократно усиливалась тем, что до этой минуты он считал Покровского своим лучшим другом.

Тот же продолжал, как ни в чём, ни бывало, улыбаться, кажется, не догадываясь об испорченном настроении Нератова. Нератов настолько был уязвлён нечуткостью Покровского, что решил пока, а может быть и вообще, не радовать его подарком, привезённым специально для него.

Но тут Покровский вдруг сказал:

- На самом деле, дружище, я очень рад, что ты вернулся. Честно говоря, я даже скучал по тебе! - и двумя фразами кардинально поменял Нератову настроение.

- Я тоже скучал, - признался Нератов. - Слушай, а я тут кое-что привёз. Хотел вечером вручить, ну, да ладно: отдам сейчас…. А я ведь царя видел! Ей-Богу! - говорил Нератов, снимая заплечный мешок-вьюк. Смахнув с него налипший снег, он извлёк коричневый бумажный пакет с золотистой эмблемой, известной столичной булочной француза Жако Радо.

- О! Неужто, «радошки»?! Те самые?! О, мечта медведя?! – потирая руки, воскликнул Покровский.

- Как обещал: три рожка, все твои! Ребятам нашего отделения я тоже привёз - по одной штучке.

- Другой бы спорил, я - не стану. Спасибо, - сказал Покровский, прижимая пакет с родошками к себе. – Слушай, беги уже, а то опоздаешь на построение.

- Как скажешь, – улыбнулся Нератов, как улыбаются, когда собеседник выпроваживает тебя раньше, чем ты его.

***

Главный вход кадетского корпуса отличался от двух прочих, наличием огромной швейцарской* и большой парадной лестницы: в два пролёта, с мраморными резными перилами, и ростовым портретом Российского Императора, украшавшем стену переходной площадки. Взбегая по ступенькам лестницы Нератин сокрушался: «Надо было просто передать Покровскому пакет с радошками, и не говорить: тебе три, остальным по одной»! Не хватало, чтобы Покровский подумал, будто я - жадина!».

Увлечённый этой мыслью, он проскочил мимо портрета царя, без отдания чести, что являлось нарушением корпусной традиции. «Не возвращаться же?!» - сказал себе Нератов, найдя себе в оправдание в том, что в последнее время многие воспитанники принципиально перестали приветствовать Императора, а другие продолжали это делать, но, как бы в шутку, даже кривляясь, чего Нератов не одобрял. Поднявшись по левому крылу, на верхнюю площадку лестницы, Нератов махнул рукой Покровскому, уверенный, что тот смотрит на него. Покровский, однако, не смотрел, более того, его вообще не оказалось на месте. «Вот те раз: я ему «родошки» привёз, а он не соизволит даже взглядом меня сопроводить! Друг называется! Но куда же он ушёл с поста? Совсем, что ли чокнулся?!»

***

Кадет Покровский обладал прекрасным здоровьем, и на аппетит никогда не жаловался, другими словами, к перекусам он был готов в любое время дня и ночи. А уж во время несения караульной службы, когда перманентное чувство голода удесятеряется, и говорить нечего. Стоит ли удивляться тому, что, заполучив в своё распоряжение «радошки», Покровский, тотчас забыл обо всём на свете. В действительность он вернулся лишь тогда, когда подаренный пакет оказался пуст, а его содержимое в виде трёх конусообразных пирожных из бисквитного теста с начинкой из протёртых каштанов, политых сверху ромовой глазурью, упокоилось на дне его желудка, оставив на языке приятную прохладу и привкус свежей земляники. У молодых людей, как известно, от сладкого возникает неодолимая тяга к физическому движению. Управившись с пирожными, Покровский, на свой страх и риск, покинул пост, для того, чтобы прогуляться от главной двери до двери, ведущей во внутренний двор корпуса, где послушал свист ветра, проникающего сквозь щели и подумал: «До весны далеко, как до Китая!». Зиму Покровский страшно не любил. Затем он заглянул, в расположенную под лестницей, курительную комнату, но тут же, ретировался: запах табака вызвал острое, до боли в затылке, желание затянуться папироской. Курение переместился в противоположный угол швейцарской, где стоял кожаный диван, на котором воспитанники встречались с родственниками. Год тому назад на этом диване матушка сообщила ему о смерти отца. Следуя за своей, ещё не совсем ясной мыслью, и, уже реально рискуя схлопотать «лишку», Покровский поднялся по лестнице на переходную площадку лестницы и принялся разглядывать портрет Николая второго так, как будто видел его впервые: поочерёдно склоняя голову то к левому плечу, то к правому, одновременно он громко причмокивал языком, отыскивая во рту фантомные следы «родошек», а вдруг показал портрету язык.

Сверху, за всеми телодвижениями Покровского наблюдал Нератов, не ожидавший от друга ничего подобного и собрался пошутить по этому поводу, но тут раздался скрип, характерный для открывающейся входной двери: Покровский со всех ног кинулся, на оставленный им пост, Нератов поспешил в казарму.

***

Буквально на пороге казармы, Нератов столкнулся с дежурным офицером полковником Могильницким. Нератов вытянулся по стойке смирно и доложил:

- Господин дежурный, имею честь доложить о прибытии из отпуска.

- Опаздываете, Нератов! – сказал полковник, нервно дёргая себя за ус.

- Никак нет.

- Не «никак нет», а да! - через губу произнёс полковник. - А это, у вас что такое?!

- Где?

- А вот тут? – полковник рукой указал на башлык Нератова. - Что это?! Вас разве не учили, что левый конец башлыка должен быть заправлен поверх правого?! Немедленно исправить!

Пока Нератов менял местами концы башлыка, Могильницкий разразился воспитательным монологом:

- Иные скажут, что правильность заправки концов башлыка - чепуха, безделица! Для гражданских не спорю, но для нас, военных, любая мелочь способна помножить на ноль, сотню наших достоинств, а уж тем паче упущения в обмундировке, из-за которых запросто можно попасть в разряд «шмар», то есть одевающихся с нарушением устава. И, ежели такое случится, вот тогда будет настоящая беда! Об этом всегда нужно помнить. И, чтобы вы не забыли, объявляю вам один наряд вне очереди на кухню! Доложите своему командиру роты.

- Есть доложить.

- Идите, не хватало, чтобы вы опоздали на утреннюю поверку.

Дежурный вышел из казармы, а Нератов от досады топнул ногой:

- Вот невезуха! И в казарме твориться что-то непонятное!

Представшая взору Нератова картина, действительно была, мягко говоря, не совсем обычной. Вместо утренней беготни по коридору, смеха и толкотни в умывальне под аккомпанемент, льющейся из рукомойников, воды; вместо суеты вокруг бочонка с ваксой, и, шаркающих звуков сапожных щёток, вместо всего этого, притихшие и уже одетые кадеты сгрудились возле тумбочки дневального. Даже к столику ротного портняжки Шамиля не было очереди на подшивку свежих воротничков и мелкого ремонта формы, впрочем, как не было и самого Шамиля. И уж совсем удивительно было видеть живописную группу дядек-уборщиков, без дела стоявших в сторонке, опершись на длинные деревянные рейки, при помощи которых они умудрялись выравнивать постели воспитанников до такой степени, что они начинали походить на огромные плитки шоколада.

Но хуже всего, что на Нератова никто не обращал внимания. «Вот тебе и встреча после отпуска!» - разочарованно подумал Нератов. Подойдя к кадетам, он оказался за спиной пятиклассника Сундакова, который тотчас повернулся и, будто Нератов никуда не уезжал, прошептал:

- Привет, скажи: на кой ляд мне идти на «махалку»*, если дежурный уже был здесь?!

Откуда-то сбоку вынырнул кадет Усов - старший отделения, в котором числился Нератов

- «Сундук», ты ещё здесь? – крикнул Усов на Сундукова. - А, ну, пшёл на лестницу!

Сундаков, однако, не тронулся с места.

- Надо идти, - сказал Нератов, - мало ли кто ещё может заявиться.

- Эх, жаль! – с досады Сундаков махнул рукой и направился к выходу.

- Молодые обнаглели в конец - уже на атасе не желают стоять! – сказал Усов, провожая Сундакова тяжёлым взглядом. – Ещё и руками машет! Придётся проучить, как считаешь?

- Никак не считаю. Что тут вообще происходит? – спросил Нератов.

- Тут полный фарш! – произнёс Усов словечко, только–только начавшее входить в оборот вместо слова «бардак». – Ночью «рогатые» устроили «ночной парад»: заставили молодых раздеться до трусов, надеть ремни и фуражки, и в таком виде маршировать, а тех, которые отказывались, привязывали к кроватям и кровати ставили на попа! Это надо было видеть! А под утро сочинили «собаку» - товарищеский ужин. Всё было хорошо, да дежурный как-то узнал. А тут ещё, кто-то догадался натянуть провод между кроватями, так дежурный грохнулся в лучшем виде. Теперь будет нам на орехи! Ну, да, ладно, семь бед один ответ. Ну, а ты как – привёз? Выкладывай, что там у тебя?

- Ты о чём?

- О том, что отпускники обязаны проставляться. Забыл, что ли?!

- Успокойся, не забыл!

- Молодец! Надеюсь, что-то стоящее?!

Нератов развязал мешок, достал пакет с «родошками» и вручил Усову. Заглянув в пакет, и, взвесив его на руке, Усов разочарованно присвистнул:

- И это на всё отделение?! Здесь же на один укус!

- Послушай – это же «радошки»! Ты попробуй, а потом говори! Знаешь, сколько они стоят?! Мог и спасибо сказать.

- Обойдёшься. Это не презент, а полная фигня! Не думал, Нератов, что ты жмот!

- Кто? Я – жмот?!

В этот момент в казарму мухой влетел Сундаков, и, по-петушиному, с хрипотцой в голосе крикнул:

- Полундра, начальство чапает! - и сразу будто испарился.

В следующую секунду в коридоре показалась тяжёлая фигура начальника корпуса – генерала Свербеева. Его папаха и погоны были обильно припорошены снежком. Он сделал несколько шагов и остановился, уперев руки в бока, в недвижимости сделавшись похожим на айсберг. Из-за его спины выскочил дежурный - полковник Могильницкий:

- Рота, строиться! Живо!

Кадеты разом задвигались, закружились, цокая подковами, вокруг друг дружки, и будто фокус - через минуту выстроились в коридоре двумя идеальными шеренгами.

- Рота, смирно, равнение налево! – крикнул полковник Могильницкий и, придерживая левой рукой шашку, «журавлиным» шагом двинулся навстречу генералу, но был тут же остановлен характерным взмахом начальственной руки. Заложив руки за спину, генерал Свербеев медленно зашагал вдоль строя, прошёл его до конца, развернулся и, также не спеша направился в обратную сторону.

Он остановился возле полковника Могильницкого, и, как-то не совсем чётко кивнул головой:

- Это, что за клоун?

- Где? Ах - это? Это - кадет Нератов, только что вернулся из отпуска - не успел переодеться в повседневную форму.

- Не успел?! – прогремел генерал, голосом, будто на голову ему одели пустое ведро. - Что тут у вас вообще происходит? Бардак! Разберитесь и доложите, а я среди этого бардака находиться не хочу.

- Есть, разобраться и доложить!

Через полчаса Неретов оказался в карцере.

Конец.

*) Лишка – наряд вне очереди.

*) Швейцарская – уст. название фойе.

*) «Махалка» - стоять на атасе.

Летний лагерь

(набросок)

***

Каждый год, сразу после окончания переходных и выпускных экзаменов, N-ский кадетский корпус всем своим составом (за исключением больных и забранных, по разным причинам, домой) убывал в летний лагерь, расположенный на берегу Волги, в двадцати верстах южнее города N.

В назначенный день, как правило, не позднее пятнадцатого мая, ранним утром, кадеты выстраивались на плацу: служился молебен, совершалось окропление святой водой, и, под барабанный бой, они выступали в пеший поход, с двумя изматывающими переходами. Традиционно кадетов сопровождала большая группа родителей, при чём, не только детей младших классов, но часто и старшеклассников. Каждый родитель нёс заплечный мешок, с дополнительной едой для любимых чад.

Идти приходилось сплошь по грунтовым дорогам, в пыли, нередко зажимая носы, спасаясь от вони бесчисленных пригородных скотобоен. На полпути устраивался привал. Кадетам выдавали по казённой пшеничной булочке и по одной кружке сбитня. Затем, в дело вступали родители: улучив момент, когда кадетское начальство отдыхало, они бросались подкармливать детей: лимонадом, чаем, молоком, пирожками, апельсинами, мёдом и прочими вкусностями.

При нормальных погодных условиях, например, при отсутствии дождя, к месту добирались, как правило, не позднее шести часов вечера.

Лагерь был расположен среди векового леса, на относительно ровной поляне, часть которой было отдано под плац, ограниченный узкой полоской снятого дёрна, деревянным «грибком» постового, и, вкопанным шестом-флагштоком. Вокруг плаца стояли три длинных деревянных барака – для воспитанников, и четыре скромных дачки – для начальника лагеря, эконома, воспитателей, батюшки и отца дьякона, проводивших по воскресным дням литургии. Помимо вышеназванного, в лагере имелся открытый навес-столовая с кухней и будка чайной лавки. Остальные сооружения, находившиеся в отдалении, можно не считать, поскольку служили исключительно военными учебными пособиями по темам: «ночные маневры», «осадочные работы», «штурм крепости», «глазомерные съёмки» и пр.

В тот же день, после расселения, чаепития, короткого отдыха кадеты выстраивались на плацу: водружался корпусной флаг, исполнялась молитва, исполнялся государственный гимн, после чего начальник лагеря зачитывал приказ о предоставлении лагерникам трёхдневного отпуска для адаптации в новых условиях. Утром следующего дня родители отбывали восвояси. Но некоторые из них предпочитали и эти дня держаться поблизости от детей; для чего им приходилось прятаться в лесу, поскольку кадетское начальство подобное поведение не одобряло.

Лагерный распорядок дня можно считать вполне щадящим: подъём – в восемь утра, против шести в корпусе, завтрак, затем - три урока исключительно по военным дисциплинам: фортификация, топография, иппология, потом - час закрепления знаний устава; далее - обед, и полная свобода до ужина: купание, лесные прогулки, шалости, и, конечно же, «русский язык», то есть разговоры на свободную тему, а проще – болтовня. После ужина следовало вечернее построение, проверка списочного состава, за которым не всегда, но частенько, следовало зачитывание приказа по итогам дня. Отбой давали в двадцать три часа, против двадцати двух в корпусе. И так вплоть до первого августа, когда задолго до последнего торжественного построения, всё пространство вокруг лагеря вновь наводнялось неутомимыми родителями, пришедшими полюбоваться на своих окрепших детишек, а также изрядно поволноваться при зачитывании итогового приказа, по результатам более, чем двухмесячного пребывания в лагере, с указанием имён отличившихся (в положительном значении этого слова) и провинившихся. Последним, в отличие от других, вместо положенного пятнадцатидневного отпуска, предписывалось вернуться в корпус, где им предстояло мыть полы, окна и прочее, готовить учебные помещения к новому учебному году, начинавшемуся 15 августа.

В это лето всё было, как всегда, за исключением того, что в итоговом приказе, особо был отмечен подвиг кадета-старшеклассника Николаева, спасшего, тонувшего в Волге четвероклассника Доронина. Николаеву была объявлена благодарность, вручена почётная грамота, и даже было обещана выплата денежного вознаграждения в размере десяти рублей. Не говоря уже о том, что Николаев, как герой, в полной мере вкусил славу и уважение всего кадетского сообщества и, можно сказать, всего города N, поскольку о его поступке сообщили все городские газеты. В одной из газет Николаев вычитал фразу: «кто не совершал подвига, тот не жил», которая ему очень понравилось, и которую он к месту и не очень часто повторял.

***

В первых числах сентября, когда новый учебный год уже вполне набрал силу, а летний лагерь начал забываться, перед отбоем, в ротную комнату вошёл кадет Доронин. Он остановился, перед висевшей в красном углу, иконой Николая Угодника, и, вглядываясь в тёмное лико святого, произнёс молитву «Спаси и сохрани». Он не пропустил и не переврал ни одного слова , хотя думал, что забыл её; и от этого почувствовал душевное облегчение, будто поговорил с родным отцом. Это придало ему уверенность в том, что всё им задуманное сбудится. Едва он подумал об этом, как в комнату вошёл кадет Николаев.

- Чего звал?! Чего надо?!

Заметно волнуясь, едва слышно Даронин вымолвил:

- Володя, прости, пожалуйста, что вынужден беспокоить тебя, но я хотел напомнить….

- Чего напомнить?! – спросил Николаев и, усевшись на стул, закинул ногу за ногу, и, уставился на Даронина.- Ну?!

- Как же: ты, ведь, давно получил десять рублей ....и уже середина сентября….. мы, вроде бы, с тобой договорились, и ты обещал… ну, пусть не всю сумму, а только половину, то есть пять рублей, я согласен…

- Чего?! – усмехнулся Николаев. – Ты, может быть согласен, а я-то нет! Я вообще, не понимаю, за что я тебе должен денег.

- Как же: ты сам предложил: сделай, мол, вид, что тонешь, а я тебя, как бы спасу, и вес деньги, которые выплатят за спасение, я отдам тебе…

- Да, что ты говоришь, а я этого не помню! И тебе советую забыть, а ежели будешь болтать, я тебя в клозете утоплю. Понял? Всё, разговор закончен, и ко мне больше не подходи! Я тебя знать не знаю.

С этими словами Николаев вышел. Даронин долго стоял с опущенной головой и руками, а потом взглянул на икону Николая Угодника, вздохнул и пошёл спать.

Конец.

Охотники за погонами.

(набросок)

***

- Бабулька, чеши сюда, тут местечко освободили.

- Спасибо, добрый человек, не надоть, уж скоро мне выходить.

- Что значит - «не надоть»?! Надоть! Иди, садись, а то затолкают!

- Ну, коли настаиваешь, посижу мальца. Ноги, и правда, зачугунели.

- Давай, давай, смелее, бабуля.

- Вот спасибо, добрый человек.

В физическом смысле старушка оказалась довольно крепкой женщиной. Благодетель почувствовал это на своей ступне, на которую старушка умудрилась с размаху опустить свой тяжёлый чемодан.

- Ой! - вскрикнул добрый человек.

- Ой! – эхом вторила ему старушка.

- Бабка, совсем, что ли, охренела?!! Чего у тебя там?!

- Мяско…мяско, милок… на базар везу! Прости, добрый человек, дай Бог тебе здоровья!

Оказавшаяся рядом билетёрша объявила:

- Остановка «вокзал».

- Чтоб ты провалилась вместе со своим «мяском»! – оскалился от боли добрый человек и, обернувшись, крикнул кому-то впереди, - Пацаны, выходим!

Трамвай заскрипел винтовым тормозом и остановился. Из вагона, до отказа набитого людьми, с трудом выбрались человек десять. Вместо них в вагон умудрилось взобраться никак не меньше двадцати.

- Старая падла, ногу отчеканила нахрен! Вот и делай после этого людям добро! - пожаловался Сашка Богуш, а это был именно он, со своими фабричными товарищами:

Кузьмой Лазаревым и Георгием Катковым. – Надо отойти в сторонку, глянуть, что с ногой?

Друзья нашли свободную скамейку на газонном островке, разбитом в центре привокзальной площади. Сашка Богуш снял правый ботинок, лёгкую портянку, и показал пальцы на ноге: они были красно-синего цвета.

- Вот же – ёксиль-моксиль, в смысле ни фига себе! – присвистнул Кузьма Лазарев. – Как же ты теперь?

- Хорошо бы холод приложить, - предложил Георгий Катков.

- Тоже мне, лекарь нашёлся! Лучше сбегай, узнай, когда поезд придёт. Брательник обидеться, если не встретим.

Георгий Катков побежал выполнять задание.

- Ладно, главное - кости целы, до свадьбы заживёт! - сказал Сашка Богуш, обуваясь.

К скамейке подошли две девочки, на вид одной - лет двенадцать, другая совсем маленькая. Обе в худой одежде, с немытыми лицами.

- Дяденьки, - сказала та, что постарше. – У нас мама болеет, папа не знаем где. Мы кушать хотим. Помогите, Христа ради, чем можете.

- Эх, бедолаги! – проникновенно вздохнул Кузьма Лазарев. – Идите с богом, самим есть нечего.

- Погоди, Кузьма - сказал Сашка Богуш. – Так нельзя, жалко девочек. Отдай им наш харч.

- А мы-то как же?!

Сашкам Богуш похлопал себя по карману:

- Ничего, придумаем, что-нибудь.

- А?! Это другое дело, - улыбнулся Кузьма Лазарев и достал из-под сюртука свёрток, настолько большой, что даже удивительно, как до сих пор он оставаться незаметным.

От тёплого, как из печки, свёртка шёл колбасный дух. Не веря своему счастью, старшая девочка схватила свёрток, и побежала прочь. За ней, едва успевая, припустилась младшенькая.

- Даже спасибо не сказала! Вот, и делай после этого людям добро! – покачал головой Сашка Богуш и, спросил, продолжая прерванный разговор:

- Кузьма, ты хотел чего-то про генерала Свербеева спросить?

- Да, я вот чего: начальник кадетского корпуса, вроде бы, как бы – наш человек….

- С чего ты взял?

- Ну, как же: ведь при тебе же он обещал: безусловно, дать нам …., кстати, что такое - безусловно?....ну, да ладно, обещал дать нам винтовки, и не потому, как он сказал, что боится нас, а потому, дескать, что понимает личную ответственность за триста лет несправедливой эксплуатации простого русского народа!

- И что из того?! Он хитрит, а ты, дура, уши развесил! - хмыкнул Сашка Богуш. - Погонам верить нельзя! Винтовки-то он даст, потому, как деваться ему некуда: чувствует, падла, за нами силу, и то недаром, помяни моё слово, обязательно что-нибудь попросит взамен.

- Что с нас взять?! У нас нет ничего! – почесал под шапкой затылок Кузьма Лазарев. – В этой связи, неплохо бы нам деньжатами разжиться! Ты, что об этом думаешь?

- Чего думать, пора дело делать. Глянь, сколько недобитого офицерья кругом ходит. У них, верняк, кроме погон, ещё что-то можно найти.

- Это точно; мужики говорят у них и денежки водятся и бриллиантики, и вещицы всякие.

- Вот-вот тот-то и оно! - мечтательно вздохнул Сашка Богуш. – Гля, наш Григорий уж обратно чешет! - и, дождавшись Георгия Каткова, спросил:

- Что скажешь, горный олень?

- Фу-й, всё узнал: поезд точняк задержится часа на два, а то и поболе! – не успев отдышаться, ответил Георгий Катков.

- Вот, ёлки-моталки! – радостно воскликнул Кузьма Лазарев. – Ну, что, братцы, тады, как гриться, по маленькой?

Сашка Богуш усмехнулся:

- Эх, Кузьма, Кузьма, ты, гляжу, только языком горазд трепать, а как до дела, так в кусты?!

- Ты это об чём?!

- Об том, что вона, на скамейке офицерик приземлился, целый полковник.

- Ну?

- Баранки ну! Ты же сам сказал, неплохо бы деньжат заработать. Вот и попробуй , для начала, с офицерика погоны снять!

- А ты?

- Что я?! У меня нога. Я отсюда посмотрю.

- Сань, мы ж твоего брата не успеем встретить! – дрогнул голосом Кузьма Лазарев.

- Успеем, тут делов пять секунд, и ещё перекусить успеем.

Кузьма Лазарев и Георгий Катков переглянулись, пожали плечами и направились к соседней скамейке, на которую присел офицер.

Сашке Богушу хорошо было видно, как его товарищи подкатили к офицеру: таким молодцом - в развалочку, сдвинув кепочку на глаза, а Георгий Катков как-то неуверенно. Кузьма Лазарев что-то, не слышно, что сказал офицеру, тот ответил, тоже тихо, и потом Кузьма Лазарев, как заорёт:

- Как же прикажешь себя называть, господином что ли?! Сейчас господ нет, а те, которые есть, тем недолго осталось по земле ходить. Я те говорю: снимай цацки. Не хочешь сам, так мы тебе поможем - и потянулся руками к погонам офицера.

Офицер, не меняя позы, сделал какое-то неуловимое движение руками, после которого Кузьма Лазарев клюнул носом вперёд и упал на землю, рядом со скамьёй.

Георгий Катков, потоптавшись на месте, как бы примеряясь, с криком:

- Держу его, давай, Кузьма ! – навалился на офицера всем телом, но вдруг, подпрыгнул, как будто под ним взорвалась ручная граната, и распластаться перед скамейкой, прямо на дорожке, посыпанной толчёным красным кирпичом.

Офицер вскочил на ноги и, встав спиной к Сашке Богушу, принял боксёрскую стойку.

- Вот ядрёна - макарона! – воскликнул Сашка Богуш и, забыв об отдавленной ноге, бросился на подмогу своим, по дороге схватив небольшой булыжник………………………………………………………

***

- Да, жив он, только без сознания, - успокаивал себя и товарищей Сашка Богуш, вытирая руки от крови. – Ну, чего стоите?! Надо погоны снять, и обыскать надо!

Проходившие мимо люди: мужчины и женщины, простого и интеллигентного вида, и никого из них не заинтересовало: что делают трое молодых парней над телом, лежащего на земле офицера. Обвинить их в равнодушии или трусости язык не поворачивается: слишком время было тяжелым: подумать о себе едва хватало сил, не то, что о других.

Конец.

Роковая встреча.

(набросок)

***

На тринадцатые сутки пути, с бесконечными изматывающими остановками, проверками документов, разорительными обысками, пассажиры теплушки заговорили о том, что вот-вот должен показаться Ростов-на –Дону.. И действительно, проплывшая мимо фабрика с дымящейся трубой, большой хутор с немалым количеством домов из кирпича, свидетельствовали о том, что так называемый, «донской» поезд, втащился в пригородную зону крупного города, и поскольку Харьков остался позади, то им мог быть только Ростов-на-Дону. Люди ожили и начали собирать вещи.

- Вижу! Вижу! Вокзал! – радостно закричал мальчик и, спрыгнув со второго яруса нар, расположенных на уровне бортовых люков, подбежал к мальчику, сидевшему на полу возле, остывшей печки-буржуйки.

- Не грусти, Венька, скоро приедем! Хорошо, правда? Ну, чего ты молчишь?! Замёрз?! Давай, согрею.

Мальчик обнял Веньку.

Это были два брата Каретниковы Паша и Веня из Москвы. Оба - гимназисты. Случилось так, что месяц тому назад от «непонятной болезни» у них скончалась мама, хозяин дома тотчас выселил их из квартиры, оставив все вещи в качестве погашения долга за проживание. Теперь они ехали в Ростов-на-Дону, где, по их сведениям, в каком-то из госпиталей лежал их раненный отец. Они знали об этом со слов мамы.

В своей, когда-то безукоризненно чистой гимназической форме: тёмно-серых брючках и синих однобортных мундирах, застёгнутых на 8-мь пуговиц, с торчащими из воротника синими прозрачными шейками, они выглядели совсем юными и беззащитными. Денег и еды у них не было совсем, и вся теплушка их подкармливала. Документов у них тоже не было никаких, тем не менее, все многочисленные проверки закончились для них вполне благополучно.Вдруг, паровоз подал длинный гудок, заскрипел тормозами, и пошёл толчками, пока не остановился вовсе.

- Опять, проверка? – предположил кто-то.

- Да, сколько же можно?! – недовольно загудели пассажиры.

Довольно долго было тихо, и ничего не происходило. Но вот снаружи послышались громкие голоса, последовали крепкие удары в дверь и приказ:

- Отворяй ворота! Живо!

Пассажир, сидевший ближе всех к дверям, скинул крючок и с большим усилием сдвинул деревянный шит в сторону. По наружным скобам в теплушку поднялись три солдата, вооружённых винтовками, за ними – видимо, старший: в обычном драповом пальто, и красной повязкой на рукаве. Оглядевшись, он сказал:

- Всем сидеть тихо! Делать только то, что буду говорить. Моя фамилия Потапов. Значится так: всем приготовить документы и вещи для проверки; а также, если спрошу чётко и ясно излагать цель приезда в город. Понятно? Приступайте, товарищи, - приказал он солдатам, а сам почему-то сразу направился к Паше и Вене.

- Дети, вы с кем едете?

Братья, наученные предыдущими проверками - помалкивать, только крепче обнялись.

- Чьи это дети? – обратился Потапов ко всем.

- Ничьи, они сами по себе, - ответил мужчина средних лет, опекавший Пашу и Веню, пожалуй, больше других.

- Вот как! – горестно покачал головой Потапов. – Ну что ж, такое случается. Откуда же вы будете?

- Из Москвы, - ответил Паша.

- Вон оно что! А лет вам сколько?

- Мне двенадцать, братику десять.

- Ишь, ты! Как моим, у меня тоже два сына, ваших лет, - сказал Потапов, и, улыбнувшись, тихо добавил, - было. А мамаша ваша где?

- Померла.

- А куда ж вы едете?

- К папе.

- К папе?! Интересно, а где живёт ваш папа.

- Он раненый лежит в госпитале. Мы его обязательно найдём, - ответил Веня.

- В каком госпитале? Здесь, у нас? А фамилия его как? Может, я его знаю!

- Каретников.

Те, кто наблюдал за беседой Потапова с мальчишками не могли не заметить, как он побледнел и изменился в лице.

- Каретников, говорите?! А звать его, случайно, не Анатолием ли Сергеевичем?

- Вы знаете вашего папу?! – одновременно воскликнули братья и даже вскочили на ноги. – Где? Где он?

- Да, уж кого- кого, а вашего папашу хорошо знаю! Та ещё сволочь, сколько наших положил! Вот дала судьба поквитаться! – сказал Потапов и крикнул своим. – Заканчивайте тут, выводи офицерских змеёнышей на улицу!

Мужчина средних лет, опекавший братьев, попросил:

- Товарищ Потапов, куда вы их? Оставьте, они же дети!

- Что, товарищ, тоже на свежий воздух захотелось?

- Я прощу о милосердии и пощаде!

- А моих детей кто пощадил? Его тоже берите! – сверкнул глазами Потапов.

Девушка, сидевшая в самом углу теплушки, устремилась на выручку гимназистам, но была остановлена двумя попутчицами:

- Куда, дура?! Жить надоело?! Следи лучше за мужем, а то он третий день в жару, того гляди помрёт.

Девушка видела, как братьев-гимназистов и мужчину, окружили солдаты, и под конвоем, повели вдоль вагона.

Вскоре, где-то близко, прозвучали три ружейных выстрела.

Конец.

07 июля 2021 г.

д. Раёво.

© sotka / Александр Якунин

Опубликовано 28.09.2021 в 09:12
Прочитано 268 раз(а)