КРУТОЙ

Из цикла рассказов "Мозаика детства"

О дом отеческий! о край, всегда любимый!

Родные небеса! незвучный голос мой

В стихах задумчивых вас пел в стране чужой,

Вы мне повеете спокойствием и счастьем.

Евгений Баратынский

1

Дорога петляет, извивается, она неузнаваемая, по обочинам выросли, нет! – вымахали деревья… Если раньше просматривалось с дороги на значительное расстояние, то сейчас двигаешься по коридору надвинувшихся лесами обочин. Было время, когда каждое деревцо, каждый поворот был знаком, они служили для меня отправными точками, сколько проехал, и сколько осталось крутить педали на велосипеде. Новая трасса пересекла дорогу и разрубила её до горки, теперь она служит условным разделением, а раньше была гора с вышкой геодезистской, за которой до Крутого * рукой подать.

Из машины вышел, когда дорога на Уркан спускалась под гору к бывшему прииску, пересекала его, потом резко заворачивала влево и уходила вверх, на сопку и дальше след её змеёй, пересекая тайгу, устремлялся к реке. Пешком, только пешком, своим ходом пройти эти несколько сот метров, знаемых мною наизусть… Сколько я здесь не был? Трудно сказать, но несколько десятков лет точно. Ноги сами несут меня, привычным делом, в сторону, где по утрам встаёт солнце… Уж сколько веков отгремело, тысячилетия остались позади, а оно всё встаёт, не уставая над околком, всё дарит и дарит тепло и свет живому, не различая, кто плох или хорош, не переставая, всё трудится и трудится… Когда-то здесь, давно стоял наш дом, кипела жизнь, слышался детский смех, говорок разных наречий, народу-то отовсюду сгоняли мыть золото, подгребали и сами искатели приключений, ловцы лучшей доли. А частенько пространство оглашалось и отборным русским матом. Им владели представители разных народов, многое строилось, делалось с помощью «такой-то матери» и «сукиных детей». Здесь всё жило своим законом, установленным самим укладом жизни, в котором земля была тем основным источником пропитания, вернее тем, что росло на ней.

За спиной осталось место, где одиноко в леску жили Потехины, рядом проживали Качковы, Плечовы, а впереди справа высился на всю «деревню» деревянный клуб. В свободное от труда и земельных работ время, а в основном зимой, набивалось в него народа битком, даже на полу было мало места, чтобы пройти. Не из анекдота рассказ, а слова Отца, как пригнулись они в кинозале, когда поезд на экране прямо пошёл на них, вот смеха потом было… Слева остались места проживания Денисюков, их огороды, изгороди по которым гоняли мы с их внуком бурундуков, дальше болотце и речка. Склады, строения не помню, но место их расположения мне не раз Отец показывал. Иду по месту, где была когда-то разбитая дорога, со следами колеи от тележных колёс. Всё заросло кустарником и молодыми деревцами, шелестя на ветру своими свежими зелёными листочками… Узнать местность невозможно, поменялся ландшафт, но память интуитивно срабатывает и выбирает движение моё в правильном направлении. Вот здесь всегда было топкое местечко, его, чем могли, забрасывали, от этого ничего не менялось, земля всасывала в себя, вбирала и камни и кирпич и мелкий настил из брёвен, но упорству людей предела не было, каждый год делали место проездным. За болотцем слева магазин, память оставила во мне то, что в ту пору больше всего интересовало – конфеты, остального не упомню, но видимо хлеб и консервы вне сомнения присутствовали…

Где-то справа, по рассказам, располагалась клиника, с аптекой, жила тётя Гутя, фамилии не помню и дом Маклаковых, а глубже, пройдя по тропинке жили Островские… Ниже магазина, почти рядом с ним лепился дом Саутских. «Саутчиха», так Мама всегда называла грузную, дородную женщину, крикливую, но общительную и частую гостью нашего дома, она сюда переехала из далёкого уголка Крутого, где в одиночестве стоял дом, вдали от всех. Вокруг него шумел лес, мы часто проходили его, идя к покосу на мари. Здесь возле магазина, место игр, выбираемых мною или сотоварищем по забавам. Это был когда-то центр жизни прииска, чуть спереди топилась пекарня, и запах свежеиспеченного хлеба плыл по дворам домов, заставляя сглатывать набежавшую слюну живущих. А вкус сдобы собирал в рой и лепил при пекарне местных сорванцов. Как давно это было, а вроде всё видится воочию… Окунуться бы вновь в то незабываемое время, эх! окунуться бы…

Волнение моё передалось физическому состоянию, всколыхнулось всё при виде окрестности, уже внешне незнакомой, но внутренне до боли родной… Чаще застучал моторчик, запрыгал от прикосновения к чему-то своему, вспоминаемому, забился как птица в клетке… Присяду на пенёк, надо дух перевести, в боку покалывает и ноет, противно так ноет с левой стороны груди. Временами сердчишко моё заходится, трепещет. Не то оно стало, что было в ту пору детства, не то… В промелькнувших годах, загонял его, что греха таить, порою необузданной, временами бесшабашной жизнью, вот и мстит сейчас. Спокойно, сердчишко, спокойно! Работай знай!, не мешай мне наслаждаться и дышать воздухом. Воздух-то особый родной, впитанный с молоком матери, впервые вдохнутый с первым криком, с перерезанием пуповины… Вдыхаю и наслаждаюсь, вдыхаю и наслаждаюсь… Чудо, как хорош! Не загаженный транспортом, ни большим скопищем людей, энергетика которых отравлена самостью, мечтами о красивой, полной довольствами жизни. Были думы о хлебе, о счастье и у людей, что окружали меня в детские годы, но тогда были они добрее что ли. Лишения и страдания очищали их сердца от злобы и ненависти… Человек ведь не только приёмник энергии от окружающей среды, космоса, но и её переработчик и передатчик далее. Он словно живой двигающийся магнит, вбирающий в себя и притягивающий из пространства энергии, соответствующие его природе. Срабатывает закон соответствия - «Подобное притягивает подобное». Мы строим свою жизнь и делаем это мыслями и поступками, за которыми должен стоять личный великий дозор. Всё, что источается в энергетическом плане из нас, впитывается окружающей средой и окружающими.

2

Что-то произошло в пространстве, воздух водицей подёрнулся, куда-то перелился и я, отягощённый годами, вдруг очутился в своём времени, когда дитём бегал по тропинкам этим. Они обозначились, выросли перед глазами изгороди, дома, магазин и пекарня. Всё ожило словно в сказке, выхватилось из прошлого, засияло, засверкало теми красками, огласилось теми звуками и криками голосов, которыми жил наш прииск. Повисли в воздухе удары и звон отбиваемых литовок, перекличный лай собак, а недалеко, в леске, забеспокоилась кукушка, высчитывая кому-то отмеренные ею года. Появились запахи конюшни, которая громадиной выросла вдруг рядом, послышалось ржание коней. Косилка сена, красно-коричневая, удивляющая меня, ребёнка, своей конструкцией возникла подле конюшни. Взгромоздившись на неё, на её стальное в дырочках сидение, я любил наблюдать сверху за жизнью вокруг, пока Отец не снимет меня и не поведёт смотреть коней… Ожили дома моего дяди Романа, дом фронтовика Исаченко… Долго стоял он одиноко-покинутым. В нём я с такими же обормотами, как нас называли порой односельчане, играл в войнушку и, выставив жерди из дыр в крыше, словно стволы зенитных орудий, метко поражал приближающие танки и пикирующие самолёты противника. Война всё никак не оставляла в покое даже то поколение людей, которые родились и выросли уже далеко в мирное время. Наслушаемся рассказы фронтовиков и ну! мстить фашистам за горе и лишения в полной мере полученные народом в годы войны. Крепко мстим!

Подхожу к старой дороге из посёлка, которая с юга на север пересекает прииск и на ней при въезде с правой стороны дома Власовых, Баранниковых, Намаконовых, а с левой стороны Корниловых. Бабка Власиха своеобразная, тучная, лечащая своими народными методами и молитвами людей, мы с Мамой часто ходили в гости к ней, многие были посетителями её хаты, как она называла дом свой, с неизменно висячим над дверью «нашёптанным» прутиком. Пугливо я посматривал на него, много добра делал сей прутик в методах воспитания невоспитанных… Прутик нашёптанностью «шептал» заднему месту непоседливых и шкодливых мальцов и те становились образцом примерного поведения. Долго не хотели старики Власовы выехать из нажитого места и переехать в посёлок, да сын настоял, развалив угол дома, тем и решил проблему переселения… А в доме Намаконовых, уже после отъезда хозяев, во время обложных дождей, мы часами отсиживались и смотрели в пустые глазницы окон на повисающие струи нескончаемого дождя за ними и всё о чём-то судачили, рассказывали, что было и не было под солнцем, кто что услышал или прочитал, и не было скучно. О скуке, вообще, в детстве никакой речи не велось, не знали такого слова, понятия, всегда находили себе занятие, если не мы дети, то родители точно знали, чем нас занять и прогнать ненавистную скуку. Родичи наши были большими специалистами по этой части вопроса… «Чуть свет уж на ногах…» и мы на грядке с луком, морковью, капустой или шагаем на покос Ближний или Дальний… И никакой скуки…

Дорога, разрезав населённый пункт надвое, убегает к мари и разрезам. На ней местами вспучивало, выворачивало грязь из недр земных, словно тесто, слоями выпластовывалась вечная мерзлота, не успевали высыхать ранее выдавленные порции, как наворачивались на них новые и так всё лето… Пройдя между конюшней и домом Исаченко, скоро я у изгороди, осторожно перелажу между жердями. Передо мной тропинка, вдоль её по обеим сторонам в обилии цветут одуванчики, усыпаны обочины ними и они только что выкинули свой жёлтый цвет из своих потаённостей. Через неделю одуванчики отцветут, жёлтый цвет поменяют на белесый, и полетят их семена – парашютики в белый свет. Солнце, цветы, птицы живут в едином выдохе жизни, всё вокруг дышит, живёт, поёт, цветёт. Слышу собаку нашу… Лает на кого-то Шарик, на лесок смотрит, не нравится ему там какие-то звуки, ещё не видит ничего, а уже возмущается, не порядок в его понимании. Гавкнет и оглянется по сторонам, смотрит ли хозяин, и если только рядом, то лающему возмущению не будет предела, пока не остановят:

— Ну что ты шумишь? Ну, будет тебе,… будет…

Иду дальше, взволновано иду, и вижу свой домик, родной домик. Сожалею что я не художник, сколько раз мысленно рисовал свою низенькую избушку, на три окна, под крышей из старой дранки, которая загнулась под воздействием лучей солнца лыжами к верху. А в дождь, непогоду плавно ложилась на скат и смиренно ждала луч солнца, чтобы опять непокорно вздыбиться. На углу дома, на связке брёвен, прибит «барометр», в виде тонкой ветки с сучком, ошкуренные, вроде из осины, не помню… Если сучок был приподнят - будет солнце сиять, а если опуститься - быть дождю. Завалинки утепляющие, на зиму обжимающие периметр дома, убраны удобрениями на огород, рядом легли клумбы цветов. Через какой-то час и к крыше по ниткам взметнуться цветы - вьюны, колокольчиками сиреневыми и синими будут всё лето радовать глаз. А сколько других цветов разных сортов и видов ковром поселятся вокруг – плод деятельности Мамы. Возле домика, как всегда, чисто, убрано. Справа от домика скат летней кухни, печь, четыре столба и крыша над печью – вот и вся кухня. Одну сторону закрывает поленница дров, заготовленная ещё зимой. Далее за домом небольшая стайка и рядом более новая и гораздо больших размеров другая стайка, где зимой содержится скот, корова, телёнок и конь… С правой стороны, что от восхода, наверняка сооружено сиденье и воткнутые палки в землю, символизирующие рычаги трактора или танка в зависимости от игры. Там же и приделанные из щепы педали, как танку бороздить просторы земли без тормозов и газа?, значит должны быть педали… Всё, как положено. С тыльной стороны большой стайки приставлена лестница, а под крышей хранится солома, моё любимое место игр и отдыха, а когда научился читать, то прятался там и отдавался сюжету повествования, пока не слышался грозный окрик, зовущий меня по надобности хозяйской. На крыше этой стайки, на коньке, я ожидал запоздалых покосников, когда оставался дома…

За избой огородик с посаженной мелочью, морковью, свеклой, брюквой, капустой немногим дальше виднеется парник, для выращивания огурцов. Парник длинный, из навоза скотинки, «потрудились» славно для пользы нашей. На задворках прилепился дом Булановых, а ниже Куличей. Мысленно обхожу свой дом, хочется пройтись по тропинке, которая попадает в полоску леса, густо усаженной ольхой и осиной. Здесь я летними днями собирал себе сухостой, дрова для костра вечернего. Птицы поют, чирикают, свистят, щебечут на разные голоса. Утрами моего детства они будили и приводили в восторг меня перекличкой голосов, многообразием пения. Неширокой лентой протянулась рощица из смешанного молодняка вдоль мари, а та в свою очередь заканчивается речушкой и озерцами, за которыми «Сахалин», так обозвали ютящиеся на взгорье избы Смалевых, Наумовых, Старовойтовых и Миловановых. Взор за избами осматривает местность поросшую мелким кустарником голубичником, с прогалинами покосов, и упирается в тайгу, которая уже бескрайним ковром уносится на север, в бесконечные свои просторы и без сомнения тайны, прерываемая редкими лесными еланями, да болотистыми марями. У тайги свои законы, которыми попавший, пренебрегать не должен, чтить обязан и прислушиваться к мнению и опыту бывалых людей, не раз я слышал в разговорах взрослых, что вступающий в неё с поклоном и уважением должен был испросить позволения войти у неё… Вот так-то!?

При дорожке пенёк, он недалеко от дома, таких пеньков несколько, разбросанных по огороду, не выкорчевали в своё время их, так и остались. При пахоте приходилось огибать их. Но зато под корнями их обязательно селились мышки, беспокоя нашего Шарика, любил поработать лапами, подрывая норки грызунов. Где-то здесь, на огородах, при загадочных обстоятельствах наша лошадь Майка оставила свой глаз. Я помню, хотя и маленький был, тот момент, когда прискакала домой, а вместо глаза струящаяся кровь и пустая глазница. Отец грешил на соседа, а там, поди знай, как всё произошло. Долго он лечил глаз, спринцевал марганцовкой, мазал мазями, закрывал от назойливых, докучливых мух пустую глазницу… Вскоре у нашей одноглазой Майки появился жеребёнок, этакий стрибунок прыткий. С кудрявым хвостиком и темной гривой… Сколько радости принёс он мне, когда я часами наблюдал за ним, как взбрыкивались его резвые, длинные ножки, подкидывали зад… И через мгновение уже птицей вольной, вихрем неуёмным нёсся по полю, беспокоя свою мать.

Стелется в лощине

Серенький дымок.

Скачет по долине

Белый стрибунок… **

Раздавалось тревожное ржание, клич, зовущий своего непоседу. Со временем вырос наш Орлик, стал главным помощником Отца, да и всей семьи.

3

Я сел на пенёк, не в состоянии убрать волнение ведь сейчас, где-то здесь появятся мои родные, где же они? А вот и Отец вышел из стайки… Вглядываюсь в него, родимого, до боли знакомые черты, взгляд внимательных глаз, сосредоточенность, складка между бровями. Рубашка в полоску, черно-красную, местами с разводами от соли, выступила с потом во время работы. В руках хомут, осматривает его тщательно, отсюда чувствую стойкий конский запах пота, значит, на просушку будет развешивать, взял зачем-то дугу и тоже внимательно осмотрел. На дуге колечко, для закрепления поводьев уздечки, чтобы не мешали коню, когда он мотает удилами и не мотались под ногами. Всю конскую упряжь исправно содержал и всегда вовремя исправлял повреждение, а они случались. Для просушивания развесит на изгородь, а потом возьмётся за покосный инвентарь, посидит подумает, свернёт из газеты цигарку с душистой махоркой, обязательно томской фабрики, затянется долгим вбиранием в себя дыма, крякнет от удовольствия и сплюнет попавшую в рот махру… У меня аж нос вытянулся, чтобы уловить незабываемый запах самокрутки отцовской, любил втягивать выпускающий дым. Чем привлекал меня махорочный запах? Наверное, и ответить не смогу, но в нём был свой, ни с чем несравнимый табачный аромат, запрещённый для меня, а если нельзя, то меня любопытство брало, почему нам детям нельзя? Вдыхал в себя, стараясь вникнуть, в чём его «нельзя» и как его понять… Незабываемы запахи детства!

Мама, вышла из избы, повязывает на ходу платок, косынку беленькую в мелкий горошек, а иногда и в едва различимый цветочек, кричит в дом: «Девки, пора за дело приниматься, работы пруд пруди…». «Девки» высыпают из дома, а к ним и я леплюсь, хотя и не девка, но куда я от них, вечный хвост и надоеда. Говорливые, шебутные, особенно Оля… Валя, белокурая, с завитушками у висков, волосами, нежными и податливыми в прическе, пугливая и осторожная. Оля же в противоположность ей, тёмная, с жесткими непокорными волосами, не боящаяся и беса лысого, спокойно могущая сесть на коня верхом и взять с собою ружьё. Валя ружья боялась, что огня. Оля преспокойно брала лягушек в руки и разглядывала, чем вызывала нескрываемую брезгливость Вали, а чтобы подоводить свою сестру, она приговаривала:

— Можешь в рот вот эту лягушатину взять? — и подносила близко ко рту, словно правда собиралась попробовать на вкус этот французский деликатес, доводя сестру близко до тошноты, до криков:

— Фу-у-у! Гадость какая…, — Валя отбегала от неё… Не всегда так, обе были дружны, любили друг друга, в сей момент, наполненные юностью и неукротимым желанием жить, бегут с хохотом до летней кухни, где Мама затопила печь и стала колдовать над каким-то кушаньем. Присели на чурбачки подле печи, сидят, тараторят, с жаром рассказывают Маме о своём, наверное, интересном… Мама, как всегда большей частью молчит, слушает внимательно, местами вставляет слово своё и опять сосредотачивается на своём приготовлении. Отец с инвентарём покосным застрял, сидит, исправляет, ещё рано на покос, но готовит заранее: «Готовь сани летом, а телегу зимой», — приводит он мне пословицу, в ответ на мои назойливые «почему» так рано. Меня подозвал, чтобы я принёс ему «то», поднёс «это», иначе так и буду задирать сестёр – знает, а так и при деле буду и криков меньше:

— Мама, заберите его, он нам надоел!

Этот, который надоел, и был более всего мне интересен… Он, словно почувствовав чей-то любопытный взгляд, нахмурился, оглянулся на меня и, не видя ничего, стрельнул взглядом в это место. Интересно, не правда ли, встретиться с самим собою. Это что-то из области раздвоения личности, в моём же случае мысленное представление и предположение, наподобие пространственно-временного континуума. Встретились два «я» одной и той же личности, великовозрастной и начинающего жизнь… Лопоухий, вихрастый, резкий в движениях натыкающийся на замечания Отца: «Не горячись, не горячись…», — при этом внимательные серые глаза пытались всё подмечать, запоминать и лишний раз не попадать под упрёки. Уже сейчас вижу в поведении, в едва уловимых лихорадочных движениях возможность совершения ошибок, в них есть элемент экспрессивного, не совсем обдуманного, но не явно выраженного характера, а приглушённого, в этом таилась надежда на анализ и правильный вывод. Это я как-то мгновенно отметил и стал далее наблюдать за поведением и поступками самого себя. Вот сорвался и помчался в стайку… Когда-то раннее, точно так, резким движением заскочил в стойло к коню и по ходу жизни успел дёрнуть коня за хвост – очнулся на руках у Мамы… Реакция коня была ещё более резкая, взмахом задней ноги, он вынес меня из своего стояла в открытую дверь на скотный двор. Это и спасло меня… Болел бок нестерпимо, а вокруг суетились родители и сёстры… Ничего отлежался, с мамиными примочками и компрессами… Хранил Господь, обошлось без последствий… Из стайки принёс Отцу, висящие там уздечки, что-то недоделанное вспомнил он и принялся чинить…

Я знаю, что произойдёт с ним, то есть со мною в жизни и мне хотелось бы приостановить какие-то процессы, что-то изменить, напомнить, предупредить… Поменять какие-то узлы раскручивания судьбы, уберечь от лиха и спокойно отправить в жизнь, не тревожась. Но интересно ли прожить так, заведомо обходя опасности и падения? Кто знает? Теперь знает великовозрастный, но не знает начинающий. Начинающий сполна получит предначертанное и добавит от лукавого того, что совершенно не виделось сейчас, не подумалось бы в мозгах великовозрастного, глядя на этого начинающего жизнь мальчика. Неужели это я? Неужели же всё что было, будет в жизни начинающего?

4

Так я долго сидел и наблюдал свою детскую жизнь. Солнце припекало, сидели недалеко на изгороди вороны и тоже наблюдали. Сновали порхающие воробьи, ласточки высоко носились за возможным кормом, они уже высидели птенцов и теперь работали не покладая крыльев, чтобы прокормить потомство, широко разносилось их щебетание, цвырканье. За спиной слышались покрикивания дяди Мити Еланцева. Скота много, пару коней держал и как только мог управляться со всем этим хозяйством, ведь не раз был раненый, фронтовик, с негнущейся левой рукой. Зачем ему всё это?, но разве посидит беспокойная душа… Рядом с ним дом Незнамовых, там живут братья охотники, где часто бываем мы с Отцом, видим всевозможную дичь приносимую домой после охотничьей вылазки. В этом доме мы провожали в армию одного из братьев Петра, и на проводинах впервые попробовал бражку, ох и здорово шибанула в мозги. Через дорогу, в сторону юга живут Кравченко, у них мой дружок, Юра, одних со мною лет. Бывало, поручали ему приглядывать за младшей сестрой, она была ещё малюткой, и мы вместе несли это ответственное задание. Поди ж ты, помню хорошо маленькую Ирочку, стоящую в кроватке… Рядом с домом Кравченко изба Шорниковых, их строения полуспрятаны кустарниками.

Я смотрю на лесок, свой любимый лесок, тот над которым каждое утро встаёт солнце, я уже не раз писал об этом ежедневном торжестве природы. У этого леска прилепился дом Алейниковых, наших добрых соседей. В лунные вечера над их домом вставал ясный месяц и плыл над домами соседей по небосводу и ойкала загадочная птица, плача и стеная о невозможности задержать его подле себя… От них к нам идёт тропинка, встречаясь с домиком Батаевых. Тётя Поля, низенькая полная, похожая на шарик милейшая тётушка, частый гость моей Мамы и внимательный слушатель какого–либо рассказчика. При этом она кивает головой и постоянно звуком соглашается с говорящим:

— А-а-а… Вон чё-ё, вона оно как?… А-а-а… Ишь ты!?..., — то и дело слышится от неё, — А-а-а… Кто бы подумал?...

Ниже их избы, ближе к нам, наш колодец, с водой холоднющей, пить из которого, так просто, даже страдая жаждой невозможно, зубы ломит и челюсти сводит. И летом стенки колодца обнесены льдом.

Я поднялся, ещё раз оглядел своё родное гнездо, в последствие пепелище, отзвучали песней во мне и легли на сердце слова гения.

Два чувства дивно бли́зки нам.

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам. ***

Как поэт в свои годы мог так тонко прочувствовать глубинную мудрость живущих поколений, у которых и есть что самое ценное, так это «…любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».

Уходить не хотелось… Было желание влиться в гущу бытовых дел нашей семьи, прикоснуться к тем вещам, нехитрой утвари. С каким трепетом и благоговейностью я брал бы в руки каждую вещь, ведь к ним прикасались руки Мамы, Папы, сестёр Мили, Ирины, Оли, Вали и мои, ещё начинающего жизнь, как нежно поглаживал бы каждую, в которую навечно вселили энергию их обладатели. И почему не одну из них я не сохранил? Всё гонял по городам, всё было некогда, всё куда-то звало, а там что? Куда звало? Что было? А всё! и светлые радости и великие печали, и рождение детей и утрата родных, приобретения и потери, новые знакомства и предательства близких… Всё было! Но не печалиться надо, а поклониться близким, друзьям, знакомым, предателям – всем, кто научил чему-то, оставил след в тебе. С улыбкой и чувством благодарности пройти по своей памяти и со светлостью устремиться дальше в жизнь, долгую ещё или уже не очень… Пока писал, вспомнил! Сохранил-таки, тот мамин платочек, беленький, в мелкий горошек, простой, не золотой, но безмерно дорогой, и отцов портмоне, с несколькими листками молитвенника на польском языке. Достаю, поглажу, посмотрю и аккуратно назад положу. Сентиментальность? Да! Это живое чувство, не стыжусь, а если не поймут и не надо…

5

Возвращался другой дорогой, что шла мимо высокой горки посёлка нашего. Зашёл на вершину и осмотрелся вокруг. Весь прииск просматривался хорошо. В стороне, где позже пробежит дорога на Уркан, под леском виднелся ряд домов, дымились летние кухни, за ними кладбище, перед сопкой, а правее строение бани и дом старика китайца, с цветущими маками. Поговаривали, что садил он их для опиума, который курил вместе с махоркой зимними вечерами. Редко, но мы с Отцом заходили к нему и на вопрос «ты зачем сюда ходил?», Отец говорил о предмете своих нужд, в основном это были мази различные, от болей в спине и от прочих хвороб, заработанные тяжёлым ежедневным трудом. Где-то здесь стояли дома Молодиковых, Вдовиных, Хариных, да разве всех могу упомнить, пусть мне простят за забывчивость и память скудную… Внизу под горкой бежала речка с запада, чтобы немногим далее встретиться с другой северной речушкой, вместе как-то веселей и полней бежать на восток, и побегут одна в одной мимо разрезов далее… Через речку бревно брошено и с одной стороны поручни приделаны, не надо балансировать при переходе, не все владеют смелостью без поручней переходить по бревну. Вся пойма речки заросла ивами, а весной заливает её половодье, вода бурлит, кипит мутная и неукротимая, словно сама жизнь, которую часто и сравнивают с рекою. Несёт речка воды вдаль, по местности, сквозь пространство и время, через годы и годы, в муть, отделяющую меня от детства лет...

Наваждение давним прошло… Вновь вернулось настоящее, исчезли дома, строения, мостики. Остались в прошлом крики детей, зов хозяек, призывающих коров, ответное их мычание, ржание стреноженных коней с боталами на шее. Смолк лай собак, отгороженный годами десятилетий, поменялся рельеф местности и пейзаж, прежде милый своей жизнью и детством, теперь опрокинулся в действительность… Уже вечерело, солнце, вечное солнце подкатилось к той стороне, за которой каждый вечер уходило на отдых. Начали блекнуть краски дня, потянуло свежестью… Надо было торопиться, наверное, ждут уже, чтобы отвезти в посёлок. Но ноги на торопливость не слушались, шёл медленно, мысли возвращались в действительность, в голове невольно звучала мелодия стиха, написанного в другом месте и по другому поводу. Строки поэзии, как нельзя лучше, ложились в настроение и состояние после моего броска в прошлое…

Вот бреду я вдоль большой дороги

В тихом свете гаснущего дня...

Тяжело мне, замирают ноги...

Друг мой милый, видишь ли меня? ****

-------------------------------------------

* Крутой – бывший золотой прииск, ныне закрытый, Магдагачинского района Амурской области

** Лев Игнатьев «Белый жеребёнок»

*** Строки из стихотворения Пушкина А.С.

**** Строки из стихотворения Тютчева Ф.И.