Зарегистрируйтесь и войдите на сайт:
Литературный клуб «Я - Писатель» - это сайт, созданный как для начинающих писателей и поэтов, так и для опытных любителей, готовых поделиться своим творчеством со всем миром. Публикуйте произведения, участвуйте в обсуждении работ, делитесь опытом, читайте интересные произведения!

Пучина

Рассказ в жанрах: Мелодрама, любовь, Эротика
Добавить в избранное

ПУЧИНА – 1. (Главы из романа «ЭКСПЕРИМЕНТ) Александр Самойленко Владивосток


Человек – саморазвлекающийся автомат.


М ы у м и р а е м г о р а з д о р а н ь ш е н а ш е г о т е л а, н о н е з а м е ч а е м э т о г о у ж е у м е р ш и м у м о м...


Каких-то три-четыре года назад я как-то вдруг стал замечать, что мир молодых стремительно удаляется от меня. И даже частенько соприкасаясь с этим молодым миром, уже не принимаешь его искренне – всё видишь слишком глупым и примитивным, как в детском саду. Девицы и молодые женщины, даже самого взрослого вида, стали незапоминавшимися куклами, манекенами – с приклеенными прическами, улыбками, с наивными вечными проблемами и разговорами, однообразно повторяющимися из поколения в поколение. И даже в своем среднем возрасте, когда я выглядел совсем уж молодо, когда я мог обманывать молоденьких девчонок, прикидываясь юношей – не выдавая интеллекта и полнейшего знания их женского мира, не рассказывая о количестве бывших жен и детей, да, я мог дурачить их, но не себя.

Стадия размножения прошла. Прожита сумбурная глупая, бурлящая гормонами часть человеческой вселенной. Началась другая стадия – творческая, в сущности, такая же глупая и наивная –соревнование с Богом...


Впрочем, мой средний возраст проскользнул мгновенно – в суточных примитивных работах и дома за письменным столом. И вот уже с острой подсознательной заинтересованностью я присматриваюсь к лицам стариков и с удивлением обнаруживаю, что они вроде бы не такие уж и старые! И даже есть среди них симпатичные. У многих еще неплохо сохранилась кожа, и морщины – не такая как будто страшная штука.

Разглядывая себя в зеркале и замечая едва заметные морщинки, я пытаюсь представить, словно примеривая на себя предстоящее новое лицо: как же всё это будет выглядеть потом, дальше? ...

Я еще не знаю, что не доживу до старости, а умереть, оказывается – это так до обидного просто и обыденно...

Но пока я поднимаюсь по лестнице, радуясь, что я еще могу вот так подниматься, быстро, через две ступеньки. Глубоко вдыхаю прохладный, остро пахнущий морем, осенью и жизнью воздух. Жить, жить, как хочется жить!


Нет, организм не обманешь! Жива, жива еще часть души и мозга, ответственная за женские дела! И не сбить тяжелый приступ одиночества ни творчеством, ни прогулками, ни бутылкой водки с приятелем. Не спасут ни мастурбация, ни видеопорнуха. Мне, самцу, нужна женская биоэнергия и все эти пошлейшие древнейшие мерзопакостные выкрутасы в постели! Мне, писателю, необходимо словесное излияние с самкой, пусть даже ей семнадцать лет и ее умственные способности ниже средних!

И сколько ни философствуй, что ты всё это знаешь и всего было до чёрта, что всё глупо и примитивно... Но работает железа, встроенная Богом иди дьяволам, выделяются гормоны, твой мозг, твоя психика, твоя жизнь, твое творчество – всё, всё крутится на этих невидимых внутренних подшипниках-гормонах, на их недостатке или избытке. И твой жуткий приступ одиночества всего лишь мощный позыв всё того же инстинкта размножения. Да уж и писал ты об этом достаточно. Хватит мудрить! Вот, тебе, кафе «ПУЧИНА». На пару рюмок найдется, а бесплатную рыбку выловишь в этой самой п у ч и н е...


Рыдают скрипка и виолончель. Чья-то музыка, какая-то классика. Красиво? Пожалуй. Лица, лица плывут в сигаретном дыму. Может быть, ей еще рано задумываться о несовместимости красивой музыки с этим кабаком-притоном? И с ней самой? Двадцать лет... Двадцать! Кошмар! Лица-лица... Найти бы одно... Неглупое и... с деньгами. Но таких здесь нет.

О чем она? О несовместимости. Почему жизнь так грязна? А музыка хороша. Наверное, гениальна. Хочется плакать. Но – несовместимо. А эти-то два лысых еврея, ха, наяривают несовместимую музыку на своих несовместимых инструментах в несовместимом притоне для несовместимой публики. Продают себя. И она продаёт. Все продают. Себя. Так или иначе. Там или здесь. За дорого или за дешево…


Почему же тоска и хочется разнюниться? Потому что музыка или … дёшево?! С её фигурой, кожей, фэйсом… Уж она-то могла бы выйти… Да ни хрена! Такая судьба. Карма. Такая ее природа. Да. Вот. Призналась себе. Природа. От нее не уйти. Не могу любить. Жить с одним. Разные, разные… Развлечение. Игра. Хобби. Почти искусство. Природа. «Нет грязи и чистоты в природе. Это всё в человеке», – сказал ей на днях один умник. И всё-таки, она способна на большее. Ухватить бы богатого америкашку…

– Привет, Принцесса!

– Здорово, прынц...

Да, вот жизнь, могла ли она предположить когда-то... Что этот сопливый ссыкун... Не этот, конечно, этот здоров, мордаст и нагл, а еще тот, прежний Димуля-сосед, засовывавший ей под платье по вечерам на скамейке свои потные трясущиеся ручонки... И ведь это ничтожество... Он был у нее второй!

Первый был неизвестный солдат. Вова. Всё, что она знала о нем. В овраге, в кочегарке. Ей тогда так сильно захотелось! Хоть на стену лезь, и она пошла в овраг. А потом Димуля. Почувствовал, что она уже не девочка. И выпросил. Унижался, клянчил. И несколько раз получил... Потом она его отшила. Рыбье что-то в нём. И вот сейчас Димуля – сутенер, вор и бандюга.

– Ну, как делишки насчет задвижки, Принцесса?

– Отваливай-ка, прынц, от меня подальше.

– Нэ понял? – морда у Димули обиженно и сурово вытягивается.

– Со мной провели беседу в милиции. Интересовались тем англичанином, которого вы... Меня видели с ним в гостинице... Он говорит: «Всё прощу, пусть только бумаги мне вернут». Так что сейчас следят за мной, наверное... Смотри.

– Ясненько, – Димуля тут же встал, натянуто улыбаясь и бубня одновременно: «В случае чего – нечаянная встреча с бывшим соседом, отдыхай...»


Димуля юркнул в толпу танцующих – евреев заменили на магнитофонный рок. «Ах ты ж сучёнок вонючий! «Отдыхай». Разрешил...»

Стелла исподволь проследила его путь. Он слегка кивнул в сторону столика в углу, там сидели «кожаные» –жуткая уголовщина. Это они правят городом, а не какие-то липовые власти. Или власти с ними заодно? Или вообще всё наоборот? Эти кожаные – всего лишь исполнители, пальцы на руках, а настоящие «руки», уголовники-бандиты – те, что в кабинетах? Ей не так много лет, но кое-что она видела и поняла: сколько ни грабь иностранцев, ни обчищай квартиры, ни угоняй тачки –больших маклей не будет никогда. А вот этот кабак стоил пятнадцать миллионов. Только за пустое старое помещение. Плюс ремонт, плюс все эти мраморы, зеркала, стойки, бары, кабинки...

Откуда оно всё валится? И вон тех кожаных в углу и всех других по городу накрыть ничего не составляет, всё известно, всё на виду, за час можно... Но они нужны – как пальцы на руках, тем, в высоких кабинетах. А милиция ловит неорганизованных лохов... Для отчетности. Вон, у окна сидят Кылин и Голыш... Брр! На каждом из них десятки, а может и сотни трупов!

Жуткая, заколдованная страна! Скорей бы свалить из нее! Ей всегда и везде страшно. Она только делает вид, что смелая. Она боится всех этих молодых злобных дебильных рож. Преступники. Импотенты и садисты. У них «крыша» едет. Наркоманы. Ее здесь пока не слишком трогают, заставили наводить на состоятельных иностранцев. Сволота.


Нет, ее привлекают мужчины, понимающие в сексе. И в жизни. Ласковые. Но где их взять? Здесь их нет. А этого козла, Димулю, она подняла. Именно. Тогда еще. Потому что все, кто переспал с ней однажды, поднимаются. В собственных глазах. Са-мо-ут-вержда-ют-ся!

Еще бы. Ведь она – сексоидеал. Она – редкий камень! Вместе со своим великолепным телом и фэйсом она отдает еще что-то. Может, какую-то особую энергию? Которая зовется просто: неповторимые секунды ее драгоценной улетающей молодости! А сама – теряет, теряет... Кто оценит ее в дебильной стране? Вот эти что ли сопливые олигофрены?


Стелла незаметно поводит глазами. У стойки торчит горилла Алик. Помимо различных вечерних обязанностей у Алика есть и такая: охранять сидящую за столиком с табличкой «Администратор» очередную девицу. Сейчас Алик охраняет ее. Если кто-то подойдет к ней и усядется рядом, не взирая на солидную табличку, и если этот кто-то не понравится ей, тогда она уберет свою сумочку со стола и поставит ее на пол. Тут же подойдет Алик и кое-что шепнет самонадеянному болвану. Этого достаточно, чтобы через секунду болван испарился из кабака.


Стелла двигает свой прекрасный и невинный взор – да, вот так ей сейчас очень хочется – прекрасный и невинный взор! – далее, на рядом с Аликом сидящего за стойкой чудака.

«Ну-ну, раскатал губищу! Торчишь с одной маленькой рюмочкой и пустыми кармашками цивильного пиджачка. Таращишься уже полчаса. Т а щ и ш ь с я от меня...»


Она давно чувствует его ВЗГЛЯД. Взгляд для нее – всё. Струя энергии, которая льётся из глаз, может рассказать ей о мужчине главное: какова его мужская сила, жесток он или добр, щедр или жаден, умен или глуп, по душе ли ей придется...

Этот взгляд ее грел даже издалека. В нем не было особой мужской силы, в нем совсем не было денег, в нем была отталкивающая ирония и превосходство ума и, наверное, возраста, в нем было пренебрежение интеллигента, но всё-всё перевешивало в этом взгляде – ПОНИМАНИЕ и... ЖАЛОСТЬ! И с т и н н а я ЦЕНА ее молодости и внешности. Только он один здесь знал её н а с т о я щ у ю цену! Потому что он умудрён и стар. На вид лет тридцать или двадцать пять. Но ее не обманешь. Нет ни морщин, ни седин, стройная юношеская фигура и подчеркнутая молодая небрежность в одежде – тщательно продуманная. Но ее не обманешь! Взгляд, а в нем чуть ли ни отцовская нежность. Что-то знакомое-знакомое. Наверное, она его где-то видела раньше. Или – в з г л я д?

Красивым лицо становится только н а п о л н е н н о е. У него такое, не пустое. Она слегка, р о м а н т и ч н о улыбается ему. И смотрит на Алика. И незаметно подмигивает. Тот понимающе-противно ухмыляется. Что-то говорит красавчику. Тот глотком опорожняет рюмашку и достаёт тощее портмоне.

Сейчас будет жест! Точно. Берет у бармена бутыль шампанского и два бокала. Мой маленький! Эта бутыль стоит здесь!... Будешь месяц голодать. Но если и жест, то дорогого стоит. От души. Жесты делают и кооператоры-спекулянты. А этот – мужик-работяга. Продает свой труд – руки или мозги. А от купи-продай, «бизнесменов» её уже стало поташнивать. Гермафродиты безмозглые. Мужик должен быть мужиком. Дело делать. Создавать. Мужик и в постели мужик. А эти...


Если бы она уже умела уходить дальше в своих рассуждениях, она бы пришла к мыслям-инстинктам, которые сказали бы ей, примерно, следующее: мужчина-делатель, умеющий сам сделать стул, написать картину, книгу и так далее, потому всегда ближе женскому самскому инстинкту, что выходит из начального прошлого, из мужчины-охотника, добытчика, строителя. Действующий мужчина-делатель – это показатель его психического и физического здоровья, его умственной зрелости и половой силы.


И еще, если бы она могла мыслить социальными категориями, она бы некоторую часть молодых спекулянтов и прохиндеев поняла и даже оправдала, так же, как прощала она себе свои грехи... Потому что когда тебе двадцать и даже двадцать пять, но у тебя еще нет зрелого ума, образования, профессии – так уж сложилось – от природы или обстоятельств, но есть молодое тело, которое нужно питать и одевать, и куда-то пристроить на жильё. И никаких перспектив впереди! Когда-то еще выучишься, когда-то освоишь профессию и будешь хоть что-то зарабатывать, когда-то у тебя будет своя квартира – если будет в этой нищей поганой стране когда-нибудь вообще! А жизнь – вот она, сейчас! молодость капает и выкапывает по дням, по часам. Мимо проезжают чужие импортные машинки, мимо шагают чужие длинные ноги в капроне. И единственный способ жизни в этой говской стране: с волками жить – по волчьи выть... А эти культурные разговорчики о душе, о Боге, умных книгах, а-а! Что с них толку? Ими сыт не будешь. Это потом, когда-нибудь, когда будут деньги...


Но человек – это то, что он знает. И потом, от пустоты жизни, голова превращается в кучу дерьма...

Стелла не умела еще доходить до мыслей-инстинктов и социальных обобщений. Но она уже умела сравнивать. Имела опыт. С мужинами-созидателями ей было куда интересней. И в постели, и в разговоре. Они для нее – еще загадка. Другой уровень. В них многое от отца, которого она... так хотела когда-то. А пацаны... Здоровые, широкоплечие, качают мускулы. Но они п у с т ы е, оболочки, заготовки к мужчине и не более. С ними очень скучно.


Идёт... Мой маленький! Вытерпел Алика, его разрешение...

Я вытащил портмоне, молясь всем святым – только бы не опозориться, только бы хватило на пузырь шампуни! Что будет дальше – ни работы, ни денег, а... черт с ним! Фу, хватило! Двести восемьдесят бутылка. Плитка шоколада – сто двадцать. Обойдемся без него.

Приступ одиночества. Давно не было бабы! В последний раз полгода назад. Выпил с приятелем, гася очередной приступ одиночества, шел домой. Остановила юная пьяная дама. Попросила проводить. У нее оказалась бутылка коньяка. Проводил ее к себе. Девятнадцать лет, огромная грудь. Наградила грибком. Лечил потом пихтовым маслом... Полгода назад. Предстательная разваливается. А дальше – импотенция, рак, смерть... «Нужны регулярные половые акты», – открыла новость молодая шарлатанка-уролог из поликлиники.


ВЗГЛЯД: потому что на уровне биотоков, а чёрт какие там био хотя.. опережаешь поле времени я вижу её она... мы... роденовский поцелуй переплетенье тел в ночи... с проституткой. «Ты меня любишь, лепишь, творишь, малюешь! О-о, это чудо! Ты меня любишь!»

Нужно только очень поверить. Захотеть. П о с л а т ь с и г н а л. Верь. И сбудется.

ТЫ БУДЕШЬ МОЯ! СЕГОДНЯ! – С И Г Н А Л.

Большая часть жизни состоит из абзацев, которые уже написал. Да, когда-то моя живая жизнь постепенно переплавилась в тигле мозга, перелилась на бумагу и застыла там в виде афоризмов и философских абзацев – в рассказах и повестях. И меня, автора, меня, человека, в реальности уже почти не существует. Фокус, как и с любым чего-то стоящим писателем, когда в сущности, всё равно – жив автор или давно умер: вот есть бумага и всё то, что автор смог из себя на нее выжать, а остальное – животный быт, никому неинтересный.


Я уже не нужен этой реальности, все абзацы я написал, а новых не предчувствуется. За какую бы ниточку-мысль я ни потянул – всё уже было у меня, и об этом писал, и о том. Все истины, висящие в воздухе, выраженные кем-то и не выраженные, я притянул к себе и перенес на бумагу. Так мне кажется. Нет новых абзацев и значит нет предощущения новой жизни.

А дальше – тишина? Но рано, рано еще! Еще хочется повторять – уже не в жизни, а на бумаге, потому что творчество – самое сильное удовольствие, наркотик. И нужно насильно заставлять себя жить жизнью живой, держаться, быть здоровым, чтобы потом получать удовольствие – на бумаге...


Но я уже предчувствую гибель страны, гибель культуры, ненужность искусства и творчества. Я еще не знаю, что этот бывший концлагерный строй вот-вот логически перетечет в нечто еще более варварское и изощренно-подлое, где писатели будут не нужны вообще, даже назначенные КГБ-ФСБ, а самыми уважаемыми профессиями станут лавочники и убийцы.

Этот начинающийся пир во время чумы висит в воздухе, но мне нет места даже на сей смертельной пьянке – потому что нет денег.

Интуиция говорит мне: всё. Надеяться не на что. Интеллект на планете проиграл. Пришло время маскультуры. То есть, время массового бескультурия. Время дебилов.

Но тело не хочет умирать, еще требует жизни...


– Добрый вечер, – говорю я, вполне осознавая глупость своего присутствия в уголовном (но других-то в этой стране уже нет!) притоне и вот это очень сомнительное приключение с красивой дорогой проституткой.

Но девочка великолепна! Не знает себе цену? И в молодости, пожалуй, у меня таких не бывало. Или забыл уже? Есть в ней еще нечто... В з г л я д?

- Добрый вечер. Вы не против, если... Если я... «Совсем одичал за письменным проклятым столом!»

– Ну садитесь, раз пришли, да еще так крупно потратились. Зря вы. Здесь же грабёжь, – говорит она просто, подбадривая в эти всегда трудные первые мгновения знакомства.

Я с облегчением убеждаюсь, что не ошибся, что она не против моего присутствия, и что я не нарвусь здесь на хамство и грубость. А среди нынешних красоток эти качества процветают: как же, они единственные и неповторимые, и будут цвести вечно... года два-три.

Улыбаюсь пошире и уже хочу автоматически-пошло переспросить: «Зря?...» – с намеком, но вовремя останавливаюсь и рубахой-парнем откровенно признаюсь и на всякий случай, чтоб у нее не возникли иллюзии насчет моих карманов). – Да, на плитку шоколада не хватило.

Сажусь напротив, покосившись на табличку «Администратор». Всё-то у них здесь обкатано-продумано. Вот и громила-вышибала не обманул, сказал: «Иди, мужик, девушка скучает». Но карманы моего вельветонового пиджака пусты, и это подлое обстоятельство ярко светится большими неоновыми буквами на моем лбу!


Т р у д н о с к р ы т ь н е т о, ч т о е с т ь, а т о, ч е г о н е т...


В чём же расчет у нее?

Не тороплюсь суетливо разливать по бокалам шампанское – бутылка уже открыта барменом – держу паузу.

Внедрившись в пространство её дыхания, запаха духов, шампуня, тела, в область её воздушных вибраций-колебаний, теплового излучения, гравитации, биотоков, телепатии и всего остального непознанного, внедрив в о к о л о е ё пространство своё – со всеми собственными параметрами, я за две-три секунды пытаюсь приучить и даже слегка приручить два о к о л о п р о с т р а н с т в а, не уничтожить их спешкой и пустотой слов.


И она не суетится. И она держит паузу, медленно расстегивая сумочку, доставая плитку шоколада и одновременно тайком оглядывая лицо во вделанное в сумочку зеркальце.

Я замечаю, что она осматривает свое лицо – вечный жест вечной женщины – и она замечает, что я заметил, и оба мы еще более почувствовали, что наш предварительный в з г л я д был пророческим, что он нас соединил, пусть не надолго, пусть на одну ночь, но она нам предстоит. Может быть... Если не помешают те кожаные из темного угла. Ведь каждая свобода всегда весьма относительна, как и жизнь, и всегда может быть грубо и неожиданно нарушена или грубо и неожиданно прервана...


Поэтому, пауза паузой, но достав шоколад и как бы невзначай, скромно произнеся: «С шоколадом у нас проблем нет», – девушка разломала его в бумаге и развернула, а я улавливаю ее незаметную спешку и понимаю, что с эдакой супердевочкой сидеть здесь небезопасно. Это не в Америке на Бродвее в три часа ночи. Здесь –дикая Россия, последние дни власти моего дяди Миши Горбачева, то есть, полнейшее безвластие, начало разгула беспрецедентной преступности, которая вскоре расползется по всей планете...


И я разливаю шампанское. И в тот миг, когда вино, искрясь и бурля пузырьками заполнило стекло – как жаль, что не хрусталь! опять зарыдали скрипка с виолончелью!

Как кстати! Потому что для женщины, даже если её и считают блядью, очень важен момент к месту! Шампанское, непонятная несовместимая музыка и напротив – непонятный несовместимый человек. Из другого времени. Может, из времени этой классической музыки? Ну нет! Не такой он древний. Ни единой морщинки. Совсем юноша. Возраст – только в темных глазах. Опыт. Когда она уедет в Штаты, она выйдет замуж вот за такого. Похожего. Но богатого…


Стилизованная сороковая симфония Моцарта в темпе аллегро, и в этой вселенской вечной музыке я смотрю на ее простые вечные женские ухищрения – понравиться, и каждый новый миг рядом с ней прибавляет мне мужского, от нее идут осязаемые токи чувственной юной самки! Я не могу смотреть на нее в упор. Она ослепляет мой возраст своей молодостью и внешностью. Я забываю, что мне самому не дают больше двадцати пяти – ведь возраст внутри нас!

Косметика и очень дорогая, особенно по нынешнему времени инфляции одежда, придают ей нестерпимый блеск и обычную иллюзорную женскую многоопытность, словно не я, а она старше на двадцать лет.

Не могу смотреть я и на ее ноги, почти полностью открытые. Чёрное короткое серебристое декольтированное платье и ноги в чёрных, каких-то необыкновенных чулках или колготках. Т а к и х ног не бывает, но т а к и е ноги у нее. Я и не смотрю туда, потому что то мужское, что растет во мне, может вырасти слишком быстро...


Но мне жалко ее до слёз! Как пошло – «жалко до слёз». Жалко до всего объема Вселенной! Только так и не меньше. Так я ощущаю после первого бокала шампанского и той рюмашки водки у бара.

А она почему-то лишь слегка пригубила. Почему? Какие-то планы?

Жалко, потому что эту прекрасную молодую внешность не удержать – песок сквозь пальцы! Никакими диетами и гимнастиками. Молодые женщины – мгновенно вянущие цветы. Сколько их состарилось на моих глазах!

Жалко, что она не появится на обложках журналов и на экранах. А если б и появилась? В каком виде? И что толку – всё преходяще, смертно. Не востребовано и не оценено. Бесконечный морозный рисунок на оконном стекле... И я ничем не смогу ей помочь. Ничем. Также, как никто не сможет помочь не умереть и мне.


Жалко. Так ощущал я после второго бокала, слегка подвинувшись к ней и все-таки искоса поглядывая на ее невозможные ноги.

Но главное! Они инопланетяне – с разных планет-времен! Она не знает того, что знает он. Нет, не жизнь, не ее внешнюю... Стадии-возраста, переключения реле, болезни, смерти, прикосновения к Богу и Космосу...

Женщины – они только к климаксу, к пятидесяти-шестидесяти начинают что-то понимать. Не все, конечно. Как и не все мужчины. Вот эти молодые люди с пьяными пустыми или злобными глазами. Их тоже очень жаль! Уж он-то знает, как неопределенно, мелко и темно сейчас в этих стриженных головах!


Давно ли и сам... И не все они выйдут удачно из пикирующей в н и к у д а молодости. Как жалко!

Эта несоединимая пропасть – ВРЕМЯ!

Я, разумеется, постараюсь ее завуалировать, так, как замаскировал свои сорок три: седину – хной и басмой, лицо – слегка кремом и пудрой, стареющие клетки организма – гимнастикой, десятикилометровыми пробежками и диетой.

Но как жалко... этой бессмысленной жизни – гигантского жестокого обмана! Об этой жалости я ей и говорю, пытаясь говорить понятно для ее возраста. Но она сейчас в фазе бессмертия, мои слова – пустой звук.

– Чем ты занимаешься? Как добываешь хлеб свой насущный в эти трудные времена? – прерывает она, исподволь оглядывая зал. Иностранцев нет. Только группа китайских туристов зашла. И еще она думает, что этого чудака, Александра, – они уже представились друг другу и, конечно, он сказал: какое у тебя красивое имя – все они так говорят, – она видела где-то когда-то, даже как будто неоднократно. Хотя, есть такие люди, глядя на которых кажется, что они обязаны существовать, что этот мир невозможен именно без этого человека...

«Но зачем мне всё это? Он слишком говорлив, вся сила у него уходит, наверное, в слова. Много таких, желающих поговорить. Он ласков, с ним интересно, совсем другой уровень – не то что пацаны, а кармашки-то, однако, его пусты... Но внешность... да... Даже его обидная жалость не обидна. Куда бы мы с ним могли двинуть? К нему? Ко мне?»


– Так чем же ты занимаешься? А?

– У меня стыдная, позорная профессия. Я каждый день насилую. Себя.

– О-о, заинтригова-ал! – в её «а-ал», с хриплым смешком из приоткрывшихся свежих губ вылетают, да, все-таки вылетают и непроизвольная ироничная насмешка над моим скрытым возрастом, и неверие в мои возможности, в потенцию...


Пока я не смог переломить естественные дурацкие границы хода человеческого времени и подавить волю этой девочки с идеальным кукольным, пусть и с некоторым сексуальным опытом, лицом уже не ребенка, но еще не совсем полноценной, не рожавшей женщины. Она берет верх надо мной, не совершая никаких усилий. Потому что лицо каждого – фотография на пропуске в определенный возрастной мир. Соответствуешь – проходи в нашу вселенную, мы будем взаимодействовать с тобой на полном серьёзе. Не соответствуешь – иди ищи своих! А с тобой мы можем чуть-чуть пообщаться, шутя, сквозь зубки...

О моем истинном возрасте, она, конечно, не догадывается, но интуиция...


Когда-то, когда он был такой же молодой и даже позднее, далеко за тридцать, он, вот также, как Стелла сейчас, гипнотизировал женщин без малейших усилий. Он п р о с т о смотрел на них, п р о с т о разговаривал, п р о с т о улыбался. И они, часто в первый вечер знакомства, предлагали ему, наивные, кто что мог: руку и сердце, машину, дачу и полное родительское содержание, или единственное достояние – юное тело.

В школе, в выпускном, к нему приставала учительница, а два класса, десятый и одиннадцатый, прекрасный пол, разумеется, заключили пари: он будет гулять с девочкой только из их класса. Но в школе он был еще стеснительный лопух. Тогда еще не изобрели видеомагнитофон, а по телевизору демонстрировались два советских телеканала...


Платонически-неопределенная влюблённость в одноклассницу, из тех любовей-болезней: со стихами, мыслями, новыми мироощущениями, с неслучайными прикосновениями к ней, с тяжелой пульсирующей головой и напряженным членом, когда он смотрел на нее, на ее открытые специально для него ноги – она сидела впереди, с истекающей половой истомой, когда она, хотевшая его не меньше, обхватывала его вытянутую под партой ногу – ботинок, своими ногами, и прижимала и гладила...

А ночью – приятнейшие непонятные поллюции, а утром – мокрые скользкие трусы. Э-э, если бы он умел использовать тогда свое лицо!


Лицо. Или морда. Или харя. Лицо состоит из... Из чего? Из щёк. Из подбородка. Из носа, лба, губ. Из бровей, переносицы, ресниц. Ещё: виски? разнообразные волосики или их отсутствие. Еще: гладкая кожа, прекрасная, ласковая, бархатная, идеальная, нежная... или: угри, одряблости, морщины, родинки, бородавки, складки, борозды, опухоли, шрамы...


А глаза?! глазки! глазёнки! глазоньки! Блюдца. Тарелки. Зыркалы. Моргала. Карие. Чёрные. Как бирюза. Синие как небо. Как море, как васильки! Большие. Круглые. Квадратные. Удлиненные. Запавшие. Раскосые. Выпученные. Развеселые. Прищуренные. Зажмуренные. Косые. Пьяные. Трезвые. Опухшие. Одуревшие. Маленькие свинные. Зеленые кошачьи. Красные собачьи. Бешенные. Сонные. Бездонные. Колючие. Гипнотические. Злые. Добрые. Сексуальные. Масляные. Подленькие. Серые стальные. В крапинку. Сияющие...


А нос?! Носик! Носярник! Носюгальник! Нюхало! Сопливчик, шнобель, рубильник... Острый, ехидный, прямой, римский, сизый, красный, прыщавый, фиолетовый, облупленный, утиный, орлиный, крючком, горбатый, курносый, вздернутый, картошкой, унылый, вислый, толстый, тонкий, плоский, и ...

А лоб?! Лобик?! Скошенный, узкий, широкий, белый, морщинистый, высокий, гениальный, медный...

А реснички?! А бровки? А губки, зубки, язычок, ротик? А щечки, щёчки-то! Бодрые, бритые-небритые, гладкие, упругие, пухлые, мягкие, тугие, розовые, румяные, обвислые, наливные как яблочки, надутые как у бурундучка...


Лица бывают разные – прекрасные и безобразные. И в промежутке.

Лицо может быть красивым. Красивым по частям или в целом. Красивым-интеллектуальным. И красивым-безмозглым. Красивым-подвижным-открытым-артистичным. Красивым-маскообразным-самозамкнутым-нарцистичным. Красивое лицо – такое, на которое хочется смотреть еще и еще.


Ч е л о в е к к р а с и в, к о г д а п о м н и т об э т о м.


Лицо может быть: весёлым, великолепным, вульгарным, воображаемым, восковым, вредным, великим, важным, властным, великодушным, величественным, высохшим, верным, вот таким...

Грустным, грозным, гениальным, глумливым, гадостным, гадливым, глупым, горестным, грешным, геройским, главным...

Постным, потным, поганым, пожилым, похожим и непохожим, плаксивым, пьяным, простым, пакостным, похотливым, пухлым, парализованным, придурочным, приукрашенным, плоским, правдивым, преневозможным.

Заспанным, затасканным, затрапезным, замученным, злым, злобным, злющим, знакомым и незнакомым, задумчивым, загорелым, затравленным, заинтересованным, здешним...

Озабоченным, озадаченным, одураченным, охваченным, отстраненным, одухотворенным, отъевшимся, отрешенным, отжившим, отстрадавшим, околпаченным, обезумевшим, опьяненным...

Тупым, толстым, таким, тяжелым, третьим, тонким, трогательным, тронутым, тошнотворным, тревожным, трагическим, тусклым, тягостным, тоскливым, талантливым, тихим, топорным, тяпнувшим, транссексуальным...

Равнодушным, ревнивым, разбойным, раскованным, рыжим...

Жестоким, жестким, жуликоватым, жующим, жирным, желтым, жалостливым и безжалостным, жадным, жлобным...

Надменным, неласковым, ненавистным, неординарным, необыкновенным, необычным, невзрачным, неприкаянным, надоевшим, нездешним, нажравшимся...

Странным, сумасшедшим, смелым, свекольным, сонным, скотским, садистским, сволочным, сморщенным, старческим, самонадеянным, соленым, сладким, сияющим, солидным, светлым, смирным, смиренным, смущенным, смуглым, совращенным, следующим...

Кретинистым, дебильным, добродушным, добропорядочным, довольным, ласковым, ленивым, любимым и нелюбимым, участливым и безучастным, хитрым, хорошим, хреновым, худым, мечтательным, широким, узким, белым, холодным, красным, черным, желтым, артистическим, аппатичным, конопатым, малиновым, умудренным, узнаваемым, абвгдж, првлхтсё, ь, ъ, §, +, –, 1,=, %, _, :, «, ;, ; …


Се человек.


В с а м о м к о н ц е: Страшные. Зеленые. Синие. Обезображенные. Жуткие.

Бывают в жизни лица подставные и фиктивные. Гражданские. Частные. Государственные. Инкогнито. Неприкосновенные. Сопровождающие. От лица и по поручению которого. Уклоняющиеся от ответственности и алиментов. Подозреваемые. Преследуемые законом.

Есть лица непривлекательные, некрасивые, неприятные, хищные, отвратительные, уродливые, безобразные.

Лица испитые, извращенные, нахальные, наглые, уголовные переходят в: рожи кривые, морды, которые кирпича просят, хари поганые.


Е с л и ч е л о в е к к а ж е т с я п л о х и м, т о н а с а м о м д е л е о н е щ е х у ж е.


Лица. Личики. Личонки. Лиценята. Мордочки. Мордашки. Мордуленции. Морды. Рожицы. Рожи. Харьки. Хари. И дальше, и везде, и привсегда.

Ой, сколько нас лиц, рож, морд и харь! Черепа, черепушки, черепки! Объёмные химические изображения на странном экране – Земля...


Кино идет. Идет кино. Давно идет. Идет давно. Нас кто-то крутит. Наш бесконечный сериал. Что дальше будет? Счастье – если сам себя сыграл. Кино идет. Идет кино. Какой конец? Не всё ль равно? О чем сегодня лишь мечтаем, мы в фильмах будущих талантливо сыграем.

Кино идет. Идет давно. Крути механик свое кино...

Лицо? Зеркало души? Лицевая, внешняя часть мозга. Датчики компьютера: слух, обоняние, вкус, зрение. Глаза – объективы мозга.

Если наблюдать толпу со стороны – кучка переминающихся на двух ногах-органах существ с одинаковыми небольшими плоскими пятачками-лицами. Для инопланетян с другой формой жизни наши лица одинаковы и безмолвны. Что мы узнаем по лицу муравья или пчелы?


Но мы, вдоволь понаошибавшись, обманувшись, разочаровавшись в определенных лицах или, наоборот, в некоторых необманувшись, утвердившись, уверившись, – к скольки-то годам научаемся читать по лицам. Плохо или лучше. Более или менее.

И пытаемся управлять собственным лицом, скрывать его, маскировать, вуалировать, играть им.


Е с л и в ж и з н и м ы н е а р т и с т ы, з н а ч и т, в с е в о к р у г п ы т а ю т с я с т а т ь н а ш и м и р е ж и с с ё р а м и.


В живой натуральной жизни мы в конце концов научаемся читать по лицам. Но еще раньше – мы постигаем индивидуальное излучение лица-мозга, которое кто-то назвал музыкой лица.

Действительно, не по носам же мы отличаем друг друга! Их слишком много похожих, как и остальных наших органов-датчиков. Особенно похожи лица-типажи. Оттого ли, что их жизненные судьбы совпадают и их лица стали похожими, или оттого сложились именно так их жизни-судьбы, что у них вот такие о п р е д е л е н н ы е лица?

Лица садистов-убийц очень похожи. Как и всяческие личины мошенников, прохиндеев и жуликов. Как схожи лица у карьеристов. Политиков. Подонков. Бабников. Весельчаков. Развратных женщин и затасканных проституток. Но у каждого, самого наитипичнейшего, есть своя «музыка» лица. Или – скрежет железа по стеклу...

В жизни они, эти «музыки», хорошо видны. Излучение мозга. По нему и ориентируемся.


Но попробуй, перенеси излучение на бумагу! Сотвори-ка из описаний носика, глазок, бровок индивидуальную симфонию выражения – общего или мгновенного! Бесполезно. Невозможно.

Не потому ли мы так любим, уважаем и обожаем великих артистов – за их поразительное умение перевоплощаться в различные типажи, быть такими, какими они желают – хотя бы на сцене или экране?

И не потому ли так часто достигают жизненных успехов граждане, у которых немного ума и таланта, но много божьего артистического дара?


Глазки, носик, ротик. Огуречик. Вот и вышел человечек...


Л и ц о – з е р к а л о д у ш и, в к о т о р о м о т р а ж а е т с я ж е л у д о к.


– Заинтригова-ал...

И ухнула в полсекунды вселенная человеческого лица! Что осталось от моего прежнего лица? Лишь отражение былого. А что останется?... Но мне давным-давно надоело мое медленно изменяющееся лицо. Мне нужно поделиться с кем-то своим лицом. Когда-то лицо было для меня главным. Сейчас – главное само излучение мозга, а лицо – лишь средство для вступления в КОНТАКТ с другим излучением...


Когда-то, когда женщины на всем скаку останавливались и с изумлением смотрели на мое лицо, как я сейчас смотрю на лицо этой девочки-шлюхи – еще достаточно невинной на вид, я неоднократно задумывался – что в нем, в моем лице, такого притягательного? Молодость, энергия, здоровье, потенциальный слой предстоящих лет?

Но здоровья не было никогда. Женившись в первый раз в двадцать лет, по глупости и неопытности я надорвал и без того слабое от природы сердце. В двадцать четыре, когда сердце отказало и случилось что-то вроде инфаркта, и всё-то на ногах, без малейшего лечения – советская медицина самая бесплатная в мире, с чем пришел, с тем и ушел! лицо мое наоборот расцвело как никогда, и женщины цеплялись ко мне, как репейник к собаке, а мне приходилось отказываться от них.

Какие там женщины – я ходить в то время мог с трудом! Но еще необходимо было и работать – в самом низу, в самой грязи... Однажды, после того, как я потерял сознание и упал на улице, я пришел в поликлинику, к терапевту – кардиологов в то время в советских поликлиниках не существовало, впрочем, как и сейчас.

В кабинете была молоденькая врач, ровесница. Красивенькая-красивенькая. Мы сидели и любовались друг другом. Возьми и начни я ее целовать, и она тут же, в кабинете, отдалась бы мне. Но я сидел и жаловался, говорил, что вот, на днях сделал кардиограмму и нормальная кардиограмма, а вчера потерял сознание на улице и было очень плохо, не помогал и валидол.

Но она мне не верила, она верила моей ослепительной внешности, она верила своим играющим юным гормонам, она дала мне свой домашний телефон, она хотела меня прямо сейчас, но я знал, что сердце мое в данный момент так слабо и плохо, что лопнет, если я возьму ее только за грудь...


Но бывало, что я проигрывал соревнование с другими парнями. Когда с работы насильно посылали на сельскохозяйственные работы в деревни, то там, в скоплении городских дев и юношей, как правило побеждало не лицо, а мощность рук, ширина плеч, наглость, разбойность, уголовность. Там моментально просыпались древние животные инстинкты, и начинал действовать закон тайги и джунглей, тем более, что местное молодое население, без каких-то там метафор и аллегорий, в буквальном смысле являло из себя дикарей.


Утрачивало свою магическую притягательность лицо и тогда, когда я накачивал здоровье и пытался компенсировать и наверстать в короткие сроки долгие месяцы прострации и болезней: пил, таскался за бабами... Бывали, бывали такие периоды в жизни, и неоднократно.

Но чем здоровее я себя чувствовал, чем больше обращал внимания на противоположный пол, тем более этот самый пол шарахался от меня в те периоды. Потому что лицо мое становилось обыкновенным, высвечивая излучение пошлости и безмыслия.


В чем же загадка любого лица?

Может быть в том, что точка настоящего – совсем не венец всего Прошлого, которое позади каждого сиюсекундного мгновения. Настоящее – это точка, где встречаются потоки в р е м е н и: из Прошлого и Будущего. Так же, как в вещих снах нам дано уходить в Будущее, так и из точки настоящего можно смотреть назад и вперед.

Да и существует ли оно, это самое в р е м я, заключенное несовершенным трехмерным человеческим мозгом в будильники и календари? Или есть лишь одна видоизменяющаяся материя, одно непостижимое нами мгновение?

Как память старого человека может вдруг стать совсем молодой, когда он вспомнит один из мигов, из тех, из которых состоит наша вторая, п а м я т л и в а я жизнь. Он оживит глаза матери или любимой, он заново сотворит цвета и запахи одной секунды, он ощутит себя в том мире и пространстве, которое давным-давно изменилось или исчезло, если верить придуманному людьми времени, и которое всё-таки г д е - т о существует!


Лицо человека – это и есть точка нашего Настоящего, фокус пересечения человеческого Прошлого и Будущего.

Может быть, те умные и красивые книги, которые я написал, и отражались на моем лице когда-то, е щ ё ненаписанные тогда, но уже из Будущего притягивавшие к себе чужие взгляды?

А сейчас, не имея денег, мне приходится использовать остатки своего лица, излучение мозга и гипнопотенциал, чтобы высветить молодую глупую темноту в голове этой девочки и утащить к себе на ночь. Мне необходимо – как воздух! в д о х н о в е н и е, мне нужно подзарядиться молодой энергией! Мне нужно успеть дописать этот роман – наверное, всё, что мне остаётся в этой жизни...

Но хорошо ли брать бесплатно у гетеры? Ведь денег нет и дома...


– Заинтригова-ал... Насилуешь себя? Это – онанизм? Ты сдаешь сперму? Граммами? Милиграммами?

– Нет, я ее вообще не выпускаю из себя, она бьёт мне в голову, и я пишу книги.

– Книги? Что, серьёзно?

– Да.

– Наверное, какие-нибудь научные? Математические?

– Разве я похож на т а к о г о?

– А какие же?

– Ну, книги бывают разные... Фантастические, реалистические, юмористические, детективные...

– Какие же пишешь ты?

– А вот всё, что перечислил.

– Разве так бывает? Чтоб один писал в таких разных... как это называется... жанрах?

– Очень редко, но бывает.

– А я почему-то представляла себе писателей ... таких стареньких, седеньких, лысеньких, ха-ха.

– А советские писатели в большинстве такие и есть. Средний возраст их Членария – семьдесят лет.

– Что ты написал? Скажи, может я что-то читала.

– Вряд ли. Тиражи моих книг небольшие, от пятнадцати до пятидесяти тысяч. Для нашей страны это... Они не дают мне бумаги.

– Они? ...

– Власти.

– Сволочи.

– Точно.

– Ну а все-таки. Ты не назвал ни одной книги.

– Ну, книгу юмора-афоризмов, например. «Сизифов труд» называется.

– Н-нет, не слышала.

– А такое выражение: «Чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за большие деньги», – слышала?

– Конечно. Там еще продолжение есть: «А чего нельзя сделать за большие деньги – можно сделать за очень большие деньги». Но это же народная пословица?

– Нет, я написал это десять лет назад. В «Крокодиле» публиковалось, в «Собеседнике», потом использовалось на центральном телевидении и «Мосфильме». После чего и стала фраза народной...

– Да? Здорово. А... покрупнее произведения есть?

– Сколько угодно. Вот, недавно книга прозы вышла. «Арабское танго» – повести, рассказы. Книга фантастики – «Переход»...

Я перечисляю свои литературные достижения, наблюдая выражение ее глаз. Нет, почти не действует. Так, легкий, небольшой интерес. Подумаешь, писатель! Она-то хорошо знает всему цену. Слышала, конечно, что в Стране Дураков и писатели шарлатаны и продажные дураки, а сейчас еще – и с пустыми карманами. Вот здесь, у каждого «кожаного» спекулянта или бандита в кармане за один день больше, чем у него, писателя, за все его книги, над которыми он корпел годы...


Действительно, меня не публиковали и не собирались публиковать, мои произведения считались ярыми антисоветскими и запрещались КГБ. Хотя, конечно, не было в них ничего антисоветского, никакой пропаганды и обобщений. Я в то время и не умел обобщать на политическом уровне, не знал многого и не понимал. Я лишь писал со своего дна, с позиции рядового пролетария, рядового жителя этой страны. Писал о простой жизни, пытался найти в ней смысл.

И эта обыкновенная правда, которую знали все, к которой привыкли и не замечали, на бумаге вдруг будила читателя – рядового и не рядового. И ежедневно заглушаемые жуть, тоска безысходности, дорога в никуда, эти вечные ожидания лучших, но так никогда не сбывающихся перемен – из поколения в поколение, бесправность, нищета – всё это на бумаге приобретало действительно значимость пропаганды. А я-то, наивный, писал совсем с другой целью: для собственной души, для искусства, для людей.


И эти некоторые люди замыслили меня убить в психушке...

Если бы я умел в то время отключать внутреннего цензора! Ведь все мы, интеллектуалы от искусства, в этой стране кроме внешнего «железного занавеса» были заключены и во внутренний: каждый пишущий знал – это нельзя, и это, и это – бесполезно, бессмысленно, никогда не опубликовать! А вот об этом: о Боге, о космосе, загадках Вселенной – и задумываться, и заикаться нельзя!!! Гэбэшная психиатрия даже термин особый сочинила: задумывается о «сверхценных идеях». В психушку его! На уколы! Сделать дураком или убить! А то еще додумается до чего-нибудь...


Да, если бы не внутренний цензор! Даже не в том – что нельзя писать, но и в том – как! Если бы не цензор! Вот тогда бы я написал настоящую советскую жизнь рядового гражданина! Унизительную, скотскую, концлагерную, бессмысленную, пропитанную взятками и лживой пропагандой!

Но увы, программа, заложенная в мозг с детства, заставляла не видеть видимое, сглаживать и украшать безобразное. Но и в таком виде моя проза считалась жутко антисоветской, непубликуемой, «оставляющей мрачное ощущение» – как мне отвечали нанятые Системой проститутки-«рецензенты»...

Просачивались в большую печать и на Всесоюзное радио лишь отдельные юморески и афоризмы. И то, большинство афоризмов, опубликованных шестимиллионными тиражами в «Крокодиле», шли без моей фамилии – под видом иностранного юмора...

Действительно, разве может существовать в стране «развитого социализма» выражение: Чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за большие деньги?

Но всё происходит так, как происходит, и если что-то появляется в этом мире, то только тогда, когда в этом возникает острейшая необходимость. Так случилось и с моей фразой: воры-торгаши, подпольные цеховики, секретари обкомов-крайкомов со своими главарями из политбюро – давным-давно жили на большие деньги, украденные у народа, одновременно – для всех остальных нищих – пропагандируя «равенство и братство»...


Но спасибо «перестройке» и дяде Мише... В прошлом году, наконец, опубликовали все мои книги. Правда, заплатили по старым, доинфляционным расценкам – все гонорары – на две пары обуви средней паршивости. Побочный перестроечный эффект...

А через несколько дней рухнет гигантская страна, СССР, и превратится в гигантский уголовный притон – постперестроечный эффект. Из дерьма не смогла получиться конфетка...


– В прошлом году еще, – продолжаю хвастать, – вышел детектив. У нас здесь и в Москве. «Миллион алых роз» называется.

– Как-как?! Миллион алых... Это где: Арик, Тёмный и...

– Да-да. Значит, читала?

– Но этого не может быть! – Она смотрит впервые на меня серьёзно, не шутя, не играя роль ни девочки, ни гетеры.

– Что не может быть? – я не понимаю.

– Нет-нет... Так не бывает... Так только в кино... – говорит она, глядя на меня странно, непонятно, теряя мгновенно свое превосходство молодости и обольстительности.

– Ну, не знаю. Наверное, я и вправду совсем не похож на писателя. Этот детектив... С его героями... Уголовники, прости...тутки, жаргон. Кстати, жаргон я брал из словаря блатных выражений. Поразительный эффект! Когда я писал Тёмного, ну, раз читала, помнишь – совратитель, сутенер, уголовник, так я чувствовал, как мой интеллект испаряется, хе-хе. Вообще, после этого детектива отходил около года. Такое ощущение, как будто измазался и...

– Как странно... – Она всё еще продолжает смотреть на меня с совершенно непонятной гаммой чувств-мыслей. Вот и читай по лицу...

– Что – странно?

– Дело в том... Моя кличка здесь – П р и н ц е с с а. А вон те все кожаные по углам, они читали твой детектив. Если это ты действительно написал... Они даже пользуются некоторыми твоими фразами, подражают героям...

– Принцесса? – я не сразу включаюсь. – Принцесса?! Подожди, ты что... Ты хочешь сказать, что я... что ты, прочитав детектив, сделала определенные выводы и...

– Да. Именно. Я его читала три раза. Некоторые места. Принцесса... «Девочка девяносто шестой пробы»... В школе – отличница, литературу знает, английский, французский, а потом – Сочи, проститутка, путана, Тёмный... Я не была отличницей, не была в Сочи, не жила еще с Тёмным, на курсы английского только сейчас хожу, но я – Принцесса.

– Даа-аа... Значит, круг замкнулся? Я сижу с собственным созданием? Пигмалион? Здорово, ничего не скажешь. И можно продолжить древнюю дискуссию: что же такое – знание, искусство, литература? Воспитывают ли они или развращают?

– А Принцессу ты откуда списал? Тоже из словаря блатных выражений?

– Хе, это образ так называемый «собирательный».

– И ... много... ты за жизнь н а с о б и р а л таких «образов»? – В голосе и лице её как будто ревность и злость. Ч У Д Е С Н О !!!–

Ай, в жизни я был несколько раз женат, вкалывал на дне, платил алименты собственным, весьма неудачным детям, писал книги! Бывали, конечно, типажи... Но ты же знаешь, в жизни всё грязней и некрасивей, чем на бумаге.

– Но вот я сижу перед тобой, «типаж», «собирательный» образ. Разве я такая некрасивая?

– Чёрт! Действительно, как в дешевом кино! Это мистика. Или наша жизнь...


Неожиданная, невероятная новость вспенила кровь обоих. Мы смотрим друг на друга ласково, сексуально, по-родственному и еще чёрт знает как! Мы уже сплетаемся телами, губами, половыми органами, сливаемся в одну живую массу с единым потом, запахом и животной страстью...

Но я, слегка опьяневший от выпитого без закуски, да и организм несколько ослабел – вот уже год я растягиваю последние, обесценивающиеся с каждым днем деньги от гонораров – торговая мафия искусственно создаёт инфляцию, а неполноценный царь Горбачев не в состоянии управлять, и вот уже год я не ел свежего мяса, рыбы, молока и много чего другого. Я опьянел, я по энерции продолжаю разглагольствовать, допивая шампанское, которое я не люблю, которому предпочел бы водку, но...


– Я уже, конечно, не тот красавчик-Арик, как в детективе, а...

– А, может быть, ты – Тёмный?

– Да, и Тёмный тоже. Я ведь с себя его списывал, с неосуществившегося варианта... И Принцесса, ха-ха, тоже я! По известному выражению Флобера: «госпожа Бовари – это я!» Понимаешь, с возрастом многое становится второстепенным, глупым, примитивным. То есть, продолжаешь изменяться также, как мы изменяемая с детства. Только внешне это не так заметно – тот же рост, почти то же тело и лицо, но... меняются уже фазы мышления, фазы возможностей, и приходит фаза, когда творчество кажется единственным достойным занятием. И вот, сидишь, пишешь-пишешь. Месяц, два...

– Придумываешь «принцесс» и развращаешь нас, молодежь?

– Эх, да разве без меня не существовало проституток и уголовников? К тому же, я отражаю реальный процесс... Так вот, сидишь, пишешь... У меня уже с полгода не было женщины. Совсем. И вот в какой-то момент начинаешь понимать, что писать, сочинять какую-то параллельную жизнь – такая же глупость и иллюзия, как и всё вокруг. Теряется связь со временем, с космосом, с жизнью, с самим собой. Ощущаешь собственную никчемность и искусственность, и тогда... Тогда жутко, тонешь в пустоте одиночества. И бросаешься куда-то из дома, к людям, в трамвай, в толпу. Ведь толпа, если она более-менее благожелательна, дает положительный заряд энергии. Но главное в такие моменты – женщина. Желательно, молодая, от которой идет энергия жизни. В такие моменты ж е н щ и н а – спасительный мостик-соломинка в Прошлое, Настоящее и Будущее. В Творчество. В Жизнь. Осознаешь, конечно, что это тоже иллюзия, но даже мимолетная связь с молодой женщиной спасает и подзаряжает на месяц-два.

А ты... Ты – прекрасна! От тебя идет ток... спасения, к которому бы возжелал подключиться любой мужчина! Но ты не знаешь себе цены. Нет, не в рублях и баксах... и эти здесь, молодые... Они сейчас все «арики» или будущие «тёмные», как у меня в детективе. Они думают, что так и останется у них юность, сила, внешность. И всегда будут такие девочки, как ты. Да они даже и не думают ни о чем таком. Просто существуют в с е й ч а с. Как все мы в молодости. А каждое мгновение юности бесценно и...

– Все. Уговорил. Я с п а с у тебя сегодня. И спасусь сама. Но сколько же тебе лет, Арик-Саша? Ведь ты выглядишь не старше, чем эти все здесь, с их испитыми мордами...

– Спасибо, Стеллочка, за комплимент, но мужчина-мальчик – так ли это хорошо?

– Еще как! Слушай, через пять минут выходи на улицу, заверни за правый угол, пройди метров десять и жди меня там. Обязательно! –говорит Стелла, берет сумочку и идет в женский туалет – рядом с выходом.

Я смотрю на ее развитые, суперсексуальные ноги, на фантастические бёдра и думаю: «Неужели сегодня всё это будет принадлежать мне?!» Чудо!

Весь зал двадцатилетних смотрит на то же самое, только в трех проекциях: спереди, сбоку и сзади, и думает: «Неужели всё это сегодня будет принадлежать вот этому мужику?!»


В бутылке еще остается вино, но не допивать же его поспешно на глазах у наблюдающей за мной исподтишка публики! А вот шоколад... Шоколадом я закушу. Эдак небрежно-невзначай кусок покрупнее и с задумчивым неторопливым видом. Хрум-хрум. Шоколад я тоже не пробовал больше года. Питательно и полезно для потенции...

Пора. С сожалением окидываю прощальным взглядом бутылку – грамм сто пятьдесят осталось, и шоколад – треть плитки. Но на улице меня ждет лакомство получше. Принцесса.

Нет, я еще не прочувствовал странного факта, что она – героиня моего произведения. Оматериализованная. Но это – потом, потом. Главное, удачно выйти сейчас, чтоб на зацепили кожаные.

Я выхожу, провожаемый различными взглядами: хмурыми, завистливыми, злобными. Захожу за угол – настороженно и напряженно, советский кабак – вотчина преступников. Могут ограбить, избить прямо в зале или за углом. А если и существует поблизости какой-никакой мент, то вдрызг пьяный, а в кармане – макли от них, от преступников.

В кабаке спокойно потому, что он уже частный и заманиха для иностранцев, расчитывающихся дефицитной валютой. Начало капитализма в России. Пройдет всего несколько лет и в городе появятся десятки ресторанов похлеще – с компьютерной светомузыкой, танцами, казино, десятками вооруженных охранников, с обысками на входе – ультразвуковой аппаратурой, с расстрелами из автоматов «Калашниковых» уголовных «авторитетов» прямо на ступенях этих кабаков...

Но всё это еще впереди.

А за углом... Никого. Пошутила? Или шутка меня еще ждет? Но что с меня взять? Разве, советские часы «Электроника-5», неплохие, кстати, часики, сколько они там накрутили? Двадцать два-тридцать. Ни денег, ни Принцессы и шампанское осталось...


Возле меня резко тормозит вынырнувшая из-за здания белая «тойота» почти новой модели с темными, непроницаемыми снаружи стеклами. Пытаюсь отойти от греха подальше: машины с такими тонированными стеклами – любимое средство передвижения бандитов. Дверь с моей стороны приоткрывается. За рулем – Стелла.

– Саша, обойди, садись!

Обхожу, сажусь рядом впереди. И думаю, нет, не с завистью, а с раздражением и даже злостью: «И какого же хрена тебе, сучка, неймется?! У меня, писателя, столько написавшего и опубликовавшего, провкалывавшего всю жизнь, нет денег даже на велосипед, голодаю, а ты, размалевана, разодета и эта почти новая японская машинка стоит...»


Впрочем, слово «сучка» я вряд ли успел вывести из подсознания, всунуть его в сознание, определить в конкретное понятие, в мысленный звукоряд, соединить с другими словами и превратить в стройную концепцию – с велосипедом впридачу. Но. Раздражение некоторое от ее машины проскользнуло. И исчезло.

Потому что Стеллочка нажала кнопку магнитофона и в салоне разлился чудесный голос Хулио Эглиссиаса. Потому что я, наконец, осмелился приказать своей правой руке опуститься на левую невероятную ногу Стеллы и пройтись слегка по живому теплу, через колготки, почти до самого н а ч а л а – она приподняла для удобства вождения и без того короткое платье.

– Я хочу посмотреть, как живет писатель. И стол, на котором родилась Принцесса. Где ты живешь?

– Уверяю тебя – разочаруешься. Я живу в старом поганеньком двухэтажном доме в квартире с подселением. И без горячей воды.

– Где это? Куда ехать?

– Это район Трудовой. Знаешь, Спортивная и дальше, к рыбному магазину.

– Так и я там живу. Жила с матерью, только выше, в большом доме. Ой, вспомнила!

И она начинает хохотать. Уже набрав небольшую скорость, она остановила машину и хохочет. Смех непонятный, но радостный, даже почему-то счастливый, жизнеутверждающий, оптимистический в общем. Типа: хи-хи-хи! Да хи-хи-хи! С поглядыванием на меня. И опять: хи-хи-хи! Хи-хи! Ой, хи-хи-хи, я же, хи-хи, знаю тебя! Видела сто раз! Хи-хи. Ты всегда так одевался... Ты мимо моего подъезда ходил к кому-то в наш дом. Мы с девчонками, хи-хи, всегда смотрели на тебя. У тебя ведь были голубые брюки и голубая рубашка? И еще такие жёлтые брюки и жёлтая рубашка? А? Были? Были?!

– Знаешь, еще через полчаса выяснится, что мы с тобой брат и сестра. Или самая жуткая новость: ты моя дочь!

– Ой, ха-ха-ха-ха-ха-ха!!!

– Номер дома у тебя был двадцатый?

– Да-да, конечно! Это ты! Но изменился... Мы с девчонками... Такой симпотяга... А потом куда-то исчез. Это было давно очень, лет пять назад!

– Давно... Пять лет... Как будто вчера. И брючата с рубашками сохранились, еще можно носить да носить. И я никуда не исчез и до сих пор хожу в тот дом, там у меня мать и брат живут. Я просто постарел, и вы перестали меня замечать, госпожа Принцесса...


КРУТОЙ СЕКС.


Мужчина становится зрелым, когда перестаёт искать в женщине то, чего не нашёл в себе.


«Когда-то кто-то где-то нас любил. Слова-слова... мерцающие звуки. Когда-то кто-то где-то нас забыл, от ласк покорно отвыкали руки...»

Стихотворение «Переход». В тридцать семь. После возраста Христа. Мир уходил из крови. Прединсультное. Должен был умереть. Наверное. Слезливость необыкновенная. Жалость к себе и ко всему. «Человек текуч». – Толстой Лев. Но минул мой п е р е х о д и мой мир вновь опошлился.

– Да, вот сюда, Стеллочка, проходи, тут у меня еще соседи, подселение, да, здесь грязный пол, вот, возле моей двери разуйся...

«Мы становились проще и мудрей, но человеческое не было нам чуждо, мы вытравляли из души зверей, сентиментальности стесняясь непослушной...»


В своем Переходе я прощался с женской вселенной. Человек текуч... Я никогда не признавал проституток, хотя среди них у меня бывали даже любовницы – кратковременные. Постоянно забывая свой огромный мужской опыт, я всё еще искал в женщине загадку и утонченность, и что-то такое, чего не было во мне.


Е с л и н е л ь з я б ы т ь н е в и н н ы м, т о х о ч е т с я о с т а в а т с я ч у т ь-ч у т ь н а и в н ы м.


Ч е л о в е к с т а н о в и т с я б е з н а д ё ж н о с т а р ы м, к о г д а в н е м и с ч е з а е т п о с л е д н и й п р о б л е с к р е б е н к а...


На волне Перехода я написал несколько книг и едва не умер, чудом, вернее, витаминами, бегом и голоданием увернувшись от инсульта.

«И наконец, настал тот день и час, когда слова, мерцающие звуки, запеленали в бесконечность нас, той памятью, что не теряют руки...»


Но Переход, как и Женщина, оказался таким же туманным обманом, за которым нет ничего. Или за которым – Непостижимое на Земле.

В свой Переход я открыл мир заново, в третий раз. Как в пять лет: лёжа на копне сена я впервые осознал невероятное бездонное голубое небо с плавающими в его невесомости чаинками птичьей стаи и клубами сказочных непонятных облаков.

Как в шестнадцать-семнадцать, когда включились все мужские реле и запульсировало в крови днем и ночью: Женщина! Женщина! Женщина! Любовь! Любовь! Когда люди разделились на платоников и развратников, и тело и мозг мои тоже поделились на эти две пожизненные половины, периодически одерживая победы друг над другом...

Да, я едва не умер от третьего открытия мира, едва перенёс суперсложность и сверхфантастичность самого себя и всего видимого и невидимого вокруг. Это было страшно, жутко, красиво и жестоко никогдашней непостижимостью Создателя человека и Вселенной.


«И одиночество нас сделало добрей, мы не хотим жонглировать словами. Чем старше мы, тем жизнь живей, тем чаще выражаемся слезами»...

В Переходе я создал н е ч т о, может быть, свой индивидуальный духовный мир, который слегка зафиксировавшись на книжных неблагодарных страницах, улетел куда-то, отсоединившись от своего создателя, улетев в невидимую часть Вселенной и существует там каким-то неведомым измерением, примкнув к другим подобным мирам.

А я, его хозяин, отдав лучшие годы и ценнейшую зрелую энергию жизни, остался внизу, опять обманутый, со своими ничтожными земными проблемами, со своими животными гормонами и железами, которые уже не нужны больше ВЕРХНЕМУ невидимому миру и потому начинают разваливаться – тикает будильник.

И я открываю ключом дверь в свои аппартаменты – в квартире с подселением, и впускаю девочку-проститутку с ангельским лицом и божественной фигурой. Я давно забыл о Переходе и утратил те ценности, которые в нём приобрёл. Остались лишь память о них да желание вернуться еще раз туда, в Переход – навсегда...


И мои мысли сейчас о предстательной железе, она уже заныла от шампанского, мои мысли сейчас: встанет как надо или нет? Когда болит предстательная – можно ждать позорных непрятностей... И мои мысли сейчас: если не встанет в полной мере – достаточно ли опытна и испорчена Принцесса, чтобы поднять тонус орогенитальным контактом?

«Как научились люди врать!» – чуть-чуть думаю я. – «Всё должно быть красиво. Грубо говорить просто: в рот...» – чуть-чуть думаю я.

И еще я чуть-чуть думаю о Переходе, о своих стихах, которые прочту ей после второго полового акта – если простатит не подведет. Всегда-то с новой женщиной – если она, конечно, вдохновляет – меня почему-то развозит на стихи или пение...


Но мои руки уже на её изумительной попе, излучающей тепло через колготки, губами я уже перебираю ее губы, слизывая вкусную помаду, свет включен, штора не задвинута, из дома напротив, из окна второго этажа, наблюдает девочка Аня, семнадцати годов, бывшая подруга моей бывшей дочери, предлагавшая себя в любовницы в одиннадцатилетнем возрасте. Несостоявшийся вариант с «Лолитой»...

Я целую Стеллу и Принцессу – в какой-то степени собственное произведение, руки мои изучают начало ее ног – о, эти первые секунды с новой, еще не раздетой женщины! Они ценнее самого полового акта.

Член прекрасно напряжен. Пока. В штанах. Как-то будет дальше? Половое опьянение. Пошла первая капля простаты. Упираюсь членом в ее лобок. «Удобно ли так сразу? Всё же – писатель...» Стелла язычком лижет в ухе. «Опытная. Значит, может всё...»

«Но этим язычком, возможно, сегодня она уже... А я целую ее...

И чёрт с ним со всем...»


Стелла водит язычком в ухе. Лижет. Если сильно голодный, сейчас расстегнет ширинку и вытащит, вот, она уже чувствует его... Все они одинаковые, мужики, что писатели, что читатели... Только завёл, сразу прислонил к стене, хорошо – обои. Очень нежно гладит зад, молодец. Ей уже порвали двое колготок. Нетерпеливые...

Бедненький! И он пытается стянуть колготки. Куда торопишься, дурачок... А вообще ничтяк, уютно у него. Две комнаты. Паласы, стенка, стаканчики хрустальные, люстрочка тоже хрус... Книги, книги, полки. А это что? В углу? Консервы! Рыбные! А там, в другом? Макароны! Весь угол завален макаронами в целофане, мукой и еще какими-то пакетами, наверное, с перловкой... Бедный писатель!

О-о, так приятно! Опытный...


Я оставил в покое ее колготки, и слегка царапаю ее поясницу и начало ягодиц.

Она обалдела, поплыла!

Я слегка поцеловываю ее декольтированную грудь.


Она разогрелась! Кто поверит, что так давно у нее не было мужчины! Такого, какого бы хотелось ей. Чтоб было не противно, не за деньги. Не такая уж она и блядь, чтоб ежедневно и по нескольку раз... Сашка, дьявол, что делает... недаром... накатал такой детектив...


Пальцами правой руки я глажу через колготки ее клитор – нежно, а левой рукой придерживаю ее руку и покусываю слегка зубами от запястья до локтя, с внутренней стороны.


От необычайного синтеза: сверхприятности от прикосновений к клитору и от лёгкой, мазохистско-приятной боли укусов, Стелла совсем опьянела теряя контроль над реальностью. Она растекалась, рассплавлялась, стремясь втечь в него, в этого, с нежной тонкой кожей на груди, с его шаловливыми ручками...

Она расстегнула одну пуговку, и ее грудь, шикарная упругая стоячая грудь с красивыми тёмнокоричневыми сосками, ее сиси номер пять автоматически выпрыгнули из декольте. И тут же оказались соединенными вместе – этот многоопытный писатель умудрился одной рукой обхватить два крупных шара, свести их вместе, сосок к соску, и уже целует их, а пальчики на клиторе!...


Стелла совсем расслабилась – давно не было т а к! Ей кажется, ей хочется, ей мнится – они муж и жена! И можно всё-всё! Она целует его в голову, рукой нашаривает в ширинке язычок молнии и ведет его вниз. Член его стоит, но он в трусах, в белых трикотажных трусах, не вытащишь, а-а, взять и массажировать...


Я вспоминаю, что не задвинута штора – увлекательная порнуха для Аньки и соседей. Я передвигаюсь от дверей в угол, не отрываясь, от Стеллы, загораживая ее собой. В углу – большое, до пола, настенное зеркало. Стелла стоит к зеркалу спиной и не видит своего отражения. А оно возбуждающе вульгарно и до потери спермы сексапильно! Золотые волосы рассыпаны по плечам, тонкие – девичьи – руки, одна обвивает меня за шею, другая уходит вниз и двигается в восхитительно-развратном поступательном такте... платье сзади я подоткнул за колготки и ее развитые фантастические ноги, совершенное природное произведение сексуального искусства, и попа, такое же совершенное произведение, – на виду. А на попе – моя разбойная ладонь. Есть на что посмотреть, недолго и до оргазма...


Я мелкими шажками передвигаюсь с ней в спальню, сажу ее на кровать. Она одной рукой расстегивает еще одну пуговку и отбрасывает платье в сторону. А другой рукой безуспешно пытается освободить из моих трусов то, с чего давно уже капает не простата, а сперма.

«Такая красивая, молодая – и такая уже развратница!» – мелькает глупая ханжеская мыслишка из прошлого пуританского века. Но СПИД не спит... Безопасный секс. Желание дамы – закон. Я не слишком так сразу надеялся на этот вариант, но вот, приятная неожиданность...

Я расстегиваю брюки, опускаю их, предварительно достав из кармана чистый платочек. Стелла оттягивает резинку на моих трусах и достаёт... Яички, прижатые резинкой, кажутся большими, значительными и заманчивыми. Но они и действительно переполнены...

Я вытираю платочком головку, она почти чистая, мылся сегодня.

Стелла забирает платочек и вытирает, чуть смочив слюной, сама.


В рот она брала всего несколько раз. И то у тех, кого любила. Она давно знает, что никакое это не извращение, что вообще можно делать всё, что нравится обоим, по согласию, что не во вред. Она знает, что многие стареющие женщины, да и молодые, глотают сперму, считают, что очень полезно для кожи лица и для здоровья.

Ее же пока вообще не слишком тянуло этим заниматься, тем более, глотать. Несколько месяцев назад один молодой подонок изнасиловал ее в рот. Засовывал аж в горло, натер на губах волдыри... Она дала его ориентировочку знакомым рекитирам, но его так и не нашли.

А сейчас, сейчас... Или это передаётся от него? Она чувствует, что обыкновенный половой акт ему будет не слишком интересен. Она уловила его сверхопытность и фантазию в сексе. И загорелась. Нет ни брезгливости, ни стыда. Она сначала пробует головку языком. А он наклоняется и целует ее в засос. Потом распрямляется, она открывает рот и берет член во внутрь. «Феллация» – так это культурно называется, когда лижешь головку во рту.

Она нажимает языком внизу, где раздвоение, рукой щупает его яички, а он гладит ее прекрасные волосы.

О, как ей хорошо! Если бы он сейчас кончил... Но он почему-то вытащил изо рта. Стянул с себя трусы, ее положил поперек кровати, подложив под голову подушку, сел, раздвинув ноги, на ее торчащие груди, одну руку подсунул под голову, приподняв ее еще выше, она опять открыла рот и взяла член, а он правую руку всунул ей под колготки.


Я посмотрел несколько крутых грязных порнофильмов. И чего там только ни вытворяют. Но вот этот способ... Женщины от него бешенеют!..

Моя рука у нее на влагалище. Вся в с м а з к е. Значит, не играет роль, не исполняет функции гетеры. Жаждет! И очень сильно...


Его член у нее во рту, его рука на ее влагалище. У нее дома пятьдесят порно кассет – половина папочкиной коллекции. Но ни в одном фильме она не видела такого способа... Делают что попало, писают друг на друга, даже в рот! Но такого приятного...

Ей очень-очень приятно, ох, еще, еще, не убирай! Она усиленно гладит язычком, а он гладит ей рукой т а м. У нее течёт...


Я оглядываюсь назад. Там шикарные ноги в черных колготках. Мощные ноги! Там конвульсии – она уже приподнимается и трется своей п р е л е с т ь ю о мою руку, одновременно глубоко принимая член...

Наклоняюсь, дотягиваюсь до кнопки на автомате-проигрывателе, стоит пластинка со стилизованной классической инструментальной музыкой. Под нее всегда пишу – рефлекс, писал и сегодня днем. Нажимаю кнопку, полилась музыка из колонок: одна под потолком на шкафу, другая в углу на полу, хороший стереоэффект.


Ничего более сексуального Стелла никогда еще не испытывала, ей очень-очень хочется, чтоб вот сейчас, сейчас! он кончил ей в рот, и она вот-вот кончит сама!

Но чтоб это длилось долго-долго! Она стонет, звук ее стона накладывается вибрацией на ее язык и еще более раздражает готовую лопнуть тонкую кожу на распухшей головке.

Я опять оглядываюсь назад: она максимально раздвинула ноги и конвульсирует. А свой рот она надевает и снимает с члена – туда-сюда, качая головой. И я ей помогаю, начинаю двигаться – несколько качков, оглядываюсь на ее ноги, сознание плывет, людоедская мысль: остаётся только сожрать тебя, потому что это невозможно, невоз...

Пальцы я ввожу во влагалище, она стонет, дёргается.

«Я кончаю», – пытается сказать она с членом во рту, струя горячей спермы вырывается, заливая ей язык, она прижимает головку к нёбу, сперма хлещет толчками, его руку она жмет своей к влагалищу еще плотнее, сильно трется об неё и... о-о-ох, ох, ох, всё... ох... всё....

Полный рот. Он подаёт ей платочек и она выпускает в него изо рта.

– Ты бес! Дьявол. Ты – Тёмный из своего развратного детектива! – говорит она. Ей уже стыдновато. Но она лежит обессиленная, с раздвинутыми ногами и голой грудью. Потом пытается стянуть с себя колготки – чтоб не промочить их. Он начинает помогать ей.

– Нет, я сама.

– Ладно уж, не стесняйся, я помогу.

Он стягивает колготки, но сам, хитрый, уже успел надеть свои белые, в обтяжку, трусы.

Я стащил колготки, под ними – удивительно нежная притягательная кожа на фигуристых ногах. То, что произошло – как сон, мгновения нереальности, так мало, разве насытишься, полгода не было... разве насытишься вообще когда-нибудь т а к о й женщиной? Снимаю с окна полотенце и начинаю вытирать ей между ног. Интересно. Никогда этого не делал...

– Да я сама! – Ей не столько стыдно уже, сколько дико приятно! Опять! захотелось! Никто никогда ей т а м не вытирал. Наверное, так обращаются с любимыми женами?

Эх, всё-то у нее через пень-колоду. Две ее любви, два мальчика, которых она любила, были такие дурные и неопытные! А остальные... Он вытирает ее, а она разгорается! Он целует ее ноги прямо рядом с... И чуть-чуть покусывает и водит ногтями, и вставляет т у д а пальчики, она опять вся мокрая.

– Ох, что ты со мной делаешь, с тобой с ума сойдешь! – шепчет она, прикрыв глаза. А он и пальцами делает особенно. Он раздвигает их внутри максимально и одновременно гладит по двум стенкам. Вторую руку он подложил ей под попу... Оказывается, это гораздо приятней, чем членом...


Чувствую – у нее начались спазмы. Стенки сужаются, подергиваются, обхватывают пальцы, матка просится наружу. Она постанывает, поколыхивая свои станом – вверх-вниз... Еще чуть-чуть – и она кончит. Э-э, нет. Подожди. Пресытишься и уйдешь. А ночь-то еще впереди. И: С а м ы е к о ш м а р н ы е м у ж с к и е в о с п о м и н а н и я: не прошел с т о й и л и и н о й ж е н щ и н о й п у т ь, к о т о р ы й м о г б ы...


Вытаскиваю пальцы, вытираю их полотенцем.

Она открывает глаза, хочет сказать ему: «Ну что же ты сделал?!» Ох и хитер! Знает, что сейчас она опять готова на всё. Она опускает руку ему на твердый член.

– Жаль, нет ничего у меня выпить. Даже одеколона. – С искренним сожалением говорю я. Действие алкоголя прошло и сейчас у меня как раз то состояние посталкогольной наркотической зависимости, когда действительно о ч е н ь хочется выпить! Да еще тут такой секс...

– Ты – половой разбойник! – говорит она, встает, садится мне на колени, на приподнявшийся член, лижет в ушке, обнимает, щекоча грудями, но... я стойко переношу ее ласки. Необходимо отдохнуть, успокоить сердце.


Она встает, идет голая в освещенный зал с незашторенным окном, берет сумочку, возвращается, достает сигареты, открывает форточку, закуривает. А я иду в зал, тяну за веревку – поехали шторы. Взглядываю на противоположный дом, в полуосвещенном окне второго этажа торчит Анькино семнадцатилетнее изваяние. Задвигаю штору и через щелочку вижу, как Анька отваливается от окна. Несостоявшийся вариант.


Возвращаюсь в спальню, Стелла стоит у форточки, курит. Она уже в моей домашней клетчатой рубашке: уютная, милая, своя. Хорошо бы иметь такого постоянного, да еще фантастически красивого котенка.

Но... Большая любовь стоит больших денег. Да и любовь – привилегия нищих. А этой девочке нужны доллары, а не моя сорокатрехлетняя безденежная любовь.

Да и ничего-то с эдаким котенком не напишешь и через месяц сдохнешь от инфаркта...

Она стоит спиной ко мне, делает вид, что курит, но ее спина в моей клетчатой рубашке ждет моего приближения и кажется одинокой обманутой спиной.

Я подхожу к ней, обнимаю за плечи, беру сзади за грудь, сдвигаю волосы, начинаю целовать шею. Она тут же выбрасывает в форточку сигарету, прижимается ко мне спиной и попой. Я поворачиваю ее к себе лицом, целую сухими губами ее глаза, скулы, щеки, губы, глажу её, как ребенка, по голове, ведя ладони по длинным густым и гибким локонам.

Жалко. Её. И себя. Всё – обман. Иллюзия. Человек – лишь кратковременное химическое изображение на непостижимом экране.

И всегда – одиночество. Люди готовы проглотить, сожрать половые органы друг у друга – лишь бы крепче и неразрывнее слиться! Но кончаются короткие мгновения слияния – как краткое перемирие, – и вновь либо война полов, либо просто полное равнодушие, каждый сам по себе.

За кратчайшие миги слияния миллионы одиночек собираются на стадионах и орут: – «го-о-ол!!! ша-ай-бу-у!!!» – хотя бы так совпадая в одно целое: гипнотически-психически.

Или на митинге: «До-оло-ой!!!» – на миг в общее биополе.

Но кончился секс, игра, митинговые страсти – и отвалился каждый сам по-себе, и поплелся дальше один по жизни, по своим, только своим психическим, физическим, интеллектуальным и всяким разным ощущениям. Миллиарды автономных миров, обтянутых тонкой человеческой кожей!

Тот, кто создал, кто придумал эти «миры», кого дураки зовут Богом, – или бесконечный негодяй, пожирающий каким-то образом свои творения, или сам бесконечный одиночка, для развлечения создающий себе игрушки...

– Зачем ты так... – шепчет она. – Принцессе... проститутке... такие ласки...

Она положила голову мне на плечо, я хотел ответить что-нибудь шутливое, но ощутил на своей голой спине вдруг что-то горячее, оно покатилось, покатилось вниз, и еще... Слёзы!

Вот уж чего не ожидал! Можно было предвидеть от нее что угодно: грубость, пошлость, маты – чего там, молодая красивая шлюха, все они, как правило, с ущербной психикой и отсутствием интеллекта. Но – слёзы?...

– Я тебя чем-то обидел? – Спрашиваю я, но уже всё-ё понимаю. Всё-всё-всё!!!


Неожиданно для себя падаю перед ней на колени – совершенно не воображая – как это выглядит со стороны: глупо и смешно ли, пошловато и вульгарно ли, нет, в мгновенном, п о ч т и искреннем порыве! И все-таки, с наблюдением наносекундным себя и радостью за себя: как давно не было вот таких живых человеческих порывов – много лет, и чудо, что проявилась во мне забытая жизнь!

Я обвиваю руками ее ноги и целую их, ее нежные белые крепкие ноги, – пытаясь отсечь от искреннего человеческого порыва и прорыва грубое животное вожделение – я целую её колени, выше, я целую её нежные белые пальчики, которыми она прикрыла свою пипку, я целую ее наманикюренные ноготки, слёзы обильно капают мне на голову, на мою катастрофически редеющую растительность, я целую её и твержу всего лишь одно слово:

– Прости... Прости... Прости...


А она, прикрыв другой рукой глаза, плачет. Плачет серьёзно, жестоко, неумело. Задыхаясь от спазм, безголосо, всхватывая лишь носом и ртом воздух.

– Прости... – повторяю я.

Что за этим «прости»? Я не знаю. И знаю. Когда я прохожу по набережной мимо пятнадцати-семнадцатилетних проституток – девчонок-студенток из голодных холодных общаг, мне всегда не по себе, чувство вины...

«Прости»... За то, что не посадил дерева и не построил дома, потому что не жил, а существовал в р е м е н н о по временным законам этой территории-страны.

«Прости»... За то, что живу на этой самой жуткой и позорной территории, какой не бывало за всю историю человечества, где уничтожены десятки миллионов людей. Рабов... За то, что мне через месяц пойдет сорок четвертый год, а я не взял в руки автомат или хотя бы кирпич, чтоб разбить эти железные цепи, дикарские законы...

Прости за талант, за Принцессу, которую так убедительно написал... Прости за то, что Принцесса – я сам, потому что продаю свои самые сокровенные мысли и чувства, которые не нужны в Стране Дураков и Негодяев, потому что т а л а н т – это всегда п р а в д а!

Прости, что в человеке человеческого два процента – в лучшем случае. Прости, что любовь – привилегия нищих, и та – коротка. Прости, что я мужчина, а ты – женщина и тебе труднее быть на Земле.

Прости, что я цивилизованный трус и раб и ничего не могу изменить в этой подлой издыхающей стране!

Прости, что жизненный опыт – это сумма знаний, с помощью которой пользуются неопытностью других.

Прости, что Бог – не я, и ничего не могу изменить в этом гибнущем человеческом глупом извращенном мире...

Прости, что твою молодость, красоту, твою добровольную бесплатную сегодняшнюю любовь мне нечем отблагодарить, нечем одарить тебя и даже угостить, разве что собственной спермой. Всё, что у меня пока еще есть... Прости!

– Пе... перестань... Т-ты... ни причем, – говорит она сквозь всхлипы.

Я встаю, достаю из ее американской пачки сигарету, прикуриваю, пускаю дым в форточку. – Причём, еще как причём. Это я и такие как я без боя отдали страну дуракам, негодяям и дилетантам...

Она вынимает из сумки косметичку и ссутулившись, бредет в освещенную комнату к зеркалу – пудриться и краситься.

Я делаю несколько затяжек, выбрасываю сигарету, ложусь на кровать. «Сейчас накрасится, оденется и уйдет. И всё. Волшебный подарок судьбы закончится».

– Саша?

– Да?

– А я ведь хотела посмотреть, как живет писатель.

– Ну и? ...

– Вот машинка печатная возле стола на полу. Ты на ней Принцессу печатал?

– Да.

– А где... где твои произведения?

– А там, на стенке, стопа лежит, видишь?

Она подходит к стопе, начинает перебирать,перечисляет: – «Юность», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Советский экран» – ого! «Soviet Union» – даже на английском?!

– И еще на девятнадцати языках в ста странах мира.

– «Собеседники», «Крокодилы»...

– А еще: Всесоюзное радио, Центральное телевидение, Мосфильм... И не по блату, без единой рекомендации, – в тон ей перечисляю из спальни.

– Но почему же...

– Что – почему?

– Почему же о н и не дали тебе квартиру?!

– Ха-ха-ха! – Смеюсь почти от души.

«Видела бы ты эти воровские райкомовские, исполкомовские и всяческие начальствующие рожи! Хари. Когда я ходил и просил у них квартиру. Чтоб иметь возможность писать для них и их же детей и внуков... Ходил со своими книгами. Ду-у-рак!!! А они торговали государственными квартирами...»


– А вот, вот он! Детектив твой, – отчего-то радуясь говорит Стелла. – У меня дома есть эта книга. Сейча-ас, сейчас я найду и прочитаю громко вслух про тебя, кто ты есть на сегодняшний день! Где тут глава... «Тёмный».

– А почему же – Тёмный? – Шутливо возмущаюсь я. – Может, я так и остался молодым красавчиком Ариком? В душе...

– Да, уж, совсем, уж. Та-ак, откуда же начать...

– Может, не стоит? Ты же только что... плакала.

– Ничего, переживу. Но наш вечер не может обойтись без этой главы. Потому что...

– Потому что именно она так подействовала на тебя в свое время?

– Да. Но не только эта, другие тоже.

– Поразительно. Я всё-таки писал совершенно для противоположного эффекта!

– А он сложный – эффект. Ты же видел, что сейчас со мной... Итак, читаю ... вот отсюда:

«Какого хера я здесь сижу? Тянет преступника на место преступления взглянуть? – Думает Тёмный. И еще он думает, что вот ему уже сорок третий год и Ланочка перекинула его через... канифас...»

– Всё хочу узнать – что такое «канифас»? мат, что ли?

– Да нет, морской термин, канифас-блок, через него канат протягивают.

«... канифас. Что, в сущности, никому он не нужен на этом свете, он, который за один вечер может пропустить двух-трех юнчих, никому не нужен, не дорог. Он, прошедший крым, рым и медные трубы, толстокожий непрошибаемый «Тёмный», вокруг которого каждый день вьются десятки людей и людишек, одинок, очень одинок, ему жалко себя, но никто об этом, конечно, не подозревает...

Ланочка... Девочка девяносто шестой пробы... Сколько он их перевидал... Ни с кем из них никогда не говорил по душам, а этой пытался объяснить. Но э т о нельзя, наверное, объяснить. До э т ог о нужно дожить, чтобы понять, как текуч и непрочен человек, как зыбки и ничтожны его чувства, желания, мечты...

Да, он пытался вызвать ее на откровенность. Зачем? Не от того ли, что наступает его осень, его «мужицкое лето» и эта двадцатидвухлетняя сочинская путана, в отличие от многих бывших других, вдруг задела его, выражаясь современным языком пацанов – достала, он заторчал и потащился?

«Ланочка, я тебе в отцы гожусь. Ну, скажи откровенно мне – а что дальше ты думаешь?»

«Ну, «папочка», в натуре, чё в душу лезешь?! – хиляла Лана шутя под блатную.

Пока этот тон и базар были у нее наигранные, шутливые, еще не полностью вошли в ее кровь. В аттестате за среднюю школу у нее всего одна четверка, остальные пятёрки. И в литературе она сечёт здорово. Но это – пока...

«Мони нужны. Тёмный, мони!» – говорила она.

«Но у тебя уже есть и немало, наверное, а?»

«Сколько есть – все мои. Было бы немало, если бы сволочи не забирали. Я ж тебе рассказывала. До пятнадцати тысяч в месяц заколачивала, а забирали две третьих, а то и больше. Кое-что есть, конечно, но инфляция идет, сам видишь...»

«Ах, Ланочка! Жизнь – странная штука, она проста до безобразия. Я хочу тебе добра. Как бы тебе так объяснить... Вот, понимаешь, молодость... Ты свеж, чист, красив, всё у тебя впереди и кажешься бессмертным. И такие же люди тебя окружают – молодые, красивые, и ты можешь подойти к самой лучшей, чистой и честной женщине и добиться ее, даже жениться. И ты имеешь чувства, ты переполнен ими, ты умеешь любить и быть любимым, ты готов жертвовать собой ради всего этого. Но потом... Проходит какое-то время и ты как будто просыпаешься и видишь, что уже не нужен, и она тебе не нужна, что любовь давно превратилась в грязный разврат... И вот ты стареешь, ты переливаешься совершенно в нечто другое, и люди вокруг тебя уже другие, и женщины... Нет, я без намека! Бог, который нас придумал, он сделал нас такими искусственными мотыльками с короткими чувствами. Знаешь, есть такой стих... «Миры летят, года летят...» – Наизусть не помню, смысл, в общем, такой: не кажемся ли мы сами себе в смене пёстрых придуманных пространств-времён? И кончается так: мой друг! Дай мне руку, выпьем, забудемся опять!

«Ох-хо-хо, Тёмный! Это Блок. Слушай:


Миры летят. Года летят. Пустая

Вселенная глядит в нас мраком глаз.

А ты, душа, усталая, глухая,

О счастии твердишь, – в который раз?


Что счастие? Вечерние прохлады

В темнеющем саду, в лесной глуши?

Иль мрачные, порочные услады

Вина, страстей, погибели души?

……………………………………..

……………………………………..

И, уцепясь за край скользящий, острый,

И слушая всегда жужжащий звон, –

Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой

Придуманных причин, пространств, времен...


Когда ж конец? Назойливому звуку

Не станет сил без отдыха внимать...

Как страшно всё! Как дико! – Дай мне руку,

Товарищ, друг! Забудемся опять».


– Стеллочка, товарищ, друг! Мне страшно! Дай мне руку! Забудемся опять! – кричу из спальни.

– Сейчас, вот еще немного про с е б я зачитаю...

«Да, Ланочка, сегодня ты еще помнишь стихи... А завтра? Сегодня тебе еще клиенты башляют по сотне в час, а завтра? Сегодня у тебя чудненькие голубенькие глазки, пухленькие губки, бархатная кожа, высокая грудь и стройные зажигательные ножки. Но всё течет, всё загрязняется. Каждый день курить, выпивать... Да и СПИД недолго подцепить. Губки завянут, зубки загниют, ножки покривеют, грудь высокая в сиськи ниже пояса превратится. У тебя же есть уже деньги. Построй себе домик...»

«Я могу и два домика построить. Но мне нужно пожизненное обеспечение, чтоб никакая инфляция не обанкротила, чтоб не даром продать свою молодость. Я куплю золото и бриллианты. Еще нужны макли».

«И купишь мужа. Но не получится ничего. После того, как у тебя за вечер пять мужиков... И в рот, и в зад – извини за выражение. Не получится, привычка к такой жизни, не остановиться. Это – как с молодости съезжаешь. Не замечаешь, что уже не тот, не та кожа и рожа, не те силы, а пытаешься брать то, что тебе не принадлежит. И берешь – да уже другой совсем кайф, хреновенький».

«Ах ты, блядун старый! Меня призываешь завязать, а что ж ты сам не завязал?! Содержишь тут малину или...»

– Так, это я пропущу... вот еще отсюда: «Да это чепуха всё. Вся наша жизнь – тяжелая порнуха! Вот я тебе почему и говорю, что сам не завязал, так хоть тебя бы уберечь. Понимаешь, если бы ты могла, могла их видеть, этих баб... Сравнить... Они когда-то были такие, как ты. Тоже красивые, молодые. Я знавал некоторых... Они намного моложе меня, но если бы ты могла их видеть сейчас, как они выглядят, во что превратились! Те, кто остался жив... Они тоже когда-то думали, что это временно, что заработают и вырвутся. Они спились, облысели... Они уже не л ю д и. Совсем. Понимаешь?»

«А что ж ты мне предлагаешь?! На завод за бетонный забор с колючей проволокой?! В вонючий цех за сто двадцать рэ и на всю жизнь?! В их столовку – на обед десять минут и суп из гнилого минтая?! Да пусть они... сами у себя сосут, чтоб я свою молодость и внешность им за сто двадцать их поганых деревянных отдала на помойке! Моей бабке девяносто три года. Она на огороде в жару и холод до сих пор. И чушку держит. И дрова рубит. И по воду за километр ходит. У нее руки как деревяшки. Всю жизнь мантулила, а знаешь, какую пенсию заработала? Десять рублей! Она колхоз основала, председателем первым была, пятьдесят лет отвкалывала, п а х а л а н а с е б е! И десять рублей пенсия?! Нет, я не дура! Я себе заработаю...»

«Тёмный, разумеется, темнил. При ней, при Руслане-Принцессе, ему непроизвольно хотелось казаться чище, светлее. Но он знал, что каждая морщинка на его многоопытной морде, каждая его ухмылка и даже два золотых зуба – выдают его, его прошлое, настоящее и будущее. И как бы он ни «светлил» перед этой девочкой, жизнь сделала его таким, каков он есть и от этого факта ему никуда уже не деться.

Да, его четырехкомнатная хата не только катран – притон игральный, но и действительно, в какой-то степени и «малина», где иногда хранят краденное...»

– Так, это я тоже пропускаю, сейчас еще чуть-чуть про «простоту»...

«Ничего этого она не знает и не узнает, но по нему видно – какой он. И чтоб он ни говорил – ему нет веры, потому что его хорошие или красивые слова сами по себе, а он – сам по себе. Совпадает только то, что совпадает с ним. Вот когда он скажет фразу беспредельно пахабную и из одних матов – это будет его фраза, ему поверят. Если он осклабится угрожающе, с недоброй золотозубой улыбочкой – ему тоже поверят, это его клише.

Но ему все-таки хотелось, чтобы она верила в него и в другого, ну хотя бы немного. Давно он смеется над и х сопливыми песенками: «любит-не любит». Он далеко ушел, далеко, и пришел к клеточной простоте... Почти все к ней приходят, да стесняются признаться. Делают вид, что всё сложно и красиво, а он и такие как он – не стесняются. В этом разница между ними и всеми остальными чистоплюями. Ланочка рано поняла п р о с т о т у. Только она думает, что еще вернется о б р а т н о. Заработает и вернется. Вот он ей и хотел разъяснить, от души, потому что она «достала» его, потому что нутром чует, как сжимаются его, сорокота, годы на этом свете и вот т а к, как с Ланочкой, у него, может, в последний раз.

Конечно, он презирал ее, ни на миг не забывая, что она шлюха. Конечно, презирала и едва терпела его она, позволяя ему «взлететь» с собою не более двух раз в неделю. Но они неплохо прожили вместе эти несколько месяцев. Они нуждались друг в друге в этом п р о с т о м мире. Презрение к ней не заслоняло тех волн нежности, чуть ли ни отцовских, которые накатывали на него, когда он на нее даже просто смотрел. И она с ним смогла расслабиться, отдохнуть после Сочи, найти некоторую защиту и временную привязанность в этом напризнанном, но существующим рядом с официальным советским, – параллельном мире, где всё п р о с т о...»


– Ты знаешь... наши... мои знакомые... рэкетиры все читали твой детектив и он им очень понравился. Они говорят, что это написал человек очень опытный, всё прошедший, сидевший... Но ты... совершенно не соответствуешь. Твоя внешность... и вообще...

– Я знаю. Мне тут признавались в любви... бандиты... некоторые. И клички по стране пошли из моего детектива...

Я соскакиваю с кровати, выхожу к ней на свет. Голый, в трикотажных, в обтяжку трусах с полустоящим... Э-э... Но и у нее вид не лучше: в моей клетчатой рубашке, едва прикрывающей голую попу, с припухшей мордочкой, с прячущимися голубенькими глазками...

– Пока я не сидел. Просто живем мы в уголовной стране и у всех у нас, даже самых-самых... у нас бандитское мышление и мироощущение. А внешность? Ты вот тоже сейчас похожа на невинного зареванного ангелочка, а не на ... гетеру. А что откуда берется – ты не дочитала последний абзац, дай-ка, вот:

«Если бы он мог всё это рассказать Ланочке так, как знает сам! Но тогда из Тёмного он превратился бы в Светлого. А он может хорошо делать лишь обратное – расписывать прелести с в о е г о мира, заманивать, увлекать, находить в людях те особые ниточки, которые надо дергать, чтобы использовать в своих интересах.

Кроме того, наблюдая себя и других, он вычислил собственную теорию: если у тебя прабабушка была заядлая шлюха, а прадедушка садист и убийца, то это обязательно скажется на тебе – правнуке. А если таких родственников набирается много, то никуда тебе от их наследственности не деться. Кому-то везет больше, кому-то меньше. У одних родословная лучше, у других – хуже. Иногда, когда он курит травку, он видит их всех – длинный-длинный ряд голов, они вылазят из темноты и торчат, шевелясь, как черви, стриженные головы далеких предков...

У родителей дураков – дети дураки, У алкоголиков – дети алкаши, а если и не пьют, и такое бывает, значит, шизофреники или дебилы. А о н и там в своих газетках и книжонках всё пытаются разделить на плохих и хороших! В каждом есть в с ё. Только у одного больше, а у другого меньше...»

– Здесь я пишу о прадедушках, а у меня дед был садист и убийца, десятки загубленных душ. И дядя... которого знает весь...

А этот детектив вышел еще в Москве, в самом престижном издательстве «советский писатель».

– Покажи?

– Они мне не прислали ни одного экземпляра. Швырнули гонорарчик – две пятьсот, по старым ценам, в начале инфляции... И ни одной книжки!

– Две пятьсот?! Но это же... Почему же, почему такое отношение?!

– А-а, долго рассказывать. Не продался я им.

– Ты говорил, что у тебя есть и другие книги?

– Вон, видишь, одинаковые ряды стоят. Мои. Проза, юмор, фантастика.

– Ой, хи-хи, подари мне что-нибудь? И подпиши? Я буду хвастать, что знакома с настоящим живым писателем?

– Стеллочка, девочка, да конечно. Только это слишком малый подарок для... такой красивой девочки?

Я вытащил четыре книги: сборник детективов, прозу, фантастику, юмор-афоризмы. Сел за стол, начал подписывать.

– Ты сейчас не читай мои подписи, хорошо? Потом, без меня?

– Ладно. Детектив мне не дари, у меня есть, а у тебя, я смотрю, мало осталось. Ты говоришь – хочешь выпить?

– Да-а-а... Сейчас бы разогреть старческий организмик...

– Слушай, писатель, сколько тебе годиков?

– А сколько дадите?

– Ну-у... Тело у тебя... кожа и вообще... лет на двадцать тянут. Лицо – двадцать три. Ну я понимаю, что ты, конечно, старше. Но выглядишь вот так. Ага-а, волосики-то подкрашенные... хной! Ты седой? – Она подошла, прислонилась бедром к моему плечу, я обнял ее левой рукой за ягодицы, правой продолжая дописывать на книгах автографы с шутливыми фразами.

– Да-а, волосики меня подводят. Глупый волос начал покидать гениальную голову. – Я прекратил писать, расстегнул на ней рубашку обнял двумя руками за бёдра, пошел руками вниз, по восхитительным ногам и стал целовать сексапильный животик и бесконечно заманчивые груди...

– Так сколько же всё-таки? – Настаивает она, уже слегка задыхаясь от желания и глядя на мой активизировавшийся в трусах членоид...

– Я...уучмок... старый... ууучмок... и древний. Если скажу, ты испугаешься, я стану тебе противен и ты убежишь, – говорю я почти серьёзно.

– Я пришла к тебе, значит, ты мне не противен, а совсем наоборот. И вообще. С тобой как-то необыкновенно... просто. Не надо думать – что сказать, как сказать, что и как сделать... Ты знаешь, не такая я уж... блядь... Как ты мог подумать. Вообще... Я довольно стеснительная, честное слово! Ты мне, конечно, не веришь, но это так. А с тобой почему-то я не стесняюсь совсем, как будто мы сто лет уже вместе. Странно... Вообще, знаешь, бывает как-то так, в голове какое-то неудобство вдруг появляется. Говоришь с человеком и думаешь – а что еще сказать? И когда так думаешь, значит и он так подумал, значит вы... он... значит, несовместимость. Понимаешь? А с тобой как с собой, хи-хи.

– Наверное, у нас с тобой какое-то одинаковое биополе... Если бы ты знала, как мне с тобой хорошо и уютно! И дело не только в сексе... Я, писатель, но не смогу объяснить этого словами. Человек – загадка, нам ли соревноваться с Создателями... Жаль, что нас с тобой ... трагически разделяет одна вселенская штуко-вина, еще не подвластная земной технике. Время. Мне с о р о к т р и г о д а...


– Не обманывай.

– Паспорт показать?

– Ой, хи-хи, правда, хи-хи?! Моему папочке тоже сорок три, хи-хи. Но он выглядит в пять раз старше тебя! Ты – колдун. Как тебе удаётся так сохраняться?!

– Я на ночь в холодильнике замораживаюсь.

– Хи-хи, ой! – Я начал гладить её клитор. – Ты просто слишком экономный! Всё пальчиками да пальчиками. А бедный пенис вон в трусишках страдает! Хи-хи-хи!

– В сексе как в Олимпийских играх: главное не результаты, а участие...

– Хи-хи-хи-хи! Ладно, всё! – Она отскочила от меня. – Одевайся! У меня машину украдут. Ты хотел выпить? Поехали. У меня, знаешь, какие запасы! Всего! Одевайся!

– Я за женский счет не пью.

– Ух ти, какие ми гордие, писатели! Ты мне книжки свои подарил? Они щас бешенные деньги стоят. С драгоценным ав-то-гра-фом. И бесплатно, за «женский» счет ты пить не будешь, не волнуйся. Отработаешь. Вон той штучкой в трусиках. Ну, в крайнем случае, своими интеллигентными пальчиками, хи-хи-хи! Как ты меня называл? Г е т е р о й? А сейчас... Сейчас – ты моя гетера! согласен?

– Ну, ежели так, то тогда оно, конечно, ничаво ешо, ничаво ешо. Б о г а т ы е л ю б о в ь п о к у п а ю т б е д н ы е – з а р а б а т ы в а ю т. Водка есть у тебя? Или спирт?

– Хе! Да у меня есть и хлебная натуральная водка, и спирт, и армянский коньячишко – пять звезд, и шотландское виски, и французкие ликеры и закусь!

– У тебя что там, магазин?

– Одевайся, быстро, посмотришь. А я в туалет хочу, проводи?

«Кожа как у двадцатилетнего... где тут косметичка... Под глазами чуть-чуть кисточкой колонковой розовой пудрой – по зелени... И на бледнеющие губы – немножко помады... Бабы дуры, наляпаются, а надо слегка, незаметно. Косметика – продолжение кожи...»

– Так-так, красимся?

– Нет, балуюсь, пробую твою косметику. «Своя грубая, как шпатлёвка!»

– Одевайся, я электробритвой чуть-чуть пройдусь, три секунды…


СЕКС – ЭТО ЖИВОТНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЧУВСТВ.


Периодические встряски в жизни полезны. Вредна постоянная вибрация.

Ничто так не укорачивает жизнь, как продолжительные удовольствия.

Сила мужчин – в удовлетворении женских слабостей.

У каждой прелести – свой возраст.

Счастье – это либо неискушенность во многом, либо искушенность во всём.

Прекрасные незнакомки особенно хороши тем, что еще не знают нас.

Молодость приходит и уходит, а красивые девушки остаются...


Итак, мы опять в уютной Стеллочкиной машинке. Едем. Моя рука почти между фантастических ног... Но способен ли я еще на один нормальный половой трах? – Знаешь, на чужой территории... я могу стать робким. Скромным, стеснительным...

– От имени родной партии, правительства и всего советского народа торжественно заверяю вас, что приложу все свои силы, чтобы на моей территории вы чувствовали себя как дома. С женой. Ой, нет-нет, как с любовницей! Клянусь быть: обаятельной, обольстительной, восхитительной, женственной, желанной, э-э... потакающей, сексапильной, доступной и... и... сногсшибательной! Устраивает?

– О-о! Единогласно! Одобрямс! Только сногсшибательной не надо. Сногсшибательной пусть будет водка. Куда-то ты не туда едешь? Говорила, что в двадцатом доме живешь?

– Жила. А потом папочка купил мне квартирку. Поменял на вездеход японский. «Патрол», знаешь? Он сейчас миллионов пять стоит. В позапрошлом году.

– У-у, хороший у тебя папочка.

– Был хороший. Капитан дальнего плавания. Вот эту тачку он мне тоже подарил. Сейчас живет с моей подругой. Бывшей. Двадцатилетней. Купил еще и себе квартиру. За две машины выменял, и живет там с Людкой. Вот такие дела.

– Да уж. У него что, автомобильный парк?

– Вот именно. Он при мне только пятнадцать штук привез. И сейчас возит. Они же, бэушные, в Японии почти бесплатно. Пока. Но уже начинают дорожать... Мы почти сейчас не встречаемся.

– А мать?

– Что мать. Сидит одна в трехкомнатной квартире, клянет папашу. И меня заодно. Стареет. Отец ко мне очень хорошо относился. В прошлом году дал триста тысяч. Я успела купить долларов – по дешевке тогда еще.

– Деловая ты женщина.

– Я не хочу здесь жить. Хочу выбраться из дерьма, посмотреть мир.

– Э-э, а что ж мне тогда говорить. Вы всего сразу хотите.

– Я не представляю, как вы, ваше поколение, могли т а к жить?

– Да вот так. Ты видела сейчас. Макароны и рыбные консервы по углам. И эти две комнатушки в квартире с подселением. С ублюдками. Две комнаты на одного – это роскошь в СССР. Сколько миллионов по диким общагам...

– Саша, убери, пожалуйста, руку?

– Прошу прощения, обольстительная...

– Да нет же... От тебя идет такое электричество... Слишком хорошо... Боюсь потерять реакцию на дороге. Сейчас, вот на эту горочку взлетим! Никого нет? Никого. Сто пятьдесят лошадей у нее.

– Бензина съедает, наверное, прорву?

– Нет, она же дизельная, я сейчас вообще на керосине еду, хи-хи, он дешевый.

– Ровно двадцать лет назад я гонял здесь на советском мотоцикле «ИЖ-ПЛАНЕТА». Одноцилиндровый, шестнадцать лошадей, жуткий дефицит, мечта миллионов. И пустые дороги...

– Саша... А тебе не кажется эта наша жизнь... какой-то странной... Вот ты двадцать лет назад гонял здесь же, на этом самом месте на допотопном мотоцикле и тебе тогда уже было двадцать три... А я еще не родилась... И всего того уже почти не осталось, и ты сейчас как бы в другом мире, с другим поколением. Как будто всё вокруг искусственно... И ты сам. И едешь на машине времени? Я смотрю на своих родителей, как они меняются... И всё вокруг них...

– Еще как кажется! Это ощущение – есть старость и подготовка к смерти. Наверное, всё это будет усиливаться дальше. Но пока я стараюсь думать об этом только тогда, когда сижу за письменным столом и пишу что-то на темы вечности. Так ты в этих шикарных кооперативных домах на Харьковской?

– Ну да. Четвёртый этаж, двухкомнатная, новой планировки.

– Знаю-знаю, бывал. Огромная прихожая, такая же кухня, лоджия на две комнаты. Прекрасная квартира. Тебе мало этого в двадцать лет? Чего же тебе не хватает?

– Хм. Вот представь – ты опубликовался в одном журнале. А тебе хочется и в другом, более престижном. И в третьем. И книгу... Да ты же сам писал в детективе, как там: «всю жизнь на заводе, за колючей проволокой, за сто двадцать рэ. И ждать пенсию – в сто двадцать…»

– Ну-у, писал... Я много чего писал. Но... цель любыми средствами? У меня недавно прошел жизненный очередной цикл – переоценки ценностей. И я накатал около тысячи афоризмов, эдаких мировых человеческих истин. Вот одна из них:

З а в с ё х о р о ш е е н а д о п л а т и т ь, з а н е х о р о ш е е – п е р е п л а ч и в а т ь.


Понимаешь?

– Еще как понимаю. За эти поганые доллары я и переплачиваю. Чтоб потом... Впрочем, и про «потом» ты написал, я сейчас зачитывала – во что бабы разгульные превращаются. Но я – не такая.


«Эх, рассказать бы тебе – мягко, вежливо – что кроме денег и вещей, кроме этой видимой внешней жизни, есть другая, скрытая, гораздо более интересная и настоящая – духовная жизнь. За избитым штампом «духовная жизнь» – миры, фантастические, но реальные для тех, кто в них умеет входить. Не всегда в них можно попасть, и всего-то на несколько секунд или минут, но там, именно там, где нет денег, вещей, карьер, где нет животного, только там – человеческое, или – б о ж е с т в е н н о е...»


– Н и ч т о в ч е л о в е ч е с к о й в с е л е н н о й н е с т о и т т а к д о р о г о и н е п р о д а ё т с я т а к д ё ш е в о, к а к м о л о д о с т ь.


Хотел сказать одно, а произнес другое. Да и не сказал бы. Бесполезно. Невозможно. Духовность – она изотерическая, она приходит в определенном возрасте откуда-то сверху, из космоса собственного мозга. Её постигают только через л и ч н ы й опыт.

Жутко вспомнить себя в её годы! Обидно. Как пуст я был! Вот так же, как она сейчас. Конечно, духовность – не оправдание нищеты...

Стелла затормозила, посмотрела на меня. – Вот это ты точно, молодость... Никогда не повторится... И так дешево...

Она расстегнула сумочку, достала ... револьвер. Взвела курок.

– Газовый. На всякий случай. Тут охраняет... банда. Одна банда от других. Я им плачу пятьдесят в сутки, вот и охраняют. Ты постой здесь у входа. Я сейчас загоню. Дай мне свою куртку, а то слишком соблазнительно в этом платье...

– Может, мне с тобой?

– Нет, наоборот. Сейчас, постой полминутки.


«Самостоятельное поколение» – разглядываю я двух вылезших из будки молодых сторожей в ярких спортивных костюмах.

От стоянки до ее дома, метров сто, мы идем чинно, под ручку. Ртутные фонари исправно освещают марсианский ландшафт: полнейшая безживность, бетонные кубы инкубаторов с редкими голубыми квадратами. Совсем рядом – свист. Мразь выползла из щелей. Ночное мышление.

У Стеллы в правой руке газовый револьвер, у меня на левой – дюралевый кастет. Марсианский ландшафт: Россия, 1990 год, начало массовой преступности. Развал. Распад – под руководством дурака, моего дяди Миши.

Впрочем, в с ё п р о и с х о д и т т а к, к а к п р о и с х о д и т. Будущее у ж е существует и всё запланированно. И Россия сейчас – пробирка, где вызревает штамм мирового терроризма...

Рядом, в поразительно-неприятной близости, хлопнул пистолетный выстрел, оттолкнувшись эхом от бетонных стен длиннющих двенадцатиэтажек. Стелла ускоряет шаги, увлекая меня за собой. Мы уже подошли к ее подъезду, когда вновь, возле стоянки, хлопнуло еще два выстрела и сразу – несколько криков, за чертой нормального – как по децибелам, так и по психическому накалу... И тут же два мощных японских авто, ревя в ночи, всё от той же самой стоянки, выскочили на дорогу, на середину, и понеслись, тоже ненормально и бешенно – одна за другой.

Стелла, прищурившись, смотрит на гонки. – Нет, слава богу, не мою...

– Ты думаешь, угоняют? – спрашиваю я, успевая промыслить и ощутить жуткость уголовного сюрреализма, ничтожность человеческой жизни – ведь сейчас кто-то кого-то догонит и убьёт, успевая связать момент с уголовностью всей неудавшейся разваливающейся страны.

– Конечно. Бандиты... – Она быстро набирает код, мощная дверь открывается, мы заходим в подъезд, Стелла торопливо захлопывает дверь.

В подъезде – чистота, покрашено, побелено, никаких запашливых мусоропроводных нюансиков. Респектабельно, кооперативно. И более-менее безопасно.

«Эх, писатель! Никогда-то ты не будешь жить в подобном доме! Не заработал за двадцать пять лет рабочего стажа и пятнадцать – писательского. «В трудах праведных не наживешь палат каменных». Народная мудрость. Только в России могла такая родиться».

Лифт уже отключен. Поднимаемся на четвертый пешком. Стелла останавливается перед массивной металлической дверью. – Бронированная, двойная. Обещали – «калашников» не пробьёт. Пятнадцать кусков содрали в прошлом году, – хвастает она.


И золотой ключик входит в замок, и раздается вдруг мелодия из волшебной шкатулки: трень-трень-трень.

– Тащи на себя, – просит хозяйка, и я тащу. За первой дверью другая, тоже металлическая. И еще один, нет, два ключика «золотых» и музыка – сороковая симфония Моцарта, и вторая дверь, автоматически, на пружине, открывается.


Ах, дверь в стене! За каждой дверью в стене должен бы быть сказочный театр папы Карло. Почему бы одну единственную-разъединственную коротенькую жизнинку не обставить красотой и комфортом, чистотой и уютом, оригинальным шармом и чем-то таким же единственным и неповторимым, как сама жизнь?!


Но открываются наши стандартные картонные пыльные двери, а за ними – не сказочный Пиноккио, а наш дебильно-придурочный Буратино, за ними – изработавшийся полуидиот папа Карло, за ними – алкаш-дебошир Карабас-Барабас, за ними – наша антиголубоглазка Мальвина или как её там, по подъездам с десяти лет шарахающаяся по ночам со взрослыми мальчиками-пальчиками...

За ними, за нашими дерьмовыми стандартными картонными дверьми, наша дерьмовая картонная жизнь – стандарт убогости, нищеты, в р е м е н н о с т и, мимолетности и эфемерности нашего пребывания з д е с ь.

Эфемерные трехрублевые синтетические паласики, эфемерная, ничтожная – из опилок, мебелишка... И это всё, на что мы имеем право и возможности – за всю-то жизнинку! Разъединственную! И даже наши самые «уважаемые», самые богатые – работнички советской торговли, жили, несчастные, по тем же нищинским правилам. Смелости и фантазии хватало разве что на ящик для глаз – телевизор японский, да ящик для живота – холодильник двухкамерный. Да обои моющиеся – предел мечты советских граждан! То ли мастера совсем уж перевелись на Руси – некому заказать н е ч т о. То ли вся фантазия и энергия уходила у подпольных богатых на то, как наворовать деньги...


Пройдет несколько мгновений в энерго-вечности, не успеет обсохнуть паста шарикового карандаша, которым я написал сей абзац, как вдруг кусочек времени-пространства перевернется стеклышками в калейдоскопе иллюзии-бытия и узор изменится!

Граждане! Будьте бдительны! Сильно бойтесь собственных мечтаний! Они очень сбываются! Но в совершенно дурацко-извращенном виде!

Мысль – материальна. Сначала мы думаем, мечтаем, планируем – и создаём энергетическое поле, н о о с ф е р у или хрен знает что. Но это самое «хрен знает что» в конце концов превращает теорию в практику: энергия мысли переливается в материю видимую.

Ах, вы так размечтались о собственных домиках-коттеджиках-дворцах?! Получите и распишитесь! Правда, будет несколько побочных эффектов – а как же, без этого нельзя, любая энергетическая метаморфоза требует какого-нибудь инструментария.


Да, развалилось государство, исчезла какая-никакая власть, население – дикое, малокультурное, осталось наедине с собой. Без работы, без денег, без продуктов. И – массовое сумасшедствие. Сотни тысяч трупов. Необъявленная гражданская война – исподтишка. Трупная вонь: в подъездах, в подвалах, в канализационных колодцах.

Еще несколько мгновений, и кастрированная империя – СССР, ее жалкие, но всё еще гигантские останки – Россия, вдруг покрываются кирпичными строениями в стиле «а ля новый русский вор». Смесь средневекового замка с облегченным древнеримским палаццо.

Ну, и конечно же, бесчисленные кирпичные многоэтажные «элитные» воровские домишки: с консьержками, вооруженной охраной и квартирами крепостями с пуленепробиваемыми дверьми, стеклами и саунами-бассейнами...

Так вы фантазировали о собственном домике или приличной квартирке?

Пожалуйста. Любуйтесь сколько угодно. Издалека. А то, что эти домики построены бандитами на крови убитых ими м и л л и о н о в людей и на украденные у вас же деньги – это неважно, это побочный эффект воплощения энергии мысли в энергию украденной материи...


И с т и н а п о з н ё т с я в с р а в н е н и и с д р у г о й и с т и н о й.


А пока мы со Стеллой находимся в том мгновении, в котором находимся.

Открывается дверь, я ступаю на паркет, автоматика включает оригинальные цветные фонарики, огоньки ненавязчиво бегут-мигают, блестя в ореховой полировке стен прихожей, и за две-три секунды причудливое писательское мышление, казалось бы, совсем не к моменту, пробивает в мозгу новое русло-мысль, которое потом растечется ассоциативными извивами, потом, когда будет к моменту, лет через десять или двадцать, или никогда, но сейчас, как писатель, я сую эту мысль о дверях в запасник долговременной памяти, где она созреет в подсознании и когда-нибудь, если буду жив, я ее, оформленную орфографией и синтаксисом, запишу.


Я ступаю на паркет – такая ныне необыкновенная дорогая редкость! Я отражаюсь в двух – напротив друг друга, зеркалах в рамах из багета. И так далее и так далее. Глаз всего сразу не охватывает. Но чувствуется: роскошь – относительно моей квартиры, чистота, вылизанность.

Подразумевается сразу и всё остальное: ванна с каким-нибудь эдаким чудо-кафелем и импортной сантехникой, кухня...

Неожиданно в моих миллиардах нейронов появляется ощущение праздника, словно новый год пришел. Или это предощущение хорошей выпивки и закуски? Только чуть-чуть дёгтя: заработано грязно, торговлей телом...

– Это всё папуля, она цепко ловит мой оценивающий взгляд и торопится убрать «дёготь». – По твоему афоризму: чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за большие деньги.

– А чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за доллары? – Добавляю я.


И праздник начинается. Во-первых, мне выдаются уютные пластмассовые тапочки. Меня проводят в комнату – центральную. Зало. Зажигается массивная люстра под потолком в три пятьдесят – кооператоры «хрущевок» не лепят!

Разумеется, мебель черт знает какая красивая, гнутая, изящная и дорогая. Относительно, конечно. Скорее всего, из Южной Кореи. Меня усаживают в шикарное кресло, обитое тонкой жёлтой кожей, или хорошим заменителем. Мне врубают огромнейший экран японского, наверное, телевизора и подают пульт. «У меня спутниковая антена и кабельное еще телевидение.»

Для меня это внове. Я живу в каменном веке. А телевидение принципиально не смотрю много лет.

Нажимаю наугад кнопку: на экране крупным планом, в прекрасном цвете и звуке, в самом разгаре – половой натуральный акт. «Фу, всякую гадость!..» – пульт выхватывается у меня из руки, телек выключается, меня тянут из кресла, подводят к здоровенному деревянному кубу, открывают дверь – бар. Глаза мои от количества бутылок разнообразной формы и цвета разъезжаются.

– Что будешь?

– Водку.

Меня усаживают за маленький столик, ставится открытая бутылка «Пшеничной», хрустальная рюмка, шоколадный набор.

– Вообще, ты подождал бы меня? Я сейчас быстро, переоденусь. Закусь притащу, тушенное мясо есть, кальмар жаренный, салат.

– Я только рюмочку, для расширения сосудов и глупости.

– Ты алкоголик?

– Наше поколение – все прошли через стадию алкоголизма. И неоднократно...

– Ну, главное там не остаться. Всё, удаляюсь.


Я нажимаю кнопку, на экране опять половой акт в разрезе. Наливаю в рюмку, выпиваю. Водка отличная, натуральная, не то что дерьмо из опилок. Наливаю и выпиваю еще. Рюмка маленькая.

Пошло тепло и благость. Снимается напряжение новичка в незнакомой квартире. Поозираться. Пооглядываться. Повпитывать. Попривыкнуть. Здесь мне жить до утра.

Здесь есть несколько вариантов бытия для меня: нажраться водки, коньяка, попробовать виски шотландское – никогда не пил, плеснуть еще рому и всё запить пивом...

И буду я при эдаком варианте слоняться по комнатам, ваннам, кухням, буду разглагольствовать о вселенских космических и мировых жизненных истинах. Эти истины – мои различные наблюдения, мысли, непроговоренные в одиночестве, неразделенные ни с кем фразы, будут не столько проговариваться мной в пьяном чаду, сколько толпиться и напирать друг на друга в голове, но мне будет казаться, что я всё говорю значительно и весомо, что каждое мое слово – шедевр, каждая моя мысль – непререкаемая, единственная, объединяющая всю видимую и невидимую вселенную – сущность...


И к а к о й п ь я н ы й н е м н и т с е б я г е н и е м?


Даже если я действительно рожу нечто шедевральное в алкогольном перевозбуждении своих ценных нейронов – это будет пустоцвет. Незаписанное ничто, мгновенно забытое.

А девочка иззевается и проклянет себя – приволокла алкаша! Не трепотня ей нужна, а то, что повиснет у меня между ног скукоженной кожурой – если я налижусь ее напитков. Потому что давным-давно крупные дозы алкоголя отшибают напрочь потенцию: склероз, простатит, перенесенный в молодости миокардит, после которго живут не более двадцати лет, у меня они уже закончились, а я всё еще жив...


Не высовываясь из рамок этого же варианта, я могу еще снять вот эту лакированную штуку со стены – гитару, и пьяным нутром провыть пару романсов на собственные стихи, если вспомню.

Нет, я не потеряю контроль над собой при любой дозе спиртного, я вполне буду регистрировать себя, свои действия, внешность. И, конечно, свою партнершу. Канули те времена, когда под алкалоидными парами я мог совершать необдуманные отчаянные поступки. Сейчас я всегда трезв – и тогда, когда совсем пьян.

Сознание вины перед покареженным мозгом и покалеченным здоровьем не даст расслабиться полностью, угнетет предвосхищением завтрашнего дня, когда утром выползу я отсюда едва живой, доплетусь до дому, буду неделю валяться в постели, пожирая таблетки, потом нахаживать загородные километры, хватаясь за сердце, и ждать пару месяцев восстановления умственных способностей и тонкого мышления...


Не-ет, подобной глупости я сегодня не сделаю! Хотя бы потому, что т а к а я женщина, возможно, последняя в моей жизни. Каждая секунда, каждый новый день уносят уже силы. Еще год, всего лишь год назад волос на голове было значительно больше и лучше восстанавливалась кожа лица. А сейчас... Всё. Не принимает организм витаминов аптечных – перенасытился. Отговорила роща золотая...


Как же мы не знаем себя, как трафаретно следуем представлениям о возрасте, о жизни! В сорок три я сам себя записал в старики, наверное, потому, что Бог дал мне слишком взрослые мозги.

Разрушится страна, пришедшим к власти убийцам писатели не понадобятся с о в с е м , и я, став абсолютно нищим, помолодею, вспомню свою детскую профессию – электрика. В сорок восемь я буду работать на стадионе этим самым электриком, буду три раза в неделю бегать по десять километров на тартановой дорожке и заниматься гирями, штангами и растяжками в тренажерном зале. А потом я буду работать инженером-электриком в театре, а потом – литредактором, журналистом и главным редактором в газетах. Я помолодею настолько, что с «бесом в ребре» у меня пройдет целая серия любовей с молодыми женщинами от восемнадцати до двадцати двух лет – по их инициативе! Они, младше меня в три раза, будут предлагать себя в любовницы и жены! А я, в пятьдесят, пройду такие страсти-мордасти в любви: со слезами, страданиями, стихами – каких не испытывал в молодости!

Но и это всё окажется очередным пшиком, я вновь на годы стану безработным, нищим, голодным, больным и одиноким.


Всю жизнь ждешь светлого будущего и получаешь: старость, болезни и смерть...


Но пока я в настоящем – своем сорокатрехлетии. И подумываю о варианте номер два: поставить на видео грязную порнуху – у нее наверняка есть, и под нее заняться... Не пробовал, но, наверное, возбуждает.

Но нет, нет! Как провести т а л а н т л и в о ночь с красивой женщиной в красивой квартире?! Как?! Когда человеку дано ничтожное совместное общение: выпивка, жратва, секс?

На экране уже новости. Кажется, американские. Английская речь: Карабах, Айзербаджан, Армения, Грузия? Таджикистан... Трупы, трупы! Искаженные лица убитых. Труп молодой обнаженной женщины, вся спина пробита отверткой... Трупы детей, стариков, старух... ЦРУ добилось, чего хотело – за свои триллионы отпечатанных бумажек-долларов. Не понимают глупцы, ч т о в с ё э т о в е р н ё т с я к н и м – в т ы с я ч и р а з у с и л е н н о е!

«Господи! Если всё так разумно, то зачем же э т о?! Или наша смерть – и е с т ь н а ш а о с н о в н а я ф у н к ц и я?!


Каждый мужчина проходит стадии, генетически заложенные в нём. От стадии ребенка, ученика, к стадии любовника, воина, купца, мастера, ученого, мыслителя. Но почему же человечество подчиняется только силе – кулаку и пуле, почему потакает самой примитивной стадии – убийце. Или самой последней стадии – для некоторых – стадии старика-негодяя, в своих ничтожных примитивных целях посылающего молодых на смерть?! Где же наши лучшие стадии? Сколько же можно толочься на одном, дикарском месте?!»


Слышу шаги Стеллы, выключаю телевизор. Входит девушка с большим круглым сверкающим мельхиоровым подносом, заставленным тарелками. Длинноногая, в блестящих розовых то ли колготках, то ли тончайших рейтузах или как они там у них называются. Они обтягивают каждую детальку ее тела... В белоснежной полупрозрачной маечке, через которую светятся груди и соски. Сложная прическа исчезла, спереди челочка, сзади хвостик. Косметики на лице почти нет. Сексапильна до помрачения мужских мозгов, но уже по новому, по домашнему.

– Да ты ли это, Стелла?! – поднимаюсь я с кресла, готовясь помогать расставлять тарелки и пристально рассматривая ее, не скрывая восхищения.

– Я. Вот, новые леггинсы надела – всё для вас. Сашенька, открой, пожалуйста, вот эту дверцу на стенке, да-да, вон полотенце сверху, положи себе на плечо, руки пойдешь помоешь. А вон под ним скатерка, давай ее на стол.

Я выполняю приказание, расстелаю скатерть. – Да что мы здесь сорить будем, пойдем на кухню?

– Ну уж, таких гостей – и на кухню? – игриво отвечают мне.

Я увидел порядок на бельевой полке – выглажено всё, сложено аккуратненько. На подносе – полное блюдо тушенного мяса в подливе, жаренный в масле кальмар, салат из помидоров в сметане, яичница с крабами и куча всякого вкусного: красная икра, балык, сухая колбаса, сыр... Глотая голодные слюни, успел подумать -поудивляться: «Что-то не то. Бывал у шлюх, но всегда грязь, бардак. А здесь чистота и порядок...»

Меня ведут в ванную, советуют быть как дома, расслабиться, даже, при желании, снять брюки.

В ванной – разумеется, шикарной, – вся в красном кафеле, зеркалах, полочках с десятками шампуней, я быстренько раздеваюсь, брюки на вешалку, а под брюками –предусмотрительные свеженькие шелковые шортики. Контрастный душ: три секунды ледяной, две – горячий. И еще. И еще. И еще. Растереться, ага, мочало. И мыло душистое –ниже пояса... И еще ледяного. Всё. Огурчик. Под это дело – еще рюмашку. Только бы не увлечься... Шортики на себя и больше – ничего.

– Да ты ли это, Саша?! – Играет Стелла, передразнивая мое недавнее «да ты ли это, Стела».

– Я, но совершенно обновленный!

– Какую музыку пан предпочитает к столу?

– Скрипку с виолончелью или Эглессиаса. А честно говоря, сейчас лучшая музыка – музыка вилки и ножа, проголодался.


Я бы мог добавить, что эту музыку предпочитаю уже год и давненько не ел ничего такого из того, что у нее сейчас на столе. Что остатки своих гонораров, обесцененных инфляцией, тянул как мог, успев закупить прошлой осенью сто банок молдавской тушенки, в которой почти одно сало, столько же банок сайры, сгущёнки, двадцать килограммов муки, сколько-то там еще риса, макарон, гречки, фасоли, чая и кофе. Но и эти запасы кончаются, а сегодня истратил последние копейки на бутылку шампанского, и не предвидится никакой работы...

Разумеется, ничего из своего материального банкротства я не разгласил – не ронять же окончательно престиж писателя! Престиж, выдуманный советской пропагандой: в бездарной стране талантливые люди не могут жить достойно...


Мы начинаем со Стеллой как будто заново, с нуля, но не с пустоты, а с того нуля, за которым словно уже остался бесконечный ряд отрицательных чисел. И от того, что впереди ждет возможный ряд только положительных величин, нам легко, радостно, хотя слегка и неловко за то недавнее, что мы сотворили, но как будто уже и не мы, а абстрактные герои порнофильма…

Но главное – у нас велико желание общаться, не спать и быть вместе до утра, набирая максимальные выигрышные – у времени, жизни, вечности, мимолётности – очки...


А на столе уже появился бутыльброд армянского пятизвездочного и минералка, и мясо дымится в тарелках, и Эглессиас тихо, но заманчиво льёт свой голос с лазерной вертушки. И мне подаётся маленькая, но обильно намазанная сливочным маслом и красной икрой тартинка – с приказом проглотить перед выпивкой. С удовольствием разжовываю бутербродик, лопается так многолетне забыто-знакомо кетовая икорка на языке...


Почти сорок лет назад – в другом мире, в другом воздухе, на другой земле, мать иногда отправляла меня с двухсотпятидесяти граммовым граненым стаканом в рядом с нашим бараком стоящий магазин. Она варила картошку, а меня отправляла в магазин. Я подходил к рыбному отделу, возле которого никогда не бывало очереди, продавщица небрежно плюхала стакан на весы и взвесив его пустой, так же небрежно зачерпывала огромной поварёжкой из бочки свежайшую красную малосольную кетовую икру, стоившую тогда копейки. А в витринах томились десятки сортов великолепных балыков из отборнейшей красной рыбы, некоторые лучшие породы которой уже почти исчезли, а на полках годами пылились большие консервные банки с крабами, но их никто не покупал – предпочитали свежего варенного... Как давно это было! Как будто вчера...


Ну что ж, армянский пятизвёздочный... А пробовал ли я его когда-нибудь? В моем детстве его тоже было много в любом магазине, но тогда мать меня за ним не посылала.

Чёкнувшись, без тоста, проглатываем по рюмочке. Да-а... Жаль, нет машины времени – вернуться бы в магазины моего детства!...

Стелла накладывает мне на тарелку разнообразные холодные закусочки.

Наливаю по второй, приговаривая: – Хоть одно мужское дело нормаль но исполнить...

Имею ввиду внешние традиционные мужские обязанности за столом, но намекаю на то, что произошло у нас в моей квартире и на то, что не произошло –«нормально»... и намекая, собственно, самому себе, что «нормально» может не получиться после выпивки...


Она смотрит на меня. Ждёт. Я держу рюмку. Смотрю на Стеллу. В зрачки. В объективы мозга. Я знаю, чего от меня ждут. Я не простой смертный. Так им всем хочется думать. Ну что ж, и это правда. Кто этого не понимает, тот – бесконечный бессмысленный дурак.

Пи-са-тель. Ненужный в Стране Дураков. Опасный. И это приятно. Боитесь меня нищего, безоружного, слабого – с вашими нахапанными у глупого народа деньгами! Бойтесь! Потому что мое оружие бесконечно сильнее ваших пуль...

А сейчас – умный тост, спич.

– Ну что ж, жизнь – тайна, которую все знают, но все не понимают... В конце концов: ж и з н ь н а с т о л ь к о т р а г и ч н а, ч т о е ё невозможно в о с п р и н и м а т ь с е р ь ё з н о. Жизнь... Ж и з н ь - к о р о т к а к а к р о м а н и д л и н н а к а к н о в е л л а.

Жизнь... Ж и з н ь – к о р о т к о е п у т е ш е с т в и е с о с л у ч а й н ы м и п о п у т ч и к а м и п о б е с к о н е ч н о й в с е л е н н о й с о б с т в е н н о г о о д и н о ч е с т в а...

Так выпьем... выпьем за наименьшую случайность наших попутчиков! Выпьем за кратчайшую бесконечность вселенной нашего одиночества! Выпьем за бесценную ценность наших неповторимых мгновений! А впрочем... алкоголь... Уход от действительности. Всё – обман. Ну, поехали...


– Как у тебя вкусно и красиво приготовлено. А вообще, не правда ли, странно, Стеллочка... а-а, спасибо, маленький кусочек, мне нельзя много есть, когда выпиваю, сердце перегружается. Да, странно мы устроены. И даже – более чем. Вот помидорчик в сметане, вот икорка, балычок – и всё такое разное на вид и на вкус. И всё-то мы едим по отдельности. Но желудок наш не интеллектуален. Едим мы по отдельности глазами и ртом, а в желудке – всё в одной куче...

– Фу, какие вещи неаппетитные ты...

– Нет, подожди, я хитрый! Я издалека начал. Я начал с пищи, а теперь перехожу на людей. Вот и люди –такие-то все разные, разного «цвета» и «вкуса». А начни их, так сказать, жевать, глотать и переваривать – все одинаковы. Хотя, конечно, одни лучше усваиваются, другие – хуже, третьих вообще не стоит потреблять.

Есть люди твои и – не твои. Я не знаю, что сегодня со мной, но мне очень хорошо с тобой рядом. Как большой праздник. Как Новый год. Наверное, это уже мой возраст... В молодости у меня было много... девушек, но ничего подобного я не ощущал, разве только с несколькими, чуть-чуть... Да, может быть, возрастное, твоя молодость... Но знаешь, не только это. Не могу сразу найти слов... Есть выражение – музыка лица. То есть, не передать словами лицо и мимику. Да, у тебя внешность, аккуратность и еще, как расписывают уже стареющие мужчины: ах, какая грудка, ах, какая щёчка, ножка... Всё у тебя есть, не отнимешь: и музыка прекрасная лица, и фигуры. Но что-то ещё...

– Энергия? Ты уже говорил в ресторане.

– Да, энергия. Но еще музыка твоей яркой индивидуальности. О которой ты пока и сама не в полной мере догадываешься. Но я тебе больше скажу, не боясь задеть там... Вот сегодня... У нас произошло такое совпадение...

– Целый ряд совпадений!

– Ну да. Моя Принцесса и твоя... И всё то, что у тебя связано с Принцессой. Ты ждешь чуда. Или даже – чудес. Как когда-то и я ждал от жизни чудес и не дождался. И пытаюсь их сейчас создавать на бумаге. А ты их ждешь еще в реальности. И всё это твое... с Принцессой... Ты надеешься выйти за пределы обыденности и... И сама становишься чудом. Обаятельным, обольстительным волшебством.

– Хи-хи-хи! Точно, хитрый, знаешь, что женщина любит ушами!

Её «хи-хи-хи» сейчас звенит колокольчиком особенно задушевно и искренне-просто.

– Да ты не знаешь, какое ты сам чудо! Попадаешь в точку! Вот я и нашла ч у д о. Ты. Ну с кем еще можно т а к говорить?! Конечно, ты со мной одной тысячной своего ума общаешься, а всё равно... – Она вскочила, подошла ко мне, я провел рукой по ее ногам, обтянутым розовыми блестящими, как их там... эх, заманчиво! Чмокнул ее в грудь, через майку, но нет, рано еще... Я резво встал с кресла, обнял её, прошелся губами по её упругому лицу – щекам, скулам, губам...

– Я сегодня в ударе, очень редко мне бывает так хорошо. Вот сейчас, у тебя на глазах, я действительно продемонстрирую маленькое чудо. Чувствую, что смогу.

Сегодня мои нейрончики-синапсики так удачно соединены твоим коньячком, что я могу всё. Это чудо основано на том, (я смотрю на неё потусторонне, наполняя взгляд гипнозом), что всё, что человек когда-либо видел, он запоминает навсегда. Буквально всё, вплоть до фонарных столбов. А при определенных обстоятельствах эту память можно пробудить. Вот как сегодня ты вспомнила меня...

– Как фонарный столб? Хи-хи...

– Не отвлекайся. Итак, начнем. Некто, в голубой рубашке и голубых брюках, он же, в желтой рубашке и жёлтых брюках, ходил в дом номер двадцать к своим родственникам. Правда, истины ради, заметим, что этот некто ходил в тот же дом и в других равных нарядах в различные времена года. Итак, значит, он ходил.

(Я пристально смотрю в её глаза, в самые крапинки, внедряюсь в ее мозг. Улыбка сползла с ее лица, в зрачках интерес – ожидание розыгрыша).

– Я проходил мимо подъездов, а рядом с подъездами на асфальтовой дорожке играли разновеликие дети. Итак, отлистаем несколько лет назад, допустим, десять. (Я очень серьезно и гипнотически, не мигая, смотрю Стелле в глаза).

– Что же, вернее, кого же видел этот случайный прохожий, у которого, кстати, в то время еще не было знаменитого голубого гарнитура. Жёлтого тоже не было. И самому прохожему было тогда всего-то тридцать три годика и выглядел он... Но не будем отвлекаться. Кого же из детей он видел десять лет назад? (Начинаю говорить растянуто, глухо, как из мира иного...)

-Вот ему почему-то особенно сейчас помнится крайний правый подъезд – если идти от почты. То есть, по номерам квартир, подъезд последний. Там всегда прыгало и бегало большое количество деточек.

В глазах Стеллы пробежала пугливая тень. Хороший признак. Сейчас...

– Я призываю в помощь богиню памяти Мнемозину! - (Потусторонним голосом). - Я погружаюсь в глубины своего мозга! Я помню Крупную Толстую девочку лет десяти, рыжеволосую, веснусчатую, грубую и крикливую, она часто играла в «классики» и спорила с другими детьми. И звали ее... звали её, кажется, Нинка.

– Ой! Хи-хи! Десять лет!... Нинка, Нинка-Дылда, так мы ее дразнили! Жуть, жуть!!!

– Я напрягаю нейроны памяти и вспоминаю других действующих лиц этого периода вашего двора. Когда одни девочки играли в «классики», другие крутили веревку и прыгали через нее. Двое хулиганистых мальчишек на велосипедах мешали девочкам осуществлять их полезные для развития юного организма игры...

– Да-да, это было так давно... Это, наверное, Вовка с Сережкой, они там и сейчас живут!

– Но особенно чётко и свежо всплывает из того периода лицо... Когда он, прохожий, проходил, то всегда высматривал это юниорское лицо и любовался им. Оно было самое выразительное среди всех остальных. Очень миленькое, красивенькое и притягательное. Это... личико любило прыгать через веревку и скакалку. Но это замечательное личико любило еще тщательно наряжаться. Было ему в ту пору лет одиннадцать-двенадцать, но оно уже носило колготки и коротенькую юбчонку. И когда лицо... эта девочка прыгала через веревку, то ее не по годам развитые аппетитные ножки ... привлекали старших мальчиков и... некоторых прохожих. А к колготкам и коротенькой юбчонке девочка очень любила присоединять яркую-яркую...

– Салатную курточку! – Стелла прыгает на меня, обхватывает ногами мои бёдра, а руками – шею. Я прижимаю ее к себе, поддерживая за попу, и кружусь вместе с ней. Потом она становится на пол, мы сливаемся в одно объятие и долго-долго длим один поцелуй...


– Но подожди, я еще не всё вытащил из памяти. – Она стоит вплотную, растерянно улыбаясь.

– Отлистаем несколько лет-страниц сюда, вперед. Не будем отвлекаться на другие лица, а продолжим всё о том же, красивеньком.

Девочка заметно подросла, но от двора еще не отделилась. Прыганью через скакалку она уже предпочитала бадминтон. Светлые колготки она поменяла на черные. Юбочка всё такая же, секси-короткая. Но той знаменитой ярко-салатной курточки уже нет. Мала. Состарилась. Но есть любимая... матроска. С эдаким импозантным морским воротником...

– Да. Это действительно – чудо. Сейчас. – Стелла подбежала к стенке, достала оттуда... матроску и тут же её, поверх майки, натянула. Та ей пришлась почти впору, разве что грудь не вписывалась в размер.

- Храню на память любимую вещь. Но скажи... Как это... Ну как же ты мог взрослый запомнить меня?! И Нинку-Дылду? И в чём я ходила? – Это – чудо. Это – необъяснимо.

- Напрягся. Сегодня я в ударе. Хочешь, спою тебе какой-нибудь свой романсик? Я стихи вообще-то не публикую отдельно. Стихи должны писаться для себя. Под настроение спеть или почитать. Но сначала, если не возражаешь, еще по рюмочке?

– Ой, я пьяная уже, я чуть-чуть. Ты-то пей, только... Ничего не заболит? Сердце?

– Да я еще не такой уж пенсионер. Когда в ударе – ничего не болит. Это уж потом... Но потом будет потом. Ваше здоровье. Давай гитару.


Мне подается гитара, с которой предварительно стирается тряпочкой пыль. Выключается едва слышимый Эглессиас. Стелла усаживается в кресле, приготовясь слушать нечто серьёзное и, кто знает, может даже скучное, хотя только что произошло необъяснимое чудо и...

Я бренькаю, подтягиваю струны. Игрок с меня никакой. Так, пару аккордов в качестве сопровождения. Как многому я мог бы научиться в жизни, но не научился. Лень? Или потенциал собственного творчества сожрал энергию жизненного движения и учебы? Впрочем, большая часть отмеренного в этом странном мире времени ушла в бессмысленных ничтожных трудах на самом дне – в добывании нищенского куска хлеба...


А сейчас я сыграю и спою. Девочке, которая на два года младше моей дочери от второго брака... Я спою сейчас свое стихотвореньице, написанное, когда Стелла прыгала через скакалочку. Для меня эта рифмовочка – тоже детская скакалочка сейчас. Я давно вырос из этого детского стихотвореньица.


Удивительная штука – собственное творчество! Сначала пишешь наивно и глупо. Потом – пик интеллекта и гениальности. Ты весь в мускулах таланта и вдохновения, эдакий местный бог, подключенный к электророзетке вечности. Но вдруг... Всего-то несколько лет отделяют тебя от недавнего собственного всемогущества, но... Пока ты боролся за личное выживание в погибающей бандитской стране, пока пил поддельную ядовитую водку, пока надеялся, что придет, придет время и ты вновь сядешь и напишешь такое!...

И вот однажды ты опять садишься за стол, надев свой пиджак таланта. Но пиджак висит, болтается на исхудевшем теле, мускулы гениальности исчезли. Навсегда. Как и здоровье, молодость и наивное желание соревноваться на бумаге с Богом...


М ы в ы р а с т а е м и з с о б с т в е н н о г о т в о р ч е с т в а, к а к и з л и ч н о й о д е ж д ы. С н а ч а л а о н а с т а н о в и т с я м а л а, а п о т о м – в е л и к а...


Впрочем, истину эту я осознаю через несколько лет, она, как и любая неизбежность, ждет меня пока впереди. А сейчас мне замечательно. Миг счастья. Миг детства.

Декламировать или петь свои стишки – это что-то от полового акта, от эксгибиционизма. Или онанизма. Потому что творчество – тоже акт размножения и создаётся теми же половыми клетками, то же заголение гениталий и душ, раздевание и оплодотворение мозгов...


На часах – два. Я как золушка, но не до полуночи бал, а до рассвета, часов до семи. Потому что на рассвете волшебство закончится. Растворится в будничности утра. На рассвете я постарею, проявятся морщины, усталость, проснется прежнее равнодушие к живой банальной жизни. И она, эта живая юная жизнь, на рассвете охладеет ко мне. Волшебство вот здесь, в этой квартире с этой девочкой для меня уже никогда не повторится. Потому что волшебство никогда не повторяется и существует в единственном варианте.

Но у меня впереди еще пять часов волшебства и я выпью его по секундам. Только что я укрепил здесь, до утра, свою колдовскую власть. Немножко хитрости, немножко моей странной избирательной памяти – ведь я узнал ее сразу же, когда она там, возле кабака, вспомнила меня...


А сейчас я спою потихоньку – почему бы не спеть? Мне хорошо. Счастливо. Слегка пьяно. Сексуально. И слегка свежо, в одних шортах. Да и не солидно, пожалуй, рубашку?

Нет, мне подается чистенькая отглаженная распашонка – женская, хи-хи. Пой, Светик, не стыдись. Нет, вообще-то, знаешь-понимаешь, Стеллочка, стихи у меня посильнее, но знаешь-понимаешь, сложное для романсов не годится...


В этом странном мире,

Придуманном нами,

Ах, в этом странном мире,

Сотканным из наших мыслей,

Мечтаем все мы жить шире,

Но обрастаем вещами,

Ах, в этом странном мире,

Сотканным из наших жизней.


Но есть в этом странном мире

Неразрушимая данность.

Ах, есть в этом странном мире,

Сотканным из наших желаний,

Самая странная странность –

Не большая и не меньшая:

Все мы на шкале терзаний –

Просто МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА...


– У тебя голос приятный. Давай... еще одну странную странность совершим? Потанцуем? – утвердительно спрашивает Стелла, подходит к музцентру, ставит диск, что-то новомодное, медленное, с красивыми женскими голосами.

– Танго? С огромнейшим...

Она стягивает матроску, поправляет волосы, я обнимаю ее, прижимаю ладони к ее лопаткам и притягиваю ее всю, вплотную, к себе, ее большую упругую грудь – к своей. Распашонку я тоже снял. Свои ноги вплотную к ее ногам. Пьянею. От выпитого. От Стеллы – сильнее. Мой половой орган, ничем не скованный в шортах... Но не в нем дело, чёрт побери! Красивые девочки для меня, для моего возраста, как бы супермолодо я ни выглядел, уже приближаются к цветам. Ими бы уже любоваться со стороны. Но вовсю работает проклятая развратная железа размножения и еще желается, желается сорвать, изнюхать, измять! И не желается. Так бы стоять, чуть покачиваясь в такт музыке, так бы ощущать в е ч н о ее грудь, ноги! Так бы возбуждать ее вечно, поскребывая по эрогенным лопаткам... Так бы истекать истомой и спермой в е ч н о, ничего более не предпринимая. Не опошляя и не уничтожая мгновения.


Но у каждого мгновения есть следующее мгновение. Не всегда более лучшее и красивое. И эти автоматические руки, ручонки – они уже на ее фигурных обольстительных ягодицах, обтянутых тончайшим элластиком...

Язык мой – в ее ушке – у нас очень совпадающий рост, она, как в лучших стандартах, ниже ровно настолько, насколько нужно моим рукам. Я шепчу ей: – Стеллочка, маленькая девочка...

Руки мои перемещаются: по ягодицам, ниже, по ногам, потом – голые плечи. Поднимаю маечку и нежно, но с бережливой силой сжимаю великолепные груди с набухшими яркокоричневыми сосками. И вновь – плечи, пышные волосы, за лицо – обеими ладонями: щеки, скулы, поцелуй в губы и одновременно – коленом по ее ногам и между ног, и членом к ней...


Мы танцуем. Медленно затанцовываем в спальню. Стелла, не отделяясь от меня, сдергивает покрывало с двуспальной кровати. Я снимаю с нее майку, целуя взасос ее соски, а она стягивает леггинсы. Я ей помогаю, обращая внимание на свои шорты – они промокли, и я их тоже стягиваю. В спальне полумрак, свет из комнаты.

В спальне – краем глаза – интимно. Большой – от потолка до пола и от стены до стены – ковер. Еще один телевизор. Еще одна лазерная вертушка с колонками. Стелла успевает включить крохотный светильничек на трильяже, бросить легкое покрывало на кровать и забраться под него – я уже там.

Мы обнимаемся, мы стараемся максимально, всей площадью тел, переплестись, целуя друг друга. Но я не спешу лечь на нее. Нет, я укладываю ее на спину, глажу и целую, миллиметр за миллиметром – груди, животик, ножки – всё ближе и ближе к заветному месту, она ждет – туда, туда, ну скорей же , гладь т а м!...

Опускаю подушечки пальцев правой руки и едва касаясь, начинаю скользить ими сначала по б о л ь ш и м г у б а м. Левая рука моя у нее под головой и пальцы на ее лице, на губах. Она язычком их слегка касается, а я раздвинул ее губы внизу и тонко вожу по ее другим, самым нежным губкам...

Стелла очень чувственна. Она уже постанывает. Но всё еще впереди! Я опускаюсь по ней. По грудям. На животик – целуя его в разных местах и не убирая пальцев с ее нижних губок. Я целую ее ноги, приближая свои губы к ее заветному, жаждущему горячему лону.

Наконец, мой шершавый язык на ее нежном клиторе... А мои пальцы – У нее в н у т р и... Брезгливости нет, я сейчас забыл, что такое – брезгливость. Стелла громко стонет, обхватывает и прижимает к себе руками мою голову...

С моих глаз содрана плёнка и мир контрастен до перехода в пятое измерение, до контакта с НЛО, Богом или чёртом! Кто мы сейчас?! Суперчеловечки, животные, роботы? А-ах! Секс! Разврат... Или соединение на миг несоединимого – двух тел-оболочек-биополей? А-ах! И параллельный мир-глаз наблюдает сверху и изнутри, он, параллельный мир – в нас самих, мы сами – сейчас вне реальности, мы сами – параллельный мир наслаждения, мы обманываем Будущее, не создавая его, а лишь прикасаясь, как к в о з м о ж н о м у, лишь получая обманом порцию иллюзию-удовольствия за его обязательное должное создание. А-ах, о-о, секс... без зародышей, без продолжения цивилизации, секс в никуда, в ничто! А-а-а!!! Без продолжения цивилизации-тупика, а-а-а, в отместку за всё поганое, за иллюзию жизни животных-роботов, а-а-ах!!!


Стенки ее скользкого гладкого горячего узкого влагалища задергались под моими пальцами. Обманутая матка раскрылась... Животик, от пупка, пошел конвульсиями... Всё. Уф! Одурачили Создателя...

А мой член напрягся так, как простатитно не напрягался несколько последних лет ни при каких обстоятельствах. И достиг тех приятнейших полноценных объёмов, какие всегда достигались шутя в безразмерной молодости.


Э-эх, ЧЛЕН, ВЛАГАЛИЩЕ... Как будто это нечто стальное, прекрасное и вечное... А на самом деле – ничтожные временные кусочки кожи, наполненные хрупкими кровеносными сосудиками. И мы тратим жизнь на эту простенькую заманиху-обдуриловку Создателей...


Вот уж поистине: Л ю б о в ь д е л а е т с т а р и к а ю н о ш е й, ю н о ш у – м у ж ч и н о й, м у ж ч и н у – р е б ё н к о м, р е б е н к а –м у д р е ц о м, а м у д р е ц а – д у р а к о м!


Э-э, да и чёрт с ней, с этой жизнью и с этой смертью! Всего через несколько лет будет открыт геном человека, а еще через несколько лет два гения получат Нобелевскую за находку гена смерти. А еще через несколько лет очередные умельцы станут извлекать этот самый ген – за очень большие деньги – из организма....

Эй, вы, вечные! Вы будете читать о наших жизнях-мгновениях, вы будете смеяться над нами и трястись над своей вечной шкурой! Да и чёрт с вами и вашей бесполой вечностью! А мы – жили на всю катушку! Мгновение – но наше!


Х о р о ш о т а м, г д е х о р о ш о з д е с ь!


Я вытаскиваю пальцы-универсальцы... А она еще пьяна от полового возбуждения, ей еще нужно продолжение! Она тянет меня к себе, к себе на грудь. Я сажусь на нее, раздвигая ноги, и вновь мой член между розовых упругих молодых губ! И ее язык...


Эх, мне бы остановиться, вытащить и всё сделать, как положено... о-ох, хорошо... природой... Но не в силах... о-ох... не в силах... Вот-вот... Какие волосы у нее... Нет! Вытащил. Целую ее взасос и ее губы пахнут спермой... Я вновь у нее между ног. Мои руки на ее грудях, а мой язык... далеко... Внутри. Краем простыни я вытер у нее т а м, и сейчас мой язык далеко. Всё дальше и дальше, в горячую глубину женского космоса...


Можно ли описать крутой секс словами? Нет. Потому что язык занят…

Ах, и забыто в пьяном экстазе, что это нежное влагалище общее, и что... А-а, проспиртованный язык внутри, и Стеллка вновь завелась с полуоборота. И сперма капает с члена, и девчонка уже в полный голос кричит: – Ах, а-а, Саша! А-а!! Прижимает мою голову, мощно дергает бедрами вверх-вниз, и круглый животик идет крупными спазмами...

Еще раз. Одурачили создателя.

Бедный, распухший от неудовлетворенности член! Посинел и не падает.

– Ляжь на животик, – прошу Стеллу. Та покорно, обессиленная, переворачивается. Я глажу ее тело, целую шею, лопатки, спину, гладкие белоснежные широкие ягодицы, красивые мощные ноги...

Я целую и целую её, облизываю, находясь на вершине неудовлетворенности, и она, моя неудовлетворенность, передается партнерше. Стелла переворачивается, говорит: - Что ж ты, при своих интересах... ложись... – и сползает ко мне вниз, берет в рот, я забрасываю свои волосатые ноги на ее мраморные плечи и говорю: – В сексе – как в Олимпийских играх: главное не результаты, а участие...

Она, глядя на меня с членом во рту – вот вид! – пытается улыбнуться, вытаскивает – хи-хи-хи – и опять в рот... Ну и язычок!


Пришла моя пора стонать, погрязая в удовольствии разврата и одурачивая Создателя...

0-ох!!! мужчина и женщина... А-ах! многомиллиардный, ох, обман-психоз! Как хорошо!

Во время полового, «любовного» изощренного акта, преодолевая стыд и брезгливость, наслаждаясь ими, именно ими – преодоленными стыдом и брезгливостью, а не только своими физиологическими потугами, наблюдая себя и партнершу в самые интимные секунды откуда-то сверху, со стороны, а-ах!!! – как будто чужыми глазами, разве вдруг не осознаёшь – о-ох!!! – всю собственную и с к у с с т в е н н о с т ь и н е н а т у р а л ь н о с т ь, разве не начинаешь понимать, что слова о любви, быте, искусстве и чёрт знает еще о чём, звучащие между половыми актами, – такая же тарабарская нелепость, как и сами акты, запрограммированные Кем-то и для чего-то – на размножение... 0-о-о-ох! 0-о-о-ох! Кончил. И резкая боль в предстательной. Стелла пошла в туалет выплевывать несостоявшееся будущее поколение...


Вновь мы пьём коньяк, нет, уже шотландское виски. Едим мясо и шоколад. Под включенный телевизор. Танцуем под разноцветную музыку перед зеркалом во всю стену – голые. Целуемся. Перед зеркалом. Нет пресыщенности. Почему-то. Нет даже насыщения. В ленивой полувозбужденной истоме... В обнимку, перед зеркалом, кое-как вытаскиваю из памяти свою зарифмованную шутку:


Я в зеркало гляжу и думаю: я есьм, я существую,

И зеркало пинг-понгом внушает мысль такую.

Я думаю, что думаю я и гляжу,

Но зеркало думает, что думает оно.

Я думаю, что думаю я и ухожу,

Но зеркало остаётся смотреть свое кино.

Я иду и думаю: чтоб природа жизнь не каверкала,

Человек придумал многое, в том числе – и зеркало.

Но что думает зеркало?

Нежную амальгаму столько рож каверкало!...


Мы говорим, говорим, говорим... О чём? Ни о чём. Обо всем. Оба знаем, что такой встречи больше не будет. Т а к бывает всегда один раз. Наши секунды истекают. Мы говорим, говорим, говорим... «Почему в таком возрасте ты один? Почему ты развелся? Почему вообще люди разводятся?»

«Ах, Стеллочка, детские вопросы, я на них давно не отвечаю, но только для тебя...

От великого до смешного – один брак. Один из вариантов: развод предпринимается в самый пик любви и привязанности. Да-да! Оба доходят до такого предела в своих чувствах – или беспредела! за которыми как будто пустота, кажется, все силы исчерпаны.

Что остаётся? Измена? Жена изменяет мужу не столько для того, чтобы познать нечто необычное, а с тайной, иногда мало осознанной, а порой, наоборот, вполне сознательной целью: возбудить новую, еще более сильную волну эмоций... в собственном муже! И в себе. А муж, в свою очередь, уходит к чужой женщине, чтобы понять, как нужна ему его жена. И вернуться к ней. Ушел от себя к другой женщине. Хе-хе. Душевный садизм. Посыпать соль на раны, выйти за границы разумного и возможного ради кратчайших, но приятнейших мгновений сверхлюбви, сверхревности, сверхгоря и сверхсчастья!

Чем слаще запретный плод, тем он дефицитней. От этого плода рвутся сердца и мозги, но в каждом поколении так много желающих вкусить его...»


«Но разве всегда – так?»

«Не всегда, но часто. Иногда нужно дойти до абсурда, чтобы прийти к абсолюту. Мечта мужчины – умная жена. Это женщина, умеющая максимально совпадать с образом, придуманным ее мужем.

И что такое – семейное счастье? Время, которое не замечаешь? Счастье стоит дорого, но дороже всего нам обходятся наши иллюзии...

Я тебе пересказал Фрагмент из своего фантастического рассказа «Счастье», который написал ровно десять лет назад. А сейчас я считаю, что семейная жизнь – самый гигантский обман, который сотворяет с нами господь в отместку за собственное бесконечное вечное одиночество...»


На кухне мы пьём кофе и курим сигарету за сигаретой. Я чувствую себя бессмертным. Ну-ну...

Вновь мы в постели. Она надевает мне свей импортный презерватив. А я в этот приятный момент юморю: «Совет венеролога. Безопасный секс: возьмите презерватив, надуйте из него шарик, нарисуйте на нем пенис и запустите его в теплое, нежное, ласковое... небо». «Хи-хи-хи».

Но подлый член падает – перед самыми вратами. Ах, не ходите дети к девочкам минетом заниматься, минет – он к импотенции, даже если у вас нет простатита.


– К о л и ч е с т в о с е к с у а л ь н ы х в о с п о м и н а н и й – н е о п р а в д а н и е и м п о т е н ц и и. – Произносится мной почти величественно. Прикрыл афоризмом мужской стыд.


Прошу её включить – о, позор! – порнуху. И ставится на видео в спальне порнуха-грязнуха, и Стелла уже на коленках, и я качаюсь на ее умопомрачительной мягко-упругой попе, потом, почувствовав крепкую силу, перекладываю девочку на спину.

И Стелла проявляет сексуальные чудеса! Стенки ее влагалища плотно обхватывает мой член, а матка открывается и захватывает головку... Эх, знать бы сразу, что у нее так здесь!... Всё, как и полагается по сексуальной науке, но за жизнь этот «положенный» эффект я испытал всего несколько раз и то с женщинами, с которыми жил годами. А здесь – сразу, да так...


Опять за столом. Пьем. Закусываем. Стелла пьяна, возбуждена, глаза горят, речь тороплива, спешит наговориться. Но в общем – угарный перевозбужденный бред. Тщательно замалчивает свои приключения.

Табу. Хитра. Женщина...

Уже рассвет. Бал окончен. И Золушке пора убираться из дворца. И одиноко прислонилась гитара к ковру на стене. А как хотелось провести время здесь т а л а н т л и в о. Но невозможно выйти из границ запланированности. Мы такие, какие мы есть, и всё-то в нас запрограммированно...

– Ну, на посошок, нет, я в стакан, нет, не полный, но эти рюмашки... Да, уже не берет... Да, мы устали, пора...

– Понимаешь, я с тобой... Для меня не главное – в постели... Я балдею от тебя, но не главное... – тоже выпив рюмку, пытается выразить себя Стелла.

– Я понимаю, понимаю. Я бы тоже хотел только любоваться тобой, слегка гладить твои волосы... Чтоб всё было платонически, воздушно, неприкосновенно. Но невозможно. Женщина и мужчина... это всегда... война... или что-то такое. Даже – когда самые страстные объятия. Они и есть, объятия, война. Потребление. Все вокруг потребляют друг друга. И всё вокруг потребляет. На разных уровнях. Микро и макро. Эта вселенная – Вселенная Потребления... Но жизнь всё-таки волшебная штучка. Хотя весьма и жестокая. И бессмысленная... Спасибо тебе... – пытаюсь ответить ей. – На посошок. Романсик называется «Когда».


Беру гитару. Сажусь на краешек кресла. Уже одетый. Пора топать. В квартире прокурено. Сосмалили за ночь пару пачек каких-то шикарных длинных сигарет. Пора. Но спою. Пьян. Хорошо. Жаль. Уйду и... Никогда. Больше. Только раз. Не повторяется. Всегда с новой женщиной бывает только одна о р г и я...


Она сидит в распахнутом халатике. Нога на ногу. Пьёт тоник. Курит. Какие ноги, какое лицо – свежее, как будто и ничего... Какие глаза, волосы! И уже – чужие.


Когда я буду стар и некрасив,

(Да вот сейчас! После такой ночи!...)

Когда наряд морщин не приукрасит,

(Пом-пам-пам – аккорды!)

Ты, молодая, крылья распустив,

Ты, не моя, впусти на миг в свой юный праздник!

(Пим-пом-пом, кажется, научился играть!)

Взгляни, летя к другому, пусть шутя,

Пусть мимоходом и совсем случайно,

(Пом-пом – проигрыш!)

Не думая, не видя, не грустя

О старости, что борется с собой отчаянно.

(Бом-бом – грустно-траурно – бом!)


Когда вполне пойму, что жизнь – обман,

Когда постигну всю иллюзию желаний,

Взгляни, будь другом – даже сквозь туман,

Твоих чужих ресниц непрожитых терзаний...


И я пройду, и ты пройдешь, и всё.

Мы размнёмся в разных измереньях.

То Бог ли, чёрт ли крутит колесо.

Извечна портя людям лица, настроенье...


Когда я буду стар и некрасив –

Не в том моя вина, а лишь причина,

Ты, молодая, крылья распустив,

Взгляни, уважь, перед тобой – мужчина...


Обмен чмоками вежливости в щёчку – отталкивающий заряд усталости и пресыщения. Всё. Гуд бай. Она: звони на днях, гуд бай, спать, спать, спать... Я: да-да, конечно...

Всё. Фу. На улице. Семь тридцать. Смог. Город. Помойка. Сначала на планете исчезают белые пятна, потом зеленые и голубые. А потом? Человек – рак Земли. Сто тридцать лет назад, каких-то сто тридцать! здесь шумели сосны-великаны, рыскали тигры, ползали муравьи, порхали разноцветные бабочки, рос корень жизни – женьшень, переплетались лианы лимонника и винограда, струились прозрачнейшие ароматные реки, кишела в них рыба. Сейчас прет канализация. Кишат крысы, тараканы, клопы. Надвигается СПИД...


Город – это место, где всю жизнь пытаешься заработать на возможность переехать за город. И ничего не получается.

Мы проиграли войну с природой, потому что мы ее выиграли.

Легко. Опустошенно. Переполнение. Ее энергией. Телом. Запахом. Развратом. Грустью о навсегда утраченной невинности. Которой никогда не было. Была неопытность. Счастье – это неискушенность во многом или искушенность во всём.

Счастье – химера, как и сам человек, где нет человека – нет ничего. Химера – химия. Человек – химия. Ядовитая. На тринадцатые сутки голода – полный желудок ацетона. Счастье – химия. Субъективные ощущения мозга. Вон, внизу, в Золотом Роге, корабли. Для семнадцатилетнего мозга – романтика: моря-океаны…

После школы, в семнадцать, я оказался на военном танкере в составе гражданской команды – матросом. И действительность: чистка и мойка гальюнов, унитазов, вынос использованной бумаги... И целыми днями, не замечая морей-океанов, скоблить ржавчину и красить, красить – километрами! И гнилые жалкие ничтожные нищенские продукты, постоянный голод – в семнадцать-восемнадцать лет! И многосуточные десяти-двенадцатибальные шторма, и блевотина, и по два-три месяца без берега, и опять гальюны, и нищенская, символическая зарплата! И океанские военные игры на военных супер-ядерных корабликах с задействованием космических ракет и спутников – бессмысленные, обескровившие обнищавший народ.

И всё потому, что когда-то несколько параноиков поделили этот крохотный уютный земной мир на социализм и капитализм... Или КТО-ТО на с а м о м ВЕРХУ таким образом борется с монополией на планете Земля?


Человек – абсурд. Хаос мыслей. Хаос жизни. Химия хаоса. Счастье из ацетона...

Прошла ночь-жизнь. Сублимация времени.


Д о т о г о, д о ч е го и д о д у м а т ь с я т р у д н о – м о ж н о в к о н ц е к о н ц о в л е г к о д о к а т и т ь с я.


Сегодня за ночь мы проскочили со Стеллой все этапы многолетней сексуальной жизни семейной пары...

Я спускаюсь вниз, с сопок, застроенных старыми и новыми домами, в самом центре амфитеатра из сопок – лужица, бухта Золотой Рог. И всё это – в дыму, в газе, в смоге.


Н а м д ы м о т е ч е с т в а с л а д о к и п р и я т е н – д о т е х п о р, п о к а о н н е п р е в р а щ а е т с я в с м о г...


Жизнь становится всё искусственнее, а искусство – всё жизненнее... Эту ночь нужно бы вписать в роман, если я его когда-нибудь напишу.


Ч т о б ы н а п и с а т ь у м н ы й р о м а н, н у ж н о в с п о м н и т ь и з а п и с а т ь в с е с о в е р ш ё н н ы е г л у п о с т и.


Как много эпизодов, человеческих жизней не записано! Не зафиксировано! Проваливаются бесследно в никуда...

Мне шесть лет. Мы с матерью только что сошли с поезда. Темно. Раннее утро. Прохладно. Сыро. Пахнет близкой водой и дымом. Владивосток. Впервые в моем сознании. «Ты постой здесь, я сейчас приду», – говорит мать, и я стою у входа в железнодорожный вокзал.

Я стою на небольшой площадке, улегшись на чугунные крашенные перила – я значительно ниже их. Я озираюсь, я вижу воду и дорожки огней на ней. Бухта Золотой Рог. Но я не знаю еще ее имени. Я вижу впервые в жизни трамвай – первый утренний трамвай с его пронзительным звонком.


Я видел совсем другой город – незастроенный, совсем другой Золотой Рог – в нем тогда еще водилась съедобная рыба и можно было купаться. Я видел совсем другой трамвай, старинный, без рессор.

В окрестностях города и прямо за вокзалом, на мысе Эгершельд, еще бегали дикие козы, лисы, олени. Еще был воздух, а не смог. Еще вода в водопроводе была питьевая.

Тридцать семь лет назад. Вечность. Миллиарды изменений только в этом одном городе. Большинство из тех живших давно умерли... А площадка та привокзальная стоит себе со своими чугунными перильцами. Они мне сейчас по пояс.


Пройдет еще семь лет от этого мгновения, где я топаю домой едва живой после бурной ночи, и уже я, журналист, в одной из статей буду описывать этот вокзал, его историю, архитектуру, реставрацию, подойду и потрогаю те самые чугунные перильца, с которых началась моя жизнь в этом проклятом, некогда любимом городе...

Впрочем, о чём я, зачем? Эпизоды жизни? Искусство? Но разве мы сами – не чьё-то произведение? Разве нас ежемгновенно не читают? Не смотрят? Не изучают? И тогда наше искусство – лишь слабое эхо от искусства настоящего – нас самих.


И с к у с с т в о – в ы с ш а я ф о р м а у д и в л е н и я ж и з н и п е р е д с о б с т в е н н о й б е с с м ы с л е н н о с т ь ю.


А-а, хватит философствовать. Любая философия – литература для Умных. Или глупых. Но не более того. Устаревают философии, языки, образ и стиль жизни. Мы постоянно пытаемся что-то сотворить с собой. Ускорить эволюцию? Но всё происходит так, как происходит. Будущее является и внешне оно красивее прошлого. Будущее стремится к современности. Но каждое будущее ядовитее и гнилее своего прошлого.

Б у д у щ е е с т р е м и т с я к к о н ц у. Потому что время идет из конца. Он известен. Он уже существует – конец всего...


В с ю ж и з н ь ж д ё ш ь с в е т л о г о б у д у щ е г о, а п о п а д а е ш ь в ч ё р н о е н а с т о я щ е е.


«Я иду по родному городу, в нём промчался конвеер лет. Я иду в любую сторону, но нигде лиц друзей нет». Мое трехлетнее прошлое. Чище на три года. Уже невозможное сегодня. Всё течёт, всё загрязняется....

Вот так бы вклинить этот стих в главу ненаписанного романа. Топает некто, чуть тёпленький, с перевозбужденной от секса и алкоголя башкой, и декламирует мысленно эдакий стишок, написанный три года назад. Подал четверостишие и чтоб не скучно было читателю, подал абзацик в прозе. И афоризмик. И опять четверостишье.

«Я иду по родному городу – сорок лет, сорок лет! Я иду в любую сторону, но нигде любви нет».

Это ж надо! Всего три года назад – и был таким дураком! «Друзей, любви...» Или стал дураком и пустой оболочкой сейчас? Вот уж поистине: Б о л ь ш е в с е г о в ж и з н и н у ж н о у ч и т ь с я т о м у, ч е м у н и г д е н е у ч а т...


«Я забываю имя и привыкаю к отчеству. Время мое стынет арктикой одиночества».

Неужели я писал это серьёзно и искренне? Можно ли вообще что-то писать серьёзно и искренне – если каждое мгновение мгновенно устаревает, и каждое новое мгновение перечёркивает каждое прошлое мгновение?!


Ж и з н ь н а с т о л ь к о т р а г и ч н а, ч т о е е н е в о з м о ж н о в о с п р и н и м а т ь с е р ь ё з н о.

И не стоит.

«Лица молодых женщин – жительниц чужого века. Жизни во мне всё меньше, но я ищу человека. Лица молодых женщин – новых песен начала. Мне бы десяток вечностей, но и этого так мало!»

Ах ты ненасытный старый развратник!

«Лица молодых женщин – забытый кинофильм славный. Вспоминается всё нездешней, что и я был героем главным..."


Почаще надо тренироваться, как сегодня...

«Я иду по родному городу, на плечах несу сорок лет. Я бреду в любую сторону, но как будто меня здесь нет».

Вот это бы четверостишие оставить. Верное. Город давно стал чужим. Вымершим. Устаревают не только философии и слова, еще быстрее устаревают иллюзорные дружбы, любови. Гаснут чувства, запахи, звуки, цвета. Появляется предчувствие смерти. Всё отмирает – как поэзия, как настоящая проза. Одебиленное человечество прекратило читать...


Да что же это в конце концов в карманах болта... Хм! Чудо. Яблоко. Шоколадка... Конфеты... Пачка сигарет американ... Ну, девчонка! Прелесть! Но... никаких сексуальных картинок! Спать, спать, вперед, домой, в квартиру с подселением... На кухне сейчас Таня жарит рыбу или лук. Вонь от жарева и от Тани. Сто тридцать килограммов тридцатилетних желеобразных немытых таниных телес сейчас шастают и воняют на кухне. Таня – не женщина. Таня – животное, которое не осознаёт, что оно – животное... И как потом окажется – гэбэшное животное. Никем не брезговала свинная канибальская фирма...

К дьяволу о Тане. Впрочем, посвятить бы ей главку в ненаписанном романе – как широчайшему явлению среди дебильной биомассы. Но если каждой свинье посвящать отдельную главку, придется вырубить последний лес на Земле и пустить его на бумагу. И не хватит... Если человек – искусство Высшего Разума, то зачем понадоби-лось вот такое, как Таня с ее семейством?


Ай-ай, одинок человек в чёрной пустыне! И нет никого и ничего, и летающие «тарелки» – не про нас. В постельку скорей. Закрыть вторую дверь в спальню, заткнуть уши ватой и – спать!

Рейтинг: нет
(голосов: 0)
Опубликовано 26.11.2012 в 14:07
Прочитано 1646 раз(а)

Нам вас не хватает :(

Зарегистрируйтесь и вы сможете общаться и оставлять комментарии на сайте!