«ВСЁ ВО МНЕ И Я ВО ВСЁМ!..»

1

Мотылька полет незримый

Слышен в воздухе ночном...

Час тоски невыразимой!..

Всё во мне, и я во всем!..

Сумрак тихий, сумрак сонный,

Лейся в глубь моей души,

Тихий, томный, благовонный,

Все залей и утиши.[1]

Накануне скорбной годовщины он вырвался из Петербурга. Город душил своими раскалёнными проспектами, набережными, чугунными мостами. На волю, на простор, где всё своё: пролески, опушки, поймы речек, луга, которые уже шесть десятилетий были ему знакомы. Сюда в окрестности Овстуга, где ребёнком гулял по округе со своим дядькой и где слушал птичий переклич, рассказы своего воспитателя, прислушивался к говору народа... На родину свою не часто, но любил приезжать, чтобы надышаться вволю перед новыми испытаниями, что привыкла отсыпать ему жизнь... Не утомляясь глядел вдаль на закаты солнца, на медленное угасание дня и при этом вволю размышлял, думал, думал, заряжаясь новыми силами, энергиями... Странно, сюда на родину он стремился, но не мог жить долго... Может, дело всё в его характере, натуре, в его мире неуёмной фантазии?.. Для него в детстве не существовало граней между действительностью и мечтами. Мир какой был тогда, когда маленьким мальчиком начинал здесь жить, он был для него огромным или казался таковым, в зрелые года сжался до реального, лишённого детского воображения. «... Старинный садик, четыре больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея шагов во сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, - все это помещается на участке в несколько квадратных сажен...».[2]

Уже при подъезде к родным местам случилась незадача: отвалилось колесо у кареты. Сидеть и смотреть, как кучер занимается починкой, было невмоготу и скучно... Он взял трость и пошёл по дороге. Солнце подкатывалось к горизонту. Летний день, жаркий и душный, заканчивал свою жизнь и плавно, с неохотой, отдавал вечеру тепло. Свет угасал, медленно разбавлялся наступающими сумерками. «Уж солнца раскаленный шар с главы своей земля скатила...».[3] Август ещё сопротивлялся следующей за ним осени, но тут и там были заметны его уступки отдельными пожелтевшими листьями и пожухлой травой, а в местах, где прошли по лугам косцы, свежесть отросшей отавы бросалась в глаза полянами зелени... Дорога шла вдоль края леса, самый раз в сторону, где садилось светило. Было в природе и таинственно, и печально соответственно. Есть своя прелесть и загадочность в наступающих сумерках, в них он чувствовал какое-то безвременье. В свете подходящего к окончанию дня всегда находил он тихую радость, почему-то одновременно жалость и грусть особого рода.

Невыносимо было в годовщину смерти любимой усидеть где бы то ни было. Медленно, тяжело ступали ноги по пыльной тропе. А в голове при любых условиях и обстоятельствах свободно, без напряжения складывались стихи, составляемые его внутренним миром, его гением, его горем.

Вот бреду я вдоль большой дороги

В тихом свете гаснущего дня...

Тяжело мне, замирают ноги...

Друг мой милый, видишь ли меня?

Справа открывался вид на пойму реки с убегающими на другом берегу холмами и перелесками, и по мере удаления их от наблюдателя становились они, подёрнутые дымкой, усиливающейся расстоянием. А ближе к горизонту виделись как в тумане. Лента реки поблёскивала на заходящем солнце, удаляясь, искрилась. В ней отражался закат то ярко-оранжевым пламенем, то ярко-багровым и опять переходящим в оранжевые тона. Вид, открывшийся в прогалине деревьев, был живописным, сенокосные луга спускались к речке, а за ней они уже поднимались к первым кустарникам, затем к леску. Вдалеке колосилась золотистая рожь. На своих полях принимала тружениц-жниц... Видно было, как споро и ходко шла их работа, виднелись в немалом количестве сложенные в суслоны снопы, изредка доносилась песня. Работницы приставляли ладонь ко лбу, вытирали пот и смотрели в сторону заката... Заходящее солнце заливало округу своим мягким розоватым светом, слепило слегка глаза и вызывало какое-то давно забытое чувство своей сопричастности к виденному и да, тогда, в далёкие годы, он застывал в такие минуты и опять глядел, глядел, и дядька, его сопровождающий, не смел его тревожить. Он словно растворялся во всём «всё во мне...».

Недалеко, на опушке, увидел упавший дуб... Остались от него только ствол да торчащие из ствола большие сучья. Остальное сожгли проезжающие путники, а местные крестьяне развезли по своим домам как дрова. Чувствовалось, что некогда это был исполин. Рос мощно, раскидисто и кронами своих многочисленных ветвей защищал в непогоду и в жару путников от дождя, от зноя... Закончилась некогда его жизнь, но и сейчас видно было, как часто здесь останавливаются те, кто вечно куда-то стремится, а на Руси, как известно, много скитальцев, богомольцев, какие движимы своею непоседливостью и устремлением идти и идти...

Не мог Фёдор Иванович пройти мимо, не мог и подошёл к комлю. Ствол был отполирован когда-то сидящими на нём. Присел и он... Не было ни души... Он и природа!.. «Всё во мне и я во всём...». Этого и хотел, это то, что соответствовало его теперешнему состоянию: никого не видеть, не слышать, ни с кем не разговаривать. Ему надо было побыть одному... Огляделся: вид открывался чудный своими тонкими переливами красок и игрой их оттенков. Его отношение к природе было всегда восторженно-восхищённое, как к существу, у которого нет слов «от жизни той, что бушевала здесь, от крови той, что здесь рекой лилась...». Природа занимала в его воображении видное место, в ней находил отдохновение и в ней видел такой мир, который обступал его и внешне, и внутренне, словно чувствовал загадочную, величавую поступь её.

Все темней, темнее над землею -

Улетел последний отблеск дня...

Вот тот мир, где жили мы с тобою,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Вид поваленного временем дуба, этого исполина, поневоле связал с его собственной жизнью... Когда-то крепкий и могучий стоял непоколебимо под грозами и ветрами, и так много, много лет, но всему есть своё время... Постепенно старели корни. Их подтачивали всякие подземные живые существа, что в обилии водятся не только на поверхности земли, но и под нею. Стали иссякать силы в них, перестала энергия земли и соки живительные подниматься по ним в ствол и крону, и не могли корни уже прочно связываться с землёю, постепенно отмирали. Ослабевала связь с основой земли, и надо было только силушке небесной подтолкнуть богатыря. Такая нашлась. Набежала буря, поднапрягся ветер, и с грохотом, стоном упал кряжистый могучий исполин...

Так и у него подтачивались силы, уходили жизненные соки, таяли связи с этим миром. Покинула, ушла в мир иной та, что была в последние годы его отдохновением, его отрадой, о которой столько передумал, переосмыслил, перестрадал... Вскоре за своей матерью покинула этот мир его дочь, четырнадцатилетняя Елена, а следом и сын, младенец Николенька... Что будет впереди? «Господь милостив – поживём увидим». Он помнил: так говорили в простом народе, так и он научился говорить в свои года...

Завтра день молитвы и печали,

Завтра память рокового дня…

Ангел мой, где б души ни витали,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Он присел на ствол дерева, провёл ладонью по волосам, постарался пригладить их, но напрасно, непокорные с детства всегда оставались взлохмаченными. Это придавало часто вид человека небрежно относящегося к своей внешности, что собственно и отмечали в нём его современники. Опёрся на трость двумя руками и остановил взгляд на открывающемся виде... Со стороны путник увидел бы старика в длиннополом сером плаще, без шляпы... И никто бы в нём не узнал одного из гениальнейших людей, философа, дипломата, чьи трактаты на историческое положение современной ему России читал сам император. Хорошо знающий его знакомый писал: «Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он был дурен собой, небрежно одет, неуклюж и рассеян; но все это исчезало, когда он начинал говорить, рассказывать; все мгновенно умолкали и во всей компании только и слышался голос Тютчева».[4]

2

День догорал... Фёдор Иванович очнулся от бегущих дум... Странные они, бегут и бегут, то касаются страниц детства, людей, окружающих его, то соседствуют с его седыми годами. Причём так быстро перелетают с одного на другое, что не всегда уследишь за ними и не всегда управишь строптивыми. Он стал любоваться далёкой картиной, где краски тускнели, блекли... Солнце огромным красным шаром собиралось закатываться за далёкий лесок, уже лёгкие языки тумана начали спадать в низинки и там сгущаться. Жницы на полях собирали свои нехитрые пожитки, но удивительно, несмотря на усталость, они пели! Вслушался в песню, что доносилась до него от работниц полей, ему песня была знакома. Он помнил её по детству, по тем счастливым годам, какие как-то быстро пробежали по полям его жизни. Внутри зажало, сгустилось в комок боли, сожаления, пробежало по телу... Он всегда чувствовал не только свою, но и чужую боль. Так бывает, когда человек подобный Фёдору Ивановичу, имеющий организм «тонкий, сложный, многострунный», отзывается на чужое страдание...

А слова то какие были у песни - простые, но трогательность в них необыкновенная...

Выходили красны девицы

Из ворот гулять на улицу.

Ой, люли, ой, люли, ой, люли,

Из ворот гулять на улицу.

Слова, память о них, передаваемая из поколения в поколение, напомнили ему ту глубинную связь, какую питал народ с древности. Он каким-то образом всегда чувствовал её, она жила в нём и часто в такие моменты напоминала о себе, особенно в те годы, какие назывались годами, прожитыми на чужбине «Уйди в себя, в свои воспоминанья, — и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, всё еще свежей зеленью и лаской и силой весны!..».[5]

Соловеюшка рассвищется,

Красны девки разгуляются.

Ой, люли, ой, люли, ой, люли,

Красны девки разгуляются. [6]

Слова песни были то отчётливо слышны, то затихали в отдалении, потом опять приближались и можно было различить слова песни. То ветер игриво подшучивал над его слухом...

Вспомнились строчки Якова Полонского...

Пой, пой, свирель!..

Погас последний луч денницы...

Вон, в сумраке долин, идут толпами жницы,

На месяце блестят и серп их и коса;

Пыль мягкая чуть-чуть дымится под ногами,

Корзины их шумят тяжелыми снопами,

Далёко звонкие их слышны голоса...[7]

Подумалось ему: «Вот ещё один, талантливейший поэт! Как долго не складывалась его жизнь... Сколько же тягот жизни может выдерживать душа!.. Не самое громкое имя в поэзии, а как чувствует душа природу и вместе с ней самую жизнь... Полюбуйтесь, как жизнь иллюстрирует поэзию! А поэзия?.. Не из самой ли жизни берёт начало?..».

3

Словами да на бумаге долго события описываются, а мыслью и думами мгновенно пролетают. Мысль единственная побеждает пространство и время, она способна мигом быть в любой точке, на любом расстоянии, переноситься из прошлого в будущее, побыть там и быстро вернуться к своему хозяину. Живущим на земле в физическом теле нужны мысли, чтобы продумывать и проделывать работу и, выполнив дела, какие жизнь диктует для человека, хозяин должен научиться избавиться от неё, чтобы не засорять свои думы их обрывками, освобождая место для новых мыслей... Мудрецы так советуют. Голова должна быть ясная, а мысли естественно свежими для выполнения иных задач, какие всегда задаёт людям жизнь. Фёдор Иванович мыслью владел, мог на основе знаний предмета, хода истории предположить и видеть на несколько шагов вперёд... Старшая дочь Анна так и называла его Кассандрой[8] «... ему выпала роль Кассандры «...». Своим ясным и тонким умом он предвидит все бедствия, которые являются последствием нашей глупости...».[9]

Единственное, чем не мог овладеть, то была смерть... В ней видел законченность, конец и остановку бега жизни... Оставалось одно – это примирение с ней, осознать неминуемое... Осознание пришло, когда он смирился с неизбежным, отдавая себя на волю сил Высших. Пришло трудно, с неохотой, да была на то воля этих сил, которые подводили его к возможности осознать неотвратимое - переход от жизни земной к жизни вечной. Многие друзья, приятели, дорогие его сердцу родные уже смогли «узнать» этот переход и увидеть, что же за чертой этой жизни, ужас или радость и какой он тот мир, который движется параллельно пути земному... Их уход и «узнавание» прошло через его боль...

Долго ли ему оставалось двигаться, находиться на этом свете – не знал, и это давало надежду на завтрашний день, на возможность расширения его творческого мира, в силу своей деятельной натуры. Это получалось само собой...

День окончательно погас, и сумерки перешли в серость вечера. Пала роса, от реки потянуло холодком. Ещё какое-то время и звёзды усыпят тёмный свод. Фёдор Иванович любил этот момент. Ощущать своим естеством пространство было непостижимо интересно... Словно входило в него объёмно, захватывая всего и он поддавался этому, растворялся. В нём пульсировала жизнь, которую объять не было никакой возможности, но она касалась его мира и он чувствовал это прикосновение.

Уж звезды светлые взошли

И тяготеющий над нами

Небесный свод приподняли

Своими влажными главами.[10]

Поёжился, встал, пора было возвращаться к экипажу. Он посмотрел на уже давно погибшее дерево, мысленно пробежал по его жизни с ростка и до момента падения и почему-то поклонился ему «Всё во мне, и я во всем!..», затем погладил отживший ствол и быстро пошёл. Не было в ногах той усталости, в теле разбитости, с какой он подошёл к этому месту. Карета на дороге уже ожидала его. Кучер, давно устранивший неполадку, нетерпеливо перебирал в руках вожжи и с трудом сдерживал коней в упряжи, отбивающихся от вечернего гнуса.

—Барин, едемте что-ли? Время позднее... Надобно было до сумерек добраться, да Господь не сподобил... Так-то вот... Но-о, милые, погоняйте скоро!.. — цокнул кучерским звуком подгоняющим коней, и карета тронулась в путь.

Устроившись, Фёдор Иванович закрыл глаза... Вот тот миг, когда им овладевали думы, побежали-побежали в такт раскачивающейся карете по полям, по перелескам его пролетевшей жизни. Дорога эта была разная, редко где ровная и гладкая, а всё с рытвинами и ухабами. Мог ли он припомнить, в какое время он катил по ровной, гладкой дороге? припомнил..., разве что в детстве. В этой поре чистой и незамутнённой житейскими проблемами всё было гладко и пристойно.

4

Карету резко подбросило. Тютчев вздрогнул, очнулся от своих дум, в них его жизнь бежала вереницей отрезков, то бурных по сути своей, то плавных, из каких состоит сама жизнь... Можно было и поспать в дороге, но сон не шёл... Особенность, редко спать в пути, его выматывала, так что приезжая в пункт назначения или на промежуточную станцию, был часто разбитым и вялым. Добирался до номера измождённым, измученным.

— А что опять незадача, уж не поломка ли? — спросил Фёдор Иванович...

— Господь миловал... В ямку вскочили... Виноват-с.

— Скажи-ка, голубчик, далеко ли ещё?..

— Да подъезжаем, барин, слава Богу! добрались почитай... Вона и огни проглядывают.

Тютчев выглянул в окно кареты. Выглянул в ночь. Вокруг темень стояла хоть глаза выколи. Были видны огоньки деревни, а там знай далеко или близко, ночью расстояние обманчиво, но до слуха донёсся лай собак... Да, точно «добрались почитай».

Скоро карета подъехала к господскому дому, из него выскочила Мария, дочь, а за ней показалась его Эрнестина. «Каждый год, едва зима переваливала через Рождество, в доме Тютчевых начиналась размеренная и деловитая подготовка к отъезду. Размеренной и деловитой она была потому, что все заботы брала в свои руки Эрнестина Фёдоровна. К середине зимы из Овстуга от управляющего имением Василия Кузьмича Стрелкова уже приходили все денежные переводы, или, как они тогда назывались, посылки — доходы от проданного урожая и продукции сахарного завода».[11] Ранней весной Мари со своей мама̀ уезжали в имение Овстуг, а он редко с ними, да наезды его в Овстуг были короткими. С годами её стать, стройная и изящная раздалась, но грации и плавности движений не утратила. Его Нести, верная и всё понимающая... Сколько страданий он принёс ей, а она всё приняла, перенесла и осталась ему верной опорой до дней сегодняшних. Удивительная женщина! Она не переставала его не просто удивлять, а глубоко думать о ней и как мог он старался лишний раз не наносить ей душевной боли. Он старался, а как было?.. Знал точно, что угрызение совести у него не переставало точить и саднить нутро... Боль, боль, боль... Не уйти от неё, не спрятаться, да уж видно так Господь управил жизнь его, чтобы с болью породниться. Его Нести с некоторых пор перестала вмешиваться в его личную жизнь, но за здоровьем следила неукоснительно и строго выговаривала ему, если её Фёдор забывал делать ванны для лечения ног и другие процедуры, «настоятельно прошу тебя: возьми строгие меры по лечению ног своих, ты решительно противник здоровью своему». Потом наказывала слуге каждый вечер готовить ножные ванны. Ноги его сдавали и были вечера, когда они ныли тупо, тянуще, спаса от таких болей не было, они занимали всего его, и поэта, и дипломата... Увидев её грустно подумалось: «Тяжёлый крест сам для себя! А для неё и подавно...».

— Маменька, папа̀ приехали, — радостно и живо обернулась Мари к выходящей своей мама̀. Она любила эти моменты, когда в доме их имения собирались все члены семьи и особенно её отец. Беседы между ними были задушевными. Мари обладала острым отцовским умом и деловой хваткой своей мамы. Всё вместе составляло в ней не просто интересную собеседницу, что особенно радовало Фёдора Ивановича, но и поверенную тайн новых его творений. Отец частенько диктовал ей свои стихи, чтобы она быстро их записала. Эти стихи поднакопились в голове сочинителя, надо было их скинуть и не держать в памяти... Мария с детства знала наизусть его стихи и прилежно исполняла при нем обязанности секретаря и описателя куда? и что? с отцом, короче - историографа.

— Заждались мы тебя, Фёдор, уже не надеялись, как вдруг ты... Быстренько в дом и к чаю, самовар готов. Поди совсем околел в дороге, — сказала Нести по-французски медленно на манер русскому распевному говору. Русскому языку научилась, да не всегда могла ввернуть нужные слова.

Тютчев, переваливаясь словно уточка, засиделся и ноги побаливали, побрёл в гостинную, а следом слуги понесли багаж. Привёл себя кое-как в порядок, поужинал... Наконец, добрался до кровати... Упал и уснул быстро, сказались дорога, думы, переживания. Сны под старость стали яркими цветными, стали выявлять людей, которые были дороги ему, родители, любимые, дети... «О, поделись своим наследством - виденьем золотого сна». Кроме родных снились люди давно забытые им, но вот в другой реальности напоминали о себе. Приснилась и Денисьева, да так живо, что Тютчев проснулся и долго не мог придти в себя, с трудом ощущая реальность. Время ещё не стёрло голос ушедшей, его интонации и пыл разгоряченный, как в пору их ссор. Он сел на кровати, соображая то был сон или явь с голосом умершей. Слова, что когда-то бросила Лёля ему в глаза, сейчас были громкими. Они звучали в голове Фёдора Ивановича, как приговор, как неумолимый рок, который не обойти, не избежать:

— Придёт для тебя время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния, но будет поздно..., —когда вспоминал, всегда страшился этих слов, ведь они стали сбываться...

Тютчев подошёл к окну, растворил настежь створки и впустил поток свежего воздуха. Несколько раз вдохнул и сердце, что забилось после сна птицей в клетке, стало трудиться спокойнее, пришли на память слова, которые он сочинил в дороге...

Завтра день молитвы и печали,

Завтра память рокового дня…

Ангел мой, где б души ни витали,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

— Теперь уже сегодня..., но менять не буду, пусть так, как задумалось... Надо бы сказать Мари, что б записала.

Отпустило... Боль внутренняя ушла, стало как-то спокойней на душе, голоса смолкли, видение сна постепенно отошло на другой, ему положенный план, напряжение сбросилось... Фёдор Иванович прилёг и смог опять уснуть...

5

Проснулся только к обеду... Отдохнувший, выспавшийся Тютчев вышел к чаю. Нести давно хлопотавшая по-хозяйству, спросила мужа:

— Надолго ли ты заехал к нам, дражайший супруг?[12] — муж бросил быстрый взгляд на неё, «уж не иронизирует ли?», но никакой иронии не увидел во взгляде, была там, как всегда, забота и участие в нём... Тютчев благодарно вздохнул.

Люблю глаза твои, мой друг,

С игрой их пламенно-чудесной,

Когда их приподымешь вдруг

И, словно молнией небесной,

Окинешь бегло целый круг...[13]

—Недельки на две, может и три, как дела управятся, — и тут же почувствовал, что слукавил, жену не проведёшь словами, знала она какие дела привели его на родину, чтобы отогреться в семье, привести нутро в душевное равновесие, заправиться от родового имения энергией, а потом опять страдать и мучаться.

Быстренько позавтракав, Тютчев постарался удалиться в одиночество, благо раздолье было в Овстуге и было где затеряться, но он не стал прятаться, уходить за околицу, а вышел к беседке, что за мостиком. Веял свежий ветерок, было тепло не жарко, на деревне мычали коровы, пели одинокие ленивые петухи. Захотелось побыть наедине с думами, повспоминать. Тут же припомнил Полонского. Яков Петрович в то лето гостил у него, после своей трагедии, смерти сына и жены. Горело всё внутри и плакало... Достать да вынуть такую боль, не было ни сил, ни возможности. Полонский не мог понять, как ещё можно было дальше жить, да друзья в лице семьи Тютчевых душевно и близко поддержали его. Взяли с собой на лето в Овстуг. Здесь можно было обмирать от красоты и простоты природы, она подобно ветерку мягко овивала лёгким прикосновением... Его творческая натура взяла вверх, поэт дал простор взгляду в небеса, а живописец внимательно примечал земные прелести. Они постепенно заполняли пустующее пространство его мира, и горе, огонь душевных мук стал постепенно отходить подальше на задворье. Жизнь брала верх, боль притупилась, стали мысли бегать по полям творчества. Не преминул распаковать ящичек с красками и сделать несколько быстрых этюдов.

Неброская русская природа помогла ему воспрять духом. И не только природа, а и существо в милом изящном обличии. То была Мари..., Мария Фёдоровна Тютчева. Та самая, кто не жалея себя помогала живущим рядом и болящим крестьянам, кто отдавала себя до конца, до дней последних, жила не ради себя, а «других для...». «... Она милое творение, умна, добра, и честно правдива, как мало молодых девушек...»[14]

У Мари не было показного, похожего на тех, кто якобы делал «не ради себя», да которым веры нет. Для себя любимых делали, чтобы почувствовать себя хорошими или же ощутить превосходство своё... Нет веры им! Делают, ожидая благодарности. В ней не было расчётливого интереса. Всё искренне, всё «ради други своя». Удивительная душа, вся в исполнении заповедей Христа. Такая девушка появилась рядом с Яковом Петровичем и он влюбился, а любовь врачует даже душевные раны. Любовью лечился отец Марии, когда давила и не отпускала душевная рана от смерти любимой... Только другая женщина могла помочь, медленно и тихо убирая рубцы душевных мук. «Тютчев воздвиг алтарь в центре которого поэт поставил женщину!»[15] И это правильно, женщине воспевают гимны, ей посвящают стихи поэты, она вынашивает и даёт жизнь... Его спасала любовь...

Но если вдруг из-под покрова

Небесный голос пропоет

И сквозь величия земного

Вся прелесть женщины блеснет,

О, как в нем сердце пламенеет,

Как он восторжен, умилен!..

Пускай служить он не умеет, -

Боготворить умеет он!

— «Как похожа Мария Фёдоровна на своего отца», — думал Полонский, глядя на Мари, — «На вид нежная, кроткая, воплощение доброты, а ум острый, проникающий во всё до глубины...».[16]

Но судьбе не было угодно составить их семейный союз в силу разных причин... Опять противительный союз «но»!.. Как часто он играет важную роль в жизни людей, а может и не он, а сама судьба вмешивается в дела смертных?.. Кто знает?.. Однако время и пребывание в семье Тютчевых сделали своё положительное дело в мироустройстве Якова Петровича. Боль отошла, он внутренне оттаял и вновь засияло солнце жизни, а дружба двух поэтов, Тютчева и Полонского, продолжалась до самых последних дней Фёдора Ивановича...

А пока он живой, но одряхлевший сидел в беседке и наслаждался округой. Долго не мог здесь жить, но те короткие промежутки времени, что бывал в Овстуге, вбирал в себя воздух, солнце, звуки своей родины. Теперь, вспоминая горе Полонского, Тютчев сам почти задохнулся от своего... Дорога, усталость притупили свою трагедию, а сейчас всё вспомнилось!.. Похоронив год назад свою Лёлю, Елену Денисьеву, он в этом году всего каких-нибудь чуть более двух месяцев, в начале мая, проводил на тот свет дочь, четырнадцатилетнюю Елену и годовалого сына Николая, детей его и Денисьевой. Дыхание перехватило, внутри что-то уже налаженное и успокоившееся вдруг опять оборвалось куда-то в бездонную пропасть... Вспомнил, и боль покатилась, покатилась и растеклась по телу. То, что старался забыть, вытеснить из памяти опять стало перед глазами ясной цветной картинкой – в одном небольшом гробе лежало тело его дочери, а рядом с ним, днём позже, установили гробик совсем ещё маленький, только сколоченный для его младенца сына. И лица ещё недавно живые, весело смотрящие своими глазками на жизнь, смеющиеся, теперь они никак не светились, восково застыли в непробудном сне... Так и упокоились они рядом с матушкой своей, не пожив, не узнав в полной мере, всю прелесть земной жизни и горечь отдельных её дней... Можно ли было вынести такое?! И вновь, как ночью зазвучали слова его Лёли «... придет время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния...».

Уход детей «довёл до совершенной бесчувственности», пишет он Георгиевскому,[17] и скоро исповедуется сестре Елены Александровны Марии: «Не было ни одного дня, который я не начинал без некоторого изумления, как человек продолжает жить, хотя ему вырвали сердце и отрубили голову...».[18]

Тютчев встал, резко взмахнул рукой, словно хотел сбросить наваждение и быстро пошёл в дом. Встретились ему Нести и Мари, но увидев лицо Фёдора Ивановича, Мари только и смогла произнести: «Папенька!..», — многозначительно, понимающе... Они поняли, опять навалилось...

Время притупляет боль, но его не любил Фёдор Иванович. Оно как и смерть не было ему подвластно, бежало и бежало рядом, криво усмехаясь... Эта усмешка ложилась на него старостью, а значит немощью... Не мимо, а по нему, катком - это он хорошо ощутил по своему уже бренному телу, которое ломило во множестве разными болями.

6

Опасаясь за здоровье отца, Мари осторожно постучала в дверь его комнаты и тихо вошла. Фёдор Иванович сидел и задумчиво глядел через окно вдаль на убегающие, залитые солнцем поля.

— Папа̀, ты в порядке?..

— Да, Мари, и ты мне нужна, хорошо, что зашла... Хочу продиктовать тебе несколько стихотворений, а то забудутся. Пока они живы в памяти, надобно записать...

— Хорошо папа̀, я только ручку возьму с бумагою, — Мари вышла в предвкушении, что сейчас настанет тот миг, который она любила. За диктовкой стихотворений она частенько прослеживала целую вереницу образов и того, что было скрыто от всех, её папа̀ был совсем ей понятным и близким. Но то, что он начал ей диктовать, она никак не ожидала, не услышать, не воспринять. Стихи переворачивали всё представление о нём, о жизни, о ней самой.

Есть в моём страдальческом застое

Часы и дни ужаснее других...

Их тяжкий гнёт, их бремя роковое

Не выскажет, не выдержит мой стих

Вдруг всё замрёт. Слезам и умиленью

Нет доступа, всё пусто и темно,

Минувшее не веет лёгкой тенью,

А под землёй, как труп лежит оно.

Чтение начинал медленно голосом спокойным, потом зазвучал стоном, потом постепенно переходил в сиплость и хрипоту, и чем дальше, тем рифмы наливались силой. Слова звучали чётче, отрывистей и тому горю, что изливалось из строк, прямо в очи ему, этому горю, летели убийственные слова... Когда читал, холодок пробегал по спине Мари. Она чувствовала глубину и смысл звучащих слов. Каждый раз, когда записывала за ним, то поражалась той силе слов, вроде обыкновенных, но в сочетании с остальными они звучали то музыкальным напевом, то противоположно – почти набатным призывом. Фёдор Иванович где-то сбавлял голос, где-то делал ударение и его стих ложился после прочтения не только на бумаге, а в голове Мари словно отлитый в бронзе... От силы такой у Марии Фёдоровны выступили слёзы. Известно, что настоящая поэзия переживает века и в вечности отзывается... Она прочно зависает в пространстве и ждёт часа, чтобы живым нервом воплотиться в жизнь. Так живо и органично воспринимала поэзию своего отца дочь...

Он увидел слёзы, подошёл к Мари, смахнул ей слезу и сказал тихо, тихо:

— Милая моя дочь, ты всё понимаешь... Прости...

Затем продолжил в том же ключе и тональности...

Ax, и над ним в действительности ясной,

Но без любви, без солнечных лучей,

Такой же мир бездушный и бесстрастный,

Не знающий, не помнящий о ней.

И я один, с моей тупой тоскою,

Хочу сознать себя и не могу -

Разбитый челн, заброшенный волною

На безымянном диком берегу.

Руки Марии Фёдоровны задрожали, она выводила на бумаге последние буквы нечёткими, потом промолвила:

— Папа̀, прошу тебя остановись, это невыносимо больно, как ты можешь это вытерпеть. Остановись... Завтра продолжим. Неужели, неужели жизнь такая?!.. Как же можно жить с такой болью?..

— Хорошо, Мари..., это отложим до завтра, а ещё одно запишем, оно другое – такое...

И голосом другого тона начал вслух читать...

Вот бреду я вдоль большой дороги

В тихом свете гаснущего дня...

Тяжело мне, замирают ноги...

Друг мой милый, видишь ли меня?

— О-о! папа̀... Это совсем по-другому и силы в нём не меньше, а как мягко звучит сложение стиха, совсем по-нашему, по-христиански, со смирением и надеждой... «Ангел мой, где б души ни витали, Ангел мой, ты видишь ли меня?». Ах! как это хорошо!.. Печально, но хорошо...

И она глядела на него взглядом восхищения, недоумения, каким образом возникает в голове её отца такое сочетание слов, какие передают такую мощь, поднимают на поверхность такие силы, обнажают до нерва такие страдания и подают на суд людской такие муки. Не вообразимо для человека, но получается, что доступно её отцу... А Фёдор Иванович смотрел на дочь с умилением, видел в её глазах то глубинное понимание произносимых слов, какое редко можно встретить в особах прекрасного пола. Подумалось:

— Как можно выразить благодарность, какими словами передать всю важность значения детей для родителей... Чудо! уже своим появлением на свет божий!.. Когда смотришь на беспомощное пищащее существо, а оно требует от тебя всего, всего без остатка и ты бросаешься к нему по первому писку, который говорит, зовёт «Я прошу твоей помощи!». А длинные бессонные ночи, когда крутит животик маленького человека и ты весь во внимании, валишься с ног, но заснуть не можешь, рядом человечек и он требует тебя... Ему надо отдать то, необходимое, нужное.. А когда отдал - ты выполнил самое простое, выполнил отцовство, возложенное на тебя Кем-то свыше... Кто из детей ближе мне? Все!.. Попробуй порежь любой палец на руке, одинаково будет больно, но почему я могу обо всём разговаривать с Анной, может оттого, что она старше всех... Светлый ум, независимый характер, твёрдость убеждений, непоколебимое чувство долга, это помимо любви вызывает глубокое уважение к ней. Она разделяет мои воззрения, касающиеся философских мыслей, а это означает, что её можно назвать единомышленницей. А Дарья и Екатерина? Их трогают мои стихи, они увлечены разговорами о них, интересуются в письмах, их переписка между собой пронизана стихами его. И когда надо, я могу написать им своё, наболевшее или радостное и они поймут меня... А вот в Марии есть ещё незаменимое качество, она душевно близка мне, её может вызвать на слёзы одно произнесённое слово, в каком прочувствовала суть его, изнаночную сторону слова...

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется, -

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать...

И в Елене, в этом рано повзрослевшем и рано ушедшем ребёнке, что-то прослеживалось похожее, уже виделась в её тёмных глазах незаурядная мысль. Было чрезвычайно интересно видеть и наблюдать её взросление, процесс возмужания, становление личности и развитие самосознания... Увидеть, ожидать в будущем?.. Теперь невозможно!.. У неё его нет... Безвременная, несправедливая кончина!.. Для кого? чего? почему так?..

Фёдор Иванович вспомнил Елену, дочь, как они допоздна катались на лодке и всё говорили, говорили... Он шутил, она звонко смеялась и была внешне похожа на мать свою... Только к полуночи возвращались с прогулки, получали нагоняй, но потом повторяли, как шаловливые подростки... Опять подкатило к горлу, набежала слеза, больное прокатилось по телу, замерло в нём... Крепко зажмурившись, как в беседке, взмахнул рукой, прогоняя горькое больное наваждение...

Мари потихоньку удалилась, с твёрдым намерением набраться мужества и дописать назавтра начатое стихотворение. Она всегда чувствовала тот момент, когда её папа̀ хочет остаться один, срабатывало природное чувство деликатности и предугадывания...

7

Продолжение первого стиха, её папа̀ не диктовал более, она позже прочла в его бумагах, перебирая. Значит пощадил её... Также, как и в первый раз, слушая из уст автора, стих своим кровоточащим нервом вверг её состояние временного обмирания. Никак и нигде она больше не прочувствовала так жизнь, с её разными сторонами, как слушая, читая его. Такой папа ей представился впервые. Она знала всю необычность отца, его проникновенность в тайну человека, в его мир, но не такого... Он напугал её... Испугало само обнажение изнаночной стороны жизни, «а возможно и не изнанка вовсе», — думала она, — «возможно, одна из граней её, просто до этой самой поры неизвестная ей».

О господи, дай жгучего страданья

И мертвенность души моей рассей:

Ты взял ее, но муку вспоминанья,

Живую муку мне оставь по ней,-

По ней, по ней, свой подвиг совершившей

Весь до конца в отчаянной борьбе,

Так пламенно, так горячо любившей

Наперекор и людям и судьбе,-

По ней, по ней, судьбы не одолевшей,

Но и себя не давшей победить,

По ней, по ней, так до конца умевшей

Страдать, молиться, верить и любить.

Порой не понимала, как можно, быть где-то и с кем-то, кроме её мама̀, но судить не решалась, это был её папа̀, в силу своего ума и той отцовской глубины, что заложены были генами его, она без пояснения ощущала неохватную степень переживания. Своей русской частью души, где-то на подсознательном уровне пыталась опуститься на глубину горя, и всё же не могла, пугало бездонное пространство его...

Мари вспомнила слова другого стихотворения, которое диктовал за границей в Швейцарии, оно после часто звучало в ней, и как не пыталась от слов избавиться - не удавалось... Она записывала новое, которое диктовал ей отец, но после него это стихотворение вновь навязчиво звучало голосом папа̀. Даже когда читала другие стихи, она слышала его, между строк прослушивался голос автора...

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет — и не может…

Нет ни полета, ни размаху —

Висят поломанные крылья —

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья...

Кто знает? возможно, с такой птицей она сравнивала свою жизнь, а рефреном звучащее стихотворение пророчествовало её будущее... Кто скажет? но её жизнь действительно прервётся на самом пике возраста, когда её крылья сложатся, а вся она «прижавшись к праху», будет биться от немощности взлететь, а рядом будут отец и мать дрожать от горя и бессилия что-либо изменить...

Многие стихотворения отца любила, обожала, часто цитировала по памяти, а этот стих не любила, он тревожил Мари, «сидел» в ней и часто звучал... А пока она радовала отца пониманием его, чувствованием его поэзии, участвовала в его историографии, старалась всё записать у себя в дневнике, куда пошёл, с кем встречался, что сказал... Многое утеряно, но что-то осталось и благодаря ей известны отдельные моменты биографии её папа̀...

Пишет своему брату Ивану: «Любезнейший Ванюша, вот стихи папа́. Я переписала все, что у меня есть и что не вошло в состав первого издания его стихотворений, самым добросовестным образом, но с своей тетрадью разлучиться не хотела. Полагаю, что бо́льшую часть этих стихов ты собрал в Москве, а что другие по причине их колкости папа́ не допустит до печати, но я непременно хотела сообщить с своей стороны все, что имею. Переписка же доставила мне приятное занятие. Я так люблю стихи папа́, что они не могут меня утомить, я их чувствую, как иные, не бывши музыкантами, чувствуют музыку; поэтому известие о новом издании меня очень обрадовало и воспламенило...».[19]

Ей история во многом благодарна за сохранение и переписку многих тютчевских стихов, она была их ценителем, хранителем и распространителем...

8

Фёдор Иванович подошёл к окну, сначала вяло посмотрел на закат, вспомнил дорожный заход солнца, когда слагалось стихотворение, а этот закат ему напомнил детские впечатления... Какое славное время было, здесь в Овстуге, в то время ещё ничего не случилось и всё детство лучилось счастьем, познанием важного в жизни, обилием возникающих вопросов, многим ещё чего, такого до которого был всегда интересующимся... Рядом были его мама̀ и папа̀. Любые вопросы, возникающие в детской голове родители и приставленный дядька тут же могли разрешить и пояснить. Мама̀ его тонко реагировала на переливы детского настроения, могла предупредить его непонятно отчего часто возникающий плачь. Он и сам не мог пояснить ей, почему вдруг заплакалось, не всегда имел причину для него, просто плакалось, как будто где-то горе случилось и он реагировал на него, а может быть слезами омывал своё будущее?.. Не ответишь!.. сейчас знаешь, прошедшее и непоправимое, а в детстве?.. В детстве ребёнок видимо может прочувствовать будущее, а объяснить окружающим и себе не может, вот порыдав без видимой причины, он бежит дальше жить... Забываются слёзы, закручиваются события, в детстве горе недолгое, обратили ребёнка на другое, он с завидной быстротой переключился и уже мыслишки бегают в полях новых впечатлений.

А следствия и причины с годами набегают, человек сам себе нарабатывает судьбинушку, нанизывает их на бусы времени, чтобы потом под ворохом набежавших событий быть погребённым под ними. И кричит он и вопиет он, а потом отрабатывает навалившимися несчастиями. В каком-то труде восточных мудрецов, кажется у Шакьямуни,[20] он вспомнил, как было написано: «Рождение есть страдание, союз с нелюбимыми есть страдание, разлука с любимыми есть страдание, недостижимость желаемого есть страдание, вся жизнь личности есть страдание»... Как точно!.. Знать и помнить об словах мудрецов это одно, а как смириться и самому проходить через вереницу страданий – посильно ли всякому?.. Ведь кажется, что сердце вот вот разорвётся от нестерпимой боли, но поразительно! – оно бьётся ещё, и ты каждый раз идёшь в новый день и «сердце на клочки не разорвалось...»

Закат своим переливом красок, заинтересовал поэта и нужно было как-то реагировать на него, что-то сказать... Вспомнил недавнее из написанного, но первую половину стихотворения, оно подходило моменту и он медленно прочитал самому себе. И этот стих был написан по случаю ухода его близкого знакомого.[21]

И тихими последними шагами

Он подошел к окну. День вечерел

И чистыми, как благодать, лучами

На западе светился и горел.

И вспомнил он годину обновленья,

Великий день, новозаветный день -

И на лице его от умиленья

Предсмертная вдруг озарилась тень.

«День вечерел...», - сам удивлялся, каким образом ему приходили такие словосочетания, какие никогда не встречал у других поэтов, поразительно - «день вечерел»... С такими мыслями он спустился в столовую... Эрнестина сидела и читала, мельком увидел какой-то французский роман, интересоваться не стал. Вся его Нести была бесконечно дорогим, родным человеком, которому он принёс множество тяжких минут. Это она выводила из оцепенения после смерти жены Элеоноры, возвращала к жизни, постаралась, как могла, заменить ещё маленьким его дочерям мать, под её заботливым терпеливым взглядом они успели вырасти, получить образование, возмужать и пуститься в самостоятельную жизнь. Каким-то наитием почувствовал: это момент, когда он должен что-то ей сказать и важное, и правильное... Многое он ей говорил хорошего, но сейчас он должен ещё сказать, очень важно сейчас сказать!..

— Нести, дорогая моя Нести, спасибо тебе за то, что ты так меня любишь. Говоря между нами, я не знаю никого, кто был бы менее, чем я, достоин любви. Поэтому, когда я становился объектом чьей-нибудь любви, это всегда меня удивляло, не удивляет меня только твоя любовь. Ибо я убежден, ты до конца меня знаешь, и воспринимаю твою любовь как Божий дар. Я совсем ее не заслуживаю... и все же, ты не можешь меня не любить, я это чувствую, не можешь... Пусть я делал глупости, поступки мои были противоречивы, непоследовательны. Истинным во мне является только мое чувство к тебе..., — замолчал, задумался, был рад тому, наконец сказал то, что хотел, но ещё что-то важное хотел, что?Ах! вот это, — Не знаю, только ли в прошлом любил я тебя, но очень ясно чувствую, что будущее без тебя меня бы ужаснуло...

Нести знала это, помнила многие его письма и давно определилась к своему мужу. Она знала, что без её заботы, без внимания и участия её муж придёт в полный разлад и за него, за его судьбу она несёт полную ответственность, как несут матери за детей своих. Он был для неё капризный несамостоятельный ребёнок, пусть седой, но всё равно дорогой и родной... Она всегда помнила его слова, которые он ей писал в письмах и они были убедительными, согревали её даже тогда, когда всё хотелось сжечь, а отношения порвать:

«Ах, насколько ты лучше меня, насколько выше! Сколько достоинства и серьезности в твоей любви, и каким мелким и жалким я чувствую себя рядом с тобою!.. Увы, это так, и я вынужден признать, что хотя ты и любишь меня в четыре раза меньше, чем прежде, ты все же любишь меня в десять раз больше, чем я того стою. Чем дальше, тем больше я падаю в собственном мнении, и когда все увидят меня таким, каким я вижу самого себя, дело мое будет кончено. Какой-то странный инстинкт всегда заставлял меня оправдывать тех, кому я внушал отвращение и неприязнь. Я бывал вынужден признать, что люди эти правы, тогда как перед лицом привязанностей, цеплявшихся за меня, всегда испытывал чувство человека, которого принимают за кого-то другого. Это не мешает мне - напротив - хвататься за остатки твоей любви, как за спасительную доску...».[22]

Со временем Нести смирилась, теперь она проходила тот путь, каким шла её предшественница Элеонора. Молодая и красивая Эрнестина вторглась клином в семейную жизнь Тютчевых. И не вторгнуться не могла - было выше её сил... Она полюбила Фёдора Ивановича страстно и чувственно. Тогда и она была уверена, что он будет её, только её... Вспоминая те годы, она поняла, какие мысли присутствовали в Элеоноре, какие чувства она испытывала и переживала, когда Тютчев встречался с ней. Сейчас Эрнестина переживала то же самое, она отрабатывала свои грешки... Ведь по этому поводу и сказал Спаситель ученикам: «... истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта».[23]

После знакомства Фёдора Ивановича с Денисьевой её покою и тихой семейной жизни пришёл конец. Вся её последующая жизнь прошла под смирением и покаянием. Она при всей её страстной и властной натуре ничего не могла с этим поделать. Самое сильное средство, какое можно было применить в её отношениях с мужем, это смирение и забота о нём, как о малом, но сумасбродном дитя, увлёкшимся очередной игрушкой... И она достойно пронесла все годы, которые отпустила жизнь её мужа с женщиной на стороне. На стороне у мужа родились дочь и двое сыновей и она не могла запретить дать им фамилию мужа, это было неправильно, если Всевышний дал детей, значит она, как человек верующий не могла вклинится в волю сил, против каких у неё не было уже своих сил, да и многие мысли её были направлены на когда-то ею совершенный грех.

Эрнестина много времени проводила в имении, в Овстуге, и письма мужа, остававшегося в Петербурге, показывают, как по-прежнему болезненно переносил он разлуку с ней. «... Нет в мире существа умнее тебя, — пишет он ей однажды, — Мне не с кем больше поговорить... Мне, говорящему со всеми».[24] А в другом письме: «... единственное мало-мальски сильное чувство, которое я испытываю, - это чувство глухого возмущения тем, что, покинутый тобою, я не могу в свою очередь покинуть самого себя...».[25]

9

Бесконечные дорожные знаки, вёрсты – сколько их?! Много! Мелькают, мелькают - не кончаются... Мелькают за окном кареты придорожные столбы, вонючие дорожные станции с вечно подвыпившими смотрителями, от которых пахло везде одинаково кисло-квашенной капустой. На каждой станции нехватка лошадей, которые можно было с боями вытребовать, разве что генерал-губернаторам да тайным советникам доставались без очереди и лучшие. Из действительного статского советника Фёдор Иванович вскоре стал тайным советником, что в государственном Табеле о рангах соответствовал генераль-лейтенанту в армии и вице-адмиралу во флоте... Следовательно, ему полагались вне всякой очереди первоклассные запряжённые лошади.

Наиболее яркие поэтические шедевры возникали у Тютчева в дороге, что способствовало этому, наверное, всё те же мелькающие за окном кареты дорожные столбы и станции. Думы в дороге сосредоточенные, мысли углублённые, ничто не отвлекает, а наоборот сосредотачивает... Поэтические озарения приходили, но поэт часто от них прятался за ширмой политики, как будто их яркие образы ослепляли его. Он был уверенней по жизни, когда пропускал вперёд перед поэтом дипломата и политика. Как выгодно!.. Иметь в себе сразу две противоположные ипостаси. Душу поэта, находящуюся за пределами только этой земной жизни и ум дипломата, где всё расставлено по полочкам на нужной высоте и в чётко обозначенном порядке.

А дорожные столбы всё мелькают и мелькают... Когда закончатся?.. Они невольно заставляли память напрягаться и пускаться в размышления и воспоминания. Глядя из окна кареты, вспоминал... Это даже воспоминаниями назвать нельзя, это были вспоминания. Вспомнил далёкий эпизод из детства, как присев на корточки наблюдал жизнь разворошенного им муравьиного домика. Как собирали они по иголочкам, по крупинкам свой домик, как тщательно, старательно исполняли свою работу. Тогда было любопытно и забавно, а сейчас, вспомнив это - почувствовал, как кто-то властный с упорством и настойчивостью вторгается в его жизнь, только-только собранную, отлаженную. Вроде приходит относительный уют, мир и какое-то отдохновение, но нет!.. Приходит он и разрушает уже отлаженное. Да как же так!?.. Кто он?.. Уж не он ли сам отлаженную жизнь разрушает? Этот вывод напрашивался, назревал в нём, хотя и было страшно признаваться себе. В разрушении нормальной отлаженной жизни явно вырисовывался он сам, как ни старался отыскать на стороне, не получалось. Он и есть тот разрушитель, а ни какой-нибудь сторонний самовластный злодей...

Бывают роковые дни

Лютейшего телесного недуга

И страшных нравственных тревог;

И жизнь над нами тяготеет

И душит нас, как кошемар.[26]

Фёдор Иванович всегда стремился к новым ощущениям, новым эмоциям и чувствам, словно старые были уже подпорченными и они не могли в полной мере удовлетворить его... Было ли его это страсть к коллекционированию, от одной страсти к другой, потом к следующей?.. Нет!.. Всё было так, как тот же властный подводил его к очередному отношению с дамой, а от неё и с ней постепенно вёл к драме... Пьеса самая обычная, заурядная, превращалась в трагедию. Невыученные уроки вели к самому естественному, уроки усложнялись и задачки, подкидываемые жизнью имели собою вид высшей математики, а не просто арифметики, решение которых соответственно требовали иного уровня знаний, подхода, приводили к полному почти непониманию - «почему так?», а по сути часто к внутреннему краху...

Порой ему казалось, что его сердце напоминает сморщенный старый гриб, тоска одолевала, зажимала в тисках безысходности, но проходило время, наступали минуты, когда оно вырастало в огромный мир, куда легко помещались все те миры, с какими встречался хоть единожды, пусть мимолётно, но и в них он оставлял свои следы... И неважно, то был большой мир или такой себе маленький, в любом он находил ответ и понимание своей уникальности. В эти часы и минуты он жил, он верил в себя, тогда светилось всё вокруг, принимало краски всего мира и в нём слагались стихи, какие звучали любовью... Он не напоминал себе «медь звенящую или кимвал звучащий». Часто в дни отчаянного горя и тогда, когда всё играло и искрилось счастьем, напоминались слова апостола Павла,: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что смогу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. «...» Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится...».[27] В них он находил оправдание себе, не был он тем самым кимвалом, потому что любил, любил сильно, страстно, искренне...

Синусоида настроений то опускалась вниз в её низшую точку, с каждой потерей близкого и родного человека, но время шло и опять в гору поднималась... Жизнь вновь обретала свои естественные цвета, запахи, вкус... «Поэт не раз признавался своим близким, что для него привычны «состояние внутренней тревоги» и «чувство тоски и ужаса». Время, бороздящее неизгладимыми морщинами любимые черты, пространство, разъединяющее людей и отдающее их во власть времени, и, наконец, смерть - равно враждебные человеку силы в глазах Тютчева. Именно они заставляют его «с такой болезненной живостью и настойчивостью» испытывать «сознание непрочности и хрупкости всего в жизни».[28] Ненавязчиво закрутились строки Александра Сергеевича, значит переживаниями страдали и другие поэты, не было у них полной удовлетворённости от проходящей жизни, как жизнь хрупка, как надо осторожно ступать по жизни, а часто, как по лезвию бритвы:

Однажды странствуя среди долины дикой,

Незапно был объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбен,

Как тот, кто на суде в убийстве уличен.

Потупя голову, в тоске ломая руки,

Я в воплях изливал души пронзенной муки

И горько повторял, метаясь как больной:

«Что делать буду я? Что станется со мной?»[29]

Теперь, возвращаясь из Овстуга, где он отогрелся душой рядом с родными людьми, на фоне родных пейзажей, какие впускались из простора прямо в окна его комнаты. Подолгу всматривался в них Фёдор Иванович. Они действовали успокаивающе, выхватывались завораживающе с уверенностью, что если природа так вечна и обладает красотой, неповторимостью, значит и у неё есть своя душа, понимающая его душу, а значит всё едино, всё вечно!.. «Всё во мне! И я во всём!..»

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик -

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык..

И человек в ней, природе, есть целый мир со всеми своими страстями, чувствами, мыслями и думами. Он должен понимать, принимать и отзываться на вечный поклик любви... За рассуждениями память скользнула по той, что ещё недавно жила, любила, смеялась, плакала, негодовала всем своим миром... Опять зацепило болью!.. Рядом с ним жил, существовал целый мир со всеми своими чувствами, эмоциями страстями – он его любил! Этого мира не стало!.. Отсутствие его в годовщину, особенно после похорон детей, явно и выпукло обозначилось и внутри другого мира, его мира. Отозвалось болью невозможности увидеть, протянуть руку, ощутить его, услышать голос, даже упрёк, лишь бы он был рядом... Но ему мало было одного мира, ему нужен был весь мир большой, куда входили бы много миров. Отсутствие какого-нибудь из миров или мирков Тютчев ощущал как пустоту... И всё-таки, и всё-таки несмотря ни на что «...Тютчев никогда не терял интереса к «живой жизни», к окружающей действительности. «Живая жизнь» была связана для него прежде всего с общественно-политическими интересами. С середины шестидесятых годов поэт находился в непрестанном ожидании новых социальных потрясений. Его внимание в особенности было приковано к событиям на Западе».[30]

А карета катила Фёдора Ивановича в его оставшиеся годы жизни, недолгие, но насыщенные событиями и горестями, в области которые один поэт назвал так: «Ах ты жизнь!.. Что ты жизнь наковеркала...».[31]

------------------------------------------------------------------

Иллюстрация: Тютчев с семьёй на народном гулянье

[1] Строки из стихотворения Тютчева Фёдора Ивановича «Тени сизые смесились»

[2] Из письма Тютчева Ф.И. к Эрнестине Тютчевой от 31.08. 1846 г.

[3] Строки из стихотворения Тютчева Ф.И. «Летний вечер»

[4] Воспоминания Сологуба В.А.

[5] Отрывок из стихотворения в прозе Тургенева Ивана Сергеевича «Старик»

[6] Строчки из народной песни «Выходили красны девицы»

[7] Строки из стихотворения Полонского Якова Петровича (1819-1898) «Жницы»

[8] Кассандра - В древнегреческой мифологии троянская царевна, наделённая Аполлоном даром пророчества и предвидевшая гибель Трои

[9] Тютчева Анна Фёдоровна «При дворе двух императоров»

[10] Строки из стихотворения Тютчева Фёдора Ивановича «Летний вечер»

[11] Когинов Юрий «Страсть тайная», книга 2, гл.2

[12] 28 августа 1865 года Тютчев покинул Овстуг

[13] Строки из стихотворения «Люблю глаза твои, мой друг...»

[14] Блудова Антонина Дмитриевна (1813-1891) дала характеристику Марии Федоровне в письме неизвестному лицу от 14.01 1865 г.

[15] Тютчев Фёдор Фёдорович, сын поэта

[16] Когинов Юрий «Страсть тайная», книга 2, гл.2

[17] Александр Иванович Георгиевский (1830—1911) русский публицист, чиновник, действительный тайный советник, сенатор. Муж сестры Денисьевой, Марии.

[18] Из письма Тютчева Ф. И. сестре Денисьевой от 29.06.1865 г.

[19] Из письма Тютчевой Марии Фёдоровны брату Ивану Тютчеву от 9/21 августа 1867 года

[20] Будда Шакьямуни (563 до н. э. - 483 до н. э.) - духовный учитель, основатель и центральная фигура буддизма.

При рождении он носил имя Сиддхартха Гаутама, позже стал именоваться Буддой.

[21] Стихотворение написано на смерть близкого знакомого Ф. И. Тютчева - Д. Н. Блудова, называется «19 февраля 1864»

[22] Письмо Тютчева Ф.И. к Эрнестине от 21 августа 1851 года

[23] Евангелие от Матфея 5 стих 26 может, соответственно, пониматься, как «пока не искупишь земные грехи».

[24] Письмо Тютчева Ф.И. к Эрнестине от 31 июля 1951 года

[25] Письмо Тютчева Ф.И. к Эрнестине от 6 августа 1851 года

[26] Строки из стихотворения «Бывают роковые дни...»

[27] Из Первого послания Коринфянам апостола Павла Гл.13. Стих 1-4. Кимвал древний ударный инструмент в виде двух металлических тарелочек, которыми ударяли друг о друга

[28] Пигарёв К.В. «Жизнь и творчество Тютчева» Гл.4

[29] Строки из стихотворения Пушкина Александра Сергеевича «Странник»

[30] Пигарёв К.В. Жизнь и творчество Тютчева. гл.3

[31] Строка из поэмы Есенина Сергея «Чёрный человек»