Последний триумф Генералиссимуса

ПОСЛЕДНИЙ ТРИУМФ ГЕНЕРАЛИССИМУСА

– Дядя Коля! Дядя Коля! – кричали поселковые пацаны, перегнувшись через штакетник низкого заборчика в маленький палисадник аккуратного кирпичного домика, в котором жил шахтер-пенсионер Николай Николаевич. – Выйди к нам.

В спортивных трикотажных штанах и мягких домашних тапочках на босу ногу, в белой майке, из-под которой выпирал слегка располневший живот, дядя Коля вышел на высокий деревянный порожек. Оттуда он добродушно оглядел ребят.

– Ну, сорванцы, чего галдите?

– Мы по делу пришли.

– Надо же! По делу они. Но раз по делу, выкладывайте.

– Что дашь, если мы укажем тебе, где лежит Сталин?

Стоп. Тут надо остановиться и пояснить. Все началось с непредвиденного случая, который и стал отправной точкой в последующей жизни Николай Николаевича. Бывает же такое, живет себе человек и вовсе не предполагает, что ждет его впереди. И вдруг, в какой-то момент – р-раз и на тебе, у него открывается второе дыхание, наступает прозрение. И дальше все идет кувырком. Или наоборот.

В тот день Николай Николаевич на собственном велотранспорте возвращался в родной шахтерский поселок через расположенное на оживленном шляху село Ивановка. На центральной улице увидел вывеску – «Парикмахерская» и решил подстричься. Конечно, можно было сделать это и дома, но спешить было некуда, хозяйства у него не было, кроме кота и собаки, а если он принимал решение, то выполнял обязательно.

Вывеска располагалась над одним из зарешеченных оконных проемов длинного каменного здания. Такие обезопасенные от непрошеного вторжения окна стали с некоторых пор символом благоустроенной жизни. По ним вполне можно было судить о статусе учреждения или, если это были частные дома, – о достатке их хозяев. Если решетки изготавливались из обыкновенной круглой рифлёной арматуры и небо сквозь них смотрелось в простую клеточку, как из камеры заключенного, то и взять там было особенно нечего. Но встречались решетки, эх…трудно и сказать какие, – настоящее искусство. Выкованные из четырехгранной стали классными мастерами – вычурные, воздушные, витые, вороненые – не пройдешь мимо, залюбуешься! И смотрелись они, как экспонаты музея. Эти решётки украшали появившиеся в Горбачёвскую перестройку, как грибы после дождя, двухэтажные особняки новых хозяев.

Николай Николаевич подкатил ко входу в здание. Над широко распахнутой в обе стороны двустворчатой дверью висела еще одна вывеска – «Управление ЖКХ». В длинном коридоре рябило в глазах от надписей – «Директор», «Главный инженер», «Зам. директора», «Главный бухгалтер», «Бухгалтерия», «Комната мастеров», но Николай Николаевич искал дверь парикмахерской. Она оказалась в самом конце коридора, в глухом его торце с окном, закрытым щитом, сбитым из толстых досок. Он взялся за ручку, собираясь потянуть дверь на себя, и…остановился. С подоконника на него глядел Ленин – знакомая по портретам острая бородка, внимательный взгляд и лысина.

Ни тогда, ни после Николай Николаевич не мог объяснить свой неожиданный поступок. «Не по себе стало. Всю жизнь с Ним и такой конец. Не нашлось в этом здании другого ему места», – посетовал он.

Оставив дверь парикмахерской, он решительно направился в кабинет директора.

– Отдайте мне Ленина. Ну, зачем он вам. В полутьме и пыли на подоконнике. Упадет на пол, и останутся от него одни черепки. А я отведу ему в своём доме достойный уголок. Пусть люди смотрят.

Директор удивленно слушал странного посетителя. Такого он видел впервые. Починить прохудившуюся крышу, прочистить канализацию – это да, приходили ежедневно. Но вот с такой просьбой…

– Знаете, – растроганно ответил он, – я, пожалуй, помогу вам. Сейчас научились только разрушать, но никто ничего не созидает. Я рад, что есть люди, подобные вам.

И он повел Николай Николаевича к главному бухгалтеру. Но, как рачительный хозяин, директор даже старой, ненужной в хозяйстве вещи не мог отдать бесплатно. Николай Николаевич заплатил в кассу пятьдесят гривень и получил на руки квитанцию. Директор даже выделил ему в помощь двух слесарей вынести из учреждения (так и приказал слесарям – вынести из учреждения» и погрузить на велосипед бюст Ильича. А так как велосипедный багажник для этих целей оказался мал, слесаря сбили из досок щит и поставили увесистый бюст на багажник сверху. Теперь Ленин удобно уместился сзади. А чтобы не свалился, Ильича прихватили веревками к раме.

В этот раз Николай Николаевич изменил своему правилу и не поехал кратчайшим путем по тропам через лесные насаждения из боязни оцарапать острыми ветками бюст, а направился по асфальту. Дорога домой была много дальше, но зато ценный груз находился в безопасности. Он крутил педали и двигался по правому краешку асфальта, не нарушая правил дорожного движения, а там, где начинался подъем, слезал с велосипеда и вел транспорт с тяжелой поклажей в руках.

Из опасения ненароком отбить ленинскую бородку о седло велосипеда, Николай Николаевич повернул бюст лицом назад, и теперь Ильич мог воочию видеть кипевшую в стране послереволюционную жизнь во всем ее великолепии. Его обгоняли шикарные иномарки, из которых высовывались респектабельные хозяева дорогих автомобилей, а в стороне, в утопающей зелени дачных мест, он видел настоящие архитектурные сооружения – огороженные знаменитым фаготовским кирпичом трехэтажные особняки с фонтанами. «Не зря революцию делали, – радовался он. – Зажиточным стал народ. От планов ГОЭЛРО и первой лампочки Ильича, названной в его честь, – до атомных электростанций, от первой сотни тысяч тракторов селу до полетов в космос. Этак и коммунизм уже на носу».

На перекрестке дорог у поста ГАИ, где Николай Николаевич сворачивал на широкую трассу, его остановил свисток гаишника. В ощущении своих важных государственных прав, тот не спеша подошел к бесправной статистической транспортной единице.

– Что везем? – прикидываясь овцой, спросил офицер в светоотражающей на груди форме.

Николай Николаевича нигде, ни на одной дороге никогда не останавливали гаишники. Они просто не замечали его велосипед, считали пустым местом (взять с такого нечего), и потому немного растерялся.

– Ленина везу, бюст. А что – нельзя?

– Где взяли?

– Купил.

Офицер кивнул головой. Но это могло означать что угодно – и согласие, и недоверие. Привлеченные необычайным грузом, к велосипеду стекались остальные служивые. И место транспортной развязки на короткое время вдруг осталось неконтролируемым.

– А документы есть?

– Конечно, – Николай Николаевич протянул квитанцию. Гаишник долго изучал бумажку.

– Пятьдесят гривень, – вернул назад.

– Сколько?! – удивились его коллеги. – И ты за Это отдал такие деньги! Чудак. На них можно было бы купить пять бутылок хорошей водки, сообразить закуску и вдоволь повеселиться.

Его отпустили. «Не все дома», – услышал позади себя голос, но был рад, что без потерь отделался от докучливого любопытства.

Николай Николаевич крутил педали и спиной чувствовал, как замедляли бег обгоняющие его легковушки и какое-то время плелись сзади, рассматривая Ленина, потом, поравнявшись с велосипедом, самые веселые в них торжественно выбрасывали из открытого окна кулак с вытянутым вверх большим пальцем.

– Во! – восхищенно приветствовали его. Он кивал в ответ и улыбался.

Совсем недалеко от сворота с трассы к своему поселку его обогнала орущая музыкой тонированная «десятка» с титановыми ободьями колес и резко затормозила. Пришлось остановиться и ему. Из машины вышел парень, а следом вылезли две молодые девицы в коротких, дальше некуда, джинсовых юбках.

– Мужик, ты где откопал Его? – удивленно спросил он. – В наше время это настоящий раритет, в самый раз подойдет мне в офис для интерьера. Сколько хочешь, сотню хватит?

Николай Николаевич отрицательно покрутил головой.

– Не продаю.

– Мало? Две сотни! Соглашайся, больше никто не даст за Него. Зачем Он тебе?

– Для души.

– Ах-ха-ха! – заразительно смеялся парень. – Чудак ты. Для души я двух телок с собой вожу. А что, может, обменяемся? Бери одну, выбирай, какая больше глянется. И для души, и для тела, а?

Дорога к поселку, на которую с асфальта свернул Николай Николаевич, выглядела, как после бомбежки. С закрытием шахты она стала ненужной и оттого не знала ремонта. На ней, как говорят, и конь не валялся. А после прошедшего вчера, редкого в этих краях обильного дождя все колдобины и ямы залило водой и можно было очень даже просто свалиться в одну из них вместе с Лениным. И поэтому Николай Николаевич вел велосипед в руках. А еще было очень стыдно перед Вождем мирового пролетариата за такие дороги накануне приближающегося столетия Великого Октября.

День перевалил во вторую половину, и в это время поселок замирал. Пенсионеры, сытно пообедав, ложились отдыхать; разморенные жарой собаки ленились лишний раз тявкнуть, а больше здесь, собственно, никого и не было. Разве оставленные родителями на присмотр своих стариков дети. Так этих и звать к обеду не дозовешься, сами появятся, когда жрать захочется. Остальной народ уехал на заработки. Кто-то без возвращения, вместе с семьями. Брошенные дома потихоньку растаскивали. Сначала срывали с забитых окон доски, били стекла. Потом выдирали рамы, двери. А когда становилось ясно, что за домами никто не доглядывал, рушили их безбоязненно: выдирали добротные полы, сбрасывали крыши, обваливали потолки, разбирали стены. И оставалась куча хлама, руины. Был дом и нет его. Умер, как и человек. Вымирающим выглядел и поселок.

Николай Николаевичу до смерти надоели за дорогу любопытные взгляды, расспросы, и он благодарил всевышнего за пустынные улицы. Его никто не встречал. Еще немного, и он въедет в свой двор. Но сделать это незаметно так и не получилось. Уже у самого дома скрипнула напротив калитка, и из-за высокого забора вышел сосед Тимофей, тоже, как и он, шахтер-пенсионер, но еще и бывший фронтовик.

– Га, Ленин! – раскрыл он от удивления рот.

– Ленин, Ленин, – скороговоркой проговорил Николай Николаевич, пытаясь отделаться от докучливого соседа и поскорее скрыться в своем подворье.

– Та не тикай, пидожди трохы. Настя, Настя! – звал он жену. И когда та, недовольная, выглянула из калитки, поманил ее к велосипеду.

– Пидийды сюды. Ты бачиш, що оцэ. Цэ ж Ленин. И де ты взяв Його?

– Купил, – коротко ответил Николай Николаевич.

– Купыв? – удивленно переспросил сосед. – И за скилькы?

– Пятьдесят гривень.

– Та цэ вжэ й недорого. И що робыты будеш з Ным? Треба Його у двори поставыты, щоб люды бачилы. Вин усих панив побыв, а воны, як ти гадюкы, знову повылазылы.

– В доме поставлю. Приходите смотреть. Чаем угощу.

С этого момента и родилась у Николай Николаевича мысль сделать музей в собственном доме. Под него он выделил большую комнату, зал. Вынес оттуда всю мебель, кровать, шкафчики, телевизор, словом все, что не представляло исторической ценности, и стал наполнять экспонатами.

Весь поселок знал уже о Ленине, приходили смотреть на него и что-нибудь приносили с собой. Появилась стиральная доска и рубель, коромысло, каменные жернова для размола зерна, деревянные расчески, прялка, патефон, самовар и бабушкино рукоделье: вышитые картины, полотенца, блузки, рубахи. Принесли знамя – бархатное, с гербом и Лениным, отороченное бахромой и украшенное аксельбантами. Николай Николаевич развесил его во всю стену. А когда музей показало местное телевидение, Николай Николаевича и вовсе зауважали в поселке...

– Дядя Коля! Дядя Коля! Ты что, уснул?

Николай Николаевич тряхнул головой. Фу, ты! Задумался и совсем забыл о пацанах. Это они кричали ему через низкий заборчик.

– Так Сталин тебе нужен или нет?

– Нужен. Конечно, нужен.

– Так чего молчишь, сколько дашь?

– Всем на мороженое.

– Фи! – скривились губы. – Ты не мог чего-нибудь посмешнее придумать. По пачке «Мальборо»!

– Хорошо, покажите сначала.

– Товар качественный, высший сорт. Будешь доволен. Но так не пойдет, сначала гони аванс, не жадничай.

После недолгого пути Николай Николаевич с пацанами завернул за высокий, упирающийся в небо, забытый людьми и богом шахтный террикон. Он занимал несколько гектаров земли и располагался за поселком. Место у его основания, к которому они подошли, было завалено мусором. Все говорило о том, что свалка существует здесь давно. Кучи шлака из когда-то работавшей котельной, бытовые отходы, бумажки, бутылки, битое стекло, разнесенные повсюду ветром полиэтиленовые кульки – лежало годами, о чем говорили выросшие вокруг свалки и среди нее деревья и пробившаяся сквозь слежавшиеся слоеные пласты мусора торчащая, как частокол, молодая поросль, чаща из тонких стволиков рвущихся ввысь акаций.

Пацаны протиснулись в самую гущу зарослей.

– Вот Он. Смотри.

Загаженный бюст Сталина в кителе с погонами Генералиссимуса лежал на спине с отбитой головой. Она отделилась от туловища, по-видимому, когда Он был сброшен на землю, и откатилась в сторону.

Николай Николаевич разгреб слежавшуюся грязь и поднял Его голову. На ней не было ушей и разыскать их в свалке было посложнее, чем найти иголку в стоге сена.

Голову он нес домой. От ее бетонного веса немели мускулы, и он несколько раз усаживался отдыхать. А чтобы дотошные пенсионеры не разглядели, что он держит в руках, Его лицо Николай Николаевич уткнул в свой опустившийся от тяжести живот.

Ночью Николай Николаевичу приснился страшный сон. Его арестовали и в зарешеченном «воронке» привезли в Москву, ввели в кабинет Берии. С круглой и сытой физиономии главного НКВДэшника страны на него сквозь стекла очков смотрели ледяные глаза Лаврентия Павловича.

– Ну что, сволочь, допрыгался! Яйца тебе оторвать?

От этих слов душа Николай Николаевича ушла в пятки, холодный пот выступил на спине.

– Думал, не узнаем! Наши Органы, даже если ты спишь, все твои мысли читают, шпионские сны видят. Чье задание выполнял, когда отрывал голову Иосифу Виссарионовичу? В пользу какой разведки работал, когда откручивал Ему уши, - немецкой, английской или американской?

И Берия зачитал приговор – двадцать пять лет лагерей без права переписки.

– Увести!

Николай Николаевич упал прямо в кремлёвском кабинете и…проснулся. Он свалился с койки и лежал на полу. В комнате было темно, как в могиле, в окна заглядывала глухая ночь. Он вообразил, что его похоронили. Живым. От ужаса сердце рвалось наружу, как из рук пойманная птица.

Три дня Николай Николаевич расчищал проход к Сталину. Рано утром уходил на свалку, как на работу, и усталый вечером возвращался домой. Шахтерским обушком, оставшимся на память о лучших временах, рыхлил кучу мусора, отбрасывал лопатой, рубил деревья.

Покончив с расчисткой, принялся за бюст. Надо было поднять Сталина, поставить «на ноги». Так будет удобнее грузить. Но на что грузить и как, вообще, вывезти Его отсюда, Николай Николаевич еще не знал.

С помощью ваг, как рычагов, и срубленных тут же деревьев и веревки, прихваченной из дому, изрядно помучившись, выполнил и эту работу. Веничком обмел с кителя прилипшие прелые листья, присохшие комочки земли. Отступил несколько шагов назад. Сталин! Хоть и без головы, но Сталин. Его фигуру знала вся страна.

В десятке километров от поселка располагался карьер. Там добывали камень-дикарь. Камень пользовался большим спросом и даже шел на экспорт. Им обкладывали фундаменты коттеджей, стенки кирпичных оград, и это выглядело очень красиво и эффектно. Шахта стала нерентабельной и давно закрылась, а карьер процветал. Туда и направился на велосипеде Николай Николаевич. В карьере была необходимая ему техника: автокран и грузовик, и он надеялся на помощь.

– Любой каприз за ваши деньги, – смеялись над ним, когда он рассказал, какая предстоит работа. – Для чего тебе эта канитель, батя? Копейка лишняя завелась?

– Для Истории.

В карьере работала одна молодежь. Крепкие загорелые парни с утра до вечера под палящим солнцем ломами били, ковыряли скалу, добывая плашку, укладывали на деревянные поддоны в строгие кубы, увязывали стальными лентами, грузили в кузова автомобилей. Работали без выходных.

– Нам твоя история до одного места. Деньги на бочку и все будет в ажуре.

Когда речь зашла о сумме, Николай Николаевич испытал легкий шок. Это было ему не по карману. И он возвратился домой ни с чем. Остаток дня провел в размышлениях.

Утром, испытав душевный подъем от найденного решения, Николай Николаевич направился не к бюсту, а к разваленному неподалеку от свалки дому. Среди кучи битого кирпича и отвалившейся штукатурки он нашел то, что искал – два деревянных бруса, присыпанных всевозможными обломками. Это выглядывали перекрытия обрушенного потолка. Поднимая едкую, каменную пыль, он вытащил брусья наружу. Они оказались сломаны, а потому кем-то были признаны непригодными и остались нетронуты.

Николай Николаевич выпилил из них два необходимых ему куска метра по три и утащил к террикону. Материал был сухой и легкий. Концы брусьев с одной стороны он затесал топором, сделав скосы, вышло нечто полозьев саней и, пользуясь теми же вагами, что и при подъеме, установил на них бюст.

К разрушенному дому он сходил еще раз. Из остатков бруса нарезал коротышей и, вернувшись, приколотил их намертво поперек полозьев. Получилось довольно прочное, похожее на сани сооружение. Крепко притянул веревками бюст. Попробовал сдвинуть сани, протащить хотя бы метр по расчищенной им дороге. Ухватившись руками за приколоченные поперечины, упираясь ногами в землю, тужился и наливался кровью. Тщетно. Сани стояли на месте. Но он и не рассчитывал на быстрый успех. Нужна была тягловая сила.

Сначала Николай Николаевич подумал о шахтерах-пенсионерах. Их было в поселке много. Они не откажут. Привязать пять-шесть веревок к саням, дать каждому по концу (и себе тоже) и… э-эй, ухнем! Как «бурлаки на Волге» у Репина. Но он тут же отказался от этой мысли. Много ли проку от силикозников. Помрут от одышки, не осилив и полдороги. Надо идти к фермерам.

Земли фермеров начинались неподалеку от поселка. Здешний колхоз распался, и они арендовали паи бывших колхозников – с урожая два мешка зерна за гектар пашни.

Фермеры запросили по-божески, меньше чем в карьере, и Николай Николаевич согласился, но у них не было гусеничных тракторов, этих тихоходов, поизносились колхозные трудяги и были сданы в металлолом, а купить новые было не за что. Оставались только колесники, а те бегали быстро, могли опрокинуть сани и, чего доброго, расколоть ценный груз. Этого допустить Николай Николаевич никак не мог. И он отказался от их услуг.

Голова раскалывалась от неудач. Столько проделать работы, оставалось за малым и такая загвоздка.

И тут он вспомнил о коняге бывшего бригадира полеводческой бригады. Каждую осень тот привозил в поселок собранные со своего пая на продажу овощи. Эта лошадка проработала в колхозе всю жизнь, доставляла питьевую воду в деревянной бочке на полевой стан, а когда состарилась и стала никому не нужна, сердобольный бригадир взял ее доживать свой век к себе на подворье. К нему и пришел Николай Николаевич.

Бригадир внимательно выслушал рассказ о музее, о заброшенном бюсте Сталина и мытарствах с доставкой его к месту наглядного и уважительного пребывания, но помалкивал. Николай Николаевич расценил это по-своему.

– Да ты не думай ничего такого, крыша у меня на месте, не поехала. Не для себя стараюсь. Для общего дела.

– А я ничего и не думаю, но лошадь не дам.

Решительный отказ бригадира поставил Николай Николаевича в тупик. Он растерялся.

– Да не тяжелый Он. Легче твоей телеги будет. Выдюжит лошадка, потащит, - стал уверять Николай Николаевич, предположив, что тот опасается за жизнь своей клячи.

– Не дам, – и, повернувшись спиной, ушел в дом.

Николай Николаевич, человек добрейшей души, был возмущен таким отношением бывшего бригадира к общему делу и Истории. Он готов был накинуться на него с кулаками. «Пожалел лошадь, куркуль! Кулак этакий! Снега посреди зимы у него не выпросишь!»

Дома, пыхтя, как самовар, он бесцельно вымеривал шаги от порога до калитки и обратно, пнул ногой подвернувшегося кота, загнал в будку дворнягу. Бушевал долго, пока не наткнулся на обрезок трубы, и тут его осенила счастливая мысль.

Собрав все лежавшее без дела во дворе железо, ожидавшее своего применения в домашнем хозяйстве, выбрал из него трубы одного диаметра и ножовкой по металлу нарезал несколько кусков.

Край неба только окрасился розовым цветом, предвещая восход солнца и жаркий день, а Николай Николаевич уже был на месте. За ночь страсти улеглись, злость на бригадира прошла, он по-деловому разложил принесенные с собой куски труб и, приподнимая поочередно вагой передние концы груженых бюстом саней, затолкал под них первую трубу. Зайдя с обратной стороны, повторил операцию. Работа подавались тяжело, но лишь до того момента, пока полозья не перевалились через первую и не улеглись на подставленную под них сзади вторую трубу.

Дело теперь пошло веселее. Сани с грузом чуть ли не сами катились над землей, он только подталкивал их ломиком, торопясь подхватить высвободившуюся позади трубу и уложить ее впереди. А с горки сани приходилось даже притормаживать.

Когда Николай Николаевич, оставив за собой шахтный террикон, поравнялся с первыми домами (он уже видел крашеный штакетник своего забора), солнце поднялось над крышами. У дворов рылись куры, гоготало стадо гусей. Улица выглядела безлюдной.

Но вот скрипнула калитка, и из нее вышла баба Настя, жена уже известного нам шахтера и фронтовика Тимофея. В руках она держала тонкую хворостинку, собираясь увести гусей в балочку пощипать зеленой травки. Увидев надвигающуюся на нее безголовую статую, она замерла, изумленно открыв рот. Понаблюдав, как сосед толкает ее ломиком, и как под ней со скрипом катятся трубы, она громко стала звать мужа.

– Тимофей, Тимофей!

– Та чого ты верещиш, чорты б тэбэ побралы? – отозвался он.

– Та глянь, що робыть сусид.

Тимофей забеспокоился. Его сосед ни в чем предосудительном замечен не был, но кто знает, что он надумал. Ишь, как баба орет. Не развел он кострище рядом с его усадьбой? И поспешил со двора.

Посмотреть на Сталина высыпало пол-улицы. В другое время не достучишься в чужие ворота, а сейчас Николай Николаевич стоял в тесном окружении пенсионеров. Они причмокивали губами, благоговейно рассматривая недосягаемую в их жизни обожествленную фигуру. Его узнали даже без головы.

– Сталин! – утвердительно кивали головами.

– Сталин! – уверенно подтверждали факт.

– Генералиссимус! – отозвались фронтовики.

– Оцэ був хозяин державы, – подытожил общее восхищение Тимофей. – Його нам треба зараз. А що ця влада?

– При Нём порядок был в стране. И каждый год по радио объявляли о снижении цен, – соглашались с Тимофеем.

– А сейчас…

– Вин усим бовтунам одразу б клизьму вставыв. Тикалы б, як тараканы вид вогню.

Мужики одобрительно смеялись. Вспомнили, что этот бюст стоял у шахтерского клуба. Не тронули и после Его смерти, никому не мешал. Два сокола так и стояли вместе, почти рядышком. Один сокол – Ленин, другой сокол – Сталин. И только во времена Хрущева Его сняли и увезли. Куда увезли, никто не знал. А Он, оказывается, совсем неподалеку был, лежал на свалке.

После перестройки свалили Ленина. Расколотили напрочь, били по вождю кувалдой, выдрали с него арматуру и сдали в металлолом. Потом загорелась крыша клуба, ночью. Своих пожарников в поселке уже не было, шахта закрылась, а городские приехали поздно, не дозвониться с поселка. На месте клуба осталась куча мусора – растащили вчистую.

Заволокли Его во двор на одном дыхании. И ломик уже не понадобился. Николай Николаевичу негде было и уцепиться среди обступивших. Он только переживал, чтобы не уронили. Но куда там! Со всех сторон, как стеной, Он был окружен живыми телами. Падать некуда. Его готовы были нести на руках.

Неделю Николай Николаевич возился с изготовлением Ему ушей. Экспериментировал с пластилином. Это была кропотливая работа. Плохо спал, нервничал. «Какой из меня скульптор? – оправдывался он. – Мои руки умеют добывать уголь, но для тонкой работы совсем не годятся».

Когда слепки были готовы, в деревянных брусках выдолбил по ним формочки. Но залитый и затвердевший в них раствор отличался по цвету от бюста. И снова эксперименты, теперь уже по составу добавок.

Наконец, готовые уши с помощью маленьких, незаметных заклепок стали на привычное им место. Николай Николаевич заметил, что лицо Его приняло другой вид, подобрело. Он был доволен своим отображением в бетоне, и Николай Николаевичу больше не снился Берия.

На другой день голова обрела туловище, а не наоборот, потому как у государственного человека голова – всему голова. Это у простолюдина наипервейшим и наиважнейшим для него является тело. Оно должно быть здоровым и сильным, чтобы работать на державу. К такому телу можно приставить любую голову.

Николай Николаевич в обеих частях бюста просверлил по глубокому отверстию и соединил части воедино стальным стерженьком. А следы присоединения головы к туловищу замазал и, когда они подсохли, зачистил шкуркой.

Дело оставалось за малым. Собранный бюст выглядывал со двора лишь узкой полоской широкого лба из-за верхушек зеленого штакетника, а надо было, чтобы Он величественно высился над Землей. И Николай Николаевич принялся мастерить пьедестал.

Из досок сбил опалубку – ящик без дна, и установил над выкопанной для этих целей в палисаднике ямой. Работа была знакомая, сам строил себе дом. Набросал внутрь камней, залил раствором. Когда все затвердело, опалубку приподнял и снова все повторил. Пьедестал вышел знатным, выше забора.

Рано утром на стене магазина, на установленных по поселку столбах электролиний Николай Николаевич развесил объявления, написанные им от руки на листках из школьной тетради в клеточку: «Сегодня по улице Фрунзе 44 в 12.00 дня состоится торжественное открытие памятника Сталину. После окончания будет дан фуршет».

Народу пришло немного. Никакими мероприятиями никого уже было не удивить. По телевизору их показывали ежедневно.

Собравшиеся поглядывали на выставленный за калитку стол, на котором стояло скудное угощение: накрытое крышкой эмалированное ведро, рядом с ним алюминиевые кружки и тарелка с нарезанными солеными огурцами. Удовлетворив любопытство, поднимали головы на укрывавшее статую белое покрывало.

Одетый «при параде» – в черном галстуке на белой рубашке, в начищенных башмаках Николай Николаевич развернул бумажку с заготовленной речью. Над ней он просидел полночи.

– Дорогие граждане! Братья и сестры… – торжественно начал он.

– Да ты короче. Чего кота за хвост тянешь. Что там в ведре? Самогон? Прежде налей по кружке, уши от жажды вянут. И сними с Него балахон, покажи нам.

Это был Степан, бывший ГРОЗ бывшей кормилицы шахты. В том, что он стал бывшим, не было ничего удивительного. Весь народ из трудящихся неожиданно для себя превратился в бывших. Бывший шахтер, бывший строитель, бывший заводчанин или работник фабрики, бывший колхозник – все стали бывшими. Да что там люди. Даже страна стала бывшей.

Степан перебивался случайными заработками. Он то надолго исчезал из посёлка, то появлялся в нём вновь. Сейчас, хорошо «клюнувший», он пьяно размахивал руками.

– Сними балахон! Дай взглянуть, – и неожиданно для всех запел.

Кони сытые

Бьют копытами,

Встретим мы по-сталински врага.

Недовольные пенсионеры пытались его утихомирить.

– Уймись ты. Разошелся не ко времени. Сам не хочешь послушать, другим дай.

Торжество было испорченно, и расстроенный Николай Николаевич дернул за красную ленточку. Покрывало дрогнуло и свалилось. Наступила минутная тишина.

Бюст стоял высоко, выше голов, и толпа тянулась к Нему глазами, а Он смотрел на них с высоты, как с трибуны мавзолея во время демонстрации, готовый в приветствии поднять руку. Они преданно взирали на Него снизу.

Звякнули разобранные со стола алюминиевые кружки, с ведра сняли металлическую крышку, и густой, пряный запах сивухи повис в воздухе. Над столом прозвучал тост:

Выпьем за родину,

Выпьем за Сталина,

Выпьем и снова нальем!

– А я хочу чокнуться с Самим! А что, нельзя! – Степан поднял кружку. – Он пьет самогон? Спросите Его. Иосиф, ты пьешь самогон?

– Не дури, – вступились мужики. – Народ Его уважает.

– А меня, меня кто-нибудь уважает?

– Тебя за что уважать? С утра уже под «мухой». Таких как ты, что травы в дождливое лето, а Он – один. Личность!

– Кто же я, что меня и уважать не надо? Кол осиновый или чурбан бесчувственный?

– Во-во! – смеялись над ним, – в самый раз.

– А может я тоже личность, как и Он. Да, да, – личность. Только не… нере….ализовавшаяся еще, а! – с натугой вымолвил последнее слово Степан.

– Иди, проспись, пусть хмель из тебя выйдет.

– Не пойду, пока не выпью с Ним, – стоял он на своем.

Толкнув калитку, Степан вошел в палисадник и подошел к бюсту. Ткнул кружку в генералиссимусовский китель, выше было не дотянутся.

– Не откажи, генацвале. С бомжами пил, с вождями не приходилось.

И тут произошло невероятное. Сталин протянул руку, взял у Степана кружку и поднес ко рту. Все услышали знакомое приглушенное клокотанье – признак прокатывающейся по горлу жидкости.

Левой рукой Он вытер усы и с прищуром глаз, от которого накладывали в штаны генералы, сказал:

– Ти хороший украинец. Уважил меня, – с нажимом и свойственным ему акцентом выделял он букву «и». – А твои друзья не любят товарища Сталина, не уважают Его. Никто не предложил Ему выпить. На какой идейной платформе стоят эти негодяи? Троцкисты? Мы поручим товарищу Берия хорошо в этом разобраться. Так и передай им.

Степан стоял перед Самим, вытянувшись «в струнку». В мозгах был полный шурум-бурум. В них, как в заряженном атоме, носились по орбитам с бешеной скоростью миллионы возбужденных электронов. Их энергия не давала ему покоя, он все время покачивался на ногах. Вырвавшийся наружу пучок квантов нарушил хилое равновесие тела, и Степан отклонился назад. Падая, успел ухватиться за Него, а Он, давно не видевший застолья, захмелевший от одной кружки, легко подался вперёд и рухнул с пьедестала. Голова Его наскочила на один из булыжников, огораживающих цветочную клумбу, и раскололась на кусочки.

Степана били кулаками, ногами с придыхом и матерной руганью. Когда устали, уселись на клумбе. Из-под потных рубах рвалось сиплое дыхание.

Занесли во двор ведро и кружки. Лежавшему Степану влили в рот. Он ожил, утер рукавом разбитый нос и губы.

– Будете перед Ним отвечать по Закону, – и упал снова, получив тычок в зубы.

* * *

Пятого марта одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего после Его кончины к власти пришел Лаврентий Павлович Берия. Он тайно посетил в камере Бутырки арестованного Николай Николаевича.

– Ты совершил Великое дело, организовав покушение на тирана, – шептал он на ухо заключенному, остерегаясь подслушивания. – На Нем миллионы загубленных душ. Но я должен тебя расстрелять. Народ любит Его и не поймет, если я не сделаю этого…

Евгений Рудов