Григорий Сковорода Благодарный еродий

БЛАГОДАРНЫЙ ЕРОДИЙ (старославянское еродий значит – аист)

ГРИГОРИЙ ВАРСАВА СКОВОРОДА ЛЮБЕЗНОМУ

ДРУГУ СЕМЕНУ НИКИФОРОВИЧУ ДЯТЛОВУ ЖЕЛАЕТ МИРА БОЖИЕГО

Проживая дни жизни по такому Сираховскому уставу: «Блажен муж, который в премудрости умрет и который в разуме своем поучается святыне, размышляя о путях ее в сердце своем, и в сокровенном ее уразумится», сплел я в сие 1787-е лето маленькую плетеницу, или корзинку, нареченную «Благодарный Еродий». Вот тебе дар, друг! Прими его, Еродия, по-еродиеву, прими парящего и сам будь парящий. Прими сердцем Еродиево сердце, птица птицу. «Душа наша, как птица». Да будет плетенка эта зеркалом тебе сердца моего и памяткою нашей дружбы в последние лета. Ты ведь отец и сам птенцов твоих воспитываешь. Я же друг твой, принесший плетенку сию. В ней для молодого ума твоих птенцов обретешь пресный хлебушек от таких хлебов: «Хлеб сердце человеку укрепит». Всё в них зерно: живет среди вас нечто дивное, чудное, странное и преславное, должное явиться в свое время. Вы же с благоговением ждите, как рабы, ожидающие господа своего... Бог есть ничто иное, как сердце Космоса; наше же микрокосмическое сердце нам господь и дух. Это домашнее они свое благо со временем узнав и пленившись прекрасною его добротою, не станут безобразно и бесновато гоняться за мирскими суетами и во всех напастях смогут себя утешить такой Давидовою песенкой: «Возвратись, душа моя, в покой твой и пути свои посреди себя упокой с Исаиею». Ибо ничем бездна сия — сердце наше — не удовлетворяется, только само собою, и тогда-то в нём сияет вечная весна радости. Таковое сердце родив птенцам твоим, будешь им сугубый, то есть истинный, отец; дети же твои будут истинные, благодарные, благочестивые и самодовольные еродии. Прочее же подобает нечто сказать о еродийской природе. Они подобны журавлям, но светлейшие перья и коралловый или светло-червленый нос. Непримиримые враги змиям и буфонам, то есть ядовитым жабам. Имя сие (έρόδιος) есть эллинское, значит боголюбный, иначе зовется пеларгос и ерогас, по-римски — кикония, по-польски — боцян, по-малороссийски — гайстер. Сия птица посвятилась в богословские притчи ради своей благодарности, прозорливости и человеколюбия. Поминают ее Давид и Иеремия. Они кормят и носят родителей, даже престарелых. Гнездятся на домах, на церквях, на их шпилях и башнях, то есть горницах, столпах, теремах, вольно, вольно. В Венгрии видел я их на каминных трубах.. Притча — по-эллински символон. Первый символ составляет она этот: сидит в гнезде, на храме святом утвержденном. Под образом подпись таковая: «Господь утверждение мое». Второй символ: стоит один Еродий. Подпись такая: «Ничего нет сильнее благочестия». Третий символ: Еродий терзает змия. Подпись: «Не возвращусь, пока не скончаются». Сии три символа да будут знамением, гербом и печатью книжицы сей. Она совершилась в первую четверть первой луны осенней.

«Там птицы возгнездятся». «Еродиево жилище предводительствует ими» (Псалом). «Еродий познал время свое» (Иеремия).

ГЛАВИЗНА И ТВЕРДЬ КНИЖИЦЫ

«Придите, дети, послушайте меня, страху Господнему научу вас» (Давид).

«Если сердце наше не осуждает нас, дерзновение имеем» (Иоанн).

«Сын! Храни сердце твое, люби душу твою» (Сирах).

«Разума праведник, себе друг будет» (Соломон).

«Человек в чести сущий не разумеет...» (Давид).

«Всяк дух, который не исповедует Иисуса Христа, во плоти пришедшего, не от Бога» (Иоанн).

«Еродий познал время свое, Израиль же меня не познал» (Иеремия 8:7).

«Неблагодарного упование, как иней зимний, растает и изольется, как вода ненужная» (Соломон).

ПРИТЧА, НАРЕЧЕННАЯ «ЕРОДИЙ»

В ней беседуют обезьяна с птенцом Еродиевым о воспитании

Обезьяна, по древней своей фамилии именуется Пишек. Она в африканских горах на густом и разветвлённом дереве с двумя седмицами своих детей сидела. В то же время пролетал мимо молодой Еродий. Госпожа Пишек, узрев его: «Еродий, Еродий! — воззвала к нему, — друг мой Еродий, сын Пеларга! Радуйся! Мир тебе! Χαίρε! Салам алейкум!..»

Еродий. А-а! Всемилостивая государыня! Бонжур! Кали имёра! День добрый! Gehorsamer Diener! Дай Бог радоваться! Salve! Спасайся в Господе!..

Пишек. Ай, друг ты мой! Радуюсь, что начал говорить многими языками. Видно, что ученый обучал тебя попугай. Куда Бог несет?

Еродий. Лечу за пищею для родителей.

Пишек. Вот беда! Ты - родителей, а не они тебя кормят?

Еродий. Это не беда, но веселье и блаженство мое. Они кормили меня в молодости моей от молодых ногтей моих, а мне подобает кормить их при старости. Это у нас нарицается άντιπελαργειν", то есть возблагодавать, или взаимно пеларгствовать, и эллинцы весь наш птичий род называют пеларгос. Но мы их не только кормим, но и носим за немощь и старость их.

Пишек. Чудо преестественное! Новость, редкость, раритет, необыкновенность, каприз, странная и дикая дичь... Сколько вас у отца и матери детей?

Еродий. Я и меньший меня брат Ерогас и сестра Кикония.

Пишек. Где вы обучались в отроческие лета?

Еродий. Нигде. Меня и брата научил отец, а мать — сестру.

Пишек. О, мой Боже! Везде процветают славные училища, в которых обучают всеязычные попугаи. Для чего он вас не отдавал? Он не убог. Как быть без воспитания?

Еродий. Для того же самого сами нас воспитали родители.

Пишек. Да его ли дело учить и воспитывать? Разве мало у нас везде учителей?

Еродий. Он сам великий к тому охотник, а мать ему во всем следует. Он славословит, что главные родительские должности две: «На благо родить и на благо научить». Если кто ни единой из двух заповедей не соблюл, ни на благо родил, ни на благо научил, такой не отец дитю, но виновник вечной погибели. Если же родил на благо, но не научил, таков, говорит, есть полуотец, как и полумать, чревородившая, но не млекопитавшая, даровавшая полматеринства своего выкормышу и погубившая половину детолюбия. Если место владыки седалищем рабским бесчестится, разве не безобразится отеческая должность, замещаемая рабом или наемником? Пусть отец извиняется недостатком времени, прощается, если обретет его. Ничего нет лучше благого воспитания: ни чин, ни богатство, ни фамилия, ни милость вельмож, разве благое рождение. Оно единое есть лучше всего, как семя счастью и зерно воспитанию.

Пишек. На благо родить разумеешь ли что?

Еродий. Не знаю. Знаю только, что он это относит к избранникам Божиим. Иногда-де даже в убогом домике, исполненном страха Божиего, друг роду человеческому родится, и не всегда в царских чертогах. Разумеется, что не красота мира сего, ни знатность какая-либо, но единая благодать Божия благому рождению виновна бывает и что благородными не становятся, но рождаются с зерном его. Знаю, что мой отец, разъяренный на какого-либо негодяя, возмущается, пуская в него такие стрелы:

О quarta luna seminate!

О malo utero gestate!

О mala mens et ingenium!

Иными словами, язвить не привык никого.

Пишек. Объясни же мне эти уязвления.

Еродий. Я сути их не знаю, а перескажу, что слышал:

О в ущербе луны зачатый!

О выношенный негодной матерью!

О злой ум и злая природа !

Пишек. Конечно, отец твой знает римский и эллинский языки?

Еродий. Столько знает, сколько попугай по-французски.

Пишек. Как это? Не ругаешь ли отца твоего?

Еродий. Сохрани меня, Господи... Не так я рожден и воспитан. Я самую истину благочестиво сказал.

Пишек. Как же он, не научен по-римски, если говорит по-римски?

Еродий. Есть у него друг, неплохо знающий по-римски и немного по-эллински. С ним он, часто беседуя, научился сказать несколько слов и несколько сентенций.

Пишек. Ах, мой Боже! Как же он мог вас воспитать, невежда сущий?

Еродий. О премудрая госпожа моя! Вспоминается славная притча: «Не суйся в чужой монастырь со своим уставом, а в чужую церковь со своим типиком». У нас не как у вас, но совсем иной вид воспитания в моде. У вас воспитание очень дорогое. У нас же весьма дешевое. Мы воспитываемся даром. Вы же великою ценою.

Пишек. Безделица! Сотню рубликов с хвостиком потерять в год на мальчика, а через 5 лет вдруг он тебе и умница!

Еродий. Госпожа! Деньги достают аж за морем. Где их взять? А воспитание и убогим нужно. И кошка блудливая не находит себе пристанища. Избавляют же от блуда нас не деньги, но молитва даром.

Пишек. Я говорю не о подлом, но о благородном воспитании.

Еродий. А я размышляю не о богатом, но о спасительном воспитании.

Пишек. Полно же! Ты, вижу, старинных и странных обычаев придерживаешься. Однако скажи, как он вас воспитал? Чему научил? Арифметике ли, геометрии? Интеллигентным и цивильным языкам?..

Еродий. Да мне и это неведомо: что есть интеллигентные, а что цивильные языки.

Пишек. Да ты же со мною говорил разными языками.

Еродий. Да сколько сказал, столько и знаю, не больше.

Пишек. По крайней мере танцевать или играть на лютне...

Еродий. А Бог с вами! Я и на балалайке, не только на цимбалах, не умею.

Пишек. Ха-ха-ха! Ему лютня и цимбалы все одно. И сего-то не знает. Но, друг мой! Музыка — великое врачевство в скорби, утешение в печали и забава в счастии. Да чего же он тебя научил? Скажи, пожалуй!

Еродий. Ничего.

Пишек. Умора, ей-ей! Уморил ты меня смехом... Так, так-то у вас воспитывают?

Еродий. Так!

Пишек. Может быть, достал тебе чинок?

Еродий. Нет!

Пишек. Может быть, деньги вам великие собрал или имение?

Еродий. Нет!

Пишек. Так что же? Рога золотые вам на голове вырастил, что ли?

Еродий. Родил и возрастил нам посеребренные крылья, ноги, попирающие головы змиев, клюв, растерзывающий их. Вот наша и пища, и слава, и забава!

Пишек. Да у вас же крылья черные, по крайней мере, смуглые!

Еродий. Черные - да, но летают путем посеребренным.

Пишек. Чему-либо всё же научили вас, не без этого Конечно, есть что-то, на сердцах ваших запечатлённое. Родители суть Божии, дети же суть родительские списки, изображение, копия. Как от яблони соки в ветви свои, так родительский дух и нрав переходит в детей, пока не отлучатся и вкоренятся.

Еродий. Рожденного на добро нетрудно научить на добро, хоть научить, хоть навычить. Хоть ученый, хоть обученный навыкам есть одно и то. От природы, как от матери, легко научиться. Она есть всеродная и истинная учительница единая.

Сокола скорее научишь летать, но не черепаху. Орла во мгновение научишь взирать на солнце и забавляться, но не сову. Оленя легко направишь на Кавказские горы, привлечешь пить без труда из чистейших нагорных потоков, но не верблюда и не вепря. Если всё строится премудрой и блаженной природой, то не она единая и исцеляет и научает? Всякое дело преуспевает, если она водительствует. Не мешай только ей, а если можешь, отвращай препятствия и будто дорогу ей очищай; воистину сама она чисто и удачно свершит. Клубок сам собою покатится с горы: отними только ему препятствующий претыкания камень. Не учи его катиться, а только помогай. Яблоню не учи родить яблоки: уже сама природа её научила. Огради только её от свиней, удали сорняки, обереги от гусениц, отврати устремляющуюся на корень ее заразу и прочее. Учитель и врач — не врач и учитель, а только служитель природы, единственной и истинной и врачебницы, и учительницы. Если кто чего хочет научиться, к тому надобно ему родиться. Ничто от людей, от Бога же все возможно. Если же кто дерзает без Бога научить или научиться, да вспоминает пословицу: «Волка в плуг, а он в луг». Доколе кольцо висит из ноздрей свиньи, дотоле не роет. Вынь, опять будет безобразит землю.

Это не воспитание и не учение, но обуздание, от человеческой помощи происходящее, всех беззаконников управляющее. Воспитание же проистекает от природы, вливающей в сердце семя благой воли, да мало-помалу, без препятствий возросши, произвольно и доброжелательно делаем все то, что свято и угодно пред Богом и людьми. Разве не идолопоклонство приучать человеческим наукам и человеческим языкам, призывать и культивировать педагогику? Какая польза в ангельском языке без ума, без доброй мысли? Какой плод даст тончайшая наука без сердца благого? Разве что орудие злобы, бешенству меч и, образно сказать, «крылья и рога свинье». Воззрим, госпожа моя, на весь род человеческий! У них науки, как на торжищах купля, кипят и мятутся. Однако они хищнее птиц, невоздержнее скотов, злобнее зверей, лукавее гадов, беспокойнее рыб, невернее моря, опаснее африканских песков... Чего ради? Того ради, что на зло родятся. Природа благая есть всему начало, и без нее ничто не было, что было благо. Благодарю сердечно Бога в образе Его святом, в отце моем, что на благо от него родиться удостоил меня. Вторая же икона Божия нам есть мать наша. Сего ради главным Божиим дарованием одарен через родителей моих; все прочее человеческое: чин, богатство, науки и все ветроносные их блонды и букли с кудрями — вменяю во хвост, без которого голова и живет, и чтится, и веселится, но не хвост без головы.

Пишек. Что же есть на благо родиться и благая природа что есть?

Еродий. Благая природа и красота есть благое сердце.

Пишек. Что есть сердце благое?

Еродий. Сердце благое есть то же, что приснотекущий источник, источающий чистые вечно струи, понимай, мысли.

Пишек. Что суть мысли?

Еродий. Семя благих дел.

Пишек. Дела же благие суть что?

Еродий. Добрые плоды, приносимые Богу, родителям, благодетелям в честь, славу и жертву.

Пишек. Почему же мне такое сердце твое не видно?

Еродий. Тем, что древесного корня не видишь.

Пишек. А разве вся влага от корня?

Еродий. От сердца - все мысли и советы.

Пишек. Какая же твоя природа или красота? К чему ты рожден или природное, генетическое твоё что? Скажи, молю!

Еродий. Благодарность — вот вам начало и конец моего рождения!

Пишек. Ах, мой Боже! И ты на этом одном храмину счастья основал? Так ли?

Еродий. Точно-точно! Трехтысячелетняя печь необременительно сохранила притчу: «Много хитростей знает лиса, а еж — одну великую».

Пишек. Но может ли от ненастья спасти эта, так сказать, куцая куртка?

Еродий. Вполне, как ковчег.

Пишек. Мне кажется, такая надежда есть паучиная одежда.

Еродий. И мне видится малым червончик, но в нём содержится много гривен.

Пишек. И этому единому учит тебя твой отец?

Еродий. Единому только этому. Он родил мне крылья, а я сам научился летать. Он родил мне благое сердце, я же произвольно навыкаюсь и радуюсь, то есть забавляюсь благодарностью. Он только постоянно отсекает мне сорняки, понимай, поступки мои, не достойные благодарения, орошает беседою, оживляющею к благодарности. Все же беседы его, как магнитная стрела в северную точку, успешно поражают в кон: неблагодарная воля — ключ адских мучений, благодарная же воля есть всех сладостей рай. Сын! (так часто взывает ко мне), сын мой! Ей, учись единой благодарности. Учись, сидя в доме, летя путем, и засыпая, и просыпаясь. Ты рожден на благо, и такая наука есть дочь природы твоей. Да будет она тебе сладчайшим и вечерним, и ранним, и обедним куском! Знай, что все прочие науки суть рабыни сей царицы. Не будь буйным! Не хватайся за хвост, минув голову. Приемли и обращай все во благо. Да будет душа твоя желудком птиц, которые песок, черепашины и камушки обращают себе варением крепкого своего внутреннего жара в питательные свои соки. Неблагодарная и ропотная душа есть то же, что больной желудок, гнушающийся всякой пищи. Благодарность же есть твердость и здоровье сердца, приемлющего все во благо и укрепляющегося. Плоды блаженной жизни - радость, веселие и удовольствие; корень же их и дерево благолиственное есть тишина сердечная, а корню зерном есть благодарность. Она есть дух чистый, тихий, благодушный, благовонный, весна и вёдро светлого смысла. Не трещит там молния и гром. Напротив, все терния и сорняки рождаются от несытой пиявицы зависти, зависть же — от ропота, ропот — от неблагодарной воли, наполнившей сердечное недро неусыпаемым червием, беспрерывно денно и нощно душу грызущим. Ах! Дети мои, дети! Вот вам надежда и гавань! Евхаристия!

Пишек. А что значит евхаристия?

Еродий. Эллины этим словом называют благодарение.

Пишек. И таким-то образом вас учит отец? Кому же вы благодарение воздавать будете?

Еродий. Богу, родителям и благодетелям. Оно Богу жертва, родителям — честь, а благодетелям — воздаяние. Обладатели суть первые благодетели.

Пишек. Чудная форма воспитания. У нас бы осмеяли с ног до головы вас. Где такая мода? Разве на Луне или в дикой Америке?

Еродий. Отец наш весьма странного сердца. Из тысячи сердец едва одно найдёшь, согласное ему.

Пишек. Так что же дальше?

Еродий. Не удивляйтесь чудной форме.

Пишек. Как же так? Ведь не должно отставать от людей, а люди и мода — одно то.

Еродий. О! О! Он от таких мыслей дальше, нежели китайская столица от португальской. Он нам часто-пречасто такую притчу сказывает:

По мосту-мосточку с народом ходи,

По разуму же его себя не веди.

За жуком ползая, влезешь и сам в глинку.

Он всегда благовестит нам, что мода , что мир - море потопляющихся, страна моровою язвою поражённых, ограда лютых львов, острог плененных, торщиже блудников, удилище страстей, печь, распаляющая похоти, пир беснующихся, лик и хоровод пьяно-сумасбродных. И не отрезвятся, пока не устанут, кратко сказать, слепцы за слепцом в бездну грядущие. Блажен муж, который не идет на путь его. Вначале ведь ворота его красны и путь пространный, конец же его — непроходимая пропасть, неторенные дебри, бездна глубокая. Ах, каковых он приемлет к себе? Каковыми же опять отпускает от себя юношей? Если бы ваше, дети мои, око прозирало так, как мое, показались бы и в ваших очах слезы. Но око ваше слепо, и враг ваш хитер, это источает мне слезы. О юноши! Когда помышлял о вас, в мир устремляющихся, пала мне на ум притча о волке, который, сожрав мать незлобивых ягнят и напялив шкуру ее на себя, приблизился к стаду. Сын же, увидев мнимую мать свою, изо всех сил устремился к ней, а за ним бесчисленные. Также мне приходят на память наши братья — птицы тетеревы, гоняющиеся за изобилием пищи и уловляемые. Но чайки, соседки, и дятлы бережливее их настолько, насколько олени и сайгаки — овец и волов. Послушайте, дети, отца вашего песенку сию:

Будь доволен малым. За многим не гонись. Сетей, простертых на лов, весьма берегись. Я вам предсказываю — роскошно не жить! Па таковых-то всегда закидывают сети. Триста пали в неволю по горячей страсти, Шестьсот плачут в болезнях за временны сласти. Кто благодарен Богу, тот малым доволен, а ропотник всем миром не сыт и не полон. Благодарная душа избежит от сети; Вместо же ее в сети попадет несытый.

Не правду ли я сказал, госпожа моя, что отец наш нравоучение всегда печатлеет благодарностью? В благодарности, говорит, так скрылось всякое благо, как огонь и свет утаился в кремешке. Верую и исповедую. Кто может возложить руки на чужое, если прежде не погубит благодарность, довольствующуюся собственностью своей, посылаемой от Бога? Из неблагодарности — уныние, тоска и жажда, из жажды — зависть, из зависти — лесть, хищение, разбой, кровопролитие и всяких беззаконий бездна. В бездне этой царствует вечная печаль, смущение, отчаяние и удилище с неусыпной приманкой, увязшей в сердце. Таким образом живет весь мир.

Пишек. Но, друг мой, пока мир впадет в ров отчаяния, вы с вашею богинею, благодарностью, прежде погибнете от голода, не научившись сыскать место для пропитания.

Еродий. Так ли? В этом ли блаженство живет? Иметь пропитание? Вижу ныне, что по вашей желудочно-кишечной философии счастливей заключённая в тюрьму, нежели вольная свинья.

Пишек. Вот даёт! Черт знает что поет! Разве же голод то не мука?

Еродий. Эту муку исцелит мука.

Пишек. Да где же ее взять?

Еродий. Когда свинья имеет пропитание, как же и нам не достать пищи? Да и где вы видите, что свинья или наш брат, тетерев, от голода умирает? Но от обжорства или умирает, или страдает. Может ли быть безумие безумнейшее и мерзостнейшая неблагодарность Богу, помышляющему о нас, что надо бояться голода? Нужного ведь никто не лишается.

Зачем клевещете на владыку вселенной, как будто он голодом губил своих домочадцев? Пища насущная от небесного Отца всем подается тварям. Будь только малым доволен. Не жажди ненужного и лишнего. Не за нужным, но за лишним за море плывут. От ненужного и лишнего — всякая трудность, всякая погибель. Всякая нужность ведь дешевая и всякая роскошь дорогая. Для чего дорогая и труднодостижимая? Для того, что не нужна, и напротив того. Мы аисты. Едим зелье, вкушаем зерно, поедаем змей, иногда съедаем жаб и пищи никогда не лишаемся; только боимся прожорливости. О Боже! Какая чародейка ослепила очи наши не видеть, что природная нужда малою малостью и мало мальским удовлетворяется и что необузданная похоть есть то же, что привязчивая пиявка, рождающая в единый день тысячу дочерей, никогда не говорящих: «Довольно!»

Пишек. Скажу слово эллинское μάλα ευ (мала эи) или турецкое пек эи. — «Очень хорошо». «Благо же!» Но навязчивая пиявка разнообразно из околичностей может ведь мало-помалу насосать себе многого добреца, а сухая ваша, немазанная, по пословице, и немая благодарность, скажи, молю, какие вам принесет плоды? Чин, постамент или хотя бы империалик? Скажи, умилосердись!

Еродий. Она нам не приносит множества плодов, но один великий.

Пишек. В одном не много ведь доброго найдешь.

Ε ρ о д и й. Отец наш славословит, что все всяческое, всякая всячина и всякая сплетка, сплетающая множество, не есть блаженная; только блаженное есть едино то, что единое только есть. На сем едином, сего же ради и святом, птица обретет себе храмину и горлица гнездо себе; еродиево же жилище предводительствует ими. «Окаянен (говорит) всякий человек в суете мятущийся, не обретший единое, цельность».

Пишек. Да подай же мне в руки это твое единое!

Еродий. Премудрая и целомудрая госпожа! Наше добро в огне не горит, в воде не тонет, тля не тлит, тать не крадет. Как же вам показать? Я единосердечен отцу и в том, что счастья и несчастья нельзя глазами видеть. Обое дух есть, проще сказать, мысль. Мысли в сердце, а сердце с нами, будто со своими крыльями. Но сердце невидимое. Вёдро ли в нем и весна, и брань или война, молния и гром, не видно. Отсюда-то и прельщение, когда несчастных счастливыми, а блаженных, вопреки, творим бедными.

Пишек. Однако я ничему не верю, пока не ощупаю и не увижу. Такая у меня с молодых лет повадка.

Еродий. Сия повадка слепецкая. Она ничему не верит, покуда не набьёт лбом стены и не упадает в ров.

Пишек. По крайней мере, назови именем духовное твое единое. Что оно такое?

Еродий. Не хочется говорить. Конечно, оно вам постылою кажется пустошью.

Пишек. Сделай милость, открой! Не мучь.

Еродий. Оно по-эллински именуется χάρις или ευφροσύνη (эвфросина) .

Пишек. Но объясни же, Христа ради, что значит твоё выражение?

Еродий. Будете ведь смеяться.

Пишек. Что же тебе нужды? Смех сей есть приятельский.

Еродий. Оно есть веселие и радость.

Пишек. Ха! ха! ха! ха!.. Христа ради, дай мне отдохнуть... Уморишь смехом... Здравствуй же и радуйся, гол да весел! Ты мне неожиданным смехом на три дня здоровья призапас.

Еродий. Для меня ведь лучше веселие без богатства, нежели богатство без веселия.

Пишек. О мать Божия, помилуй нас!.. Да откуда же тебе радость сия и веселие? Оттуда, что ты гол? Вот! В какую пустошь ваша вас приводит благодарность. Хорошо веселиться тогда, когда есть чем. Веселие так, как благовонное яблочко. Оно не бывает без яблони. Надежда яблока - яблоня. Но не твердая радость, ветреное веселие - что? Пустая мечта — марево в пустыне, сон пробудившегося.

Еродий. Воистину так. Всяк тем веселится, что обожает, обожает же то, на что надеется. Павлин надеется на красоту, сокол на быстроту, орел на величество, еродий же веселится тем, что гнездо его твердо на единой основе. Порицаете во мне то, что я гол да весел. Но меня это и веселит, что моя надежная надежда не на богатстве полагается. Надеющийся на богатство в кипящих морских волнах ищет гавани. Радуюсь и веселюсь, что гнездо наше не на сахарном ледке, не на золотом песке, не на буйном возке, но на облачном столпе возлюбленного храма, красящего всю скалу, скалу адамантовую, скалу святого Петра, которую врата адовы вовек не одолеют. В какую же суету вводит нас наша благодарность? Не клевещите на нее. Она никогда не низводит во врата адовы. Она избавляет от врат смертных. Благодарность входит во врата Господни, неблагодарность — в адские, возлюбив суету мира сего более бисера, который есть заповеди Господни, и путь нечестивых, как свинья, предызбравшая вместо пути, которым ходят блаженные непорочные, болото. Что есть бог таковых: «В них же бог мира сего ослепил разумы»? Бог сей есть неблагодарность. Все духом ее водимые, как стадо гергесенское, потопляются в озере сует и увязают в болоте своих тленностей, пожирающие дни жизни своей и, не насыщаясь, жаждущие, ропотливые и изо дня в день неблагодарные; пока не искусили Божии заповеди держать в разуме и презрели вкусить ангельского хлеба, услаждающего и насыщающего сердце; потому предаст их Вышний во свиные мудрования искать сытости и сладости там, где ее не бывало, и бояться страха, где нет страха, дабы из единой несытости 300 и из единой неблагодарности 600 родилось дочерей во истомление и мучение сердцам и телесам их и во исполнение Исаиных слов: «Сами себе разожгли огонь вожделений ваших, ходите же во пламени огня вашего и опаляйтесь». Не гордость ли низвергнула сатану в преисподнюю бездну? Она изгнала из рая Адама. Что же есть рай? Что есть благовидная светлость высоты небесной, если не заповеди Господни, просвещающие очи? Что же опять есть гордость, если не бесовская мудрость, предпочитающая драгоценные одежды, сластные трапезы, светлые чертоги, позлащенные колесницы, престол свой поставляющая выше скипетра и царствия Божия, выше воли и заповедей Его? И здесь не конец перечня, - все служебные духи (разумей, науки мирские) возносятся и восседают выше царицы своей, выше Божией премудрости. Кто есть мать блудливых и прозорливых бесиков? Гордость. Гордости же кто мать? Зависть. Зависти же кто? Похоть. Похоти же кто? Неблагодарность. Неблагодарности же кто? Никто! Тут корень и адское тут дно. Сия адская душка, жадная утроба, алчная бездна, рай заповедей Господних презревшая, никогда ничем не удовлетворяется, пока живет, пламенем и хворостом похотей опаляется, по смерти же, горя, жжется углём и жупелом своих вожделений. Ибо что есть сердце, если не печь, горящая и дымящая вечно? Что же опять есть смерть, если не из снов главный сон? Ибо беззаконную душу, неспокойную во внутреннем судилище, зеркалом, ярко отражающим беззакония, тайно уязвляет недавняя память, во сне же горя ужасными мечтами, страшными театрами привидений и дикообразными страшилищами смущает и мучит та же вечности памятная книга, грозя достойною местью. Из неблагодарного сердца, как из горнила вавилонского, похотный огонь, пламенными крыльями развеваясь, насилием сердце восхищает, да, что ненавидит, то же и творит, и тем же мучится. Ибо ничто не есть вечная мука, только самому себя осуждать, быть достойным мести. Грех же воздаянием, как жалом, уязвляет душу набегающим страхом и покрывающей тьмой. Налетает же страх потому, что помыслы, не обретая гавани, и не видя даже малого света надежды, помышляя, ужасаются, рассуждая, унывают, не находя выхода из тупика... Отсюда раскаиваются без пользы, болеют без отрады, желают без надежды. Вот какой исход сердцу неблагодарному!

Пишек. Ба! Как балалайку, наладил тебя твой отец. Бряцаешь вовсе не глупо. Для меня мило, что сердце есть та же печь.

Еродий. Всякое сердце есть жертвенник, огнище или каминок...

Пишек. Что же ты умолк?

Еродий. Желание есть неугасаемый огонь, день и ночь горящий. Дрова суть то все, желаемое нами. Это горнило и эта бездна — угли огненные, курение дыма, восходящее до небес и нисходящее до бездн, пламенные волны вечно изблевает сама сущность морских бездн и ширина небес всех. Тут-то прилично подобает сказать святого Исидора слово. «О человек! Почему удивляешься высотам звездным и морским глубинам? Войди в бездну сердца твоего! Тут-то удивись... если имеешь очи». О глубокое сердце человека, и кто познает его? О сердце и воля, беспредельный и бесконечный ад!

Пишек. Ведь и твое сердце горит, и курит, и дымится, кипит, клокочет, пенится. Так же?

Еродий. Содом, то есть неблагодарное сердце, горит, курит и прочее. Ибо о неблагодарных пишется: «Горе им, ибо в путь Каинов пошли...» Но не все же суть сердца Каиновы. Есть и Авелевы жертвенники благовонные, как кадило дым, возвевающие в обоняние Господа Вседержителя. Не знаете ли, госпожа моя, что пеларгиянский мы род, рождаемый к благодарности? Потому и благочестивые из людей нашим именем знаменуются (еродиос), ибо мы есть Божие благоухание. Не воздаем безумия Богу, тщанием не ленивы, духом горя, Господу работая, упованием радуясь, скорби терпя, в молитвах пребывая и за всё благодаря, всегда радуясь.

Пишек. Разве же у вас благочестие и благодарность есть то же?

Еродий. Разве не так: благое чествовать и благой дар за благо почитать? Благочестие чествует тогда, когда благодарность почтет за благое. Благочестность есть дочь благодарности. Благодарность есть дочь духа веры. Тут верх... Вот вам Араратская гора!

Пишек. Признаюсь, друг, что сердце мое понуждает дивиться сердцу, неописанной (по слову твоему) бездне. Оно мне час от часу удивительнее. Слово твое действует во мне, будто жало, впущенное в сердце пчелою.

Еродий. Потому и ублажаю вас.

Пишек. Чем?

Еродий. Тем, что ваше желание, или аппетит, начал разжигаться к единой сладчайшей и спасительнейшей из всех пищ пище. Как денница солнце, так и это знамение ведет за собою здравие. Недужной утробе неприятна самая лучшая еда, она яд для нее. Здравое же и обновленное, как орлиная юность, Господом сердце преображает и яд в складкополезную еду. Какая спасительнее пища, как размышление о Боге? И все гнушаются. Что горестнее есть, как пароксизмами мирских сует волноваться? И все услаждаются. Откуда такая превратность? Оттуда, что голова у них болит. Больны, последы же мертвы, и нет Елисея, чтоб сих умонедужных и сердобольных отроков воскресить. Ибо что есть в человеке главное, если не сердце? Корень дереву, солнце миру, царь народу, сердце же человеку есть корень, солнце, царь и голова. Мать же что есть болящего сего отрока, если не перламутр, плоть тела нашего, соблюдающая в утробе своей бисер: «Сын, храни сердце твое!» «Сын, дай мне сердце твое!» «Сердце чистое созижди во мне, Бог!» О блажен, сохранивший целой цену этой ценной жемчужины! О благодарность, дочь Господа Саваофа, здоровье, жизнь и воскресение сердцу!

Пишек. Пожалуйста, еще что-либо поговори о сердце. Весьма люблю.

Еродий. О любезная госпожа моя! Поверьте, что совершенно будете спокойны тогда, когда и думать и беседовать о сердце не будет вам ни омерзения, ни сытости. Это самый благородный глум. Любители же его названы «царские священники».

Пишек. Почему?

Еродий. Да потому, что все прочие дела суть хвост, это же глава и царь.

И и ш е к. Ба! А что значит глум? Я вовсе не разумею. Думаю, что это иностранное слово.

Еродий. Никак. Оно есть старославянское, значит то же, что забава, по-эллински διατριβή (диатриба), то есть провождение времени. Этот глум настолько велик, что даже Бог намеренно возбуждает к нему: «Упразднитесь и уразумейте»; столько же славен, что Давид им, как царским, хвалится: «Поглумлюся в заповедях твоих». Издревле един только Израиль этой забавою утешался и назван языком святым, прочие же языки, гонящие и хранящие суетное и ложное, — псами и свиньями. Этот царский театр и дивное зрелище всегда был постоянный и неразлучный всем любомудрым, благочестивым и блаженным людям. Всякое зрелище ведет за собою скуку и омерзение, кроме этого; лучше же сказать: чем более зрится, тем живее рвение и желание. Как только тайные перипития открывается, множайшие и сладчайшие чудеса являются. Не это ли сладчайший и непереполняющийся сот вечности? Мир не насыщает, ибо не удовлетворяет. Вечность не насыщает, ибо не огорчает. Поэтому говорится: «Сын, храни сердце твое». Разжевав, скажите так: «Сын, отврати очи твои от сует мирских, перестань примечать враки его, обрати сердечное око твое в твое же сердце. Тут делай наблюдения, тут стань на страже с Аввакумом, тут тебе обсерваториум, тут-то узришь, чего никогда не видал, тут-то надивишься, насладишься и успокоишься».

Пишек. Но для чего, скажи мне, все сердце презирают?

Еродий. Для того, что все его цены не видят. Сердце подобно царю, в убогой хижинке и в ризе живущему. Всяк его презирает. А кому явилось величие его, тот, упав ниц, раболепно ему поклоняется и сколь можно, все презрев, наслаждается его и лицом, и беседой. Слово сие: «Сын, храни сердце твое» — смысл и сок утаивает. Сын! не взирай на то, что твое телишко есть убогая хижинка и что плоть твоя есть плетенка и тканка простонародная, рубище подлое, слабое и нечистое. Не суди по лицу ничего, никого, ни себя. В хижинке той и под убогою тою одеждою найдешь там царя твоего, отца твоего, дом твой, ковчег его, кифу, гавань, скалу и спасение твое. Быстро только храни, блюди и примечай. А когда опять Давид говорит: «Поглумлюся в заповедях твоих», — не то же ли есть, что сказать так: «Наслажусь твоего лица, слов твоих, советов и повелений»? Ведь величие его неизреченно удивляет прозорливца. Не пустой ведь вопль сей: «Исповедуюсь тебе, ибо страшно удивил меня ты». В древние лета между любомудрыми восстал вопрос сей: «Что есть наибольшее?..» Об этом все размышляли долгое время, летом и зимою, ночью и днем. Понаписаны были книги. Отдавалось от ученых гор по всей вселенной многое многих ответов разногласное эхо. Тогда-то смешались и слились языки. Встал язык на язык, голова на голову, разум на разум, сердце на сердце... В сем столпотворении нашелся муж некий, не ученый, но себя презревший. Сей, паче надежды, обезглавил Голиафа. Смутилась и вскипела вся музыка, поющая песни бездушному истукану, тленному сему миру, со златою его главою — солнцем. Злоба правде противилась, но о кифу вся разбилась. Восстали борющиеся волны, но победила славная сия слава: «Посреди (говорит) вас живет то, что превыше всего». О Боже, сколь не красива музыка без Святого Духа твоего! И сколь смехотворна есть премудрость, не познавшая себя! Поэтому молю вас, любезная госпожа моя, не смейтесь и не хулите отца моего за то, что ничему нас не научил, кроме благодарности. Я стану плакать, убегу и полечу от вас.

Пишек. Постой, постой, любезный мой Еродий! Ныне не только не хулю отца твоего, но и благословляю и хвалю его. Ныне начало мне, как утро зареть, так открываться, сколь великое дело есть благодарность! Сотвори милость, еще хоть немного побеседуй.

Еродий. О добродетельница моя! Пора мне за моим делом лететь.

Пишек. Друг мой сердечный! Я знаю, что отец твой, милосердная и благочестивая душа, не разгневается за это.

Еродий. Чего ж вы желаете?

Пишек. Еще о том же хоть немного побеседуем.

Еродий. Станем же и мы ловить птицу тысячу лет.

Пишек. Что ты сказал?

Еродий. Вот что! Некий монах 1000 лет ловил прекраснейшую из всех птиц птицу.

Пишек. Знал ли он, что уловит?

Еродий. Он знал, что ее вовеки не уловит.

Пишек. Для чего ж себя напрасно трудил?

Еродий. Как напрасно, когда забавлялся? Люди забаву покупают. Забава есть врачевство и оживотворение сердца.

Пишек. Вот разве чудный твой глум и дивная диатриба!

Еродий. Воистину чудна, дивная и прекраснейшая птица есть вечность.

И и ш е к. О! Если вечность ловил, тогда не напрасно трудился. Верую, что она слаще меда. Потому велико сердце, если оно вечное.

Еродий. О любезная мать! Истину ты сказала. Этого одного дара и единого блага слепая неблагодарность, не чувствуя, за 1000 безделиц всякий день ропщет на промысл Вечного и этим опаляется. Обратись, окаянное сердце, и взгляни на себя самое — и вдруг оживотворишься. Почему ты забыло себя? Кто откроет око твое? Кто воскресит память твою, блаженная бездна? Как воля твоя низвергла тебя в мрачную сию бездну, преобразив свет твой во тьму? Любезная мать, разумеете ли, откуда родится радуга?

Пишек. Скажи, пожалуйста, откуда? Я не знаю.

Еродий. Когда смотрит на себя в зеркале пречистых облачных вод солнце, тогда его лицо, являемое в облаках, есть радуга. Сердце человеческое, взирая на свою самую ипостась, воистину рождает предел обуреваний, который есть радостная дуга Ноева:

Прошли облака, Радостная дуга сияет. Прошла вся тоска, Свет наш блистает.

Веселие сердечное есть чистый свет вёдра, когда миновал мрак и шум мирского ветра.

Дуга, прекрасная сиянием своим, как ты ныне отемнела?

Денница пресветлая, как ныне с небес упала ты? Ау! Низвергла тебя гордость, дочь бесчувственной неблагодарности, предпочтившая хобот более головы, сень преходящую более мамрийского дуба. Ибо что кто обожает, в то себя преображает. Удивительно, как сердце из вечного и светлого преображается в темное и сокрушенное, утвердившись на сокрушении плоти тела своего. Таков, если в себе злой, кому добрый будет? «Разума же праведник себе друг будет и стези свои посреди себя упокоит». Сие есть истинное, блаженное самолюбие — иметь дома, внутри себя, все свое неукраденное добро, не надеяться на пустые одежды и на наружные околицы плоти своей, от самого сердца, как тень от своего дуба, и как ветви от корня, и как одежда от носящего ее, зависящие. Вот тогда-то уже рождается нам из благодарности матери подобная дочь, по-эллински именуемая αυτάρκεια (автаркия), то есть самодовольность, быть самим собою и в себе довольным, похваляемая и превозносимая, как сладчайший истинного блаженства плод, в первом Павловом письме к Тимофею(глава 6), в стихе 6-м так: «Есть приобретение великое благочестие с довольством». Вот вам два голубиных крыла! Вот вам две денницы! Две дочери благодарности — благочестность и самодовольность. «И полечу, и почию». Да запечатлеется же моя речь славою отца моего: главизна воспитания есть: 1) на благо родить; 2) сохранить птенцу молодое здоровье; 3) научить благодарности.

Пишек. Ба! На что ж ты поднял крылья?

Еродий. Прощайте, мать. Полечу от вас. Сердце мое меня осуждает, что не лечу за делом.

Пишек. По крайней мере поздоровайся с дочерьми моими.

Еродий. Сделайте милость! Избавьте меня от вашего этикета.

Пишек. Мартушка моя поиграет тебе на лютне. Вертушка запоет или потанцует. Они чрезвычайно благородно воспитаны и в моде у господ. А Кузя и Кузурка любимы за красоту. Знаешь ли, что они песенки слагают? И веришь ли, что они в моде при дворе у Мароккского владельца? Там сынок мой пажом. Недавно к своей родне прилетел оттуда здешний попугай и сказал, что государь жаловал золотую табакерку...

Еродий. На что ему табакерка?

Пишек. Ха-ха-ха! На что? Наша ведь честь зависит, что никто удачнее не подражает людям, как наш род. Носи и имей, хоть не нюхай. Знаешь ли, как ему имя?

Еродий. Не знаю.

Пишек. Имя ему Пешок. Весьма любезное дитя.

Еродий. Бога ради, отпускайте меня!

Пишек. Куда забавен скакун! Как живое серебро, всеми суставами играет. Принц любит его, целые часы проводит с ним, забавляясь.

Еродий. О сем его не ублажаю, не завидую. Прощайте!

Пишек. Постой, друг мой, постой! А о благом рождении не сказал ты мне ни слова? Так ли? О-о, полетел! Слушай, Вертушка! Что-то он, поднимаясь, кажется, сказал...

Вертушка. Он сказал, матушка сударыня, вот что: о благом рождении принесу вам карту. Пишек. А когда же то будет?

Еродии не лгут. Он в следующем месяце мае опять посетил сию госпожу. Принес о благом рождении свиток, но не мог ничем её утешить: столь лютая терзала её печаль. Никогда более жестоко не свирепеет печаль, как в то время, когда сердце наше, основав надежду свою на лживом море мира сего и на лжекамнях его, узрит наконец сокрушённое гнездо свое и разоряющийся город ложного блаженства. Господин Пешок, перескакивая из окна на окно, упал на двор из горних чертогов, сокрушил ноги и отставлен от двора. Сверх того, старшие дочери начали бесчинствовать и хамским досаждением досаждать матери. Вскоре она умерла, дом же стал пуст. Тогда, как железо на воде, всплыла наверх правда, что сильнее всего есть страх Божий и что благочестивая и самодовольная благодарность превосходит небо и землю.

Еродий, отлетая, повесил на цветущем финике лист сей:

СВИТОК

о благом рождении детей ради благочестивых, сострастных и здоровых родителей.

Сей в первую и вторую луну, то есть в квадру, Сей, выйдя из пиров и бесед священных. Узрев мертвеца или страшное зрелище, не сей. Поверх зачавшей не сей. Не в меру пьян, не сей. Зачавшая да носит в мыслях и в зрелищах святых, и в беседах святых, чуждая страстных бурь, в тихом бесстрастии во зрении святых.

Тогда сбудется: «Й пройдет дух холода тонкого, и там Бог» (Книга Царств).

При этом аист вознесся вверх, воспевал малороссийскую песенку сию:

Соловеечку, сватку, сватку! Чи бывал же ты в садку, в садку? Чи видал же ты, как сеют мак? Вот так, так! Сеют мак. А ты, шпачку, дурак...

Сию песенку мальчики, составив лик, то есть хор, или хоровод, домашние его певчие во увеселение певали святому блаженному епископу Иоасафу Горленко.