Инициация позднего периода

Malik Iztahgani

ИНИЦИАЦИЯ ПОЗДНЕГО ПЕРИОДА

завершено: март 2013г

Человек взошел по крутой каменистой тропке по склону холма и пройдя ещё немного уже по утоптанной земле, с колеёй от машин «паломников» дороге, с чахлой травой по бокам, остановился собственно на вершине скалы. Солнце томилось второй половиной дня и разломанная плоскость белого «меловика» с оспинами впадин была нагрета: камень источал тепло, отгоняя прохладу, идущую снизу, от реки. Перемен здесь не было, всё было узнаваемо: щербатая поверхность, кое-где поросшая мхом и жёсткой травой, крючковатый ствол дикой груши на одном из уступов — несколько плодов ещё держались на ветках с редкой листвой; в целом - неприхотливость естественной данности во всём.

Скальный массив был расколот на части, поэтому поверхность состояла из нескольких площадок со множеством уступов: широкие расщелины вели на внешние стены с узкими карнизами, усыпанными мелкой каменной крошкой. Свой наклон каждого «ломтя», неглубокие гроты и щели, свидетельствовали о долгой работе разрушительных сил, но всё же скалы стояли и имели кряжисто-уверенный вид. « Мы видели многое и несчетное количество раз! - могли бы сказать они. - Узри и ты за ту малость времени, что дано тебе! Не затем ли мы перед тобою и ты здесь?» Жаждущему и смиренному будут явлены тогда величественно-тихие закаты с последующими звездноглазыми ночами - заснуть не посмеет! - и рассветами, с развертыванием полотна ещё непознанного дня. И после попробуй усомниться в особенности этих мест, человече!

Когда человек прошлым летом впервые увидел картину издали, выйдя с сыном с сельской дороги на простор высокого берега - то был просто влюблен: неожиданно впечатляющим представало увиденное, не смотря на заочное знакомство по фотоснимкам. Как кость древнего монстра, выбеленная солнцем, выступал из берегового вала каменный массив, окружённый обильной растительностью. По мере приближения к ним, скалы выглядели чётче и привлекательней, тенями обозначились уступы, разломы и слоистость породы. Это было внове для человека: на своей родине, в Азии, он видел другое - огромные монолитные блоки коричневого и желто-бурого цветов, взгромождённые друг на друга, устремлённые ввысь. Мощная, подавляющая величавость! Здесь же была своя сакральность - спокойствие надежного приюта, будящие в памяти картины беззаботного детства. Человек был благодарен сыну: это тот напросился « в горы ». В начале пошарив по инету, затем направляемые здешними обитателями, они и открыли для себя это место.

Тогда отец и сын поставили свою палатку в хорошем месте - почти под самой скалой, на поляне в травах, с родником в ложбине, и где ряд деревьев рос над речным потоком, корнями накрепко вцепившись в каменистую почву. Они прожили в палатке несколько летних дней, исследуя окрестности и наслаждаясь своим «побегом» от города. Сын рисовал этюды карандашами и пастелью: скалы, река, берега и дали. Человек просто бродил по окрестностям, и тогда ему впервые пришла мысль, что природа прячется здесь от людей. С трудом, но всё же сохраняя память о древней, забытой идее творения: сюда хотелось возвращаться за отдохновением.

Во время то в жизни человека только наметился иной путь, подобно разлому в скале, или вернее, стал уже заметен и давал о себе знать предощущением - нет, не беды! - но недуга. События жизни, где повинуясь воле человека, а где - удивляя неоднозначным звучанием ряда, в целом обозначали переход … или хотя бы решение. Человек был озадачен и искал пока еще не выход, но причину.

На этот раз он был один: рюкзак, палатка, «спальник», еды немного - пришёл он сюда ненадолго! Здесь может всё завершиться, а может, нет... Надо просто решиться сделать несколько шагов. Сегодня, но не сейчас, вечером, за которым придёт ночь. А пока ещё длился день.

Он прошел вдоль всего «плато», кое-где прыгая с одного уровня на другой , но не приближаясь близко к краю. Остановился на плоском, широким как стол участке с видом на запад, откуда текла река между двумя складками берегов. Уже издали, на одной из каменных приступок были заметны мазки разноцветной краски: вероятно, какой-то художник совсем недавно нашёл в этом месте нечто своё, им искомое. Человек и сел здесь как был, в шортах - уже недалеко от края - поджав колени и сложив на них руки.

Здесь было хорошо, здесь и в правду могло показаться, что он в родных краях, в юности - где-то в отрогах Тянь-Шаня. Увиденные раз в детстве, с тех пор горы пугали и ... влекли его. Там, в далёкой юности, городской по сути житель, - но неспокойный, жаждущий открытий в МИРЕ и в себе, он немало прошёл горными тропами, но приближаться к иному краю близко всегда опасался: завидуя, восхищался теми, кто свободным стоял над обрывом. Величавые и надменные, множеством уступов и карнизов предлагая попытку преодоления, скалы «били в кровь», «рассекали» и «ломали» уже при взгляде на них. Такими человек хранил и их в участке памяти, залитом тягучим мёдом цвета солнца, где были места в которых, возможно скрывались ответы на многие вопросы стоящие перед ним.

…Ощущение казалось таким, что это - из ниоткуда: настолько вдруг случилось происходящее! Испуга не было, но он инстинктивно направил ладонь туда, где под изгиб ноги настойчиво протискивалось нечто пушисто-мягкое... живое. За рукой проследовал и отрешённый взгляд. ...Кошка...

Кошка была чёрной. А когда на его изумлённое: - Ты-то здесь, откуда? - она подняла морду и глянула ему в лицо, глаза у неё оказались желтыми. Не яркими, а цвета табачной листвы - так стареет осень - с узким, как расщелина, черным зрачком. Ему захотелось, чтобы это была именно кошка. Пушистая её шерсть оказалась на удивление чистой, без свалявшихся комков и застрявшего сора: по этой причине тоже казалось, что это была всё же кошка.

Он вытащил пришелицу из-под ноги: та не сопротивлялась, но припала к поверхности камня. Всё ещё слегка недоумевая, стал гладить её от головы и вдоль спины. Реакция той заставила его внимательно приглядеться: кошка, медленно расставив задние ноги, держала их напряженными и когда его рука дошла до основания хвоста, тот вздрогнул. Человек ещё раз провел рукой вдоль её спины, уже делая нажим, слегка сдавив бока пальцами. Когда достиг задних ног, хвост кошки был откровенно поднят, сама она скребла камень. Ты жаждал понимания - изволь!

- Ах, ты дрянь! - сказал человек, едва разжимая зубы и вкладывая в голос всё мужское презрение. - Местная давалка, значит… Предлагаешь свою любовь? Ну-ну!

Он ещё и ещё раз проводил рукой по её спине, придавливая и сжимая тело. Прошла долгая минута пока он осознал вдруг борьбу в самом себе. Победивший протест заставили его остановиться, возвратил понимание: животное виновно ли?; кошка хотела вырваться из-под его руки причинявшей не ту боль… и хотела окончания.

Он оторвал взгляд от животного и окинул взглядом окрестность. Внутри у него всё было смято. «Это что - испытание? - подумал он презрительно. Да что же так мелко то? Или - "по Сеньке"? Вот прямо здесь - то самое место? Несбывшиеся мечты… потаённые желания. И это всё, чтО мне определено? Ответа не было. В окружающем всё также было безмятежно и день был, как день — сам по себе, без полунамёка даже на что-то вне, и уж, тем более, не свыше. Сам решай , человече! И он усмехнулся: бред всё это. Шалости игривого случая да бред. Бред онанизирующего самолюбия.

- Поняла? - обратился он к животному. - Ты тоже - игрушка!

Человек решительно поднялся и, не оборачиваясь, пошёл к месту спуска со скалы. Нет уж, уж с играми надо заканчивать. Не хочу больше игр.

В какой-то момент, оглянувшись, он увидел, что животное бежит за ним, не отставая.

Он же успокоился и сказал просто:

- Пошла вон!

Но кошка, на секунду остановившись и присев, вновь пошла за ним, когда он возобновил движение.

- Я сказал, пошла вон! - и человек сделал несколько шагов в её сторону - отпугнуть: она действительно развернулась в сторону камней, но когда увидела, что человек остановился, уселась и выжидающе глянула ему в лицо. Человек сделал ещё несколько шагов, а затем решил, что будет гнать её до тех пор, пока она окончательно не испугается. Кошка бежала в нескольких шагах впереди и когда, став прыгать с уступа на уступ и огибая валуны, стала спускаться куда-то в расщелину, человек вдруг осознал, что она не испугана, а ведёт его за собой! В своё пристанище... В дом? Человек остановился поражённый и краткое изумление уступило место рвущемуся наружу безумному смеху. Кошка села и ждала когда он успокоится.

- Мы слишком разные с тобой, зверушка, - отсмеявшись сказал человек , - и вряд ли всегда будем понимать друг друга... как сейчас. Ты права: дома у меня нет.. и вряд ли уже будет. И хотя это верно, ключи от твоих дверей мне вряд ли надобны.

Последняя фраза «с ключами» показалась человеку знакомой: отголосок какой-то песни, но смутно и не к месту.

Он развернулся и пошёл вниз, к тропе: впереди ещё вечер...

________

Хр@нительница печатей

… на меня через одноклассницу нашу вышел Глебка Буков! У него теперь тоже комп и мы дружим. Он живёт в N… , в России. Представляешь, у него трое детей: дочь ещё в Таше родилась, а два сына - там …

Инга Панов@

Все его? Он не второй раз женат? Наверное, у него всё хорошо… Он так же, в школе работает?

Хр@нительница печатей

Дети его и жена - та же Галина. Он скинул мне свою фотку: ничего выглядит. Кудрей, правда, нет. Я перешлю фотки - скину тебе, посмотришь… Работает, кажется, по мебели… делает мебель… Ты же знаешь его руки!

Инга Панов@

Не ожидала, что у него будет столько детей… А она, Галина его, героиня: родить троих!.. Да он должен её ноги целовать!

Хр@нительница печатей

Подруга, ну ты что? Это я с сыном одна осталась... А при тебе муж и сын! Живы – здоровы! Что до Глебки - может и целует он жене ноги...

Инга Панов@

...........

******

Автобус миновал пригород, и оставалось всего ни чего до момента, когда трасса переходит в проспект совсем не далеко от его, Глеба, дома. Всё, почти конец пути! За спиной остался трёхсуточный перестук колёс по стыкам рельс, и быстрый, метеором, бросок к кассам междугородних автобусов, с отъездом без «прости-до-свидания» из Главного Города. Нечего ему было там делать, не любил он столицу! Ещё с «союзных» времён не любил, а тут ещё и повод с ерничать подвернулся, когда автобус, петляя, пробивался на автостраду сквозь задворки, уже через дремоту глянув за окно, Глеб подивился; почему это пчёлки на огромных рекламных щитах не в кепочках - ведь запорошит пепел недавних пожаров мохнатые головки их и закручинится мэр сердобольнопервопристольный!

Потом был сон, неглубокий, с перерывами, но всё равно спасительный в монотонности езды.

Глеб потянулся, провёл рукой по лицу, ото лба к подбородку, попутно помассировав глаза под очками, подхватил свою небольшую поклажу, составляющую два вместительных пакета со спортивную сумкой с перекинутой между ручками лёгкой демисезонной курткой, и двинулся по узкому проходу полупустого салона в сторону водителя. Сказав тому, где остановиться, сошёл на обочину. Дорога здесь широкой дугой сворачивала в нужную ему сторону. Проводив взглядом автобус, втягиваемый в центр перспективы проспекта простроченного очередью огней, возвращенец вздохнул, «хокнул», как тяжелоатлет и зашагал по дорожке. Мельком взглянул, не задевает ли курка землю: одевать её не пришлось - тепло ещё шло от земли после прошедшего жаркого сентябрьского дня. В верху, в размыве синих сумерек проявились уже и малые звёзды, и их мерцание предвещало такую же, не холодную, безветренную ночь.

Дуга дороги выпрямилась и заметно забирала чуть вверх, где справа проступали перфорированные светящимися окнами силуэты многоэтажек. Сокращая путь, Глеб свернул с дорожки с плохо сцементированным гравием и двинулся напрямик, через пустырь с небольшим оврагом. Куртку взял подмышку, чтобы не запылить. Это место городские власти намечали в будущем облагородить, создать парк и, высадив деревца, даже стали сооружать грандиозный спортивно-развлекательный центр, но мировой кризис «сказал: нет» и стройку законсервировали.

Проходя мимо огромных остовов ажурных конструкций с едва поднятыми кое-где стенами из блоков, Глеб с удивлением и, что говорить, с одобрением, как ценитель, причмокнул губами, разглядывая цветные граффити, сотворенные, скорее всего, студентами местного университета. Идя вдоль стен, запинаясь о строительный мусор, он особо не следил за потоком сознания, но всё же отмечал знакомые символы и надписи, легко узнавая их: в поездке, вдоль железнодорожного полотна, на перегонах больших и малых городов он видел подобные в огромном количестве - эти галереи под небом в технике аэро-браш! То было ярким, запоминающимся новшеств в пути по железной дороге. Самолётом, конечно, хорошо - легко и быстро! Но цены другие — с надбавкой за скорость решения проблемы расстояния. А поездом — так впечатлений больше. Что ценнее?

Сколько же картин и эпизодов в его памяти! Но как воспроизвести те шедевры, видимые в дороге? Единственный их «семейный» цифровик оставался дома. Своего «мобильника» у Глеба даже не было - не признавал он этой цацки. А теперь сожаление его гримасничало ему же: а помнишь это,.. а помнишь то,.. а помнишь сгоревшие перелески вдоль дороги: черно на километры - это укор Земли-матушки Солнышку-батюшке! А переплёт рельсовых путей на разъездах - как нервные волокна? А маленькие ночные вокзалы - изнасилованные поездами? А восход Солнца над пустыней!... Помнишь? Остальное в сравнении с тем - ничто!

Глеб шёл без тропки, запинаясь о бугорки, через берёзовый молодняк и подходил уже к краю дороги отделяющей пустырь от микрорайона, а досада не покидала его, обозначив определённую направленность его, как он называл, «раз-думах, два-думах». Если сходя с автобуса, он в лёгкости настроения был эмоционально нейтрален, то сейчас удивился мыслью тому, как фрагментарно остаются в памяти события, казалось бы - а впрочем, почему «казалось»? на самом деле! - единого, непрерывного действа жизни. Вот, пожалуйста; картина отъезда почти совпала с видимой им сейчас, благодаря той-же-самости домов, обтекающих его в данный момент с обоих сторон, а эпизоды самой поездки рассыпались как нарезки, а то и просто обрывки киноленты …

эпизод начальный

…Глеб уходил от дома по направлению к остановке, заставив себя не думать о демонстративно не вышедшей в прихожую жене. Даже ехидным замечанием про «другую бабу» пренебрегла, надо же! Дочь - старший, шестнадцатилетний ребёнок в семье, выражала свою солидарность с матерью, проходя поочерёдно, то на кухню, то, через минуту, из кухни, а по лицу было заметно, как за демонстративным вызовом скрывалось смущение.

Младший сын с тенью тревоги в глазах от не ясно осознаваемой неординарности события, вбежал в прихожую и спросил:

- Папа, а ты там останешься?

- Где? - Глеб сделал нарочито удивленное лицо, а затем улыбнулся.

- Ну-у-у... там, куда ты едешь? - сын старательно отводил глаза.

- Н-н-нет! - Глеб специально слегка растянул отрицание, чтобы ответ получился твёрдым и уточнил. - У меня ведь есть обратный билет.

И это была правда, которую знала и жена, да и вообще, он это не скрывал! Как и то, что будет встречаться - теперь уже в «отдельно взятой» азиатской стране - с друзьями и бывшими одноклассниками, среди которых, конечно же, будет та. Ну и, в конце-то концов, родственники там живут!

Младший получил отцовский поцелуй в щёку и удовлетворённый, убежал.

Глеб повернулся к старшему сыну и обнял его.

- Ну, ты- то помнишь о том, что я сказал тебе когда-то!

- Да, пап! Что ты будешь возвращаться всегда, - по голосу чувствовалось, что сын так же был чуть-чуть «не в своей тарелке». - Где бы ни был.

Глеб слушал его слегка сдавленный голос и чувствовал, как изнутри поднимается спрессованное его усилиями - чтоб не прорвалось! - беспокойство, тёплое и противное… как рвота. Что же он замутил такое, а? Один, да не в ближнюю деревню! Не нормально это! Всё ненормально! А с другой стороны: что в его бытии на текущий момент вообще нормально? «Стоп! - осадил себя Глеб. - В дороге перемну «непонятушки» бытия своего. А пропасть себе не дам, чай, не девяностые на дворе, как-никак. Полегче должно быть».

Глеб, держа за плечи, отстранил сына, посмотрел в глаза и сказал:

- Ну, давай! Ты – за «старшего», - и шагнул с дорожными вещами за порог.

Теперь он направлялся к остановке, чтобы сесть на троллейбус, идущий до вокзала, а там стать пассажиром «фирменного» состава до столицы, из которой, в свою очередь, отправится на «фирменном» же поезде… куда? Да домой же, куда ж ещё! Родина осталась там! И дом тоже там ! А…. откуда же он сейчас вышел? Э-э, нет, так дело не пойдёт! Время сейчас не для таких вопросов! А для каких? Ну, вот, хотя бы…. И стал он баюкать внутреннего судию сказкой о том, что он не такой, как иные думают, не безответственный, а оставил жене пластиковую карту с вкладом пусть небольшим, но позволявшим кроме ежедневных расходов, также оплату для детей «школьного оброка» в начавшемся сентябре... О-о, эта часть ритуала системы образования: неминуемая, как потеря девственности и всеобщего, как национальный праздник. Ну там, цветы, музыка, торты и прочие радости. В общем, должно хватить пока вышедшая из отпуска жена не получит первый аванс. Всё лето работал, пока отпуск был у жены и не скрывал, что хочет поехать в родной город. Отпуск оговорил на самый конец августа и деньги на основные расходы - билеты на поезда, кое-что из гардероба - заработал на крупных заказах: эксклюзивные изделия всегда в цене. Да вернусь я, никуда не денусь! И обратные билеты у меня есть! … Да, Евгения, не смогу я остаться, даже если ... О, Евге-е-еня-я-я…

Здесь вектор Глебовой мысли ушёл резко влево и он был уже не он - как бы муж, вроде бы, отец - а повеса-менестрель, скиталец, который после многолетних странствий встал, наконец на путь возвращения в родные края, где заждалась его любимая… Да - любимая, и не иначе! И свидетельство тому болталось на шее на шнурке в маленьком холщовом мешочке: изумительный и изящный серебрянная подвеска-медальон на цепочке, с барельефом мадонны и младенца. С днем Рождения, Евгения! Это подарок тебе, любимая… к тебе я шёл через пустыню.

… Троллейбус катил к вокзалу, а Глеб сидел у окна и безразлично смотрел на накрываемый сумерками, но одержимый цветным безумством электрических огней город, не ставший за полтора десятка лет жизни в нём, ни близким, ни, тем более, любимым. Чувства устали от скачки по кругу и разбрелись, спрятались, ненавидя друг друга и самого хозяина. А хозяин этот нашел выход: стал петь внутри себя любимые бардовские песни, и в каждой было несколько строк для каждого из повздоривших чувств, и чувства чуть-чуть успокоились, хотя к согласию не пришли. Да и как им было прийти к согласию, если делить им приходилось одного человека.

Вокзал со всеми своими атрибутами перевалочной станции: пропитанный равнодушием зал ожидания, содержащий, тем не менее, таинственное табло, привыкшее к изменам, которое, благодаря интимным связям со справочными, могло предложить вам по сходной цене запасные пути. Всё это приняло Глеба уже как бы подготовленного, а именно; человек с вместительной сумкой и пакетами, человек постоял у табло, приобщился и взглянул на часы - человек, следовательно, (тут никаких сомнений нет!) их клиент, пассажир. Вот только всё это было, мягко говоря, обманчиво - в нём самом, этом человеке, «ясности - с–нормой» ещё не было. И только где-то на двадцатой минуте тупого ожидания, с глубинных отделов сознания спустилось голосовое сообщение-«молния» , и стало претендовать на шикарный комментарий к картине; « мужчина со взглядом « в-себя» в кресле зала ожидания железнодорожного вокзала города N». « Есенин это, - автоматически ответил про себя Глеб на голос « из-под», а затем повторил медленно и с расстановкой: «… с того и мчусь, что не пойму, куда влечёт нас рок событий!». И ещё пару раз повторил - как мантру. Ну, конечно, что же вам ещё: РОК над всеми нами! А посему, зачитайте оправдательный приговор, снимите с обвиняемого наручники и отпустите из зала суда!

И совсем Глебу стало легко и уютно, словно тайному кокаинщику, когда подали состав, и он оказался в вагоне, и вдохнул запах путей - ну которые; «сообщения- ожидния-и –возможного-единения-с-согласием»» - тогда улетучилась досада по поводу фальш-старта, прошедшего часом ранее. Да, была эйфория, да, были ожидания! И то был - РОК.

*****

«Да-а, ну, прямо «как в смешной старинной киноленте! » - подумал он строчками своих же стихов, которые являлись ответом на события ещё мало понятные, но уже свершившихся - и Глеб скривился: уже стоя у дверей своего подъезда и набирая номер квартиры на домофоне. – Смешной и глупой киноленты?» Так ли? Ну, нет, в этом ещё разбираться и разбираться!

Света в окнах не было, значит, уже легли, а ключей с собой он не брал. Послышались гудки вызова - значит, он кого-то непременно разбудит.

- Кто? - голос жены, молодой, как у отроковицы, что ему, Глебу, нравилось до сих пор, был тихим и пустым. На его «я», дверь подъезда со щелчком приоткрылась. « А ты что думал: распахнётся с бравурным маршем? - он ногой раздвинул проём. - скажи «спасибо» и на этом…»

Двери в квартиру так же, были открыты, и Глеб вошёл в тёмную прихожую. Освободил руки, включил свет и сразу бросился в глаза новый коврик, покрывающий напольную плитку в центре. Он был симпатичным и самое главное, в тон обстановке. « А не плохо, правда!» - сказал Глеб внутрь себя, туда, где появилось - нет, не раздражение, так, лёгкая тень его. Он разулся, выключил свет в прихожей и включил на кухне. Здесь его ждал настоящий сюрприз: кухня, вкупе с изготовленной им самим мебелью - его дизайн и исполнение в стиле «a’la уютный погребок» - со стенами в красный кирпич с остатками штукатурки с морскими камешками», бывшая его гордостью, перестала быть таковой. Мебель то осталась прежней, но новые обои цвета «беж», с нейтральными полосками, делали её светлее и просторней, при и так немалых размерах. Должно быть, это — тоже уютно... По своему.

Спустя полчаса Глеб, уже после душа, сидел за столом на своём обычном месте, спиной к окну, а ночь, приблизившись вплотную к стеклу, чёрными глазами с поволокой, да огоньками в бездонных зрачках, наблюдала за одиночеством мужчины: что дальше? А тот медленно пил чай и смотрел то на одну стенку, то на другую, то на дверь и всё понимал. Может быть, жена в это время не спала и прислушивается к звукам за стеной, из кухни: не будет ли он ругаться и раздражённо двигать предметы. Тогда она выйдет и выскажет ему всё, ЧТО думает по поводу его возвращения! « Не беспокойся, дорогая, я не раздражён… - думал он, - Нет, конечно, я раздражён… Но не очень. Всё понимаю! Представление продолжается! … И думай, что хочешь по этому поводу: где был?.. да, с которой - может быть - спал?… Будем жить с тем, что ест! И хватит об этом!

Глеб допил чай и, выйдя в прихожую, достал из сумки подарки, купленные на одном из ташских рынков, и пошёл по комнатам раскладывать вещи там, где их заметят сразу. Последней была комната сыновей - «мальчишеская» - и он положил подарок на стол, прислонив к стене, предварительно сдвинув в сторону монитор. Задумчиво постоял немного, глядя на скраденный темнотой компьютер, реши: «Нет, завтра! » и, расправив кровать младшего сына - тот был с матерью - привычно улёгся, блаженно растянувшись под покрывалом.

Утром он проснулся легко - просто открыл глаза. В комнате было светло от яркого, почти летнего солнца, поднявшегося над крышей соседнего дома. На кухне разговаривали и звуки, свободно пройдя коридорами, присутствовали и здесь. Глеб осмотрелся: всё было привычным, всё было узнаваемо, и он был рад этому! Сделав в кровати несколько упражнений для поясницы и шейных позвонков - болеть стали, однако! - он встал, надел домашние шорты, которые носил накануне, после душа, и направился в ванную - чистить зубы и умываться. Но вспомнил, что его принадлежности всё ещё были в сумке. Прошёл дальше, в прихожую и увидел в проёме кухонной двери жену и сыновей за столом, за завтраком и традиционным лёгким «языковым проминажем» обо всём.

- Привет! - сказал Глеб, лучась улыбкой и оглядывая каждого поочерёдно. - Александра уже на учёбе?

Жена не смотрела в его сторону, предпочтя окно. Она была в обычном своём, домашнем: футболка со стразами и лёгкие шорты до колен. «Интересно, примеряла уже «мечту» или нет? - переключилась мысль на жену. - Ведь так желала !..»

- Привет, пап! - заулыбался старший его сын Добря-Добрынька - То, что на столе в нашей комнате - мне?

Глеб ещё шире улыбнулся: понял, что сын уже разглядел свой азиатский сувенир.

Младший, Ярик, Ярослав, Ярославчик, сначала пытливо разглядывавший лицо отца, так, как будто искал изменения, произошедшие за почти две недели отсутствия, тоже встрепенулся:

- А мне - что?

- Здра-а-а-асте! - протянул Глеб и, обхватив сына одной рукой подмышки, понёс в зал. Там, на выступе шкафа-«стенки», перед коллекцией альбомов по искусству, стояла небольшая сумка на ремне, с логотипом известной спортивной фирмы: как раз то, что с недавнего времени хотел иметь младший. Сынка взял сумку с удовольствием и сразу стал открывать «молнии» всех отделениях снаружи, а также тех, что внутри.

- Нравится? - Глеб спросил, лучась улыбкой. Сын кивнул, не отрываясь от исследования, и ответил:

- Уху! Спасибо, пап.

Когда Глеб медленно чистил зубы, умывался и обливался до пояса холодной водой, то говорил себе, что радость детей важнее всего остального.

Немного погодя он сидел на кухне один - на своём месте, - ел бутерброды с колбасой и сыром на вкусном «молодецком» хлебе, запивая горячим кофе без сахара. Тринадцатилетний Добрик принёс свой подарок и подсел к нему, разглядывая вещицу. Глеб пояснил, что её надо повесить на стенку, хотя ни крючка, ни петельки не наблюдалось. Ну что ты скажешь: АЗИЯ!

- Мы сами с тобой сделаем! - говорил он, держа на вытянутой руке небольшую рамку из связанных суровой нитью ровно обрезанных веток, с корой. Простая вещь! Но насколько незатейливым было само внешнее обрамление, настолько привлекала взгляд картинка, выполненная на обрезанном по кругу, «в лепесток», кожаном лоскутке, растянутом затем шёлковой нитью. Глеб помнил, как долго перебирал изделия в лавке базара и остановился именно на этой. Неброская, зато, сюже-е-ет! На зелёном фоне степной равнины с редкой травой на белом ишачке едет не абы кто, но странствующий поэт, мыслитель, философ-суфий. Колорит сюжета составляли не только живописная и характерная одежда скитальца: цветастый халат, тюбетейка на затылке, но и предметы восточной утвари, небогатого скарба, везённые ишачком; глиняные горшочки с провизией по бокам в цветастой торбе, фляги из тыквы на шесте. Сам путник не следит за дорогой, доверяя своему ушастому другу, а запрокинув назад и вверх голову, то ли разглядывает что-то в небе, то ли сочиняет песню во славу Творца.

- Немного не естественный поворот головы… да, пап? — сказал сын, сам наделённый даром от Неба, что позволяло ему учиться в двух школах; одной, вспомогательной, по живописи и средне образовательной, так же «с уклоном в ту же сторону».

- Ну, ты знаешь, что этим достигается! - подтвердил Глеб. - Как у Пикассо, помнишь?

Сын кивнул:

- Создание напряжения: жеста ли рук, или поворота тела в одно мгновение равновесия.

- Точно! Отражение мимолётного мгновения… А это кто, знаешь? - Глеб кивком указал в центр композиции. - Это поэт-суфий - странствующий искатель мудрости. Эти странники придерживались философского направления в Исламе – суфизма. Довольно демократичного по взглядам, в рамках очень строгих правил Корана. Помнишь, что это?

Сын слегка обиделся:

- Ну, пап… Священная книга мусульман. Как Библия.

Глеб отдал вещицу сыну и, провожая его взглядом, снова подумал о том, что не вернуться он не мог: « Кладка в этом месте крепкая, мама. Фундамент ты заложила крепкий, по всем правилам домостроя. А с тем, что я накуролесил - разберусь. И не Женька тому виной - на неё не пеняй: тебе объяснять не надо, на твоих глазах весь тот период мой был - подростковый с переходом в юность . Пубертат... - Глеб хмыкнул. - Снится она мне... Снится так же, как и ты, мама. Потому и рванул в Таш за ответом. Ну, получил не то, о чём мечтал... Ну - да, ладно!.. Помню всё, что случилось, ни от чего не отказываюсь, надо всем хорошенько подумаю! А чем дело кончится, там видно будет».

И снова - мимолётно - вспомнился сон, приснившийся там, в Таше: его, пирующего с друзьями за столом на балконе четвертого этажа их старого дома, выдёргивает, подхватив подмышки, покрытая черным фигура: выдергивает, проносит над перилами, возносит над деревьями и летит… И знакомо то направление полёта, с детства знакомо: со смерти деда с бабкой - кладбищенский погост. Страха Глеб не чувствовал, просто твёрдо сказал: «Всё, понял! Отпусти!» - и был отпущен. То, не ты ли была, мама?

Дожевав в задумчивости бутерброд, он сделал себе ещё кофе, встал с чашкой у окна, отдёрнув занавеску. Подумал и открыл окно: вначале смотрел вверх, в продолжение мысли, а затем вздохнул глубоко.

Приятно-узнаваемая картина, где было много неба вверху и просторно ниже от отсутствия близких фасадов многоэтажек — всё это придало лёгкость восприятию. Думать и копать глубоко сейчас не хотелось. Может позже…

Глеб посмотрел на настенные часы: половина одиннадцатого, вторник. Есть ещё несколько дней отпуска. Будет время разложить всё по полочкам, а сейчас ему хотелось просто послать «письмо» - всего несколько строк. И он направился в «мальчишескую».

Проходя большим коридором квартиры, через арочный проем увидел сыновей; старший рассматривал альбом по искусству, а младший смотрел мультики - отдыхали перед школой. В ванной горел свет, там была жена. Глянув по пути в комнату дочери, увидел подарок, лежавший не так, как был положен: значит, смотрела, а может и примеряла платье.

Глеб свернул к комнате сыновей. Войдя, сразу подсел к компьютеру за стол старшего из сыновей: комната позволяла отделить каждому своё место - и привычно защёлкал клавишами. Пока шло соединение, ещё раз продумал первое послание к ней. То были перефразированные им высказывание большого писателя по поводу своей известной книги - трагичной и философской саги о детях, волею случая, оказавшихся без взрослых на острове в океане.* «Плагиат позволяете себе, милейший!» - сгримасничала шальная мысль. Нешто! Зато коротко и … красиво, черт! Да простит мне гений-писатель! Извините, сэр, мне самому что-то строчки не даются последние дни! А ваша фраза, ну прямо «в масть». Только внесу коррективу на предмет местоимений!

Глеб быстро пробежал глазами колонку новостей; угроза терроризма… мэр столицы высказался о своей жене, госпоже Тубариной, в том смысле, что « она очень умная женщина и достигла бы ещё большего, если ….» Хм… кто бы сомневался! Та ёщё барыня… …президент Грузии господин такой-то с визитом в США … Потом, всё потом! Вывел нужный сайт, набрал пароль и на своей странице, увидел зелёный знак многих писем. Так… ага, Володя, Марина, Озод… Всё, ребята, отвечу после! От Евгении… ничего?… Нашёл её аватарку в разделе сообщений и вышел на диалог:

« Ты защитила и спасла свой мир… Но кто спасёт меня?» Получалось неплохо! Глеб перечитал и нажал «отправить». В следующий момент он читал:

ВАШЕ СООБЩЕНИЕ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДОСТАВЛЕНО. ПОЛЬЗОВАТЕЛЬ ВНЁС ВАС В «ЧЕРНЫЙ СПИСОК»

Глеб взвился: снова «тупит»! Скопировал текст, отправил по новой – результат тот же: НЕ-МОЖЕТ-БЫТЬ-ДОСТАВЛЕНО… Бред! Глеб навёл курсор на фотографии женщины и вышел на её страницу…

ВЫ НЕ МОЖЕТЕ ПОСЕЩАТЬ ЭТУ СТРАНИЦУ, ТАК КАК ПОЛЬЗОВАТЕЛЬ ВНЁС ВАС В «ЧЕРНЫЙ СПИСОК»

Глеб с ошарашенным видом перевёл взгляд на фото: Женя, ты чего?

В проеме двери показалась жена; краем глаза видя её, Глеб среагировал на уровне подсознания: «мышка» сдвинулась и, нажатием клавиши любимую женщину унёс, скрыв с глаз, ярко-кричащая страница какого-то «жёлтого» сайта: …накрашенные губы, раскрытые рты, блеск чешуи и галстуки-«бабочки» на безукоризненно-белом… декольте, вырезы и разрезы… О-о-оу-у… Богема… гламур»: «мы-ещё-не-у-вас?!... тогда-м- идём-к-вам!!!,,,»! О, да, вас ещё не хватало… для полноты и наготы чувств!

Жена подошла и положила на край стола прозрачный пакет, в котором переливалось яркими радужными цветами, с золотой нитью шёлковая ткань азиатского хан-атласа - обычное домашнее платье женщины Востока. Память о Родине… нагретая солнцем виноградная гроздь… шум и прохлада от вспененной воды фонтанов… бледно-голубое небо и запах дыни… Не сказав ни слова - глаза вниз, эмоций ноль - жена развернулась и вышла.

Глеб, страница за страницей, убрал всё с экрана, отключил компьютер, взял пакет с платьем и на кухне, бросил его в мешок с мусором.

______________________________________________

* У. Голдинг «Повелитель мух»

______________________________________________

*****

Хр@нительница печатей

Держись за стул, Инга: Глебка здесь, в Таше!

Инга Панов@

Что-о-о-о? Один? Или с семьёй?

Хр@нительница печатей

Нет, один. И не сообщал, ведь, жук! В последний раз он написал, что ему предстоит пустыня… Ну, он вообще пишет со странностями! Что в голову взбредёт. Неровный какой-то… О семье мало писал, о детях, в основном. О сыне-художнике… А о Галине … ну, вскользь, как-то. Скидывал мне фотки с инета…. Цветы, пейзажи и шикарно-гламурных баб! Не знаю, чему он своих пацанов научит?... Ну ладно: старший у него художник, а младший что видит?... Ну, так вот: а теперь является САМ!

Инга Панов@

Я так и знала: на сторону похаживает! Как он может при троих детях? Почему он ведёт себя так? И как жена позволяет и терпит?

Хр@нительница печатей

Хочешь, задай ему эти вопросы сама. Я не знаю… Ну, так слушай: Мы с сыном - он меня встретил с работы - только что поднялись на этаж. Стоим у дверей, я в сумочке ключи шарю. Тут краем глаза вижу мужскую фигуру, уже поднялся и стоит на ступеньку ниже: « Привет!» - говорит. Обычно так, как сто лет назад. Я автоматом: «Привет..», а потом соображаю потихоньку, что в реале действо. «Ты откуда?» - спрашиваю. « Я, - говорит - снизу.» Понятно, что четыре этажа под нами, но всё у нас, в Таше, дело происходит. И с какого он такого «низу»? Ваша Россия вообще, надо сказать, с другого боку… Думаю себе: пересёк, значит, пустыню,! А мой Сашка Глеба не помнит, маленьким был, когда с ним играл - смотрит на это явление и понять не может: что за мужик меня в щеку целует. Мы вошли, он сразу в зал, к маме… я ему писала, что она уже не встаёт. Ну, она его, естественно, не узнала. Он то не знает в каком она состоянии: ошарашен, целует её в лоб, по имени называет… Мне показалось расплачется сейчас… нет, сдержался… Зову на кухню, а мне угощать нечем… знаешь, ведь нашу жизнь, писала тебе… Спросила его: при деньгах он? И послала за продуктами и пива попросила купить для себя. А он и бренди принёс. Приготовила на скорую руку. Сына накормила и к матери отправила, а мы остались вдвоем на кухне. Господи, как будто не было полтора десятка лет! Дежа-вю сплошное!

Инга Панов@

Его ностальгия замучила, да? Слёзы лил?

Хр@нительница печатей

Нет, он стихи читал … Весел был! Да и не тянет его на слёзы, Инга! Стихи - да, любит! И читать умеет…

Инга Панов@

Я и говорю: не может он без этого! Есенина своего любимого, да?

Хр@нительница печатей

Представляешь - свои! О нас, о Таше… И красиво и правда. Вот не ожидала у него таких талантов! Ну, рисовал-то он всегда: помню, как он твою улыбку никак не мог «схватить»... а вот меня, не помню, чтобы пробовал рисовать…

Инга Панов@

Да, у меня его рисунок сохранился … один. Только не я там… А ты попроси свой портрет: если он не разучился, почему бы ему не исправить своего просчёта? Где он остановился, кстати? У сестры?

Хр@нительница печатей

Ну и вряд ли ему сейчас до портретов. Скорее всего он по городу бегает, скучал поди… Живёт у друга: учительствовали вместе когда-то, дружат и сейчас. Тот в разводе, может, и ходят на пару…

Инга Панов@

Извини, мне пора… Сын вернулся, машину ставит. Ты скинь мне стихи его, если они у тебя есть: почитаю на досуге.

*****

Все три дня по возвращении, Глеб делал попытки осмыслить «что было, что будет и чем сердце успокоится»: соотнести цели и итог, хоть что-то наметить на дальнейшее. Получалось не очень. Его не гнали, он ел-пил, делал домашние дела, читал, смотрел телевизор: жена с ним привычно не разговаривала, дочь Александра поблагодарила за подарок - тоже платье из шёлка, но фасон и расцветка другие, молодёжный стиль - и повесила в свой шкаф; сказала, что джинсы или шорты с блузой удобнее. Пацаны, совершенно не зная далёкого края, бывшего для них экзотикой, считали Глебов вояж глубоко личным делом отца и удовлетворились его возвращением. Ну, рассказал он о своём детстве и азиатских прелестях: об обилии дешёвых овощей-фруктов, каникулах с солнечными днями, слившимися «в один до бесконечности», о купании в городских парковых озёрах. И поведал, кстати, о волдырях от солнечных ожогов на спине сестры Светланы, зазевавшейся однажды в юности на пляже - долго заживало у неё потом, оставались отметины. Этим фактом привёл дочь и сыновей в состояние ступора с дрожью на выходе. Ничего: переживали, расширили кругозор, заодно, ещё раз вспомнили, что у папы есть старшая сестра, их родная тётя. Сам Глеб помрачнел, вспомнив что-то, и молчал потом долго.

У Добрыньки в набросках и картинах вновь обозначился «восточный» мотив. В общем-то, горы и цветущие сады он рисовал и раньше когда прочитал великолепные повести о похождениях Ходжи Насреддина*, а сейчас появились голубые, с бликами солнца, купола мавзолеев и стройные башни минаретов. Глеб лишь грустно улыбался: да позволят СИЛЫ НЕБЕСНЫЕ, всемогущие, милосердные и милостивые, увидеть сыну это всё воочию! Дайте, в конце концов, хоть детям моим быть не последними в этих «скачках по жизни». «Плодитесь, мол, и размножайтесь?! Знамо, КТО начал эти игры, забавы ради!... - с силой бросал он мысль вперёд себя , за предел. А для себя выпрашивал. - Мне же дайте посидеть в сторонке на травушке: «коней отпустив на выпас», а? Обдумать всё прежде…»

Ну, для начала необходимо был признаться себе в том, что появилось у него сомнение в правильности некоторых своих решений и действий. Немудрено, с учётом того «груза», с каковым он вернулся из поездки: естественные и мучительные «что?», « как же так?» и « почему?»… - «джентльменский» набор рефлексирующего бича** И довёл себя! Оставшись в один вечер допоздна на кухне, поставил перед собою бутылку со спиртовой настойкой на травах и решил напиться. Не вышло… Не умел он пить: с первой рюмки стал заедать зверский аппетит тем, что в холодильник нашёл; вторая рюмка призвала к тихому диалогу с совестью, у которой были материны серые глаза, а после третьей рюмки мать велела ложиться спать, но прибрать при этом - чтобы дети, не дай Господь, не увидели ночного пьянства.

На завтра острое чувство вины заставило Глеба остановиться днём у дверей дочериной комнаты, откуда доносились звуки скрипки - дочь уже вернулась с занятий в колледже и музицировала. Он приоткрыл дверь:

- Новая вещь? - слова эти были ритуальными: таким образом им проверялось настроение дочери.

Дочь Глеб любил не меньше пацанов, а то и больше: первая, как-никак, из детей и имя для неё выбрал сам. Но любовь свою держал глубоко и нежно берёг воспоминания о том, как был поглощен вознёю с нею: играми и прогулками, уходом за нею, переживаниями, когда она, годовалой, болела сильно Не было улочек, дворов, и песочниц на детских площадках, где бы они не побывали и не полазали по вертикальным лестницам: это когда была его «смена» оставаться с нею - он приходил, а жена в свою очередь, уходила на работу.

Лишь школьные годы дочери внесли напряжение в отношениях: очень Глеб был требователен к ней. Камнем преткновения стали точные науки. Иногда, при объяснении домашнего задания Глеб просто выходил из себя. Жена Галина активно вмешивалась, когда Глеб доходил до точки кипения. Смирился тогда, когда дочь добилась успехов в занятиях по музыке, со скрипкой: жена взяла Александру в свою музыкальную школу. Прошли «трудные» годы и отношения между ним и дочерью вышли на новый уровень: в целом — уравновешенные, но без видимой близости. Это слегка задевало его за живое, да к тому же, за свою охлаждённость к жене Глеб комплексовал в большей мере перед дочерью, чем перед пацанами. Почему и сам не знал, а разбираться не хотел, считая это постыдным.

Не смотря на некоторую неровность в их отношениях - естественное отражение напряжения между родителями - дочь не противилась отцовскому присутствию, когда удавалось исполнение, и музыка звучала. Иногда же у Александры что-то не получалось: скрипка ещё не улавливала указаний её тонких пальцев, а смычок недоумевал над смущёнными струнами: музыка тогда расстраивалась и рассеивалась. Что уж тут показывать отцу?

На этот раз, на его вопрос дочь кивнула, и он был благосклонно допущен сидеть

*Соловьев. В «Повести о Ходже Насреддине»

**бич(сленг.)бывшийинтеллигентныйчеловек. ________________________________________________________________________________

тихо и слушать. Больше всего Глеб любил наблюдать за руками дочери: кистью - повелительницей смычка и пальчиками, задающими струнам начало целого каскада тонов сливающихся в гармонический ряд.

«Вот, мама, и здесь пока не всё у меня потеряно… А за внучку со скрипкой - это Галины заслуга… Я не против, ну, а ты-то скрипку всегда любила!.. Послушай, мама! Через меня послушай!»

Смычок извлёк последние звуки и дочь опустила руку.

- Хорошо, - сказал Глеб. - Что это?

- «Испанский танец» Скорика, - ответила дочь. - Кла-а-асс, правда?

- Да, мне понравилось! А вот то, что ты разучивала незадолго до моего отъезда - что было?

Александра нахмурилась.

- А-а, это был Бах! - она опустила голову: но было заметно, что ей приятны слова отца. - Тоже, здорово!

- Я потому и спросил, - кивнул Глеб - Спасибо, доча.

Уже умиротворённым он вышел на балкон, залитый солнечным светом. «Ишь ты, - подумалось ему, когда он, сел в старое кресло, сладко потянулся, - Кажется, я солнышко азиатское с собой привёз!» И всё же, по едва уловимым признакам: легкая прохлада воздуха, опавшие листья берёз, высушенные необычно долгой жарой и видно было - природа расставалась с удивительным летом.

Глеб посмотрел в небо и вернулся к тому, что пришло в комнате дочери - мысленному обращению к матери: склонность, появившаяся у него с некоторых пор. Возраст? И это — тоже! Но основная причина, пожалуй, была в другом: не было сейчас в его жизни никого, к кому можно было... исповедаться? Пусть так! Тогда правильно будет: не было кому исповедаться... От Церкви Глеб был далёк... А мать... Мать заполняла собой первую половину его жизни: детство, юность, холостую молодость. Воспоминания же об отце у Глеба были разрозненными и смазанными; он не имел на его жизнь сильного влияния в отличии от матери, и удаление его из жизни семьи было инициировано той, когда Глеб и его сестра становились подростками.

«Он променял нас на рюмку!» - сообщила им мать, а знакомым и родне говорила. - Да, нам будет трудно! Ничего! Зато детям не будет стыдно перед соседями за отца-пьяницу, лежащего у порога.» Родные отцу сестра и брат, приходили выяснять: не собирается ли мать выйти замуж за другого мужчину. Их опасения оказались напрасными: мать стала работать и по вечерам — бухгалтерские отчёты стопкой лежали на столе их гостиной, а всё свободное время проводила дома с детьми. Отец пить не бросил и тоже не завёл новой семьи, жил где придётся. Иногда он приходил пьяным, по привычке, встречал дочь или сына во дворе и начинал рассказывать... О чём? Да обо всём: о своей жизни, вспоминал прошлое и что-то мечтал о будущем. Иногда матери удавалось застать его за этим «красноречием» и в таком случае она говорила решительно: «Ты зачем пришёл? Ты здесь не живёшь!» И уводила детей в дом. Даже придя с армии, и узнав о трагической смерти отца, Глеб считал мать правой.

… Глеб сидел в кресле прикрыв глаза: «Ты снишься мне, мама! Как и Женька, снишься, но разговора главного у нас как-то не происходит. Суета одна: стояния на каких то остановках трамвайных, переезды, подземные переходы, пустые комнаты, слова пустые. Устаю я и тогда иду к Женьке… во сне. Как успокоение! Две части во мне: часть взрослая, а другая часть - подросток. И она во снах как-то понимает это, веришь? Но и ей мне не удаётся рассказать - про самое-самое. И там, в Таше не удалось: не приняла она меня!»

Он нашел её, на дном из известных сайтов: «девчонку из соседнего дома» - любовь первую, незабываемую! Искал давно, как только компьютер появился в доме. А на фото узнал сразу: да разве могло быть иначе! Долго смотрел, не решаясь написать, а когда решился — через несколько дней, то были горькие, отчаянные те слова. Слова, сказанные много-много лет назад, при расставании. А она просто ответит, что рада встрече... И не подозревали ни он, ни она, к чему это приведёт.

Сильное чувство, десятилетиями выдержанное глубоко внутри и настоянное на солнечном меду азиатского лета... Да разве в цвета только этого времени года была окрашена его любовь к ней, воспринимаемая такой естественной и закономерной! В памяти хранились полные чувственности картины осени и зимы, весны, наконец! С живыми красками и соками юности, они вернули желание - казалось бы давно утерянное желание творчества более высокого: писать стихи, рисовать, а не только чертить чертежи. И стихи были написаны и отправлены «на адрес»:

Вечного как не было, так нет...

Но меня не испугала бренность!

И в воспоминаниях прошлых лет

Я храню тебя, как драгоценность...

И рисунки были нарисованы - не пропали навыки!: стопкой лежали альбомные листы на столике в домашней кладовочке-кабинете.

Очаровывающим дурманом было пропитана влюблённость в женщину, которой вдруг стала «девчонка из детства», и которую он не воспринимал, как чужую! Это явилось открытием и для него самого: надо же! Чувство же и стало основным импульсом к решению о поездке: произошло всё так, как будто предшествующие события жизни готовили его к тому!

В комнате за спиной послышался разговор, а затем голос дочери - близко совсем произнёс:

- Пап, мама, спрашивает, когда ты выходишь на работу?

Глеб оглянулся. Дочь стояла на высоком пороге балконной двери, а в окно он увидел по ту сторону, в комнате, силуэт жены, скраденный полу-прозрачной занавесью.

- На работу мне в следующую среду, доча, - сказал и вновь отвернулся к пространству двора.

... Жена и он давно перестали понимать друг друга: скандалы, порою очень громкие, перекрыли доступ к тихому доверительному разговору. Как могло случиться такое? Вот так, как у многих в прошлом, настоящем и, видимо, в будущем. Но кто думает, что это произойдёт именно с ним? И кто бы из тех, находящихся рядом, знающих людей, кто заметил бы вовремя их ошибки и разъяснил к чему это может привести, подсказал им как вести себя. Не нашлось таких... А сами, он и жена Галина, оказались не способными улаживать ссоры так, чтоб не оставалось обид.

Нельзя сказать, чтобы Глеб валил всю вину на супругу. Совсем нет! Склонность к анализу, позволяли видеть ему себя со стороны: импульсивен, иной раз резок, слегка самолюбив... Но разве он сам не подшучивал над этими своими качествами? Да и детей учил тому же: не зазнавайтесь, не лелейте в себе плохие черты, не скрывайте их прежде всего от себя, умейте иронизировать над собой. Сколько раз, совершив на их глазах какой-нибудь бытовой промах — опрокидывалась ли вещь, разбивалась ли посуда, не получался ли мелкий ремонт — они слышали его укоризну себе: эх, батя-батя, торопишься, не знамо куда! Исправляй теперича! И исправлял ошибки и их последствия.

Но то были бытовые мелочи! А когда на работе, коллеги или неизвестные люди рядом? Ведь они оценивают тебя со стороны и надо уметь выходить из трудных положений не роняя достоинства. Люди-то, они все разные, и быть милым всякому не получится, да и вряд ли для душевного здоровья полезно. Тогда спасала ирония. Лёгкая и тонкая, он была хороша как средство защиты - а в нападении на недруга, так и вовсе бесценна: не всякий распознает в ней, порою, скрытый смысл.

У жены было не так: молча, сосредоточенно, начинает убирать результат несуразицы в действиях. А если на «взводе», то и в депрессию впадёт. Как дома, так и на работе: Глеб знал об этом - было время удостовериться. По началу, Глеб утешал, мягко советовал, как поступить. Как ребёнку, прямо! Но видел, что её «взрослость» не позволяет ей принять его «методу». Что ж, нет так нет...

Жизнь по съёмным квартирам, ощущение «бытовой неполноценности»: первые совместные годы у них не было многих нужных вещей! Один лишь старый, добрый, советский холодильник «Москва» - в азиатском климате нет вещи нужнее! Если было, что положить в холодильник в те годы - считали за удачу... Но без телевизора, или хотя бы магнитофона с любимой музыкой, как снимать напряжение и усталость?

Потом встал вопрос переезда, поисков жилья и работы на новом месте: накопились проблемы быта да обиды... В особенности, как заметил Глеб, проявлялось ревнивое отношение к детям - стали чаще возникать споры по поводу их воспитания, со сравнениями «родовых и семейных ценностей» его и её сторон. Зашло это так далеко, что стал муж для неё чуть ли не врагом, так как оставался притягателен для детей: и они ещё имели впечатление образа отца. Он мог и принять участие в разговоре, поспорить, дать совет, да и наказать за проступок — они это понимали и принимали. К ним любовь Глеба не исчезала вовсе: других чувств, более сильных к кому либо из окружения - даже дружеских - Глеб не испытывал: все былые привязанности остались в прошлой жизни.. и в другой стране. А к жене отношение постепенно стало прохладным. Лишь ночь иногда и не надолго делала их близкими друг другу, но и это было всё реже и реже, и, кажется... Когда ж это было-то, в последний раз? Похоже, что и «мудрое время», расставляющее всё по своим местам, стало обходить их стороной.

Тогда Глеб стал действовать сам, на ощупь, набивая шишки. Впрочем, нечто подобное он и предполагал, начиная, как сам называл - «ВОЗВРАЩЕНИЕ-К-СЕБЕ». И не предполагал даже, а знал, так как воображением был одарен богато. Только не сюра Глеб хотел, с выворачиванием смысла, да со временем, струившимся сквозь мозг сухим песком, а простого разговора, без ханжества, чтобы ложь не выглядела правдой. И чтобы жена Галина тоже участвовала в этом, не уклонялась. Как он этого хотел! Но пока всё вдруг стало как в неисправном калейдоскопе: не выкристаллизовывалась в узор новый. Внутри - дыхание срывается от безысходности и снаружи ничто не радует, а восхищаться подавно уж нечем.

Что же касается его «вояжа»... Ладно, допустим, саму необходимость поездки на Родину Глеб под сомнение не ставил: дом, могилы родителей и предков с обоих линий … Но, неоднозначность результата не давала ощущения удовлетворения и целостности к которой он стремился.

Глеб вновь и вновь делал попытки соединить всё воедино, приладить один фактор поездки и впечатлений к другому, одну часть себя - к другой, но заканчивалась это ничем. Одно лишь уязвлённое самолюбие вносило такой разлад, что просто «туши свет»; она, Евгения, «девчонка из детства», - центр, точка отсчёта, которую неспроста выбрал, отказалась от общения в какой бы то ни было форме: когда Глеб позвонил ей на домашний телефон, после неприятного сообщения в инете, трубку положила не сказав ни слова. …Это перебор, Евгения! Согласись, что после полугодовой переписки в инете - это перебор!... Мне необходимо стало действие: пусть разрушительное в чём-то, но нужное, поверь! Да, не сообщил о приезде - так, в этом и весь сюрприз: да появился, как стихийное бедствие: « Женя, я люблю тебя!» - так я всегда был «стихией»... Ты забыла, Женя? Впрочем, не лукавь: всё же тронул пространство и почву вкруг тебя: сама призналась; «голова закружилась» - эдакое маленькое зиль-зиля по нашему, по восточному. Не по шкале Рихтера, конечно, но всё же! Неужели нам стало не о чем говорить? Ответа с её стороны не было и Глебово самолюбие сникало, и поворачивалось спиной. Тогда он просто тупо погружался в такой день в домашние дела: исправлял протёкшие краны в ванной и на кухне, ходил в магазин, что-то покупал; менял сгоревшие лампы как дома, так и на лестничной площадке, ремонтировал машинку младшему сыну или наушники-мини к плееру дочери.

Что же, справедливости ради, да по трезвому размышлению признать было необходимо, что там, уже в Таше, дальше - было всё. Дальше был перфоманс с девизом «всё как надо и всё под контролем» на жёлтом, как смайлик, воздушном шарике, который он, Глеб, никак не хотел замечать в своих руках. На самом же деле Евгения решительно отправила выласканный им сценарий встречи «в корзину».

Эпизод с рваными краями…

… Евгения предложила зайти в кафетерий, узенький, на несколько столиков, но чистенький: в стиле модерн - пластик плюс хром. Глеб смутился: денег с собой у него было мало, так как он не рассчитывал на такой ход событий: небо моё, я в джинсах, футболке, с полиэтиленовым пакетом в котором банка краски!.. И денег - только на маршрутку.

По его лицу она поняла его смущение.

- Пустяки! У меня хватит, мне потом в магазин надо зайти, за хлебом, - и шагнула в проём раскрытых стеклянных дверей. Глеб вошёл следом, по пути заметив у стоечки двух девушек-азиаток из обслуги: миленькие, стройненькие, да в мини-юбочках. О, Омар Хайям, мудрейший из мудрых, приди мне на помощь в этот миг, когда я у ног другой! И была то сущая правда: он мог отметить мимоходом любую изящную линию, умопомрачительный изгиб женского тела, но сейчас был сосредоточен на той, что была в двух шагах впереди - притягательная… как точка родинки на коже… « Е в г е-е-е н и-и-я-я…» - вкусно, как сок ароматного персика на языке.

- Итак, ты – здесь, – сказала она, когда они сели рядом за дальним столиком и одна из девушек, принявшая заказ - два безалкогольных коктейля - отошла к стойке, где стояла вторая. В кафе по случаю раннего времени больше никого не было.

- А что ты подумала, увидев стихи на дорожке к своему подъезду? - игривостью вопроса к-той-что-уже-превратилась-в-реальность Глебу хотелось скрыть, хотя бы неуместность чёртова полиэтиленового пакета с банкой краски в своих руках, не говоря уже о том, что хотелось при первой встрече быть... ну, если не в костюме и при бабочке, а хотя бы в приличествующих брюках и рубашке. Да и цветы бы не помешали!.. Черт, и почему я не оставил этот пакет там, под кустами живой изгороди?

- В начале, было… ну, недоумение. Потом мысль, что ты попросил кого-нибудь из друзей… Спасибо! - она поблагодарила девушку, придвинув ему и себе принесённые бокалы. - Но я тут же поняла, что это абсурдно. А затем соседка с первого этажа сказала, что… в общем, она описала мне человека … - тут Евгения прищурилась и посмотрела на Глеба: тот медленно и с удовольствием выпадал в осадок, - да, похожего на тебя. Вы мило с ней познакомились, не правда ли?

- Да! Представляешь, она активно протестовала моей работе и хотела… грозилась, вызвать местного царандоя. Кстати, сейчас, как они у вас зовутся?

- Представь себе, «полиция». Но она хорошая женщина, добрая соседка и, не стала бы делать этого. Ну, что ж… - она подняла бокал на уровень глаз и сказала своё всегдашнее и знакомое, которым начинала все свои инетовские послания. - Привет-привет!

- Однажды, много лет спустя, - Глеб ответил строчками стихов, написанных для этого случая - «для неё», - когда уже прошло полжизни …

«Бодришься? Ну-ну! А всё идет не так… НЕ ТАК!» - голос был таким знакомым, не раз слышанным, но Глеб всё гнал голос. Сделав усилие, чтобы продолжить по-прежнему ровно и со значением …

- Что ж дальше? - спросила женщина, делая маленькие глотки.

- … Им встреча суждена! - ему удался проникновенно-интимный тон.

Она молчала, а он смотрел на неё и ждал. Чего? Хотел уловить тот момент на который была надежда.

- Ты приехал к сестре? - вопрос был рассчитан и Глеб принял вызов. «Спокойно! Это её ход …»»

- Я приехал к тебе, - ещё более проникновенно сказал Глеб.

Она отпивала глоток за глотком и молчала, глядя перед собой.

- Скажи, ты сторонник принципа; «всё или ничего»? - неожиданно спросила она.

- …Я люблю тебя.

- Я уже слышала и читала это, - и Глебу стало понятно, что едва уловимая заминка его с ответом была замечена ею, и она уже приняла решение.

Уже дома, вернувшись, он поймёт, что та заминка - ей это оказалось достаточны - его заминка и породит «смайлик», но тогда слова, произнесённые им, казались ему «такими ожидаемыми».

И был её ответ:

- Я уже слышала и читала это. Не скрою, мне было приятно. Ты написал мне о многом, в том числе и стихи - необыкновенно трогательные, - женщина повернулась к нему всем корпусом, перенесла даже локоть на спинку стула. Положила ногу на ногу и Глеб стал смотреть на её коленки. - Но ты никогда не умел слушать - ты слышал только себя. Я представляю, что было бы, дойди у нас всё тогда до свадьбы! Мы всё равно разбежались бы, ненавидя друг друга. Тебя много, Глеб, очень много, как тогда, так и сейчас. Ты богато одарён и не можешь понять: то, что можешь выдержать ты, другим не под силу.

- Не умею я так остро чувствовать, как ты! - "бывшая девочка» слегка смягчила тон. - Никогда не могла. Но я не бесчувственная - Я не то, что ты думаешь, Глеб! Бегала я тогда от вас всех: и от себя, дурочки, и от вас - ты знаешь, о ком я говорю - и от матери заодно. . Даже замуж первый раз выскочила, чтобы убежать. Себя нашла со вторым мужем. Теперь его нет, но он меня на такой пьедестал поставил, о-о! И не кому не давал мне перечить. Ты помнишь меня Латкиной, но, я проснулась однажды, и мне представилось, что я всегда была Ковалёвой. Тогда я окончательно поняла, что выздоровела. И мама моя совсем смирилась и рада, что у неё два прекрасных внука - мои сыновья…

- А теперь Эделия Ивановна ещё и прабабка… - вставил Глеб.

- Да, это так и ты не иронизируй. - она сделала лёгкое ударение, а затем повторила сказанное. - Так вот: я не то чтО ты постоянно обо мне думаешь. А ты, Глеб, должен навестить сестру, сходить к маме на кладбище … и возвращайся.

Глеб смотрел на неё: видел кожу на её предплечье, тронутом загаром - горячее и, вероятно, если провести по нему рукой, возбуждающее; видел лицо ставшее, истинно женским, красивым по принадлежности к этой тайне - до извечного желания поэта и художника понять. И ему показалось, что он понял… или хотелось верить, что понял, потому, что причислял себя - немного! - к тому и другому. Он снял с шеи шёлковую нить с медальоном в мешочке и надел ей через голову. Она приняла дар спокойно, и не противясь.

- С днём Рождения, Евгения.

- Пойдём, я провожу тебя, - просто и мягко сказала она.

Затем он ехал в маршрутке, в его глазах была она, единственная реальная, стоящая на остановке средь снующих, призрачных, проходящих сквозь неё фигур людей: и было тесно в пространстве мини-автобуса, и не к кому обратиться за советом: МИР жил своей жизнью. МИР был сам по себе. А ему хотелось выпрыгнуть, вылететь, оказаться рядом, обнять её… но кто он и где она?

«… Кто Вы? - ещё и ещё раз спрашивал Глеб, направляя эту мысль вперёд и с силой. - Зачем игра такая? В чем вина моя? В том, что помню? А на чтО она, память, мне дана? Бороться с нею? Нет-нет и нет!!! И сны мои останутся со мной! И ОНА - тоже!»

И уже переходило в нереальность недавнее утреннее его блуждание-поиск заветного места, где она, смеясь в объектив, на фоне всего лишь маленького участка - полисадника с частью стены и подъезда своего дома! И, поместив это фото «аватаркой» на сайте, даже представить не сумела, что он найдёт тот дом по кусочку из фото и её. А ведь она лишь обмолвилась однажды, в каком районе города сейчас живет! Найдёт и на дорожке, перед домом выведет строки стихов, масляной краской из банки, любезно дарованной ему другом, у которого остановится, приехав накануне. Не уйдёт, а сядет на подвернувшееся брёвнышко у соседнего дома, как ему казалось, вдалеке и будет смотреть, боясь моргнуть, в сторону её подъезда. А она совсем неожиданно - как только такое могло произойти! - выйдет из-за куста живой изгороди … Господи, красивая, стройная - это в наши-то годы! - и с глазами полными немого вопроса! Ой, не так всё Глеб планировал, не так. А теперь всё готово было стать просто сном… И летело всё …

…да нет, не летело! За окном маршрутки был город, пытающийся его утешить узнаваемыми местами! …Выйди, просил, пройдись. Сядь вот здесь на скамеечке и знаешь, прочти мне, пожалуйста, строчки, которые, знаю, у тебя уже есть …

… О, город мой,

ты стар и мудр,

и ты меня поймёшь!

В моих словах ты не услышишь

ложь

И отзовёшься…

если снизойдёшь…

Ответь:

- Я был совсем-совсем не в радость

ЕЙ?

Такой была их первая встреча через сто лет.

Глеб тогда ещё всё надеялся на импровизацию: были розы, в её день, разбросанные рано утром по лестничной площадке перед дверью. Было её решительное «нет» ему, ввалившемуся чуть позже с ещё одной охапкой роз: был звонок её маме, незабвенной Эделии Ивановне и тост для неё в телефонную трубку по поводу дня рождения её дочери… Ну, последнее, положим, было совсем уж мальчишеством! Сливочным нежным мороженным таяла надежда с каждым новым днём, солнечным и жарким... На что надежда? А вот это Глеб хранил глубоко в себе и хотел сказать только лишь ей, Женьке. Совсем-совсем наедине. Безумство недостойное взрослого человека, скажете вы?

*****

Хр@нительница печатей

… и у меня та же история, подруга - раздача книг по классам и чтобы всем хватило. Суматошные дни! Я писала тебе, что мне помещение библиотеки не успели достроить к сентябрю. А вчера к концу работы пришёл в школу Глебка, нашёл меня в спортзале, где у меня книги временно хранятся. Сын со мною был и втроём мы кое-что рассортировали. Говорю Глебу: оставайся, будешь вести информатику, раз компьютер освоил, программы разные. У него глаза на лоб: я ж учитель истории, да ещё труды вести могу. Ничего, говорю, по учебнику теорию расскажешь: у нас человека на «информатику» нет, понимаешь? Смотрю, а он задумался и тоска в глазах.

Инга Панов@

Так он ещё не уехал? У сестры был?

Хр@нительница печатей

Он сестру с трудом нашёл. Там история не приятная: она теперь не в самом Таше живёт; квартиру каким-то образом потеряла и с дочерью - на каких-то выселках - страшное дело: Глеб сам не свой. Говорит, хотел с нею на кладбище к родителям сходить, но почему-то не вышло, был один.

Инга Панов@

А у тебя он часто бывает?

Хр@нительница печатей

Инга, ты забыла? Мы - одноклассники, и ходили к своим друзьям, в гости… Он там хорошо так выпил и под это дело снова читал нам « своё». Пара стихов была «посвящением» и ещё одно… Так я чувствую - по горячим следам: ну там, представь: диалог с ангелом-хранителем: что, мол ОНА не приняла ЕГО, а ангел разъясняет как может отношение-в-соотношении… Мне потом один одноклассник шепнул, что припоминает какую-то давнюю, ещё школьную историю… По тому как он читал, понятно: дело там тусклое… Глебка потом так «разрумянился»! Я опасалась, что домой меня с сыном не сможет проводить! Нет, он голову под кран с водой сунул, встряхнулся и - нормалёк…

Инга Панов@

Он не у тебя остался?

Хр@нительница печатей

Подруга, ему есть, где ночевать.

Инга Панов@

Извини. Пока!

*****

Глеб, более-менее в-себе, сидел за монитором, в «мальчишеской». Жена на кухне смотрела сериал, из комнаты дочери доносились звуки скрипки, мальчишки на полу за его спиной, справившись со школьными заданиями - Глеб лишь спросил, не нужна ли помощь, а они ; «уже» - и что-то конструировали из «лего». В общем, из старенького букваря картинка: «моя семья вечером на отдыхе». Только дедушки на диване с газетой «Правда» не хватало. Что ж, обойдёмся без дедушки… «Рассмотрим картинку: ну-кась, деточка, расскажи, что делает папа?» «Папа сидит за столом!» « А что делает папа? »

А папа Глеб отстукивал на клавиатуре комменты на фото или отвечал по прямой связи. Друзья сообщали о себе, делились новостями, иногда весьма печальными… Сами они и кое-кто из родни, «что далече», интересовались поездкой в родной город: Глеб не особо расписывал; самому ведь было - хоть в петлю, и чувства тех, разбросанных во все стороны, он не хотел бередить. Тосковали и скучали все! Все были родом из детства и не они были виноваты, что пуповину рвали им грубо, немилосердно, варварски. Словом, как писали ещё древние; … «с ослаблением закона, исчезнет любовь в сердцах…» Отшатнулись тогда многие кого он знал и любил. Иные очень далеко отшатнулись… К чужим. Языки подучили-выучили, но свою речь да место рождения разве забудешь… Вот и тосковали за океаном обитатели хаусов.

…Тесть появился в проёме двери тихо, почти незаметно из-за полутени в коридоре. «Долго же ты шёл через два подъезда, - подумал Глеб, кивнув в ответ на приветствие. Тесть, деликатно обогнув одну из кроватей, прошел и остановился возле внуков, а те стали показывать ему свои конструкции. Минуту спустя младший сын коснулся плеча Глеба:

- Пап, дедуля хочет с тобой поговорить.

Глеб и так догадался, что тесть, живущий в их доме через два подъезда, всё же не удержался прийти, расспросить о новостях, а потому все переговоры в инете были свёрнуты и место за монитором уступлено пацанам для «игры-бродилки».

На кухне, куда они прошли, жена уже заварила зелёный чай, любимый тестем, налила отцу в чашку, добавила холодной кипячёной воды, чтобы не обжёгся и вышла. Через минуту стало слышно, как она за какую-то провинность распекает сыновей.

О том, что у дочери с Глебом отношения испорчены, тесть в общих чертах знал, но предпочитал не вмешиваться; ему было уже за семьдесят, и он был сухопарый, внутренние болезни давали о себе знать: то давление упадёт, то желудок побаливает. А в целом человеком он был мягким и покладистым, своё время занимал немалые должности в строительных организациях республиканского значения: умение идти на компромисс, договариваться с местным контингентом сослужили ему верную службу. Он лично был причастен к строительству дорог и мостов, послуживших развитию среднеазиатского региона, но будучи на вторых должностях и хорошим исполнителем медалей и орденов не получал, довольствуясь материальным поощрением, надо сказать, весьма не малым: и машина была своя, и дача построена садом и бассейном - крохотным, а всё же! Родившись в России, но попав по распределению после института в Азию, тесть прожил там с семьёй лучшие годы, по своему любил тот край и нелегко принял распад Большой Страны и «национальные» амбиции местной номенклатуры. Но дело шло к пенсии и он, по привычке, держал в себе, какие бы то ни были - «свои мысли». Будучи всё же прагматичным человеком, переезд в Россию одобрил и сделал всё от него зависящее, чтобы прошло всё для них - две небольшие семьи - с наименьшими потерями. Глеб не сомневаясь доверил ему продавать свою ташскую однокомнатную квартиру, а некоторые «чудачества» тестя списывал на немалое влияние тёщи. Ну, и Бог с ним, переживём, как нибудь!

Глеб налил себе чай сам - горячего, как любил. Степенно посидели друг против друга, прихлёбывая чай и не спеша начинать беседу. « Интересно, а тёще расскажет потом? - думал Глеб. - Или она и не знает о том, то он зашел к нам? Господи, ну почему всё у нас так исковеркано! Где ваша-то мудрость? Или вот такая она и есть - тихо-конформистская?»

- Как они там живут, Глеб? - начал, наконец, тесть, нетвёрдой рукой поднося чашку с чаем ко рту и поглядывая на зятя глазами, в которых светился неподдельный интерес. - Слышал, Таш по-новому отстраивают! Совсем у нас мало о том пишут и говорят!

- Ну, ты же знаешь, пап, - Глеб, не смотря ни на что, тестя называл папой, - Рахимов не очень с нами дружит. Ещё с гальцинских времён.

- Гальцин сам виноват! - эмоционально сказал тесть. Брови его взлетели вверх и глаза округлились, рука при этом задрожала сильнее, и он поставил чашку на стол. - Глупости делал, и с Азией в том числе! - лицо тестя, сухое и морщинистое, выражало обиду.

- Что да, то - да! - согласился Глеб и продолжил, - Согласись, что ни смотря, ни на что, Рахимов сумел уберечь республику от войны! Сам!

- Ну, сам или с помощью России - ещё неизвестно! Многого нам не говорят… Ладно. А как там они сейчас? И наши.

Глеб, конечно, понял кто «они» и кто «наши» и тестю также решил не приукрашивать и не лгать. Рассказал о таможенных досмотрах при пересечении границ, о том, как в столице за деньги некие личности ставят в паспорта «палёные» визовые штампы и как на этом попадаются при проверке доверчивые люди. Рассказывал то, что видел.

Попытка художественно-документального монтажа из обрывков «ленты событий»

Глеб с годами не утратил любознательности - как губка впитывал новые впечатления, услышанное да увиденное. Давно же он не был в положении пассажира, диктовавшее ему ограниченные возможности в действиях. Что ж, и он полностью превратился в слушателя и наблюдателя. Припас для себя и «дорожную» тетрадь: старался выбрать момент и сесть за столик, записать впечатления и мысли - по привычке не развившейся в потребность. Иначе, стал бы писателем!

Ну, что там было у него, в «запомни-записях»?

... В столице моросил противный мелкий дождь: он как-то навязчиво демонстрировал свою уместность, хотя ненужность того была очевидна; дым от недавних окружных пожаров давно рассеялся, и запаха гари не осталось. Разве что пропитанный сыростью воздух придавал резкость восприятию красок прошедшего лета: на дорожках, на газонах с цветами, на брусчатке главной площади — везде дождь нанёс «глянец».

С давних времен Глеб воспринимал Город как «островную империю»: «арбатский остров», «таганский остров». Обидно было за «ваганьковский остров», в тихой гавани которого теперь стремились забросить якорь, и «джентельмены удачи» всех мастей: ещё при жизни лелеяли жажду упокоения под ореолом великих.

Не смог Глеб на сей раз побывать там, у последней обители тех, чьи песни наводили хоть относительный, но порядок внутри него: к Рвущемуся - до хрипа! - из стягивающих его тенет… К тому, с чёрной лентой вдоль лба - обещавшему, что вернётся «через сто веков»… К Есенину … Лишь « в синий троллейбус» Глеб заскочил и ехал, а сойдя, долго шёл по Арбату - к бронзовому «часовому».

…Вечер на вокзале, перед подачей состава, Глеб коротал в неуютном зале ожидания: где потолок традиционно высок, а коммерческие ларьки с попугайской «крикливостью» красок нелепы; где людское вынужденное томление тягостно, граничит с нервозностью и грозит сорваться в истерику. Признаки головной боли появились как реакция на ощущение зряшности пребывания в этом месте. А затем головная боль перестала намекать на своё присутствие и потребовала серьёзного диалога. Припасенная таблетка цитрамона убаюкала её как раз перед объявлением о посадке.

Проводник-азиат взглянул на билет и кивнул в дверной проем вагона. Глеб, пребывая слегка в эйфории, шёл в обычной толкотне и искал своё место. Нашёл, и оно оказалось в открытом купе снизу. Но он тут же, без сожаления, с ним расстался, галантно предложив молодой симпатичной соседке-азиатке поменяться на верхнее место, чем расположил к себе другую соседку - женщину-татарку, может быть чуть старше. Третьим спутником в купе оказался юноша, мало говорящий по русски.

Была пред-отправочная суета с первой проверкой билетов, возня с багажом и получением постельного белья... И наконец Глеб, забравшись к себе наверх, переодевшись в тесноте, уснул убаюканный размеренным покачиванием поезда.

Утром он поднялся со свободной головой почти первым, прихватив принадлежности для утреннего моциона, быстро юркнул в начало вагона. Ну, а после родная Азия в лице проводника - не привычно толстого и мало поворотливого - нормального сложения, но тем не менее, ленивого. Долго не мог уговорить «служивого» разогреть титан с водой для утреннего чая:

- Дорогой, чай душу возвышает!

- Э-э-э, какой же ты не спокойный! Потерпи немного, будет…- и не хотел тот подниматься со своего места в служебном купе, почёсывая голе ступни. Но встал, когда Глеб заверил, что поможет ему в его благородном деле.

Затем события сменялись одно другим, где веселя, где заставляя задуматься. Присутствовавший ранее в настроении тон настороженности потихоньку сошел на «нет»: Глеб пребывал в приподнятом настроении, без труда войдя в дорожный быт, и уже не вспоминал тревожные мысли суточной давности. Просто сидело в памяти малоприятное воспоминание о «переселенческом» периоде: ни дать ни взять, эпизоды из времён гражданской войны начала XX века где - вот они, гляди, историк! - «мешочники» и торговцы! Поезда - не поезда, а базары на колёсах: коробки с продуктами: макароны и крупа, помидоры и огурцы, дыни в несколько рядов на всех полках и их тонкий аромат вперемешку с запахом турецкого мыла. Одежда развешивается в проходе на каждой остановке, а остановки порой и между станциями, на разъездах. Кошмар! И, конечно, переселенцы-беженцы… Эх, гуляй народ - Велика Рассея! Выбирай где лучшее и живи! Протащили люди свою жизнь по годам «вялотекущей шизо- лихоманки Боргачёва-Гальцина» с почти ежедневными стрессами на почве синдрома «семейно-быто-неурядиц-на-фоне-угрозы-полного-выноса-мозга» Выбрали где осесть - осели: стали прорастать. Приросли… стали приобретать … приобрели… а было, что и теряли… иногда большее, чем здоровье.

...Потянулись километры пути, наглядно воплощая собою связь времени и пространства, и служа, тем самым, подтверждением мудрёным писаниям о сложных взаимосвязях в структуре мироздания. События сменялись одно другим, где веселя, где заставляя задуматься. Глеб доставал свои блокнот и ручку, садился у окна, больше смотрел и запоминал, немного писал - для себя, для памяти. Привычка юности, когда было очень много эмоций, были стихи, зарисовки, небольшие этюды-наблюдения.

На больших остановках в крупных городах Глеб выходил на перрон: размяться и поглазеть на то, что изменилось. И действительно, в иных городах над привычными постройками советского времени высились весьма заметные своей необычностью здания-башни. Иные из них украшали многометровые тонкие шпили, а у других на крышах красовалось нечто похожее на опустившуюся там летающую тарелку. И дома те были жильем, отнюдь, не простых граждан, а недвижимостью принадлежащей тому, что называлось модным словом «корпорация». Особенно впечатляюще подобные строения смотрелись вечером, когда их многочисленные выступы и ниши освещались разноцветной подсветкой. До этой своей поездки, Глеб бывал в столице и имел представление о масштабах построек. А вот теперь наблюдал похожие признаки на периферии. В общем, соревнование между регионами в области напыщенности и помпезности - в «период построения капитализма с «человеческим лицом» - шло полным ходом. Не отставай, провинция! Только не забывайте, власть имущие, что Отечество начинается «с полей, лесов и рек» и спасать при бедствиях - и стихийных в том числе! - необходимо в первую очередь их, а не «личное подворье». Без «масс» и ваше существование обесценится.

И ещё об одном было в записях у Глеба: что с каждым столбиком километражным, не просто убывала за горизонт Россия, а именно переставала "империя" прирастать теми землями, которые некогда признали её право на главенство; землями с обитателями своими , которые долгое время привыкали, учились вместе переживать трудные времена, и наконец, поверили и во всеобщую правду солидарности. Но сберечь и укоренить веру потомкам тех, старых, не удалось - размежевались молодые и началась сказка… «о трёх поросятах» с тем же сюжетом: постройкой «индивидуальных домов» из того, «чего обрели». А теперь - иди, примири РОДИНУ с ОТЕЧЕСТВОМ ! Что, плохо выходит? Женившиеся на «Родинах» «отчимы» активно мешали, пользуя раскрашенную во все цвета радуги «независимость».

********

- Я думал, ты - доктор! - сказал Юсуф, прижимая к глазу кусочек бинта смоченного чаем.

- Ты о рубашке? - Глеб оттянул за край выреза воротника свободной, с короткими рукавами льняной рубашки, в которой был в поезде и пояснил, – Да, в таких доктора ходят, а у меня она вроде пижамы.

- Ну… Ты вот - помогаешь, советы даешь… - Юсуф отнял руку от глаза.

- Ты держи, держи! - прикрикнул Глеб. - Держи, пока глаз совсем не успокоится. А советы давать нас ещё в советское время учили.

Сосед-гастарбайтер замолчал и стал смотреть одним глазом в окно.

Он появился в вагоне в Самаре, на боковом, в походе, месте, оставленном вышедшей русской женщиной. Он был коренаст и широкоплеч, почти как сказочный палван, одет просто, чисто и опрятно, хорошо говорил на русском. Доброжелательность его проявилась уже в том, что он не держал свою постель разостланной, а собирал матрас утром и закидывал его на верхнюю полку. Столик же раскладывал и приглашал посидеть, а сам уходил к землякам в другое купе. Ещё в первое время знакомства, выяснилось, что он где-то забыл свою кружку и Глеб отдал ему свою, решив пользоваться одной косушкой-пиалой для завтрака и для чая: не в «графьях», ведь, ходим, всякое в жизни случается! Юсуф – так он представился - проникся к нему доверием; с забавной, почти детской наивностью, перед пограничным контролем очередной независимой республики, пряча купюру в несколько долларов в носок на ноге, спрашивал у Глеба:

- Не полезут, ведь, сюда, верно?

Теперь вот он пришёл с воспалённым левым глазом, ещё и тёр его при этом. Оказалось, что он где-то, через приоткрытое окно, с потоком воздуха, словил крупную соринку, ну и давай тереть глаз. Глеб спросил, промыл ли он его. Тот ответил, что промыл, но натёр до красноты и и припухлости. Тогда Глеб достал из своей дорожной - привычка туриста - аптечки бинт, оторвал кусок и, смочив его зелёным чаем посоветовал приложить к веку, пока воспаление не пройдёт.

- Вообще-то, лучше компресс из крепко-заваренного черного чая, - уточнил Глеб, глядя, как старательно и послушно сосед держит примочку.

Юсуф долго молчал, одноглазо глядя в окно, потом сказал:

- Не знаю, как теперь будет?

- Не волнуйся, пройдёт сейчас! - заверил Глеб. - Только не три так больше.

- Да я не о том! - досадуя, сообщил парень. - Понимаешь, я еду домой и обратно в Россию уже не вернусь… Там у меня, дома, дядя умер, а в нашей семье я теперь старший. У меня сёстры и брат - все меньше меня.

- Младше, - уточнил Глеб и осторожно спросил. - А отец?

- Отца давно нет, давно умер, - Юсуф все больше грустнел. - Дядя тогда остался за старшего в родне. Своя семья и нас с мамой поддерживал, а нас четверо… я, две сестрёнки и брат. - Юсуф перевел взгляд на Глеба и сказал со значением, - Дядя меня учил, как работать, кирпичи класть, штукатурить. Мы - он, его сыновья и я - ездили по области, работали…

- А у него два сына больших, - продолжал Юсуф помолчав ещё немного и Глеб понял, что «взрослых» и ещё понял, что не навязываются ему, а делятся с ним, не просят совета, просто доверяются: и он сидел и слушал.

- …Поссорились из-за машины! Сначала вместе работали, старший деньги накопил, женился… Младший в армии отслужил, тоже хочет жениться, но сначала денег заработать, а старший машину держит, не даёт. Машина старая, много раз чинили…

- Грузовая?

- Да, крытый кузов. А мы все живём в одном дворе. Только старший сын дяди пристроил себе гараж рядом.

- Ну что ж, они не дружат? - спросил Глеб.

- А-а.. - Юсуф презрительно скривил губы. - Дядя их ещё держал, а теперь его нет.

Слушая это не совсем гладкое откровение, Глеб испытывал некоторое неудобство: ведь он хотел дистанцироваться от этих людей — другая страна теперь, другая нация, ментальность, как принято говорить сейчас, другая. А вот надо же: взрослый, но наивный, как ребёнок молодой мужик делится с ним переживаниями! Почти как у барда: «давай с тобой поговорим...».

Зная жизнь тамошних жителей, Глеб вполне представлял себе всю картину. Общий двор в окружении домов из самана, где от центральной дорожки к каждому идёт своя выложенная кирпичом или зацементированная тропка. Кусты роз под окнами и айван*, где-то под раскидистым деревом или виноградником. Такой двор - собственность рода и при таком укладе жизни старшие решают все вопросы работы и быта. Вот унаследовали два брата этот двор, жили, помогали друг другу. Один умер и оставшийся, согласно традиции, взял на попечение его семью с женой и детьми: обучал, одевал, советовал и решал проблемы. Выросли дети, свои и племянники, каждый - индивидуальность, что-то по-своему понимают, трудно сходятся. Бывает и так, что племянник почитает дядю больше, чем родной сын того. Теперь дяди нет, и Юсуфу предстоит как-то ладить отношения с двоюродными братьями, а в своей семье он - старший мужчина при пожилой матери и брате с сёстрами.

Обычная житейская драма, каковых и в прошлом было достаточно. Вот только в настоящем условия жизни стали суровее.

Небольшая среднеазиатская республика, хоть пребывала в относительной стабильности унаследовав, в общем-то, методы, органы управления и экономику времён позднего Союза, всё ж была далека от процветания. Впрочем, так же, как и ближайшие соседи, бывшие советские республики. Тысячи молодых, и уже зрелых, семейных, мужчин ехали на заработки в относительно близкую и более благополучную Россию и пересылали заработанную нелёгким трудом валюту к себе на родину, в семью, где деньги рассасывались в бытовых проблемах. «Иностранная», русская валюта наряду с заокеанскими «зелёными», являлась одной из немаловажных статей дохода в казну республики, что и позволяло руководству балансировать при кризисе промышленном и денежном дефиците.

Но самым неоспоримым достижением тамошнего руководителя - несменяемого и демократичного настолько, насколько позволяла «местная специфика» - было искусство управлять тем, что он имел, избегая роковых столкновений интересов и войны: в то же время в соседних республиках то и дело вспыхивали вооруженные конфликты. Да взять хотя бы недавние события этого лета: вооруженный инцидент у границ двух некогда «братских» республик. Были жертвы, беженцы. Конфликт удалось затушить. Но какой ценой: и с той и с другой стороны осиротели люди и дома.

И как же иронизирует над людьми рок-судьба: два поезда из российской столицы вышли с одного вокзала почти в одно время - с разницей в несколько минут. Весь путь они стояли на разъездах и остановках на соседних путях и люди смотрели из окон друг другу в лицо. Но, истины ради, надо сказать, что враждебности не было и злобных слов в адрес друг друга, угроз Глеб не слышал. И было так пока, две ветки путей не разошлись где-то уже в Азии, ближе к своим землям бывших союзных республик, между которыми не было когда-то границ.

Знакомство с Юсуфом , общение с ним не только скрасило монотонность поездки в поезде, но и не обмануло ожиданий Глеб: новизны впечатлений хватало. Люди, подобно иголкам - каждый со своей нитью-судьбой продетой через сердце — пронзали ткань бытия, вышивая, кто узоры, а кто иероглифы. Письмена...

… Далее два дня пути тянулась степь с пустыней; казалось бы: тоска! – но Глеб часами наблюдал плавное изменение линии горизонта с таким же плавным покачиванием всей картины простора; опрокинутый над пескам и океан неба, и пылающий комок солнца в нём. А однажды утром Глеб, проснувшись засветло, неотрывно наблюдал величественное действо, определённое матери-природе вселенским законом и способное насытить лишь жаждущих видеть и знать.

… На востоке розовело - назревал восход. В одной точке светлеющего горизонта вспухал розовым нарыв, всё больше и сильнее. Но вот появился горизонтальный надрез, из которого не сразу, постепенно, стала выдавливаться горящая солнечная масса. Она росла, увеличиваясь и превратившись в шар, наконец, оторвалась от лини раздела и начала своё торжественное восхождение вверх. И столько утверждающего, но сдержанного величия было в этом действе, что любое сомнение в обоснованности права Солнца на соитие с Небом становилось кощунственным…

Потом за окном вагона было много жаркого солнца, плескавшегося против всех правил физики в высоком и широченном своде дна чаши: опрокинутой голубой - азиатской - чаше неба. Была жара и томление… «Нам будет жарко, Женя. Очень жарко, когда найду тебя! А я найду тебя обязательно…»

... По прибытии поздно вечером в родной город, на вокзале, Глеба встречал бывший коллега по учительству, друг Вадим: были крепкие объятия с товарищем, было тёплое прощание с попутчиками, Юсуфом. Потом недолгий проезд по вечерним проспектам почти неузнаваемого города, затем - освежающий душ дома, и стол с вином и лёгкой - по причине ночи — закуской, да задушевной беседой. « Слушай, Вадим, у тебя не найдётся белой краски? Желательно, масляной!» « Да была с прошлого ремонта кабинета!» « Ты не одолжишь мне для одного важного дела? Надо, понимаешь...» « Отчего не понять: три тысячи километров, да через пустыню Кызыл-Кум, за банкой белой краски - это нормально!»... И был копание в кладовке на веранде, и извлечение банка на свет Божий...

И был утренний поиск, и выведение строк на асфальте, и была встреча...

Глеб?! ГЛЕБ! Глеб, черт тебя возьми!

… Что? А…. Да вернулся я, вернулся уже. Обещал же и вот - вернулся!

***

Глеб поймал себя на том, что смотрит на дно давно пустого бокала: чай был им выпит, а молчание затягивалось.

Тесть молча наблюдал за ним. Глеб потянулся за чайником и снова налил себе до краев.

- Вот так живут, папа. Кстати, ты, может, его помнишь друга моего, учителя - он был свидетелем на нашей с Галей свадьбе. Так вот, им, учителям, тоже выдали пластиковые карты, они и за зарплатой идут в банк. Так, представь себе, что брать за один раз они могут только сорок процентов находящихся на счету денег.

У тестя вновь вытянулось лицо, рука с пиалой остановилась у рта, но он сделал глоток и кивнул:

- Ну да! Вероятно, для вида; зарплата высокая, - мол, уважаем профессию! - но снять все деньги нельзя! Иначе инфляция, рост цен.

- Именно! - подтвердил Глеб. - Крупной промышленности почти никакой, лишь средняя, да лёгкая. А основная часть дохода со средней и мелкой торговли. Налоги огромные, но крутятся, черти! Кто не торгует, те едут к нам на заработки - кормят тем семьи свои.

Поговорили ещё, и беседа как-то расклеилась сама-собой, сошла на «нет». Тесть, видя, что Глеб не хочет говорить подробно ни о сестре, ни вообще, о близких и друзьях, встал, но прежде чем уйти, завёл разговор с дочерью в соседней комнате.

Когда тесть вышел, Глеб оставался на кухне и слышал постепенное нарастание тона в голосе жены из зала и, наконец, до него долетела фраза, сказанная с раздражением: «Да какое мне дело до его сестры-алкоголички!»

Глеб вышел из кухни, встал в проёме дверей в зал и сказал, играя желваками:

- Моя сестра не алкоголичка.

Тесть сделал попытку сгладить нелепость произошедшего, расширил глаза и залопотал:

- А кто так сказал? - и перевёл взгляд на дочь, демонстративно отвернувшуюся. - Ну бывает, ну выпьет она… Им сейчас там трудно…

- Я тоже выпиваю, когда всегда бывает трудно! - с вызовом всё так же сказал Глеб.

- Ну, это иногда можно … - тесть заулыбался. - Это можно… кто ж запрещает… - замолчал и пожевал губами: видно, дошло то, что сказал зять.

Жена вскочила с дивана, где сидела с отцом и метнулась мимо Глеба на кухню. Из своей комнаты показалась дочь: она была знакома с признаками надвигающихся ссор.

- Ну, вы это… не ссорьтесь … при детях. - смущенно промолвил тесть и тоже минуя Глеба прошёл в прихожую, выйдя тихонько щёлкнул дверным замком.

-----

…. В ночной сон его пришла к нему мать: на балкон вышла из кухни их старой ташской квартиры, села за круглый стол, руки вытянув, положила на поверхность, взглянула с прищуром, и Глеб понял, что будет разговор … И день стоял погожий, и азиатское солнце пробивало насквозь листву дикого виноградника, тянущего свои лозы из деревянных ящиков. И Глеб, убрав руки с перил бордюра балконного, шагнул к столу и присел на крепкую, ещё дедом сработанную табуретку…

***

Хр@нительница печатей

… Инга, у меня умерла мама… поэтому меня не было… Вот написала «не было» и действительно эти дни, как в тумане... Теперь пустота… Глебка только уехал, а ночью это произошло … я ему не сообщала, но кто-то из наших, видимо написал… Получила от этого жука «послание»…

подруге-однокласснице...

Всё было так,

как много лет назад:

Я - вновь на кухне,

за твоим большим столом!

Нам, одноклассникам, знаком твой дом,

Как шёрстка мамы-кошки

- для котят!

Подруга, милая, мы -

до сих пор, как дети!

Хотя у каждого свой дом, своя семья,

Ташкент - он общий «дом»,

а кухонька твоя,

Как огонёк свечи на этом свете!

…

Ужо, пристало мне «за многих» говорить!

И «бегать» в рамках «замкнутого круга»…

Сейчас я далеко! Но искренним побыть

Ещё раз хочется издалека, моя подруга.

…В одну далёкую

ташкентскую весну…

Я помню: было совестно - стоять,

молчать…

«Ты - не орёл…» -

так за тебя мне попеняла мать

твоя!

Имея наши отношения в виду.

Я всё пытаюсь для себя понять:

Мы Книгу Судеб пишем сами, или … кто-то?

Не ощущал я крыльев для орлиного полёта,

Когда меня «на поводке» держала мать!

«Туда нельзя, сынок!» и «Этого - не смей!»

И не было отца такого рядом,

Который-бы учил; «Не ползай гадом!

Влюбляйся смело! Будут бить - ты тоже бей!»

Так в жизни у меня теперь: ни-то ни-сё...

и даром наделило меня Небо даром!:

ничью я жизнь не напоил нектаром!

Лишь поводок сменил... и это всё

...Я выпивал … и «куролесил»…

Если б не инет!..

Ну, в общем, я подумал:

« Нет уж, братцы, дудки!

Я должен возвратиться в наш Ташкент!

Чтоб видеть всё...

не из «собачьей будки»!»

Инга Панов@

Сочувствую тебе… Я плохо знала твою маму, ведь была у вас считанные разы, но судя по тебе, она была неплохим человеком… Я тебя понимаю и знаю, каково это, сама держала за руку умирающую мать… Это он тебе написал? Это он оправдывается так? Это сочувствие? Вот гад!..

Хр@нительница печатей

Не надо так… Он так изъясняется… Просто я делюсь с тобой, а что касается того, что было, так вот, мы были и остаёмся с ним всего лишь друзьями. Вероятно, он чувствует какую-то вину за собой… Мне дороги его слова! И я не сомневаюсь в том, что так было: мама могла так сказать, но я не помню того случая побудившего её к этому: у Глебки не было даже влюблённости по отношению ко мне. Он не увидел во мне того, что видел потом в тебе, и мне не пришлось выбирать между ним и моим Серёжей - земля пухом ему и маме . Как тебе пришлось однажды выбирать: между ним и твоим благоверным…

Инга Панов@

Я поняла. И прости, пожалуйста…

****

Солнце непрерывно, слой за слоем, сбрасывало с себя жаркую, ослепительную и горячую шелуху, которая, долетев до поверхности реки, рассыпалась сверкающей лузгой. Она запутывалась в кронах деревьев, росших на недалёком островке, блестела на стеблях превратившейся в солому травы по всему берегу. Изрядная горсть золотой сверкающей «лузги» колыхалась на поверхности воды, рассылая в разные стороны световые блики - от них слепило Глебовы близорукие глаза.

Он сидел в одних джинсах и загорал «в сухую» на берегу небольшой заводи с пологим спуском из мелкого речного песка. О том, что в эти последние дни сентября вернётся на два-три дня почти летняя жара, узнал из выпуска новостей. И решил, что это - кстати, и сегодня утром пришёл на излюбленное место, где в летние дни купался и загорал со своими мальчишками, тогда как дочь с женой в летние дни предпочитали городской пляж. Небольшие, но изменения здесь произошли - что ни говори, а смена сезона : жёлтых кувшинок уже не было, лишь их широкие листья, потерявшие свой цвет «молодо-зелено», слегка свернув края «лодочкой», словно стариковские коричневые ладони, ловили щедрое подаяние солнца.

И чайки всё ещё были здесь: Глеб любил наблюдать несуетливых и молчаливых речных чаек: за отсутствием морского бриза, они здесь даже не летали, а скользили - красиво и не стремительно, лишь изредка делая пируэты. А на листьях кувшинок сидели спокойно и чинно. «Пас-то-раль...» - усмехнулся сам себе Глеб, и вдогонку ушла мысль, - пока ещё…»

Город здешнего люда был сравнительно молодым индустриальным центром и эти места - древние, исконные - они ещё не успели «отблагодарить» массой бетона или «сковать гранитом». « Да не скоро это и произойдет! - думал Глеб, блаженно улыбаясь и переводя взгляд с ближнего автодорожного моста - он-то, допустим, нужен - на пару надувных лодок с рыбаками застывших вдали, а затем на полого уходящий вверх берег с редкими крышами домов-усадеб. И закрывал глаза, когда вновь оборачиваясь к реке - не хотел видеть «грязного монстра Гарри»: название, данное им здешнему металлургическому комбинату - бывшей гордости «страны Советов», а ныне ставшего собственностью одного из «всерассийских» олигархов: претили взгляду чадящие трубы, грязня всю округу и не было силы способной что-то изменить.

Металл, пропади он пропадом: его плавят и выливают в формы и остывая, он сотни лет неизменен. Глеб не любил металл: ещё мальчишкой, на заводе, его научили разным способам и методам обработке - так он познал его свойства и суть: нет в природе материала тупее, с полным отсутствием души - таков был его вывод. Даже камень более «живой» от природы! Мрамор, гранит и те имеют внутреннюю теплоту.

Глеб же получил в наследство от деда, отца матери, плотника, любовь к дереву: за пластичность и податливость, за цветовую гамму и оттенки, и конечно, за сказочный рисунок текстуры. Но прежде чем он стал столярничать, жизнь, казалось, будет другой...

Глеба мягко и привычно, так привычно, что он уже и не замечал, «повело» на «живые картинки» из прошлого.

Небо одарило его художественной натурой, но причине болезни глаз - «сын, у тебя прогрессирующая близорукость, ты хочешь ослепнуть?» - он не относился к этому серьёзно. После армейского стройбата, поступил в педагогический институт, и окончив вечернее отделение факультета истории, в разгар «перестройки», устроился в школу учителем. Детей он понимал, так как сам бережно хранил в себе мальчишенку, а в своём служении старался найти новое в преподавании. Развлекательные телепередачи подвергались им активной переработке под итоговые тематические уроки — дискуссии, создание кроссвордов, соревновательные конкукрсы. Почерпнутые из книг и газет сведения, вводились в план обучения - благо, что время было такое, «престроечное»: новых документов и открывшихся старых было много. В скором времени он сам, да коллеги заметили, что удаётся ему ладить с детьми: дружелюбен с ними, но не заискивает, да и достаточно требователен.

Но сам ход истории был неумолим, и пришли времена, когда Глеб на собственной шкуре, вместе со многими другими, испытал безжалостность «колесницы богини Клио»: скорая женитьба в период постперестроечной разрухи, рождение дочери, особенно переезд в Россию - всё это подтолкнуло к смене рода занятия: он сделался столяром-станочником. Ещё в школе сошелся с кллегами-трудовиками и знания да умения почерпнутые через дружбу - многое умел с подростковых лет - позволили ему сравнительно легко перейти к занятию новым делом.

Материалы искусственные Глеб не любил: «ламинаты» всякие , МДФ, ДСП… Отдал предпочтение и любовь массиву дерева, узнал многие сорта древесных пород. Начал читать специальную литературу, сам проектировал и изготавливал мебель по своему дизайну, но «частником» не стал, главным образом из-за неспособности к предпринимательству.

Последние годы работал при одном областном медицинском учреждении: у него было столярное помещение с парой основных станков; универсального и токарного. «Странное дело, - думал Глеб. – Вот знаю же, что станки и инструменты, которыми пользуюсь - из металла, но отношение к нему равнодушное… Нет, я содержу их в порядке, но смотрю … как на средство и только, без чувства… впрочем нет: как на неизбежную необходимость: что поделать? А вот дерево… дерево , оно всегда живое, в любой форме.» Когда он резал дерево при обработке, то просил у него извинения. И бывало, что после прифуговки иной доски, в особенности, сосновой, когда оставалась мелкая стружка, он утыкался носом в неё , и даже погружал лицо и вдыхал, вдыхал древесный дух… Мелкая древесная пыльца лезла в ноздри и он отчихивался, но вновь и вновь вдыхал. А особенно нравилось «токарить», и когда заготовка приобретала округлость форм и отшлифовывалась, Глеб долго мог любовно водить рукой по линиям изгибов и впадин - как женщину ласкал, да и испытывал при этом схожие чувства.

Глеб передёрнулся вдруг всем телом - словно ток пробежал по коже. « Ну что, так и будем интеллектуально - чувственным онанизмом заниматься?» - он вдруг зло, сам себе, впечатал эту мысль точно в центр внутреннего прогиба лобной кости - экран внутреннего дисплея. И верно, не зря же он здесь сегодня с утра. Надо же, наконец, к чему-то прийти, да на что-то решиться. У него было смутное чувство, пока необъяснимое, что вскоре что-то должно произойти, измениться. Хотелось быть подготовленным, хотя конкретно к чему он не знал.

Вчера, после ухода тестя, скандала в доме не было, но Глеб, как всегда, долго не мог успокоиться: ходил по квартире как загнанный – квартира, вроде, большая, а уголка уединения не было. Разве что открытый балкон с видом, опять же, на балконы соседнего дома: здесь, тесно прильнув к перилам, Глеб смотрел не вперёд, а с высоты пятого этажа упирался застывшим взглядом вниз, где полоска серого асфальтированного тротуара делила небольшое пространство между домами; так было удобно взвешивать «за» и «против». Чётко видимый тротуар был в такие минуты разделительной линией. Дальний край означал «против» и пока перевешивал ближний край «за». За дальним краем тротуара всегда стояли его дети, поднявши головы вверх: дочь с какой-то сердитой решимостью на лице; старший сыновей, наоборот - с нерешительной полуулыбкой, а младший - тот особенно щурился сквозь очки, приоткрыв рот, и ничего не понимая. Зная ещё, что алкоголь способствует аберрации зрения, при которой дети могли « отсутствовать», Глеб, когда выпивал рюмку настойки, чтобы снять усталость, никогда не становился прильнув вплотную к перилам.

« Линия - это просто пока что линия … не край ведь?...» - сейчас, на берегу, Глеб вспомнил вопрос, заданный матери во сне. Ответа её не помнил, но тут в его голове нарисовалась некая идея и он, взяв обломок веточки, провел перед собой в песке вертикальную линию. А уже вслух сказал:

- Ну и, начнём просто с линии - линии жизни, как на ладони.

Справа начертал букву «Я», слева «Г» - это Галина. Вверху вертикальной линии провел ограничительную - горизонтальную и над нею вывел букву «Д» - дети. В общем, получилась не одна линия - целая схема.

- А ты, мама, - прошептал он, уводя взгляд через кромку берега, через речку и вверх, в небо, - ты, мама наблюдай каков расклад. Там, в Таше, был я на кладбище у холмика твоего, где лежишь ты с отцом своим любимым, дедом моим: исполнила дочь твоя наказ строгий - положили, как ты и желала, рядом с ним . Только отцовой могилы почему-то я не нашёл, хотя, был уверен, что помню место… Сейчас отца не зовём, не поможет: заплутал среди звездной пыли - обида в его сердце стальным лезвием вошла. Да и советчик он, прямо скажем, некудышный. Но разговор о нём тоже пойдёт.

- Просил я прощения у тебя, - продолжил Глеб, - за то, что расстались мы не по доброму, и что не смог приехать, кода тебя провожали в путь последний; я тогда ещё без дома был, без работы постоянной... и денег не у кого занять. Так вот, если получил я прощение твоё - надеюсь, что получил - поговорим здесь.

И дальше зрелый уже сын стал говорить, обращаясь к давно покинувшей этот мир матери – в ответ на визит в его сон.

- Ты привыкла спрашивать с нас ответа, вот и прошедшей ночью первым твой вопрос был: что, запутался, сынок? Как знакома мне эта твоя интонация, с прищуром и пронзительным взглядом глаз. Но нет, ма, не запутался! Запутываются те, кто крутится на одном месте. Ты знаешь: я на месте долго не стою - это не по мне. Мне необходимо движение и творчество. Но когда есть семья, нужна существенная корректировка: как быть с ответственностью? У меня есть убеждение: отец должен быть у детей и должен быть в семье. Не просто присутствовать, а БЫТЬ: учить ходить, говорить, рассказывать им о МИРЕ, людях в нём. Что бы там вокруг и около не происходило - я должен быть рядом с дочерью и уж тем более, с сыновьями. Откуда это во мне? От тебя, от впечатлений моих детских: где семья, там и дом, в доме лад и уют. И должны быть дети — в продолжение... Вот, казалось бы, чего проще - ты отец своих детей! Вот он: у них твои глаза, цвет волос, даже повадки! Так будь рядом! Это по поводу детей. Вспомнил сейчас выражение такое: чтобы свеча не погасла. Знаю, что ты рада слышать слова эти: должно быть, подобного ты хотела и от мужа своего, отца детей твоих. Но хоть ты у нас одна: для него ты была — женой, для меня — была и остаёшься матерью, всё же у меня с ним, при некоторой схожести , пути-дороги разные. Но к чьему же мне опыту обращаться, как не к вашему?

- Я как-то попробовал понять, в чём суть твоих принципов, долго думал и вот что вспомнилось: ты по особенному относилась к отцу своему, деду нашему, любила его сильно. Рассказывала мне в юности, что мать твоя, бабка наша изменила ему, когда он был на фронте: привела в том какого-то «тыловика с льготами» и их отношения были на глазах у вас, четверых её детей. Тебе было всего девять лет, но ты не приняла таких перемен и осуждала старшую годами сестру за то, что «юлила» она перед пришлым «снабженцем»: братья же были совсем маленькими и не понимали глубины драмы. Отец твой, вернувшись с войны с фашистами, выгнал «пришельца» и простил мать, и тебе это очень долго было не понятно. Так вот и получилось, что не приняла ты её «мудрости». С матерью отношения у тебя остались прохладными до конца её жизни, и я помню как ты восприняла её уход из жизни, и что с тобой было при известии о смерти деда. Что так, ты не поняла, что твоя мать «пошла на измену» ради вас? Думаю, что поняла, но не приняла такого «выхода», а искала своих принципов.

- Кто же стал твоим наставником в жизни? Неизвестная мне женщина, мать твоей подруги: от неё ты усвоила некую химеру ; из мужчин можно и должно вить верёвки! Кстати, не потому ли ты отца, нашего с сестрой, себе в мужья выбрала, отвергнув предложение парня, впоследствии ставшего — с твоих слов - офицером? Знаю, что не ответишь мне и знаю горечь обиды твоей на мужа своего: не тем оказался. Отчего же? Говорила ты, что отец выпив немного, похвастаться любил перед «друзьями» женою и домом, а приняв ещё, так вообще забывал о семье! Легкомысленным был и слабохарактерным — так говорили в ваши времена! Ты убеждала всех: «он вино да водку больше любит, чем нас, детей и тебя.» Лукавила ты, ма! О-ох, лукавила: любил он это дело не больше других среди нашей родни! Какие застолья все устраивали, бывало: и всего хватало и оставалось на завтра! А вот работу свою шофёрскую отец любил очень, да и на другие работы был охоч. Это помню я, а кое кто из родни поведали мне, что не было войны в начале вашего супружества. Да, тяжело вам было! Да, мотались по хибарам, не имея своего жилья. Но потом тебе от завода дали квартиру и появился свой дом и глаза мои видели как отец клал плитку в ванной и на кухне, как перестилал полы, как уборку делал, и как готовил у плиты! В чём же причина войны твоей с ним? Не в том ли, что ты перед всей роднёй себе самой в первую очередь ставила заслугу в семейном благополучии? Да, хозяйственна ты была, да, домовита: а швея из тебя какая! И себя и сестру обшивала. Опять же, ремонт могла сделать: шпатлевала-белила, красила. В молодости, работницей на заводе, такой сноровистой была, что не успевали тебе детали поставлять!Энергия твоя и амбициозность были гораздо круче, чем у отца. Чувствовала ты, что на большее способна, потому и закончила бухгалтерские курсы! Многое ты могла, и вещи тебе подчинялись, а вот с людьми не входило: стремилась ты подчинить себе тех, кто волею судьбы близко к тебе оказался. Помню, сетовала всё, что образования тебе не хватает - вот тогда бы ты и на службе начальствовала по праву! Значит, сама не могла без «права» и других "на смелость", а то и на «излом» исподволь испытывала ! Неправедный это метод, не праведный. Да что говорить, уроки ты нам с сестрой давала впечатляющие - бывало, что и видеть, и знать не хотелось, что мы это и с нами, семьёй нашей происходит… Мы, повзрослев, понимали это и пытались сказать тебе, но ты и слушать нас не хотела: выходило, что во всём права ты одна. Да и зять твой, муж сестры Юрка, совершил побег «к другой» не от смелости и не сломался он, просто поменял «опекунство». О детстве его ты знаешь: с мачехой да увальнем отцом ему не сладко было, а от безбедной, «тучной» жизни в нашем роду, под твоим контролем, стало уж очень приторно. Ему более комфортно оказалось под «началом» не твоим, а более молодой «начальницы». Что до отца нашего, то, опять же, трезвым он уж насколько покладист был, а вот «по-мужицки», не принял «командирства» твоего. Потому и пил... И, думаю, так и не смог понять: как так - быть, вроде, «как все» или, по крайней мере, «как многие», но оказаться отторгнутым от семьи по необъяснимой для него причине, затем долго шляться неприкаянным, и найдя, наконец, приют у какой-то женщины, получить нож в сердце на своё пятидесятилетие от случайного ублюдка... Это ли не искупление вины его перед всеми - тобою и нами, женой и детьми его?..

- Теперь вот послушай, как сложилось у меня на сегодня. У меня трое детей! Могла ли ты подумать, что так случится? Вот и я не мог себе представить. Дальше мечты о дочери я в юности и не заходил. Почему — дочери? Не знаю, да и не важно это. Что вторым родился сын, я и то посчитал даром Неба, а уж о третьем ребёнке так и вообще не думал: то - полностью заслуга Галины. Она больше всех, и меня в том числе, верила, что такое возможно и посрамила всех своим убеждением и упорством.

- Вот мы - я и Галина, - Глеб показал буквы на схеме и продолжал, - и любим мы детей, но всё же по разному. Оно и понятно! Я не вынашивал их под сердцем. - Глеб усмехнулся. - Разные мы — мужчины и женщины. Сейчас будем говорить о главном. - теперь Глеб сосредоточенно глядел выше горизонта. - Нелегко мужику держать себя в пределах семьи - должна быть сила, которая находится за простым «люблю тебя». Есть у меня на это ещё одно убеждение, только не знаю, откуда оно во мне. Может от сказок, которых в детстве много читал, только вот послушай: мудрость присуща женщине от рождения, тогда как нам, мужикам, она даётся лишь к концу жизни, да и собираем мы её по крупицам. Вы же открываете её в себе при взрослении, при посредстве своих родительниц или иных наставниц. Вот с этим убеждением я и оцениваю тебя, сестру и других женщин. И хочу я встретиться с мудростью той, да не в конце жизни. И похоже, что лишь прикоснулся недавно, но не в жене она, к сожалению.

- Я не знаю, чем не понравилась тебе Галина много лет назад в ней - могу лишь, догадываться… Может, то, что с годами узнал и я? Теперь уже не так важно. Я приближаюсь к пятидесяти годам и подрастают дети… И я остаюсь в семье согласно своим убеждениям. И мы с Галкой, вроде как супруги, но мудрость её до сих пор никак не проявилась: и есть ли? И хочет всего сразу: чтобы и детей своих много, и на работе высоко взлететь и парить. Но до тебя её далеко, ой как далеко! И есть у неё слова, которые она любит повторять мне: если бы ты с мамой своей сидел до сих пор, ты бы так «размножился»? О-о, она оказалась и не на такое способна! Бывает и настоящей фурией! Ты подобное в ней и подозревала? И что она меня под себя «прогибать» будет? Скажи мне: то мудрость? Попробовала она, да не вышло! - у Глеба на долю секунды мелькнула в голове картинка с обломками порушенного изящного столика-подставки, который он сам и сделал, и который не выдержал удара его рук по красивой мозаичной поверхности. Вздохнул - жалко: домой делал, красоты ради. Картинка относилась к периоду, когда ставилась точка. - Может и хотелось тебе в своё время сказать, что уж очень скоропалительно у нас вышло: знакомство и через два месяца свадьба. Даже подозревала Галину в чём-то…. Убедилась ведь после, что подвоха - «залёт» мол, вот теперь и женись» - не было никакого. Просто стало нам обоим тогда уже за тридцать, да к ощущению неприкаянности внутренней добавилась внешняя свистопляска - раскардаш, когда в стране все стали танцевать свою партию под вой и лай, и со стрельбой. Мы с Галкой с профессиями определились уже - учительствовали , а чего-то не хватало. Причастности к жизни ближнего, что ли… На том и сошлись.

И это я настоял на том, чтобы жили я и Галка «на стороне», даже в том случае если ты будешь недовольна. Повторяю, я сам настоял и никто - кроме тебя - на моё решение не влиял. Ты обиделась - как же, остаться одной в трёхкомнатной квартире! «Сын бросил!»- поэтому стала требовать, чтобы я выписался. И даже рождение у нас дочери не смягчило тебя: у тебя уже были две внучки, зачем тебе ещё! Ты «гнула» меня два года, но я выбрал семью, мама, и лишь под давлением мнения о тебе родственников, ты разменяла квартиру, и я стал владельцем однокомнатной - и на том спасибо тебе! Я искренен, поверь!

Тут Глеб с прищуром поглядел вверх на небо: оно было чистым и солнце светило жарко и радостно.

- Знаешь, мама, в Таше осталась Женя - Евгения. - Глеб начертал в стороне палочкой букву «Е» и продолжал, - Да, та самая девчонка из соседнего дома. Знаешь, какая она стала? Помнишь, я называл её Евгения Прекрасная? Представь себе - она вдова, с двумя взрослыми сыновьями. Евгения стала ещё прекраснее! Я встречался с ней. Нет, она меня не звала, только лишь раз и то с юмором написала: ностальгия? Приезжай! Но решение я принял месяцы спустя и не по причинам более глубоким… Хотел встречи и жаждал... И что это я всё пересказываю: подозреваю я, что ты каким-то, своим, образом была там, дома, рядом со мною. Ведь, правда? И что, можешь сказать, зачем я хотел встретиться с нею?

Глеб проследил за чайкой, ровно пересекающей буйную зелень островного ракитника и дальше планирующую вдоль реки со снижением к самой воде - красиво-то как! Мне бы так с тобою, чаечка. Как там, у поэта: «мы с тобою - городские чайки…» Да-а, мне так никогда не написать!

Но, ладно, хватит и обо этом — сам отвечу за всё. Главное для нас с тобою не это сейчас: сестры моей и твоей дочери, Светы, жизнь под гору скатилась, вот какие дела. Как случиться такое могло, мама? - и Глеб стёр ладонью всю схему и начертал букву «С»

эпизод, осколком стекла острого

Они сидели напротив друг друга - брат и сестра - на скамейках из стальных уголков с приваренными сверху стальными полосами. Не очень удобное место, но сейчас это не имело никакого значения. Руки Глеб держал перед собой сцепленными, на поверхности столешницы со щербатыми краями, где под старым, отколотым пластиком, виднелись доски. Со сцепленными руками ему было легче: вечером он должен быть на вокзале, но уже сейчас, ещё только в начале утра, он ощущал тяжесть в руках и вообще, полную усталость. Руки сестры со сморщенной смугловатой кожей находились напротив и перебирали мятый, но чистый носовой платок: взгляд же её за стёклами очков был жалостливыми и извиняющимся. На столе лежал небольшой жёлтый конверт с несколькими фотографиями привезёнными Глебом для неё: жена с детьми в их российской квартире, дети за своими занятиями. Хотел оставить сестре на память, вот только… нужно ли ей с дочерью теперь это - помнить, что он был с ними?

Племянницы Любы всё не появлялась: «Она сейчас придёт, - сказала сестра, пояснив, у неё тут… знакомый…» Глеб не стал расспрашивать подробности, лишь качнул головой - и так уже слышал и знал многое.

Пять дней назад он, не найдя сестру по старому адресу, начал поиски. Узнал от бывших соседей: квартира, в которой много лет жила сестра с семьёй, в замужестве и после развода - с дочерями, продана за долги. Вот теперь ему стала ясна причина, по которой он, набирая знакомый номер телефона, слышал лишь чужую речь: сестра не сообщила ему о переменах в её с младшей дочерью жизни.

Звонки от самых близких родных, оставшихся в Таше, прекратились около года назад, письма, так вообще уж несколько лет. Голоса обеих в последних переговорах звучали с интонацией характерной для дам прилично хвативших, и умение связно составлять фразы оставляло желать лучшего. И этот слезливый тон… Глеб, с покупкой компьютера, восстанавливая связи, нашёл старшую племянницу, живущую, после переезда, в селе на юге России. Послал на её страничку в сайте пространное письмо с вопросами о жизни сестры и её матери, но ответа не получил. Предлагал ему «дружбу» на этом сайте и бывший зять Юрий, но с ним Глеб не хотел иметь никаких дел.

И вот Глеб приехал, и узнал и увидел такое, что никак не укладывалось в сознании: его старшая сестра, похоронив мать, совсем махнула на всё рукой: «а-а, пропадай всё пропадом!» - и увлекла в своём отчаянии и младшую дочь. И обе стали делать жизненные ошибки одну за другой: племянница - выходить замуж и раз, и два, и рожать детей, а сестра - воздавать дань Бахусу, «спуская» небольшую пенсию, которую заработала почти четырьмя десятками лет работы воспитателем детсада. Плачевный итог оказался «не за горами»: продажа хорошей трёхкомнатки в Таше, и жизнь, почти на выселках, в городке-спутнике на самой окраине, в доме «черни» - опустившихся людей. « Небо моё, да с нами ли всё это происходит? Девочки мои милые, ну вы то, зачем прибавили мне проблем?! Сестра, где же та маленькая, полненькая, опрятная женщина?! Была, да-а … Что я вижу? Маленькую, сухонькую, морщин - не счесть…»

Перед внутренним взором Глеба промелькнули несколько эпизодов последних дней.

Вечером, после первой встречи с сестрой, купил он вина и сели они с другом, у которого жил, и обсудили «это дело». Друг, знавший сестру по прошлым годам, был удивлён немало и только коротко вздохнул: «да, ситуэйшин!» Глеб спросил его, не будет ли «против», если он, Глеб, ещё задержится, на недельку? «Старина, к чему вопросы? Оставайся! Ты меня не стеснишь - я целыми днями в школе, а нянька тебе не нужна.» Но попытка обменять обратный билет на более поздний срок отъезда закончилась ничем: в железнодорожной кассе билетов в Россию на ближайшие недели не было, - естественно! - а перекупщики, стоящие в пяти метрах от окошек, предлагали операцию «продажа-покупка» с переплатой втридорога! Такая сделка, с отсутствием гарантии подлинности обмененного билета, была чревата угрозой - остаться без денег совсем. Допустим, несколько в иных обстоятельствах Глеб ещё начал бы взвешивать все «за» и «против», но при слове, данном своим детям даже мысль: « надо остаться!» - становилась крамольной. Да и при более благополучном, сравнительно, положении «ТАМ» от «ЗДЕСЬ», согласитесь - трое детей на одной женщине это не одно дитё!

… Глеб отвёл взгляд от сестры и оглянулся тоскливо.

Было ещё не жарко, хотя сентябрьское солнце уже пробовало силу лучей в чистом голубом небе. Солнечные лучики пробивались к ним почти беспрепятственно сквозь негустые кроны деревьев слева от щербатой бетонной площадки, где кроме стола занимаемого Глебом и сестрой выстроились в ряд ещё несколько таких же. Справа площадка заканчивалась у стены одноэтажного строения в стиле модерн 70-х прошлого века: бетон, круглые окна, плоская крыша - то ли кафе, то ли закусочная. Стёкла окон и входной двери были в пятнах то ли краски, то ли побелки. Собственно, это строение и должно было стать новым местом работы сестры и племянницы: посудомойки и её помощницы во вновь отремонтированном и пока не отмытом заведении; ожидали приезда хозяина с заданием для вновь нанятых.

Племянниц показалась вдали, на тропинке небольшого пустыря с островками низкорослой растительности, с торчащими из земли обломками строительных плит: пустырь отделял ряд неопрятно выглядевших домов от площадки. «А она выглядит хуже для своего возраста, чем Света в своём, при том существовании, которое ведут... - так же устало подумал Глеб, вглядываясь в её лицо, - и обе ведь, с перенесённой когда-то «желтухой…»

- Привет, крёска, - приветствовала Глеба племянница. Подошла, чмокнула его в щёку и присела, напротив, рядом с матерью. Глеб не был её крёстным, он крестил старшую, но Люба, ещё, будучи маленькой, обиделась на это обстоятельство и, в подражание старшей сестре, называла его так - крёска. Глеб никогда не возражал, так как Люба была любимицей всей их семьи.

- Что это? - племянница взяла конверт и заглянула внутрь. - О-о, фотки! Класс-с!

Она стала разглядывать снимки и передавать матери.

Глеб глядел на них обеих, и ему не хотелось вспоминать какими, после двух дней поиска, наконец, на третий, он нашёл их. « Света- Света, ведь у тебя было всё: семья, дом! Что же допустила такое?! Помню, всё помню: переживания твои и слёзы когда Юрка семью поломал, но ведь дом и всё остальное оставалось при тебе. Да и мы ещё были рядом: я, мама живая, родственники, друзья… Как такое произойти могло ?»

Впрочем, дело было не только в сестре. «Мама тобой тогда руководила, да… А я? Чем я был в то время? Мальчишка с тридцатью годами за спиной, пытающийся определиться сам и не знающий жизни вообще! - Глеб вздохнул, - Да и сейчас не лучше… Но, я хоть сопротивлялся материному домострою, всё ж многому неё учился, в том числе и практичности в быту. А ты то, где с мудростью разминулась?»…

- Извини! Что?.. - он едва уловил вопрос сестры к нему.

- Я говорю, Сашенька, какая уже большая! - повторила сестра, глядя на снимки перед собой. - И Галя тут… Где это они? А куда смотрят все?

- В телевизор, а сидят на кухне. Телевизор на разделочном столе, - пояснил Глеб.

- У вас что - два?.. - спросила племянница, и лицо её замерло.

Глеб непонимающе посмотрел на неё и мысль вдруг: «Чужие… и я им чужой. Семейный… многодетный… благополучный … и далё-ё-ёкий. Россиянец новоявленный!..» Глеб почувствовал «лук» в глазах и сглотнул, сделав усилие: представилось - вот только сейчас - каким они видят его! Чистенького, «в прикиде не хилом», при деньгах… «Им помощь нужна! Не мне, а им! А что у меня есть?.. Деньги?.. Связи?.. Приют для них? Ни- ч-ч-чего для вас у меня н-н-нет, дорогие мои. Н И Ч Е Г О !»

Он увидел, как они суетливо поднимаются с места, и готов был извиниться за чушь, которую сейчас ляпнул, и дёрнулся за ними. Но нет: оказалось, к кафе подошёл азиат, лет тридцати, и уже начал что-то говорить в сторону женщин, что-то объяснял. Одет он был «по летнему», во всё светлое и отутюженное… и сам был весь - «гладким» таким.

Глеб с пустой головой медленно собрал снимки в пакет и сам поднялся, но вспомнил о задуманном накануне, достал ручку и записную книжку из нагрудного кармана рубашки. Написал короткую строчку, вложил в конверт и направился к входу в кафе.

То, что он видел, нравилось ему всё меньше и меньше, и дело было не в азиате - «хозяине положения», а в том, как вели себя родные. Ему было знакомо такое поведение по России - тамошняя пьянь так заискивала перед частником-боссом на «малых» предприятиях. Раболепная суетливость…

Когда он подошел к уже открытым дверям заведения, оттуда уже выходила племянница с ведром и тряпкой, и вид её был нарочито-сосредоточенным, деловитым.

- Ладно, крёска, мы будем работать… - сказала она, быстро скосив глаза в сторону идущих вдоль наружной стены «хозяина» с матерью.

- Есть куда положить? - Глеб протянул конверт.

- Нет… Положи там… ну… где были.

- Хорошо, только не забудьте! И вот ещё что: я вложил сюда листок с адресом моим в интернете.

В это время сестра и азиат поравнялись с ними, и «хозяин», услышав слова Глеба, обернулся с недоумением на лице. Глеб спокойно выдержал его взгляд.

- Это мой брат! - поспешно сказала сестра - Вы не беспокойтесь, мы всё сделаем!

«Гладкий», направляясь к иномарке, оставленной недалеко, на пустующем тротуаре, обернулся ещё раз - «для профилактики».

- Здесь адрес мой инетовский…- ещё раз, для сестры сказал Глеб.

- Да, я слышала! Хорошо, у нас Димочка такой умница, он компьютер знает!

Глеб кивнул и, поочерёдно обняв и поцеловав их, прошептал: «Будьте здоровы. Я - с вами всегда … и мы ещё увидимся».

Он стал пятиться, оказавшись у давешнего стола, бросил на стол жёлтый конверт, а две женщины, пожилая и молодая уже не смотрели на него, а переговариваясь, стали распределять работу.

Глеб сжал губы, развернулся к тротуару и уже издали ещё раз оглянулся, но не поймал ничьего взгляда.

Он шёл к остановке «маршрутки» и заглатывал, загоняя комок в самое нутро, стараясь не дать «луку» добраться до глаз. Хотя кто из редких прохожих разглядит за стёклами очков слёзы: ну, блестят стёкла очков… и в глазах… Солнце отражается!

… Вот он, двор меж двух типовых «хрущёвок», где он нашел по подсказке людей внучатого племянника, десятилетнего Димку, а в самих домах, в разных, чужих квартирах - тёмных, неухоженных - своих родных, сестру и племянницу. Состояние их было таким, что он взял их под руки - Димке приказал сидеть, ждать - и при вялом сопротивлении, повел к протекавшей недалеко речке, с синей водой, идущей с недалёких отсюда чимганских гор. Там он умыл обеих поочерёдно, одной рукой наклонив к прохладной воде, а другой, зачерпывая воду и моя-массируя им лица. И себе плеснул в лицо, чтобы успокоиться.

Вот она, речка: здесь они тогда уселись, нас берегу, на кривой ствол ивы и он, достав булку и разделив её поровну, сказал: «ну а теперь рассказывайте: что с вами произошло?» Кое о чём он уже был наслышан за два дня поисков - прежние соседи рассказал: о пожаре в квартире, да заявления на неспокойных мать и дочь в полицейский участок. А от рассказа сестры он всё больше входил в ступор…

Потом был побег племянницы: «крёска, я сейчас… быстро!», и всё, и нет её. А чуть позже ужасно противная сцена в забегаловке-чайхане, где сестра подрабатывала посудомойкой; она с застенчивой гордостью, взяв Глеба под руку - «это мой брат… приехал из России!» - стояла перед стойкой с дородной азиаткой за ней. Азиатка, улыбаясь, кивала и то, что она думала, было написано у неё на лице - «как же - брат!... Похож прямо! Знаем, кого ты поймала… дурашка-барашка с деньгами для доченьки-подстилки. Вот он попал!

Потом был переход через дорогу в другую чайхану, где старый азиат сказал глядя мрачно на сестру, что « твоя дочь должна отдать долг: двадцать тысяч…»

Глеб в ответ на испуганный взгляд сестры вынул из кармана деньги и отсчитал, сколько было сказано, и услышал новое в адрес сестры: «и чтобы твоя дочь больше не появлялась…»

И расстались они в тот раз на остановке «маршрутки», где Глеб, в ответ на слова сестры: «ты так и не зашёл к нам домой!» ответил горькое; «у вас нет ДОМА! Мне рассказали люди ГДЕ вы живёте и я был там, когда искал вас! Это - не ДОМ!»

… Сегодня утром он был здесь, чтобы проститься - вечером ему предстояло сесть в поезд и выдержать обратный путь… домой? « Да, чёрт возьми, до - мой! Да, именно, вы - дер - жать! Потому, что… это очень похоже на побег! “ не стоит возвращаться туда, где был однажды счастлив!” Кто сказал? Кто-то из великих! Ты не поверил? Ну, так получай!»

***

Речная чайка скользила над рекой, но Глеб уже не любовался ею, он плакал. Очки были брошены на лежавшую справа от него на траве, рубашку и слезы совсем коверкали безмятежный пейзаж. Чтобы не перейти на рёв в полный голос, он едва сдерживался и не видеть бы его сейчас никому: не лицо - гримаса; губы растянуты непослушными мышцами, на шее жилы. Он только подвывал, при этом повторял и повторял имя сестры.

- Друг, у тебя кто-то умер, да? Жена, да? - голос был тихий и участливый шедший откуда-то с лева и выше. Глеб мгновение дико смотрел на, плохо, размыто видя незнакомца.

- Ты выпей лучше. Напейся водки - легче будет, - тот присел на корточки рядом, положив на колени старую, потрепанную джинсовую куртку, которую сжимал в кулаке. - У тебя бабки есть? Купим бутыль, угостишь? Помянем… - взгляд его был светлым и осоловело-выжидающим.

Глеб прикрыл глаза и мотанул головой, смаргивая слёзы, потом процедил сквозь зубы:

- Денег нет… - и поняв суть вопроса, добавил скоро, - Жива она. И не умирал никто…

- А-а, - человек ещё несколько мгновений всматривался в его лицо, потом сделал неопределённое движение своим и вытянув шею, оглядев растерянно пейзаж, спросил, - Слушай, а где это мы? Понимаешь, вчера с друганами работу доделали, бабки получили, выпили… ну, то-сё… Пили в одном месте, потом пошли к кому-то, там пили, а … дальше я не помню. Только что проснулся… здесь недалеко…

Глеб прикрыл веки, помассировал пальцами веки, потом перешёл на лоб. « Бред! - сказала ему мысль и повторилась, растягиваясь в торможении. – Чт-о-о за бре-е-ед …»

- И у меня теперь денег нет… Слушай, а ты не с нами был, а?

Глеб мгновенно опустил руку и открыл глаза. Незнакомец сидел всё так же, сбоку, на корточках, вытянутыми руками опираясь о колени: лицо его было повёрнуто к реке и дальнему берегу. Ощущение - горячая волна изнутри, образ - чёткое лицо отца, и мысль затем: « а ведь мне нет и пятидесяти, как ему тогда… Надо бить первым! Прямо сейчас!..»

В следующую секунду человек обернулся к нему лицом и задал совсем другой вопрос:

- А дорога здесь где? Как к мосту выйти?

Глеб был сбит с толку: того, что он ожидал - прищура недоброго, кривой усмешки - этого не было, лишь простоватое выражение растерянности и внимания. «Да что это я? - усовестил себя Глеб. - Дебилизм! С ума схожу...»

Он встал и указал рукой:

- Иди вот так, вдоль кустарника. Выйдешь на тропку и вперёд!

- Ага… Ну ладно - незнакомец поднялся и хотел было протянуть руку для пожатия, но увидел, что Глеб стоит без движения, развернулся и поплёлся в указанном направлении.

Глеб спрыгнул с небольшой насыпи к воде, зачерпнул полные ладони и с силой плесну в лицо потом ещё и ещё раз. «Так не хочешь? - спрашивал он себя, растирая лицо и сердясь на появившееся у себя чувство брезгливости, которое, может быть, почувствовал ушедший бедолага. - А может, так и надо? А ты мудрость какую-то - особую - выдумал! Вот она - в кустах валяется! Простая и ясная!» Глеб криво усмехнулся своему Я; «А ты с ней драться хотел!... Что, не дали тебе?

Да, видно не судьба это !»

Мудрость... «… или, всё же, «судьба»? - Глеб подумал так, когда обернувшись увидел незнакомца: «мудрость» та стояла на прежнем месте.

- Выручи, а… Может, дашь на дорогу… хоть десятку, а?

- Сказа-а-ал же, денег нет. - Глеб вытер руки о джинсы и вспрыгнул на насыпь, ещё раз окинул взглядом человека. Возраст - около сорока, не грубое, но помятое лицо, рубашка, выбившаяся из пыльных брюк, джинсовая куртка в одной руке, вторая в кармане - работяга, идущий по жизни так, как он, Глеб не желал ни за что...

- Сам пешком хожу и денег не беру с собой!

Бедолага вздохнул и ушёл, уже окончательно, оставив Глеба, в дополнение ко всему, с тяжким чувством неполноценности: то ли от того, что денег он и в правду не оказалось, то ли…

- Что, не дали тебе подраться, да? - обратился он к своему я. - В кои-то веки решил бич подраться и вот, на тебе - не удалось!

Глеб, рывком дёрнул ремень на джинсах, сбросил их и в плавках, в два прыжка достигнув воды, почти плашмя, нырнул в холодную и прозрачную, плотную невесомость, принявшую его разгорячённое тело.

*****

Хр@нительница печатей

Привет, Глебка!

… Ты помнишь Ингу Свиридову? Сейчас она в вашей столице. Работает в музее. Написала книгу о войне 1812 года. Живёт мужем и сыном: перевезла и родителей своих к себе, но после смерти мамы остался один отец. Сын у неё взрослый уже - учится и работает. В общем, она спрашивает о тебе. Ты «подружись» с ней! Найдёшь её на моей странице - она у меня в друзьях. И она очень хочет, чтобы ты ей написал! Да, ещё, она - под фамилией мужа! Впрочем, есть фото. Но смотри, Глебка, - её благоверный до сих пор ревнует к тебе! Сколько лет прошло уже, а вот…

Дервиш из Мавер@нахра

Надюша, здравствуй!

… Что касается Инги… Помню ли я? Забыть эту часть моей жизни, хоть и не очень большую по времени, но наполненную до краёв трепетными ожиданиями встреч, часов или минут с нею? Питал себя тогда надеждами на понимание и родство душ! О любви не буду говорить, к тому времени во мне всё было сожжено, и оставалась лишь надежда. На секунду допустим - я забыл … А то, что она была - и остаётся - твоей подругой и как ты переживала за наши отношения, желая счастья! Это тоже забыть? Пусть остаётся всё как есть!

- - -

Дервиш из Мавер@нахра

Наденька, привет!

Будь добра перешли Пановой эти строчки.

О. С.

Мадам,

Я не играю в преферанс!

Когда все карты

в рукавах,

а не в руках,

я - пас!

Давайте лучше…

«в дурака»!

Возьмите карты!

Что ж!

Он ПРЕКРАСЕН,

Ваш валет!

И бледность юности -

ему к лицу

Ах, значит,

мельче карты

у Вас нет…

Чем мне ответить

Вашему

ТЕЛЬЦУ?

Две карты «козырные» у меня:

Вот – 8,

вот - 13 лет!

Что вновь у Вас?

О-о,

не ужель?

Гусар!.. Лихач!..

и бабник .812-го года!

Да-а, тех была отменная порода!..

Я дамой бью!

Простите, нет!

Она – мадмуазель!

Берите карту…

Что теперь?

Чем будете мой

«козырь» отбивать?

(…чёрт, как бы затащить ей в постель ?!..

О, боги! Я сошёл с ума!

Ведь ей - не 25-ть!)

Вы положили короля!

Я признаю -

за вами сильный ход!

Хотя ему уже не малый год,

И он не козырной,

но тоже - сильный!

Хотел бы я с таким же точно

быть!

(… но холм могильный

давно успел мою защиту скрыть…)

...Ну, вот и всё!

Остались только карты на руках,

но шансов никаких…

______________________________________________

*****

Глеб уже взял в хлебном отделе супермаркета булку своего любимого - «прибалтийского: пшеничная и ржаная мука, да с пряными добавками - и ходил между стеллажами, приглядывая ещё что-нибудь к чаю вечером и утром. У колбасного прилавка задержался, выбирая, что взять: копчёную или полу-копченую, когда услышал сбоку игриво-проникновенное и слегка растянутое:

- Гле-ебка, при-ивет!

Голос и интонация были ему хорошо знакомы, да и обращался к нему так - исключительно - в этом городе только один человек: Роксана, Сана, Саночка… В целом - РОКовая женщина! Как всегда, в брюках - юбок она не признавала категорически - и в лёгкой, свободного покроя блузе с широким вырезом без воротника.

- Рокса-а-ана… - растянул в ответ Глеб своё сакраментально-значительное, - и тебе здравствовать!

- Ты ещё отдыхаешь? Что-то на работе тебя не видно… - лицо женщины с выразительными кавказскими чертами: дугообразно изогнутые брови высоко подняты над веками, под ними - карие с газа с лукавой искоркой, нос с небольшой горбинкой и пухлые щёки - в обрамлении вьющихся черных волос его можно было назвать на манер восточных сказок - луноликим. И лицо выражало искреннее дружелюбие.

– Ты собирался съездить на Родину! Ты был дома? Ну, расскажи!..

Так было всегда - вопросы высыпались перед человеком «горкой» и дальше - ожидание непременных ответов с последующим сочувственным или поощряющим дифирамбом в продолжение. С Роксаной было легко, с Роксаной было запросто, с Роксаной можно было быть собой до… известных пределов, конечно. И, не потому что у неё был муж Араик, о котором она говорила с придыханием «мой Араик» или « мой Арик» - это само-собой, ведь он « ревнив как Отелло»! У Роксаны был один существенный порок - Роксана была слегка «без тормозов»: для неё не существовало запретных тем, которые нельзя было обсудить! А в общем разговоре могла сказать что-нибудь грубое и даже, выругаться запросто, если считала таким эпитеты подходящими к ситуации, при этом была убеждена, что «друзья её поймут, а кто не поймёт, то это - его проблема». Но в беседе душевной, tet-a-tet , старалась грубости не допускать: tet-a-tet она считала делом интимным, почти святым - ну разве что, самую малость… добавить перцу.

Глеб вздохнул глубоко:

- Был я дома, Сана, был, – и выдохнул, - И вернулся…

- Ты так говоришь, будто мог не вернуться? - женщина вгляделась в Глебово лицо и понимающе покачала головой - кое-какие сюжеты его жизни были ей известны.

Служила Роксана в медицинском учреждении снабженцем и массовиком-затейником на общественных началах. А знакомство их произошло при знаменательном событии.

Глеб работал на новом месте уже с месяц, когда ему открылось, что его заметили, оценили и уже приготовили роль. При том не в переносном смысле, а в самом прямом. Однажды в дверях его мастерской появилась она, Роксана. Впрочем, тогда он ещё не знал её имени.

- Глеб… - начала женщина, стоя в проеме и занимая всю его ширину. – Ведь вас Глебом зовут? Так вот, Глеб, как интеллигентный человек вы должны нам помочь…

Глеб и скептически улыбнулся, вспомнив, как зовутся подобные ему люди ещё с советских приснопамятных времён, но кивком подтверждая своё имя, сказал:

- Да вы не стойте в дверях ! Проходите! А как вас зовут?

Женщина вошла - внесла себя в помещение - и он отметил про себя, насколько изящно она это проделала, будучи довольно полной при невысоком росте. К тому же она была в брюках тонкой ткани и тонкой же обтягивающей трикотажной кофте, которые, так же тонко, подчеркивали «изящество полноты».

- Меня зовут Роксана, - с лёгким кокетством ответила она и продолжила, - Глеб, вы должны выступить на нашем конкурсе «Действуй, сестра!», который мы готовим. Нет-нет! - поспешила она развеять его немалое удивление. - Действовать будут медсёстры, а мы с вами будем открывать конкурс танцевальным номером и завершать сценками-миниатюрами…

« Небо моё, - подумал тогда Глеб - дай мне стойкости вынести то, что я изменить не в силах - мою натуру!» Каким-то внутренним чутьём он понимал, что ему уже не отвертеться. В памяти всплыл образ одного руководителя театральной студии при детском Доме Творчества, где Глеб некоторое время назад подвизался. Тогда, после одного небольшого тематического представления перед детьми, к которому он привлёк и Глеба, дав одну из ключевых ролей - ( «предводителя хулиганов» - и никого подходящего не оказалось! ) - этот фанатично увлечённый театром и своим делом мужик сказал всем: «Он - прирождённый актёр! - и, уже непосредственно, к Глебу, - Я-то, недоумевал, почему ты так дотошно расспрашиваешь о персонаже! Ты не хочешь попробовать себя на сцене серьёзно?» На дворе был последний год столетия, в стране во-всю шёл «театр абсурда» и, по мнению Глеба, всеобщего участия в нём - и Глебова в том числе - хватало вполне. От сцены он отказался.

… Конечно, Глеб и на этот раз откликнулся на просьбу, и «выручил» - изобразил танец эдакого «мачо» с двумя партнёршами, а затем они с Роксаной блеснули в «сценках» в заключительной части действа по окончании конкурса, сорвав свою долю аплодисментов. С тех пор у него с ней установились весьма дружеские отношения. Сближало их и то, что Роксана некоторое время назад со своей семьёй так же мигрировала из столицы одной кавказской республики, где вспыхнули беспорядки на национальной почве, потому и темы для бесед у них находились, и рассказывали они друг другу о себе чуть больше, чем другим. Основная же часть женского контингента учреждения мило улыбалась Глебу: но если и испытывали к нему жаркий интерес, то перейти за простое «здравствуйте», попыток не делали. Тут сказывалось влияние, по крайней мере, двух факторов: по недоступности он сравнялся со «звёздами» эстрады, да наличествовало бдящее око надзорного органа с названием «люди скажут…».

И было это ещё в тот, относительно безоблачный, период Глебовой семейной жизни, когда он, вне основной своей работы, после смены, почти всё свободное время, а бывало, и в выходные дни, работал на «дом и семью». Это также было подмечено и оценено окружающими людьми, хотя и не однозначно: Глеб принимал заказы только на вещи интересные ему по сложности, нестандартному дизайну, и конечно, немалой цене. Иные считали такое его отношение «слишком высокомерным», но сочувственно кивали головой, узнав, что у него трое детей. И кто бы знал - он или кто-то из всех тех, кто был ежедневно рядом, - что в семейной жизни именно в этот период начинается самый тяжёлый, разрушительный процесс. Причём изнутри.

Жильё, которое после трёх лет жизни на квартирах, приобрели по долевому участию в строительстве, нуждалась в обустройстве «под себя»: переделка некоторых строительных «ляпов», ремонт, отделка-покраска и так далее. Как и в случае с покупкой квартиры, когда недостающие деньги были взяты ссудой у миграционной службы и выплачивались ими, снова семья нуждалась в средствах. Требовались капиталовложения, а деньги не валялись на дороге. Деньги были у банков, и им не оставалось ничего другого, как многими другими людям взять в одном из таких «благодетельных заведений» кредит под сумасшедшие проценты. Ремонт делали в основном своими силами, в свободное время и летом, в отпуск: Глеб и здесь был за всех: проектировщик, дизайнер, исполнитель. А жена - на подхвате! Прошло несколько лет и квартира, по настоящему, стала домом. Он тогда и представить не мог, что, его тыл - дом - в скором времени станет «будкой». Такое было для него просто немыслимо!

Но уже появились первые признаки будущего раскола: жена Галина всё чаще стала упоминать в разговорах постоянную нехватку денег. Оба работали «на износ», но не являлся ли в нашей стране всегдашней темой анекдотов заработок интеллигентной семьи? И также, причиной драм… Ещё одной, «горячей», доводящей до раздоров, была - и тоже, не оригинальная - тема «родителей»: экскурсы в прошлое со «сравнительным анализом» предпринимаемые женой, больно задевали Глеба. А вечерами, когда укладывали детей, Глеб выслушивал долгие, порою слёзные, монологи жены о непонимании её коллегами и незаслуженные нападки со стороны непосредственного начальства. Он старался быть внимательным и снисходительным к этим её настроениям, в полной мере осознавая, что и она, ни разу не отсиживаясь дома положенные годы послеродовых отпусков, работая с большой нагрузкой, так-же испытывает колоссальный стресс. В те дни, когда он приходил домой раньше, забежав за детьми то в школу, то в детсад или к тёще, ему хватало энергии - спасибо матушке-природе! - постоять, не без удовольствия, у плиты чтобы приготовить ужин к её приходу. Она же почему-то раздражалась от музыки, которую он слушал, и песен бардов - всего того, что когда-то в юности пришлось ему по душе и соответствовало его мироощущению. Новенький музыкальный центр позволял Глебу вывести наружу, озвучить ту часть внутреннего мира, которую он, казалось, совсем утратил за годы «безвременья-лихоманки». Что касается самой жены, то будучи великолепным музыкантом-исполнителем, она редко садилась дома за фортепиано, чтобы сыграть что-нибудь для своих, домашних. Первое время Глеб просил её сесть поиграть, но перестал: она ссылалась на отсутствие времени, головную боль и на усталость.

Чаще стали происходить размолвки и ссоры, и на что времени действительно не хватало в их жизни, так это подумать, найти истинную причину. Тогда, вот другой вопрос: хотели ли они оба этого? К примеру, однажды, после очередных слёз жены, по поводу «непонимания коллег», Глебу пришла в голову мысль, что их младший сын обязан своим рождением подсознательному желанию Галины реализоваться хотя бы, как «хорошая мама», если не «успешный и выдающийся музыкальный педагог»! Мысль была не просто «неудобной», она была противной, так, как предполагала в основе своей некую сделку с жизненными обстоятельствами. К тому же Глебу и самому было неприятно вспоминать своё смятение и неуверенность, граничащую с трусливой паникой, когда он узнал о «той», последней, беременности от самой жены и её решении рожать, и как он повел умные «профилактические» беседы с нею о том, что им « двоих бы детей выкормить, вырастить-поднять». Когда же после рождения сына он осознал, что это не просто факт, а факт именно продления их молодости ещё на многие годы вперёд - так и никак иначе, и, следовательно, мир не рухнул и можно жить! - ему просто стало стыдно за проявленную ранее слабость.

Вот об этом своём «комплексе вины», а так же обстоятельствах, его породивших, Глеб и рассказал как-то Роксане на вечеринке с маленьким застольем. Они оба тогда «нарумянились» изрядно - благо, что закуски было достаточно - и разоткровенничались.

- Слушай, Глеб, она что - дура? - лицо Роксаны отразило гамму чувств: недоумение, сочувствие, а наиболее выразительная часть - глаза искрились неподдельным негодованием. - Она вообще не понимает, чтО имеет? Что ей надо? Работа есть, ты – рядом!... Видела я её, когда вы младшего у нас лечили. Не шамаханская царица, прямо скажу! Она когда-нибудь пользуется косметикой?

- Сана, будь справедлива, - Глеб причмокнул губами, - я тоже не Апполон…

- Да при чём тут это, Глебка! Что я… да, все! - не видят что ты за мужик?! Ты знаешь, о чем говорят наши бабы после представления? А-а, не знаешь! Ты бы видел себя - в черной рубашке, в чёрных джинсах, гибкий, изящный! Ладно, не буду! А на работе? Летаешь пчелкой, мебель ремонтируешь качественно, для дома стараешься.

- Но она тоже…

- Молчи! Она знает, сколько вдов у нас, у которых мужики спились до своих пятидесяти? Косырёвское кладбище новое - уже мест нет! Дура - она и есть, что не ценит того, что имеет…

- Слушай.. – Роксана слегка нахмурилась и иронично « набычившись», с заговорщицкими нотками, продолжала, - а давай мы сценку перед ней разыграем! В твоем подъезде! Я изображу умопомрачительный минет, когда она будет идти домой…

Далее последовал набросок сценария, которому можно было дать рабочее название: «фантастиш!» и это был как раз «тот самый случай» - тормоза Роксане отказывали. Не смотря на хорошие градусы в крови, Глеб удержал под контролем своё богатое воображение, не дав продолжения внутреннему «взрослому кино».

- Ты с ума сошла, Саночка, - печально глядя в пустоту, проговорил он. - И стану я после этого натурально бомжем… Ведь ты меня на жительство не возьмёшь! Тебе Араик не разрешит…

- Мой Арик - классный мужик! Он будет «в теме»!

Конечно, они не дали развития «теме» и оставили тот случай просто «забавной шуткой», но Роксана неизменно интересовалась состоянием его дел.

Сейчас, в супермаркете, у неё появилось загадочное выражение на лице и она спросила :

- Слушай Глеб, у тебя есть время, ты не торопишься домой?

Вопрос был неожиданным, и Глеб неуверенно показал металлическую сетку, где, прижимаясь друг к другу, лежали «прибалтийский» и копченая колбаса.

- Да-а, сладкая парочка… - наградила их эпитетом - в своём амплуа - сослуживица. - Ещё что-то берёшь?

Глеб мотнул головой и она продолжила:

- Ты мне нужен! Не бойся, я на тебя не покушаюсь - секс не предлагаю! Работу предлагаю, по твоему профилю. Мне вещь по случаю досталась: столик, то ли журнальный, то ли десертный… Старинный! Антиквариат, короче. С узорами и резьбой! Но состояние - ещё то! Пошарпанный, побитый какой-то, ножка сломана. Стоит у меня дома, в кладовке. Мы с Араиком хотели бы видеть его в своём зале! Посмотришь, а?

- Роксана антиквариат я ещё не восстанавливал… - Глеб перешёл на деловой тон.

- Вот и начнёшь с моего столика! Держи! - она отдала ему оду из своих сеток и подхватила его под локоть. - Пошли к кассе!

Они вместе вышли из стеклянных дверей, и его знакомая уверено направилась к стоянке с машинами. Глеб нёс все пакеты и представлял, как это выглядит со стороны: его разбирал смех.

- Ты чего? - спросила она электронным ключом отдавая приказ черному «опелю»-хэтчбеку.

- Представил, как мы выглядим. Как муж и жена?

- Как любовники! - Роксана подняла дверь багажника - Грузи, мой дорогой!

Далее эта женщина показала, как можно изящно выехать со стоянки и с достоинством вписаться в поток машин на проспекте.

- Ты расскажешь мне, как съездил? - напомнила она, легко держа руль и со спокойной сосредоточенностью, без лишних поворотов головы, только глазами оценивая постоянно меняющуюся мозаику в панораме обзора.

Глеб не сразу начал говорить - сказался утренний катарсис на реке. Он с минуту смотрел перед собой.

- Побыл у матери на могиле…

Вот! - перебила женщина, выявив свою горячую южную кровь. - Вот кому ты был нужен всегда! Матерям мы нужны в любой ипостаси! Вот твоей, - кивнула она в его сторону, и Глеб понял, что имеет она в виду жену, - не надо никуда ехать: вышла из подъезда, и зашла в другой - всё! И выслушают и приласкают! А тебе ехать - за тридевять земель. Вот поэтому ты и ходишь, как неприкаянный… Прощения просил?

- Просил, Сана…

- И молодец! Рассказывай дальше!

За те десять минут, пока ехали, сворачивали в переулки, парковались на свободном месте «кармана»-стоянки возле многоэтажки в которой жила Роксана, Глеб не спеша и совершенно бессовестно «вешал лапшу» - любимое выражение юности! – надеясь увести внимание знакомой далеко в сторону. Казалось, ему это удалось: женщина слушала, кивала и, похоже, сама вспоминала свой родной город, могилы родных - всё то дорогое, что пришлось покинуть из-за разнузданных национал-фанатов.

- В общем, ты - молодец, Глеб, - сказала она, отключила мотор, и уже открывая дверцу, обернулась к нему. - Но ты так и не сказал, почему мог не вернуться.

- Не мог, Роксана… - Глеб сделал паузу, - не мог не вернуться, даже если бы меня там хотели.

Женщина смотрела на него несколько секунд, затем проговорила:

- Ладно, не хочешь - не говори… Бери пакеты и … чует моё сердце, что Арик дома. Внимание, Глебка, сцена номер пять: «приходит муж домой, а жена...» и так далее, по сценарию! Пошли!

Дверь им открыл мужчина-кавказец: Араик - кто же ещё! Начинающая лысеть крупная голова, смуглое лицо с характерными чертами, где глаза выдавали проницательный ум; крепко сбитый и подтянутый, но начинающий полнеть, при этом поясной ремень находился на животе, а не под ним, что, в общем, делает честь любому мужчине. На нём была выглаженная темная в редкую полоску рубашка с засученными рукавами и отутюженные брюки, на ногах - домашние туфли. На Глеба он смотрел с видом заправского натуралиста-любителя и тот слегка смутиться за свой «демократичный» наряд - джинсы и футболку и хотя джинсы были не теми, в которых он был на реке, а оранжевая футболка - новой, но они явно проигрывали домашнему лоску мужа Роксаны. Глеб ещё больше настроился на «сцену».

Роксана своей неподражаемой игривой походкой вошла в прихожую, сбросила там босоножки и, сказав, небрежное - « привет», проследовала далее, надо полагать, на кухню. Оттуда она позвала:

- Глебчик, поди сюда, дорогой!

Глеб вошел, сказал « доброго дня», поставил пакеты у ног хозяина дома и, сняв туфли, вновь подхватив пакеты, пошел на зов. На кухне они с Роксаной заговорщицки переглянулись, а когда муж появился в дверях кухни, жена, вынимая продукты из пакетов, сказала с трагично:

- Араик, это – Глеб…

- И он будит у нас жить, да? - приятный баритон хозяина дома сопровождался выраженным кавказским акцентом. - Кстати, он савсем не пахож!

Глеб опешил и посмотрел на Роксану - она так же недоумевала.

- На Жиглова, гаварю, савсем не пахож.

- Да и вы не Шар-рапов! - неожиданно и для самого себя, голосом известного актёра решился сказать Глеб.

Араик виртуозно завершил интермедию.

- Володя? Ты-ы? - и то был уже не муж Роксаны, а «Горбатый» из того самого, «народного фильма».

Глеб понял, в какой дом он попал, и ему стало приятно и легко. Он с искренним удовольствием пожал протянутую ему хозяином руку. А Роксана сияла, Роксана смотрела на мужа: её Араик не устраивает сцен, её Араик - играет их! Скажите, ну разве им можно не восхищаться?!

Что касается Глеба, то он начал подозревать, что она знала, что муж был дома и вообще никуда не уходил в этот субботний день. Случайная встреча в магазине, подвигла её на импровизацию с чисто практической целью - показать столик, а уж мужчины - договорятся.

Ранее Глеб уже слышал от Роксаны, что её муж сравнительно недавно стал коммерсантом, тогда как ранее, по переезде в Россию, они вместе зарабатывали на жизнь своей семьи, организовывая, составляя сценариями и проводя торжества: свадьбы, вечеринки, юбилеи. Так как в основном в то время такое было доступно лишь полукриминальным кругам «новорусских», то подобного рода «бизнес» требовал умения быстро ориентироваться в обстановке и иметь «крышующюю» структуру: Роксана рассказывала о случаях, когда «тяжелые арбузы» непредвиденных ситуаций летели в них, и¸ где, ловя их, где - отбиваясь, они вместе тянули лямку жизни «свободных художников». Но выдюжили, оставаясь верными себе и принципу: жить достойно.

Знал Глеб и об их сыне: на сегодня - студенте университета, почти легендарном молодом человеке, живущем отдельно, на квартире. Легендарным, потому, что не многие из сослуживцев видел его, а кому посчастливилось, говорили: «парень как парень, не плохой…». По нынешним временам, когда масса молодых, в лучшем случае была «детьми пива», в худшем - « сидела на игле» или ещё на какой дряни, подобное мнение - не «как все»! - было схоже с добротной во всех отношениях характеристикой на показательного комсомольца во времена оны. Вот такая была семья.

Когда Глеба провели в зал с уютной обстановкой отдыха - не тесно и всё есть: телевизор на стене, музыкальный центр, два кресла, а за ними стеночка с книгами, хрусталём и баром - то из соседней комнаты, был внесён обещанный столик и предъявлен ему.

Присев, Глеб приступил к осмотру. То, что круглая, точеная ножка была сломана, он заметил сразу - ту заботливо скрутили скотчем, а что в целом стол - действительно антиквариат и почти произведение искусства - убедился, ощупывая резьбу и, сняв очки, вглядываясь в узор на поверхности стола. Геометрическая мозаика, сделанная в технике интарсии - ни миллиметра шпона, а всё из кусочков благородных сортов дерева - поражала одновременно и строгостью и мастерством исполнения! Ножки были скреплены резными царгами. Металлических деталей практически не было, лишь клей и дерево. Лак шелушился, и кое-где поверхность была поцарапана, обнажилось дерево. На месте выпавших элементов мозаики были лакуны. Глеб, бубня себе под нос и в голос задавая вопросы неведомым мастерам, вероятно, начала прошлого века, то осторожно опрокидывал стол на бок, то переворачивал его. Здесь же, на обратной стороне столешницы, он нашел клеймо некоей артели знатного города на Кавказе с годом производства: сто с лишним лет назад! Будучи почти в эйфории, Глеб не заметил, как хозяин дома, шепнув что-то жене, скрылся на кухне.

- Ну, что, Глебка? - с придыханием спросила Роксана.

- Соблазнительно, Сана… - вздохнул и он.

- Покруче, чем любовь?

- Роксана, дело серьезное!

- Вот сейчас мы это дело и обсудим… с любовью! - из кухни раздался голос Араика и Глеб прислушавшись, отметил про себя, что кавказский акцент, явленный в начале, был лишь элементом игры. - Я вас жду !

Когда Глеб с хозяйкой появились в кухне, то предъявленный сюрприз - для него, это точно - доконал его почти окончательно. Почему «почти» стало ясно через секунду, когда хозяин дома заговорил:

- Партия! Вы должны составить мне партию! - голос «штабс-капитана Овечкина» был вкрадчив и в тоже время настойчив. Сам Араик стоял, широко расставленными руками опираясь в углы стола, тогда как на том находились тарелочки с закуской: тонко нарезанный сервелат на одной и дольки лимона на другой, черный хлеб ломтиками аккуратно положен рядом, ваза на невысокой ножке с красовавшимися фруктами и кистью крупного винограда. Но пожалуй, самой главной была чуть початая, но не потерявшая от того своего достоинства бутылка коньяка с библейской горой на этикетке, в сиянии пяти звёзд: при ней, дробя дневной свет на искрящиеся цветные черты и резы, на тонких ножках стояли три хрустальные рюмочки.

Глеб лишь развел руками.

- Ну, а я скрашу вашу суровую мужскую компанию! - Роксана ободряюще кивнула.

- Мадам, разрешите посиловатсь вашу ручку? - тут уж Глеб не растерялся, найдя нужную фразу и действие.

Когда сели за стол Роксана вдруг сказала:

- Глеб, кажется, он зарезал твою колбасу?

- Не беда, Роксана, дело то - богоугодное…

- Ты послушай, как он это сказал! - Араик поднял указательный палец одной руки, разливая коньяк другой. - Не «третейское», не «судейское» и тем более не «прокурорское»! А «богоугодное»! Слова мужа достойного! И цела твоя колбаса, дорогой! Есть будем здешнюю.

- Тогда - за мужей? - спросила Роксана, имея в виду первый тост и мельком глянув на Глеба.

- Нет, не так! За знакомство мужчин! - поправил муж.

Выпили первую за знакомство.

- Глеб, мне нравится твой подход к делу… - начал Араик и, отщипнув ягодку винограда, отправил её в рот.

- Мне же ваш - аналогично и даже более. - Глеб принял от Роксаны бутерброд с сервелатом. - Спасибо!

- Нет, дорого, так не пойдёт: говори мне «ты», хорошо? Что же наш столик?

- Хорошо, договорились! Буду с тобою откровенен! Он болен и случай весьма тяжелый…

- Что, удаление?

- Удаление, замена повреждённого… с последующим длительным реабилитационным периодом … - Глеб вышел на «медицинскую тему» и соответственно подстраивал тон.

Хозяйка дома начала мелко трястись.

- Надежда остаётся? - её муж был проникновенен.

- О-о, случай исключительный в широкой практике и если успех будет сопутствовать, то … потянет… на премию.

- Не уж-то… нобелевка? - и Араик взялся за бутылкой с коньяком.

- Нет, но купить новую обувь своим детям я точно смогу!

Роксана не выдержала и прыснула смехом.

- Глеб, я прошу тебя, говори стоящую цену, ведь столик не простой! - Араик уже разлил коньяк по рюмкам и стал серьёзен. - И скорее всего, понадобится полностью его разбирать.

- И разбирать, и с каждой детали снимать лак. Это первое. Второе: подбор материала и замена утерянных деталей. Ну и так далее…

- Я так думаю, что цена будет сравнима с ценой современного эксклюзивного журнального стола, Правда? Так, что, думаю, и жене на подарок хватит, не так ли? - Араик улыбнулся, и оба супруга посмотрели на Глеба, и смысл вопроса в их глазах был разным.

- Может быть… может быть … - Глеб был уже слегка под действием выпитого и хотя он осознал величину суммы, почувствовал прикосновение грусти. Алкоголь потихоньку исследовал его мозг, проходил его коридорами, и Глеб прислушивался к мелодиям из-за дверей тех коридоров. Необычный столик, конечно, был вызовом ему и он решил уже для себя, что примет его, но сейчас другое казалось ему существеннее…

Роксана стрельнула глазами по лицам мужчин и сказала:

- Теперь я предлагаю тост за мужей - классных мужиков!

Возражений не было. Выпили за мужей - классных мужиков.

- Ладно, со столиком я всё понял! Подробнее поговорим потом, а…

- Арик, лапочка моя, - Роксана положила ладонь на руку мужа, - помнишь, я тебе рассказывала, что у нас есть человек из Азии? Так вот это Глеб и есть. И он только что приехал из родного города, столицы…

- Вот как? - Араик шевельнул бровями - Ну и как там? Перемены большие?

- Перемены есть, Араик! Город перестраивают … - Глеб попытался найти сравнение, и в памяти всплыло только одно, - как после знаменитого мощного землетрясения! Но тогда это была природная, внеплановая стихия разрушения! Сейчас всё делается запланировано и целенаправленно.

- Стало хуже? А цель какова?

- Я читал, что Рахимов хочет, по крайней мере, не отстать от того же Зарбаева с его новой столицей! Ну, а в лучшем случае - сделать Таш Средне-Азиатским центром.

Город действительно становится более современным. Хотя не всем это нравится!

- Это понятно! А у тебя там кто-то остался?

Глеб прислушался к далеким оркестровым звукам с щемящей грустью: ну да, "Араухезский концерт" Родригеса - это о них, обо всех оставшихся, живущих там. Он кивнул:

- Родственники… Сестра с племянницей, друзья… и первая половина жизни, где мой дом, улица, друзья…

- И женщина… - добавила Роксана, не глядя при этом на Глеба, - Нет, я только предположила! Ну, любовь старинная, мальчишеская! Или она тоже уехала?

- Не уехала, Роксана! Живет там!

Глеб почувствовал, как внутри отрываются большие двери, и увидел тёмный зал, где только рояль в центре с сидящим за ним певцом-исполнителем и падающим на него мягким светом: не в силах слушать в одиночестве, нежную и щемящую «Мелодию Любви», Глеб решился спросить. - Можно я расскажу?

- Желание гостя - закон, дорогой! Возьми вот только яблоко, - мягко предложил хозяин дома.

Глеб взял яблоко и сразу забыл про него, стал рассказывать и очень старался, чтобы его рассказ был связанным, и призывал Небо себе в помощь.

Он рассказал, как подростком влюбился в одноклассницу друга, девочку по имени Евгения. Как три года Мир был свидетелем их юного романа с всплесками и плавным течением, со ссорами, обидами и примирениями. Как закончилось всё вдруг, как долгие годы перехватывало дыхание при случайной встрече на дороге… Как невольно сравнивал других девушек с нею и как снилась ночами ему, уже мужику взрослому и семейному: как, уже здесь, работая в арендованной неким «боссом» мастерской бывшего училища, в старом журнале учащихся, случайно найденном в развалах, прочитал вдруг её фамилию и имя, а рядом была фотография. Как вглядывался в лицо молодой девушки, ища знакомые черты, а, очнувшись и разозлившись на себя, зашвырнул журнал в дальний угол... Как нашёл её через годы на одном из сайтов и написал слова - те самые, что сказал при расставании тысячу лет назад… И ведь не надеялся на ответ, но она ответила что рада ему и они стали переписываться. И как, приехав в Таш, написал краской перед её подъездом стихи. И как произошла встреча… И как вернулся.

- Зачем же ты вернулся? Ну -и - ну-у-у… - протянула Роксана, когда он замолчал. - Нет не то я говорю! Я не думала, что ты до такой степени сумасшедший! Впрочем, знаешь, что скажу: могла бы она и помягче быть! Одинокая ведь! Что ей стоило внимательно посмотреть, выслушать тебя, приголубить, да и отпустить с миром в душах - своей и твоей?! Стихи на асфальте … Что ж она за женщина? Арик, дорогой, а ты не будешь против, если кто-нибудь напишет мне стихи перед домом?

- Я - то не против, да, - её муж сказал это, задумчиво глядя на Глеба, - но мне придётся его повесить перед домом, чтобы успокоить соседей! Таков закон жанра! Тебе ли не знать, Роксана?

- Интересно, какой ты в постели? - Роксана смотрела из-под припущенных век и была в глазах хитринка... или не хитринка… Араик взяв её за руку, сказал твердо:

- Сана, тебе уже хватит, правда? Тебе уже не наливать, да?

- Ой, дурами бабы бывают! - она перевела взгляд на мужа и подтвердила, - Да, дорогой, я больше не буду.

- А мы ещё по одной! - Араик оценивающе посмотрел Глебу в глаза. - Не возражаешь?

Глеб не возражал, лишь предложил выпить за Роксану, на что муж, тоже не нашёл возражения. Они выпили.

- Пойдём-ка на балкон! Ты не куришь?

Глеб покачал головой. Араик взял с полки пачку сигарет и вазу с фруктами со стола, а Глебу кивнул на свободные блюдца. Роксана, кивнула им и осталась убирать со стола.

Окна застекленного балкона были открыты и тихий осенний вечер, с синим небом, окрашенным закатным солнцем в мягкий оранжевый с позолотой тон, свободно проник внутрь и заполнял пространство. Мужчины сели в пластиковые кресла, за неширокий откидной столик.

Араик курил и глядел в небо, затем хмыкнул:

- Глеб, знаешь самую ценную черту в Роксане?...

- Не надо, Араик … - начал было Глеб. Легковесно сказал, не подумавши.

- Я не оправдываюсь перед тобой. - говоривший повернулся к нему и Глеб увидел его глаза и узнал, что в его баритоне могут быть железные нотки. - Она умеет находить не просто нужных людей, но людей с «подкладкой». Так я называю людей с внутренним «слоем» добротных качеств. Человеческих и профессиональных.

Чувство протеста предложило Глебу с ерничать, но он послал это своё мальчишество к черту, так как ему определённо нравился сидящий рядом человек.

Тот говорил:

- Твой профессионализм и отношение к работе я увидел и понял. Но когда любой человек, мужчина или женщина, кайфуют только от работы, это ненормально, ты согласен, да?

Глеб, согласно кивнул, и его грусть осторожно прислушалась: ей не хотелось уступать место «блондинке» - надежде.

- Ты - человек со сложной, «многослойной подкладкой». Работа, по-моему, сама находит тебя, и ты от неё не бежишь. Кстати, сколько тебе лет?

- Сорок шесть.

Собеседник вновь окинул его взглядом.

- Мы ровесники, но выглядишь ты моложе. У тебя семья и всё же ты - «в беге». Ты бежишь с целью: ты ищешь женщину. Не любовницу - за любовницами не едут на другой край света. Послушай, - он вдруг прервал рассуждения вопросом. - что случилось с твоим отцом? Он тебе давал мужские знания?

Глеб горестно улыбнулся.

- Не знаю, что там у вас с ним произошло, но судя по всему, не много у тебя было женщин и уж тем более, девушек до женитьбы. И первой была женщина старше тебя. Она была замужем?

Глеб прикрыл веки.

- Но она была кратко в твоей жизни: ласка, почти материнская нежность и осенняя грусть - и ушла оставив жемчужную россыпь впечатлений. Женская прихоть, но тебе повезло, товарищ, повезло несказанно.

Глеб ощипывал ягодку винограда одну за другой, наслаждался и молчал: было приятно, что рассказывает не он, а ему, хотел только примирить грусть с надеждой. Только бы его новый знакомый не солгал, только бы не солгал…

Собеседник между тем продолжал:

- Ты как мужчина, наверняка, нравишься женщинам, и я уверен, что любила тебя не одна. Но женщина хочет з а щ и т н и к а. Пусть нет непосредственной угрозы сейчас, но на будущее! Устроены они так, Глеба. Не все. Но тем, что справляются сами, таким мужики не нужны: они сами себе мужики. Не надо путать с лесбиянками, настоящие, ухоженные лесбиянки — это, брат, наслаждение для глаз. А женщина, хотя бы забивающая дюбель в сену, уже делает шаги к тому, чтобы перестать быть женщиной.

- Ты что-то ищешь в женщинах, - Араик внимательно, как за столом, смотрел на Глеба. - А ты уверен, что всё знаешь про себя? Про себя самое главное знаешь? Да ты не «бычься»! Слушай, что тебе говорю. Вот ты о любови сказал: мол, любил подросток девочку. Ну да, были вы тогда розовенькими поросятами, тёрлись бочком друг о дружку, пятачками тыкались.... А ты за неё в драку лез? Шрамов у тебя на теле много? На лице не вижу... Повода не было? Ну, допустим, хотя сомнительно... И вот однажды ты почувствовал, как она отдаляется... и вот она уже с другим. А ты ударился в стихи.. Что? В горы пошёл? Ну и где твои шрамы? А в армии ты был? Что и не дрался совсем, не отстаивал свою правду? Во-о-от, приходилось, значит. После, как то, случилась в твоей жизни замужняя женщина и оставила тепло и нежность. Тогда ты этой нежностью захотел поделиться с каждой другой. Именно поделиться! Не отдать всю, а поделиться, оставив какую-то долю себе, ибо ты - художник и поэт. Творец! И только одной - той, в которую влюбился мальчишкой - ты хотел «подарить» нежность в укор. А она не виновата: это ты любил её до беспамятства, а ей лишь нравилось до поры-до времени, что её любят! Потом она переросла тебя, Глеб, и ушла в поисках своего счастья. Похоже, у неё тоже всё сложилось. А вот с женой у тебя не срослось - не поверила она тебе как в начале, так не верит и поныне, как бы там у вас ни было. Но в том не только ты виноват…

Араик похлопал Глеба по коленке и продолжил:

- Мне Роксана рассказывала о мужике с тремя детьми, работающем у них - бывшем учителе. Теперь я вижу его перед собой. Так вот, знаешь, есть особый тип женщин, способных стать исключительными женами, это - женщина-друг…

- Как Роксана, - на выдохе, едва слышно проговорил Глеб.

- Да, как Роксана. Но и мужик должен со-сто-ять-ся! Мужик должен знать чего он хочет, тогда и женщине будет легче понять его. А начало состоятельности мужика начинается с…. Кстати, ты - историк, ты должен знать: есть такое понятие и-ни-ци-а-ция. Знаешь? Хорошо! Инициация - это испытание и выявление потенциала, того, что сокрыт. В древности инициацию проходили все - детство через это заканчивалось. О девочках не будем говорить, а вот мальчиков протаскивали через все мыслимые и немыслимые страхи. Ты понимаешь, о чем я? Страх должен испытать тело: или физической болью, или ломать энергетику — столб энергетический, который волей зовётся. Тело должно было испытать боль, а мозг — вынести эту боль. Да так, чтоб «крыша» не поехала. Кто проходил через это - становился воином и мог спать с женщиной, а послужив на защите рубежей и повоевав, мог жениться, иметь детей. Извини, вопрос глубоко личный: что тебя страшит больше всего? Реально!

Глеб с минуту глядел в розовое небо и нашел.

- Всегда боялся края. Не высоты, - высота захватывает и манит - а именно подойти и встать на краю.

- Уверенно встать, да? Твёрдо стоять! И пройти вдоль края!..

- Нет!.. Сковывает всего.

- Тебе надо это сделать: подойти к краю и встать, постоять. Посмотреть вниз, оглядеться. Пройтись. Только так ты реально оценишь, что у тебя за спиной, а что впереди.

Глеб минуту молча смотрел в одну точку.

- А у самого-то - что было? - этот был последний вопрос, который он уступил своему самолюбию.

Мужчина взглянул на него и положил сигарету в пепельницу. Расправив правый рукав, задрал его, затем до верха и Глеб увидел на смуглом предплечье белые от давности три длинные, до сгиба локтя, полосы жестоких шрамов.

- Этот - первый раз, а есть ещё здесь и здесь, - Араик прикасался к рубашке в двух местах, - почти такие же, но глубже.

Далее Араик просто рассказал о том, как он, двенадцатилетний мальчишка из горного аула случайно встретил на тропе снежного барса, зверя красивого и редкого, раненного браконьерами, но сумевшего напасть из последних сил - отбивался палкой и не дал тому себя убить. Затем уже подростком, приехал в город и жил в окраинном, неблагополучном районе, где пришлось защищать себя в молодёжных драках. Тогда и лезвия ножа попробовал.

Глеб слушал и вспоминал свои три-четыре случая в жизни, когда он один или с парой друзей, попадая в переплёты, старался словами умиротворения предотвратить драки, а потому всегда пропускал первые удары, чем иногда подводил товарищей. Никогда не понимал, почему агрессию надо выплёскивать на людей! Зверь - другое дело! Зверь, да ещё раненный - это обнаженный инстинкт. Лишь будучи учителем, с расстояния возраста, стал понимать, чем ушиблены подростки да иные великовозрастные олухи. И тогда удивился отсутствию в себе той зависти. Вот и сейчас, глядя в небо, вновь возблагодарил за то Небо и свою кровь.

- Молишься? - спросил заметивший это собеседник. - Хорошо это! Не думаю, что ты просишь о чем-то плохом - ты не такой человек! - встал, засучивая рукав, добавил:

- Рад нашему знакомству. До дома знаешь, как добраться? Доедешь?

И он показал с балкона тротуар за деревьями и как по ней выйти на проспект с остановками.

Глеб простился с супругами и на последний вопрос Роксаны, про впечатление о доме, сказал; «Что дом и вещи в нём? Вы оба - самые крепкие его опоры! » Он был искренен, с сильными чувствами шел к остановке и грыз одно из пары яблок, которые оказались в его пакете с продуктами. На душе у него было легко и радостно всю дорогу домой. Надо же, какие люди ему сегодня попались! Надо рассказать об этих людях. Надо рассказать жене о них...

Но видимо, этому длинному дню не дано было завершиться тихим синим вечером и жена совсем по другому начала с ним разговор.

- Я знаю, где ты был! - сквозь зубы, остервенело, сказала ему она, закрыв дверь кухни, где он пил чай. - И с кем ты на машинах катаешься!

Глеб подивился чьей-то оперативности и рассмеялся снисходительно:

- Перестань! Это не тот самый случай!

- А-а, те самые случки был там, куда ты ездил, да? - не собиралась униматься Галина.

Глеб не в растерянности и не понял, какие «те случаи» она имела в виду: В Таше или сегодняшний, и просто решил не отвечать.

- Не успел приехать, как уже за какими-то бабами с машинами пакетики таскаешь…

- Да прекратишь ты или нет?! - Глеб почувствовал, что закипает и больше всего - от несправедливости в сказанном женой. - Эта женщина - сослуживица. В конце концов, мне предложили работу, и я ездил смотреть!

Глеб замолчал и нахмурился: ему вдруг стало отвратительно от представления, как могут исказятся его слова в голове жены.

- Слушай, прекрати нести бред! Дети ведь не спят ещё, услышат!

- Пусть узнают, какой их папаша! - сказав это, она открыла дверь и мелькнула длинной домашней юбкой через прихожую в коридор.

Глеб встал, и закрыл было дверь, но жена, услышав щелчок замка, появилась вновь и распахнула её.

- Не смей закрывать двери в моём доме! - снова прошипела она.

- Дом так же и мой! - возмутился Глеб и с нажимом добавил, - Наш дом. Для всех.

- Знаешь, что я тебе скажу? - жена подняла к его лицу туго стянутый побелевшей кожей кулачок. - Как только найдёшь себе бабу, сразу собирай свои манатки и уходи.

Она вновь развернулась и исчезла в коридоре, ведущем в зал. Глеб решительно направился за ней и с налёта, в зале, освещаемом только светом коридорного бра, не сразу сориентировался в ситуации. Лишь секунду спустя увидел силуэт дочери, сидящей на пуфе возле изголовья, застеленного к ночи дивана.

- Ты почему здесь, доча? - спросил растеряно.

- Вот, полюбуйся на своего пьяного папашу. - жена успела снять юбку и говорила это укладываясь и укрываясь покрывалом. - Я тебе не говорила, а ведь он когда ещё жили в Таше, стал гулять.

-Что-о-о? Да как… - Глеб замолчал так и не сумев закончить фразу.

Суть происходившего ломилась к нему в сознание, но он отметал её раз за разом. Он не был пьян, «коньячный дух» успел выветриться за время дороги и то, что она говорила, было ложью. А обвинения в измене в самый светлый период жизни с нею - это было за рамками! Ведь он и она ещё никогда толком и не пробовали разобраться в причинах своих ссор.

- Что, правда глаза колет? - ехидно спросила между тем жена. - Да, Александра, мы жили на квартире у моей подруги и…

- Александра, выйди! - жестко и строго сказал дочери Глеб.

- Папа, я уже взрослая и всё понимаю… - с решительными нотками в голосе начала своё возражение дочь.

- Ч-что т-ты понимаешь? - расстановкой в произношении Глеб попытался сбить её «неуместную» спесь. - А ты? - он слегка наклонился к жене: был без очков и хотел видеть её глаза. - Как ты можешь всё переворачивать с ног на голову? Не сама ли твоя подруга предложила нам жить в пустующей своей квартире с условием ремонта с нашей стороны?..

- Вот ты с ней и делал! - продолжала ерничать жена.

- Не с нею, а с тобой всё красили и клеили обои! Ты… ты просто дрянь!

И здесь произошло совсем неожиданное.

В полутьме, из-за плеча жены появилась голова с бледным овалом лица. Это младший сын Ярик, с худеньким своим телом незаметный под боком у жены, лежал со стороны стенки и теперь восстал. Восстал, чтобы плюнуть в отца, несмело, но решительно.

Глеб отпрянул, не веря в происходящее с окончательно рухнувшим внутри него домом. Он стремительно развернулся и… очнулся на минуту лишь в темноте «мальчишеской» комнаты, где услышал как приглушённо плачет тринадцатилетний его Добрыньчик, уткнувшись в подушку. Глеб протянул руку к его голове, но отдёрнул руку и, обернувшись, решительно открыл дверь на балкон.

Снова очнулся Глеб, когда стоял, сжимая побелевшими пальцами рук стальной уголок балконного бордюра и смотрел вниз, на тротуар. Образ некоего места стал медленно вырисовываться во внутреннем взоре, и Глеб постепенно узнавал его. Решение пришло с последним штрихом, и он вернулся в уже тихую и не освещенную квартиру.

Собирался он не спеша, стараясь не шуметь и зная, где лежит необходимая ему вещь: рюкзак на полке в межкомнатной кладовочке, палатка там же, коврик туристический, спальник и вся его походная амуниция. Утро он встретил на кухне у открытого окна, с бокалом чая в руке, уже одетый «по походному»: любимые джинсы цвета травы, «камуфляжная» футболка и такой же расцветки армейская кепка.

Перед тем как выйти за порог, обратился мысленно к детям своим: Простите меня! Простите за то, что вызволил вас из небытия в жизнь не по праву. И пример я для вас к жизни порочный.

Входные двери прикрыл не тревожа замок, ключей не брал.

***

( из непрочитанного сообщения в электронной почте пользователя Дервиш из Мавер@нахра)

Птица Иволг@

Я создала эту страницу и это «имя» чтобы обратиться к тебе один единственный раз:

Талантливый, смелый и дерзкий хам!

Жаль, что ты так ничего и не понял...

..............................................................

*****

Человек продвинул сухой сук в затухающий в каменном очаге огонь, и рыжее пламя вновь стало видно в еще ясном вечереющем дне. Думы человека текли вяло, с немногими редкими всплесками, когда мысль, подобно костру с подложенной сухой веткой, получала эмоциональный импульс. Вот и сейчас внутри него всё как будто тронул мягкий розоватый свет закатного азиатского солнца!

...Солнце, жаркое и родное солнце Азии совсем недавно светило ему в его пути к ... Чему? Надежде? Или то был мираж? Видимость, ни чего не имеющая общего с реальностью… Видимость, которую он сам и сотворил. Сотворил, но сам же спасовал, прикрываясь своими детьми, пытаясь увлечь ею ему незнакомую женщину, поразительно похожую на «девчонку из соседнего дома» - юношескую любовь. Бросил последнего родного ему человека — сестру...

«Сейчас бы исчезнуть.. А может... Может прямо… прямо в детство?» - глаза у человека стали расширяться, и взгляд застыл. …Солнце… солнце там почти такое же, как сейчас, но во сто крат ласковее! Осень и зима там - краткое отдохновение от переизбытка весеннего душного дурманящего жасмина, с последующим приходом летнего звёздно-солнечного коловращения суток и изнеможением неги: дневной воздух летний схож с тягучей нугой - так настоен на смеси запаха трав с пыльцой цветов и ароматом сладких подов — персика, абрикоса и дыни... и завораживающее журчание кристально-чистой горной воды в арыках…

Картина почти живая, воссозданная из тончайшего шёлка воспоминаний заставила человека скривиться как от боли. ...Нет, и этого не хочу! И туда не хочу! Там сладко, там вкусно и сытно , но не хочу всего снова! Удушающего страха осознания конечности своей жизни возле дедова гроба … скандалов матери с пьяным отцом … подростковых прыщей… подглядываний за девчонками, чтобы узреть сорытое… пятен на своих простынях … и гораздо позже - отчаянной мысли: « Небо упаси от Афганистана» - вперемешку со стыдом! Н Е Х О Ч У Я ВСЕГО ЭТОГО С Н О - В А !»

Человек стал глотать из кружки горячий чай и потихоньку успокоился. Через некоторое время он встал и залил остатки костра водой из пластиковой бутыли. Еще с пол часа у него ушло на упаковывание вещей в рюкзак из которого предварительно вынул чистую футболку, джинсы, носки. Спустился к реке и умылся не спеша и с удовольствием. Вернувшись, переоделся, прежнюю одежду сунул в рюкзак и с туристическим ковриком оставил его в палатке, которую закрыл на замки-молнии. Теперь он был в любимых джинсах и красной футболке. Всё!... Ах, да! Он снова открыл палатку и рюкзак, порылся и достал паспорт. Снова всё закрыл, прошёл к предварительно вырытой среди травы ямке, положил в неё книжицу, и забросал землёй и добавил сверху травы. Не оглядываясь, пошел через травы к подъему на меловую скалу и стал легко, на носочках кед, подниматься по неровной тропе по которой уже поднимался сегодня днём к поверхности меловых скал. Когда был почти у цели, на верху, но ещё издали подходя, стал оглядывать местность, ища давешнюю зверушку. Кошки нигде не было, и губы человека тронула улыбка: презрение?.. сожаление?.. А по мере приближения к каменной платформе его лицо приобретало всё более сосредоточенное выражение. Внутренне сдерживаясь, он всё же приказал действовать без длител ьных остановок, поэтому сразу направился на то место, где сидел днём. Но теперь он если хотел остановиться, то на самом краю, а затем пройти по кромке неровного ноздреватого камня. По мере приближения к краю, человеку пришлось преодолевать своё всё нарастающее напряжение, одеревенелость всего тела. Вот красочные мазки на камне, а тут сидела зверушка… При последних десятках сантиметров он с трудом заставлял свои ноги двигаться. Но всё же встал на краю и, сделав неимоверное усилие, оторвал взгляд от линии обрыва. Стоял не шелохнувшись и медленно оглядывал знакомый пейзаж.

По небу медленно, с северо-востока на запад, громоздясь и меняя очертания, всей массой передвигались груды облаков. Лёгкий теплый ветерок, собрат сильных верхних потоков - они ж, махины облаков тянут! - дул и над скалами. Солнце в небе, катящееся к закату, было протерто этой небесной «ватой» до первозданной яркости и прострачивало небо светлыми иглами лучей.

Человек почувствовал, как напряжение отпускает его и улыбнулся. И всё же, когда он стал разворачиваться, чтобы идти вдоль обрыва, мышцы вновь стянуло струнами. «Может, закрыть глаза?» - подумалось ему, но тут же решил, что это трусость. Шаг за шагом он проходил по неровному краю и наконец достиг того места, где разлом образовал нижнюю ступень с широкой площадкой - туда можно было спрыгнуть и человек сделал это с широкой отчаянной улыбкой. Он распрямился после прыжка, пресёк площадку и оказался у того разлома, куда его «приглашала» кошка. Человек решил пойти сейчас именно туда, но оглядел всю окрестность. Выше места где он находился, метра на два, на следующей скале стояла полузасохшая, с корявыми ветками дикая груша с частью сгнивших плодов, не сумевших оторваться от веток. Груша росла у самого края и человек усмехнулся такой «смелости».

Сторонних наблюдателей, кто бы взглянул человеку в лицо, не было, а то увидели бы за стёклами очков глаза открытые, с выражением решительного отчаяния. И может быть, какому незнакомцу, случайно оказавшемуся тут, удалось бы разговорить человека и стать ему добрым собеседником у костра вечером, после захода солнца. Но не было в тот момент на скале никого, и человек направил свои шаги в разлом. Он спрыгнул на нижний уровень, прошел чуть влево, огибая нависающий над узким местом каменный выступ. Здесь перед ним открылась панорама с противоположным берегом реки: та несла свои воды, скрытая кронами деревьев метрах в пятнадцати ниже узкого выступа, на котором оказался скиталец. Он прошел еще немного вперёд, и ему пришлось теснее прижаться к камню спиной и раскинуть руки, продвигаться так, боком, перебирая пальцами сантиметры неровностей. Сердце билось предчувствуя нехорошее, но повлиять на мысль ему не удавалось: человек игнорировал тревогу сердца. Вот он остановился и с трудом посмел оторвать взгляд от места под ногами и поднять голову. Изменений в увиденном не было, лишь угол обзора стал иным, а когда он решил посмотреть вверх, то смог сделать это, наклонив голову в бок - иначе затылок упирался в камень. Затем, вытянув шею, заглянул вниз. Сейчас он стоял на довольно ровном участке выступа, сузившимся до размера в полторы ступни. Ниже острого края, на размер роста с вытянутыми руками, к скале прилепился довольно уютный овальный карнизик, на который, похоже можно было даже присесть. Чем не то самое место и человек весь дрожа, сполз спиной, и осторожно спустив сначала одну, а затем другую ногу, сел. Руками упираясь о край рывком повернул тело на пол-оборота и, оказавшись спиной к внутреннему страху сполз, стирая кожу на лице, с едва удержавшимися очками. Что-то, сильно выступающее из породы больно прочертило ему по телу, от паха до рёбер. Стальной штырёк сантиметров пяти, с резьбой и гайкой, был вбит в камень в метре с лишним от поверхности карниза: он то и проделал длинную ссадину на животе. Всё еще держа руки вверх, человек повернулся лицом у миру и закричал долго и мощно. Потом подогнул колени и сел, свесив ноги вниз. Всё вокруг было красиво и всё ему нравилось. И била его дрожь. Саднили ссадины на лице и на животе, но стоило ли то внимания! Сейчас он был тем, что прошёл по узкой тропе до края: свободным. Позади камень запирал прошлое, а впереди развёрнут был простор и выбирать не было необходимости, да и не хотелось уже. Пилигрим для самого себя единственного, он стал петь песни любимых бардов, пел с душой, пока не выдохся. А когда выдохся, уставился в небо.

Усталое светило сходило с неба. По какому-то древнему, обоюдному согласию высших сил оно садилось в здешнем крае почти точно в седловину, обозначенную на горизонте сбегающими к устью пологими склонами холмов, которые тянулись вдаль, образовывая берега реки. Сейчас солнце было скрыто тучками: не плотными, разрозненными, видимыми отсюда, где небо над странником свободно, совсем не грозными - в них мало было влаги. Почти у каждой тучки - там, где она бугрилась, вздувалась там ярко выделялась тонкая окоёмка: серебряная тесьма, простроченная светом. Взгляд человека был прикован к участку, где непрерывное движение на короткое время создало картину: полосовой луч солнца отвесно падал из-за скрывшей его тучки, задевая и ярко освещая по своей ширине, участок низ лежащей тучи, делая его ярким до белизны ваты. Какое же это было место! Тоже — то самое ! Там положено было КОМУ-ТО сидеть! Хотя бы ангелу!

Но не было н-и-к-о-г-о на том месте, и человек закрыл глаза. Он почувствовал великую усталость и к нему пришёл сон.

…Стоит он поодаль от ворот из витых и скрученных в причудливые вензеля чугунных прутов. На нём красная, прорванная местами футболка, джинсы в пыли, в таком-же состоянии кеды на ногах: стоит он с обнаженной головой и разбитым телом и лицом, держа в руке кепку. Ворота открыты и из них, от дверей высокого храма с ярко горящим на солнце золотом куполов, идет к нему женщина, которую он никогда не видел прежде, и не знает почему любит её. У неё овал лица, выдающий предков-степняков, короткая стрижка волос цвета светлого пепла, она легко улыбается и от того на щеках её ямочки. Она вышла из храма и у неё чистая душа... Она идёт, смотрит в сторону и он хочет видеть её глаза... Не желает, но в то же время хочет, чтобы она посмотрела на него. И она смотрит: у неё серые глаза, внимательные и понимающие. Она идёт к нему и когда подходит, протягивает ему руку, то ему кажется, что в ладони её горит маленькое солнце… золотая иконка-оберег.

Возьмите, это вам. Почему вы стоите здесь, а не там?

Нельзя мне входить в храм.

Да отчего же?

Я убил человека... Себя...

Да нет же! Вам ведь сказано было: берегите храм в себе...

Он отпрянул: кто она? откуда знает про то?

Вы сейчас уйдёте, - говорит она. - Но вы приходите после...

Вы будете ждать? - спрашивает он и добавляет— Я люблю вас.

А вы не разочаруетесь?..

Ответить он не успевает: на дереве над их головами, начинает мяукать кошка. Когда они поднимают головы, то не могут разглядеть, где та в золотой от солнца осенней листве, а кошка мяукает всё сильнее, настойчивее и жалобней...

… Человек вздрогнул и проснулся. Солнце зашло и прохлада тихо окрашивалась в цвет фиолетовых сумерек. Жалобный зов кошки раздавался всё также сверху, перейдя из сна в явь. И там были ещё голоса... Кто-то смеялся, нехорошо смеялся, гадостно и кто-то ругался, кто-то грозился. Человек недоумевал и вдруг ветерок принёс ему фразы заставившие его остро насторожиться и вслушиваться в каждый звук.

- Ты, харя, бля, делай петлю по шустрее. Она меня, бля, исцарапала! - это был голос не взрослого и не ребенка. Высокий голос, но с окончанием в произношении слов твердым, приказным.

Второй голос был не таким высоким, но больше детским:

- Из провода петля хреновая, Михан! Как её затянуть?

- Лёха, помоги, бля, этому козлу, как петлю делать, бля!

Человек дернулся всем телом и ощутил свое сердце с глухими, но сильными ударами. Там, навеху находилось зло. И оно было вселенским потому, что, ублюдки рода человеческого, похоже, расправлялись с почти беззащитным существом - кошкой. Давешней его кошкой? Петлю?.. Протяжное, утробное «мяу» заставило человека, подтянув к подбородку коленки и уперев ступни в края площадки, подниматься, елозя спиной по камню. Стал отчетливо виден провал вниз и только в этот момент он вспомнил зачем здесь. Горячая волна хлынула от низа живота и к горлу и инстинкт припечатал его к камню за спиной: штырь из стены толкнул его под лопатку, обратно к краю. «Не хочу! Хочу быть!» Сродниться с камнем, навечно стать его частью и быть! Быть!

Снова взвыла кошка и очередная порция брани хлынула на него, облила грязью мятущуюся душу. Человек застонал в бессилии... «Ты, тварь, встань ровно! - вдруг сказал голос: голос не снаружи - внутри него! Он произносил тихо и гневно - так, как было должно в этот миг. - Пока ты только тварь, а можешь стать падалью! Решай! Сейчас решай!» Человек устыдился голоса, глубоко вздохнул и вытолкнул воздух из себя: «Что я могу?» «Взойди!» -и вслед за словом пришло действие: сё ещё слыша глухие удары сердца, о развернулся к стене лицом. Теперь штырёк с гайкой уперся ему в солнечное сплетение. « Что же делать, а? - спросил себя ещё и вдруг вспомнил женщину из сна, её иконку-оберег: и стало вдруг понятно, что в этот момент и далее делать. И он уже знал, как будет подниматься. Руки уже переместились к животу и пальцы тянули ремень из пряжки. В один момент он не осторожно сделал головой движение вниз и очки, задевая за неровности сбились на бок, а когда он хотел поправить их, сорвались и стукнувшись о самый край карниза, скакнули в пустоту низины. Человек стал осторожно ослаблять пояс и высвобождать его из джинсовых петель. Пояс был льняной, армейский, когда-то служивший ремнём к автомату АК. Вшитая пряжка позволяла сделать петлю-стремя. Конец же пояса солдат - "ведь я теперь уже солдат! Верно? " - крепко затянул узлом на стальном штыре. Гайка на нём надежно упреждала пояс от соскальзывания. Подтянув левую ногу, он одной рукой помог себе вставить носок кеда в «стремя». Вздохнув три раза, он с силой подал тело вверх, пытаясь ухватиться за верхний карай давешнего выступа. Сорвался и лишь пояс, который он ухватил левой рукой, позволил ему не опрокинуться назад и вниз - за очками. Сосредоточился, унял дрожь снова вздохнул и повторил бросок, теперь более удачный. Упираясь руками о края узкого выступа-тропы, стал подтягивать тело и почувствовал, что петля «стремени» не пускает ногу, держа самый носок. Человек-солдат задёргался стараясь свободной ступнёй содрать пояс с носка кеда. Лицом он упирался в шершавый камень и нещадно ссаживал кожу на носу и щеке. Вверху тоже происходила борьба, и голоса несли в вечернюю тишину гогот, ругань и утробный смех. «Ты сделаешь это ей, бля! Или мы сделаем это тебе!» и снова смех, да и не смех даже… И голос кошки уже не протестовал, а просил о пощаде.

Наконец ремень соскользнул и солдат перебирая руками, продвигался к тому месту на выступе, где можно было, подтянув ногу, опереться коленом и взлезть на достаточно широкий участок, по котором был уже часом ранее.

…Когда он, дрожащий от напряжения, с сводимыми судорогой икрами ног, почти на четвереньках поднялся на поверхность скалы, сумерки уже скрадывали даль, а в небе он смутно различил крупные звезды и ярчайшую среди них, там, где ещё светлел горизонт — Венеру. Он выпрямился, глубоко вздохнул. "Жив! Я жив!» Затем сощурился и вгляделся туда, где справа дергался луч фонаря, мельтешили тени, и откуда слышалось приглушённое завывание кошки: « Кошка там, всего лишь, кошка... » И сделал движение, в сторону; уйти... «Что ты сказал, тварь? - голос всё также оставался гневен — Всего лишь?..» И стыд вновь обжёг нутро: « Вперёд, если ты - солдат!»

...Видел он неважно: фигур было три-четыре.. а может, третья слились с четвёртой, а та — с пятой? Так сколько?.. Его приближения никто из сидящих на корточках не услышал: их оказалось четверо. По виду — подростки, но один явно здоровее всех — он держал фонарь, хрипло отдавал указания и был к подошедшему в пол-оборота. В следующую секунду понимание происходящего вспышкой прожгло мозг и солдат с силой рванув за плечи, опрокинул ближайшего ублюдка на спину. Тотчас послышался удар кости о камень и вскрик с дальнейшим матерным причитанием. Он узнал « детский голос», но внимание его на миг сосредоточилось на жалком положении маленького животного: две передние лапы кошки были стянуты петлями, видимо, сделанными из электропровода с желтой изоляцией. Два мучителя, сидя поодаль, растягивали лапы зверушки в стороны так, что морда её, вывернутая на бок, прижималась к поверхности меловика. Задние ноги животного скребли камень, как и давеча и хвост был откинут на бок и похоже сломан, а из-под него на камень вытягивалось нечто: толщиной с палец, темный скрученный жгут. Вторая, ближняя фигура, та которая держала фонарь, стала подниматься, и приказное: «Сидеть!» - заставило её застыть. Солдат перескочил через животное и встал на провода обоими ногами - рванул один из рук сидящего, и сразу же, другой. Наклонился и приподнял кошку - сзади за ней потянулся липкий и дурно пахнущий жгут и солдат, поняв что это, мгновенно осатанел. Подхватив обоими руками животное и её кишки , он подскочил к фигуре пытавшейся подняться и коленом ударил в пятно лица. Отпрыгнул, развернулся, спрыгнул на уступ ниже и, найдя место ровное и тёмное положил притихшее животное. Попробовал растянуть петли на лапах и не смог, а когда приподнимал морду обессиленного животного, ему показалось, что её язык коснулся его запястья.

...- Полежи тут, киса, отдохни. - сказал Глеб нежно, на выдохе и услышал с боку звук стукнувшегося о поверхность уступа камня. В это мгновение луч фонаря осветил его со спины. Он провел ладонью по спине кошки, распрямился и развернулся к стоящим поодаль силуэтам.

- Ты чё, бля, козел творишь? - сказал - Ты Толяну череп расколол! Ты чё не по делу развлекуху пацанов обламываешь?

Фигуры приближались к нему, расходясь и фонарей у них было уже два и яркие пятна света били ему прямо в глаза. Глеб сильно сощурился. «А ведь и вправду - пацаны! - подумал Глеб . - Лет семнадцать вот этому. И тому, кажется, тоже. А первому - тринадцать-четырнадцать. Деревенские? Да, какая разница: и в городе ублюдков хватает. Значит трое… а четвертого я вырубил. Не убить бы!»

Камень, прилетевший из-за светлого пятна ударил его в плечо и боль ворвалась внутрь...

- Ну, что, пацаны! - сказал Глеб с улыбкой, тогда как ноздри его хищно подрагивали. Глеб дернул руками вниз и тут же поднял их, уже с кулаками, перед собой. - Сейчас всем будет весело! Вижу, иначе с вами нельзя...

...Рассвет был тихим и ясным. Звёзды гасли одна за другой и когда погасла последняя, то в небе на востоке оставался лишь неполная луна. Первые лучи солнца добрались до поверхности скалы - листья дикой груши затрепетали от их прикосновения стали нежиться под ними. Тени серыми мышами юркнули в глубокие щели. К мазкам краски на каменной палитре за ночь добавились пятна красного и бурого цветов. Солнцу было не ведомо произошедшее в ночь: луна же за бледностью скрывала знание...

На одном из уступов сидел Глеб. Он щурился близорукими глазами на восход светила и ладонью с разбитыми костяшками пальцев медленно и коротко— тупая боль сковывала его движения — гладил бок чёрной кошки, лежащей у него на коленях. Вторая его рука бережно поддерживала голову животного и та, время от времени лизала запястье руки шершавым языком.

© iztahgsni / приговорённый

Опубликовано 20.03.2013 в 17:14
Прочитано 904 раз(а)