Свистуны

Командир технической роты береговой базы с манерами портового амбала капитан с экзотическим именем Инвер в компании своего дружбана-каторжанина, тоже капитана, командира «взвода караульных собак» - караульной роты Славы по прозвищу Варфоломеич возвращаются из командировки домой.

Эти два неразлучных гомеровских Аякса держат путь из Владивостока - негласной столицы Приморья в таинственную бухту Разбойник, названную в 19 веке в честь клипера «Разбойник», команда которого открыла эту бухту.

Наши бродяги, чтобы попасть домой на берег Тихого океана, где начинается, а может, и кончается Россия, сначала должны ехать на пригородной электричке до разъезда Смоляниново. Затем надо пересесть на 500-веселый трехвагонный поезд и ползти еще три часа на этой «кукушке» между волшебных сопок по изумительным долинам до обгрызенного аборигенами маленького полустанка. Потом на машине по руслу мелководной речушке в поселок, который по размерам меньше деревни.

Дело, за которым офицеров послали в город, они как бы «сделали», а посему его надо, что? Верно! Обмыть! Не просто так, а от души и сердца. Чтобы мордой не только в салат, но и локтем кому-нибудь «нос расковырять».

Так было недавно, когда ребята с аналогичной командировки приехали с бланшами под правым глазом. Впечатление было, что синяки были выданы им из одного «мешка». Пришлось им доказывать командиру, что они, мол, как настоящие флотские офицеры «спасали честь и достоинство дамы от хулиганов». Странно, но все поверили. Люди любят верить в легенды.

Ребята домой не спешили, их страшило возвращение в «дырку от бублика» где они служили. Они хотели подольше быть среди мира городских людей и цивилизации.

Взяв крюйс-пеленг на родные палестины наши обормоты по неписанное местной «традиции» свое движение из Владика начали с единственного в то время пивбара на Второй речке.

Нырнув, как в полынью в полутемный, чадный зальчик, где сквозь туман человеческих испарений люди расплывались в желтые силуэты, наши оболтусы начали поединок Марса с Бахусом.

Первую кружку тепловатого, отдающего керосином пива они выпили по традиции молча, стоя по грудь за липким столиком жадными, большими глотками, не обращая ни на кого внимания.

Пиво, по молодым телам не спеша, распространилось доброй вестью, окрашивая мир в добрые тона нежности и снисхождения. Вначале нагрелся желудок, который обогрел печень, карма ауры проснулась и начала витать рядом.

Океан мерзости запустения отступил, душа начала радоваться прекрасному окружающему миру. Взор затуманился и мир стал красочным и прекрасным. В сердце загорелся багульник со своими божественными белорозовыми цветами. Внутренняя пружина распрямилась, и ребята стали готовы воспринимать светлое и прекрасное.

Мужики в баре проплывали мимо, как рыбки в мутном аквариуме. Шум в зале сливался в одну ноту, и казалось, что это бьется пьяное сердце большого разудалого портового города. В баре сквозь синие слоистые облака табачного дыма, в испарениях мерзкого, местного разлива пива еле-еле виднелись ноздреватые своды подвала, с которых капал блестящий пот присутствующих.

Пивопойцы, стоя среди портовой рвани, выпили от души по два полтора литровых граненых графинчика лилового разливного пивка, который бармены разбавляли конским возбудителем. Пососали щупальца сушеных кальмаров и погрызли соленые баранки. Количество пива настолько превосходило его качество, что качество не имело значения. Видно было, что ребята хотели перепить кита, но разве его перепьешь?

Молодые офицеры уже сходили несколько раз в местный загаженный гальюн «охладить» перегретые «радиаторы». Как им местные ребята не намыли холку - удивительно. Воистину бог пьяниц бережет. Капитаны готовы были запеть гимн приморских забулдыг «Ты лейся, песня удалая, лети, кручина злая, прочь…», но они не знали слов. Пили, столько, сколько человек выпить не мог, после чего их отражения лиц в графинах с пивом начали казаться чужими.

Ребята, с ногами, завернутыми в винт, прихватив с собой трехлитровую банку с пивом «застолье» продолжили сначала на скамеечке перрона Моргородка, а потом в вагоне пригородной электрички, собрав вокруг себя толпу таких же чудиков как сами.

Следом за пивом, откуда-то появилась бутылка ядовитого красного «Яблочного» по рупь ноль две. Плодово-выгодное вино пили сосредоточенно и с ожесточением, заедая насмерть раздавленным холодным беляшом с полутухлой рыбой, отдающей масляной краской. Попутчики взирали на морских офицеров с немым удивлением и сочувствием.

Электричка, медленно огибая скалистый берег Амурского залива, усыпанного гаражами и эллингами с моторными лодками, тихо ползла, в богом и властью забытую юдоль тоски и печали.

Проезжая Седанку ребята, выдавая себя за Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского, от души попили внахлест из горлышка литрового штофа времен доисторического материализма домашнего самогончика, предложенного сердобольной старушкой, которая их заодно на всякий случай перекрестила.

Закусывали сыром, похожим на мыло и колбасой, отдающей собакой, предложенным какой-то теткой. Любят все-таки в Приморье моряков!

Между яблочным и самогоном Инвер немного поблевал в тамбуре, после чего ему стало опять хорошо.

Не доезжая станции Океанская, Варфоломеч, у которого по кровеносным сосудам уже во всю бродил сиволдай, сидя на деревянной лавке начал учить симпатичную уроженку чилимского края, пить «Агдам».

Это было что-то фантастическое и феерическое, но неожиданно он стал заваливаться плечом на соседку, которая пахла дальневосточными туманами.

- Может быть, вы на меня еще и ляжете? - удивленно воскликнула девушка с раскрытой книжкой, демонстративно не обращая внимания на наших чудаков, но с надеждой поправила прекрасную прическу.

- К-конечно, все щас б-рошу... Размечталась… - на мгновение протрезвев, серьезно ответил Славик, оглядывая вагон электрички, чтобы тут же дать кому-нибудь в морду.

Не увидев приличной физиономии, он как убитый упал ей в ложбинку на груди.

За разъездом Угольная наши командировочные снова пили под занюх обшлага рукава, какую то настойку, выдержанную на пупках пьяных бурундуков и сушеной саранчи. После этого воротнички их кителей встали вертикально и затвердели окончательно, как дальневосточные скалы.

Организм периодически протестовал на шпалы в тамбуре электрички. Потом Славик заурчал что-то на не понятном языке и потерял фуражку. Инверу кто-то оттоптал пальцы на руках. Их стали сторониться даже много повидавшие на своем веку дальневосточные бичи.

Как проехали Артем-1, Артем-2. и Артем-3, то есть шахтерский город Артем, вытянутый червяком вдоль железнодорожного полотна они не помнили. Оба спаренные во что-то четвероногое, сраженные очередным стаканом самогона заснули, как камни и захрапели.

Обморочно вялые, будто после тифа, они периодически сползали со скамейки, после чего сердобольный старичок сидящий напротив старался собрать в авоську их бренные кости и водрузить на место.

Бледная, как у утопленника мокрая хоризма лица Славика с полуоткрытым ртом казалось лицом мертвеца. Снилось ему, будто он с Инвером, как два горьковских босяка идут пешком вдоль берега океана по «тропе Хошимина» из своего поселка на службу в береговую базу.

Вдвоем дорога всегда вдвое короче. До воинской части было два с половиной километра.

Славик, смотря под ноги, задумчиво говорил Инверу, который шел то впереди него, то Славик сзади Инвера.

- Представляешь, сколько мы километров наматываем в день?

- Минимум пять, сюда и обратно…

- А, интересно, в год сколько получается?

- Посчитай сам. В месяц минимум сто двадцать километров. За год, умножь это на двенадцать месяцев и вычти отпуск получиться примерно тысяча триста километров...

- Даа… Здорово, получается, - говорит Инвер Славику, подсчитывая что-то в уме. - Выходит, что я за восемь лет службы на Востоке прошел почти десять тысяч километров! Это же расстояние от Владика до Москвы!

От неожиданного для себя математического результата Инвер даже останавливается как вкопанное на огороде пугало и от гордости за себя надувается, как презерватив.

- Представь себе Варфоломеич, сейчас я уставший, но счастливый пройдя восемь часовых поясов сквозь дебри тайги, вдоль Амура и Байкала, через Сибирь и Урал «подхожу» уже не к нашему убогому КПП, а вхожу на брусчатку Красной площади. Останавливаюсь у Мавзолея дедушки Ленина, что бы поклониться его святым мощам. Бьют куранты на Спасской башни, торжественно играет гимн Советского Союза, а из Кремля мне приветливо машет наш «дорогой и любимый» Леонид Ильич. Вот красотища то!!!

- Ты, молодец! – ничему не удивляясь, спокойно говорит Слава другу, тоскливо пиная камешек с дороги. - К Кремлю подходишь, а я за десять лет службы... там уже своими ногами «побывал» два года назад. Леня на меня посмотрел и послал… обратно. Теперь я опять подхожу к Уралу!

Наших вдребезги пьяных героев-мытарей с лицами похожими на печеное яблоко от сна будит стон уставших тормозов на разъезде Смоляниново.

Не нарушая традиции, ребята при пересадке из электрички в местный поезд идут, как звери на водопой в привокзальный антисанитарный ресторанчик.

Когда наши буратино обнявшись, как три тополя на Плющихе тащились от вагона в чапок, заплетая ноги в косичку, их лица фиолетовыми пятнами отражались в запыленных стеклах вагонов поезда.

Жалкая станционная деревянная забегаловка, воняющая поездным сортиром, настроения не прибавила. Ощущение от послевоенной роскоши грязных окон и не горевших пыльных электрических лампочек под серым потолком было «свет не вижу, родину - не помню».

По стенам сочились тени первооткрывателей Дальнего Востока. Ресторан напоминал трактир начала двадцатого века, где кроме «красного» ничего не было.

- Нам как обычно! - попросили мужички нетрезвую буфетчицу с физиономией сердитой дворняжки.

Подавляя гадкое чувство в животах, ребята, стоя впопыхах «отутюжили» пересадку с электрички на поезд тремя стаканами конского возбудителя «Солнцедар» и «тошнотиками».

Все-таки хорош был «Солнцедар», божественный напиток нашей «молодости затянутой в ремень». Увы, такого сейчас не выпускают. Бутерброды с убитой напрочь килькой через некоторое время начали вылазить обратно наружу из их луженых желудков.

Местный состав был не поездом, а советской действительностью. Поезд-сказка! Поезд-праздник! В купе наши герои вели себя, как в пятом классе в четвертой четверти на последней парте.

Что пили эти бестолковые дуранды они уже не помнили. В мутные стаканы капали скупые мужские слезы, которые старая проводница утирала серой вагонной занавеской, с придыхом приговаривая:

- За что вас так ребята…

Состав в три рахитичных вагона без фризок тащился от станции Смоляниново через девственную природу до райского побережья Великого океана. Паровоз-кукушка, извергая кучи тяжелого черного дыма, виновато извиняясь за свой медленный ход, тащил за собой ленивый перестук колес.

Казалось, что состав, скрываясь за поворотом, зарывался головой в землю. На ощупь под гулкий лязг буферов, дергаясь своими ревматическими суставами, он огибал сопки, как старый полоз валуны.

На своем долгом веку общие вагоны этого бурого поезда повидали многое. Когда-то внутри они были покрашены праздничной краской, но теперь уже нельзя было установить, в какой именно цвет.

Видно было, что вначале они катались в фирменном составе, сверкая сиреневым светом хрустальных плафонов и красивых дорожек, скрадывающих шум колес. Потом по железнодорожному возку пролетели перемены, которые подействовали на него как частая смена командиров на экипаж.

Работающий поездной туалет был один на три вагона, хотя от него осталось только название. Ходить в него было нельзя, иначе можно было поскользнуться и провалиться в «дырку» от бублика прямо на погнутые шпалы, поэтому все пассажиры шлондились в тамбур. Самые ушлые, открывали дверь и орошали дальневосточную природу с вагонных ступенек «струей Ильича».

Титан, когда-то согревавший души путников не работал. Прогорев, синим пламенем еще лет десять назад, он отнимал то немногое тепло, что оставалось в вагоне. Лампочки горели через одну, каким припадочно моргающим светом. Горемычна жизнь железнодорожных вагонов, так же как и флотских офицеров.

Правда, в окно этого поезда можно было налюбоваться красотами дальневосточной природы. Всевышний не поскупился на краски, расписав окружающий мир яркой палитрой. Волнующая игра сложных оттенков и полутонов красок серых гранитных сопок создавала изысканное равновесие аромата запахов цветущего багульника и лимонника. Чарующая роскошь девственной природы, игра зелени и света могла заворожить взгляд и сердце любого путника.

Не торопясь и от души, можно было увидеть романтическое дальневосточное тягло. Глядя на все это нельзя было отделаться от мысли, что видишь что-то уникальное и фантастическое, которого не может быть в природе, и только рука волшебника может сотворить это чудо. Причина этому была в том, что здесь находится климатическая аномалия - редкое сочетание ветров, течений, рельефа и водных масс.

Что интересно - покосов, как в западной России, здесь не было. Да и откуда им здесь было взяться, когда населения было полтора человека на тысячу квадратных километров? Краски природы сжимали душу. Непонятно было, кому предназначалась эта красота.

Что с ней делать, никто не знал. Куда ты попал? Где ты? Что с тобой? Куда едешь? – возникали в голове вопросы, ответов на которые не было. Собственная жизнь представлялась печальной и одинокой, как у усталого путника.

В пути поезд останавливался через два-три километра, будто бы «пописать», а точнее выгрузить почту и накормить хлебом местных аборигенов. Ощущение было, что едешь на трамвае.

Вспоминались слова знаменитой песни известного барда Юрия Кукина, написанные им еще в 1964 году «А я еду, а я еду за мечтами, за туманом и за запахом тайги…». Правда наши герои переделали её и пели «А я еду, а я еду за деньгами, за туманом едут только дураки…»

Движение небольшого железнодорожного состава можно было сравнить с ползанием здорового глиста в кишках любимого командира. Поезд по пути тяжело дышал, ревматически скрипя всеми своими частями, жуя белые грибы, которые звались «абабки» и свежую метровую траву, подступающую вплотную к железнодорожному полотну.

Природа на востоке конечно сказочно прекрасная, но климат и погода, которая меняется три раза на дню – не дай бог вспомнить. Не зря же в Приморье говорят:

- Широта здесь крымская - зато долгота колымская!

Февральские ветра сбивали с ног, при этом надо учесть, что температуру воздуха была минус двадцать и девяносто восемь процентов влажности. От этого уши заворачивались в свиное рыло.

Бывало утром – дождь, днем – солнце, вечером – туман при котором в десяти метрах собутыльника было не видно. Прибавьте к этому скачки атмосферного давления. Климат - мама не горюй, поэтому на тихоокеанском флоте люди живут не долго, но счастливо.

Наши «гаврики» в дороге до столбняка напившись всякой дряни при подъезде к своему дикому полустанку были уже никакие. Инвер глядя в окно и видя детей на переездах, вспомнил, что у него есть дочка в Барнауле, а в Чите наверное – мальчик.

У Славика же вид был, как у облезлого бандитского кенаря – клюв набок, морда на конус, перья в клочья. Мужик висел на столике, как помятые кальсоны на рее бригантины, но ещё старался соображать своими жидкими мозгами. Из помятого вагонного репродуктора доносилась заупокойная песня:

Поздняя осень, на кладбище старом,

Два старика чей-то гробик несут.

И кого-то, ругая, и кого-то пугая,

И как будто не нужное что-то несут…

Справа в душном соседнем полутемном «купе», не взирая на чей-то храп, от которого хотелось спрыгнуть с поезда, шла семейная разборка. Голоса были энергичные и молодые. Женские слова, видимо обращенные к молодому лейтенанту, были хлестки, как удары бича по хрупу старого мерина.

- Ты, говнюк! Ты не понимаешь, что у тебя есть жена! - со слезами в женском голосе слышалось сквозь грохот колес поезда. - Что ей хочется сходить в кино, театр, ресторан! Я постоянно одна, как кактус на окне...

- Не ори на весь флот! – парировал нервный мужской голос.

- Какая ты сво-лочь! Ты меня замучил своей службой! Я не могу тебя больше видеть! Какой ужас, какой ужас, что я связала с тобой жизнь! Лучше бы я осталась в Калининграде!

- Успокойся, нас слушают...

- Ну и пусть все знают, какое ты мерзкое и гадкое существо! Я тебя ненавижу! Ты муж никакой! - резкие нервные фразы злым голосом базарной торговки, как пули догоняли одна другую. - Ты не мой мужчина! Ты вообще не мужчина!!!

- Таня! Тише… - растерянно успокаивал тихий мужской голос. - Мы не одни…

- Хватит! Я не деревянная! Если бы ты знал, как я ненавижу твой флот, твоих друзей алкашей… жизнь по чужим квартирам, глушь, бескультурье, сплетни, интрижки… - чувствовалось, что молодая женщина перла на мужика, как каток на фонарный столб.

- Говорили же подруги, что буду жить там, куда Макар телят не гонял, не поверила. Теперь вот хлебаю с тобой твою говненую морскую романтику, чтоб она протухла… у тебя в яйцах! - женский молодой голос своим нервом тушил свет в поездных плафонах и вызывал желание выбросить её из поезда, к её матери. - Боже мой, куда ты меня привез? Где были мои глаза? Где?

Всем кто слышал этот разговор, сразу хотелось подсказать молодой женщине ответ: «На жопе!», но никто не встревал в чужую семейную разборку, помня, что у многих дома ждали такие же молодые бестолковые кобры, бросившиеся в свое время на позолоту флотских тужурок.

Будто в противовес гнетущей семейной разборки в другом «отсеке» вагона слева какой-то чудак оптимистически пел под звон бутылки о стакан: «Не плачь девчонка, пройдут дожди, муж полюбит, ты только жди...»

Замечено, у «поддатых» людей - восторженное внимание к словам собеседника. Пьяный Инвер, слушая такого же пьяного Славика, рассказывающего, как он в очередной раз наколол командира, в душе ликовал и упивался словами друга, лицо которого постепенно принимало философское даунское выражении.

- Варфоломеич, родной! Братишка!

Глаза горели торжеством проникновения в чужие мысли, сердце волновалось, трепетало, как военно-морской флаг на здании штаба Тихоокеанского флота.

Печень, пыталась по ребрам забраться в рот, и сквозь редкие зубы ждала паузы, чтобы тоже излиться поносом слов навстречу нашему прекрасному и удивительному миру.

- С-славик... - душа Инвера старалась парить над купе. - Друг... - он чуть ли не плакал от нахлынувших чувств и действия «Солнцедара». – Дай я тебя поцелую! А?..

Что это были за чувства? Было умиление, готовность пожертвовать последним и тут же, не отходя от «кассы», умереть ради друга или, по крайней мере, выпить лишний стакан портвейна.

Поезд неторопливо подходил к конечной станции, как призовой ял к финишу. Правильно заметил один классик маринистики, что чем дальше от своей воинской части, тем лучше твое настроение, и чем ближе - тем оно пакостней. Непосредственно в ней - паскудно.

Запах железной дороги на самом берегу Тихого океана, наверное, должен был насыщать душу надеждой на добрые перемены впереди, при условии, что это было начало большого пути в глубь великой страны. Но когда ты сюда приезжал, то этот остановочный пункт с запахом похорон своим одиночеством и неприкаянностью вызывал чувство тяжелой грусти и безысходности.

Человек хорошо понимал, что попадал на самый Край Света и дальше, кроме бездонных вод Тихого Океана нечего нет, и не предвиделось.

При подъезде к полустанку можно было увидеть унылый вид древней неработающей водокачки с грязными подтеками у основания, что вызывало тоску и безысходность.

Грустно было смотреть на корявый пустынный перрон с неуклюже выложенными белыми гранитными валунами, напоминающими хаотично разбросанные черепа первооткрывателей Дальнего Востока. Сквозь колючий гравий ржавая травка чахла между шпал, как на деревенском погосте.

Сохранившийся облупившийся пожарный щит с одним погнутым металлическим багром тоскливо, как крик фазана смотрел в сопки и навевал неприкаянность. Рядом стояли серые, как прах станционные пристройки. Вдали виднелись почерневшие столбы с ржавой колючей проволокой, которая ограждала воинскую часть, как негритянскую резервацию.

Деревянный станционный домик неопределенного цвета в виде одноэтажного барака вместо того, что бы прислониться спиной к розовой скале и глядеть чистыми окнами на маленькую бухту с белокрылой яхтой посередине болезненно опирался грязную сопку.

Он мутными стеклами смотрел на не работающую ржавую водокачку. Было ощущение, что этот забытый богом и людьми барак готов был свалиться на кривые пути. «Станционный смотритель - железной станции диктатор» в застиранной железнодорожной гимнастерке, с вечно недовольным лицом вызывал жалость.

У окошечка заколоченной кассы висел помятый старинный железнодорожный колокол похожий на забытого повешенного. На пороге лежала, как ветошь беспризорная собака.

В сером домике единственная и неповторимая одинокая НКПСовская скамейка сороковых годов двадцатого века с «фирменным» вензелем на спинке хмуро и с тоской смотрела в запыленное окошечко, через которое вдалеке был виден необъятный Океан. Пахло тревожно, как перед штурмом Рейхстага.

В убогой небольшой «зале» ожидания, отапливаемой дореволюционной «буржуйкой» стоял старинный компостер и ощущался специфический запах, который всегда чувствуется на задворках больших железнодорожных станций.

В этом глухом умирающем железнодорожном тупике с одной стрелкой и двумя сточенными путями на пропитанной мазутом земле с немногочисленными рельсами-морщинами горел единственный светофор волчьим красным огнем.

Семафор освещал своим прищуренным звериным взглядом угрюмые сопки и угнетающую тишину, которую редко нарушали гудки маневрового паровоза и гулкий лязг вагонных буферов на бурых рельсах. За насыпью с мутным фонарем белел небольшой пакгауз с крышей, покрытой дранкой, представляющий собой памятник разрухи. Под помятым козырьком висели отворенные ворота, одна створка которых была оторвана и лежала на земле.

Белесый бетонный пол склада был весь в трещинах с проросшей травой. Пива выпить было негде. Фанерная покосившаяся уборная в дальнем углу полустанка начала двадцатого века марки «сортир» в ощутимо тоскливом напряжении ждала своих посетителей, которых в ближайшие сто лет не намечалось.

Казалось, что жидкие строения готовы были рухнуть от слабого дуновения ветерка, но что было парадоксально – все это вызывало чувство первобытной красоты.

В мерцающем свете путевых фонарей, подъезжая к своей станции Инвер вылазит из-за стола, стараясь вглядеться в мутное окно, будто ища могилку на незнакомом кладбище, но ничего не увидев, открывает купейное окно.

Затравленно выглянув в окно, с трудом ворочая языком и с видом, будто только что потерял невинность, начинает делиться сокровенным со Славика, который готов уже вырубиться, обвив грязный дорожный столик, как лимонник гнилую осину.

- Славик… Ик!.. Ты удивишься… Ик!.. Но меня на станции будет встречать… Ик!.. Моя половина… Ик!.. Домашняя…

Пьяный, как ночь Инвер, напившись до соплей, хочет собрать свои пьяные ноги в виде пожухлых гладиолусов и сесть, но от «усталости» уже не может попасть задницей на полку.

- Ну и что? - Славик, сидя на холодной нижней полке, как на могильном памятнике и глядя на товарища с лицом, белеющем в сумрачном вагоне поезда, как приведение хочет, но не может что-то вразумительное из себя выдавить.

Он с загадочной интимной пивной поволокой в мутном взоре смотрит на Инвера, который расплывается в его глазах, как холодец. Видно, что тот хочет сфокусироваться во взгляде, но быстро мелькающие красоты природы за окном это ему не дают.

- Если она меня увидит в таком виде, мама моя родная… Ик!.. - утвердившись на своих ногах, продолжает причитать Инвер. - Весь мой енк порубит на пятаки или съест меня со всеми рыбьими потрохами… Ик! Выручай, брат! Выручай… - скупая алкогольная слеза чуть не вываливается из его глазницы.

- Ты, дорогой, уж совсем не в себе. К-как? - не понимая, что от него хочет Инвер, цепляясь за столик, как черт за грешную душу спрашивает Славик у дружбана, сам похожий на расплывшийся палтус.

- Когда мы подъедем к станции… Ик!.. Варфоломеич, посмотри в окно. Не поленись… Ик!.. Если ее увидишь, дай мне знать, предупреди… Ик!.. Свистни…

- Нет проблем, р-родной. Только вот я, братишка свистеть-то не умею! - Славик, сглотнув уксусную слюну и шмыгнув носом, как пятиклассник у директора, старается согнать помойную муху с верхней губы.

Начинается самое интересное в этой незатейливой дорожной сценке. Её можно назвать просто - «Долгое-долгое возвращение блудных детей советского военного флота, сквозь тернии звезд в родную гавань, слегка освещенную багровым закатом социализма...».

На открытое окно плацкартного купе садится чайка и демонстративно делает большую «нужду» на голый, как локоть купейный столик.

Инвер не замечая ничего вокруг себя, раскрыв свое сердце пытался сложить трубочкой свои губы вареники, чтобы кое-как свистнуть. Но у него получается так, точно он хочет сдунуть со щеки товарища блоху.

Из «трубочки» губами кроме фиги ничего не получается, поэтому он засовывает два пальца в рот, чтобы изобразить из себя флотского Соловья-разбойника. Ватный язык не слушается, а прячется между его не чищеных зубов, как «чилим» в прибрежных водорослях.

Славик с квадратными глазами, в которых плещутся рыжие черти, заворожено смотрит за движениями Инвера. Пытаясь вкусить «мудрость» столетий он старается сосредоточиться, но один глаз у него смотрит на прыщ на лбу Инвера, а другой - на полшестого.

При качке вагона пальцы Инвера непроизвольно соскальзывают с его слюнявых губ и попадают «глыбоко-глыбоко» в рот ближе к вырезанным гландам хавельника нашего чудака. В итоге получается что?

Правильно - «блеянье» Инвера, когда из его желудка начинает выпадать не только пиво, водка, не переваренные килька в томате и пирожки с «шурупами», но и борщ с винегретом. «Ниагарский» водопад свежих отходов, как цунами выплескивается на Славика, который сидя напротив своего визави не успевает отскочить.

В считанные мгновения он становится похож на новогоднюю елку, побывавшую после праздника на свалке. Слава с головы до ног облитый помоями с язвой говорит.

- Ну и развезло тебя... Нажрался ты братец, как зеленый баклан… Как домой то появишься?

- Дурень… Ик!.. На себя посмотри… - с бесноватой искринкой в глазах отвечает Инвер. - Сам на кого похож… Ик!..

Что было дальше?

Наших окосевших хунвейбинов жена Инвера гоняла скалкой по поселку всю ночь с пятницы на понедельник.

2005