Зарегистрируйтесь и войдите на сайт:
Литературный клуб «Я - Писатель» - это сайт, созданный как для начинающих писателей и поэтов, так и для опытных любителей, готовых поделиться своим творчеством со всем миром. Публикуйте произведения, участвуйте в обсуждении работ, делитесь опытом, читайте интересные произведения!

Артист

Рассказ в жанре Юмор
Добавить в избранное

В Балтийск, в этот чисто флотский город матросских бескозырок и переливчатых горнов, как его ещё называют - «Солнечный Пиллау», на небольшой сторожевой корабль прибыла небольшая киногруппа снимать фильм о военно-морской жизни.


Событие не только корабельного, но и всефлотского масштаба. И хотя у киносъемочной группы своя «свадьба», у моряков своя, все начинают бегать вокруг них, как коты около блинов. Всем интересно, что может получиться от симбиоза флота и киноискусства, так как оба эти «существа» по природе своей разгильдяисты и с прибабахом. Нормальные люди, считаю, дело с флотом и «кином» не имеют.


Артистов все приглашают к себе в кубрики и каюты для того, чтобы посмотреть на них, пообщаться со знаменитостями. Услышать из первых уст артистические байки и узнать что-нибудь о мире искусства, ну и себя показать.


На сторожевике первым делом спрашивают артистов:


- Вы спирт пьете?


- Нет, - в замешательстве отвечают те.


- А что тогда с ним делаете?! – непонимающе пожимают плечами моряки.


- Чем отличается спирт от водки? - звучит очередной вопрос.


- Не знаем, - отвечают лицедеи.


- Спирт можно пить!


- А водку?


- А водку нужно!!!


Короче, через несколько дней вся киногруппа «вгрызается» в образы так, что ходит по базе и кораблю только в военной флотской одежде, с бескозырками и фуражками на головах, брюках «клеш» и бушлатах - не переодеваясь. Глядя на все это через некоторое время отличить артистов от «настоящих» моряков уже трудно. Все такие же помятые, синюшные в подглазьях от душевных напряжений, выпитого корабельного спирта и бестолковой суеты, а главное - от общения с флотскими людьми.


Общение на флоте – это такая тонкая материя, которое без пузыря спирта, ну просто невозможна. При помощи спирта моряки обмениваются идеями, превращая их в формулы. Формулы любви к службе. Эта огненная вода убеждает всех, как любимая женщина, не унижаясь до доказательств.


У всех на корабле, да и во всей базе выдумки и воображения хватает только на разговоры и организацию хорошего стола в кают-компании, где спирт льется молочными реками с рыбьими берегами. Когда его не хватает, приходиться бегать за «казенкой», то есть за простой водкой в местный магазинчик, похожий на деревенскую автолавку.


Кто побежит? Конечно же, бежать, самому молодому по сроку нахождения на флоте и за столом, то есть… артистам. Годковщину даже в пьянках никто не отменял. Заслуженный артист театра имени кино Иванов-Завойский чтобы не обидеть новых друзей, тут же вскакивает кнехтом из-за гостевого стола и предлагает себя сам в «гонцы».


- Я сбегаю, ребята! - говорит он с мальчишеским удовольствием и радостно поправляет недавно выданную флотскую «кольчужку». - Какой может быть разговор? Нет проблем!


Артист берет свою задницу в руки, авоську - под мышку и без сомнения в голове спешит с корабля в магазин, находящийся в квартале от контрольно-пропускного пункта базы. Первое недоумение Иванов с Завойским испытывают на КПП, через который его бдительная флотская ДВС - дежурно-вахтенная служба не пропускает.


- Где твой увольнительный билет? – спрашивает у артиста старший на вахте.


- А что это такое? - вопросом на вопрос отвечает тот и начинает ходить кругами вокруг себя.


- Ну, то, что выдает командир…


- Режиссер что ли? – спрашивает Иванов, морща свои «гражданские» мозги.


- А хрен его знает, как вы его называете у себя в экипаже. – Мичман не может врубиться в то, кто перед ним стоит. - Короче, гони увольнительную.


- Да я артист… - тут Иванов-Завойский на пальцах начинает объяснять кто он, какое звание имеет, в каком театре служит, где и когда снимался в кино, с кем спал и ел.


Перечисляет известные фамилии своих коллег, которые трутся на ниве искусства, неся в народ «вечное, светлое, теплое». Молодые пацаны, стоящие на вахте, которые кроме «Гальюн-таймс» ничего не читали, не слышали и не видели, от души смеются, тряся своими ремнями, зацепившимися за их интимное мужское место.


- Ну, даешь, кореш! Умеешь закидывать макароны на уши… Ладно, беги, раз умеешь врать. Если что, сам отбрешешься от патруля. Передавай привет Алле Пугачевой!


Наш артист шнурком бежит дальше, уже зная, что кто не рискует, тот не сидит на гауптвахте. Навстречу ему, как по закону подлости, идет гарнизонный комендант. Балтийского коменданта в городе знала каждая собака. Он любил выклевывать печень у моряков. Офицеры его обходили за три улицы. Увидев расхлыстанного, как цунами, «матроса» Иванова-Завойского комендант стальным, ничего хорошего не предвещающим голосом командует:


- Т-товарищ матрос! К-ко мне, бегом марш!


Наш артист вразвалочку, как заправский моряк с килем в заднице не торопясь, подходит к коменданту.


- Товарищ начальник! Заслуженный артист Иванов-Завойский по вашему приказанию явился! – с олимпийским спокойствием докладывает «матрос» и улыбается своей обаятельной артистической улыбкой.


- Товарищ матрос! Что-то случилось в мире? Умер Генеральный секретарь ЦК КПСС??? Или мир перевернулся? Почему вы не отдаете воинскую честь?


- Кому?


- Мне!


- А разве честь можно кому-нибудь отдать? – от избытка ума артист начинает залезать в бутылку.


- Не умничайте, вы на флоте!!!


- Да артист я... - Иванов-Завойский начинает детский лепет, глядя на строгого начальника.


- Гх-м-н… Артист, говоришь? - непроизвольно хмыкает в туне комендант и без разбора «полетов», кивает ребятам из комендантского взвода.


- Это наш клиент. - Вспомнив статью из современного «Уложения о наказаниях», изрекает, как кирпичом ударяет. - Десять суток одиночки! Пакуйте!


Так заслуженный артист республики попадает на базовую гауптвахту, где весь на нервах, дежурный помощник коменданта начинает оформлять Завойского на «кичу». Первым делом он отбирает у артиста шнурки, ремень и пилочку для ногтей. Артист начинает рвать на груди флотскую тельняшку перед вечно нервным помощником.


- Да артист, я… Артист, ешкин кот! Кино вот приехали снимать про вас любимых мною моряков, едрен батон! Спросите кого хотите в базе…


- Ну, ну, расскажи нам сказку венского леса… Особенно о том, как ты «покоряешь океаны и даже в кино впереди планеты всей…» Вы, когда нажретесь конского возбудителя, все себя артистами считаете. Тут намедни один ухарь Никулиным прикидывался, так вся гауптвахта от смеха описалась, а сопли со стен до сих пор сдирают… - «комендатура» своим видом показывает, что и он не против здорового юмора на флоте.


- Разводящий! – зовет он караульного. - Этого «артиста» в пятнадцатую камеру. «Вертолет» не выдавать! Пусть привыкает к флотской службе стоя! Будет умничать – отправь чистить гальюны зубной щеткой! Я научу любить службу!! Надо же такое придумать… Артист! – помощник сам себе ухмыляется. - Найду окурки в камере, смотри у меня, глаз на жопу натяну…


- Поверьте, они это могут… - разводящий, стоящий за спиной «унтерпришибеева», смиренно качает головой и добавляет уже тихо, по семейному. - Плюс ДП, то есть дополнительно на пять суток оформит. Как пить дать впердолит по самые гланды! Потом неделю голова не будет качаться…


Если вы не сидели на гауптвахте - это не ваша заслуга, а недоработка командира, говорят на флоте. От сумы и от тюрьмы - не зарекайся! – говорят на «гражданке».


Гауптвахта, расположенная на въезде в город - это вам не абвахта, а во времена парусного флота - «камчатка». В советское время - это была переделанная из немецких застенков в современное «средство воспитания» служивого люда настоящая военная тюрьма, кратко - «Кича».


Покрытая прусской черепичной крышей гауптвахта имела каменный забор с колючей проволокой, который огораживала внутренний дворик. В старинных камерах этих бывших фашистских казематов по преданию еще до Великой войны сидели немецкие коммунисты антифашисты Роза Люксембург и Карл Либкнехт.


Прибалтийская Кича была несравнима с севастопольской или владивостокской, где коменданты оттягивались на арестантах по полной программе. Там заставляли «губарей» чистить зубными щетками очки сортиров и раздеваться перед отбоем за пятнадцать секунд.


Чего стояли приемы пищи в холодной столовой, специально спрятанной под низкие грязные своды подвала этого «воспитательного» учреждения, пропахнувшего восточно-прусскими крестоносцами. Закон тут чисто тюремный, кто успел, тот и съел. Как забыть дух в камерах, от которого топор, подвешенный в воздухе, не падает?


Народ сюда собирался со всех кораблей и флотских дыр, и отнюдь не с хорошими характерами. Некоторые матросы после корабельной службы шли на гауптвахту, как в лазарет отдохнуть.


На киче, когда Иванов-Завойский был оформлен «комендатурой» был вечер. Прильнув к кованым стальным решеткам, артист любовался необъятным темно-синим вечерним небом, усыпанным сказочными звездами. В течение первого времени артист переживал все этапы, через которые проходит всякий узник любых застенков.


Вначале его мысли витали вне стен гауптвахты, преследовали образы друзей, свободы, что остались за стенами тюрьмы. Ярко представлялось, как его товарищи пили спирт. После сытного ужина, разместившись в кормовом кубрике, смотрели телевизор. Жаждалось традиционного вечернего чая, которого на киче не давали.


Затем круг интересов суживался до бублика. Внимание переходило на тех, с кем сидел вместе, их истории. Иванов присматривался к своим охранникам. Кто как нес службу, при ком можно было покурить, кто «стучал» коменданту на арестованных. Образы внешнего мира постепенно тускнели, внимание сосредотачивалось на стенах.


В этих военных застенках после отбоя, когда военная тюрьма, отзвенев старинными дверными засовами камер, начинала нервно засыпать, а караульный – вздрагивать от каждого шороха крысы, он, лежа на жестком настиле под солдатской шинелью курил чибарик и, пуская дым по стенке чтобы комендант не засек, думал о прожитом.


Горько размышлял о прошлом, настоящем и будущем в общей камере на пятнадцать человек печально осознавал свое одиночество и никчемность. В помещении с низким сводчатым потолком ворочался на «вертолете» - койке, сделанной из голых досок и убираемой днем в стенку, как полка в вагонном купе.


Время на киче сочилось, как вонючий портвейн из колотой бутылки – горько, тоскливо, одиноко и с тяжелым предчувствием чего-то непоправимого. Жизнь текла, как вялый оргазм. Вечер был печален, в убогой камере, с горькой тоской о родном театре. Было сыро и холодно, не топили. Хотя чего было расстраиваться – тогда топили только в крематории.


Замок закрываемой двери в камеру гремел, как крышка гроба на забытом погосте. Старинные крюки под сводами навевали мысль, что на них пытали во времена инквизиции. Невозможно было поверить, что за воротами гауптвахты жизнь продолжалась, как ни в чем не бывало. Кто-то целовался на танцах, а кто-то занимался очередной раз «любовью» в городском парке на скамейке.


В небольшой отдушине камеры гауптвахты, будто кто-то мрачно и заунывно плакал. В этом плаче чувствовалась тоска прошедших веков и эпох. Тошнотворная жалость к себе стискивала горло, как веревка висельника. По коже на спине, как беременные блохи, бегал табун мурашек. Каждый час, проведенный на гауптвахте, рождал для него новые планы, которые жгли впечатлительную душу и его нежное романтическое сердце.


Крупные капли вечерней росы стучались в маленькое темное и тусклое зарешетчатое окошко, обгаженное зелеными мухами. Их скрипичное жужжание наводило отчаяние, в голову лезли предположения о конце света и о своей пропащей ракообразной судьбинушке. Казалось, что собственная жизнь прошла, а та, что еще лежала впереди, печальна и одинока, как та холодная камера, в которой сидел.


Чувствовалось, что он готов был отречься от зла и греха. Смотря на старинные почерневшие своды, казалось, что колыхались блики приведений заживо загубленных здесь душ восточно-прусской инквизицией. Тусклая единственная лампочка отбрасывала зловещие блики на ядовито желтые, во многих местах позеленевшие стены.


По гулкому коридору, выложенному старинными каменными плитами и отполированными ногами многими тысячами заключенных, разносилось эхо чьих-то шагов, отдававшееся по всему телу. Иванову-Завойскому казалось, что главный военный инквизитор, проверял наличие своих жертв. После прохождения надзирателя наступала гробовая тишина, в которой было слышно только пульс крови в висках и судорожное биение собственного романтического сердца.


Было ощущение, что эти стены не видели света целое столетие, и я был уже готов увидеть старинные готические письмена с крестами и средневековые изображения прусских тевтонских рыцарей. Художественного и жизненного материала и фактуры хватало не на один фильм! На рейде загудел гудок, а абрикосовое советское солнце с испугу спряталось за горизонт.


Наступила звездная флотская ветряная ночь. Быстро выбежавшая из облаков луна, не догадывалась обо всех злоключениях и будущих переживаниях Заслуженного Артиста на обычной флотской гауптвахте. Она, как ни в чем не бывало, решила посмотреть, что делается в советской военно-морской базе вечером и ночью. Посмотрела, посмеялась, но страдания артиста Иванова-Завойского на гауптвахте не увидела.


2007

Рейтинг: 10
(голосов: 1)
Опубликовано 12.05.2013 в 13:46
Прочитано 722 раз(а)

Нам вас не хватает :(

Зарегистрируйтесь и вы сможете общаться и оставлять комментарии на сайте!