Ветер

Больше всего Антон не  любил лук в  салате, военную службу и  присутствие других людей. Тем не  менее, когда к  нему свалился буквально с  неба бородатый социолог Павел, притащивший вдобавок с  собой подростка женского пола, на  котором собирался вскоре жениться, Антон пустил их обоих к  себе, в  огромную пустую квартиру под самой крышей полузатопленной высотки на  проспекте Мира.

К тому времени в  доме оставалось уже совсем немного жильцов, и  почти все они были со  странностями, что легко объяснимо: нормальные люди уже успели покинуть постепенно растворяющийся в  воде город. Про жильцов, впрочем, отдельный разговор.

Квартира, где теперь обитал Антон, была раньше жилплощадью и  студией какого-то известного художника. После него там осталась масса картин, несколько десятков квадратных метров чистого холста, которым было удобно укрываться по ночам, кучи выжатых тюбиков из-под краски, пивные банки, презервативы, как использованные, так и  нет, и, самое главное,  – панно размером восемь на  четыре метра "Девушка и  инвалиды войны". Девушка была так себе, с  кривоватыми ногами и  скудным бюстом  – наверное, художник решил неэтичным выпячивать перед инвалидами плотские излишества  – зато инвалиды были что надо, все как один с  прямыми проборами туповатым взглядом и  трогательными свернутыми рукавами и  штанинами на  месте конечностей, отданных родине. Впрочем, кое-что у них, все же, видимо, осталось, потому что на  девушку они смотрели очень заинтересованно, как бы прикидывая собственные возможности и  одновременно оценивая шансы соседа. Хуже всего пришлось парню без обоих рук  – он даже сидел немного поодаль, понимая, что надежд у него немного, особенно по сравнению с  плотным краснолицым молодцем, браво выставившим перед собой свой костыль.

Когда-то это была довольно шикарная квартирка: художник любил и  умел пожить. Пол был выложен голубой плиткой, имитирующей морскую даль, поэтому постоянные сквозняки и  вой ветра за окном были очень уместны в  этом странном жилище, больше похожем сейчас на  спортзал провинциального университета после проведения танцевального вечера или на  холл загородного клуба, сильно попорченный следами вчерашней оргии. Сквозь треснутые мутные окна пучками пробивался жидкий свет, рисуя на  полу очертания изломанных рам. Со стен клочьями свисали бархатные портьеры, в  которых теперь гнездились горластые птицы с  разноцветным оперением, то ли занесенные сюда морским ветром, то ли сбежавшие из какого-то разрушенного зоопарка или секретного вольера, где люди ставили над ними опыты, пытаясь научить их говорить и  считать до  десяти, находить взрывчатку, отличать квадрат от круга и  прочей чепухе, а птицы не  хотели ничего этого знать, потому что по ночам им снился их родной лес, такой же пестрый, как они сами, полный запахов и  звуков, дышащий влажными испарениями, подобный чешуйчатому зверю, спящему на  берегу моря, и  вот теперь лес пришел к  ним из их снов, взломав чугунные клетки, сделанные еще до  всех мировых войн, затопив бетонные казематы, сорвав хитроумные запоры, разрушив весь кропотливый многосложный порядок, созданный людьми, желавшими управлять стихиями, которые теперь так неожиданно вырвались на  свободу.

В соседних домах на  чердаках и  на  верхних этажах, недоступных для воды, тоже кто-то жил; по  ночам на  крышах можно было видеть огни костров, вокруг которых мелькали полупрозрачные тени, иногда доносился оттуда запах подгоревшей каши или паленой резины, а когда погода успокаивалась, можно было услышать и  невнятные выкрики, песни и  музыку. Социолог же Павел, например, клялся и  божился, что однажды выслушал целую арию Фигаро, исполненную на  крыше ближайшего, девяносто пятого дома по проспекту Мира. Связь между домами была налажена довольно слабо и  ограничивалась в  основном, менялами, ищущими спиртное с  наркотиками, и  ночными рейдами мелких групп хулиганов, навещающих соседние дома в  поисках какой-нибудь добычи и  приключений. Хотя ничто не  препятствовало тому, чтобы наладить более прочные отношения, обитатели крыш предпочитали ничего не  знать друг о друге, кроме того, что они существуют и  могут свободно перекрикиваться и  перемахиваться руками в  минуты, когда ветер и  дождь ненадолго утихали. Только один беспокойный житель высотки на  площади Согласия какое-то время рассылал всем голубиной почтой предложение собраться на  конференцию, но, не  получив никакого ответа, разочаровался и  теперь проводил время, обстреливая из автоматического оружия соседние крыши (эта высотка до  наводнения была штаб-квартирой международной организации по борьбе за мир, экологическую чистоту и  искоренение абортов, и  в  наследство от ее охраны там остался неплохой арсенал). Причинить большой вред он, впрочем, никому не  сумел, потому что большую часть времени жители прятались от стихий за стенами своих домов, здание же, где обитал Антон, вообще находилось вне зоны обстрела.

Время от времени днем и  изредка по ночам, в  минуты затишья над городом проползали грузные военные вертолеты, обшаривая прожекторами мгновенно пустеющие крыши, взревывая сиренами, пугая разноцветных птиц хрюканьем громкоговорителей, и  улетали, как правило, ни с  чем. Обитатели крыш почему-то не  спешили отдаться в  руки спасателей, предпочитая покуда уничтожать многолетние запасы консервов, собранные ими отовсюду, где их можно было найти.

Дом, где теперь жил Антон, был до  наводнения двадцатиэтажной высоткой улучшенной планировки, построенной министерством культуры специально для деятелей, особо отличившихся на  почве народного просвещения. Об этом ему рассказал престарелый вахтер, которого катастрофа застала во время дежурства. Перепуганные деятели культуры, нагрузив личные вертолеты, спешно драпанули прочь из города, следом эвакуировали обслугу, а деда-вахтера, который на  радостях хватил клюквенной настойки и  улегся спать в  электрощитовой, подальше от начальственных глаз, забыли. Проспавшись и  решив, что он остался совсем один перед лицом наступающих стихий, старик слегка струхнул и, чтобы развеяться, докончил настойку и  перешел к  домашним барам бывших жильцов. К  моменту, когда в  доме поселился Антон, старичок оприходовал девять квартир из сорока пяти, не  считая ушедших под воду.

- Такова кара Божия,  – говорил старичок Антону, встретив его в  коридоре,  – и  нашлю на  вас воды морские и  ветры небесные, и  развею ваши жилища, и  сотру с  лица земли саму память о вас, ибо забыли вы образ, по которому созданы...

- Аминь,  – обычно отвечал Антон, двумя пальцами отдавал честь шатающемуся вахтеру и  проходил дальше.

Кроме любимой работы, старичок потерял еще и  жену, дочку с  зятем и  двоих внуков, которые в  момент катастрофы были дома, но, кажется, не  слишком горевал о них.

- Моя-то стерва,  – хихикал он вполголоса, воровато оглядываясь, словно его стерва могла вот-вот выскочить из-за угла,  – Моя-то, чай, горюет. Все ковры ее прахом пошли, весь хрусталь ее, сколько она мне плеши проела с  этими коврами: "Приданое, приданое", кусок изо рта вытаскивала, а теперь вот накося!  – и  старик, торжествующе сложив из трех пальцев огромный корявый кукиш, долго тряс им в  воздухе.

Больше всего Антону нравились здешние дверные таблички. Деятели культуры умели подать себя подобающе  – так, чтобы их гости уже с  порога начинали испытывать душевное смятение и  острое чувство собственной ничтожности перед бронзовым отблеском вечности на  лысине живого классика или мыслителя, как минимум, государственного масштаба. Несомненно, в  этой высотке собрался цвет современной художественной, музыкальной и  критической мысли. Был здесь и  Зельцикофер Яков Михайлович, главный дирижер Большой Оперы, весь в  завитушках и  растительных орнаментах, и  Кочин Роман Ростиславович, директор Центрального Общества Критиков, в  строгой двойной рамке, и  Шухова Нинель Семеновна, примадонна той же Большой Оперы, с  танцующими нимфетками и  замысловатым венцом над фамилией; над ней проживал Гарри Э. Ягодинский, артист цирка в  третьем поколении, потомственный дрессировщик пуделей; рядом с  ним соседствовал знаменитый эстрадный певец, чей голос Антон слышал изо всех репродукторов, наверное, с  самого своего рождения; напротив него сиял позолотой Безруков Иван Григорьевич, заведующий департаментом стихосложения, а этажом выше, в  мраморных прожилках, тускло блестел Гуйко Семен Адольфович, антрепренер, основатель Школы Современного Танца, владелец ночных клубов и  казино, любимец артистов и  поэтов, в  молодости неоднократно судимый за вымогательство, а ныне  – уважаемый человек, душа любого общества, коллекционер и  покровитель муз.

Несколько портили общую картину только следы взлома и  вандализма: любого дизайнера интерьеров довел бы до  инфаркта вид непристойной надписи, выполненной гвоздем по итальянской плитке ручной работы, или разломанной на  дрова спинки антикварной кровати, украшенной изощренными барочными узорами в  стиле Людовика Четырнадцатого.

Из-за постоянного ветра наружу можно было выходить довольно редко, да и  тогда приходилось опасаться внезапных порывов, срывающих с  крыш куски железа и  битума, выдавливающих стекла и  плохо запертые двери. Антон сам однажды был свидетелем, как вертолет, попавший в  воздушный поток, подхватило, как игрушку, и, повертев на  месте, швырнуло в  стену соседнего дома. Осталось только жирное черное пятно с  пригоревшими клочьями резины.

Кроме Антона, Павла с  подругой и  спивающегося вахтера в  доме жили еще пара десятков человек  – совершенно разные люди, непонятно каким образом оказавшиеся здесь. Занесенные волнами потопа, приплывшие поодиночке на  самодельных плотах, выдернутые из своих личных тюрем: от нелюбимой работы, нудной жены, вездесущей политики, всеобщего человеколюбия и  энтузиазма, от необходимости с  девяти до  пяти совершать из года в  год одни и  те  же действия, а потом, с  пяти до  восьми, участвовать в  обязательном ритуале общения с  подобными себе неудачниками, глотая теплое пиво, пока их жены обсуждают телевизионные сериалы и  прически эстрадных звезд. Стихия застигла их врасплох, выхватив из привычного круга вещей, и  оказалось, что возможна и  другая жизнь  – не  менее бессмысленная, чем предыдущая, но  все же без синтетических улыбок дикторов, без рекламы средств от облысения и  геморроя, без еженедельной квитанции от квартирной домохозяйки, без ежедневной сирены, означающей начало и  конец рабочего дня  – совершенно иная, не  похожая на  все, что было прежде; жизнь, о которой они не  догадывались и  которую никогда бы не  узнали, не  произойди этот внезапный и  отчаянный бунт природы, разрушивший привычный ход вещей, давший им единственный и  последний шанс изведать нечто иное.

Были здесь и  другие: алкоголики с  не сложившейся личной жизнью, профессиональные бродяги, бездомные неплательщики алиментов, бедолаги, бежавшие от кредиторов. Был один престарелый вор-карманник и  один карточный шулер  – эти постоянно спорили, у кого из них ловчее пальцы и  кто стоит выше в  воровской иерархии; не  придя к  общему мнению, они дружно напивались и  горланили гнусные песни из репертуара тюремной самодеятельности.

Был майор полиции, бежавший из следственного изолятора, куда попал за  изнасилование проститутки, покушавшейся на  нравственный облик честных граждан. В целом, проституток насиловать не  возбранялось  – на  то они и  проститутки  – но  начальник сделал это почему-то не  как обычно, а  железным ершиком для прочистки отопительных труб. У арестованной от этого случилось такое маточное кровотечение, что откачали ее только в  реанимации, изведя двухнедельный запас донорской крови. Майор мог бы и  выкрутиться, но  на  беду именно тогда к  его начальству заглянула министерская комиссия  – пятеро невзрачных человечков с  бесцветными глазками,  – пожелавшая ознакомиться с  состоянием дел в  образцовом отделении полиции образцового столичного города. Поэтому майор был показательно арестован, лишен всех регалий и  препровожден под охраной в  одиночную камеру. Откуда и  бежал на  следующий день, пока во всеобщей суматохе охрана пыталась эвакуировать заключенных. Майор успел прихватить с  собой служебный автоматический пистолет, который демонстрировал всем по каждому поводу, и, зачем-то, стопку пустых бланков на  арестованных. Кого он  собирался здесь арестовывать и  заносить в  полицейскую картотеку, не  знал никто, но  на  всякий случай от майора держались подальше.

Естественно, была масса сумасшедших. В основном это были тихие безвредные психи, тронувшиеся умом от осознания факта катастрофы библейских масштабов и  ожидаемых последствий, масштабом не  меньше. К  их числу принадлежал и  единственный оставшийся, не  считая старичка-вахтера, представитель прежнего населения дома  – престарелый писатель-почвенник с  огромной бородой, в  которой постоянно застревал различный мусор, патриархальной лысиной и  глубокими морщинами на  лбу, возникшими то ли от беспрестанных размышлений о  судьбах родины, то ли от беспрестанных же запоров, которыми страдал писатель. Вел он  себя скромно: постоянно ходил из угла в  угол, прикладывая руку ко лбу и  что-то шепча себе под нос. Антон как-то попытался прислушаться к  его бреду, но  ничего не  разобрал, кроме беспрестанно повторяющихся жалоб, однообразных, как завывание ветра за  стеной.

Самым жалким сумасшедшим, точнее сумасшедшей, была бабка примерно семидесяти лет, попавшая сюда сразу после катастрофы. До этого она мирно жила в  Заречном микрорайоне в  одном из бетонных ульев, построенных по Программе помощи малоимущим. Потоп отобрал у ней любимого внука и  дочь  – разведенную мать-одиночку, работавшую секретаршей в  телефонной компании. В судный день бабка, оставив внука одного дома, поехала в  Сити, чтобы зарегистрироваться в  Центре геронтологии для получения дополнительного пособия. Какой-то добрый человек во время паники, пока обезумевшие клерки, пытаясь убежать от волны, давили друг друга в  подземных переходах, затащил ее в  подъезд элитного дома. Обшарив сумочку и  карманы, неизвестный скрылся, прихватив банковскую карту и  всю мелочь из кошелька, и  сгинул в  пекле катастрофы. Бабка же, сама не  помня как, добралась до  восьмого этажа и  выжила. На следующее утро она попыталась вылезти наружу, но  ее успели остановить, оттащив от забаррикадированного ореховым буфетом окна, за  которым глухо завывала стихия, сотрясая весь дом. А  когда через две недели стало можно выходить наружу, на  месте Заречья бурлила грязная вода, из которой кое-где торчали аэронавигационные вышки. Вскоре бабка перенесла сердечный приступ, а  потом тихо помешалась, не  выдержав мыслей о  смерти ее пятилетнего Сашеньки. Грязная и  нечесаная, она бродила по дому, собирая всякий хлам и  таща его к  себе в  каморку. Она приютила пару оказавшихся здесь кошек и  вскоре стала хозяйкой кошачьей семьи из нескольких десятков особей, сплошь близких родственников, обреченных на  вырождение из-за перекрестного осеменения. Иногда с  бабкой случались припадки истерической разговорчивости, во время которых она и  рассказала соседям свою нехитрую историю. А  однажды Антон, случайно забредший в  одно из служебных помещений на  лестничной площадке, увидел, что она сидит одна у окна и  беззвучно плачет, утирая слезы грязным ситцевым подолом. За  окном было солнечно, это был один из редких моментов, когда расступались тучи и  ветер на  миг успокаивался; нестерпимо ярко вспыхивали блики на  воде, и  страшно и  нелепо выглядела на  этом празднике побеждающего бытия скрюченная старушка со своим безутешным горем.

Буйно помешанных было немного, но  они были заметны и  назойливы, как все беспокойные люди. Самым шумным был бомж неизвестного происхождения, одержимый идеей всемирного заговора против человечества. Во главе заговора стояли синие двухголовые существа, обитающие в  канализации и  мечтающие покорить весь мир, с  какой целью и  наслали весь этот потоп, их союзниками были однорукие и  блондины, которые занимались разведкой и  исполняли различные мелкие поручения своих господ. В настоящий момент заговор вступил в  свою решительную стадию, и  теперь только организованные усилия всего человечества способны предотвратить его порабощение и  последующее уничтожение жителями канализации. с  целью борьбы с  захватчиками следовало немедленно разработать специальную вакцину, уничтожающую двухголовых и  безвредную для людей, которую надо рассеивать с  воздуха над всеми крупными городами. Рецепт вакцины был примерно известен бомжу, о  чем он  путано объяснял, ссылаясь на  тайные лаборатории под землей на  глубине 200 метров, недоступные для врага. При этом помощь государств в  борьбе против двухголовых он  отвергал, так как большинство правителей уже подкуплено ими, и  даже среди солдат очень много блондинов. Буйный бомж постоянно норовил собрать всех в  кучу, объяснить нависшую опасность и  создать небольшой мобильный отряд по борьбе с  захватчиками. Опасаясь мести синих монстров, он  баррикадировал по ночам двери квартиры и  соблюдал свето- и  шумомаскировку. Кроме всего прочего, он  экспериментировал, употребляя психоделические таблетки, в  изобилии оставшиеся от прежних жильцов, поэтому время от времени будил соседей дикими криками и  грохотом, увидев врагов, выглядывающих из унитаза или из-за вентиляционной решетки и  принимаясь швырять в  них тяжелыми предметами (как выяснил позже Антон  – томами Британской энциклопедии, которыми, словно кирпичами, была выложена стена гостиной). В своем безумии он  был абсолютно логичен, непоколебим и  одинок. Слава богу, в  доме не  было одноруких и  ярко выраженных блондинов.

Обитатели дома свое время проводили довольно бездарно. Если не  считать Павла, исследующего массовую психологию, делом не  занимался никто, что было вполне объяснимо. Антон не  понимал другое  – неимоверное количество спиртного и  химической дури, которое выпивали и  пожирали жители крыш, и  еще больше  – совершенно пустые разговоры, которые они постоянно вели между собой. "Слышь, Ергазы, а  что если на  нас метеорит упадет?"  – спрашивал у желтолицего гастарбайтера из Средней Азии, проснувшись утром, его бывший напарник, шофер мусоровоза, доставая и  раскуривая свой вчерашний бычок из консервной банки, превращенной в  пепельницу. "Больша потопа будет, еще больше, чем эта,"  – отвечал Ергазы, плавая в  гашишевом тумане, и  тоскливая мечта о  великой империи Шынгыс-Хана тускло светилась в  его продолговатых восточных глазах. Жители крыш по своей вялой натуре были созерцатели, и  отупляющий ритм непогоды как нельзя более подходил им, особенно если рядом стоял самопальный кальян и  собеседники, такие же полусонные и  неопрятные витали в  наркотических грезах, равномерно делясь с  окружающими своими впечатлениями от бытия. Со временем Антону это надоело настолько, что однажды он  чуть не  дал в  зубы сухонькому алкоголику с  шестого этажа, который, глядя слезящимися глазами за  горизонт, изрек: "Ить чтой-то вертушки летать перестали, к  зиме, наверное...",  – и  издал протяжный вздох, похожий на  скрип петлей в  покосившемся деревенском сортире.

На остальных крышах города происходило примерно то же самое  – тихая подпольная жизнь, точнее, выживание, в  соседстве с  ошалелыми крысами, спасшимися от потопа, драки из-за еды и  жизненного пространства, в  общем, то же самое, что не  переставало происходить и  на  не затопленной части суши, гордо именуясь всемирной историей.

Единственное, что вносило некоторое разнообразие в  жизнь обитателей крыш,  – это постоянные вечеринки и  просто пьянки, которые, не  переставая, шли с  самого первого дня потопа. Сначала все пили, потому что было очень страшно, и  с  минуты на  минуту должен был наступить конец света. Когда же стало ясно, что конец света откладывается, а  территория затопления осталась совершенно без надзора органов охраны порядка и  общественной нравственности, стали пить от  радости, да и  просто потому, что многочисленные запасы спиртного, психоделиков и  легких наркотиков, оставшиеся в  бесхозных квартирах и  офисах, надо было как-то использовать.

Было даже несколько свадеб. Первую, самую громкую, отыграли веселые ребята  – летчики-таксисты, которых потоп застал, когда они во время обеденного перерыва проводили сидячую акцию протеста против полугодового неповышения зарплаты в  офисе своего руководства в  роскошном небоскребе на  соседней Малой Енисейской. Руководства там, впрочем, в  это время не  было, потому что оно отмечало юбилей жены директора фирмы, швыряясь тортами со смотровой площадки Эйфелевой башни. Известие о  катастрофе летчики, изрядно нагрузившиеся пивом, приняли за  провокацию, имеющую целью очистить офис от  их присутствия. а  когда они поняли, что происходит, бежать было уже поздно  – Малую Енисейскую и  прочие примыкающие к  водохранилищу улицы затопило сразу после первого взрыва. Их небоскреб был одним из  немногих зданий в  квартале, которое выдержало все удары стихий и  последующее наводнение. Когда летчики выползли на  воздух, они увидели бурную поверхность новоявленного моря с  торчащими из  него покореженными верхушками радиолокационных башен и  линий электропередач, а  также редкие крыши уцелевших высоток, ставшие бетонными островами в  местной заводи окружившего их мирового океана.

Не слишком унывая по поводу возможных судеб человечества и  своих родственников, они тут же демократическим голосованием решили сделать из  этого приключения организованный совместный отпуск, пока не  кончатся продукты, дабы собраться с  силами и, вернувшись, вновь продолжить борьбу с  хозяевами фирмы "Аэротакси", выжимающими из  трудового человека последние соки. Естественно, через некоторое время они ощутили нехватку очень важного и  необходимого каждому нормальному человеку предмета  – женщин. Недолго думая, таксисты смастерили десяток плавсредств из  подручных материалов и,  вооружившись на  всякий случай бейсбольными битами, совершили набег на  ближайшие дома.

Похватав всех попавшихся им женщин и  пополнив попутно продуктовые запасы, они вернулись обратно и  вскоре закатили первую свадьбу. Сначала ее было слышно за  несколько кварталов  – из-за диких криков и  музыки, врубленной через двухметровые динамики, потом они разыскали запрятанные в  недрах офисов коробки с  фейерверками для проведения национальных торжеств, и  о свадьбе узнал весь город. К  небоскребу потянулись лодки с  жаждущими праздника обитателями крыш, под вечер приплыла целая делегация бандитов-мародеров, но  их организованными усилиями отшили, истратив несколько ящиков пулеметных лент и  разворотив стену близлежащего дома (кто-то спьяну осваивал армейский гранатомет).

Один из  соседей Антона, тихий спивающийся бродяга, бывший оператор автомойки, был на  той свадьбе, откуда припер несколько коробок с  тихоокеанскими сардинами, консервированные креветки, бутыль "Вдовы Клико" и  зачем-то  – десяток упаковок с  женскими колготками, которые он, по-видимому, стянул из  премиального фонда фирмы "Аэротакси". на  все вопросы он  отвечал мычанием, иногда повторяя: "Пива море было, море, понимаешь?!"

В доме работников культуры свадеб не  было, но  жили тоже весело. По ночам на  лестничных площадках гулко бродили пьяные соседи, некоторые из  них время от  времени ломились в  первые попавшиеся двери в  поисках новых ощущений и  чего-нибудь еще не  пробованного из  домашних баров бывших хозяев квартир. Вот почему каждый вечер Антон плотно закрывал все замки и  припирал дверь тяжелой бронзовой вешалкой в  виде голой представительницы коренного населения Индии, изогнувшейся в  какой-то причудливой эротической позе. Пару раз по ночам случалась стрельба  – Антон не  знал точно, что это было: то ли разжалованный майор палил по чайкам, то ли посторонние личности баловались с  огнестрельным оружием. Веселее жить от  этого не  становилось.

Антон попал в  затопленный мир в  общем-то случайно: будучи в  бегах от  призыва на  военную службу, он  переехал в  другой город и  нелегально устроился работать садовником в  питомник редких пород садовых растений с  проживанием в  служебном жилище  – щитовом домике со стенами, выкрашенными по приказанию начальника охраны  – отставного командира бригады водоплавающих танков  – в  грязно-зеленые камуфляжные разводы. Армейская тема и  тут достала Антона  – начальник охраны оказался на  редкость большим болваном, и  всячески изображал лучшего слугу всем царям и  роднейшего отца каждому солдату. Бесхитростные шутки танкиста и  его попытки командовать всеми, кого он  считал младше по званию, не  встретили понимания у  Антона. В  свою очередь начальник охраны очень огорчился, узнав, что Антон не  собирается по вечерам окучивать грядки с  его клубникой и  мыть две его машины, так как это не  входило в  служебные обязанности садового работника. Танкист, конечно, знал, что отставка сильно роняет статус человека, но  не думал, что до  такой степени. от  огорчения он  перестал здороваться при встрече, зато приказал охране обыскивать Антона всякий раз при пересечении периметра охраняемой территории.

В день катастрофы Антон был на  выезде  – его бригада озеленяла висячие растительные галереи в  зимнем саду того самого дома, где жили заслуженные работники культуры. Первый удар застиг его за  поеданием батона с  кефиром в  законный обеденный перерыв, пока остальные садовые работники  – простые парни с  окраины  – ушли в  забегаловку за  углом, где подавали нефильтрованное пиво с  креветками. Подавившись куском батона, Антон выбежал на  улицу, а  потом, сообразив, что навстречу ему идет стена воды, успел вернуться обратно и  пулей взлететь на  самый верхний этаж, разминувшись нос к  носу со знаменитым художником, который пролетел, теряя тапочки, мимо него  – в  сторону вертолетной стоянки на  крыше. Антон заскочил в  открытую дверь квартиры художника и  здесь переждал весь апокалипсис, разглядывая работы хозяина квартиры: то самое панно с  девушкой и  инвалидами, а  также оптимистические сцены из  жизни простых граждан и  парадные поясные портреты, на  которых были изображены люди в  белых мундирах с  золотыми нашивками, орденами на  груди и  мхом в  ноздрях.

Когда через несколько недель после катастрофы над городом стали появляться вертолеты спасателей, Антон не  стал объявляться им, а  тихо пережидал их полеты, спрятавшись в  глубине квартиры, чтобы его не  увидели в  окна. Почему он  так делал  – сам ответить бы не  смог, но  как оказалось впоследствии, подобных ему было довольно много. Потерпевшие, которые отказались возвращаться к  мирному существованию в  цивилизованных условиях, заселили оставшиеся над водой этажи высотных зданий в  затопленных районах и  стали вести анархический, общественно бесполезный и  неорганизованный образ жизни. Случалось, конечно, время от  времени, что кому-то из  жителей крыш надоедало такая жизнь  – безо всяких удобств, под постоянной угрозой стать жертвой пьяных дебоширов или быть снесенным в  воду порывом ветра, и  тогда человек дожидался очередного рейда спасателей, смело махал им с  крыши своей майкой, и, с  руками в  наручниках, головой под сиденьем, покидал затопленный мир на  военном вертолете. Спасатели, согласно инструкции, сначала помещали каждого обнаруженного в  фильтрационный лагерь, откуда можно было выйти уже через несколько недель, если личность спасенного была установлена, и  за этой установленной личностью не  обнаружилось никаких противоправных деяний и  антиконституционных поползновений.

В затопленном городе уже успел возникнуть свой фольклор. Кроме бессвязного бреда профессиональных сумасшедших, среди жителей крыш ходила масса загадочных историй, в  которых фигурировали Белый Швейцар, Крысы-Мутанты, Летучий Голландец, Затерянные Дома, Прикованный Постовой и  прочие плоды народной фантазии. Фольклор в  разных районах города сильно различался в  зависимости от  местной специфики. Среди жителей дома, где жил Антон, ходили легенды о  швейцаре, который не  покинул поста во время наводнения, продолжая гордо и  невозмутимо нести свою службу у  дверей самого аристократичного и  закрытого клуба, где в  это время выступала всемирная оперная знаменитость. Естественно, он  утонул, и  теперь регулярно появляется в  пустых коридорах, пугая похмельных квартирантов голубым свечением вокруг головы и  огромной белой бородой, в  которой клубятся синие молнии. Белый Швейцар был в  целом добрым привидением, правда немного брезгливым  – наверно, сказывалась аристократическая выучка. Поэтому мародеры его побаивались: Швейцар имел обыкновение подкрадываться к  увлеченно копающемуся в  чужом барахле искателю приключений и  хватать его за  горло холодными пальцами  – не  то, чтобы задушить насмерть, а  так, для острастки  – и  отпускать обмякшее тело на  пол, в  цепкие лапы инфаркта миокарда.

Очень распространенной была байка о  подводных людях, живущих в  затопленных частях домов и  имеющих обыкновение красть живущих наверху  – на  еду и  для опытов. Подводные люди в  основном носили маски и  ласты, питались перегнившей мертвечиной и  дышали через трубочку. В свободное время планировали уничтожение всех живущих наверху. Чем-то они были похожи на  синюю двухголовую угрозу цивилизации, о  которой твердил сумасшедший бомж.

Была масса рассказов о  мутировавших животных и  растениях, обитающих в  глухих уголках затопленной и  не затопленной части города и  подстерегающих неосторожных путешественников, расставив свои ложноножки, отростки, гипнотические органы, липкие сети или просто широко открыв пасть, замаскированную под загаженную уборную или коридорчик между столовой и  спальней.

Рассказывали про затерянные дома: плывет человек искать консервы, видит, дом какой-то из  воды торчит. Лезет туда и  пропадает. а  на  следующее утро на  месте дома  – гладкое место, только вода плещется. Ни дома, ни человека.

Антон в  этот фольклор особо не  верил, но  однажды своими глазами увидел, как в  сумерках неподалеку от  их дома из  воды выплыла какая-то темная масса, похожая на  спину кашалота или другого морского чудища, и, помедлив немного, снова ушла под воду. Что это было: неизвестное науке животное, подводная лодка какой-нибудь иностранной державы, или просто галлюцинация, навеянная дымом кальянов, ползущим из  квартиры снизу, Антон не  знал, но  на  всякий случай стал держаться от  воды подальше.

Антон часто бродил по дому, изучая все потаенные уголки, коих здесь было в  изобилии. Поскольку дом строился по спецзаказу, для особо заслуженных граждан, он  был оборудован массой кладовок, комнатами для прислуги, индивидуальными мусоропроводами, черным ходом, а  также специальной скрытой системой шахт и  туннелей  – для прослушивающей аппаратуры и  просто для электрических и  телефонных кабелей. В каждом подъезде было по три лифта  – два пассажирских и  один грузовой, а  параллельно шахте грузового лифта, как выяснил Антон, шла узкая шахта с  секретным выходом на  каждом этаже, замаскированным под вентиляционное отверстие, и  с доступом в  централизованную систему вентиляции. На  дне шахты плескалась невидимая вода, от  которой тянуло болотным смрадом, на  ступеньках валялась масса окурков, а  на  рифленой металлической площадке между шестым и  седьмым этажом Антон обнаружил пустую бутылку из-под пива и  засаленную колоду порнографических карт с  полустертыми блондинками, изображающими предвкушение оргазма на  фоне потускневших тропиков.

У него сохранился карманный радиоприемник на  солнечных батарейках, который он  регулярно слушал, всякий раз не  обнаруживая ничего нового. Где-то полным ходом шли спасательные работы, население затопленных районов радостно бросалось в  руки спасателей; помощь оказывалась также жителям иностранных государств, чья территория почти полностью исчезла под водой. Успешно шло противоборство с  полярными льдами, которые начали усиленно таять, и, несмотря на  повышение уровня мирового океана на  несколько десятков метров, победа была уже рядом. Опровергались многочисленные слухи об утечке радиоактивных отходов, возникающие из-за недостаточной информированности населения и  по причине преступной провокационности некоторых средств массовой информации. По музыкальным каналам круглосуточно крутилась песенка "Ты уймись, мой зайчик", а  также сенсационное интервью поп-звезды, сознавшейся, что на  сцену она попала благодаря половой связи с  председателем Верховного суда. На  двухчасовой пресс-конференции, посвященной разбирательству этого дела, Председатель заявил, что видел эту женщину только по телевизору, а  информация о  том, что он  носит черное кожаное белье,  – наглая инсинуация деструктивных сил.

Антон слушал все это в  полутьме своего чердака, приложив к  уху черную пластмассовую коробочку, глядя на  колеблющиеся тени от  свечи, и  голос диктора, продирающийся сквозь треск и  шуршание радиопомех, был большей нереальностью, чем разрушенный город и  верхушки небоскребов, торчащие из  воды, большей, чем бесконечный гул ветра за  стеной. Дом, изъеденный водой и  ветром, тихо поскрипывал, словно старый корабль, пущенный в  открытое море без команды, свободно несущийся над лазурной бездной; где-то рядом среди старых холстов шуршали крысы, в  бархатных занавесях трепыхались птицы, резко вскрикивая время от  времени. Тихо щелкал выключатель, Антон откладывал в  сторону приемник, откидывался на  спину и, закрыв глаза, слушал непогоду, как настоящую музыку, самую красивую музыку, которую он  когда либо знал.

Павел тоже был из  сумасшедших, но  в  своем роде. Он  был ученый, точнее аспирант какого-то серьезного научного учреждения. Не то психолог, не  то социолог, тема его кандидатской диссертации выглядела примерно так: "Массовая психология в  периоды чрезвычайных ситуаций, природных бедствий, аварий и  катастроф". То есть изучал, как ведет себя человече, если его хорошенько прищучить и  не давать никакого послабления. Сразу после катастрофы он  выбил у  какого-то фонда грант на  свои исследования и  отправился в  районы бедствия  – один на  резиновой лодке, прихватив только мешок консервов, газовый разрядник и  электронную записную книжку. В таком виде он  сначала посетил затопленную электростанцию в  соседнем штате, откуда вскоре бежал, спасаясь от  шайки сектантов, возглавляемых слепым стариком, который наложением рук определял, оставить пленника в  живых или он  достоин мученической смерти, каковая откроет ему дорогу в  рай. Павел оказался достоин, поэтому ему пришлось выбираться оттуда вплавь, привязав к  шее пакет с собранными материалами и  ежесекундно ожидая пули в  спину. Однако ему повезло, он  прибился к  путешествующим панкам, отговорил их посещать район электростанции, провел среди них подробное анкетирование, и  со всей компанией доплыл до  поселения воздушных байкеров  – вольных сыновей неба, больше всего любивших несанкционированные полеты и  крепкое пиво. Катастрофа стала для них настоящим освобождением от  постоянного преследования транспортной полиции и  органов общественной нравственности, поэтому старая ободранная баржа, ставшая их прибежищем, почиталась ими как Ноев ковчег. Собственно, это и  был ковчег: кроме байкеров здесь обитала куча разных непризнанных гениев, бродячие музыканты, растаманы, поэты-бессловесники, толкинисты, анархисты, деструкторы, дикобразы, фловеры, кришнаиты, комсомольцы, панки, художники-минималисты, художники-максималисты, подростки, сбежавшие из  дома, множество девок, грязноватых и  крикливых; все это было обильно приправлено сексом, спиртным, самодеятельной музыкой, а  также растительной и  синтетической дурью, изготавливаемой умельцами в  походно-полевых лабораториях и  делающей мир обитателей баржи таким же ярким, как солнце Адама на  седьмой день творения. Вся без остатка поверхность плавучего ковчега была старательно изрисована люминесцентными красками, и  оттого сама баржа напоминала гигантский глюк, провалившийся в  этот мир из  цветного сна какого-нибудь шестнадцатилетнего пожирателя ядовитых грибов. Если не  считать нескольких драк, в  которых Павлу пришлось принять участие, время на  барже было проведено великолепно. Плавучий остров оказался настоящим кладезем исследовательского материала для вдумчивого психосоциолога, и  результаты опросов и  статистических подсчетов, бережно хранимые Павлом в  специальном пластиковом футлярчике, ждали подробного анализа, чтобы открыть его удивленным коллегам все тонкости молодежной психологии и  подростковой истерии. Кроме Павла там уже работала съемочная группа с  телевидения, снимающая документальный фильм о  современной молодежи. Павел дал им небольшое интервью, в  котором как эксперт авторитетно высказал свое мнение по проблемам переходного возраста, и  сообщил некоторые цифры из  своих опросов. Кроме этой группы ожидалось прибытие еще нескольких журналистов; баржа понемногу становилась общественным явлением и  вполне была готова долгое время питать интерес участников и  ведущих молодежных ток-шоу, если, конечно, спасатели не  захотели бы положить конец байкерской вольнице.

Несколько раз Павел принимал участие в  полетах байкеров, но, как рассказывал сам, выползал после этого из  флаера сине-зеленый, а  один раз  – весь в  своем собственном завтраке.

Там же на  барже он  познакомился с  Аглаей  – накрашенной гимназисткой примерно семнадцати лет от  роду, вступил с  ней в  половую связь и  принял твердое решение взять ее с  собой, обрадовав таким образом свою престарелую мамашу, которая давно уже не  чаяла, что ее свихнувшийся на  науке сынок когда-нибудь приведет в  дом невесту. Нельзя сказать, чтобы Аглая была этому рада  – глядя на  нее вообще было невозможно понять, реагирует ли она на  окружающий мир. Все свободное время она жевала резинку и  разглядывала комиксы; если под рукой не  было комиксов, она разглядывала окружающих мужчин, и  только в  эти моменты под ее гладким лобиком загоралось какое-то подобие мысли. Павел вился вокруг нее, вообразив себя страстным юным любовником, пытался учить ее латыни, рассказывал про системный подход в  социологии, терпеливо разъяснял разницу между Фрейдом и  Фроммом, перечислял необходимые этапы ее духовного становления, в  общем, ухаживал как мог. Антон с  трудом мог вообразить их счастливой супружеской парой  – Аглая уже подавала первые признаки желания переспать с  кем-нибудь на  стороне, хотя бы и  с Антоном, если бы он  был не  против (а он  был против), Павел же не  представлял, как можно совсем не  интересоваться работами Ортеги-и-Гассета, радуясь только танцам в  клубе, оранжевым таблеткам из-под полы и  долгому, разнообразному, желательно групповому сексу.

Теперь Павел занимался работой в  стационарных условиях. Со своими анкетами и  тягомотными, вызывающими раздражение, вопросниками он  лез к  каждому двуногому прямоходящему и  требовал немедленно или на  следующий день предоставить подробный отчет о  своем мироощущении (если оно наличествовало), а  также страхах, бедах и  ожиданиях от  будущего. Больше всего всех его жертв раздражало то, что на  следующий день он  ни о  ком не  забывал и  непременно являлся с  требованием вернуть заполненную анкету. Если вопросник был утерян, Павел выдавал новый с  непременной просьбой не  забыть о  нем на  этот раз. Если жертва все-таки заполняла анкету, наступал второй этап: Павел внимательно прочитывал его и  начинал прояснять найденные несоответствия, ошибки и  противоречия. "У вас явно проявляется дуализм в  сексуальных наклонностях",  – объяснял он  алкоголику-слесарю, проживающему в  соседнем подъезде на  двенадцатом этаже, в  квартире лауреата государственной премии, профессора музыковедения Альфреда Пенделя,  – "Вам необходимо определиться в  своих тайных желаниях и  решить, что для вас является личностнообразующим". Слесарь, застигнутый врасплох, глухо мычал и  пытался протиснуться к  выходу, и  когда Павел в  очередной раз перекрыл ему дорогу, взбеленился, толкнул его в  грудь и  с криком "Отъ..бись, мудозвон!" скрылся в  пасмурной мгле.

Кроме того, Павел регулярно допекал и  сумасшедшего писателя-почвенника, который принимал его анкеты за  свои рукописи, скрываемые от  тайной полиции, и  борца с  синими двухголовыми поработителями человечества, из-за чего тот уже был готов причислить Павла к  своим явным врагам, и  даже тихую помешанную старушку  – она обычно просто не  замечала молодого ученого, пытающегося всучить ей анкету, и  брела в  своем направлении, глядя под ноги и  шепча "кис-кис-кис".

Легче всего от  его исследований уклонился беглый майор полиции, который вынул свой пистолет, приставил ко лбу Павла и  сказал: "Вот тебе мое мироощущение".

Антону же в  такой ситуации приходилось спасаться банальным бегством потому что ничто, кроме огнестрельного оружия или тигра средних размеров не  могло остановить этого подвижника науки, пытающегося взять интервью у  очередной статистической единицы. Однажды Павел застиг его в  переходе между этажами и  с анкетой наперевес потребовал отработать свое во благо науки. "Конечно-конечно",  – сказал Антон и, взяв в  руки вопросник, шагнул в  открытую настежь шахту лифта. Пока Павел соображал в  чем дело и  робко заглядывал вниз, Антон успел вскарабкаться по аварийной лестнице на  верхний этаж и  был таков. Только в  квартире патриотического художника Антон был свободен от  расспросов, потому что отсутствие попыток любого общения было условием проживания в  ней Павла с  Аглаей, равно как и  активное участие в  обороне квартиры в  случае погромов или нападения бандитов. В остальном квартира была поделена на  две части (пять окон у  Антона, четыре  – у  Павла с  его дамой), и  ее обитатели друг с  другом почти не  разговаривали. Днем Павел отсутствовал, вечерами сидел в  своем углу с  записной книжкой, занося новый материал, Аглая все время бродила по соседним квартирам, ища себе компанию повеселее, или, найдя таковую, принимала участие в  коллективных пьянках, Антон  – либо изучал дом и  ближайшие окрестности, либо сидел с  книгой из  библиотеки какого-нибудь лауреата снизу. Ему приходилось искать книги в  чужих квартирах, нарываясь на  недовольство их нынешних жильцов, потому что у  художника в  доме не  было ни одной печатной страницы, только телефонный справочник в  прихожей и  еще "Народные способы лечения простатита", найденные Антоном в  куче испачканного холста среди каких-то античных сисек.

Время от  времени у  кого-нибудь из  обитателей дома случалась истерика  – как правило, разновидность белой горячки или просто кратковременный приступ бешенства от  сознания бессмысленности своей биографии и  неумеренного употребления одурманивающих веществ. Поэтому Антон быстро перестал удивляться и  вскакивать со своего места, бросая книжку, если среди бела дня на  лестничной площадке неожиданно начинались дикие крики, битье стекол, глухие удары (многие в  порыве отчаяния бились головой о  стены) и  визгливый плач. Обычно это кончалось так же неожиданно, как началось: крики обрывались на  высокой ноте, нарушитель спокойствия затихал, сидя на  корточках у  разбитого окна, обитатели дома, собравшиеся поглазеть на  нервного соседа, расползались по своим углам.

В один из  дней, уже после прибытия социолога Павла с  любовницей, такая истерика случилась с  бывшим майором полиции. Он  выбежал из  квартиры на  одиннадцатом этаже, голый по пояс, в  одних форменных штанах и  сапогах на  босу ногу, огласив мощным воплем подъезд, потом пробежал по лестнице наверх, издавая сорвавшимся голосом пронзительный визг, пиная по пути все двери, и  выскочил на  крышу. Несколько зрителей, несмотря на  дождь и  шквалистый ветер, последовало за  ним, заинтересовавшись дальнейшим развитием событий, но  вскоре все повалили обратно, потому что майор, прокричавшись, выдернул из  трусов свой пистолет, который всегда носил на  привязи возле гениталий, и  начал палить в  окружающее пространство. Антон слышал выстрелы очень отчетливо  – сквозь распахнутую удирающими зрителями дверь на  крышу, находящуюся рядом на  лестничной площадке.

На счастье, майор ни в  кого не  попал. Перестав стрелять, он  затих и  еще долго отмокал, лежа на  кирпичах под тропическим ливнем, принесенным в  эти широты каким-нибудь свихнувшимся от  глобальных передряг муссоном или пассатом.

Через два дня, пасмурным утром, бывшего майора нашли мертвым на  лестничной площадке среди кучи окурков, в  луже липкой крови, смешанной с  пролитым ликером. Кто-то проткнул его полуметровой спицей почти насквозь и  бесследно скрылся, не  замеченный ни пьяными бомжами, колобродящими из  одной квартиры в  другую, ни крикливыми уголовниками, выясняющими отношения друг с  другом, ни тихим сумасшедшим Феликсом, который всю ночь сидел у  окна между седьмым и  восьмым этажом, давя комаров и  равномерно размазывая их по оконному стеклу.

В карманах у  майора не  было ничего, что указывало бы на  убийцу. Авторучка, упаковка аспирина, смятая пачка сигарет, бумажка с  расплывшимися телефонами и  фотокарточка какой-то женщины со строгим взглядом и  аккуратно уложенными волосами. Майора завернули в  ватник и  без долгих прощаний скинули в  воду, пустив его в  свободное плавание по воле волн. Пистолета при нем не  оказалось  – наверное, достался его убийце.

Гибель майора произвела неожиданно тягостное впечатление на  всех обитателей дома. Хотя при жизни бывшего полицейского опасались и  старались избегать, смерть его оказалась слишком жуткой и  неожиданной даже для равнодушных наркоманов и  открыто презирающих майора уголовников. Несколько дней обитатели дома подозрительно присматривались друг к  другу, выискивая, не  топорщится ли где-нибудь под мышкой или в  паху рукоятка полицейского пистолета. Притихли всеобщие ночные попойки на  крыше и  лестничных площадках, замкнувшись в  узком кругу соседей; во многих квартирах двери стали баррикадировать на  ночь. Правда, продолжалось это недолго  – вскоре тревога о  своей безопасности покинула потерпевших катастрофу, и  жизнь их вновь потекла привычным ходом.

Через неделю после гибели майора произошло еще два события.

У Павла сбежала подруга  – в  один из  дней, когда социолог обследовал соседнее здание, переправившись туда на  самодельном плоту. Материал для исследований в  их  доме был уже полностью исчерпан, поэтому он  стал методично окучивать близлежащие уцелевшие высотки, рискуя быть ограбленным или утопленным какими-нибудь агрессивными объектами исследования. Аглая вышла днем из  квартиры в  одних джинсах и  майке с  надписью "Yeah-yeah baby", босая, с  самокруткой из  марихуаны в  зубах, а  потом ее видели уплывающей на  лодке с  заезжими менялами.

Для Павла это оказался настоящий удар. Первые два часа он  бегал по всему дому, пытаясь выяснить, куда и  с кем уплыла Аглая, встречая насмешки и  издевательства жильцов. Он  хотел плыть за  ней в  ночь, одев спасательный жилет, но  Антон запер его в  туалете и  полчаса объяснял, почему этого делать не  стоит, выдерживая ломившегося в  дверь ошалевшего ученого. В конце концов Павел расплакался, лег на  матрас в  углу и  остался там переживать свое горе.

В ту же ночь случилась сильная буря, несколько часов швырявшаяся в  окна дождем пополам с  градом, грозя окончательно смешать с волнами места человеческого обитания, а  наутро обитатели дома обнаружили, что рядом с  ними прибило настоящий ковчег.

Это был необыкновенный корабль.

Четырехпалубный океанский лайнер, весь белый, как концертный рояль, он  словно сошел с  открытки с  видами Лазурного берега, посланной когда-то из-за границы чьим-то давно исчезнувшим родственникам их удачливым племянником, устроившимся переводчиком в  туристическую компанию, или выпал из  какого-то манерного сериала про беззаботную жизнь богатых британцев, сбежавших от  своего тоскливого тумана на  Карибские острова в  желании изведать все виды рома, посидеть во всех портовых тавернах, где душными ночами проходит нетрезвая жизнь одиноких мореходов, попробовать все сорта гаванских сигар и  побывать в  постели со  всеми жаждущими любви крутобокими грудастыми негритянками и  нежными белозубыми мулатками.

Было совершенно непонятно, откуда его занесло, и  как он  смог пробраться между торчащими из  воды высотками и  встать на  якорь около дома заслуженных работников культуры, чуть не  въехав кормой в  южное крыло здания. Буря, принесшая корабль, превратилась наутро в  обычный порывистый ветер, дующий поочередно во все стороны света, и  только морские птицы, вьющиеся вокруг корабля, могли бы рассказать, солнце каких стран впитала его палуба.

Издалека корабль напоминал небоскреб, пустившийся в  плавание  – настолько он  был огромен и  внушителен. Крыши затопленных домов были ниже уровня его первой палубы, а  верхушки его мачт терялись среди низких облаков, несущихся над водой. Антон и  другие удивленные обитатели дома, высыпавшие утром на  крышу, могли рассмотреть только массивную белую корму с  проступающими узорами ржавчины, спокойно покачивавшуюся в  десятке метров от  стены дома. Где-то в  вышине поблескивали иллюминаторы, поскрипывали на  ветру туго натянутые канаты, а  в  утробе корабля, за  многочисленными переборками едва слышно урчал низким басом ядерный реактор на  холостом ходу.

Но не  размеры и  красота лайнера были самой поразительной вещью, а  его пассажиры.

Корабль был под завязку забит всевозможными живыми существами, которых еще можно было отыскать на  поверхности этой нелепой планеты. Над судном стоял мощный запах животных выделений, сшибающий с  ног каждого, кто отважился подняться на  его палубу. Беспрестанный гомон, писк, рычание, шипение и  повизгивание сопровождали корабль днем и  ночью, будто кусок джунглей упал среди волн, медленно расползаясь и  растворяясь в  воде. Клетки с  животными забили всю палубу, служебные помещения, трюм и  даже висели на  мачтах. Здесь были зебры из  африканской саванны, медведи из  сибирских лесов, индийские слоны и  китайские коалы, австралийские кенгуру и  все виды прочих сумчатых обитателей далекого, почти исчезнувшего под водой континента; были бразильские броненосцы, кавказские олени, перуанские ламы, дальневосточные тигры, степные волки, аравийские верблюды и  антарктические благородные императорские пингвины; были львы, носороги, собаки динго, дикие кабаны, моржи, куницы, гиппопотамы, дикобразы, скунсы, лисицы, белки, лошади, рыси, леопарды, страусы, камышовые коты, барсуки, жирафы, крокодилы, черепахи, лоси, пантеры и  еще с  полтысячи выживших после всемирной катастрофы видов животных. На  отдельной палубе в  специальных вольерах с  подогревом находились земноводные и  пресмыкающиеся, выше них томились в  клетках птицы, а  на  капитанском мостике гордо стоял под развевающимся на  ветру черным флагом с  изображением носорога адмирал и  правитель всего этого ковчега  – профессор Сорбонны Жан-Батист Дюруа, ставший для тысяч животных библейским Ноем и  шансом на  выживание их вида после потопа.

Было еще одно странное племя, населяющее этот чудный корабль, человеческое племя – цыганский табор, настоящие представители кочевого народа: мужчины с  серьгами в  ушах, женщины, увешанные звенящими бусами из  монет исчезнувших государств, все в  цветастых одеждах, черноволосые, горластые, даже гитара у  них была, правда играть на  ней никто не  умел. Всего их было около полусотни на  корабле. Цыгане обслуживали и  кормили зверей, чистили клетки, лечили болезни, усмиряли тех, кто начинал нервничать или впадал в  бешенство, одурев от  морской качки, непривычной еды и  невозможно узкого пространства металлической клетки. Они помогали капитану и  судовому инженеру содержать в  порядке все механизмы этого огромного плавучего зоопарка, и,  ко  всеобщему удивлению, им это удавалось неплохо.

У цыган был договор с  профессором. В самом начале своего плавания он  помог им удрать от  комиссии по чрезвычайному положению, арестовавшей табор за  нелегальное пересечение границы, и  предложил остаться на  корабле в  качестве команды. Оказавшись на  судне, бывшие бродяги обнаружили, что их природная страсть к  перемене мест вполне удовлетворяется и  таким образом  – в  блуждании по мировому океану, несмотря даже на  строгую дисциплину, к  которой их пытался приучить капитан корабля  – бывший командир военного крейсера, приходящийся профессору каким-то дальним родственником по линии жены, с  которой тот, правда, уже лет десять был в  разводе. Капитан пил горькую и  в  моменты наибольшего пессимизма грозился всем застрелиться из  именного маузера, но  дело свое знал хорошо, и  необузданные дикари после полугода плавания уже могли самостоятельно следить за  электрическими цепями и  состоянием сантехники на  вверенных им участках судна. Они даже помогли судовому инженеру построить самодельный кран-балку, чтобы перемещать клетки с  животными на  палубе.

Антон с  Павлом побывали на  ковчеге на  следующий день после его прибытия. Команда корабля занималась натуральным обменом с  населением близлежащих домов, выменивая вяленую лосятину на  овощные консервы, а  профессор попытался узнать, есть ли в  близлежащих домах кто-нибудь, разбирающийся в  базах данных. Антон вызвался оживить компьютерное хозяйство в  лаборатории профессора и  предложил Павлу пойти вместе с  собой на  корабль, чтобы развеять его черную тоску по исчезнувшей невесте. Павел, в  целом, был настроен и  дальше предаваться горечи и  печали, поэтому Антону пришлось тащить его чуть ли не  силой, упирая на  то, что на  судне наверняка найдется много интересного материала для мировой социологии.

Месье Дюруа был профессором биологии. Всемирную катастрофу он  воспринял как сигнал свыше к  подготовке эвакуации с  умирающей планеты, и  поэтому решил собрать и  сохранить для будущих поколений (если таковые будут иметь место) генетический фонд всего животного мира Земли. Дюруа оказался настоящим фанатиком  – весь проект он  придумал и  осуществлял в  одиночку, вложив в  него свою нобелевскую премию и  все деньги от  продажи половины фамильного замка жены, доставшейся ему после развода, и  не собирался давать никаких отчетов о  ходе работ ни одному государству, корпорации или общественному фонду. У  него было несколько помощников: пара бакалавров с  его кафедры, судовой инженер, на  котором держалось все механическое хозяйство на  судне, и  тот самый разочаровавшийся в  жизни дальний родственник, капитан королевских военно-морских сил. Профессор долго не  мог найти себе помощника в  судовождении и  навигации. В конце концов он  нагрянул к  этому родственнику с  ящиком шотландского скотча, и  после суток уговоров тот согласился стать капитаном его ковчега, надеясь на  последующую мировую славу, красочно описанную ему профессором.

Судно они экспроприировали у  обанкротившейся после всемирной катастрофы туристической фирмы, попросту угнав лайнер с  места аварийной стоянки. Попутно профессор избавил от  тюрьмы цыганскую семью и  сделал ее своей командой. Капитан был не  очень доволен такой пестрой слабоуправляемой компанией, но  другой команды у  него не  было, а  цыганам в  любом случае было некуда деваться – все места их былых кочевий и  незаконных промыслов ушли под воду. На  всякий случай Дюруа проинструктировал цыган, какие предсказания следует делать капитану, если они вздумают погадать для него, и  теперь мировая слава, большая любовь и  богатство ждали капитана в  конце каждого пути, на  выходе из  любого казенного дома.

Пока Антон настраивал сервер, профессор оживленно беседовал с  Павлом, который уже слегка отмяк после бегства подруги и  мог разговаривать на  посторонние темы, в  частности, о  социологии, точнее о  полной ее бесполезности. К  человечеству и  его дальнейшей судьбе месье Дюруа относился чрезвычайно пессимистично, спасение генофонда хомо сапиенс в  его планы не  входило, поэтому, узнав тему диссертации Павла, профессор долго хохотал, а  потом решительно выразился в  том плане, что дескать лучше бы юноша не  тратил времени на  пустое, а  занялся бы сохранением документальных и  материальных свидетельств существования человечества, ибо в  скором времени только они смогут убедить будущие экспедиции из  сопредельных солнечных систем, что на  Земле когда-то существовала разумная жизнь. «Разумная, конечно, звучит с  большой натяжкой»,  – добавил месье Дюруа после небольшой паузы, занятой дегустированием мандаринового сока,  – «Имеется в  виду способность вида создавать и  использовать сложные технические устройства. Но отсутствие достаточного самоконтроля и  целеполагания позволяет сказать, что данный эксперимент природы не  удался. Развитие ветви высших приматов зашло в  тупик, и  теперь скорость ее вырождения  – только вопрос времени».

Антон тихо хихикал в  своем углу над спором двух людей с  университетскими степенями, а  вот Павла слова профессора неожиданно задели всерьез и  за живое. Вежливые возражения быстро превратились в  крики с  брызганьем слюны и  попытками нарисовать на  стене подробную схему развития техногенной цивилизации. Павел топал ногой и  обвинял месье Дюруа в  бегстве от  мира, инфантильности и  социальной неполноценности, в  паразитировании на  теле общества и  пропаганде антигуманных идей. Профессор в  ответ только махал рукой и  время от  времени говорил что-то про диктат инстинкта самосохранения и  инерцию академического научного мышления. Через пару часов оба выдохлись и, упав в  глубокие кресла, стали вяло переругиваться, выдавая время от  времени новые аргументы и  сразу же взаимно их опровергая. В конце концов профессор придумал угостить Павла с  Антоном настоящим французским коньяком, оставшимся в  баре со времен, когда лайнер катал богатых американцев по карибскому бассейну, и  разговор плавно свернул на  гастрономическую тему.

Перед уходом месье Дюруа накормил их свежим шашлыком из  дикой свиньи и  подарил Павлу брошюру про исчезновение редких видов животных, а  Антону вручил майку и  бейсболку с  логотипом Гринписа и  фотографией белого медведя на  фоне замерзших во льду кораблей.

- Развивайте мозг, юноша!  – язвительно сказал профессор, обращаясь к  Павлу,  – Это единственное, что отличает нас от  шимпанзе. К  сожалению, этого отличия оказалось мало, и  вы скоро это поймете!

Месье Дюруа удалился в  угол каюты, и  Антон с  Павлом, решив, что это означает завершение их визита, повернулись к  выходу.

Да, кстати,  – сказал им вслед профессор,  – Я был бы очень рад увидеть хорошего системного администратора и  проницательного молодого ученого в  команде своего ковчега. Если надумаете, приходите. Мы отплываем завтра утром.

На том и  расстались.

На следующее утро Антон проснулся от  запаха гари, какой-то химической вони. он  вскочил, думая, что начался пожар, и  выбежал из  своего угла, путаясь в  штанинах и  рукавах куртки. Павел сидел недалеко от  выхода на  корточках, разведя небольшой костерчик прямо на  кафеле. Он, не  спеша, подкладывал в  костер свои флэшки и дискеты с  результатами исследований – одну за  другой. От  костра шел едкий химический дым.

- Слушай, что ж ты на  улицу не  выйдешь?  – сказал Антон, подойдя к  нему и  перестав пытаться натянуть куртку наизнанку,  – воняет же...

Павел ничего не  ответил, продолжая методично уничтожать свои научные труды. Когда дискеты кончились, в  костер пошли блокноты с  записями, а  затем  – остатки анкет. Павел встал, отряхивая колени, не  глядя на  Антона, закинул на  плечо свой рюкзак и  сказал:

- Все. Прощай. Переквалифицируюсь в  биологи.

- А как же твои исследования?  – спросил Антон

- Никак. Это было бессмысленное занятие. Вряд ли кому-нибудь можно этим помочь...  – Павел махнул рукой, повернулся и  вышел из  квартиры.

Ковчег отправился в  путь через час. С  грохотом втянув в  себя якорную цепь, он  заурчал двигателями, плавно развернулся и  медленно двинулся между изъеденных сыростью крыш, издав на  прощание долгий тоскливый гудок. Радостные цыганята высыпали на  палубу, наблюдая, как их родственник карабкается по мачте, чтобы закрепить на  ее верхушке флаг – черное полотнище с  изображением дюреровского носорога, личный штандарт профессора Дюруа.

Антон высунулся в  окно, лежа животом на  подоконнике, и  долго смотрел вслед уходящему ковчегу. Белый лайнер миновал торчащие из  воды башни, повернул на  юг и  незаметно превратился в  маленькую точку на  горизонте.

Ночью Антон лежал без сна, запершись в  пустой квартире и  глядя на  прыгающие по потолку тени. Снаружи раздавались грохот и  крики, обитатели дома отмечали очередной бессмысленный праздник, запуская в  небо фейерверки и  ракеты, привезенные откуда-то многочисленными гостями. К  кому-то здесь прибыла целая толпа  – вокруг дома сгрудились на  привязи пластиковые лодки и  наскоро сбитые из  мебели самодельные плавсредства с  кусками паркетной доски вместо весел. Усиливающийся ветер и  качка, рвущие лодки с  привязи и  бьющие их об стены, означали приближение шторма, но  веселящиеся не  обращали на  это внимания, швыряясь горящими палками и  пустыми бутылками в  воду, истошно радуясь очередному прошедшему дню и  своей свободе быть одурманенными любыми видами алкоголя. Пару раз в  дверь квартиры с  грохотом ломились, но, не  дождавшись ответа, уходили восвояси.

Так незаметно прошла ночь. В доме все утихло, гости повалились спать где попало, не  заботясь о  своих лодках, заливаемых начавшимся дождем. Антон тоже уснул, завернувшись в  холст, но  даже во сне он  видел все тот же затопленный город, пролетая над ним на  высоте птичьего полета, наблюдая, как на  крышах копошатся его обитатели, громко кричащие что-то в  мутное небо, не  отвечающее им ничем.

А ветер все дул и  дул за  окном, совершенно равнодушно, пролетая над крышами, как скорый поезд мимо сонного полустанка, оскалившегося кривыми заборами, дырявыми калитками, прогнившими огородами и  заросшими проселками, тихого и  безлюдного, словно заброшенное кладбище, и  только застиранное белье на  веревке в  облетевшем саду, означает, что кто-то еще жив и, возможно, глядит сейчас сквозь запотевшее стекло на  грохочущие вагоны, пролетающие мимо.

Ветер раздирал на  клочки этот город, похожий на  брошенный корабль, хлопающий обрывками снастей, покинутый своей командой, забытый среди волн, и  только ошалевшие крысы были обречены карабкаться вверх, спасаясь от  наступающей воды, пока та не  поглотит их вместе с  кораблем.

Все спали крепким сном в  это утро, и  никто не  услышал, как перед рассветом из  низких облаков опустились пятнистые военные вертолеты, зависнув над каждым домом, и  как посыпались вниз люди в  камуфляже, пришедшие вернуть обитателей затопленного мира к  исполнению своих общественных обязанностей. Только Антон успел проснуться от  гула, заполнившего все небо. Скрючившись в  потайной шахте между этажами и  слушая грохот сапогов по лестничным площадкам, он  вдруг понял, что теперь останется в  этом городе совсем один.