Труба Апокалипсиса

Труба была действительно огромная. Журналист, конечно, неоднократно видел ее на фотографиях и слышал рассказы побывавших на режимной территории, но в реальности любые фантазии меркли перед необъятной тушей черного металла высотой с пятиэтажный дом, уходящей в обе стороны до горизонта, выгибающейся вверх и вниз исполинскими извивами, гудящей низким, пробирающим до кишок, басом, как будто в чреве ее бешено бурлил стиснутый стальными стенами вулкан. Множество никелированных трубок и шлангов обвивали Трубу, бежали наперегонки вдоль нее, сплетались и расплетались, короче, вели себя, как рыбки-нахлебники, кормящиеся возле огромной и равнодушной к ним акулы. Вдоль Трубы, метрах в двадцати от нее, был вырыт ров шириной в два человеческих роста, заполненный вонючей растаявшей жижей, стены его были выложены перекошенными и осыпавшимися от старости бетонными блоками, и торчали из земли вкривь и вкось по обе его стороны ржавые металлические штыри, на которых местами сохранились мятые-перемятые жестяные таблички с угрожающим черепом на облезлом красном фоне. Ров петлял до самого горизонта вместе с Трубой, и был он чем-то похож на неотступного телохранителя, лениво сопровождающего своего клиента во время утренней пробежки по парковой набережной или по заповедной роще вокруг коттеджного поселка. Правда окружающей пейзаж никак не напоминал заповедный и был напрочь испорчен многочисленными остовами разнообразной спецтехники, брошенной тут еще со времен великой стройки, а также черными пятнами, потеками и озерцами, от которых тянуло жирным запахом мазута. Поблизости от Трубы земля полностью превратилась в утоптанную маслянистую поверхность, по которой вяло струились кое-где тонкие струйки скрытых утечек; часть из них собиралась в обширные лужи с радужными разводами на поверхности, часть вливалась в болотистую ледяную кашу на дне специально устроенного для этого бетонного рва. Все это было сильно не похоже на парадно-свежевыкрашенную перекачивающую станцию, где Журналист еще час назад увековечивал для потомков церемонию разрезания ленточки и разглядывал ляжки выкаблучивающихся девиц из ансамбля этнической песни и пляски.

- Что, бывают утечки? – со старательной деловитостью спросил Журналист, кивнув на ближайшую черную лужу. Его проводник, Мастер перекачивающего участка, не оборачиваясь, хмыкнул что-то себе в усы и повернул направо, обходя по утоптанной тропинке груду заснеженного тряпья с торчащим из него остовом не то детских качелей, не то остановки автобуса, закрученным неведомой и нетрезвой силой в ржавый металлический узел. Мастер был явно не общителен, и Журналист уже пожалел, что напросился на эту дурацкую нелегальную экскурсию и блуждает непонятно зачем по охраняемой территории в то время, как его более усидчивые коллеги наверняка уже входят, потирая лапки, в ярко освещенный банкетный зал при резиденции Губернатора. Однако поворачивать назад в самом начале было обидно. «Погляжу тут, как что поблизости, поговорю с парой человек и быстренько обратно», – успокаивая себя, подумал Журналист.

Из-за мусорной кучи выбежала пегая и тощая, явно беспризорная, псина, замерла с поднятой лапой, посмотрела на них пол-секунды и побежала дальше по своим делам. Журналист проводил ее слегка удивленным взглядом: свободно перемещающаяся неучтенная собака выглядела несколько странно на закрытой территории. «Хотя чего удивляться», – подумал Журналист, – «Кому тут какое дело до собак...».

Через ров там и сям были перекинуты то черные от старости доски, то сваренные в узкие полуметровые полотна металлические уголки; по одному такому самодельному мостику они перебрались на другую сторону и вплотную подошли к Трубе. Вблизи ее поверхность оказалась не такой идеально черной, гладкой и лоснящейся, как казалось; наслоениями разных эпох по ней шли загустевшие волны древних утечек, вмятины от разворачивавшихся в незапамятные времена подъемных кранов соседствовали с глубокими почерневшими царапинами от сдававших задом грузовиков, и множество крупных и мелких надписей было похоронено под многолетней грязью, из которых одна, самая огромная, высотой почти во всю трубу, была до сих пор хорошо заметна издали и теперь предстала перед Журналистом нижней частью полустертой исполинской буквы «Р»: «НЕ КУРИТЬ».

Журналист протянул руку, оглянулся вопросительно на Мастера и, не встретив запрета, дотронулся до Трубы. Труба оказалась чуть теплая, а гудение внутри нее сразу превратилось в явственно различимую вибрацию – вся необъятная туша мелко дрожала, словно корабль с машинами, запущенными на «полный вперед». Даже земля у подножия Трубы вибрировала в одном ритме с ней. Это было неприятно, и Журналист отдернул руку и отшагнул назад, одновременно запрокинув голову, как будто просто хотел посмотреть, что там наверху.

Неразговорчивый Мастер только хмыкнул, наблюдая за его перемещениями, и вдруг одним прыжком вскочил на бетонное основание и резво полез наверх по едва заметным металлическим скобам на боковой поверхности Трубы. Ни хрена он не собирался показывать Журналисту свое рабочее место или рассказывать про ударный труд своих подчиненных – ему на все было посрать, и, бросив незадачливого экскурсанта, он лез отбывать дальше свою вахту и вкушать свой законный обеденный перерыв, нарушенный е..аной церемонией и е..аными городскими пидорами, понаехавшими со своими е..аными кинокамерами и е..аными городскими телками. Примерно так, наверное, думал про Журналиста и его коллег лезущий наверх Мастер, и ничего с этим поделать было нельзя.

Где-то наверху из переплетения металлоконструкций высунулась голова в грязно-оранжевой каске, что-то прокричала Мастеру, Мастер на ходу гаркнул невнятное ругательство в ответ, и, неожиданно ловко перевалившись через перила, скрылся вместе с исчезнувшей головой в хитросплетениях ржавого железа.

Журналист остался один на один с Трубой, вонью вытекающих нефтепродуктов и грязно-серой равниной, изгаженной людским присутствием. Тоска от беспросветности бытия моментально усилилась. Рука автоматически потянулась в карман, достала пачку сигарет, закинула одну в рот, и, только нащупав зажигалку, Журналист опомнился и выплюнул сигарету.

«Черт! Пойти обратно что ли?» – Журналист в тоске оглянулся, нашел на горизонте ориентир – ободранный ствол срубленного дерева. Где-то возле него имела место удобная дырка в колючей проволоке, через которую его провел сюда Мастер. Удостоверившись, что обратная дорога остается открытой и немного успокоившись, Журналист стал думать, что делать дальше, борясь со все возрастающим желанием закурить. Больше всего хотелось вернуться обратно, однако возвращаться без единого слова интервью или хоть какого-то фотоматериала было совсем позорно. «На банкет все равно опоздал», – примирительно подумал Журналист, – «Так что торопиться не будем. Сейчас поснимаем тут – чисто для себя, понятно, что на полосу это никто никогда не пропустит, – и поковыляем тихонько обратно, не привлекая внимания. А там на такси и в гостиницу, а там сразу в душ и в ресторанчик, заливного возьмем, водочки, отогреемся...» от мыслей про ужин в гостинице Журналисту посветлело на душе, он вынул из внутреннего кармана куртки камеру и стал нажимать на кнопку, наводя объектив то на радужные лужи (стараясь поймать отражение облаков в их мазутной поверхности), то на эффектную перспективу уходящей в романтическую даль Трубы («Обзавидуются придурки из фотохроники», – мелькнула приятная мысль), то на крупные планы металлоконструкций и переплетения никелированных трубок и шлангов. После полусотни кадров ему пришло в голову снять еще панораму сверху, забравшись на Трубу. «Сопровождающих нет, правил здешних не знаю, если что – отбрехаюсь», – залихватски пронеслось в голове, и Журналист, подпрыгнув, стал резво карабкаться вслед за исчезнувшим Мастером.

Ступеньки вели на самый верх и оканчивались решетчатым пандусом небольшой обзорной площадки, огороженной символическими перилами из тонких металлических трубок. Журналист перелез через погнутые перила, осторожно выпрямился во весь рост и сразу почувствовал грозный рокот под ногами – вся поверхность Трубы явственно дрожала, вибрация здесь была еще сильнее, чем внизу, и, постояв несколько минут, можно было почувствовать, как она время от времени то усиливается, то ослабевает в каком-то собственном загадочном ритме.

Журналист полез в карман за камерой, окидывая окружающий пейзаж прищуренным взором бывалого фотохудожника. Внизу расстилалась все та же унылая равнина, едва прикрытая первым снегом, только изгибы Трубы в обе стороны теперь были видны на пару километров дальше, а немного левее от места незаконного прохода на территорию, стала хорошо заметна полосатая вышка охраны с черными точками прожекторов на крыше. При виде ее Журналисту сразу стало неуютно, и он присел на корточки, упершись спиной в какой-то штырь. Надо было снимать побыстрее и убираться отсюда. Журналист оглянулся. Позади него над Трубой располагалась ржавая решетчатая конструкция, похожая на пучок башенных кранов, сложенных горизонтально и загадочным образом продетых один в другой. Конструкция уходила вместе с Трубой в обе стороны, снаружи вдоль нее был устроен подвесной мостик с перилами, по-видимому, для обходчиков, а в ее недрах, в переплетении бурого и черного металла, Журналист с удивлением заметил стоящую на рельсах вагонетку – было похоже, что по поверхности Трубы была проложена еще и узкоколейная дорога для собственных нужд. Кое-где на решетчатую основу беспорядочными фрагментами, без какого-то видимого порядка, были наварены двухметровые куски некрашенной оцинкованной жести, неприятно поскрипывающие и хлопающие на ветру плохо закрепленными краями.

Рядом не было ни души. Сбежавший Мастер, скорее всего, заполз куда-нибудь в щель между гофрированными листами и теперь в компании таких же, как он, необщительных и загадочных представителей народа, беспрестанно матерясь, цедит чифирь, шлепает замусоленными картами по перевернутому фанерному ящику и думает свои простые, но мудрые мысли про оторвавшихся от глубинных истоков столичных дармоедов...

Однако, было пора закончить дело.

- Любимый сторож может спать спокойно... – с фальшивой беззаботностью пропел Журналист, повернулся обратно к пейзажу и стал быстро щелкать затвором направо и налево, не забывая время от времени слегка наклонять камеру в разные стороны, чтобы получить модную перекошенную композицию, актуальный взгляд на мир с точки зрения пытающегося подняться на ноги алкоголика.

Остановившись на третьем десятке панорам, он со вздохом засунул фотоаппарат обратно за пазуху и, шагнув к перилам, собрался лезть вниз, как вдруг за спиной раздался невнятный звук. Журналист резко обернулся и увидел сквозь переплетение металла троих человек в касках, телогрейках и огромных грязных кирзовых сапогах. Одним из этих троих был Мастер, приведший его сюда, он энергично махал рукой и издавал протяжные горловые звуки, по-видимому означающие дружеское приветствие и призыв присоединиться к теплой компании. Троица быстрым рывком пересекла гребень Трубы, с ходу проскочив металлоконструкцию один за другим сквозь узкий проход, и, грохоча сапогами, спустилась к Журналисту. На мгновение у того мелькнуло нехорошее предчувствие, но он тут же улыбнулся и помахал им навстречу рукой. Трое полубегом-полушагом подскочили к нему, Мастер снова издал свой горловой звук и вместо того, чтобы представить своих товарищей, вдруг с ходу врезал Журналисту в ухо, так, что у того от боли потемнело в глазах. Правый спутник Мастера ударил Журналисту в поддых, отчего он сразу разучился дышать и, скрючившись, стал оседать на колени, а левый, широко размахнувшись, добил его чугунным хуком в правую скулу. У Журналиста зазвенело в голове, вокруг полетели разноцветные дискотечные зайчики, а затем он провалился в черноту.

Журналист очнулся от холода. Он лежал на спине, на чем-то очень холодном, что высасывало из него тепло с каждым мгновением, и избавиться от этого ледяного соседства было никак невозможно. Журналист застонал и очнулся, с трудом разлепив глаза. Перед ним проплывали одна за другой косые решетчатые перекладины, выше колыхалось серое пасмурное небо, а прямо перед глазами мелькали летучие белые точки, иногда дотрагивающиеся до его лица мокрыми холодными поцелуями. Где-то рядом сопели и равномерно клацали чем-то, и еще раздавался снизу ровный металлический гул, природа которого была непонятна. Некоторое время Журналист лежал неподвижно и смотрел на кружение белых точек, но холод не позволял больше оставаться в такой позе. Журналист напрягся и попробовал повернуться, но ничего не добился, только почувствовал резкую боль в запястьях. Он повернул голову, ощутив неожиданный прилив крови к ноющей скуле и еканье боли в висках, скосил глаза и посмотрел на свою правую руку. Рука была прикручена к ржавой ножке скамьи обрывком высоковольтной алюминиевой проволоки, глубоко впившейся в запястье, точно так же была прикручена к противоположной скамье его левая рука. Журналист панически дернулся, поднял голову и увидел задницу, обтянутую драными ватными штанами. Обладатель задницы ритмично наклонялся вперед-назад, двигая какой-то рычаг перед собой, и громко сопел – теперь было понятно, что это за сопение. Журналист попробовал найти взглядом свои ноги, но не обнаружил их – они уходили под скамейку, на которой сидела сопящая задница, и, кажется, были связаны.

Журналист панически заерзал, судорожно пытаясь освободить хотя бы одну конечность, но из-за сопящей задницы тут же выглянул Мастер с кривой дымящейся папиросиной в углу рта, перешагнул скамейку и неодобрительно пнул Журналиста под ребро. Сидящий на скамейке прекратил свою возвратно-поступательную деятельность и повернулся к ним опушей морщинистой мордой, равнодушно глядя на корчащегося на полу Журналиста.

- Вы-ы-ы... Х-х-х... – просипел Журналист и закашлялся, прочищая охрипшее горло:

- Х-х-холодно! Отвяжите!..

В ответ Мастер наступил правым сапогом на его руку и пнул еще раз, теперь уже не больно, а скорее, назидательно, чтобы выразить свое отношение к недостойному поведению пленника. Журналист испуганно затих. Мастер, повернувшись, перешагнул обратно через скамейку, его опухший соратник сплюнул на пол и тоже отвернулся, снова схватившись за свой рычаг.

Судя по всему, это была старая механическая дрезина, и сейчас она неторопливо катилась куда-то вдоль по Трубе, влекомая мускульной силой двух спутников Мастера, старательно качающих взад-вперед свой рычаг. Сам Мастер сидел, развалившись, впереди на боковой скамье и дымил папиросиной в беспробудное пространство. Теперь он был одет в зимнюю пуховую куртку, принадлежавшую Журналисту, с теплым капюшоном и светоотражающими вставками на груди и на спине, а на ногах у него были его, Журналиста, новые зимние сапоги на высокой шнуровке. Мастеру они были явно тесноваты, но он гордо терпел неудобство и с явным удовольствием разглядывал свою новую обувку, положив ноги на противоположную скамью. Двое его спутников тоже получили свою долю добычи: одному досталась криво нахлобученная на голову финская вязаная шапка и финский же шарф, почему-то повязанный вокруг талии, у второго, того самого, что сопел спиной к Журналисту, на шее висела редакционная фотокамера, и время от времени она увесисто стукалась то о движущийся рычаг, то о железный край скамьи – смотреть на такое обращение с тонкой импортной техникой было невыносимо.

Журналист попытался поднять голову и посмотреть по сторонам, чтобы понять, в какую сторону его везут, но отсюда были видны только проплывающие мимо верхушки деревьев, едва заметные редкие вышки на горизонте и бесформенная зимняя облачность, запеленавшая все небо. Журналиста затрясла крупная дрожь от ледяного металла, он выгнулся вбок, стараясь оторвать спину от пола, связанные ноги постепенно подтянул к себе, и таким скрюченным клубком продолжал ехать в свое неведомое и внушающее неясные опасения будущее.

Через полчаса дрезина резко, со скрипом, остановилась. Журналисту даже подумалось, что они врезались во что-нибудь, но со всех сторон тут же навалилось с десяток человек, многочисленные руки стали разматывать проволоку с его запястий и щиколоток, дергать за галстук, лазить в карманы, внимательно заглядывать в зубы в поисках непонятно чего, потом его резко оторвали от поверхности, поставили на ноги, врезали в поддых, дали по шее и в таком ошалелом состоянии спустили по лестнице с Трубы и бросили на пропитанную зловонием землю, под ноги собравшейся толпе.

Журналист сразу же инстинктивно ощерился клубком, присев на корточки и спрятав голову между колен в ожидании новых ударов, но не дождавшись их, с опаской поднял голову и посмотрел на собравшихся вокруг него людей.

Перед ним стояла плотная серая толпа, и все они смотрели на него. Нехорошо смотрели, равнодушно-оценивающе, и в руках у всех них были толстые стальные прутья – обрезки строительной арматуры – и все они были единым сплоченным целым, абсолютно чуждым и враждебным Журналисту, и все они МОЛЧАЛИ. Если бы они издавали дикие вопли или горланили песни или изрыгали матерщину, было бы не так страшно, но они молчали. Только гул Трубы за спиной и отдаленный многоголосый собачий лай нарушали эту угрожающую тишину. Справа в толпе Журналист заметил Мастера, тот стоял вместе с остальными, без арматурины, но зато со здоровенным ножом в руках и, загадочно улыбаясь, похлопывал им плашмя по левой ладони.

Толпа обступила Журналиста полукругом, и было бы не удивительно, если бы все сейчас молча накинулись на него и начали бить и кромсать, именно этого он и ожидал, с ужасом вжимаясь в землю, но произошло нечто другое. Из под ног толпы вдруг выкатились два чумазых карапуза лет семи или десяти. Они не молчали, в отличие от взрослых, а непрерывно вопили что-то невнятное тонкими осипшими голосами. Оба подскочили к Журналисту, встали вплотную, вынули из лохмотьев свои пипки и без стеснения начали ссать прямо на него. Молчащая толпа на мгновение напряглась, подалась вперед и вдруг расслабилась и осела, разразившись гоготом и свистом, а Журналист, не смея отогнать карапузов и бессильно прикрываясь от горячих тошнотворных струек, с тайным стыдным облегчением встретил гогот толпы, потому что он был не так страшен, как ее беспощадное равнодушное молчание.

Когда потоки мочи иссякли, Журналист осмелился вновь поднять голову и посмотреть на собравшихся. Он увидел бесцветные некрасивые изможденные лица и сотни блеклых глаз, разглядывающих его с равнодушным интересом, как смотрят на рожающую кошку или на усилия муравья, попавшего в лужу. Дети прыгали и мельтешили перед ним, издавая громкое гыканье, пытались пнуть его в копчик или наступить ему на гениталии, а лица вокруг плавали в удушливом тумане набежавших слез, и не было среди них ни одного похожего на человеческое, только неопределенный животный интерес был в их глазах, как у овец, приглядывающихся к ближайшему необъеденному кусту, и еще – враждебный стадный напор, ненависть стаи обезьян, застукавшей чужака на своей делянке.

Из толпы к нему подошли двое с кусками арматуры в руках. Журналист съежился в ожидании ударов, но его только пнули в бок и погнали пинками и тычками сквозь расступившийся народ к толстой ржавой балке, врытой в землю. Там ему на шею набросили самодельный железный ошейник, согнутый из стального уголка, затянули натуго болты разводным ключом и, дав напоследок тычка, оставили привязанным к этой балке под открытым небом.

Здесь Журналист провел остаток дня.

Позади него возвышалась черная туша Трубы, а перед ним, сразу же после бетонного рва начинался странный убогий поселок, состоящий из землянок, по крышу врытых в землю и построенных из подручного мусора, ржавых листов металла, обрезков труб, грубо сколоченных досок и даже из картонных коробок от бытовой техники и промышленного оборудования. В поселке происходила какая-то своя жизнь: серые струйки шли из дымовых отверстий в крышах, пахло горелой резиной и растапливаемым жиром, грязные оборванные люди сновали из одной землянки в другую, справляли нужду на пороге, давали друг другу затрещины, выясняя отношения, один раз несколько аборигенов подрались, рвя друг у друга какую-то тряпку, и после их драки еще долго перерыкивались, скандаля, женщины с порогов своих землянок.

Где-то вдали на линии горизонта угадывались вышки охраны, но ее, судя по всему, не интересовало наличие самовольных поселений на режимной территории.

Скорее всего, раньше здесь была перекачивающая станция – метрах в ста правее возвышался заброшенный цех с черными дырявыми окнами и сорванными створками ворот. Труба входила в его стену и выходила с противоположной стороны, а еще через сотню-другую метров от Трубы ответвлялся небольшой, в два этажа высотой, отросток, уходящий через холмы в заснеженную даль.

Весь день Труба вела себя очень неспокойно: время от времени раздавался в ней отдаленный гул и рев, и каждые пять-десять минут пробегала по ней волна судорожной вибрации, делая ее похожей на организм исполинского ископаемого кита, испытывающего оргазм. Дрожь Трубы распространялась вокруг, отдаваясь толчками в задницу и колени Журналиста, заставляя шататься землянки аборигенов и торчащие из земли мачты, по-видимому, бывшие когда-то антеннами дальней связи, с развешанными на них выцветшими обрывками цветной резины и обезглавленными трупиками птиц.

Большинство местных жителей было одето в ветхую рабочую форму двадцатилетней давности: корявые кирзовые сапоги, комбинезоны, ватники, и все это было невозможно старое, из прожженых курток клочками торчал утеплитель, разошедшиеся швы были криво обметаны разноцветными нитками или стянуты кусками проволоки, комбинезоны были протерты до прозрачности и обшиты разнокалиберными заплатами, голенища сапогов были криво срезаны почти до щиколоток, потому что кусками кирзы жители латали свои комбинезоны на коленях и на задницах, отстающие подошвы были примотаны проволокой или бечевкой. Они были похожи на работников морской буровой платформы, заброшенных штормом на необитаемый остров, да так там и оставшихся. Разница с потерпевшими кораблекрушение заключалась в том, что до ближайшего города было два десятка километров, но этих людей, судя по всему, туда не пускали. «Вот зачем такая охрана с вышками», – удивленно догадался Журналист, – «Они перекрывают не входы, а выходы!». До Журналиста раньше уже доходили слухи об неподобающих условиях существования простого народа, работающего на Трубе и в сопутствующих технических службах, но он никак не мог подумать, что это может выглядеть именно так.

И еще здесь были собаки. Около каждой землянки на привязи сидело два или три блохастых зверя, и еще масса беспризорных тощих облезлых шавок лениво фланировала стаями по пять-десять особей по окрестностям, все они беспрестанно лаяли, взвизгивали, чесались, метили столбы и кучки, сношались, грызлись между собой, некоторые из них проявляли интерес к Журналисту, и тогда он истерически рявкал на них, пытаясь напугать их криком, и какое-то время это действовало, собаки лениво отбегали на несколько метров, а потом перестало действовать, и они только щерили в ответ желтые клыки и продолжали с неприятным любопытством принюхиваться к нему, по-видимому, прикидывая, когда это странное полуголое животное окончательно ослабнет, и его можно будет загрызть без больших усилий.

Журналист очень быстро промерз до костей. Первое время он пытался привлечь внимание обитателей поселка и попросить их отвязать его и пустить погреться в какую-нибудь землянку или дать ему теплой одежды, но те не интересовались его позывами и равнодушно проходили мимо, поглядывая, как на уличного побирушку. Пару раз его ударили в ответ сапогом по лицу и по ребрам – он уже не удивлялся этому, только каждый раз собирался в плотный клубок, подтянув ноги к груди, обняв колени и спрятав лицо между ними.

К вечеру Журналист, окончательно задубев и потеряв ориентацию как в пространстве, так и во времени, оказался неподвижно сидящим на земле, и медленные снежинки постепенно срастались в сугроб на его плечах, а отмороженные ноги незаметно теряли чувствительность к внешним раздражителям.

Когда уже почти стемнело, за медленно окоченевающим Журналистом пришла энергично-праздничная толпа. Во главе ее шествовал Старец – оборванный, весь в лохмотьях, заросший до глаз грязной спутанной бородой; взгляд у него был совершенно дикий, как у пациента буйного отделения психиатрической клиники, а приглядевшись, можно было заметить тонкую струйку слюны в углу рта. В руках у него была устрашающего вида старая ржавая двуручная пила, которой он торжественно помахал в воздухе, одновременно издавая беззубым слюнявым ртом громкие горловые звуки, отчего сопровождающая его толпа восторженно вздыхала и потрясала кусками металлической арматуры. Журналиста грубо сорвали с привязи, взяли под мышки и потащили безвольным мешком вдоль рва к торчащему из земли непонятному переплетению ржавых балок, которые он издалека принял за обычную мусорную кучу, и только когда его начали привязывать к ней, Журналист заметил рядом на земле бесформенные лохмотья с желтеющими в них костями, и его пронзило страшное подозрение о назначении этой конструкции и об уготованной ему участи.

Журналиста бросило в пот, несмотря на ледяной ветер. Крики и взревыванье толпы накрыло комом ваты, и в наступившей тишине на него обрушилось отчаянное заячье желание бежать наутек, не разбирая дороги, бежать, как убегает от разверстой пасти мелкое лопоухое существо, у которого все надежды на будущее связаны исключительно с резвостью задних конечностей.

И Журналист побежал.

Он двинул коленом в пах парню, начавшему прикручивать его руку к крайней перекладине, саданул лбом в кого-то держащего его под мышки, вывернулся винтом, провалившись вниз, рванул под ноги толпы, внимающей Старцу и оттого заторможенной и не успевающей за происходящим, и, выпрыгнув на свободное место, заметался между застывшими в крике лицами и тянущимися к нему руками. Сквозь обступившую людскую массу он увидел перед собой стертые скобы на черном металле и, не успев еще ничего сообразить, уже лез по ним наверх и наверх, а позади рос и ширился обиженный коллективный вой, и рядом с головой что-то увесисто смертоубийственное гулко ухнуло по поверхности Трубы, а другое, такое же увесистое, ударило по ногам, подкосив его на секунду, но не заставив остановиться. Журналист судорожно вскарабкался до площадки, перепрыгнул через перила и, не оглядываясь, поскакал по поверхности Трубы в сторону заброшенного цеха, чувствуя, как ледяной металл режет голые пятки, как подкашиваются отмерзшие ноги, и смертным страхом заходится непривычное к физическим нагрузкам сердце.

Труба входила в стену цеха под прямым углом, и, подбежав, Журналист с содроганием понял, что проем в стене плотно смыкается вокруг Трубы, не оставляя возможности пролезть внутрь, но тут же в глаза бросилась приставная деревянная лестница, невесть откуда взявшаяся здесь и ведущая прямо на крышу. Он с разбегу вскочил на лестницу и запрыгал по ней, не обращая внимания на дрожь, исходящую от Трубы и на опасные рывки лестницы, соскальзывающей вбок. Журналист успел вцепиться в край крыши за несколько секунд до того, как лестница потеряла равновесие, сброшенная вниз его судорожным бегством. Он успел ухватить падающую лестницу и вытянуть ее за собой, и это было вовремя, потому что по Трубе вслед за ним уже гремели сапогами рычащие аборигены, и несколько железных прутьев-арматурин просвистели над головой и воткнулись в мягкое покрытие, запущенные жадными до крови руками, натренированными в обращении с этим истинно пролетарским видом холодного оружия. Журналист не стал ждать, когда преследователи смогут вскарабкаться по стене вслед за ним, а повернулся и побежал к противоположному краю крыши, надеясь, что они не сообразят обойти его снизу и перерезать путь к бегству.

Зря надеялся.

По Трубе с противоположной стороны цеха уже спешила к нему, потрясая холодным оружием, группа интересующихся товарищей, а на земле с обоих сторон Трубы собралось добровольное оцепление, жадно наблюдающее за происходящим и поддерживающее соплеменников разрозненными криками и воем.

Журналист огляделся. Было очень похоже, что его сейчас против воли внесут в статистику пропавших без вести при исполнении профессионального долга. Он дернулся обратно к той стене, откуда залез на крышу, и сразу же метнулся обратно. Положение было явно безвыходное. «Как глупо», – подумал он и истерически хихикнул. Умирать не хотелось. Журналист в отчаянии подбежал к стене цеха, которая выходила на другую сторону равнины. «Надо было сразу через Трубу и бегом к охране!» – запоздало мелькнула паническая мысль. От досады и отчаяния он ударил себя обоими кулаками по голове, опустился на колени, замолотив кулаками по гудроновой поверхности крыши: «Нехочу-нехочу-нехочу-спасигосподи-и-и!!!» и вдруг ошалело замолк, увидев меньше, чем в десятке метров от стены цеха висящий в воздухе фургон цвета застарелой грязи и размером с небольшой автобус. Крыша его располагалась почти вровень с крышей цеха, поэтому фургон трудно было заметить сразу, особенно в наступивших сумерках. Он высился на паре забетонированных у основания вертикальных металлических опор, словно огромный ржавый скворечник, и окна его были погашены, и сверху над ним топорщилась кривая рогатина самодельной антенны, и курился легкий дымок из торчащей в углу жестяной трубы, а на веревке, протянутой вдоль боковой стены, были развешаны смятые разноцветные тряпки, на одной из которых явственно была видна часть непонятной надписи красными иероглифами, и еще висела рядом пара черных мужских трусов, прихваченных деревянными прищепками. Журналист вскочил на ноги и подбежал к краю крыши. Вся эта конструкция на двух ножках выглядела странно и дико даже на фоне лунного пейзажа обезображенной равнины и исполинской извивающейся туши Трубы. Было совершенно непонятно, кто и зачем воткнул здесь эти опоры и насадил на них жестяную коробку, но не это было главное. Главное было то, что от цеха до «скворечника» опускались к самой двери тонкие металлические мостки без перил, они слегка дрожали и раскачивались – то ли из-за порывов ветра, то ли из-за вибрации, идущей от Трубы, – и по этим мосткам Журналист, не раздумывая, перебежал на платформу и быстро перетащил мостки к себе.

- Зря вы это сделали, – раздался позади чей-то голос, когда он, сидя на корточках, подтягивал к себе последние метры лестницы. Журналист дернулся, ударившись коленом о стальной уголок и обернулся. В проеме открытой двери фургона в двух шагах от него стоял немолодой лысый Человечек в старом затрепанном домашнем халате и желтых тапочках с помпонами и укоризненно смотрел на действия Журналиста.

- Что зря? – растерянно спросил Журналист и посмотрел на лежащие под ногами мостки, уложенные вдоль края платформы.

- Сбежали от них. Они все равно доберутся до вас, а людям проблемы лишние.

- Какие проблемы? Каким людям? – тупо переспросил Журналист, не понимая, что хочет сказать Человечек.

- Для меня, например! – Человечек с некоторым вызовом вскинул голову и, засунув руку под халат, почесал себе плечо, – Я-то им не нужен, работаю здесь, никого не трогаю, и на тебе – беженец от народного гнева. Стоит один раз забыть убрать лестницу, как сразу начинаются непрошеные гости...

Нервы у Журналиста от всего происшедшего были уже ни к черту, поэтому при этих словах он мгновенно вскипел и заорал на Человечка, как будто тот был виновником всех его злоключений:

- Ты что, дурак?!! Меня не убили только что!.. Где тут эта чертова охрана?!! Что здесь происходит вообще?! Кто эти люди?..

Человечек встретил его напор с брезгливой рассеянностью и только морщился каждый раз, когда Журналист еще сильней повышал голос. В самый разгар его криков Человечек вдруг изменился в лице и, не дослушав Журналиста, повернулся и быстро юркнул за дверь. Журналист обернулся: к нему по крыше цеха бежали люди, размахивая холодным оружием. Журналист подумал, что оставаться в поле их зрения не следует, и ринулся вслед за сбежавшим Человечком.

- Я еще раз повторяю, что радио у меня нет, – втолковывал Человечек, колдуя над керосинкой, – Я уже второй год без связи живу, батарейки кончились. А где я здесь возьму батареи?

- Тебе ничего не присылают? – спросил Журналист, блаженно припав к пышущему жаром металлу. Его мокрая рубашка и джинсы сушились на дымовой трубе, он сидел около печки в одних трусах, и от спины его шел пар. Вокруг него располагалось обиталище загадочного Человечка: небольшая площадь была вся заставлена какими-то тюками, ящиками, баулами, в глубине высились обширные фанерные шкафы с закрытыми на крючки дверцами, дальний угол занимал округлый бак из нержавейки во всю вышину комнаты, окон здесь, кажется было три, и все они были наглухо завешены шерстяными одеялами, под потолком на протянутой бечевке сушилось желтоватое белье, наполняя комнату тяжелым влажным духом, а вдоль боковых стен параллельно друг другу располагалось две койки с панцирными сетками; одна койка была, судя по всему, в употреблении, бесстыдно распахнувшись несвежими развороченными простынями и одеялами, вторая, кажется, была запасная – ее накрывал криво свисающий до пола клетчатый плед и валялась сверху обширная дорожная сумка, набитая непонятным шмотьем, с таинственно приоткрытой пастью, из которой поблескивал мелкий ряд зубов металлической застежки-молнии.

- Присылают. Раз в полгода кидают на крышу несколько тюков с вертолета и все. Остальное добывай сам как хочешь. Кое-что получается выменивать у местных на спирт, но в целом дело дрянь.... – Человечек в сердцах оттолкнул керосинку и скривился, словно подтверждая мимикой, какое у него плохое снабжение.

- А до охранников далеко? Как до них добраться?..

Человечек иронически покосился на Журналиста и сказал:

- Не надейся. У них приказ стрелять на поражение во всякого, кто идет с Территории без спецсопровождения. Им твои проблемы не интересны, у них за любой несанкционированный контакт весь участок отправляют в санобработку по полной программе. Им проще пристрелить тебя и сдать труп уборщикам...

Человечек подошел на цыпочках к окну, тихонько посмотрел в него, прячась за краем самодельной занавески.

- Стоят? – спросил Журналист.

- Стоят... – Человечек оглянулся на него, быстро отвел глаза.

Журналист, морщась, от боли поднялся на ноги, подковылял к окну. На крыше цеха по-прежнему торчала пара десятков человек. Они стояли в полной темноте, ни одного огня не освещало их, и только безликие силуэты мрачно чернели на фоне белесого неба, подсвечиваемого сзади заоблачной луной.

«Сегодня, наверное, полнолуние», – неожиданно подумал Журналист, вспомнив отчего-то календарик на столе начальника отдела рекламы, тщательно сверяющего график своего фитнеса с лунными циклами, – «Тоскливо тут... Чуть не убили, и за что?..»

- А ты вообще что тут делаешь? – спросил сзади Человечек.

- Гуляю, – сказал Журналист и, отпустив занавеску, повернулся и снова подошел к печке, чтобы погреть спину.

- Не очень подходящее место для прогулок...

- Я уже сам понял... – Журналист виновато хихикнул, – Я просто тут был с делегацией из прессы, я вообще в журнале «Пайп» работаю, нас пригласили на запуск новой ветки... Решил прогуляться по территории, поснимать тут...

- Это очень, очень-очень опрометчивый поступок, – строго сказал Человечек. Он даже как будто стал выше ростом при этих словах, и явно проявилось в его манере держаться что-то учительское, что-то из повадок заштатного преподавателя географии в провинциальной гимназии, привыкшего читать старшеклассникам мораль про жизненные сложности и их преодоление.

- Ну самое страшное уже позади, так ведь? – Журналист ободряюще улыбнулся Человечку, но тот отвел взгляд, – а ты сам кто тут? Что это вообще за странная конструкция на ножках?

- Дежурный я, – пробурчал Человечек и стал поправлять кружевную салфетку на крошечном откидном столике у окна.

- Где дежурный?

- Здесь. На участке. Надо же кому-то следить за всем этим, вот меня и поставили, и базу для меня тут вкопали, чтобы не лазил никто...

Снаружи раздался отдаленный гул, отозвавшийся через мгновение мощной вибрацией рядом, земля под опорами задрожала, фургон ощутимо затрясло, как будто в землетрясение. Журналист на мгновение испуганно присел, вопросительно посмотрел на Человечка.

- Труба... – равнодушно прокомментировал Человечек, – в последнее время все дрожит, дрожит, что-то там не ладится у них...

- Понимаю... – пробормотал Журналист, – а ты, получается, здесь над всеми начальник?

- Не начальник, – раздраженно сказал Человечек. У него не получалось разобраться с салфеткой, он все пытался ее идеально разгладить, а она не поддавалсь, сворачиваясь кружевными складками, – Я дежурный. Все смотрю, все наблюдаю. Пока у меня не кончились батарейки, я должен был вызывать охрану при первых признаках беспорядков. Вот дневник даже веду, – Человечек схватил с ближайшего подоконника какую-то затрепанную тетрадку с фотографией нефтяной вышки на обложке и потряс ею в воздухе.

- А зачем ты тогда тут нужен без батареек? – ернически спросил Журналист.

- Положено, – с терпеливостью педагога, привыкшего иметь дело с идиотами, объяснил Человечек, – Всегда здесь был Дежурный, и через двадцать километров на соседнем участке есть свой Дежурный, и на соседнем с ним есть, и так далее. Я, если хочешь знать, еще и Трубу обязан по штатному расписанию обследовать, мы тут первый год каждый день обход делали по десять километров в обе стороны... – Человечек осекся и замолчал.

- А сейчас? – поинтересовался Журналист.

- Неважно. Это все неважно. Ты лучше скажи, когда намерен отправиться отсюда?

Журналист растерянно пожал плечами:

- Не знаю, когда. Мне хотя бы одежду высушить надо сначала и самому согреться. И потом вон сколько ЭТИХ вокруг – надо сначала выждать какое-то время, может, даже несколько дней, чтобы они отвлеклись от меня...

- Несколько дней?! – Человечек от возмущения даже привстал на цыпочки, – У нас нет нескольких дней! Ты с ума сошел, они же не будут столько ждать! Они нас обоих тут прибьют и сожрут как миленьких.

- Ну а куда мне деваться?! – Журналист тоже в ответ повысил голос и привстал, с искренним удивлением глядя на Человечка.

- Не знаю, – Человечек как-то резко сник, отвернулся и бросил через плечо:

- Я знаю только, что они не будут столько ждать. Тебе нужно немедленно исчезнуть, причем так, чтобы они точно поняли, что ты отсюда ушел. Они очень сильно разозлены сейчас, и они не будут долго терпеть, они обязательно нападут.

Журналиста продрал холодок от панического полушепота Человечка, что-то нехорошее показалось в его словах, наподобие того неприятного предчувствия утром при виде машущей руками троицы, спускающейся к нему с гребня Трубы.

- Ну у тебя, полагаю, есть какое-то оружие на всякий случай?

- Какое оружие?!! Какое к черту оружие?! – Человечек забегал кругами на одном квадратном метре между койкой и столом, – Ты что, не видишь, что тут рядом? Здесь вообще запрещено подходить ближе 50 метров с огнестрельным оружием! Это же основа всех правил безопасности: возле Трубы ничего горючего, ничего горящего!

Журналист задумался. Происходящее представало совсем в другом свете. Спасительный островок оборачивался краткой передышкой по пути на Голгофу.

- Короче так, – сказал Журналист, стараясь, чтобы голос у него не дрожал, -- Никуда я отсюда не пойду, пока за мной не прибудут спасатели или я не увижу, что смогу свободно убежать от ЭТИХ. Давай без истерик: мы в труднодоступном месте, серьезного оружия у них нет, палками они нас отсюда не выбьют, а захотят залезть или перебраться с цеха – отобьемся. Главное – не трусить и не поддаваться. Пересидим пару недель, потом им надоест или ослабнет внимание, сможем уйти с Территории... Или я один уйду, если не захочешь со мной... – Человечек, молча, смотрел на него исподлобья, и Журналист, запнувшись, продолжил:

- Продовольствие у тебя в наличии, ведь так? Запас какой-то есть?

- Мало, – с неохотой бросил Человечек.

- Ничего, протянем, нам надолго не нужно, главное – продержаться первое время, а потом выберем ночь потемнее и уйдем... – Журналист встал напротив Человечка, уперевшись руками в спинку койки и в упор глядя на него, чтобы быть максимально убедительным и непререкаемым, – Ну?

Человечек, ничего не ответив, стал снова ковыряться со своей салфеткой. Ничему он не поверил, ни в чем его не получилось убедить, остался при своем пораженческом мнении.

«Ну и ладно», – подумал Журналист, – «Пусть сидит тут, один. Отобьюсь, а потом сбегу к чертям. Лишь бы не мешал только. Кстати, насчет еды...»

- Кстати, насчет еды, – сказал Журналист, – Хорошо бы уже поужинать, у меня с утра ни крошки... Достань-ка своего фирменного, лучше мяса консервированного или чего-нибудь в этом роде...

Человечек не пошевелился.

- Уважаемый, я вообще-то гость, мало того – потерпевший... Не дашь – возьму сам. Что у тебя там в дальнем шкафу – тушенка, поди, штабелями?

Человечек враждебно глянул и полез куда-то под кровать, заворочался там, глухо постукивая какими-то железками. Снаружи осталась торчать только его кривая задница, обтянутая замызганным халатом, и грязноватые пятки, выглядывающие из смятых задников бюргерских тапок.

«Вот жук», – с неприязнью подумал Журналист, – «Сидит тут на запасах, и не допросишься. Сука.»

Человечек, кряхтя, выбрался из-под кровати, выложил на столик банку консервированной каши со свининой, пачку сухарей из сухпайка армейского образца и, поколебавшись мгновение под строгим взглядом Журналиста, еще пачку крекеров из того же военного сухпайка.

- Спасибо, – сказала Журналист, вложив в одно слово весь имеющийся у него яд. На реакцию Человечка он смотреть не стал, потому что от вида банки у него горлом пошла слюна, и живот свело голодной судорогой, он вскрыл банку со страстью истомившегося любовника, дорвавшегося до застежки лифчика, и, зачерпывая сухарем оказавшуюся безумно вкусной гущу, в мгновение сожрал всю банку, даже не успев потребовать себе ложку. Вычистив банку досуха и заглотав остатки сухарей, Журналист, уже спокойнее, перешел в крекерам и благожелательно взглянул на Человечка, который все это время наблюдал за его трапезой, присев на угол койки:

- Хорошо, но мало... Скудно тут у вас угощают нуждающихся.

Человечек что-то пробурчал невнятное в ответ, и тут Журналисту вспомнился их разговор:

- Кстати, а почему ты сказал «сожрут как миленьких»? Что это значит?

- То и значит... – проворчал Человечек. По-видимому, он все еще чувствовал свою волю изнасилованной голодным чужаком и не был настроен на приятельский разговор.

- Ну чего? – нетерпеливо спросил Журналист, кидая в пасть горстями соленые и по-прежнему дико вкусные крекеры. Никогда он не подозревал, что от обычных печенек можно получать такое удовлетворение, сроду он эти крекеры не ел, а сейчас – не остановиться...

- Того, – буркнул Человечек и, неожиданно подняв глаза, в упор посмотрел на Журналиста бесцветными глазками из-под пегих ресниц, – Того самого. Жрать им тоже хочется, и не только собачатину.

Очередная горсть крекеров встала колом в горле, Журналист закашлялся, вытаращившись на Человечка, который с вялым интересом наблюдал за его потугами сказать что-то в ответ сквозь удушающий кашель.

- Чего?!! – наконец смог промолвить Журналист, колотя себя кулаком по груди. Человечек неопределенно пожал плечами. Было понятно, что ему нечего добавить к сказанному.

- Они жрут людей?!! – возмущенно взревел Журналист. Голгофа оборачивалась шашлыком на потребу каннибалов. Было в этом что-то неожиданно комичное и при этом что-то совершенно запредельно непристойное. Как публичное испражнение. Как рыгнуть на приеме у английской королевы. Убегающий от садистов героический представитель деловой прессы оказался просто хорошим куском мяса, пригодным для того, чтобы устроить угощение для всего племени.

- А как же охрана?! – продолжал возмущаться Журналист.

- Никак, – злорадно ответил Человечек, – они свои инструкции соблюдают, периметр держат и этим счастливы. А что внутри периметра – им дела нет.

Журналист ошеломленно задумался. Это был не первый его выезд на дикие просторы окружающей страны. В своих командировках он уже успел повидать и поселения геологов, разыскивающих новые источники наполнения Трубы, с их беспредельным алкоголизмом и групповым сексом с резиновыми куклами в полевых условиях, и заброшенные города с еще сохранившимися коробками девятиэтажек, сквозь дырявые окна которых просвечивало багровое заходящее солнце, и совсем безнадежные выродившиеся деревни, ставшие меккой для иностранных биологов, которых привлекало огромное количество причудливых генетических мутаций, происходящих с местным населением на почве алкогольной и наркотической зависимости. Но поселения каннибалов ему встречать еще не приходилось. И главное где – около самой Трубы, на режимной территории! Можно сказать, в самой уязвимой точке современной цивилизации, возле ее сонной артерии, у подножия главного современного чуда света, охватывающего и снабжающего весь мир ископаемой энергией в самом чистом виде...

Пол под ногами ощутимо задрожал – Труба снаружи снова напомнила о себе низким гулом, проникающим, кажется, в самые кишки, и угрожающе сильной вибрацией.

- А кто они вообще такие? – спросил Журналист, чертыхнувшись про себя, что не сообразил задать этот вопрос одним из первых.

- Кто? – не понял Человечек.

- Ну местные. Каннибалы твои. Откуда они взялись, как могли вдруг здесь очутиться?

- Ниоткуда они не взялись, всегда здесь были.

- Как это, всегда?

- Трубу когда построили? – тоном учителя, измученного глупостью учеников спросил Человечек.

- Давно... Лет двадцать назад... – неуверенно вспомнил Журналист.

- Двадцать пять, – авторитетно заявил Человечек, – и с самого начала на ней работало больше двух миллионов обслуживающего персонала, это только по нашему восточному сегменту. Лет через десять после постройки ее радикально автоматизировали, кучу народа поувольняли, количество перекачивающих станций сократили на две трети. Куда девать высвободившийся персонал? не расстреливать же поголовно, как в Монголии. Думали-думали, ничего умного не придумали, а персонал тем временем уже рассеялся вдоль Трубы и зажил самостоятельной жизнью. Они приспособились питаться отходами из столовых, строить жилища из подручных материалов, начали разводить собак...

- Так, все, про собак не надо, – прервал его Журналист, почувствовав в горле тошнотворный пульсирующий ком. Человечек умолк, злорадно глядя на него – он явно отыгрывался за реквизированный провиант и жаждал еще сильнее уязвить хамоватого беженца.

- От них можно откупиться? – спросил после некоторого молчания Журналист, – У тебя же есть какие-то консервы, сладкое там... Может, проще отдать им всю жратву и сбежать отсюда?

Человечек с видом умудренного жизнью патриарха, уставшего от глупых вопросов зеленой молодежи, покачал головой:

- Они никогда никого не отпускают. У них, наверное, какая-то своя религия, не знаю. Или это просто ненависть к чужакам. От них можно попробовать сбежать, можно попробовать отбиться, если есть оружие, но договариваться подобру бесполезно... Обычно жертв забивают всем поселком. Часто специально растягивают мучения на несколько часов или даже на весь день, – Человечка передернуло, – Я сидел однажды в летний вечер здесь в вагончике, а они на той стороне Трубы убивали дежурного... Инженера... Поймали его во время обхода... Он кричал часа четыре, не переставая... Мне иногда кажется, больше всего в жизни они любят убивать попавших в их лапы столичных чужаков... Вроде тебя.

- И тебя? – спросил Журналист. Голос у него стал тверже, он успокоился и стал в упор смотреть на Человечка, не понимая сам, что хочет заметить... что-то такое проскользнуло в его рассказе... что-то, отчего у Человечка дрогнул голос и мелькнула на мгновение тень какой-то неприятной тайны.

- Я – другое дело, – с вызовом ответил Человечек, – Я здесь сижу уже третий год. Они ко мне уже привыкли, я даже могу иногда спускаться вниз по своим делам. Точнее, мог – после твоего визита они теперь надолго разозлятся...

- А почему же не убежал до сих пор, если можно спускаться? Есть же проходы наружу...

- А куда мне бежать? У меня снаружи ничего нет, и таких, как я, там на каждом углу по три сотни своих. А здесь я на службе, у меня зарплата на счет капает, и крыша над головой. А то, что с вахты не забирают – так это дело хозяйское, мне же больше сверхурочных выйдет... – Человечек встал, сгреб со стола банку и пустые пакеты от сухпайков, перелез через баулы в дальний угол комнаты, подцепил ногой люк на полу, швырнул все туда, раздраженно грохнул крышкой. Все было понятно про него, и было совершенно ясно, что никакой помощи от него не ожидается, одно только раздражение, палки в колеса и недовольство сваливщимся на голову беженцем, поссорившим его с местным населением и пожирающим бесценные запасы консервов.

Журналист почувствовал злость.

- Ничего, потерпишь! – резко сказал он в спину Человечка, – Дружбу он тут водит с упырями. Уйду вот к черту отсюда, будешь снова с ними мосты братства наводить и спиртом дарить. А пока терпи!

Человечек в течение всего монолога Журналиста продолжал стоять спиной к нему, ковыряясь в баулах, разбросанных на полу, как будто безразличный к язвительным словам, лишь один раз его спина напряженно дрогнула, и если бы Журналист знал ближе характер Человечка, он бы понял, что тот в бешенстве от его слов.

К ночи преследователи убрались с крыши цеха, по крайней мере, страшные черные силуэты исчезли, и Журналист сделал оптимистичный вывод, что они передумали гоняться за ним, и завтра ему останется только незаметно слезть вниз и быстро-быстро убраться в сторону границы охранного периметра. Он поспешил поделиться с Человечком своими наблюдениями, но тот только неопределенно хмыкнул и отвернулся к стене. Журналист же лег на спину и вольготно растянулся на койке. Человечек благородно предоставил ему свободную койку, пусть и без белья; после целого дня пытки холодом и голодом это было сказочно, и Журналист очень скоро закрыл глаза и под набегающую волнами дрожь Трубы провалился в зыбучий сон с летающими вокруг собаками и гоняющимися друг за другом каннибалами, вооруженными десертными вилками и витиеватыми серебряными ложками.

Он проснулся от боли в руках и от удушья. Он лежал на животе, лицом он упирался в матрас, перекрывший ему воздух, а его руки были стянуты за спиной колючей бечевкой, врезающейся в запястья при каждом движении. Над ним пыхтел Человечек, возясь с веревкой; торопливыми движениями он обернул конец веревки несколько раз вокруг шеи Журналиста и протянул ее вокруг узла на связанных руках, так, что тот теперь не мог двинуть ни рукой, ни плечом без того, чтобы придушить себя мгновенно натягивающейся веревкой.

- Ты чего?! – просипел Журналист, – Что делаешь?!! Развяжи!

Человечек, не обращая никакого внимания на его слова, спокойно продолжал затягивать узлы.

- Отпусти, говорю! – Журналист попытался спустить ноги на пол, но сразу захрипел от натянувшейся веревки, а Человечек, увидев его движение, грузно напрыгнул сверху, и от этого веревка удушающе и невыносимо врезалась в горло, перекрыв дыхание. Журналист обрушился на пол, и единственная мысль, которая пришла ему на ум в этот момент, была: "Как глупо! Как по-идиотски глупо..."

Журналиста схватили за ноги и потащили к выходу. Скрипнула железная дверь, на порог упал бледный анемичный свет очередного ноябрьского утра. Ночь уже прошла, и белесый иней высыпал на ржавой решетке, по которой Человечек провез носом Журналиста, и небольшая толпа местных обнаружилась у подножия опор фургона, и еще несколько человек сидело на крыше цеха – никуда они не делись, караулили Журналиста всю ночь и вот дождались, когда какая-то сука сумела обманом скрутить его и теперь, аккуратно завязывая веревки, готовилась спустить его вниз.

Журналист снова почувствовал узнаваемый уже холод металла, врезающийся в голое тело – теперь на нем не было даже джинсов с рубашкой, этот гад вытащил его наружу в том же виде, в каком скрутил спящего. В воздухе медленно плавали мелкие, едва заметные ледяные крупинки, а Журналист лежал ничком лицом вниз и обреченно смотрел на ожидающий его народ.

Народ безмолвствовал. Над толпой клубился редкий пар от дыхания, все молчали, все внимательно следили за манипуляциями Человечка, и были они все похожи на единый сплошной организм, испытывающий какую-то важную неодолимую потребность, и теперь с деловитым интересом наблюдающий за тем, как ему готовятся бросить предмет его вожделения.

От Трубы шел все усиливающийся постоянный гул, что-то ревело там внутри, что-то совсем уже неконтролируемое. Площадку, на которой лежал Журналист, явно и ощутимо трясло, словно мимо проносился на полном ходу товарный состав. И в этот момент Журналист кое-что понял.

- Сука ты, дрянь поганая, – сказал он Человечку, который, пыхтя, затягивал узел на веревке, обернутой вокруг Журналиста, – Думаешь, один раз сдал напарника, второй раз поможет? Они тебя уже в свое меню записали, ты у них следующий!

Человечек вздрогнул, но не остановился, продолжая ковыряться с узлами.

- ЕГО ты тоже спящего скрутил?! – продолжал выкрикивать Журналист, чувствуя, что вот-вот сорвется в истерику от вида терпеливо ожидающей толпы и от неторопливой педантичной аккуратности Человечка, продолжающего возиться с веревкой, – Это ЕГО после этого четыре часа убивали? Смотри, тебе все восемь часов светит! а то и двенадцать, для тебя у них фантазии хватит... Журналиста, молча, перекатили к краю платформы и стали выпихивать вниз, лицом вперед, со связанными за спиной руками. От отчаяния он начал сворачиваться и цепляться локтями и коленями за торчащие крючки и углы, но Человечек судорожно напрягся и одним толчком перебросил его через край на брезгливо вытянутых перед собой ладонях, отворачивая в сторону лицо, как будто, превозмогая отвращение, с хрустом давил насекомое. Журналист, охнув, повис на веревке, завязанной вокруг пояса, от резкого толчка его сильно закрутило, и он болтался, едва не задевая головой одну из металлических опор, но сверху тут же начали быстро вытравливать веревку, и подобравшаяся к подножию толпа с утробным вздохом удовлетворения приняла Журналиста на руки.

Он брыкался, словно охваченный приступом эпилепсии, невзирая на затянувшуюся на шее веревку, он заехал кому-то ногой в челюсть, он разбил лбом лицо неосторожно подставившегося противника, но неодолимая вонючая масса пыхтящих тел примяла его к земле, цепкие щупальца коллективного осьминога оплели его, ухватили каждую конечность, свели локти за спиной, сомкнулись на горле, так, что дыхание его почти остановилось, и все это в полной тишине, нарушаемой только громким сопением нападающих и истерическим повизгиванием Журналиста, пытающегося из последних сил вывернуться на свободу. Почему-то его при этом почти совсем не били, только лишили возможности двигаться, и когда он оказался лежащим на земле, придавленный навалившимся коллективом, сквозь толпу к нему подошел Старец, удовлетворенно посмотрел сверху и, громко рявкнув, наподобие собаки, указал пальцем в сторону Трубы.

Журналиста тут же подхватили со всех сторон и шустро подняли наверх по кривым скобам, удерживая его над собой в десять-двенадцать рук, перетащили волоком на другую сторону Трубы и так же быстро и молча спустили вниз, передавая его с рук на руки.

Труба наверху оказалась еще более шумной и вибрирующей, чем казалось со стороны: поверхность ее ходила ходуном, из-за чего все начали спотыкаться и поскальзываться, и казалось, она излучает какое-то нездоровое тепло, что было загадочно, ибо содержимое Трубы, насколько знал Журналист, никогда обычно не подогревалось больше, чем на несколько градусов, в основном от сильного трения о стенки при магистральной перекачке.

Внизу Журналиста бросили оземь и протащили несколько десятков метров вперед ногами, волоча животом по земле, прямо по мазутным лужам и по щебенке, насыпанной вдоль Трубы, по битому стеклу, по неструганным доскам, по всему мусору, в изобилии раскиданному вокруг. Журналист пытался выворачиваться и беречься от острых камней, но ему все равно пропороло плечо торчащим из земли колышком крепления антенны, расцарапало лицо и едва не попало в глаза осколками бутылочного стекла; под конец пути он макнулся в лужу радужной жидкости, остро пахнущей школьным кабинетом химии, отчего немедленно начало жечь кожу и першить в горле, и все это на полном ходу, под неумолимое шествие влекущих его угрюмых людей, а вокруг перла безмолвная толпа, и ничего не выражающие взгляды, взгляды, взгляды – весь мир смотрел на него с тупым любопытством олигофрена, как будто оценивая, насколько быстро он сможет его переварить, и Журналист хотел заплакать от бессилия, но не смог, потому что в присутствии этих существ было невозможно плакать, и только колыхающийся в груди панический ужас, от которого все судорожно сжималось внутри, не оставлял его, неумолимо предсказывая последние мучительные часы и мгновения.

Его подтащили к тому самому фрагменту металлоконструкции, с которого он сбежал накануне вечером, забросили на спину и, теперь уже не отвлекаясь и не расслабляясь, придавили его плечи к ледяному металлу, растопырили ему конечности и безжалостно прикрутили их колючей проволокой к стальным перемычкам, отчего он оказался подобен корчащейся от страха и ледяного ветра морской звезде, выброшенной на сушу; ноги его не касались земли, он висел в полулежачем положении, неестественно выгнувшись животом вперед, и теперь с ним можно было делать все, что угодно. На руках и ногах Журналиста немедленно закровоточили раны от шипов, а на голову ему один из аборигенов с издевательской ухмылкой нахлобучил венок из колючей проволоки, впившийся в кожу со всех сторон и мучительно ранящий при каждом движении.

К нему подошел Старец. Гадливо щерясь, сорвал с него остатки одежды, так, что со стороны теперь могло показаться, что Журналист специально выгнулся вперед, чтобы выставить напоказ свой срам. Удовлетворенно булькнув горлом, Старец резко развернулся, издал свой фирменный горловой звук и под восторженный всхлип собравшихся вогнал в правую ладонь Журналиста заточенный стальной штырь. Тело Журналиста свело судорогой от шока, а Старец, не останавливаясь, сразу же следом загнал второй штырь в другую ладонь.

Журналист в первое мгновение не почувствовал боли, только два упругих толчка в ладони под гипнотизирующий взгляд Старца, который неотрывно смотрел ему в глаза. Когда Старец повернулся к толпе, победно воздев руки к небу, на Журналиста обрушилась боль и отчаяние. Боль хлынула из него диким криком, но это никого не трогало, для всех присутствующих он был просто вопящим куском мяса, который следовало сначала максимально медленно и мучительно забить согласно обычаю и всеобщей ненависти к приезжим представителям цивилизации, а потом разделать, приготовить и коллективно съесть согласно бережливой привычке извлекать пользу из каждой жертвы, попавшей в руки общины.

Старец победно помахал руками, приветствуя собравшихся, затем выхватил откуда-то из промежности устрашающего вида кривозубую пилу, покрытую бурыми разводами, и хотел снова повернуться к своему рабочему месту, но в этот момент из толпы к нему приблизилось несколько деловитых особей в ветхих монтажных спецовках и в бесформенных самодельных шапках собачьего меха, они стали что-то требовать от него, и сквозь набегающие от мучительной боли слезы Журналист увидел, что они о чем-то спорят: один из подошедших делал энергичные рубящие движения ребром ладони, а второй махал руками перед носом остальных, изображая не то клубы дыма, не то процедуру потрошения. Старец в ответ на все их мычание и гуканье отрицательно мотал головой и показывал на свою пилу, постоянно порываясь схватить Журналиста за ногу и продемонстрировать свою версию развития событий. Журналист смотрел на них с высоты своего лобного места, и желание сказать им хотя бы пару человеческих слов неожиданно ворвалось в него, пересилив страх и боль в изуродованных руках.

- Люди! – хрипло сказал Журналист. Его никто не услышал, все внимательно следили на перепалкой Старца с подошедшими, и тогда Журналист повторил громче:

- Люди! Посмотрите на меня!

Спорящие остановились, недоуменно повернувшись к нему, готовые дальше продолжить общение, а Журналист кашлянул и еще громче воззвал к толпе:

- Люди! Я обращаюсь к вам!

Толпа зашевелилась и с некоторым интересом посмотрела на него. Кусок мяса хотел поговорить, и многим это, наверное, показалось забавным.

- Люди! – сказал Журналист собравшимся, – Посмотрите на меня. Посмотрите: мне стыдно за себя и за вас. В кого мы все превратились... Я – самонадеянный столичный борзописец, ежедневно прославляющий корпорацию, подсадившую весь мир на наркотик углеводородов. Вы – потерявшие всякий облик пожиратели человечины! Журналисту очень хотелось в этот момент провести рукой, указуя на себя и на аудиторию, но руки были прикручены, и пришлось ограничиться кратким неопределенным кивком головой, – Мы все потеряли человеческий облик, данный нам свыше, и теперь мы терпим боль и страдание... Журналист остановился, невольно стиснув зубы и тихонько застонав от боли в изуродованных ладонях. Присутствующие смотрели на него с непонятным выражением – это могло быть похоже и на уважительное внимание, и на краткое проявление любопытства перед трапезой. Останавливаться не следовало, следовало срочно продолжать. Журналист перевел дух, стараясь отвлечься от горящих болью ладоней.

- Люди, – воззвал Журналист, – Простите меня, пожалуйста, за все содеянное против совести. Человек должен быть человеком для окружающих, я же видел в людях только объекты своих желаний и потребностей: кто-то мог дать мне секс, кто-то – денег, кто-то – власти. Но никто не мог дать мне любви... Так же, как и я... Простите меня, пожалуйста... И позвольте мне жить дальше. Я прозрел и готов нести любовь все людям, даже таким, как вы. Милость к падшим – вот истинный свет и истинная цель... Милость к падшим, и даже к таким, как я...

Толпа продолжала, молча, рассматривать его. Никто не пошевелился, чтобы отвязать его, но никто и не бросился затыкать рот или возражать по существу. Даже Старец смотрел на него во все глаза, отпрянув назад, как будто поразился таким речам. Невыносимо уже болели ладони, кровь стекала по ржавому металлу, и две небольших лужицы собрались по обе стороны от Журналиста.

- Весь мир сегодня сошел с ума. И я, и вы, и все прочие, – мы все бесцельно и бесполезно толчемся по поверхности земного шара, высасывая из планеты последние соки, – грозно возгласил Журналист, – Мой грех велик, это грех равнодушия, потребительства и эгоизма. Но и вы не невинные ангелы. Вы пытаете и убиваете беззащитных, вы пожираете их против всех законов человеческих и божеских! Откажитесь от ваших звериных повадок! – Журналист повысил голос до предела, – Если ваше ненасытное чрево и жажда крови возьмет вверх, то как вы сможете ответствовать перед тем, кто вдохнул в вас жизнь?!!

Журналист умолк, напряженно косясь на лица окружающих. Впервые с момента первой встречи на некоторых из них проявилось что-то человеческое. Звериная бессловесная сущность на мгновение скрылась под натиском красноречия Журналиста, и вместо нее проступила растерянность и какое-то детское выражение обиды, словно туземцам сообщили что-то очень неприятное, оскорбив их в лучших чувствах.

«Не останавливаться!», – подумал Журналист, – «Ох, ладони больно... Еще про самопожертвование надо и про любовь... Отпустят!». Он открыл рот и выкрикнул:

- Люди! Бог любит вас...

И в этот момент ему залепило рот отвратительно воняющей густой массой. Сразу следом еще один увесистый кусок угодил в лоб над правым глазом и начал медленно стекать вниз. Журналист дернулся, непроизвольно мотнул головой, грозно посмотрел в ту сторону, откуда летели комки. Это был вылезший в первый ряд пацаненок лет семи-восьми, маленький рахитичный ублюдок в дикого вида самодельной телогрейке, перешитой из тракторного сиденья, может быть, даже один из тех, кто обоссал его сутки назад. Он резко дернул рукой, и в левую щеку Журналиста плюхнулся еще один вонючий комок – теперь можно было не сомневаться, что этот недоносок швыряется в него собачьим калом, да еще при этом гнусно и визгливо хихикает, подпрыгивая и кривляясь на потеху публике. Наступила напряженная пауза, во время которой Журналист лихорадочно думал, нужно ли отвечать что-нибудь малолетнему негодяю и как дальше продолжать проповедь с лицом, измазанным в собачьем говне, как вдруг толпа вся разом грозно загоготала, извергая пар распахнутыми ртами, заржала во весь голос, корчась и пошатываясь, показывая пальцем на Журналиста, а маленький ублюдок продолжал швыряться в него грязью и калом, вызывая новые волны гогота и свиста, и сразу стало понятно, что это конец. Полнейший и теперь уже безнадежный. Журналист мотнул головой, сбросив прилипший кусок экскрементов и, набрав побольше воздуха, плюнул в сторону толпы, и Старец тут же снова возник рядом и теперь уже решительно и без оглядки на пожелания зрителей привычным движением нацелил свою пилу, и все собравшиеся подались вперед, чтобы лучше видеть подробности процесса расчленения.

И в этот момент позади Журналиста раздался глубокий, как будто подземный, толчок, от которого затрясло землю и обрушилось несколько хижин в поселке, а потом дикий скрежет, как будто лопнул пучок рельсов, и еще серия мощных ударов, и следом – гул и плеск освобожденного потока. Старец изменился в лице и, уронив пилу, бросился наутек, толпа хлынула за ним прочь, а Журналист, привязанный по рукам и ногам, был не в силах обернуться и увидеть, как по жирной туше Трубы от горизонта до горизонта волнами пробежала серия толчков, словно родовые схватки, и как необъятная махина лопнула пополам в сотне метров от места экзекуции, и до самых небес забил густой черный поток с бурыми прожилками, и как Трубу корежило и дергало от новых толчков, как со скрежетом появлялись на ней одна за другой изломанные трещины, как ее тошнило изо всех прорех потоками черной жидкости, постепенно становящейся бурой, а затем – темно-красной, состоящей сплошь из алых и черных прожилок, и запах этой жидкости был тошнотворен: тяжелый земной запах свежей крови, выпущенной наружу.

Набежавшая волна накрыла Журналиста, перевернув несколько раз конструкцию, к которой он был прикручен, и когда его в очередной раз вынесло на поверхность, он был уже свободен – с руками и ногами, истерзанными в лохмотья колючей проволокой – но свободен. Он бессильно трепыхался в вязкой жиже, все лицо его было залеплено мазутистой массой, а поток нес его через погребенные в глубинах бесполезные рвы, над грудами мусора, над ушедшим на дно поселением каннибалов, и чей-то обезумевший взгляд мелькнул на мгновение, и несколько отчаянно визжащих собак пронесло мимо и накрыло багровой волной, и земля сотрясалась от судорог раздираемой изнутри Трубы, а когда Журналист смог разлепить веки, он увидел сияние восходящего солнца, прорвавшееся сквозь рваную брешь в мутных небесах, и слепящие блики на красно-черной поверхности поглотившего все вокруг кровавого моря, а затем, как будто кто-то чиркнул спичкой, и из глубин потока вырвался столб адского пламени, горючая жидкость вспыхнула в одно мгновение, и огненная волна побежала вдоль разрушенной Трубы во все стороны света, извещая всех о том, что существующему миру пришел полный и окончательный конец.

Журналист с облегчением закрыл глаза. Налетевший огненный смерч поглотил его, как пушинку и, не заметив этого, унесся прочь – туда, где над плоскими холмами висел черный от копоти зрачок умирающего солнца.