Песнь кадавра

...первое время все это сильно походило на дурной третьесортный ужастик, снятый усталым бездарным режиссером по сюжету идиотского комикса в промежутках между операцией на простате, разводом с пятой женой, вялотекущими спорами с налоговой инспекцией и оформлением кредита на новый S-450 в люксовом исполнении. Блуждающие по улицам трупы, бестолковые войска, панические толпы на улицах, отчаянный ужас разрозненных горсток оставшихся в живых, старательно не ведающие о происходящем политики. Вспышки вооруженного сопротивления и попытки контрнаступления. Бесполезные разрушительные удары с воздуха...

Да, именно так все и было.

Странно что не дошло до ядерных ударов по своим же городам – наверное спасла сверхъестественная скорость пандемии, накрывшей, как цунами, города и страны, и не было от нее спасения никому из живых. Кроме некоторых – тех, кому посчастливилось. Хотя, посчастливилось звучит здесь издевательски. В чем может заключаться счастье жить на планете, населенной ходячими трупами, понять сложно. Мне, по крайней мере.

Я пишу эти строки на подобранном в одном из разгромленных сгоряча офисных центров ноутбуке. Его предыдущий владелец, скорее всего, был успешный менеджер и состоятельный человек, однако он вряд ли избежал всеобщей участи. На крышке ноутбука отчетливая вмятина и глубокие неровные царапины – наверное, кто-то наступил или шваркнул об стену во время паники.

Я пишу, хотя сам не верю, что эти записки попадут когда-нибудь в руки разумному и живому человеку. Слишком тут все безнадежно. Страшно.

***

Когда миру стал понятен весь ужас происходящего, остаток не зараженного человечества, тающий на глазах, как кусок масла в горячем молоке, потерял последние остатки рассудка, и неорганизованные толпы ринулись в церкви, супермаркеты и леса. Кто молиться перед лицом божьей кары, кто громить витрины и жрать напоследок деликатесы на халяву, а самые сметливые, вроде меня, – искать спасение от бедствия среди дикой природы, вдали от скоплений людских масс.

Нас было около десятка человек, никогда раньше не знакомых друг с другом. Случайно собравшись вместе и обосновавшись в пригородном лесном массиве, мы начали учиться выживать в полевых условиях, строить шалаши и разводить костер с одной спички. Очень скоро выяснилось, что ни у кого (и у меня в том числе) нет ни малейших навыков выживания вне цивилизации. Как нам не хватало микроволновки!

Мы продержались неделю без хлеба и консервов и, может быть, даже в итоге приспособились бы к такой жизни, но в этот момент выяснилось, что один из нас был все это время заражен. Днем у него начался приступ, к ночи он умер, а через пару часов поднялся и стал бесцельно бродить по рассветному лесу. В панике, все разбежались, бросив лагерь и костер. Больше напугались даже не самого мертвеца, а заражения – жили ведь бок о бок, могло перекинуться на кого угодно.

Мне посчастливилось, я оказался из тех, кто не заразился. Тогда это казалось почти чудом.

***

Мир, в котором властвуют ходячие мертвецы, – это очень занятное явление. Кто бы мог представить, чем будут заниматься смердящие бледно-зеленые трупы в опустевших городах, домах и офисах?

Создатели третьесортных ужастиков уверяли зрителей, что кадавры будут все время беспорядочно бродить по улицам и искать, кого бы загрызть до смерти. Глупость. Кровожадности в них не более, чем в обычных людях. Конечно, живых они действительно не переносят и, встретив их, стремятся по возможности куснуть за мягкие ткани, но не с целью растерзать или высосать мозг, а с бессознательным (надо полагать) желанием гарантированно заразить и превратить в себе подобных. При этом никакой зрелищной беготни за жертвами не наблюдается: кадавры делают это скорее лениво, как собаки, метящие по порядку все встречные столбы и заборы. Если у вас быстрые ноги, вы гарантированно ускользнете даже от толпы зомби. Другое дело, что нервы не выдерживают. Я видел многих жертв, сдавшихся без сопротивления враждебному напору, устав от невозможного напряжения душевных сил и от окружающей их чудовищной реальности.

Надеюсь, мне самому хватит духу исполнить все до конца.

***

Город, населенный трупами, мало чем отличается от обычного города.

Утро начинается звуками погрузки мусора, раздающимися прямо под окном моего чердака. Машина приходит ровно в семь утра, и по ней можно сверять часы. Наверное, никогда при жизни этот водитель не работал так старательно, как после смерти. Каждый день он приезжает в одно и то же время с точностью до минуты. После погрузки содержимого баков в кузов, он старательно подметает и убирает весь упавший в процессе мусор.

Зомби заботятся о санитарном состоянии домов и улиц, ибо их собственный запах привлекает массу крыс и прочих трупоедов. Приходится заниматься профилактикой.

Начали они с крупных животных. Все домашние и бездомные кошки-собаки были уничтожены ими в первый же месяц. За воющими от ужаса животными неуклюже гонялись целые отряды вооруженных острыми пиками и крюками кадавров. Пригвоздив извивающийся меховой комок к земле, они собирались вокруг и сосредоточенно забивали его до смерти. Следом за бригадой живодеров брели два мусорщика и собирали трупики в специально приготовленные пакеты. Немногие выжившие животные разбежались по укромным местам и пригородным лесам, приучаясь жить, как когда-то тысячи лет назад, без помощи человека.

Санитарное состояние в домах тоже под контролем. За время моего пребывания на этом чертовом чердаке бригады посиневших санинспекторов два раза травили крыс и тараканов в подвале дома и во всех квартирах. Одетые в новенькую униформу, они ковыляли на вихляющихся резиновых ногах от двери к двери, звонили, молча проходили внутрь под молчаливое согласие открывших хозяев, через полчаса молча выходили наружу и двигались дальше. Идеальные работники, идеальные граждане. Никакой пощады крысам.

Кажется, мне становятся симпатичны эти мелкие серые грызуны.

***

Мой, а точнее, подобранный полгода назад на улице возле разгромленного торгового центра телевизор сдох пару недель назад – наверное, падение со второго этажа все-таки не пошло ему на пользу. Погас прямо посередине какого-то очередного ток-шоу (не знаю, о чем оно было, ибо с некоторых пор звук держал всегда выключенным). Теперь живу без телевизора. В общем-то, ничего не потерял.

Содержимое всех телеканалов после превращения телезрителей и работников телевидения в зомби практически не изменилось. Ну, за исключением того, что во всех передачах совершенно пропали последние остатки какого-либо смысла. Когда-то я думал, что крайняя степень идиотизма на ТВ уже достигнута. Посмотреть бы мне тогда нынешние телешоу.

Дикция у всех мертвецов хромает – понятное дело, почему. Все они разговаривают, словно контуженные или умственно отсталые: сильно растягивая слова, подолгу шлепая беззвучными губами на подступах к каждой фразе. Первое время это выглядит забавно. По телевизору весь день как будто идет выступление пациентов отделения хирургической логопедии, даже тянет хихикать поначалу. Потом начинаешь присматриваться к выражению их лиц, когда они мучительно ищут нужное положение губ и языка, и тогда становится жутко. Потому что лица у них в этот момент абсолютно неподвижны. Мертвые мутные глаза, никакой мимики, и под всем этим – колыхающиеся дыры гниющих ртов, выдавливающие наружу искаженные до неузнаваемости слова.

Сейчас подумалось: за прошедший год все языки и культуры в мире стали мертвыми. Их носители поголовно превратились в блуждающие трупы. Судя по тому, что я наблюдаю, иммунитет от этой заразы встречается у людей так же редко, как способность какать жемчугом. Да и то, кажется, не спасает... Мертвые языки для мертвого населения Земли. Такая вот злая ирония.

***

Первое время сидел у телевизора сутками, пытаясь понять, что произошло с миром. Смотрел все подряд, вглядывался в лица шлепающих губами кадавров, чуть не сходил с ума от невозможности того, что видел. Помню, когда первым после всех катастрофических событий ожил новостной канал, и вместо многодневного серого шума на экране на фоне знакомой заставки появился старательно улыбающийся мертвец с посиневшим лицом, искаженным судорогой, и опухшими кистями рук, на меня напал такой ужас, как будто этот труп возник рядом, прямо в этой комнате. Вскочил, дернулся куда-то панически, опрокинул стакан с чаем, рассыпал по полу только что нарезанные бутерброды вперемешку с деталями разобранного пистолета. Тут же опустился обратно – ноги почему-то враз стали ватными. Заплакал. Орал что-то в экран, не помню что...

Жуткое это зрелище – мертвецы, изображающие живых. Лучше бы они бродили по улицам и высасывали мозги.

***

Ну, а потом понеслось, поехало: заработали один за другим все телеканалы, с улиц исчезли баррикады и следы погромов, в проводах снова появилось электричество, в краны вернулась вода, витрины засверкали новым целым стеклом, машины вновь покатили по дорогам, и мирные мертвецкие толпы заполонили чисто убранные улицы.

Как будто в город снова вернулась жизнь. Только жизнь эта была ненастоящая.

Деловитые сосредоточенные утренние толпы и расслабленные вечерние. Открытые двери магазинов. Ресторан напротив снова призывно переливается огнями в темное время суток. Медленнее и неуклюжей, чем раньше, но все-же ездят автомобили и автобусы, такси и трамваи. Несколько недель я наблюдал всю эту жизнь (черт, глупо звучит, но не скажешь ведь "наблюдал всю эту смерть"), так вот я наблюдал за всем этим из окна чердака, боясь высунуть наружу нос, и офигевал от того, что видел. Трудно было поверить своим глазам. Я-то ведь тоже был воспитан авторами дешевых ужастиков. Я был полностью уверен, что отныне и впредь весь мир будет выглядеть как декорации из киношной антиутопии. Как вечная полночь после апокалипсиса. И вот после всех происшедших катастроф, смертей и трагедий я выглядываю, прячась за занавеской, в полуоткрытое окно, и что я вижу? По улице фланируют те самые ужасные зомби и изображают беззаботных жителей мегаполиса, ищущих, где бы поразвлечься этим вечером.

Вот они идут: кто поодиночке, кто парами, кто компаниями... Как они, черт побери, могут ходить парами?! Как они могут изображать какие-то отношения?! Или это специально разыгрываемый спектакль, пародия на жизнь человечества? Тогда кого они полагают в качестве зрителя? Не меня же, надеюсь...

***

...а хотя бы и меня. Это уже не имеет значения. Мое пребывание в этом городе, похоже, близится к завершению. Скоро я сбегу от всех этих ходячих трупов туда, где они никогда не смогут найти меня.

Позавчера утром впервые за все время моего здешнего обитания ко мне постучались. Подумалось сразу: "Вот оно. Пришли. Сбывается предсмертная угроза Эдика". Без особого страха подумалось, честно. Как будто со стороны на все смотрел. Взял пистолет, на цыпочках подкрался к двери, размышляя, как будет лучше сделать: сразу всадить себе пулю в жизненно важный орган или сперва разнести черепа парочке мертвяков. Устроить им прощальный салют. Пока размышлял, пришедшие подсунули бумажку под дверь и удалились без шума. Поднял, развернул, прочитал. Оказалось, приглашение на выборы.

Бога-душу-мать! Подлая нежить! У них еще и выборы происходят!

***

Черт с ними, с выборами. Это только детали всеобщего окружающего абсурда. А вот как мне было в самом начале! Когда я только начал понемногу выбираться наружу, загримировавшись, словно статист из фильма ужасов, и смог увидеть мертвяков вблизи, в их ежедневной сутолоке. Когда я впервые понял, что они все поголовно зачем-то изображают прежнюю жизнь, продолжая заниматься всем тем, чем занималось до сей поры сгинувшее человечество: работа, бизнес, развлечения, покупки, жратва...

Кстати о жратве. Как сейчас, помню, какой это был шок – впервые увидеть, что кадавры жрут. В смысле едят. В смысле поглощают ртом все то же самое, что живые.

Я тогда в первый раз раскрасил лицо и руки белилами и отважился зайти в магазин, нащупывая под мышкой холодную рукоятку и панически соображая "Последняя пуля – себе". Прошел между полок, старательно имитируя вихляющуюся походку мертвяка, набрал несколько сухпайков, крутя башкой по сторонам, как летчик-истребитель в одиночном задании, ожидая вражеского нападения, и у кассы вдруг оказался в толпе страждущих зомби.

Они жаждали еду. Они везли перед собой нагруженные через край корзины, из которых вываливались и свисали через край хлеба, колбасы, сыры, овощи, фрукты, молоко, яйца, жареные цыплята, салаты пятнадцати сортов, масло сливочное, оливковое и подсолнечное, майонез, кексы, конфеты, пудинги, замороженные пельмени, алкоголь всех градусов и разновидностей... Как будто ряженые актеры из того самого третьесортного ужастика собрались за город на пикник и набрали всего вдоволь для семейной трапезы на свежем воздухе. Они неотрывно смотрели на свои тележки. Перекладывая на кассе продукты в пакеты, они не выдерживали и начинали откусывать прямо из упаковок. Да они еще в торговом зале начинали жрать неоплаченные покупки, аккуратно складывая пустые упаковки с чип-кодами в свои корзины. От всех этих жадно клацающих ртов с выпадающими зубами, перепачканных жирных губ и просто от мертвецкой вони мне стало дурно. Я бросил тележку и стал пробираться наружу через свободный выход, и в этот момент понял, что все они поголовно едят: охранники и кассирши, уборщицы и торговцы газетами, покупатели и продавцы. Они жевали длинные карамельные батончики, поплевывали шелухой от семечек, обсасывали леденцы на палочке, хрустели рыбными чипсами, чавкали мясными шариками, перекатывали во рту сырные пирожные, короче, они вовсю насыщались, словно заключенные концлагеря, только что вызволенные из голодного плена.

Я выскочил из супермаркета, как слепой, сшибая углы и всех встречных, и у самого входа столкнулся с каким-то идущим мимо трупом с пакетом поп-корна в руках. От удара он чуть не упал, неуклюже замахав руками, поп-корн живописно рассыпался по асфальту, а я, неожиданно для себя, вцепился ему в грудки, затряс его и заорал: "Как ты смеешь жрать?!!"

***

Ответа я тогда, конечно, не получил. Хуже того – пришлось сразу же спасаться бегством, ибо мое нападение и крик выдали меня с головой, и сразу несколько оказавшихся рядом кадавров заинтересовались подозрительно истеричным прохожим.

Зато после этого я стал замечать то, что раньше как-то не привлекало внимание: многие из фланирующих по улицам зомби держат в руках какие-то куски или пакеты с едой, и равномерно шамкают прогнившими челюстями. Потрясающе абсурдное зрелище! Но еще абсурднее было то, что я увидел через несколько дней, когда в порыве отчаянного любопытства отважился зайти вслед за парой мертвяков в общественный туалет и, делая вид, что вправляю перед зеркалом выпавшую челюсть, увидел, чем они здесь занимаются. Оба дружно блевали. Не так, как люди, мучительно и со спазмами. А просто спокойно и по-деловому вытряхивали изо рта всю поглощенную накануне пищу. Как из мусорного пакета. Тошнотворное зрелище.

Зачем они так яростно жрут все подряд, если не нуждаются в еде? Ответа у меня нет до сих пор...

***

...и не надо. Все это уже не имеет никакого значения.

Последние живые сгинули кто куда, да и я скоро тоже уберусь восвояси. Собственно, ради них, последних встреченных мною людях, я и затеял этот рассказ. Почему-то захотелось записать недолгую и нехитрую историю наших встреч и расставаний.

Наверное, это несправедливо по отношению ко всем остальным, с кем я делил хлеб и опасность, спасаясь от мертвяков, во время долгих блужданий по одичавшей стране в поисках безопасного пристанища. Кого выручал и кого просил о спасении. Кого терял одного за другим, не в силах избавить от мучительной агонии и превращения в холодную нежить или от добровольной спасительной смерти... Но у меня так мало времени! Близится ночь, и у меня впереди только несколько часов, чтобы рассказать про нас. Про последних живых в этом городе.

***

Еще пару недель назад нас было как минимум трое: Катя Маленькая, Эдуард, в просторечии Эдик или Эд, как он предпочитал именовать себя, и я.

***

В детстве я однажды видел фильм про приключения девочки по имени Пеппи-Длинный Чулок. Вот именно на нее больше всего была похожа Катя Маленькая. Не внешне, нет: торчащих в стороны косичек и задорной улыбки у нее и в помине не было. Скорее, своей отчаянной решимостью, с которой она кидалась навстречу любым опасностям. И еще своей не терпящей никаких ограничений независимостью, закаленной в ежедневной борьбе за выживание безо всякой надежды на чью-нибудь малейшую помощь. В жизни не встречал более отважного, яркого и при этом ранимого ребенка.

Ей было четырнадцать, когда заражение только началось, а свое пятнадцатилетие она уже встречала, прячась от зомби в разгромленных корпусах детского стационара. Родителей зараза съела в первую же волну пандемии, и Катя, спасаясь от санитарной службы, сбежала из дома, успев прихватить с собой только рюкзачок с любимой книжкой про колыбель для кошки, одной сменой одежды и куском копченой колбасы из холодильника.

Период хаоса и всеобщего ужаса она провела примерно так же, как и я – в блужданиях от одного населенного пункта к другому в надежде найти хотя бы островок не зараженного человечества и в постоянных бегствах от наглеющей с каждым днем нежити. В конце концов, она вернулась обратно в город и стала жить в разрушенной больнице, не желая (или страшась) возвращаться в родной когда-то дом. Через короткое время она уже уверенно и нагло шныряла по городу, воруя и просто присваивая все, что ей хотелось. Она не боялась появляться на улицах без грима – любого потянувшегося к ней зомби она валила с ног пластиковой полицейской дубинкой. Она набирала в супермаркете продуктовый набор, годный для недельного выживания в голой пустыне, и, не заплатив, выскакивала наружу с охапками в руках мимо мелькающих и шатающихся охранников. Один раз она даже ограбила банк: в стремлении развеять приступ черной меланхолии заскочила в открытую дверь случайно подвернувшегося по пути офиса, чтобы по-быстрому устроить там психотерапевтический погром. Офис оказался банком, а погром обернулся тяжелой сумкой с наличностью, которую Катя не стала далеко тащить, а развеяла по ветру в паре кварталов от места преступления.

Каждую свою выходку и вообще всю свою безудержную жизнь она вечерами подробно протоколировала в своем дневнике (читать который никому не разрешала и который впоследствии я так и не нашел в ее вещах).

***

Я встретился с ней случайно. Брел, старательно изображая зомби, куда-то по своим делам, и вдруг в полусотне метров впереди из подворотни выскочил подросток и понесся прямо на меня. Обычный живой подросток, как в добрые старые времена. Никакого посиневшего лица или провалившихся щек – все очень розово и приятно. Никакого грима. Перекошенное от злости красивое лицо. Господи, как я был рад увидеть первое за много недель человеческое лицо хоть с каким-то выражением, а не эти неподвижные мертвые болванки! Волосы у подростка были острижены почти наголо, и поэтому было непонятно, кто это: мальчик или девочка. В одной руке у него была черная пластиковая полицейская дубинка, в другой – прозрачный пакет с музыкальными дисками, и он размахивал им на бегу, летя со всех ног в мою сторону.

Я застыл на месте, вперясь в бегущего ко мне живого человека, а через миг за его спиной из подворотни вывалился гурт кадавров, спотыкающихся в своих и чужих ногах, падающих и тянущих вперед костлявые руки.

- С дороги, мертвяк! – заорал подросток, оказавшись ближе, и угрожающе замахнулся своей дубинкой.

Я не сразу сообразил, что это касается меня, и едва не получил по голове, успев отпрыгнуть в последний момент.

- Я не мертвяк, – крикнул я ему вслед. Подросток по инерции пролетел еще несколько метров, резко остановился, чуть не въехав в фонарный столб, и обернулся назад.

- Живой? – пролепетал он, – Настоящий?..

Я с умилением посмотрел на ее вытаращенные красивые глаза, – в этот момент мне стало совершенно ясно, что это девочка. Немытая, бездомная, с криво остриженной головой, но при этом самая настоящая живая девочка. Ребенок. Я уже почти забыл, что в мире существовали дети.

- Живее всех, – сказал я и подмигнул. Она секунду смотрела на меня, а потом закричала: "Бежим!"

И мы рванули от толпы не поспевающих следом зомби, и когда преследователи исчезли где-то за очередным поворотом, она резко остановилась и спросила:

- Ты здесь один?

- Был, – ответил я, прокашливаясь с непривычки к такому быстрому бегу.

- В смысле?

- Теперь нас двое.

Девочка с сомнением посмотрела на меня:

- Ты плохо бегаешь. Как ты добываешь еду?

- Я ее покупаю, – ответил я.

Собеседница явно не поверила.

- Просто хожу в магазины, – уточнил я, – Они же все теперь снова работают.

- А тебя не ловят там?

- А зачем меня ловить? Смотри на меня: чем я от них отличаюсь?

Девочка критически осмотрела мой грим со всех сторон и сказала:

- По-моему, совсем не похоже на настоящего.

- Ну ты же поверила, что я мертвяк, – ухмыльнулся я.

- Это другое... – девочка резко оглянулась, словно боялась, что кто-то подкрадывается сзади, – Это было издалека... Если бы мы встретились в магазине, я бы сразу поняла...

- Наверное, у них хуже зрение, – миролюбиво предположил я, – Они не замечают разницы.

Было несколько странно чувствовать себя под подозрением. Даже обидно. После всего-то, что я пережил, после всех расстрелянных самолично из крупнокалиберного оружия кадавров доказывать, что я не какая-нибудь новая разновидность зомби... Но ссориться с девчонкой категорически не хотелось. Встречи с живым в стране мертвых происходят не каждый день, и я живо постарался доказать, что не вру.

- Хочешь, пошли в магазин! Увидишь, как я спокойно войду и выйду. Никто даже не заподозрит..

Недоверия в ее взгляде вроде бы поубавилось. Она отрицательно мотнула головой и еще раз тревожно оглянулась, как будто ожидая нападения с любой стороны.

- Просто я не заражаюсь, – со всей возможной искренностью продолжил я, – Ты же тоже не зараженная...

- Катя, – сказала девочка.

- Что?

- Меня зовут Катя. А тебя?

- Егор. Егор Сергеич. Ну, это если солидно, а вообще просто Егор.

- Хорошо. Егор. Ты где живешь?

- Занял чердак в одном доме около вокзала. Дом тихий, ОНИ ко мне там не лезут, так что живется спокойно.

- А я живу там, – Катя махнула рукой куда-то в сторону ближайшего массива многоэтажек, – Ладно, увидимся еще.

И она повернулась и спокойно пошла прочь.

- Постой! – крикнул я, забеспокоившись, – Ты так сразу уйдешь?

Мне сразу стало до невозможности жаль расставаться с первым встретившимся в этом городе настоящим человеком. Почему-то с дикой силой захотелось спокойно посидеть рядом, поболтать о всякой ерунде, видеть живой взгляд и смех...

- Завтра приходи в гости, – крикнула Катя, не останавливаясь, – Я приготовлю торт с вишней. Бывший областной детский стационар знаешь где?

- Нет!

- За седьмым микрорайоном в ту сторону, – она махнула рукой, – Там большой комплекс, найти легко. Корпус "В", то крыло, которое не рухнуло. Последний этаж. После обеда приходи-и...

И она пропала среди домов, словно маленькое верткое привидение.

***

Я конечно навестил ее на следующий день (едва продравшись к зданию клиники сквозь искореженные остовы военной техники и заросли крапивы, покрывшей всю территорию больничного комплекса) и, конечно, притащил кучу еды, чтобы доказать свое хорошее отношение, и мы мирно съели ее торт с вишней (оказавшийся в самом деле вкусным, хоть и приготовленным из полуфабрикатов) и выпили ситро, принесенное мной, и я даже подарил ей пистолет – дамскую "Беретту", валявшуюся у меня в рюкзаке со времен паники.

Но очень скоро мне стало казаться, что все это ей на самом деле было не нужно.

В то время, как я млел от мысли, что теперь в окружающем мире есть хоть один живой человек, с которым можно переброситься случайным словом, старательно подливал ей чай и подкладывал торт с конфетами, Катя внимательно осматривала своего гостя и делала какие-то свои выводы. Словно взвешивала на аптекарских весах, чего стоит этот человек и чего от него можно ожидать.

Ее взгляд. Не было там искренней радости. Нет, из-за меня лично, ради бога! Радости из-за того, что исчезло ее абсолютное одиночество, что появился хоть кто-то, с кем можно пить чай и рассказывать охотничьи байки про зомби. Да и собственно взгляда ее я почти не встречал – только вежливую реакцию на все свои слова и глухую оборону от попыток расспросить подробнее про ее прошлую и нынешнюю жизнь.

Сейчас это выглядит чуть более понятным. Наверное, она уже слишком привыкла к одиночеству. После того, как ей пришлось в один миг потерять семью, друзей, знакомых, все окружающее человечество и погрузиться в жуткую робинзонаду в населенном мертвяками городе... Наверное, она слишком хорошо поняла, что надеяться, кроме себя, не на кого. Наверное, она предчувствовала, что свое последнее решение ей придется принимать самой и только самой, в полнейшем, запредельном одиночестве. Наверное. Наверное... Да и чем я бы смог ей помочь? Две недели назад, в те жуткие дни, меня хватило только на то, чтобы изречь какую-то ободряющую чушь и сбежать в поисках никому не нужных припарок.

Наверное, она была права...

***

Катя обитала в полуразрушенном больничном комплексе. До пандемии это был большой детский стационар со своей хирургией, кардиологией и прочими серьезными отделениями. В палате, которую занимала Катя, вся мебель была рассчитана на дошкольников. Выглядело это крайне трогательно. Столы и стульчики высотой по колено. Кроватки с деревянными бортиками (Катя сдвинула вместе три штуки, выломав у них боковые стенки, чтобы помещаться на них поперек). Смешные рукомойнички и унитазики. Собственно, обычная детсадовская мебель, просто в нынешних обстоятельствах при виде всего этого на глаза наворачивались слезы. Именно из-за этой мебели я стал про себя называть Катю Маленькой. К тому же, она с энтузиазмом трехлетнего ребенка собрала к себе все наличествующие мягкие игрушки из соседних палат, обложив ими по периметру свой угол в комнате. Место ее сна и ее любимое кресло окружали метровый розовый заяц, пушистый палевый медведь, огненно-желтый лев, голубой мамонтенок с торчащим хоботом, смешная мохнатая горилла и еще толпа разнокалиберных, но одинаково мягких плюшевых игрушек. Как будто часовые, охраняющие жизнь последнего ребенка.

Кате это место очень нравилось, потому что территорию клиники мертвяки практически не навещали – как и все бывшие человеческие лечебные заведения. Кстати, это, наверное, единственный род учреждений, который не был восстановлен и заново освоен кадаврами после их безоговорочной победы (а на черта мертвым заниматься своим несуществующим здоровьем!?). Хотя нет, не единственный – кладбища, похоронные бюро и крематории, скорее всего, тоже теперь заросли бурьяном. Но это к слову.

Здание было частично разрушено во время происходившей здесь когда-то героической обороны безымянного мотострелкового полка от подступающей инфекции и от толп обезумевших от страха беженцев. Левое крыло лежало в руинах, и подобраться к Катиному обиталищу, расположенному в уцелевшем правом крыле, неловким и неуклюжим кадаврам было бы весьма неудобно. А вот ей в случае чего достаточно было выскочить через распахнутую дверь на балкон, оттуда по пожарной лестнице на крышу, а с крыши, как похвасталась сама Катя, можно исчезнуть в любом направлении: склонившиеся со всех сторон широкие ветви старых дубов давали идеальную возможность для быстрого бегства от настырных трупов, если бы они вдруг решили устроить зачистку бесхозных развалин от редких остатков человечества.

***

С Эдуардом я познакомился ровно через неделю после первой встречи с Катей. С ней, кстати, мы все это время практически не общались. Визит вежливости благополучно пропал втуне, и я, поняв, что моего общества особо не жаждут, не стал навязываться снова. Правда, попытался позвать ее к себе на ответное угощение, но Катя вежливо уклонилась, сказав, что слишком далеко от своего места жительства старается не забираться и вообще сейчас занята исследованиями подземных коммуникаций на территории клиники. Нет, моя помощь не требуется. Нет, спасибо, но если что, она обязательно позовет. Вот так. И до свидания. Наверное, таким ироническим образом жизнь вскользь отомстила мне за мою собственную необщительность и игнорирование дружеских связей.

Сам я никогда не заметил бы Эдуарда – настолько умело он маскировался в толпе оптимистично жующих мертвяков. Он первый распознал меня, выследил мою дорогу до дома, вызнал основные места моих прогулок и через несколько дней потайных наблюдений решил познакомиться.

В тот день я сидел на скамейке на пешеходной улочке в центре, разглядывая возвышающийся напротив памятник Шпенглеру, и размышлял, как бы великий философ повел себя в нынешних обстоятельствах жизни (то есть смерти) человечества. Жестокий сюрприз для великого ума – увидеть, чем на самом деле закончатся все культуры и цивилизации.

Мимо плоскостопно шаркали мертвяки, одиночные и группами. Большинство из них жрало и смотрело себе под ноги, чтобы не споткнуться. И воронье. Тьмы воронья над улицей и над всем городом. Кажется, теперь голубей из основных мест их обитания вытеснили вороны. Не совсем, правда, понятно, чем они тут питаются – зомби ведь не позволяют отщипывать от себя кусочки на ходу. Но крик и шуршание черных крыл стоят такие, как бывало, наверное, только в древности, после великих битв и массовых казней. По-видимому, кадавры не в силах вывести птиц из города так же легко, как бродячих собак.

Эдик, любивший дешевые эффекты, подкрался ко мне сзади и хлопнул по плечу с возгласом "Привет партизанам". В следующий момент он получил локтем в ухо и чуть не словил пулю тридцатого калибра – я только в последний момент сообразил, что зомби не может гаркнуть столь внятно и четко, да и задорное хлопанье по плечу мертвякам не свойственно.

- Ты кто? – крикнул я, перекувырнувшись и отскочив на пару метров в сторону.

Эдик как ни в чем ни бывало, плюхнулся на скамейку и оскалил свои подкрашенные углем (для сходства с гниющим покойником) зубы:

- Такой же, как и ты, партизан. Агент влияния во вражеском тылу.

- Живой?! – невольно вскрикнул я.

- До сих пор! – и Эдуард почесал свое покрасневшее даже под гримом ухо, – Распухнет, наверное, теперь, – укоризненно сказал он.

- Ну извини, – без особой вины ответил я, – Сам полез. Скажи спасибо, я выстрелить не успел...

Эдик пожал плечами:

- А чем ты стреляешь? На них разве действует?

- Если калибр побольше, еще как действует, – авторитетно заявил я, – Отбросить на пяток метров точно может. А если жахнуть разрывным в башку, разнесет всю черепушку. Фейерверк из гнилых мозгов.

- Ладно, замяли, – миролюбиво сказал Эдик, – В меня не надо разрывным. Я тебя вообще-то давно приметил. Думаю, что за посторонний кадр среди моих знакомых трупов шатается. То ли шпиён-диверсант, то ли просто спасающийся...

- Спасающийся, – сказал я, – На диверсанта я не тяну, хотя было бы неплохо...

- Дас ист фантастиш, – сказал Эдик, развалившись на скамейке и болтая ногой, – Диверсант из тебя никакой. Да и из меня тоже...

Он, довольно ухмыляясь, смотрел на меня, и вид у него был весьма хамоватый. Надо думать, он всегда так вел себя с людьми – как графский лакей, задирающий нос перед деревенскими родственниками. Только рядом с кадаврами он становился сдержанным и молчаливым.

- Меня Эдуард зовут, – сказал Эдик, – Можно просто Эд.

- Егор, – ответил я. Мы ритуально потрясли друг другу правую руку. Кажется, я уже целую вечность не пожимал ничью ладонь.

- А ты давно тут? – спросил я.

- Я местный, – хихикнул Эдик, – Жил тут еще до всего этого...

- Понятно... – сказал я, не зная, о чем его еще спросить, но тут же вспомнил про Катю:

- А ты здесь еще кого-нибудь из живых встречал здесь?

- За последние полгода ни одного, кроме тебя, – Эдик махнул рукой и, выудив из кармана пачку чипсов, стал шуршать ею, – Хотя, вроде, еще видел мельком один раз какого-то подростка. Грабителя супермаркетов... Наверное, заезжий хулиган...

- Это Катя! – радостно вскрикнул я, – Тут в городе живет еще одна девчушка. Тоже не зараженная. Всего пятнадцать лет, а смогла в одиночку выжить!

- Ну выжить не проблема, – уклончиво заметил Эдик, – Вопрос в том, как жить...

***

Позже, когда и Эдик, и Катя уже решили для себя этот вопрос окончательно и бесповоротно, я почему-то вспомнил свою самую первую встречу в Эдиком и подумал: а зачем, собственно, он решил подойти ко мне и завязать разговор? Ведь на самом деле ему, как и Кате, не было нужно никакой моей помощи в практических делах. Может быть, он надеялся на другое – что получит от меня ответ на этот свой вопрос? Может быть, я должен был стать тем камнем, который перевесил бы все его логические построения, поддаваться которым он сам, наверное, в душе был не очень-то рад? Не знаю, не знаю. Я в то время больше думал о Кате, особенно с момента ее встречи с бывшими родителями. Эдик был мне не интересен. Так, шут гороховый. Прихлебатель у мертвяков. Даже в голову не приходило, что с ним, возможно, стоило один раз поговорить серьезно. Кто теперь знает...

Черт, как похабно устроен человек! Всего только трое живых в мертвом городе, да и те остались чужими друг для друга.

***

Эдик был ходячим путеводителем в мире зомби. "Чувак, ты не в теме!" – отвечал он в ответ на мои удивленные вопросы. Как же: живой человек в течение многих месяцев работает бок о бок с мертвяками, каждый день ходит на службу, как будто ничего и не случилось с человечеством. Более того, бывает у них дома в гостях, обсуждает с ними сплетни про телезвезд и поет хором под караоке.

Оказывается, с кадаврами можно общаться! Конечно, только на простые темы. Никакой литературы или "еще какой там всякой философии", как выразился Эдик. Но вечерний телеэфир они, по рассказам Эдика, смотрят регулярно, да и работу свою помнят туго. Вся контора Эдика после недолгого периода беспорядка и анархии снова вернулась к нормальной жизни – ну, кроме безвозвратно погибших, конечно. Все остались на своих местах: по-прежнему суровый директор вызывает на ковер замов и начальников отделов, по-прежнему секретарша раскладывает на экране пасьянс и готовит кофе боссу, по-прежнему мелкие менеджеры, эдиковы приятели зарываются в бумаги и в обеденный перерыв курят с ним на крыльце, перетирая последние анекдоты и сплетни. По сравнению с прежними временами рабочая атмосфера даже улучшилась. Трудовая дисциплина явно стала крепче. Зомби – народ крайне дисциплинированный: никаких прогулов, опозданий, нарушений дисциплины. Даже Эдику пришлось перестать опаздывать по утрам, потому что, став кадаврами, его прежние сослуживцы взяли манеру немедленно докладывать о всех нарушениях трудового распорядка вышестоящему начальству, а начальство вместо снисходительных устных нагоняев стало аккуратно выписывать ему выговоры с занесением и вычитать у него из зарплаты штрафы и вычеты за пропущенное рабочее время.

- Первое время бесило жутко их стукачество, – рассказывал Эдик, ухмыляясь краем рта, – Потом привык. Подумал: значит, им так надо, наверное. И потом они не со зла. Специально никто ничего не выдумывает, не интригует. Просто все следят за порядком – ну таки я не против!

***

К вопросу маскировки Эдик подошел гораздо основательнее, чем я. Еще в период анархии он побывал в опустевшем здании драматического театра, обшарил там все грим-уборные и собрал объемный мешок с флакончиками, тюбиками и прочими упаковками с театральным гримом. После некоторых экспериментов он выработал свой привычный образ, имитирующий хорошо сохранившегося моложавого мертвяка, склонного к высыханию. Он пребывал в этом гриме практически круглые сутки, смывая его только на ночь, да и то не всегда.

- Маскировка, конечно, важное дело, – авторитетно рассказывал Эдик, – Правда, кожа преет под краской, особенно с непривычки. У меня одно время даже жуткая аллергия какая-то выскочила, но потом прошло вроде бы...

Самым сложным, по уверениям Эдика, было вовсе не общение с ходячими трупами. После того, как его все в отделе приняли за своего, влиться в струю коллектива было плевым делом. Труднее было постоянно сохранять контроль за непроизвольными реакциями тела, ни на секунду не переставая изображать мышечную атрофию, свойственную мертвякам. Поначалу Эдик то и дело переходил с вялого шарканья на обычный бодрый шаг или, уронив ручку, слишком шустро нырял за ней под стол, вызывая подозрительный интерес своих коллег. Но уже через месяц-другой изображать кадавра стало его твердой привычкой.

- Сейчас даже если буду падать или уроню что-то, уже никаких быстрых движений не сделаю, – хвастался Эдик, – Полный самоконтроль. Все надо делать неуклюже и медленно, как они.

Я понимающе кивал. Эдик был для меня странным явлением. Довольно быстро после нашего знакомства я стал думать о нем как о предателе-коллаборационисте. На костях погибшего человечества он устраивал свою маленькую карьеру и комфортный быт. Он всерьез относился к своим рабочим обязанностям и, ничуть не смущаясь, делился со мной планами на свое будущее повышение, когда начальника его отдела (разлагающегося на глазах старпера) отправят на пенсию травить тараканов, и встанет вопрос о молодом и энергичном преемнике. Он равнодушно-презрительно отзывался о любых попытках борьбы с господством нежити, называя саму идею противостояния мертвякам самоубийственной глупостью. Катю Маленькую он тоже заочно обругал, обещав содействовать службе безопасности супермакетов, если застанет ее когда-нибудь за грабежом. Все это было очень несимпатично. И я через некоторое время стал избегать общения с Эдиком, не желая слышать его пошлый треп и наблюдать его железобетонную, граничащую с невменяемостью, оптимистическую уверенность в завтрашнем дне.

***

Однако, это все было после. А первые пару недель мы с Эдиком общались очень плотно. Я изголодался по нормальному человеческому общению, да и он, думаю, тоже. Мы взахлеб рассказывали друг другу свои подробности гибели человечества, живописуя наблюдавшиеся нами ужасы и соревнуясь в количестве уничтоженного на наших глазах народа. Мы сообща восстанавливали хронологию событий, вспоминая, как была прервана та историческая пресс-конференция президента, потому что один из присутствовавших оказался мертвяком и покусал пол-зала, пока охрана героически прикрывала и выводила президента наружу (кстати, он и теперь у нас президент, только теперь – зомби). Как ввели военное положение и издали указ, обязывающий всех под страхом расстрела сообщать о любых проблемах со здоровьем у своих родственников. Как через неделю после этого неожиданно остановились электростанции, замерли машины, прервалось вещание всех каналов, и мир погрузился в жуткий мрак и тишину, разбавляемую только воем осиротевших, почуявших неладное собак.

Мы делились воспоминаниями, словно два ветерана одной проигранной войны, проведшие ее на разных участках фронта и теперь сравнивающие и сопоставляющие увиденное и пережитое. Я рассказал Эдику день за днем историю своих блужданий после распада нашей лесной группы. Как прятался днем в заброшенных цехах, а ночью, дрожа от ужаса, искал консервы в разгромленных магазинах. Как прошел один за другим с десяток городов, не встретив ни одного живого человека. Как научился попадать из пистолета с двух десятков шагов точно в голову и отбиваться стальным прутом от толпы наседающих со всех сторон кадавров, глядящих сквозь тебя пустыми закатившимися глазами. Как добрался до этого города и совершенно случайно обнаружил свое нынешнее жилище – приспособленное чердачное помещение под крышей многоэтажки, игнорируемое мертвяками и поэтому довольно спокойное и безопасное.

Эдик не мог похвастаться таким же количеством приключений и путешествий – он провел большую часть периода паники и анархии в беззаботных рокировках по работавшим до последнего развлекательным клубам, стараясь не обращать внимания на все плотнеющее окружение из мертвяков и чиркающие все ближе пули отрядов бесполезного народного сопротивления. Он, собственно, даже не покидал город и практически не оставлял привычного образа жизни, несмотря на все творящееся вокруг. Зато он рассказал мне, как восприняли происходящее в его тогдашней тусовке. Как после короткого огорошенного затишья шквалом пошли специальные вечеринки в честь ставших на миг супермодными кадавров. Как раскрашенные и наглотавшиеся таблеток толпы прыгали в масках зомби, словно торопя момент, когда маски перестанут быть им необходимыми. Как покорно и равнодушно, не переставая прыгать и трястись, принимали укусы прорвавшейся на танцпол нежити. Эдик был тогда одним из немногих покинувших в последний момент этот пир во время чумы. Он спрятался в своей квартире, которая, по счастью, оказалась не тронутой во время паники. Впрочем, он довольно быстро начал снова выходить наружу – в полном одиночестве ему стало скучно. И на удивление быстро приспособился к новым условиям, вернулся на свою работу и даже снова стал похаживать по своим развлекательным клубам, с той лишь разницей, что теперь ему никак не приходилось надеяться подцепить там подружку на ночь. Некрофилом Эдик все-таки не был.

Эдик был у меня в гостях несколько раз, и мы глотали самодельные коктейли (пиво, изготовленное людьми, к этому времени уже практически нигде не встречалось, а есть и пить все, что вышло из рук мертвяков, было невозможно), травили анекдоты, швырялись с крыши бутылками в ночную пустоту, короче, отрывались как могли. Постоянно напряженные нервы и окружающие ужасы дали себя знать – нам хотелось захмелеть и забыться, пользуясь тем, что теперь для этого был настоящий живой собеседник и собутыльник. Один раз и я побывал у него на квартире – на гулких двухсот с лишним наследственных буржуазных метра, где на фоне поруганного топором (в целях отопления) орехового гарнитура и облезших от прорыва соседской канализации обоев непотопляемым дредноутом простирался необозримый концертный рояль, доставшийся Эдику от кого-то из музыкальных дедушек или бабушек.

***

После пары недель нашего регулярного общения Эдик вдруг заявил, что теперь готов поведать мне кое-что очень важное про населивших всю Землю оживших мертвецов.

До этого момента он в основном удивлял меня подробностями быта кадавров и их неживой физиологии, отвечал на вопросы, зачем они жрут безо всякой видимой пользы, есть ли у них сексуальные отношения, как они воспринимают живых, что они говорят ему во время общения за кружкой пива и тому подобное (ответы: не знает, нет, как чужеродный элемент, всякую чепуху). В общем, Эдик выдавал массу занимательных подробностей, не более того. И вот на тебе – решил продемонстрировать "великую тайну зомби".

Я даже подумал сначала, что он просто хочет оживить мой интерес – я к тому времени уже потерял энтузиазм по поводу нашего дальнейшего общения, и эдиков бойкий оптимизм на фоне не спасенного человечества стал для меня уже совершенно невыносим. Мы не встречались несколько дней (я старательно уходил гулять на весь день, избегая встреч), как вдруг Эдик нагрянул однажды ранним утром и с порога заявил, что он настало время открыть для меня нечто очень важное.

С этой целью он сначала чуть ли не силой затащил меня вечером в какое-то кафе-шантан, где проходил концерт местной знаменитости, умеющей, как обещала афиша, "исполнять ваши любоватые песни всеми своими способностями" (это не опечатки, так и было написано). До этого я ни разу не посещал места скоплений мертвяков, не считая, конечно, магазинов и мест своих прогулок. Но то были места мимолетных встреч, где я, скрывая лицо, проходил мимо всех присутствующих, стараясь оставаться в максимальном удалении от них. Здесь же все было по-другому. Мы пробились сквозь воняющую толпу всевозможных разновидностей разлагающихся тел и нагло уселись на свободные места в оживленном проходе. Справа, слева, позади и вперед до самой сцены весь зал был набит мертвяками. Мимо беспрестанно кто-то продирался в тесном проходе, задевая мое плечо и спинку стула. Я затравленно озирался, пугаясь каждого прикосновения. Эдик же вальяжно развалился, дымя сигариллой, и время от времени кивал или помахивал рукой кому-то на другом конце зала, отчего я еще более пугался, опасаясь, что к нам сейчас придут общаться какие-нибудь его неживые знакомые. На все мои вопросы Эдик загадочно ухмылялся, уверяя, что он знает, зачем мы пришли сюда, и сейчас мне все станет понятно. Я даже стал тайком нащупывать рукоятку пистолета на случай, если все пойдет не так, как планировал Эдик или если он планировал что-то нехорошее. Мертвецы вокруг глухо гудели, ведя между собой размеренные, как ритм метронома, разговоры и поглощая в диких количествах бутерброды и алкоголь, который, судя по всему, на них совершенно не действовал.

Когда на сцене началось какое-то действо, и равномерно жующие головы с неподвижными глазницами развернулись в одну сторону, Эдик дернул меня за указательный палец и сказал:

- А теперь, не спеша, посмотри по сторонам. Только не озирайся, словно снежный человек перед видеокамерой. Спойкойно... медленно, медленно... Вот так. Посмотри внимательно на них всех...

Я окинул взглядом всех попавших в поле зрения мертвяков, потом стал послушно медленно рассматривать их слева направо и справа налево, пытаясь заметить какие-то ранее не известные мне детали. Ничего необычного я не увидел. Разной степени разложения, разного пола и возраста (если можно так про них выразиться) кадавры, занятые бесцельным набиванием своей бездонной утробы и разглядыванием мелькающего, в красную блестку, пиджака на грохочущей сцене. Ну одеты были побогаче, чем толпа на улице, но это понятно: концерт, все-таки, вечернее мероприятие. В основном, насколько было видно, пришли парами, имитируя (а может, пародируя) сексуальные отношения между людьми. Кстати, некоторые составляли, если это не будет сказано абсурдно, однополые пары. Как например сидящие через один столик жирный расползающийся во все стороны боров в черном смокинге и болтающийся, как вареная сосиска, хлыщ в ярко-салатовом пиджаке, явно льнущий к своему спутнику. Черт! Даже вспомнить противно. Кадавры умеют выглядеть отвратно, даже не делая ничего особо предосудительного.

- Ну, – полушепотом спросил я.

- Не видишь? – Эдик выпустил струю дыма и нетерпеливо дернул рукой перед моим носом.

- Чего?

- Совсем ничего не понял?

- А чего я должен был понять?

- Ладно... – Эдик оглянулся пару раз, как будто ища помощи со стороны, но кадаврам было не до него. Они все уставились в одну сторону, как жующее стадо коров, слегка подергиваясь в такт немузыкальному шуму, несущемуся со сцены.

- Ну на кого они все похожи? – Эдик кивнул на соседние столики.

- На восставших трупов, – пожал я плечами. Мне уже надоели его загадки. Мертвяков я что ли не видел до этого. От идиотской какафонии и плотного запаха мертвечины мне стало нехорошо, и я поднялся с места:

- И вообще, пора сваливать отсюда, – сказал я максимально злым тоном, – Нечего рассиживаться тут с трупаками, не наш это праздник...

Эдик недовольно скривился, но тоже поднялся с места и двинулся к выходу вслед за мной.

***

В тот вечер он так и не открыл мне свою "тайну". Вместо этого Эдик зазвал меня прийти завтра днем к нему на работу.

- После обеда, к трем приходи, – настойчиво повторил он несколько раз, – Покажу тебе кое-что другое. Может, все-таки, поймешь сам..

- Скажи так, – предложил я.

- Это будет не то, – поморщился Эдик, – Когда сам ЭТО вдруг понимаешь... Это такое потрясение... В общем, очень многое проясняется насчет них... насчет зомби, то есть...

Мне не очень понравилась эта его загадочность. Непонятно было, зачем заставлять меня разглядывать мертвяков и ходить по местам их скоплений. Однако, любопытство неуклонно пригнало меня на следующий день к дверям конторы с гербом над дверью, где трудился Эдик. Пришел даже на десять минут пораньше.

Эдик пунктуально вышел в пятнадцать часов с секундами, сдержанно, по-деловому поздоровался и без лишних слов повел меня за собой в темные недра офисных коридоров.

- Смотри внимательно по сторонам, – обернувшись, шепнул мне через плечо Эдик, поднимаясь по зеркальной лестнице. Я стал добросовестно озираться, но мимо мелькали только озабоченные рабочим процессом обычные незаметные делопроизводители. Шурша бумажками, цокая каблучками, помахивая прозрачными папочками с документами, солидно переваливаясь с боку на бок, переговариваясь между собой вполголоса, они совершенно идеально вписывались в образ стандартных офисных винтиков, и только их дергано-неуклюжие движения да заметная кое-где гнилая прозелень на лицах вносили в этот образ какую-то устрашающую необычность.

Мы поднялись пешком на четвертый этаж и оказались в холле, на пересечении нескольких коридоров. Эдик повернул направо и повел меня мимо одинаковых стеклянных дверей, за которыми виднелись силуэты застывших над своими бумагами и мониторами мертвяков. Он старательно замедлял шаг у каждой двери и многозначительно оглядывался, но я не понимал, что он хочет услышать от меня. Кадавры в офисах ничем не отличались от кадавров на улице – те же пустые лица и замедленные движения, только здесь они сидели на рабочих местах и занимались своей работой в размеренном ритме промышленных роботов.

В конце концов мне стало скучно:

- Слушай, может, уже достаточно? Мертвяки как мертвяки, обычные офисные работники. Что ты хотел мне про них рассказать?

Эдик нетерпеливо хихикнул:

- Да ты сам уже почти все сказал! Обычные офисные работники, говоришь? А вчера в кафе они были кем?

Я подумал полминуты и, стараясь вложить побольше яду в интонации, сказал:

- Тупорылыми зрителями непонятного говнястого шоу.

- Вот! – вскрикнул Эдик так, что сидящие в ближайшем кабинете кадавры озабоченно посмотрели на нас через открытую дверь.

- Вот именно, – продолжил Эдик, отойдя в сторону и понизив голос, – Они бывают совершенно обычными тупорылыми зрителями, обычными старательными менеджерами. Более того, скажу тебе, что они бывают еще и обычными работягами, обычными отдыхающими в санаториях, обычными покупателями в магазинах... Обычными, как кто?

- В смысле? – переспросил я.

- На кого они похожи, когда делают все это? – Эдика уже била нетерпеливая дрожь, он уже сам жаждал поскорее объяснить мне все. Я пожал плечами:

- Не знаю, на кого. На обычных людей.

- Во-о-от! Именно на людей!! – Эдик от волнения перешел на какое-то сиплое шипение. Он придвинулся ко мне вплотную и жарко и быстро заговорил истерическим шепотом:

- А теперь знаешь, какова главная тайна человечества, превратившегося в нежить?

Я с некоторой опаской посмотрел на него вопросительно. Эдик привстал на цыпочки, схватил меня за плечо, придвинувшись к уху, как будто боялся, что нас кто-то подслушает, и оглушительно прошипел:

- НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ!

Я ничего не понял. Тайна, противу ожидания, оказалась слишком простой. Однако я почуял в истерическом шепоте Эдика какой-то грозный скрытый смысл и поспешил уточнить:

- Где не изменилось?

- Да нигде! – Эдик, покрасневший от натуги и волнения, отпрянул в сторону, – Вообще ничего практически не изменилось. Человечество осталось то же самое. Люди те же. Все то же самое. Ничего не изменилось!

Мне потребовалось некоторое время, чтобы переварить это. Наконец, я смог изрыгнуть подобие мысли:

- И что это означает для нас?

Эдик вместо ответа достал носовой платок и стал быстрыми движениями промакивать себе лоб. Потом суетливо полез в карманы за сигаретами, достал одну, засунул в рот, тут же выплюнул, полез за новой. Я терпеливо наблюдал за всем этим, и до меня постепенно доходил весь смысл эдиковых слов. Что-то в этом было такое... Нет, не зря он томил меня загадками два дня, не зря шептал истерически в коридоре, тут было о чем подумать и от чего впасть в волнение. Я, конечно, и раньше замечал, что зомби стараются во всем подражать живым людям, но никаких особо серьезных выводов из этого не делал. А надо было. Если вдуматься поглубже... Например, становится понятнее эдиково соглашательство и его работа вместе с кадаврами. Вот куда привели его выводы из этой простенькой мыслишки. А куда эта мысль приведет меня?

- Для нас это означает, что общество зомби можно рассматривать как наступившую замену обществу живых людей, – четко проговорил Эдик. Он уже отошел от своей истерики, и снова разговаривал, как обычно. Даже свойственная ему легкая ухмылка снова заиграла на скулах. Мы спускались по лестнице обратно вниз: ноги сами понесли меня к выходу, мне хотелось поскорее покинуть это место. Внезапно я почувствовал злость на Эдика:

- Знаешь что. Иди-ка ты со своими теориями! – сказал я резко, – Тоже мне философия новой жизни! Скажи еще, зомби – новая высшая ступень эволюции... Предатель хренов, забыл, как они людей убивали?

- Вряд ли высшая, но теперь кроме нее ничего нет, – спокойно отозвался Эдик. Он быстро взглянул на меня и отвернулся, теребя все еще не зажженную сигарету. Я плюнул ему под ноги, прямо на чистый мрамор лестницы и загрохотал по ступенькам к выходу.

***

Я выбежал на улицу, кипя от злости и не соблюдая никакой маскировки. Какой-то зомби на крыльце сунулся со своими клыками – я, не останавливаясь, врезал ему локтем в челюсть. Подлый услужливый человеческий разум! Вынимает из своего загашника, как фокусник кролика из цилиндра, нужную теорию в подходящий момент. Кадавры как продолжение человечества... Дрянь!

Я пробежал, не помня себя, несколько кварталов и только когда стал задыхаться от бега, замедлил шаг и, отдуваясь, зашаркал медленной развалочкой, словно старый заслуженный зомби на прогулке. Мимо потянулись мерцающие витрины, то был старинный центр города, респектабельный район, переполненный модными магазинами и ресторанами, развлекательными клубами и салонами всяческого дизайнерского барахла. Вокруг неспешно текла самодовольная толпа неживых, ненастоящих людей. Некоторые почему-то были в белых карнавальных масках – наверное, где-то рядом проходил праздник или шествие, только не было слышно ни музыки, ни криков, ни смеха.

Кадавры были повсюду. Они заполнили тротуары, они сидели за столиками в уличных кафе, они смотрели сквозь витрины из бархатных внутренностей ресторанов, они шаркали подошвами по мраморным полам дорогих бутиков, вливались внутрь и выплескивались наружу из распахнутых дверей кинотеатров, самодовольно выглядывали из окон мягко шуршащих по асфальту автомобилей, гордо несли напоказ названия торговых марок на своей одежде, беспрестанно что-то жуя и запивая, демонстрируя себе и всему миру, как они безутешно счастливы и безнадежно успешны. Они старательно изображали манеры и привычки самих себя до своей смерти. Да, именно так. Словно огромная массовка, играющая довольных жизнью обывателей. Тени, притворяющиеся, что могут жить сами по себе, населив иллюзией опустевший мир.

Я шел, смешавшись с толпой, блуждал с ней по суетливым закоулкам магазинов и грохочущим залам игровых автоматов, покупал газеты и сборники кроссвордов, останавливался около афиш и ободранных тумб для объявлений и наблюдал, наблюдал... Больше часа я просидел в уличном кафе над нетронутой чашкой кофе, глядя, как движется мимо однородная молчаливая толпа. Мертвяки большей частью шли парами или компаниями, но между собой почти не разговаривали, а, повернувшись в разные стороны, кривили напоказ лица в старательных улыбках, словно ожившие манекены, или, уставившись вниз, тщательно следили за неровностями на тротуаре. Они постоянно двигали челюстями, жуя какие-то закуски из хрустящих пакетиков, глотали напитки из разноцветных банок, курили разнокалиберные папиросы и сигары. Вряд ли они сами чувствовали вкус того, что поглощают. Когда около меня остановился какой-то прохожий с кривой самокруткой в зубах, я чуть не задохнулся от химической вони: судя по запаху, его папиросина была набита обрывками электроизоляции.

Я украдкой рассматривал прохожих, пытаясь понять, могут ли они что-нибудь думать и чувствовать сейчас. Понимают ли они сами смысл того, что совершают в эту секунду? Понимают ли, зачем дисциплинированно являются на работу к девяти утра и зачем покидают ее в шесть вечера? Понимают ли, зачем в свободное от работы время блуждают по вечеринкам и концертам, аплодируют идиотскому дрыганью на сцене, жрут и изрыгают обратно еду и напитки в раблезианских количествах? Понимают ли, зачем они сейчас вышли на улицу изображать благополучных горожан и спешащих по делам менеджеров? Зачем они так старательно проживают жизни несуществующих уже людей?

Или Эдик все-таки прав? И на самом деле человечество лишь сменило внешность? Черт...

***

Я отправился обратно только к вечеру. От всего увиденного за день, от запаха всех прошедших рядом кадавров, от уличного шума, мерцания витрин и грохота музыкальных автоматов в кафе меня замутило, и я брел, опустив глаза в асфальт и морщась от подступающего время от времени нытья в затылке. Я не обращал внимания на встречных, и они тоже спокойно шли мимо, ибо я шаркал подошвами и спотыкался не хуже любого из них. От отвращения и усталости я не смотрел по сторонам и поэтому не заметил идущую навстречу Катю, пока не столкнулся с ней нос к носу.

Катю трясло. Она шла, закрыв лицо ладонями, и рыдала в голос, невзирая на встречных мертвяков. Она въехала мне плечом в грудь и сразу же инстинктивно дернулась, резко отпихнув меня в сторону, так что я едва не перелетел через бордюр на дорогу.

- Катя! – вскрикнул я удивленно.

Она взглянула на меня на мгновение и снова погрузилась в рыдания.

- Что случилось?! – спросил я, подозревая, что случилось все самое страшное одновременно.

Катя, ничего не ответив, повернулась и медленно побрела дальше.

- Подожди! – Я дернулся вслед за ней, – Скажи, что произошло... Давай я помогу...

Катя помотала в ответ головой и решительно двинулась своей дорогой.

- Ну давай я провожу тебя! – продолжил навязываться я, – Ты же идешь вообще непонятно куда, тебе вообще в другую сторону!

Катя не отвечала, и тогда я все-таки мягко, но неуклонно развернул ее, и мы медленно добрели вдвоем до территории клиники. Где-то на полпути Катю прорвало, и когда мы подошли к полуразрушенному зданию, утопающему в неухоженной зелени, я знал уже практически все.

***

Да, конечно она любила их.

Они жили втроем в двухкомнатной квартире с окнами в маленький засыхающий скверик. Каждое утро мама поднимала ее в школу, и каждый вечер они собирались вместе ужинать на тесной кухне. Маму она, конечно, любила больше, но и с отчимом они ладили нормально – он поселился у них, когда Кате было только три года, и стал ей совершенно как родной отец. Даже брал ее с собой на рыбалку. Рыбачить Катя не любила, но сидеть по вечерам у костра с папой Игорем и его друзьями, слушать их неторопливые разговоры, вдыхая горький аромат дыма, и незаметно для себя засыпать, привалившись к чьей-нибудь широкой взрослой спине ей очень нравилось.

Кате запрещалось задерживаться вне дома позже восьми часов, зато она могла водить к себе сколько угодной друзей и подруг, вопить с ними песни под ситар и даже оставлять их ночевать у себя, если им так вдруг захочется. Со временем в ее комнате в дополнение к ситару и двенадцати-струнной гитаре образовался усилитель с динамиками, микрофон и электробарабаны, так что компания зашедших друзей вполне могла устроить небольшой концерт на радость себе и соседям. Мама, конечно, была недовольна шумом, но ее задабривали ее любимым романсом и обещанием помыть за собой всю посуду.

По выходным они иногда все втроем ездили гулять в парк, и даже когда Катя уже выросла из каруселей и радости поесть эскимо на качелях, она продолжала ездить вместе с родителями, чтобы побродить по усыпанным прошлогодней листвой тропинкам, полюбоваться на могучие, позапрошлого века, дубы и покормить обленившихся от постоянного угощения белок.

Нет, конечно у них вовсе не было все идеально. Кате приходилось выдерживать регулярные скандалы с мамой из-за ее хронических троек и замечаний по поведению в школе. Мама прочила ей будущее дворника или посудомойки, и будущее высшее образование Кати было под большим вопросом. В четырнадцать лет, уже незадолго до пандемии, Катя пережила настоящую войну с отчимом, обнаружившим, что один парень из их компании балуется сам и соблазняет друзей веселой травкой и еще кое-чем посерьезнее. Победил в итоге папа Игорь: тот знакомый был исключен из компании и отлучен от их дома, а вскоре после этого попался на краже золота у соседей и после условного приговора был отправлен родителями в закрытую клинику на принудительное лечение.

Но, все-таки, самое главное – то неуловимое, что иногда называют счастьем, – в семье у Кати было точно.

***

Родители заразились почти одновременно, практически в один день. Это было самое начало смертельного шествия неизвестного вируса, и телевизор разрывался от панических репортажей, всюду было объявлено чрезвычайное положение, по улицам разъезжали бронетранспортеры, и солдаты имели право застрелить на месте любого заподозренного потенциального носителя инфекции. Их увезли еще живыми, через десять минут после того, как Катя набрала телефон скорой помощи и срывающимся голосом попросила срочно приехать реанимацию, потому что ее маме и отчиму очень плохо. Реанимация так и не приехала, вместо нее прибыли люди в желтых прорезиненных комбинезонах с герметичными масками на лицах, дом был оцеплен, по квартирам пошла принудительная дезинфекция, а Кате один из людей в масках приказал сидеть в своей комнате и ждать, когда за ней прибудет отдельная машина. Катя не стала ждать машину. Вместо этого сразу, как только унесли родителей (грубо, как мешки, покидав их на носилки), она врезала стулом по голове оставшемуся сторожить ее желтому комбинезону, схватила свой рюкзачок и, как была в домашних носках, побежала по лестнице наверх, к чердачному окну. Она сумела выбраться за оцепление по крышам и, спустившись в соседний пустынный двор, кинулась в свою отчаянную одиссею по враждебному и перешедшему все границы безумия миру.

***

Она встретила их только что на Театральной площади. Они шли под руку, как обычно. Словно ничего не случилось с их жизнями и с их телами.

Катя узнала их со спины. Две кривоватые фигуры, шаркающие по пешеходному переходу, показались ей странно знакомыми, и она, с чувством непонятной тревоги, догнала их и заглянула им в лица.

Это были они. Мама и отчим, спокойно и равнодушно бредущие по своим делам, а может, просто прогуливающиеся по театральной площади вдоль фасада старинного особняка.

- Мама... – сказала Катя и осеклась. Лицо у мамы было мертвое, и она была странно и страшно непохожа на саму себя. На мгновение Кате показалось, что она ошиблась, и это другой, чужой человек, но женщина медленно повернула к ней лицо, и Катя поняла, что это действительно мама. Настоящая. Неживая.

Рядом с ней скособоченно переваливался человек, который когда-то был папой Игорем, и у него, как и у всех окружающих, вместо лица была застывшая гримаса давно прошедшей боли, прикрытая поверху старательным подобием улыбки.

- Мама... – снова позвала Катя, – Что они с тобой сделали?..

Фигура у мамы была похожа на тело человека, попавшего в аварию. Левое плечо ее было странно искривлено, и рука, неестественно согнувшись, безвольно болталась вдоль тела. Половина лица у мамы была изъедена, словно в нее плеснули кислотой. Папа Игорь был не лучше: у него что-то случилось с обоими ногами и с тазобедренными суставами, он ковылял, приседая на каждом шагу и неловко выдвигая вперед негнущиеся ноги. По-видимому, то были последствия судорожных попыток ученых установить, как работает зараза и чем анатомия зомби отличается от обычной.

Катя вдруг почувствовала, что больше не может дышать. Соленый комок на мгновение застрял в горле и тут же сдавленным воем ринулся наружу. Катя бросилась к маме и обняла ее, разрываясь от жалости к ней, ставшей такой уродливой и страшной после всего, что ей пришлось пережить. Обняла, как в те невообразимо давние времена, когда мама была родная и теплая, и от нее пахло духами и немножко хозяйственным мылом, и она в ответ на объятия трепала Катю за плечи или целовала в лоб.

Но теперь все было по-другому. Катя почувствовала только холод мертвого тела и услышала тихое сухое шуршание не выдерживающей ее объятия высохшей плоти. Мама дернулась на месте и, не снимая с лица нейтральной улыбки, посмотрела на Катю.

- Мама, это я! – сказала Катя сквозь слезы, – Ты не узнаешь меня?

Ответа не было. Мама уставилась на нее пустым взглядом, пытаясь высвободить свои руки из объятий.

- Мама, это же я! Я! – Катя затрясла ее за плечи, – Помнишь меня?!

Мама медленно повернула голову и вдруг, клацнув челюстью, дернулась вперед, попытавшись укусить Катю за плечо и наткнувшись на жесткий ремень перекинутого за спину рюкзачка. Катя отскочила, заливаясь слезами.

- Мама! – закричала она во весь голос, – Это же я, Катя!!!

Сзади кто-то несильно ткнулся ей в спину. Катя оглянулась. Папа Игорь, судорожно улыбаясь и переступая с ноги на ногу, пытался схватить ее бессильными руками, нелепый и неуклюжий, словно большая сломанная кукла.

При виде его у Кати включился отработанный до автоматизма рефлекс, и она сделала то, что привыкла делать всегда в таких случаях. В ее руке мгновенно оказалась пластиковая дубинка, и Катя коротким резким тычком сшибла отчима с ног. Вскрикнув от ужаса совершенного, она повернулась к маме. Та, не обращая внимания ни на мужа, ни на дубинку, шагнула вперед и стала хватать Катю за шею. Искалеченная рука не слушалась ее и не хотела подниматься выше, бесцельно шаря ломкими ногтями по кофте. Где-то рядом ворочался в пыли папа Игорь, пытаясь подняться на ноги...

Родители не могли ничего ни услышать, ни понять, они могли только сделать Катю такой же, как они сами сами.

И тогда Катя бросила дубинку и убежала.

***

Мы поднялись вдвоем по предательски подрагивающей лестнице, наполовину нависшей в пустоте над бетонными руинами, и протопали по гулкому коридору к распахнутой двери с намалеванным на ней черной краской черепом с перекрещенными костями. Катя сразу же завалилась реветь дальше в свое кресло, а я, чтобы не чувствовать себя лишним, стал заниматься чаем. Чай здесь был непростой вещью: нужно было набрать дождевой воды из бака на крыше, процедить ее через сложенную марлю и запалить костер на лестничной площадке, повесив над ним чайник на треноге. Но мне все эти хлопоты были кстати, потому что я не знал, что говорить Кате, а сидеть рядом, молча сочувствуя ей, казалось глупым. Да и вряд ли в тот момент можно было найти слова, которые помогли бы ей.

Через полчаса я осторожно подошел к ней с дымящейся кружкой и обнаружил Катю мирно спящей в своем кресле. Я поставил кружку на пол рядом с ней и на цыпочках вышел за дверь.

Остаток вечера я провел, сидя в коридоре и разглядывая на стенах плакаты о гигиене, оставшиеся со времен детской клиники. Бросать Катю одну в таком состоянии не хотелось. Я подумал, что, сидя за дверью, не помешаю ей, а если что – смогу быстро прийти на помощь или не дать ей совершить какую-нибудь глупость. Время от времени я осторожно подходил к двери и, слегка приоткрыв, заглядывал в щель: Катя продолжала спать, иногда всхлипывая во сне. Постепенно наступили сумерки. В разрушенной больнице не было электричества, и серые тени на полу беспрепятственно выросли, почернели и заполнили собой все вокруг. Снаружи безмятежно шелестела листва и орали вороны, словно мы находились в глухом лесу на окраине мира, а не в центре большого города. Я привалился спиной к фанерному ящику, набитому растрепанными историями болезни, и незаметно для себя задремал.

Наутро я проснулся от холода и от ощущения, что все тело онемело и закоченело в дико неудобной позе. На улице занимался серый сентябрьский рассвет. Я с трудом поднялся, кряхтя и разминая суставы, и поспешил заглянуть к Кате. Ее не было в комнате. Возле развороченного кресла стояла пустая кружка из-под чая и валялись ее кроссовки. Ни записки, ни какого-нибудь знака. Я с опаской выглянул на балкон – здесь ее тоже не было. Я пожал плечами и двинулся к выходу.

В тот же день ближе к обеду разные нехорошие предчувствия снова пригнали меня к зданию больницы. Я резво взобрался на пятый этаж и обнаружил там здоровую и невредимую Катю, занимающуюся разборкой-сборкой подаренной мной "Беретты". Она приветливо поздоровалась, извинилась за происшедшее, сказав, что утром ушла побродить в одиночестве по парку и не стала беспокоить меня, спокойно приняла принесенную мной коробку шоколадного печенья (с трудом найденная мною и припрятанная для особых случаев упаковка с датой изготовления ДО ТОГО). Вскоре сам собой образовался чай, были распакованы печенья, я вспомнил пару отвлеченных анекдотов, и взгляд у Кати вроде бы стал повеселее, и она рассказала в ответ несколько смешных случаев из своей бурной практики общения с кадаврами. Она даже показала мне свой дневник (не открывая, только снаружи), заметив, что конспектирует в нем все происходящее с ней. "И про меня там тоже есть?", – игриво спросил я. "Конечно", – серьезно ответила Катя, – "Уже три записи".

Дорого бы я сейчас отдал, чтобы заглянуть в те записи.

Через пару часов мы вполне по-светски распрощались, я обещал, что забегу еще завтра, и со спокойной совестью отправился к себе. Если честно, в тот момент я был даже рад, что у Кати произошла такая встреча с родителями. По крайней мере, в результате у меня получилось хоть как-то начать общаться с ней.

***

На самом деле, конечно, никакого общения не получилось.

Катя стала либо исчезать с утра и до самой ночи, не рассказывая, куда она уходит, либо, если я ее заставал, стремилась как можно быстрее остаться в одиночестве. Мои частые визиты явно были ей в тягость. Она не хотела больше ничего рассказывать о себе, она отказалась знакомиться с Эдиком, она пропускала мимо ушей все мои забавные случаи. Когда я в конце концов предложил ей поехать путешествовать по другим городам, чтобы попытать счастья в поиске живых людей и в создании вместе с ними боеспособной организации, Катя помолчала несколько минут, а потом сказала:

- Нет смысла искать себя среди мертвых. Нас больше нет.

На следующий день после этого нашего разговора Катя встретила меня, сидя в кресле спиной ко входу, и, не глядя на меня, с порога попросила больше не приходить к ней. "Ты понимаешь? Не обижайся, Егор... Ладно?"

Что мне было ей ответить?.. Ладно.

***

Несколько последующих недель я провел в полном одиночестве. Видеть Эдика и выслушивать его поток сознания не хотелось. Встретиться с Катей я был бы не против, но этого не хотела она. Я почти перестал выходить на улицу и держал телевизор сутками включенным без звука, позволив телетрупам беспрепятственно хозяйничать у себя в комнате. Я забыл день и ночь, и валился спать в любое время, не раздеваясь и не стеля постель. Я просыпался перед мерцающим экраном, словно выныривая из смрадного липкого сна в другое такое же смрадное зыбучее наваждение.

Однажды в одном из этих снов мне приснилась Катя. Она стояла ко мне спиной, я подошел к ней и тронул за плечо. Она медленно повернулась ко мне, и лица у нее не было, вместо него был мертвяк – неподвижная синеющая маска с белесыми закатившимися зрачками. Я вскрикнул и проснулся. "Катя," – сказал я вслух, – "Я сейчас приду!"

Я и в самом деле почему-то сразу решил, что мне нужно срочно навестить ее. Не знаю почему. Подумалось, что с ней могло что-нибудь случиться. Почудилась непонятная угроза, подступающая беда.

Совершенно не помню, как я добрался до места. Помню только, как упорно медленно полз гремящий и звякающий на каждом стыке трамвай, и как я нетерпеливо мысленно подгонял его. Помню, как взлетел по осыпающейся лестнице на самый верх с возгласом "Катя, привет, это я, Егор!", чтобы не думала, что к ней лезут мертвяки, и распахнул дверь.

Катя сидела в своем кресле точно так же спиной ко мне и смотрела в окно. Как будто я оставил ее пять минут назад. Только балконная дверь была распахнута, и ветер беспрепятственно трепал и мочалил полу-оторванные занавески, уцелевшие с мирных времен. Катя шевельнулась и медленно повернулась ко мне. Я на мгновение напрягся и тут же с облегчением вздохнул и сказал снова:

- Привет!

Катя не отвечала, молча глядя на меня, и лицо у нее было такое же, как и раньше, – красивое и живое.

- Ты извини, я все-таки пришел, – сказал я, – Просто показалось... просто подумал, что хорошо бы тебя проведать. Я сейчас уйду...

Катя, ничего не сказав, отвернулась к окну. Мой визит был явно не вовремя, можно было убираться. Я почувствовал легкую обиду. Сорвался, бежал к ней через полгорода, и зря?

- Кать, может тебе что-нибудь надо? – спросил я, не желая уходить так сразу, – Может, помочь в чем-то?

Я подошел к ней заглянул ей в лицо. Она сидела в кресле полулежа, прикрывшись от сквозняка шерстяным пледом с беззаботными оранжевыми солнышками. Из-под пледа рядом с ее лицом выглядывал маленький плюшевый мишутка.

- Ты как-то странно выглядишь... у тебя случилось что-то? Или это все из-за родителей?..

Катя непонятно усмехнулась и, ничего не отвечая, откинула плед и протянула мне правую руку. Я отшатнулся. Как будто наотмашь ударили по лицу. Вся ее рука от кончиков пальцев и по плечо до шеи была сине-зеленого цвета, с жутко сморщенной кожей, омертвевшая, как у многодневного покойника.

Я видел такое однажды – человек с истлевшим наполовину лицом мрачно брел среди беженцев, и люди вокруг него расступались и отворачивались, словно от прокаженного. Гниение заживо – вот что это было. Очень редко случается так, что превращение в зомби происходит не как обычно, скоротечным приступом лихорадки и быстрой смертью, а по-другому – постепенным омертвением плоти. Начинается с маленького темного пятнышка на коже, а затем гниение быстро распространяется на все тело. Человек ничего не чувствует, просто постепенно превращается в нежить, и даже сам момент смерти остается незаметным. Когда гниль доходит до мозга, жертва прекращает быть собой и становится ходячим мертвецом.

Зараза никак не могла взять Катю обычным способом – наверное, решила взять по-другому...

Катя опустила руку и снова накинула на нее плед здоровой рукой. Я ошарашенно прислонился к стене, не зная, что сказать, бессознательно ощупывая свои карманы в поисках сигарет, забыв, что уже два месяца как бросил курить. Потом спросил ее:

- Это давно у тебя?

Катя мотнула головой, нехотя, прошептала:

- С неделю примерно.

- Болит?

- Нет.

- Ты себя вообще как чувствуешь?

- Нормально.

Я опустился на колени, погладил ее плечо сквозь плед и сказал:

- Кать, ты не бойся, мы что-нибудь придумаем. Прорвемся. И не такое переживали...

Я замолчал и отвернулся – не было сил смотреть ей в глаза. В голове судорожно мелькали идеи, одна фантастичнее другой. Что-то Эдик упоминал такое про процесс превращения в зомби... кажется, у кого-то из его знакомых тоже было такое... И еще была та сумасшедшая бабка, говорила, кадавры боятся какой-то травы... Черт! Паршиво – ничего не помню. Я снова повернулся к Кате:

- Давай я сейчас побегаю по городу, найду Эдуарда. Он много знает про зомби, вроде бы говорил, что есть какая-то химия... И у меня могли остаться записи про лечение... А ты здесь подожди, не уходи никуда, пожалуйста. Хорошо?

Катя с тоской посмотрела на меня и кивнула. Словно, собака, заползшая умирать под ванну. Не думаю, что она хоть на секунду поверила в такое средство, но я сам в тот момент почему-то был уверен, что надежда есть.

- Никуда не уходи! – крикнул я, выбегая из комнаты, – Жди меня здесь! Я скоро!

***

Эдика я нашел только к вечеру у него дома. Лучше бы не находил.

Его не оказалось на работе, и я, обегав все кабинеты с третьего по пятый этаж, ринулся к нему домой, кляня себя, что не сообразил заглянуть к нему сразу по дороге в офис.

Дверь долго не открывали. Я даже подумал, что и здесь никого нет, и, пнув от отчаяния равнодушную деревяшку, собрался уже развернуться и уйти, как вдруг звонко щелкнул замок, дверь медленно отъехала и за ней оказался Эдик.

Бог мой, какой у него был вид! Он того Эдика, которого я видел еще недели две назад, осталась едва половина. Он стоял, скрючившись, в полутьме прихожей, закутанный в халат и ватное одеяло, в шлепанцах на босу ногу и его била крупная частая дрожь. Ничего не говоря, Эдик повернулся и медленно зашаркал вглубь квартиры. Я захлопнул дверь и поспешил за ним.

Эдик упал на диван в гостиной, и стало отчетливо видно, что он проводит на нем, не поднимаясь, уже не первые сутки. Все вокруг было изгажено и изгваздано. Следы рвоты соседствовали с разбросанными на полу пустыми бутылками, телевизор, украшенный сверху беспорядочным комом сорванной занавески, вполголоса бормотал что-то сам себе. Масса окурков, каких-то рваных бумажек и непонятных тряпок устилали бывшие когда-то украшением комнаты персидские ковры. Эдик лежал поверх всего этого бардака и тускло смотрел на меня.

- Извини, я не знал, что ты болеешь... – сказал я и замолчал в замешательстве. Мне не очень понравился его вид. Было в этом кое-что знакомое, что мне приходилось уже наблюдать прежде. Не хотелось думать об этом.

Эдика заметно трясло, как в лихорадке, и он время от времени прикладывался к стоящему рядом чайнику, глотая воду прямо из носика и поливая скомканную тряпочку, которой он протирал себе лоб. Он неопределенно шевельнулся в ответ и снова судорожно впился в чайник. Острый кадык мучительно шевельнулся под запрокинутым подбородком, и стало еще заметнее, как Эдик исхудал и сдал за то небольшое время, пока мы с ним не виделись.

- Я наверное, пойду тогда... – сказал я неуверенно, – Зайду потом, когда выздоровеешь. Просто тут дело одно было срочное, тебя искал...

Эдик мотнул головой и поднял руку, призывая меня подойти ближе.

- Ну что, старичок, – сказал он, явно делая усилие над собой, – Вот и все, аллес финалес, Эдуарду капут.

- Да брось, – попробовал я успокоить его, – Простудился, наверное. Пройдет. Хочешь, лекарств поищу? Только сначала надо побегать тут по другому делу...

Эдик усмехнулся – точь-в-точь, как Катя несколько часов назад – и сказал:

- Это не простуда, чувак... Это зомби-лихорадка.

Что-то тоскливо и беззвучно завыло у меня внутри. Значит, не показалось...

- Откуда?!! Ты заразился?

Эдик отвернулся и сказал, не глядя на меня:

- Скажем так, плановое заражение... Добровольное вступление в ряды.

- ???

Эдика мучительно затрясло, и он несколько секунд не мог говорить, затем он справился с приступом и сказал:

- Послушай, простачок. Думаешь, ОНИ не знают про вас? Думаешь, вы резвитесь тут, совершенно не заметные никому? Да про вас все всем известно! И где живете, и чем занимаетесь! ОНИ вас не трогают просто потому, что руки не доходили до сих пор...

- А до тебя, получается, дошли? – прервал я его, чувствуя недоумение и нарастающую злобу.

Эдик сморщился, высунул из-под пледа руку и потянул на себя еще одно одеяло, лежащее на краю дивана. Пока он заворачивался в него, стараясь втянуть под себя тощие бледные ноги, я быстро огляделся несколько раз, подозревая, что где-то рядом могут прятаться кадавры.

- У меня начальник отдела – умный мужик, хоть и мертвяк... – сказал наконец Эдик, – Вызвал меня на прошлой неделе и говорит: хватит притворяться, все знаем про тебя. Хороший ты парень, говорит, но придется тебе выбирать: или с нами добровольно или все равно сделаем своим. И, кстати, всех остальных в этом городе тоже. Про вас с этой твоей девчонкой сказал, что ОНИ все знают: и где живете, и как прячетесь, и чем занимаетесь... Говорит, не боись, ничего страшного в том, чтобы стать холодно-живущим (так ОНИ себя называют) нет. Только сначала немного болезненно, а потом зато сплошное удовольствие: ни боли, ни разочарований. Короче, только холодно-живущим доступна подлинная радость бытия. Вот так вот. И отпустил с условием, чтобы назавтра дал окончательный ответ...

- И ты ответил... – я вопросительно остановился.

- ДА!!! Да, да, да! – крикнул Эдик, глянув на меня уже почти с ненавистью, – А ты думаешь, умнее? Думаешь, всю оставшуюся жизнь будешь жить рядом с НИМИ, и считать себя выше всех? Пойми, время игр кончилось! Навсегда! Пора начинать уже становиться взрослым человеком, а не бегать вечно, как сопливый подросток.

- Стать взрослым – значит стать мертвяком? – спросил я Эдика. Совершенно без злобы спросил, не было у меня уже к нему никакой злобы, скорее презрение, как к дезертиру, бросившему пост.

- Да хотя бы и так! – Эдик высунул из-под одеяла руку, схватил с тумбочки у дивана маленький шприц, наполовину заполненный темно-красной, почти черной жидкостью, и протянул мне – Вот, возьми! Нет больше других вариантов, только быть вместе с НИМИ. На, сделай все сам, пока не придут и не заставят силой...

Я врезал ему по руке так, что шприц, отлетев, воткнулся в дверной косяк и остался торчать в нем, мелко дрожа.

- Тебе пора привыкать уже говорить не "с НИМИ", а "с НАМИ", – сказал я как можно более издевательски.

Эдик, ничего не ответив, отвернулся к стене. Кажется, у него снова начинался приступ.

***

Я вернулся к Кате уже под вечер. Мне не удалось найти ничего, чем можно было бы вылечить ее. Да это и никому еще не удавалось, по крайней мере, на моей памяти. Прихватил только выбранную наобум пачку антибиотиков из своей личной аптечки (кому эти антибиотики хоть раз помогли от ЭТОГО?), да собрал еды всякой понемногу.

Я не знал, что ей сказать и как вообще быть дальше. Катя медленно умирала за кирпичной стеной на пятом этаже, и я не мог ей ничем помочь. Можно было попытаться отправиться пешком по восточной ветке железной дороги – искать мифического отшельника, про которого мне рассказывал в болезненном бреду один из случайных попутчиков. Можно было ринуться на все четыре стороны, надеясь, что где-то по пути непременно найдется ампула с каким-нибудь чудодейственным препаратом и инструкция по применению вместе с ней. Я был бессилен и от этого был готов пуститься в любые путешествия, ухватившись за любую призрачную надежду...

Почему-то было тревожно за Катю, и я возвращался почти бегом, понукаемый непонятным страхом, что уже не застану ее. Чем ближе я подходил, тем тревожнее становилось, и когда я бегом ворвался в комнату, то почувствовал огромное облегчение, увидев Катю мирно дремлющей на своем самодельном ложе из сдвинутых детских кроваток. Я подошел к ней на цыпочках. Катя тут же открыла глаза и посмотрела на меня.

- Кать, знаешь, такое дело... – я захлебнулся спазмом в горле, сглотнул жесткий комок... – Я вот тут принес кое-что... – я опустился на колени и вытряхнул перед ней на кровать шуршащие упаковки таблеток, – Это не вылечит, но, может, замедлит... А я тут подумал... Наверное, мне нужно будет съездить кое-куда. Был вроде бы один дед... точнее, колдун который вроде может справиться с этим... с этой заразой...

В этот момент я твердо решил отправиться искать лекарство для Кати, где бы оно ни было – хоть в леса, хоть в горы, хоть на другой континент. Было невыносимо смотреть на нее, надо было что-то срочно делать. Катя с равнодушным видом взяла упаковку таблеток, осмотрела ее со всех сторон, выронила на постель. Я снова торопливо заговорил:

- Ты только дождись, я скоро! Я туда и обратно смотаюсь за пару-тройку дней, и привезу тебе настоящее средство. Старик один живет на лесном хуторе, сам заражению не поддается, и еще, говорили, вроде бы, людей может лечить... Я у него лекарство спрошу... А не даст – самого сюда привезу под пистолетом – пусть лечит... Если он не найдется – еще кого-нибудь найду. Не может же быть, чтобы совсем ничего не было! Где-то люди ведь уже наверняка должны были найти лекарство... Ты, главное, не поддавайся! Дождись меня. Хорошо?

Не получив ответа, я стал суетливо доставать из сумки пакеты с едой:

- А пока поешь чего-нибудь... Тебе ведь силы нужны сейчас. Я вот разного набрал помаленьку... Сейчас это поешь, а я сегодня до ночи еще натаскаю, чтобы у тебя на несколько дней запасов хватило, пока меня не будет...

Катя, молча, кивнула и опустилась на подушку. Было непохоже, что ей хочется есть. Я поднялся, сворачивая пустую сумку и боясь взглянуть на Катю. Почему-то чувствовал себя предателем. Не смог найти для ребенка лекарства. Не нашел спасения для маленькой девочки.

- Ну, я пошел, – сказал я после неловкой паузы, – Я на часик сейчас отлучусь и снова приду с продуктами... Может, тебе чего-нибудь специально посмотреть надо? Скажи, чего хочешь?

Катя, не поднимая головы, слегка мотнула ею и закрыла глаза.

- Хорошо, поспи пока, – сказал я, не в силах вынести ее молчание, – Сон сейчас тебе нужен. А я скоро... Я скоро, слышишь? Я скоро вернусь, не уходи никуда...

И я бросился вниз по лестнице, как в омут.

***

Я не застал ее, вернувшись. Комната ее была пуста, кровать уже успела остыть, и дверь балкона была по-прежнему распахнута настежь. Уже подступали сумерки и солнце висело, невидимое за бледной осенней пеленой.

- Кать! – крикнул я и осекся.

По какому-то наитию я вышел на балкон, влез по пожарной лестнице на крышу и отправился искать там Катю.

Долго искать не пришлось. Она лежала внизу среди руин разрушенного корпуса, в гуще страшных даже на вид, оскаленных во все стороны прутьев металлической арматуры. Лицом вниз. Рядом с ней на раскрошенном бетоне лежал ее плюшевый мишутка. Наверное, прыгнула с ним в обнимку – не захотела расставаться с самым преданным другом.

На негнущихся ногах я спустился по пожарной лестнице, подошел к Кате, неподвижной и мертвой.

- Катя... – позвал я ее. Она не шевельнулась, не отозвалась.

И тогда я заплакал.

***

В тот вечер у меня так и не хватило духу похоронить Катю по-человечески. Убежал из клиники в слезах. Блуждал по вечернему городу с невидящими глазами, сшибая углы, спотыкаясь о светофоры и валя с ног всех встречных мертвяков. Как будто кто-то из них мог ответить за ее смерть. За ее не начавшуюся жизнь.

В конце концов ноги сами привели меня на знакомый чердак, и там сама собой обнаружилась припрятанная когда-то бутылка настоящей водки и отложенная до неведомых времен пачка настоящих сигарет, и я сидел в пустой комнате с выключенным светом и глотал, давясь слезами, горючую влагу и тлел красным дымным огоньком в глухой ночи, вспоминая всех, кого потерял за это время. Всех, кто умер у меня на руках, чтобы воскреснуть в новом жутком обличии. Всех, кто предпочел настоящую смерть навсегда лживому и уродливому существованию. Всех, кто надеялся и верил в спасение. Всех, кто смирился. Всех, кто боролся до конца.

Лица, лица вставали передо мной, и я говорил каждому "Прости, прощай" и пил с ним последний посошок, не чувствуя горечи. Мама. Семен. Невинные, бессильные жертвы. Дед Иван из тепличного поселка, вышедший с двустволкой навстречу толпе кадавров. Безымянная воспитательница из эвакуированного детдома. Михась-однокурсник. Ленка из разграбленной электрички. Шура. Андреич. Варвара Степановна и смешная рыжая сестра ее, застигнутые врасплох забредшим на огонек мертвяком. Целый отряд студентов-добровольцев из Кемерова – извините ребята, не помню вас по именам. Неуклюжий командировочный дядька, всюду таскавший при себе гранату – на всякий случай, чтобы не стать добычей нежити. Добровольно сдавшийся Эдик. Катя.

Я вернулся на следующий день, но так и не смог заставить себя прикоснуться к Кате и переложить ее в вырытую яму. Тогда я вынес из ее комнаты все покрывала и пледы и накрыл ее прямо там, где она лежала – чтобы не замерзла. Завалил кусками бетона и кирпичами в несколько слоев. Усадил сверху ее любимых плюшевых зверей, прижав каждому хвост камнем, чтобы не унесло ветром. Наверное, Катя не была бы против такой могилы. Наверное...

***

Кажется, пора завершать мое неумелое повествование. Прошу извинить за длинноты и излишнее внимание к своей персоне – может быть, это последнее письменное свидетельство последнего оставшегося в живых человека. Тотальное во всех смыслах одиночество невольно искривляет взгляд, сворачивая его на себя и свои мелкие переживания. Надеюсь, это простительно для того, кто неслышно уходит последним, гася за собой свет, закрывая двери и исчезая в пустоте.

...так хочется верить, что это не навсегда. Может быть, нам всем суждено снова возродиться здесь через бездну лет, когда кадавры окончательно истлеют, разложившись на гниль, паутину и шуршание моли, и мир, охраняемый ими, развеется по ветру, как дурной мираж. Тогда снова появится новое человечество, и люди снова будут верить и любить, и, может быть даже, найдут и прочитают этот печальный рассказ...

Все, мне пора. Я вижу свет утра в бледнеющем ночном небе и слышу первые звуки радио, объявляющего о начале нового продуктивного рабочего дня. Скоро погаснут огни в витринах, и улицы снова заполнятся бодрыми толпами, среди которых никто не помнит, что оставил в своей прежней жизни. Я закрою ноутбук, бережно упакую в целлофан теплые еще листы, заполненные черными значками, и, отодвинув все это в сторону, достану, наконец, увесистый, как оплеуха, и серьезный, как “Отче наш”, пистолет, поблескивающий в рассветных лучах хромом и свежей смазкой. Из всех прочих попутчиков, как видно, именно ему суждено стать моим проводником в последнем и решительном бегстве.

У меня в пол-спины – огромное пятно из омертвевшей кожи, точно такое же, что я увидел в тот нелепый день у Кати на правой руке. Пятно расползается по телу с каждым часом, как пожар. Полчаса назад я смотрел в зеркало – пятно вплотную подошло к шее и, скорее всего, собирается перекинуться на голову. Сказать, что мне больно или неприятно, было бы неправдой, я действительно ничего не чувствую. Наполовину безжизненное тело, хоть и вяло, но выполняет все указания живого пока еще мозга. Но что-то мне подсказывает, что я не буду дожидаться, чем это все закончится.

Я возьму пистолет, выйду на гулкую крышу, подойду по гремящему железу к самому краю и перед тем, как нажать на курок, крикну навстречу невидимому солнцу: "Свободен!".