Зарегистрируйтесь и войдите на сайт:
Литературный клуб «Я - Писатель» - это сайт, созданный как для начинающих писателей и поэтов, так и для опытных любителей, готовых поделиться своим творчеством со всем миром. Публикуйте произведения, участвуйте в обсуждении работ, делитесь опытом, читайте интересные произведения!

За шаг до пропасти

Рассказ в жанре Драма
Добавить в избранное

ЗА ШАГ ДО ПРОПАСТИ


За дверью мяукала кошка. Настойчиво-просительно. И долго. Лариса Николаевна знала эту серенькую кошечку с белой грудкой. Наверное кто-то выкинул, а может, родилась в подвале от серой одноглазой кошки, которая была ничья и жила в подвале круглый год. А эту кошечку Лариса Николаевна покормила, когда сидела на лавочке перед домом, и та стала подходить к ней каждый раз, когда Лариса Николаевна выходила гулять. Она назвала кошечку ласково – Мурочка – та всегда мурлыкала после еды и тёрлась о ногу Ларисы Николаевны. Взять к себе её жить она не моглая. Хотя так хотелось. У Ларисы Николаевны сдавало сердце. Иногда так «мельтешило», как говорила Лариса Николаевна, что казалось, что вот-вот остановится. А что же тогда будет с кошечкой? Вдруг она не успеет вызвать скорую, и Мурочка останется с неживым человеком – не хотелось говорить - с трупом.

Врачи называли разные медицинские термины: брадикардия, мерцающая аритмия, сердечная недостаточность, ишемическая болезнь сердца… «А всё одно, – думала Лариса Николаевна, - пусть будет как у Василия Шукшина – лёг после баньки спать, может, и выпил, - и не проснулся».

Вот бы и ей так – не лежать долго бревном, а сразу раз – и сердечко остановилось. Так наверное оно и будет – шутка ли, 77 лет! Ей тогда ещё сын поздравлительную телеграмму присылал. А какая разница, склько ей теперь лет! Всё равно остался один шаг до пропасти – шагнёшь вперёд, а там бездна…

Эта картна так много раз представллась Ларисе Николаевне очень красочно. Будто стоит большая, высокая гора в траве изумрудной, в цветах: у подножия возятся малыши – миленькие, забавные и карабкаются на гору. А выше – уже подростки – толкают друг друга, лучшие места выбирают для себя. А ещё выше – мужчины, женщины: молодые, старые, добрые и злые, лезут по головам друг друга к вершине, в ущелья толкают тех, кто под руку попадётся… Стреляют, взрывают… Цветы никнут, трава желтеет, небо чернеет. И вот уже вершина близко, и сил уже мало, но победа – достиг высоты! Мечта сбылась! Делаешь шаг вперёд, а там пропасть! Бездна небытия. Зачем к вершине лез, грехи копил?!

Могла бы, наверное, Лариса Николаевна ещё жить и жить и не думать об этой бездне, если бы не эта пагубная для народа перестройка. Сердце просто надорвалось! Представьте, что вы жили-жили вверх головой, ходили на своих двоих, а вас перевернули вверх ногами, вниз головой и сказали, что вы бежали совсем не в ту сторону, не той дорогой, а теперь пойдёте вверх тормашками по дороге строительства капитализма. Того самого, который был всегда загнивающий, вытягивал все соки из работающих ради прибыли кучки тех, кто наверху политической пирамиды. Так и вышло. За двадцать лет перестройки, перестрелки, переклички остались такие люди как Лариса Николаевнв на обочине дороги - те, кто лечил, учил, в мастера выводил в спорте и в балете, в науке и технике… Так и не поняла Лариса Николаевна, почему она, учившая добру, справедливости, прежде думать о Родине, а потом о себе, думать о богатстве души, а не о «бабках», как теперь говорят, стала не нужна в этой жизни?! И что ей теперь эта жизнь?! Она и время-то теперь не замечает – так оно однообразно для неё, так одиноко и никчёмно. Живёт ещё человек, а уже никому не нужен…

Кошка всё мяукала за дверью, и Лариса Николавна накинула кофту. «Пойду вынесу молочка в крышечке из-под майонезной баночки. Пусть порадуется. А заодно по парку пройдусь и уток крошками покормлю. Мурочка наверное за мной пойдет».

Так и вышло. В начале октября день в Подмосковье выдался тёплый. От пятиэтажного панельного дома, где в маленькой квартирке на первом этаже жила Лариса Николаевна, до речки, перегороженной плотиной, было совсем близко. Мурочка поплелась за своей кормилицей, которая шла медленно, слегка опираясь на палку, и Мурка успевала иногда потереться о её ноги. Они остановились у берёзы, которая совсем пожелтела и роняла медные пятаки, усыпав ими тропинку. Мурочка погонялась за листиками, а Лариса Николаевна поулыбалась. «Как мало надо душе измученной – солнечный луч у тёмной излучины!» Потом они пошли к плотине, где образовался маленький водопадик, а речка разливалась в большой пруд, в котором круглый год плавали утки. Даже зимой оставалась большая полынья, и утки никуда не улетали. Гуляли малыши с мамами у самой воды. Бросали кусочки хлеба. Радовались, хлопали в ладоши, когда утки налетали кучей и вырывали кусочки друг у друга. Лариса Ноколаевна тоже бросила крошки. Они с Муркой посмотрели на уток, прошлись по песку и повернули назад, домой.

Долго ходить Лариса Николаевна уже не могла – уставала, задыхалась при ходьбе, но всё равно каждый день выходила в парк. Иногда она сидела тихо на лавочке и смотрела на ребятишек, которые катались на каруселях или ездили на машинках.Она сидела всегда молча, приставив свою палочку к скамекйе и сложив сухие ручки на коленях. Она улыбалась тихо, безмятежно. Ей нравилось видеть людей, хотя они всегда куда-то торопились, смотреть, как мамаши катают коляски. Жизнь продолжалась. Может быть, хорошая жизнь? Может, она чего-нибудь не понимала? Но юные мамаши курили и матерились прямо при детях, которых вели за руку. Почему это стало нормой в жизни, она тоже не понимала.

Её никто не замечал и ни о чём не спрашивал. Но дома был телевизор, и Лариса Николаевна обязательно смотрела новости. Каждый день что-то взрывали, кого-то убивали, кого-то выселяли из квартир за неуплату. Кто-то сообща заплатил деньги на строительство нового дома, вроде как сложились на кооператив, но квартир никому не построили, люди ходили с плакатами, даже голодали в знак протеста.

Тогда, когда ей было лет пятьдесят, такого никто и представить не мог. Лариса Николавна преподавала историю СССР, а потом в ПТУ № 47 организовала музей им. В.И.Ленина. К ней в музей приезжали со всего Союза и даже из социалистических стран – такие она интересные подобрала экспонаты, нашла неизвестные факты, а гдавное, могла так убедительно и искренне донести преимущества социализма, что её заслушивались даже самые отпетые пэтэушники.

Она искренне верила в социализм и практически убеждалась в его преимуществах. Их сосед по коммуналке получил трёхкомнатную квартиру – у них было трое детей, а работал он формовщиком на литейно-механическом хаводе. А они с мужем и с маленьким Алёшкой заняли тогда за выездом соседа двухкомнатную квартиру. То-то было радости! И на заводе был вывешен список очредников на получение квартир – расселялись оставшиеся коммуналки, и этот список не был профанацией как сейчас эти самые дольщики.

Лариса Николаевна имела высшее образование, а потом окончила ещё и высшую партийную школу, и хотя сейчас уже была в возрасте и уже страдала склерозом, но в экономических обзорах разбиралась. Только не нравились ей эти сносы домов под возмущённые крики и плач жителей, или сносы бульдозрами садовых домиков рабочих того самого литейно-механического завода, где работал раньше её муж…

Вспомнив мужа, Лариса Николаевна расплакалась. Плакала она тихо, беззвучно – только слёзы двумя ручьями лились из глаз, и она утирала их платочком дрожащей рукой. Она вспоминала те счастливые времена, когда они жили втроём – сын учился в средней школе и в музыкальной. Ах, как Алёшенька играл на гитаре и сам сочинял песни. Ездил на бардовские слёты, окончил пединститут им. Крупской, музыкальный факультет. А потом в заводском клубе руководил вокально-музыкальным ансамблем. Как они втроём ездили в свой заводской профилакторий на Чёрном море ! Какой у завода был в Подмосковье свой санаторий со всеми лечебными процедурами, где оздоравливались рабочие ! Те самые социальные завоевания, о которых всегда рассказывала Лариса Николаевна в своём музее, были реальными, она их ощущала на себе.

Но не об этом вспоминала Лариса Николаевна, смотря новости. Когда умер, не выдержав борьбы с приватизацией завода союзного значения директор, цеха завода пошли на распродажу. А в цехах-то - литьё из титана, литьё алюминиевых колёс для самолётов…Даже знаменитую статую первого космонавта Юрия Гагарина разрабатывали и отливали на их заводе. Интересно, стоит ли он где-то ещё или снесли как сносят или очерняют всё, что было создано при социализме, в преимуществе которого для рядового люда она никогда не сомневалась и не будет сомневаться. Никогда!

Когда стали растаскивать завод по кусочкам в частные руки, муж приходил домой нервный, взвинченный. Он не мог понять, зачем губят завод союзного значения - разве теперь не будет и отечественного самолётостроения? Он возмущался, зло обзывая и партийную номенклатуру в предательстве, и младореформаторов, не нюхавших производства в своих лабораториях. «Они ещё будут локти кусать, доведя страну до пропасти! – кричал он в пространство. – И Ельцин – твёрдолобый большевик – ничего не понимает, куда страну заводит, умеет только как первый секретарь командовать!»

Однажды муж пришёл домой сильно подвыпившим, сел на кухне за стол, уронив голову на руки, и заплакал навзрыд. Лариса Николаевна испугалась. Подавала водички, рассолу из-под огурцов – тот отмахивался и пьяно причитал : «Полигон для испытаний продали… Под коттеджи…Пионерский лагерь заводской – тоже… А в нашем Подмосковном санатории теперь общежитие для лиц кавказской и среднеазиатской национальности – они нелегально эти коттеджи и строят…» . На другой день он на завод не пошёл, снова пил : «А знаешь, что и нашу базу на Чёрном море уже к рукам прибрали! Думаешь, кто? ЦК-овские ребята приватизировали за бесценок! Это что за демократия?! Мы так вам верили, товарищь Ельцин! – пропел он. – Поначалу! А вы нас всех нищими сделали…» - и снова пил водку стаканами. Лариса Николаевна думала, что всё как-то уладится, будут же на заводе какую-то продукцию делать, а у мужа – золотые руки. Не уволят же.

У них в ПТУ тоже шли передряги – растить молодую рабочую смену почему-то стало незачем. Не говоря уж о преподвании истории СССР, а тем более о сохранении музея им. Ленина. Те, кто недавно прекланялся перед именем Ленина, теперь кричал о нём как о германском наёмнике, совершившим переворот, а не Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Перевёртыши. И не стеснялись своего предательства, а даже бравировали этим. Да и понять их можно – не подпевай новым веяниям, останешься без работы.

Но не об этом плакала Лариса Николаевна. Она не могла свыкнуться с развалом Союза, это была больная заноза в сердце, и со своей нищетой, и с диким хамством молодёжи на улицах, и с облезлыми нищими кабинетами бывшей заводской поликлиники, куда она иногда заходила на приём к участковому врачу, тоже совсем пожилой женщине – кто из молодых пойдет на нищенскую зарплату… Она не могла свыкнуться с мыслью о развале страны потому, что не могла получить вразумительные ответы на вопросы – зачем, ради кого и куда идёт Россия, ради кого трепят языком эти говорящие головы на телеэкране? После их говорильни ничегохорошего в стране не происходило, и в её реальной жизни ничего к лучшему не менялось. Получала она – Заслуженная учительница области – маленькую пенсию, которую переводили в соседнее отделение сбербанка, находящееся рядом с её домом, чтобы меньше было ходить. Пенсии хватало заплатить за квартиру и оставалось немного на лекарства и чтобы не умереть с голоду: на хлеб, молоко, сахар, немного картошки и раз в месяц кусочек мяса…

А молча плакала она всякий раз, когда вспоминала, как пришёл тогда однажды муж с завода снова пьяный, снова сел за стол на кухне, уронив голову на руки, и заплакал: «Всё! Выкупил наш цех какой-то армянин! Говорят, в аренду будет сдавать под какие-то склады… Всех сократили… Куда мне теперь – формовщику высококлассному?! Эх, мать, до чего же мы дожили! Только повеситься!»

Но он не повесился, а просто однажды пьяный заснул за этим столом и больше не проснулся. Не выдержало сердце этой жестокой, бессмысленной, непродуманной, архаичной перестройки в интересах бывших пронырливых спекулянтов, вёртких комсомольских и партийных активистов, замутивших голову простому люду новой сказкой в светлое будущее. Только светлым оно стало для немногих избранных.

Лариса Николаевна, как поняла тогда, что её Василёк не пьяный спит, а ушёл из жизни, насовсем ушёл! – закричала благим матом. Упала головой на стол, билась в беспамятстве и всё кричала кому-то: «Сволочи! Сволочи!». А Алёшеньки, её сыночка, рядом уже не было. Как только заводской клуб был под казино отдан и под ночной стриптизм приспособлен, а вся заводская самодятельность – победители всесоюзных конкурсов – была в одночасье разогнана, уехал на заработки. Взял гитару, сказал: «Не пропадём, мать!» – и сиганул куда-то на стройку, не имея строительной специальности.

Первый год от него пиходили одна-две открытки, мол, всё нормально, скоро по специальности устроюсь, тогда сообщу подробности. Потом всё реже приходили известия и без обратного адреса. Поэтому, кода скоропостижно умер отец, Лариса Николаевна и не знала, куда сообщить. Она осталась одна в двухкомнатной картире, ещё работала в ПТУ, которые стали называться просто ПУ – профессиональное училище, а некоторые потом присвоили себе звание «колледж» при той же скудной производственной базе, недостатке финансирования и кадров. Потом половину помещений ПТУ тоже распродали в частную собственность, открылись там какие-то агентства, в спортивном зале работал частный платный салон для «качков»… И осталась Лариса Николаевна без работы. Видимо тогда и начало сдавать сердце.

И вдруг однажды заявился Алёшка. Высокий, здоровенный, с длинными кучерявыми волосами, с гитарой и с тощей сумкой наперевес. Как Лариса Николаевна обнимала его, прижимала лохматую голову к себе, целовала в плечо, грудь – выше дотянуться не могла. Радовалась, думала, что останется он в городке, найдёт работу, и заживут они хотя бы сносно, не так голодно и холодно, как ей доводилось одной. Но Алёшка сказал:

¬ - Мам! Я не надолго… На тебя погляжу, с ребятами повстречаюсь… Там хоть какая-никакая да работа у меня… А тут…

- А работа-то какая у тебя? Надолго ли? Открытку ты тогда мне прислал уже после похорон отца… Тебе я потом написала, что отца нет… А ты так ни разу и не смог приехать… На могилку бы сходили…

- Вот я и приехал, мама. Как же так вышло, мама?! Отец же крепкий был… Да понятно, без работы остался, без веры.. сходим, конечно, мам, на могилку… за этим и приехал… Я пойду пока, может, с ребятами встречусь. Кто где…

Алёшка тогда вернулся поздно. А Лариса Николаевна не ложилась спать, всё ждала сына, приготовила скромный ужин и сидела за столом на кухне, сложив сухонькие ручки на цветастой скатерти.. «Господи! – думала она. – За что такая напасть на молодых! Считай, вся их молодость после школы – годы становления – прошли в этой дикой бездарной перестройке. Что хотели перестроить, чего достичь!!! Как жадная саранча по стране прошла – всё до основания разрушили, весь народ обобрали…Куда было сунуться молодым и честным… А если ещё и талантливым как её Алёшка… Какие песни писал… Бард… От девчонок отбоя в школе не было… В конкурсах самодеятельности всегда первые места занимал… Ранимый… А теперь без денег или без связей никуда не пробится… Кем он и где работает…».

Алёшка ввалился домой далеко за полночь. Лариса Николаевна даже вздрогнула – так он был похож на отца, когда тот незадолго до смерти также вваливался пьяный домой. И пил из-за этой грабительской перестройки, разрушившей громадный его родной завод, его жизнь, егоубеждения. И умер… От унижения, оскорбления, безысходности… « Господи! Неужели у Алёшеньки всё так плохо или просто с друзьями перебрал?!» – Лариса Николаевна суетилась, раздевала сына, усадила за стол, гладила его кучерявые волосы и тихонько причитала:

-- Всё хорошо будет, всё хорошо… Поешь-поешь… Всё хорошо будет… Чайку тебе с мятной травкой… Всё хорошо будет…

А Алёшка, обхватив голову руками, мычал полупьяно:

- Ма... Ма… помнишь клуб «Спутник»… Как мы… Я на гитаре… Первое место… Сколько кружков было… бесплатных… каждый мог… Стоит «Спутник»… развалюха с пустыми глазницами… как в кино про войну… А войны не было… Перестройка… – Алёшка смачно выругался. – Помнишь, у нас колхоз-миллионер был… мы ещё выступали там…растащили по кускам… Пмнишь, какие розы выращивали… А теплицы… О председателе ещё пьеса была написана «Тринадцатый председатель»… Затаскали его, замордовали… Нынешние прыткие не всё разворовали и растащили… Опять о приватизации заговорили… Пока всё к рукам не приберут, не успокоятся… Господа… А мы кто?!

- Ну ты.. ну не надо… – мать подошла. Обхватила голову сына. Гладила кучерявые волосы. – Вот и отец тоже… не вынес , как завод угробили… Пить стал… Так же сидел за столом и плакал… не поверишь – плакал… Сердце и не выдержало… Мы его на ближнем кладбище похоронили… Накопления ещё тогда на книжке были – вот оградку пошире и сделали… для меня…

- Ну ты, ма, подожди умирать-то… Поживи ещё… Я вот в Нефтеюганск перебрался…зацепился на Северах… пою… выступаю… вроде признавать стали… Здесь-то поближе не пробился… Я скоро приеду насовсем…Может, и эта номенклатурная гниль, до власти и денег дармовых дорвавшаяся, насытится когда-нибудь… Не пробится…не пробится… Везде надо в лапу дать… Лёнька… Какой талант был… Аккордеон живым голосом в его руках пел… Встретились сегодня… Рыбой мороженой торгует… А Ромка совсем спился… Мы же интеллигенция…гнилая… им ни музыканты, ни художники, ни поэты не нужны… Им подпевалы нужны…

- Ты-то, сынок, держись… Не пей, сынок…

- Не, ма… Я не пью… Это я так… Я пробьюсь… Я песни пишу… Народ любит… А мразь денежная нос воротит… Я их… – Лёшка опять смачно выругался. – Они себя узнают в моих песнях… Но я всё равно выстою…

– Лёшенька, сынок, а где живёшь-то? В общежитии что ли?

- Какие теперь общежития, ма… Комнату снимаю… тоже денег надо на это …

- Господи, а я тут в двухкомнатной одна живу… Давай мне маленькую квартирку подберём, а эту продадим… Тебе и легче себе будет тоже комнату или квартирку приглядеть…

Лариса Николаевна уговорила сына продать квартиру. Тот сначала отказывался, мол, отцовская, да и вернётся он когда-нибудь… Но оба понимали, что работы здесь долго не будет, что, может, придётся ему когда-нибудь к себе мать забрать… старая будет совсем… Этот довод Лариса Николаевна усиленно втолковывала сыну, понимая, что долго ей придётся ждать материального благополучия сына с его непримиримым характером, с его ненужным теперь стремлением к социальной справедливости, которую сама же ненавязчево всей своей жизнью и привила сыну. Поэтому надо ему помогать сейчас, когда трудно… Самому не пробиться… А зачем ей одной двухкомнатная квартира…

Пока Алёшка был месяц у матери, они посмотрели несколько однокомнатных квартир, выбрали маленькую на первом этаже – Лариса Николаевна настояла, что ей больше не надо и на первый этаж по лестнице подниматься не надо, и к земле ближе…Продали двухкомнатную по сходной цене и разницу мать отдала Алёшке. Сын дождался, когда всё будет оформлено на мать, как надо, погостил у неё ещё три дня, повстречался ещё со своими, бльше сильно не напивался, только чертыхался, когда приходил домой и вечером, сидя на кухне, рассказывал матери о своих планах.

Алёшка оставил матери немного денег, сказал, что обязательно вернётся и будет почаще звонить. Лариса Николаевна с каким-то необъяснимым чувством вины перед сыном осталась одна в этой маленькой квартирке, где и жила сейчас. Как будто она была виновата в том, что это поколение, ещё воспитанное на идеалах советской власти и социальной справедливости и брошенное в горнило перестройки с её волчьими капиталистическими законами, не сможет приспособиться к «новой» жизни. Купить-продать, убить-предать – это они не умели, как нынешние прыткие – бывшие номенклатурные, а по-другому капитал не заработаешь…

… Лариса Николаевна сидела на лавочке у подъезда. Мурочка тёрлась о ноги, и от её участия (так воспринимала Лариса Николаевна своё общение с кошечкой) становилось как-то легче на душе. Рядом присела тётя Маруся из соседнего подъезда, они поговорили о липовом капитальном ремонте в их доме, о том, что воруют все, где могут, особенно в ЖКХ… Отчитались о потраченных на ремонт дома выделенных миллионах, а толку что… Тётя Маруся была старшей по дому и всё писала куда-то жалобы, добиваясь справедливости… А Лариса Николаевна поддакивала, соглашалась, кивала головой, а сама думала, что самое страшное в их теперешней жизни, что «низы» могут только шуметь, «пар выпускаить», а толку от их возмущений не было и нет. Это Ельцин ( как мы могли ему поверить!) такую свободу слова придумал, когда пиши, говори, что хочешь, а «они» обделывают свои дела под этой вывеской «свободы слова» и не обращают внимания на всю эту писанину. Так и сейчас. А ведь и она поверила было Ельцину тогда, когда его первый раз избирали. В народ ходил! Ни митинги в Москву ездила – благо их городок не так далеко от столицы – чтобы Ельцина поддержать. Помнит Манежную площадь, запруженную народом, где сразу проходило два митинга – за «демократов» и против. Она тогда была за «демократов», значит за Ельцина. Лариса Николаевна теперь слово «демократы» всегда в кавычках воспроизводила, даже мысленно. Какие это демократы?! Власть народа?! Она вспомнила плакат, который тогда на митинге на Манежной её насторожил – Ельцин грозил кулаком. Почему кулаком-то? Кому? На той стороне Манежной митинговали такие же люди, как и она, но которых окрестили с лёгкой руки Новодворской «коммуняки». И эта Новодворская… Кроме брезгливости она ничего у неё и не вызывала своёй брызжущей слюной и ненавистью к рядовым людям… Лариса Николаевна тихонько засмеялась, ометив мысленно, что, слава Богу, давно эта «демократка» на экране телевизора не мелькала…

- Чего ты смеёшься, Николаевна, я им правда смету приносила и пальцем тыкала – где это подвал от фекалий очистили… А денежки-то списали и…

Тётя Маруся продолжала шуметь – пар выпускать. А Лариса Николаевна не слушала. Её поразила мысль: если она голосовала за Ельцина, значит это она такую перестроечную жизнь своему сыну Алёшке устроила. Никто же её и таких, как она, не заставлял тогда за «демократов» голосовать! Это теперь во всю подачки дают и деньгами , и водкой да и просто подписи подделывают, чтобы выборы «выиграть»… А тогда же она, рядовая коммунистка, ведь от чистого сердца и с верой, что и правда будет демократия – власть народа без заевшейся партийной номенклатуры, голосовала. Значит, это она виновата, что муж преждевременно умер, и что Алёшка никак в этой капиталистической продажной действительности своё место не найдёт… От этих мыслей даже сердце кольнуло, и Лариса Николаевна ойкнула.

- Пойду я, Марусь, что-то с сердцем…

Лариса Николаевна пошла в свою маленькую квартирку, Мурка проводила её до двери. Она прилегла на диван, включила телевизор. Опять взрывали, убивали, и диктор с каким-то смачным удовольствием рассказывал об этом. «Неужели теперь в России никаких хороших дел нет… Наверно, нет… Или специально нагнетают, чтобы последнюю волю к хорошей жизни у людей притупить… А какое у молодых теперь представление о хорошей жизни… Одно стремление – побольше денег любой ценой, потому что всё теперь решают деньги… Ну накопил, хорошо ел, пил, детей таких же воспитал… А зачем?! Слова Родина, Отечество – пустой звук для них. Понятие «патриотизм» высмеяли… Зачем?! Да ясно же зачем. Как говорил американский миллионер Ротшидьд: « Меня не интересует, кто ведёт политику данного государства. Дайте мне возможность управлять денежной системой государства, и я буду руководить этими политиками». Так что неважно, с какой фамилией стоит президент во главе нашего государства, денежная система в руках известных олигархов, которые и руководят политиками. А олигархам думающий и свободный духом народ не нужен. «Господи! Зачем мне эти мысли в голову лезут?! – отмахнулась от телевизора Лариса Николаевна. – Сердце только надрываю…».

На экране замелькала реклама предстоящего нового фильма о Троцком. И у Ларисы Николаевны опять больно сжало сердце. «Снова копаются в грязном белье истории. До анализа сегодняшних проблем смелости не хватает. Назови нынешние вещи своими именами – по головке не погладят. А вывернуть историю шиворот на выворот так, как надо хозяевам жизни, так за это ещё и хорошо заплатят. А знает ли кто-то, что говорил Троцкий (Бронштейн) о русском народе: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая и не снилась никогда самым страшным деспотам Востока». Так, может, не зря против троцкизма Сталин боролся?! А цель нынешних так называемых историков – заклеймить любой ценой и Сталина, и социализм как явление… Чтобы само понятие о социальной справедливости, о том, что «от каждого – по способностям, каждому – по труду» выветрилось из головы населения… Кстати, о населении Гитлер выразился чётко и ясно: «Население должно быть сокращено наполовину. Никакой гигиены. Только водка и табак». Да ещё и прибавить по егодняшним нормам наркотики… Ну вот, опять перебираю никем не востребованные свои знания… Голова напичкана фактами, личностями, цитатами… Не надо мне смотреть телевизор… Вон как сердце мельтешит… Мелодраму разве какую… Буду об Алёшке думать…».

Алёшка звонил пару раз в месяц, последний раз недели две назад. С Севера уже перебрался куда-то в Сибирь. Говорил радостно, что скоро диск с песнями выпустит. Никакое жильё он, конечно, не приобрёл. Ну и ладно. Выживает пока – и то хорошо. Вот не женится никак. А куда семью, пока сам на ноги никак не встанет. Поздно сына родила. Всё как-то не получалось у них с мужем. Где-то уж под сорок Бог дал. Вот Алёшке-то 37 будет… Внучка бы дождаться… Хорошо, что здесь угол остался, будет куда приткнуться сыну, если что…

Сердце перестало бешено колотиться. И со светлой мыслью о том, что Алёшка где-то на неделе должен позвонить, Лариса Николаевна заснула.

Утром солнечный луч пробился между шторами на окне и наполнил комнату маленькой радостью. Листья от черёмухи, что росла под окнами, тоже было видно – они чуть трепыхались от лёгкого ветерка. « Вот и жить бы мне тихо, спокойно… Любоваться солнышком… И что мне до переустройства мира… Так разве можно жить как «пустой бамбук». Слышала однажды – грубовато, конечно, но по сути верно: жить как пустой бамбук – это, цитирую: «спать, жрать и срать»… Извините за грубость... И это всё?! Так сейчас и живут многие молодые и прыткие, охочие до лёгких «бабок»… Не для этого же нас Господь создал… Были бы силы физические, может, в интернат ходила бы, с детьми занималась… Да куда уж… «Коммуняка, совок» – ярлыки навесили на самых честных порядочных рядовых людей. А номенклатурные настоящие коммуняки сегодня при власти и новодворские с ними хорошо договариваются… Ну вот! С утра опять я начала…».

По утрам Лариса Николаевна ощущала себя совсем плохо. Не потому, что сердце беспокоило, нет, по утрам оно вело себя ничего. А от того, что «некуда больше спешить», что никому не нужен, не востребован. Её знание истории, фактов, её вера в построение социально-справедливоего общества и в то , что таковое почти построили в СССР – подправить бы надо было чиновничье-партийную номенклатуру, указать им своё место в социальной лестнице – и всё! – воспринималось сегодня как что-то архаичное, закостенелое, прошлый век. Сиди, бабуля, и не высовывайся со своими умозаключениями! Она и сидела часто на лавочке в парке – сухонькая, молчаливая. Смотрела на дикий капиталистический мир – и слёзы невольно иногда катились по щекам. Но до неё, как и до других одиноких стариков, обществу не было дела. В этом новом , не принятом стариками мире, каждый выживал сам, как мог.

«А что мне мои мысли-то не крутить – разговаривать не с кем – вот и вертятся в голове без передышки…» – думала Лариса Николаевна, ставя чайник на плиту. – Зашла бы девчушка какая в гости, я бы с ней поговорила. Может, она бы рассказала, что новая жизнь не такая плохая… Раньше пионеры одиноких стариков навещали… А проехаться бы мне надо… Давно дальше городского парка не была…».

…Желание покататься по городку или проехаться даже по столице приходило к Ларисе Николаевне как-то подспудно, незапланированно. Вот как сегодня. Вдруг решила – и вот чайку попьёт и поедет. Днём, слава богу, в транспорте свободно, поэтому народ не такой злой и кондукторши сговорчивые.

Лариса Николаевна помнит, как первый раз села на «круговой» автобус – так звали маршрут, по которому автобус объезжал почти весь их городок и возвращался на ту же остановку, с которой и начинал свой путь. Села именно с той целью, чтобы просто проехать и посмотреть на «новый» мир. А то уж как-то очень было тоскливо со своими грустными мыслями. Это уже было после того как умер муж, как уехал «искать своей доли» Алёшка, редко звонил и не писал, и она осталась совсем одна в этой маленькой однокомнатной квартирке на первом этаже.

С кем ей приходилось общаться? С Марией из соседнего подъезда, что вечно была озабочена проблемами жилого дома и безуспешной борьбой за социальную справедливость. Выходила посидеть на лавочке во двор ещё и тётя Поля. Но у тёти Поли была семья, и сын подъезжал иногда за ней на машине, чтобы отвезти в поликлинику – у тёти Поли болели ноги , и она ходила тоже с палочкой. У всех более молодых были свои дела и заботы, все куда-то спешили, до старушек, выползавших до лавочки, никому никогда не было дела.

Да, ещё разговаривала Лариса Николаевна с Мурочкой, которая жила наверное в подвале и приходила к подъезду. А иногда и заходила в подъезд, где Лариса Нтколаевна её подкармливала молочком, и та всегда тёрлась в знак благодароности о её ноги. А вообще-то бездомных кошек все гоняли, как будто вымещая на этих беззащитных существах свои невзгоды. Взять бы эту Мурочку к себе… Да нет…Себя-то еле хватало сил обслуживать…Да и привыкла Мурочка уже к свободе…

Была ещё одна компания, облюблвавшая скамейку во дворе. По вечерам собирались подростки – кто-то из их дома, а кого-то она вообще не знала. Они забирались с ногами на лавку, рассаживаясь на её спинке, лузгали какие-то белые семечки, говорят, турецкие, пили пиво из банок, горланили и матерились. Банки разбрасывали по кустам. Шелуха от семечек и окурки, замызганная грязная лавка… Утром дворник «кавказской национальности», а если точнее, то какой-нибудь среднеазиатской, ругался на своём непонятном языке и всё убирал.

У Ларисы Николаевны прямо сжималось сердце, когда она выходила вечером подкормить свою Мурочку и видела эту великовозрастную компанию. «Разве было бы такое возможно в её-то время, когда она преподавала в ПТУ, – думала Лариса Николаевна. – Даже мои пэтэушники, которые считались ниже рангом, чем десятиклассники или студенты вузов, такое себе не могли позволить… Вон её ученик Володя Самов даже заслуженным изобретателем стал… Ой, о чём это я опять… – спохватывалась Лариса Николаевна. – Теперь совсем другая страна… Чужая страна…».

Однажды она всё-таки не выдержала и подошла к подросткам.

- Ребятки… Вы ж тут живёте… Не мусорите так…

- Ребятки?! – осклабился чернявый. – Какие мы тебе, бабуля, ребятки… Мы – крутые… Мы - ма-а-чо…

- Какая она тебе бабуля?! Бабка старая облезлая… Иди отсюда… – подхватил другой прыткий, – иди-иди пока банкой по башке не получила… – и он замахнулся пивной банкой. – Иди… Радуйся, что пиво не допил…

Лариса Николаевна прямо сжалась вся. Не от страха, а от этой ненаказуемой мерзости. Было так тоскливо, мерзко, одиноко. Обычное рядовое хамство – это мелочь по сравнению с тем, что в стране делается. По телевизору смакуют убийства, изнасилования, педофилию… Особенно в этой программе, где все говорят и друг друга оскорбляют, унижают… Программа, как сейчас говорят, рейтинговая, а Лариса Николаевна и включать её больше не стала. Как будто в стране не осталось добрых, порядочных людей. Вон Валентина Леонтьева действительно от всей души рассказывала об обычных работягах со светлой открытой душой и о их добрых делах. Кому они нужны теперь у них на телевидении?! О таких рассказывать, значит, воспитывать таких же добрых и порядочных. А при капитализме, как ни украшай эту систему красивыми эпитетами, каждый живёт по волчьим законам: порви другому глотку и схвати добычу – свою ли чужую… Схватить, схапать, нахапать…

Может, после того, как подростки послали её куда подальше, и решила Лариса Николаевна на другой день сесть в автобус и поехать, куда глаза глядят.

… Она тогда сидела у окна и смотрела по сторонам, словно видела этот городок в первый раз. Так оно, похоже, и было. Как умер муж, как уехел искать своей доли Алёшка, как надорвала она своё сердце – так и не выходила далеко со двора. Отделение сберкассы, где получала пенсию, – рядом, магазин и даже новые капиталистические торговые ряды – тоже рядом, у парка. И гулять с Муркой ходила недалеко в парк. Даже поликлиника была близко, через дорогу. Когда подобрал Алёшка для неё эту маленькую квартирку, отметила тогда, как бы подсознательно, что хорошо – поликлиника близко, если что… Вдруг совсем долго одной придётся жить. Но надеялась, что сын всё-таки встанет на ноги, вернётся, женится… Внучка дождётся… Этим и жила, стараясь не надрывать своё сердце капиталистической действительностью. Но не получалось. Бытиё определяет сознание.

Лариса Николаевна вглядывалась в новую реальность города, нельзя сказать, что родного. Она приехала учиться в Москву в педагогический институт из-под Кемерово. И надо же, кто сегодня поверит, что тогда можно было поступить в любой столичный вуз, в МГУ без блата и взяток, а только потому, что даже в любой сельской школе давали знания, не хуже столичных. Что такое взятка преподавателю тогда просто и не знали. А теперь… Насмотрелась по телевизору про ЕГЭ – то в списках «мёртвые души» как у Гоголя, то студенты ЕГЭ за абитуриентов сдают, а размер взяток такой, что только богатым выскочкам по карману. Да разве заменишь живое общение преподавателя с учеником! Лариса Николаевна всегда рассказывала случай, о котором ей в свою очередь рассказала её бывшая ученица, поступившая в университет. Ещё при той, при советской власти…

- Представляете, – смеялась она, – с нами Гошка поступал, из Сибири приехал. Он в первый год на экзаменах одного балла не добрал и устроился на кафедру лаборантом. Вот год отработал и снова уже с нами стал экзамены сдавать. Конкурс был 6 человек на место, и каждая оценка была на вес золота. А последний экзамен мы сдавали профессору, зав. кафедрой. Такой дотошный! Все просто дрожжали… Ему как ни отвечай на вопрос, он обязательно начнёт беседовать, всё выпытывать… Если предмет не знаешь, ну списал или ещё как, то всё поймёт… И вдруг Гошка выходит от профессора и сияет. Глаза таращит от счастья.

- Меня зачислили!

- Как зачислили?! Ещё проходной балл не объявили…

- А вот так! Я уже студент! Сбылась моя мечта!

Мы обступили Гошку, и тот рассказал, как дело было.

Когда Гошка ответил на вопрос в билете, профессор и сказал:

- Ну твёрлую четвёрочку, пожалуй, заслужили.

А Гошка как закричит.

- Нет-нет! Спросите ещё что-нибудь! А то опять один балл не доберу…

- Значит, поступали. .. А гле же Вы, молодой человек, этот год провели?

- А я лаборантом на кафедре работал.

- И чему же Вы как лаборант научились, что нового узнали?

Гошка смутился немного, но честно признался:

- Ну я, конечно, помогал … но в основном чай заваривал и профессорам разносил…

- Да-а… И что же Вы о чае знаете?

И тут Гошка прочитал целую лекцию о том, какие бывают чаи, где и как они растут, о том, как заваривать и подавать чаи, о достоинствах и недостатках чая как напитка…

И профессор сказал:

- Ну, молодой человек, поздравляю, Вы зачислены.

Не только Гошка, но и ассистент профессора вытаращили глаза, а тот добавил:

- Занимаясь казалось бы таким маловажным делом, Вы проявили любознательность и всесторонний интерес к предмету, Вы изучили этот предмет досконально – это качества так необходимы будущему учёному. Вы удивили меня, молодой человек, своими знаниями о чае и многими фактами, о которых я и не предполага. Я буду рад тому, что Вы будете у нас учиться. Только не растеряйте эти свои качества…

… Автобус проезжал мимо школы, где учился Алёшка, и Лариса Нтколаевна отвлеклась от свои воспоминаний. «Слава Богу, что школа жива, подумала она. – Но какая это теперь школа?! Такая, как у этой… как её, у новоиспечённого перестройкой режиссёра… Гей Германик… Что это – имя, фамилия, псевдоним… – Лариса Николаевна стала смотреть этот телесериал из-за названия, в надежде вернуться душой в атмосферу мудрого воспитания – сеять разумное, доброе, вечное – интересных дел, образовательных открытий в формировании качеств будущих личностей… Но то, что она увидела по телевизору, потрясло её до глубины души. Её сердце не выдерживало такой разнузданности, хамства, пошлости… Этих плотоядных млекопитающих вместо начинающих свой путь в жизни будущих ЛЮДЕЙ… После нескольких серий ей стало так плохо с сердцем, что она больше не включала такую школу… – Если все школы ТАКИЕ, то надо бить тревогу всем – учителям, родителям, государству, наконец… – думала она. – А если это единичный случай, то зачем показывать, тиражировать это хамство, бездуховность, аморальность… Ведь подросток воспринимает всё, что на экране за истину… за пример для подражания… раз пропагандируют, значит, это хорошо… Неужели и эта школа теперь ТАКАЯ…

Лариса Николаевна давно не была в Алёшкиной школе, с тех пор, как разогнали ПТУ и незачем стало ходить по школам, чтобы рассказывать, каким рабочим профессиям обучают в училище, как нужны эти специальности на стройках и заводах… Лариса Николаевна вздохнула: «Теперь квалифицированный рабочий класс не нужен новым хозяевам жизни… Да что же это я опять… Да моё ли это дело теперь…».

Кондукторша ворчала, что днём ездят одни бабки, не сидится им дома, сделали им проезд бесплатный, никакой выручки нет… В автобусе действительно сидели почти одни пожилые женщины, они в основном выходили у торговых рядов, которые построили прямо на проезжей части улицы между жилых домов. Когда начиналось это строительство, люди протестовали, писали жалобы, даже в местной газете статья была о несуразности этой стройки. Но протесты ни к чему не привели, как не приводят к результатам в пользу граждан и всевозможные нынешние протесты. Народ постепенно стал пассивный: «Для чего нервы трепать, всё равног сделают так, как властям выгодно… Выгода…выгода… выгода… Для этого и рвутся во власть пронырливые и бессовестные…».

Автобус повернул направо. Здесь, с левой стороны центральной улицы, раньше стояла известная по всей стране старинная фабрика. Она ещё совсем недавно работала. « А теперь – надо же! – как корова языком слизнула… – удивилась Лариса Николаевна. На месте фабрики возводился жилой комплекс, о чём говорили рекламные плакаты, призывающие заранее покупать будущие квартиры.

Через две остановки, уже с левой стороны, находилась ещё более старинная фабрика.Можно сказать, что она и стала, как говорят, градообразующим предприятием, и бывшее небольшое поселение впоследствии, уже при советской власти, стало городом. Об этой фабрике, об условиях жизни рабочих до революции в своих трудах писал Ленин… И этой фобрики не стало… В её корпусах, как гласили опять же зазывающие вывески, располагались магазины, торгующие обувью, дешёвой одеждой, центры по обслуживанию автомобилей… Плакаты предлагали помещеня в аренду под офисы…

Лариса Николаевна давно не отъезжала от своего двора так далеко. Конечно, знала, что разваливаются предприятия, и говорильню «у барьера» - якобы, свобода слова! - «за» и «против» итогов перестройки слышала, но когда всё увидела своими глазами у себя в своём городке в таком масштабе, то сердце снова сжало. «А что же осталось-то… Где же работать… Господи…Алёшка… И все свыклись… Только купи- продай… Тут надо бунт поднимать… Какой бунт?! Привыкли… Неизбежность… И это ведь и она тоже за Ельцина голосовала… Не ведал, что творил… Иди ведал… А мы-то, как овечки тупые…».

Автобус уже выезжал на шоссе, по которому пролегал маршрут где-то с километр, потом заворачивал снова в их городок уже с другого края. Сюда, где рядом с шоссе раньше располагались совхозные поля, она со своими ребятками – как звала своих учеников Лариса Николаевна – ездила на прополку свёклы, капусты: совхоз снабжал зеленью столицу. Теперь там ещё виднелись поля, но заросшие бурьяном, чертополохом…

- А совхоз, совхоз-то… поля –то…- потянулась Лариса Николаевна к кондукторше. Та уставилась на неё как на чокнутую.

- Какой совхоз, бабуля?! Ты чего, приехала что ль откуда недавно? Совхоз-то давно обанкротили… Во – вишь сколько коттеджей уже понастроили, – кондукторша махнула рукой направо.

Да, да, именно сюда и подвозили их с ребятками для шефской помощи совхозу. И никто их не неволил. Даже с охоткой работали. А потом у речки загорали и купались. «Значит, совхоза нет… колхоза-миллионера нет… фабрик нет… завода нет… Да что же это… Да разве ОНИ там наверху… Они что не понимают…» – опять больно сжало сердце.

- Давай, бабуля, выходи, приехали, – сказала кондукторша, – назад поедем по улице Ульяновской…

- Ульяновской… - переспросила Лариса Николаевна, - по ней мы всегда на демонстрацию ходили… А что, не переименовали …

- Демонстрацию вспомнила! Ну ты откуда такая, бабуля? Да, и улицу переименовать хотели… Может, денег в казне не оказалось на тот момент, может, передумали… вон сколько табличек пришлось бы менять, бланков, адреса в паспортах… а к чему… Что от переименований где-то жить лучше стало?! Давай вылезай, – вдруг рассердилась кондукторша, – сейчас посадка будет…

- Я назад поеду… Я …

- Чего надумала… кататься…

- Кто там? – выглянул водитель.

- Да вот бабуля… Как с луны свалилась… Или из психушки сбежала…Совхоз спрашивала… Его сто лет как нет… Ещё б советскую власть вспомнила…

- А чем тебе советская власть плоха была – вдруг неожиданно для себя ощетинилась Лариса Николаевна. - Фабрики-то строили, а не разваливали…

- Да ничем… - вдруг обмяклк кондукторша, - я фабричная… была… Хорошо, хоть кондуктором пристроилась да и то посокращают скоро… Кризис, говорят. А этот кризис-то уже лет двадцать… Всё кризис да кризис.. А вы тут ездите, божьи одуванчики… Без вас тошно… Места занимаете…

- Да оставь ты её, сказал водитель, - не бомжиха же… Чистенькая, аккуратная… Всё равно проезд бесплатный… Карточка есть у неё?

- Да есть… Ездят тут.. делать нечего… Советскую власть вспомнила… Сиди уже…Сами перестройку хотели… Вот и радуйтесь… Чокнутая… Совхоз захотела… Ещё бесплатную путёвку в санаторий попроси! – Сердито ворчала крндукторша, вспомнив свою фабрику и реальные бесплатные путёвки, которые выделяли для ткачих. – Вот сократят, куда я пойду… словно эта пожилая тихая женщина была виновата в её проблемах.

«Чокнутая… Чокнутые… Что-то не так мы делали… При Брежневе-то как уже жили! «Застой». Была стабильность. И страну уважали… Чего надо было?! ОНИ тогда там наверху тоже заелись – старика надо было переизбрать и молодого толкового выбрать… Выбрали! Чехорда какая началась! – Думала Лариса Николаевна. – А мы привыкли к достижениям социализма и замечать их перестали… И правда было бесплатное качественное и образование, и медицина , и бесплатные путёвки… А потом при этом восторженном интеллигенте Горбачёве прилавки пустыми были! Кто-то же это умышленно создал, чтоб мы сами своими руками за престройку проголосовали… Сами… Своими руками… И я… Алёшенька, сынок, прости меня…».

Лариса Николаевна взглянула в окно как раз в тот момент, когда проезжали мимо бывшего Дома культуры. Он, как и рассказывал сын, всё так же сиял пустыми глазницами, из расщелин уже пробивалась молодая поросль… «Здесь я и познакомилась со своим Васильком… Светлая ему память… И я теперь, как этот полуразрушенный дом, такая же ненужная никчёмная рухлядь… Зачем всё это было… Зачем моя жизнь была?!».

И было так тяжело, так обидно. Сжимало сердце. Она задыхалась, словно не хватало воздуха. Лариса Николаевна вышла на своей остановке совсем разбитая, как будто по ней проехал бульдозер – раздавил, вкатал в асфальт – как показывали в современных сериалах. «Вот так и надо тебе – беззаветная коммунистка. Раз так быстро нас всех растоптали, значит, никакие мы не борцы за светлую справедливую жизнь. А просто быдло. Быдлу так и надо. Только нашим сыновьям за что отдуваться…». Она тогда доплелась до лавочки во дворе, Мурка тёрлась о её ноги, а она тихо и молча плакала. Вернее, слёзы сами катились по сморщенным щекам, а она смотрела на соседский кованый ажурный балкон и злилась от бессилия – там жила в их доме в огромной квартире бывшая третий секретарь ГК КПСС из ткачих – с той самой фабрики, которой уже нет. И снова эта бывшая партийная секретарша была своей при новой власти, активисткой общественного совета при администрации.

Когда муж Василёк ещё был жив, всех со званиями «заслуженный» ещё собирали в администрации к Дню 8-е Марта, поздравляли. Тогда столкнулась в фойе Лариса Николаевна и с бывшем третьим секретарём ГК КПСС и наивно спросила, уверенная, что та теперь такой же активист КПРФ:

- А Вы в какой партии состоите?

Почему-то активистка страшно возмутилась, закричала:

- Тебе мало, что ты на партсобраниях критиковала, тебе и сегодня неймётся! Не твоё дело! В какой надо, в той и состою! – и, злая, надменно и величаво удалилась.

Тогда ещё верила Лариса Николаевна, что коммунисты, создав КПРФ, будут и вправду бороться за социальную справедливость, отстаивать интересы трудящихся, но вскоре убедилась, что все красиво говорят, а волчьи законы – прибыль любой ценой – действуют только в интересах тех, кто сумел нахапать денег. Шла политическая игра, в которой каждая партия имела свой кусок, а до таких, как Лариса Николаевна, им не было дела. И до развала совхозов, фабрик, заводов – тоже. И она не вступила ни в какую партию. А положила свой партбилет члена КПСС в папку с документами. Ей не надо было от него отказываться и выбрасывать, публично демонстрируя свой отказ от прежних убеждений. Её совесть была чиста, она никого не обманула, не предала, честно работала, воспитала не одну смену порядочных людей и хороших специалистов. Не её вина – или её тоже?! – что победил дикий капитализм и в таких людях нет потребности у нынешнего государства. Разве они такой перестройки хотели?!

Зная, что бывшая номенклатурная активистка КПСС теперь такая же «преданная» активистка новой партии, в которую перебежали бывшие номенклатурные чиновники, Лариса Николаевна молча и зло смотрела на балкон и думала: «Это такие перевёртыши предали нас, разорили страну, чтобы самим сладко жить и сладко спать… А мы им верили… Сволочи…Сволочи… Сволочи… И я сволочь… И я за такую жизнь для сына голосовала… Сволочи… Сволочи…» - шептала беззвучно и молча глотала слёзы.

Лариса Николаевна стала почти каждую неделю совершать поездки на местных маршрутных автобусах, что ходили по городку. Она сидела всегда молча. Всегда с левой стороны у окна, всегда в середине дня, когда народу в автобусах было мало. Для чего? Может, хотела заглушить свои невесёлые мысли, может, наоборот лишний раз укорить себя: «Смотри, смотри за какую перестройку ты сама голосовала… сама для своего сына «светлую» дорогу выбрала…». Может, просто хотела пообщаться с людьми, которые нет-нет да и заговаривали со странной старушкой. Наверное, было всё это вместе. О «чокнутой» бабуле, которая катается в автобусах, уже знали многие кондукторши. Сначала обсуждали, судили-рядили её, потом привыкли. А что? Не запретишь. Даже воспринимали её как местную достопримечательность.

Как-то села однажды Лариса Николаевна не на местный автобус, а на столичный. Слава богу, губернатор областной и мэр договорились, и старикам проезд был бесплатный и до столицы. Благо, ехать-то до столицы минут двадцать. Тогда июнь был. Солнышко. И одуванчики по обочинам дороги цвели – так ярко, солнечно. И на душе стало как-то теплее. Смотрела Лариса Николаевна по сторонам и вспоминала, как с мужем ездили на новые фильмы, как иногда пересаживались на трамвай и катались то до «Семёновской», то до «Площади Ильича»… И на первой остановке у трамвая вышла Лариса Николаевна и пересела на трамвай, думая, что раз трамвай здесь остановился, значит, проехав по маршруту, опять сюда вернётся, и она пересядет на автобус и вернётся домой. Посмотрит. Может, в столице не всё так плохо, как у них в городке…

Но утешения душе не нашла. На стадионе, мимо которого проезжал трамвай, была вещевая барахолка. Кинотеатр «Слава», куда со своим Василём любили приезжать в кино, стоял обгоревший и заброшенный. Большие корпуса знаменитого завода, куда возила своих ребяток на экскурсию, чтобы познакомить с будующей работой, стояли неживые. Такой безысходностью веяло от этих пустых глазниц… Наглостью дышали коммерческие вывески об аренде помещений… И палатки-палатки-палатки вдоль шоссе, торгующие всяким хламом и подделками… Тётки с нерусской наружностью тащили огромные полосатые сумки, наверное, с этим самым барахлом, которым торговали в палатках… И люди в трамвае – злые, склочные, недоброжелательные… Кондукторша заметила, что она долго едет по маршруту и тоже уже зло поглядывала на неё. Все волками глядели друг на друга… Лариса Николаевна и правда ехала уже долго. Трамвай был и битком набит (у метро), и пустел, потом снова заполнялся.

- Всё! Конечная! Освободите трамвай… - кондукторша шла к Ларисе Николаевне. Чего расселась!? Забыла, куда ехать?

- Я… назад … с вами…

- Чего? С психушки сбежала или потерялась… Не похоже, что бомжиха… Вылезай давай! У нас перерыв. И посадка с другой стороны…

Лариса Николаевна не стала спорить, вышла последней, перешла через рельсы и села на лавочку. «Уедет этот, приедет другой…» - подумала.

Недалеко стояли мусорные баки. И старичёк, такой же примерно по возрасту, как она, ковырялся в баках палкой, что-то вытаскивал… И не грязный какой-то, а обычный старый человек. «Наверное, тоже одинокий… Концы с концами сводить не может… И что ОНИ там наверху думают: не видят разве, куда страну своей перестройкой завели… Ельцина опять посмертно возвеличивают: музей его имени создают, университету его имя присваивают… А ведь он-то и был твёрдолобый большевик, кулаком махал да премьеров менял…И все эти немцовы опять хорошо пристроились… А до неё, до старичка и дела нет… Что до старых… вот молодые… колятся… Ой, не надо про это думать, только сердце надрывать. Просто посмотрю на людей, по сторонам…». .Подошёл трамвай, и Лариса Николаевна села у окна, как всегда с правой стороны, сложила сухонькие ручки на коленях и стала смотреть в окно.

В тот день она как бы застыла. Как-то омертвело всё в душе. Смирилась что ли? От неё ничегоне зависело, осталось только просто жить, дышать, гулять с Мурочкой и ждать звонка от Алёшки. Надеяться, что не может всё не устроится, не такой народ в России, чтобы не выжить…

… Вспомнив, как каталась по столице на трамвае, радости Лариса Николаевна не ощутила, и её желание сегодня ещё раз проехаться как-то улетучилось. «Лучше в парке погуляю, вон солнышко светит. А новости смотреть не буду. Ну их, говорильня пустая, нервничаю только… Может, Алёшка всё же приедет, может, дождусь внуков… Позвонить должен уже… Надо мысли свои на что-то светлое перевести… Вспомнить, как с Алёшкой в Анапе отдыхали… Фотокарточки посмотрю…».

Днём смотрела телевизор – какую-то мелодраму про любовь со счастливым концом. Не так, чтобы смотрела. Больше телевизор включала, чтобы кто-то говорил. Услашала в рекламе, что вечером будут в популярной, вернее, рейтинговой программе обсуждать тему «У Вечного огня». Эту программу тоже Ларисе Николаевне не достовляло удовольствие смотреть: все кричали, друг друга обвиняли – кто у кого квартиру отобрал, кто кому изменил, как отец дочери домогался… Всё так грязно, грубо. Зачем? Цель какая? Люди, как обезьяны, всё копируют, что по телевизору показывают. Но название «У Вечного огня» Ларису Николаевну привлекло: вдруг про ветеранов вспомнят, покажут и расскажут о достойных людях, что страну от фашизма спасли. Ну это же было! Это же история! Может, за ум взялись – а то уже в США молодёжь думает, что это янки Гитлера разгромили. У неё даже настроение повысилось в предкушении встречи с достойными людьми. Лариса Николаевна погуляла по парку. Когда возвращалась домой, во дворе снова увидела эту молодёжную тусовку на лавочках с пивными банками, семечками, орущих, плюющих, ругающихся матом. Она , казалось, стала ещё меньше ростом, втянула голову в плечи. Опустила глаза, чтобы не видеть… Как будто они были укором её напрасно прожитой жизни. «Конечно, напрасной, раз такое после себя наследие оставляем. Ведь учила же добру, справедливости… Как же такое вышло?!» Но дома она успокоилась, вынесла Мурке молочка в коридор, погладила её. Потом попила чаю и села смотреть телевизор – включила ту самую программу-обсуждение «У Вечного огня».

По первым словам ведущего Лариса Николаевна поняла, что это не программа о достойных людях-ветеранах. Это… Это… Она даже слов не могла найти, как назвать ЭТО. Героями были такие же тусовщики-ребята, какие «паслись» во дворе их дома. Также пили пиво или ещё какие-то энергетические напитки, отравляющее душу и разум, толкающее на жестокость и бессмысленность поступков. Ради развлечения эти недоноски – так их мысленно назвала Лариса Николаевна – подожгли ветерана-бомжа, а может, просто перевыпившего пожилого мужчину, что спал в кустах на траве у Вечного огня. Но кто-то вызвал милицию, и горящего мужчину увезли на «скорой», а подростков задержали и всё допытывались: кто конкретно поджёг, зачем… А те перепирались и перкладывали вину друг на друга… И было так страшно и так необъяснимо – зачем… И как же дальше жить людям, если добро и зло поменялись местами и тупая животная жестокость проникла в души подростков как что-то героическое, «крутое»… Лариса Николаевна сидела на диване и не могла встать, чтобы выключить телевизор. Да и что бы это изменило – сердце надрывалось, как говорила она о своём состоянии, то билось, как сумасшедшее, то останавливалось, замирало на несколько секунд, и было страшно, что больше не забьётся. Она знала, что надо не вставать резко и вообще лучше не двигаться, а постараться дышать ровнее. А по телевизору всё что-то кричали, говорили какие-то пустые слова, что-то назидали… Лариса Николаевна больше не вслушивалась, она просто ждала, когда сердце чуть успокоится и пусть хотя бы будет стучать без перебоев, чтобы встать, всё выключить и прилечь. «Скорую» вызывать – это тоже к телефону надо подойти, да и не особенно быстро они к ветеранам приезжают. Спросят возраст и вроде бы, что спешить к тем, кому уже на «тот свет пора». Пока приедут – и ритм уже восстановится, скажут: «Пульс слабого наполнения…» или что-то в этом роде. Вызывала раньше.

Она сидела как бы в забытьи и только прислушивалась к ритму своего сердца. «Подожди ещё, подожди, не волнуйся так… - обращалась она к нему. – Должен Алёшенька позвонить, может, завтра… А я буду больше канал «Культура» включать, чтобы не волноваться… И гулять с Мурочкой больше буду пока ещё солнышко выглядывает… Мне бы ещё года два- три продержаться… Дождаться внука или внучки… Ещё погулять с ним по парку… - и она представила себе эту радужную картину и даже слабо заулыбалась. Потом совсем, казалось, успокоилась, выключила телевизор и прилегла. Но покой не приходил. Где-то в подсознании жил страх неизбежного ухода из этой жизни, и ей снова снилась большая, в изумрудной траве и цветах гора, по которой карабкались к вершине молодые и старые, и эти бессмысленно-жестокие подростки… И всё было как-то в тумане, и пробивались языки пламени, и слышались стоны и крики, и мяукала кошка, и плакал ребёнок… А она была уже у самой вершины и заглядывала туда, вниз, в темноту… Лариса Николаевна проснулась совсем разбитая, слабая. Полежала с открытыми глазами, немного размяла руки, подышала глубоко и села на кровати. Но как-то вышло очень резко, и сердце опять затрепыхалось, словно птица в клетке, и остановилось на секунду… Но Лариса Николаевна замерла, и оно в благодарность опять забилось уже более ровно. Она посидела ещё немного. Потом осторожно встала и, стараясь ходить медленно и делать всё плавно, попила чая, посмотрела в окно на облетающие листья берёзы и решила покормить Мурку и погулять потом с ней. Одевшись, вышла с мисочкой молока в коридор, но Мурки не было, и Лариса Николаевна подумала, что Мурочка уже точно носится во дворе за листикам, вышла с мисочкой во двор. Был выходной день, а значит, эта тусовка подростков будет гудеть на лавке весь день – будто заняться нечем. «А действительно, чем и где им заниматься в выходной день?! Бесплатных секций и кружков теперь нет, ориентиров, идеи – ради чего жить – нет… е буду об этом думать, не надо…».

Подростки, действительно, уже гудели на лавке, и видно было по их возбуждению, выкрикам, что пили не только пиво.

- Мурочка, Мурочка… - позвала Лариса Николаевна, стараясь не обращать внимания на подростков.

- О, бабуля вылупилась… Мурочка, Мурочка…- предразнил он гнусавым голосом. – Где ты, Мурочка?! Твоя бабулька пришла, молочка принесла… - Мурка вынурнула из-под куста у лавки, и чернявый ухватил её за шкирку. – А вот мы тебя вместо молочка пивом угостим… - Он стал лить ей на мордочку пиво из банки, а тусовка загоготала.

- Что вы делаете?! Отпустите! – Лариса Николаевна бросилась к скамейке.

- Уйди отсюда! – чернявый кинул в неё уже пустой пивной банкой. – А вот мы твою драную кошку, как того бомжа, подожгём…- Тусовка снова загоготала. Кто-то достал коробку из-под сигарет и стал привязывать к хвосту Мурки. Кошка мяукала и вырывалась. Мокрая от пива, она походила на растрёпанную тряпку, извивалась, дико верещала. Все соскочили со скамейки и принялись её дёргать, гикать. Кто-то уже доставал спички и поджигал коробку.

- Отпустите! Живоглоты! Фашисты! – закричала Лариса Николаевна. Она тихо опускалась на землю, держась за дерево. Ни бежать, ни отбирать Мурку у неё просто не было сил.

Коробка загорелась и, видимо, обожгла руку чернявого, и кошка вырвалась из рук.

- У, зараза! Да я тебя придушу… - но кошка с горящей коробкой на хвосте, дико вереща, бросилась в кусты. «Может, погаснет, мокрая… - подумала Лариса Николаевна и стала приподниматься с земли. А неудовлетворённая толпа подростков уже обратила своё внимание на неё.

- А двайте мы бабульку подожжём! Вчера показывали бомжа у Вечного огня… Как его пацаны уделали! Нас по телеку покажут…- Тусовка направила свою энергию на Ларису Николаевну. И она закричала. Не от страха. От бессилия и немощности – и физической, и духовной перед этими «продуктами» перестройки. «У-у-у-у-у-уу-у… - скорее, не кричала она, а выла дико и с надрывом. И слёзы – горячие, солёные текли по сморщенным щекам. Из подъезда вышел сосед выгуливать собаку, увидел толпу подростков, окруживших женщину. Он даже не сразу узнал Ларису Николаевну – всегда тихую, скромную, вежливую.

- Ану вон! – гаркнул он на пацанов. – Собаку спущу!

А Лариса Николаевна продолжала всхлипывать.

- Мурочку подожгли… Мурочку… Варвары… - она поднялась с помощью соседа и тихо побрела к подъезду. В голове темнело и шумело, сердце колотилось, болело за грудиной, дрожжали руки. Сосед довёл её до квартиры. А тусовка, как ни в чём ни бывало, снова расселась на спинке скамейки, поставив ноги на сиденье, гоготала, плевалась шелухой от семечек.

Лариса Николаевна прилегла на диван. Мыслей просто никаких не было. Она прикрыла глаза, а в ушах звучало дикое мяуканье кошки и гогот подростков. Болело за грудиной. Она чуть затихла. И в это время раздался телефонный звонок. Он показался очень громким, а в голове мелькнуло: «Алёшенька…», и Лариса Николаевна соскочила и бросилась к телефону на столе. Она приткнулась на стуле, схватив трубку, и услышала: «Ма… Это я…». Перед глазами вспыхнуло яркое пятно, потом стало темно, и ей показалось, что она куда-то полетела. Рука с телефонной трубкой опустилась, Лариса Николаевна обмякла. Она поднималась из темноты куда-то вверх, и там становилось светло, прозрачно, и невиданной красоты лучи растекались по лазоревому небу …

Из телефонной трубки неслось:

- Мама… мама…мама…


ЗА ШАГ ДО ПРОПАСТИ


За дверью мяукала кошка. Настойчиво-просительно. И долго. Лариса Николаевна знала эту серенькую кошечку с белой грудкой. Наверное кто-то выкинул, а может, родилась в подвале от серой одноглазой кошки, которая была ничья и жила в подвале круглый год. А эту кошечку Лариса Николаевна покормила, когда сидела на лавочке перед домом, и та стала подходить к ней каждый раз, когда Лариса Николаевна выходила гулять. Она назвала кошечку ласково – Мурочка – та всегда мурлыкала после еды и тёрлась о ногу Ларисы Николаевны. Взять к себе её жить она не моглая. Хотя так хотелось. У Ларисы Николаевны сдавало сердце. Иногда так «мельтешило», как говорила Лариса Николаевна, что казалось, что вот-вот остановится. А что же тогда будет с кошечкой? Вдруг она не успеет вызвать скорую, и Мурочка останется с неживым человеком – не хотелось говорить - с трупом.

Врачи называли разные медицинские термины: брадикардия, мерцающая аритмия, сердечная недостаточность, ишемическая болезнь сердца… «А всё одно, – думала Лариса Николаевна, - пусть будет как у Василия Шукшина – лёг после баньки спать, может, и выпил, - и не проснулся».

Вот бы и ей так – не лежать долго бревном, а сразу раз – и сердечко остановилось. Так наверное оно и будет – шутка ли, 77 лет! Ей тогда ещё сын поздравлительную телеграмму присылал. А какая разница, склько ей теперь лет! Всё равно остался один шаг до пропасти – шагнёшь вперёд, а там бездна…

Эта картна так много раз представллась Ларисе Николаевне очень красочно. Будто стоит большая, высокая гора в траве изумрудной, в цветах: у подножия возятся малыши – миленькие, забавные и карабкаются на гору. А выше – уже подростки – толкают друг друга, лучшие места выбирают для себя. А ещё выше – мужчины, женщины: молодые, старые, добрые и злые, лезут по головам друг друга к вершине, в ущелья толкают тех, кто под руку попадётся… Стреляют, взрывают… Цветы никнут, трава желтеет, небо чернеет. И вот уже вершина близко, и сил уже мало, но победа – достиг высоты! Мечта сбылась! Делаешь шаг вперёд, а там пропасть! Бездна небытия. Зачем к вершине лез, грехи копил?!

Могла бы, наверное, Лариса Николаевна ещё жить и жить и не думать об этой бездне, если бы не эта пагубная для народа перестройка. Сердце просто надорвалось! Представьте, что вы жили-жили вверх головой, ходили на своих двоих, а вас перевернули вверх ногами, вниз головой и сказали, что вы бежали совсем не в ту сторону, не той дорогой, а теперь пойдёте вверх тормашками по дороге строительства капитализма. Того самого, который был всегда загнивающий, вытягивал все соки из работающих ради прибыли кучки тех, кто наверху политической пирамиды. Так и вышло. За двадцать лет перестройки, перестрелки, переклички остались такие люди как Лариса Николаевнв на обочине дороги - те, кто лечил, учил, в мастера выводил в спорте и в балете, в науке и технике… Так и не поняла Лариса Николаевна, почему она, учившая добру, справедливости, прежде думать о Родине, а потом о себе, думать о богатстве души, а не о «бабках», как теперь говорят, стала не нужна в этой жизни?! И что ей теперь эта жизнь?! Она и время-то теперь не замечает – так оно однообразно для неё, так одиноко и никчёмно. Живёт ещё человек, а уже никому не нужен…

Кошка всё мяукала за дверью, и Лариса Николавна накинула кофту. «Пойду вынесу молочка в крышечке из-под майонезной баночки. Пусть порадуется. А заодно по парку пройдусь и уток крошками покормлю. Мурочка наверное за мной пойдет».

Так и вышло. В начале октября день в Подмосковье выдался тёплый. От пятиэтажного панельного дома, где в маленькой квартирке на первом этаже жила Лариса Николаевна, до речки, перегороженной плотиной, было совсем близко. Мурочка поплелась за своей кормилицей, которая шла медленно, слегка опираясь на палку, и Мурка успевала иногда потереться о её ноги. Они остановились у берёзы, которая совсем пожелтела и роняла медные пятаки, усыпав ими тропинку. Мурочка погонялась за листиками, а Лариса Николаевна поулыбалась. «Как мало надо душе измученной – солнечный луч у тёмной излучины!» Потом они пошли к плотине, где образовался маленький водопадик, а речка разливалась в большой пруд, в котором круглый год плавали утки. Даже зимой оставалась большая полынья, и утки никуда не улетали. Гуляли малыши с мамами у самой воды. Бросали кусочки хлеба. Радовались, хлопали в ладоши, когда утки налетали кучей и вырывали кусочки друг у друга. Лариса Ноколаевна тоже бросила крошки. Они с Муркой посмотрели на уток, прошлись по песку и повернули назад, домой.

Долго ходить Лариса Николаевна уже не могла – уставала, задыхалась при ходьбе, но всё равно каждый день выходила в парк. Иногда она сидела тихо на лавочке и смотрела на ребятишек, которые катались на каруселях или ездили на машинках.Она сидела всегда молча, приставив свою палочку к скамекйе и сложив сухие ручки на коленях. Она улыбалась тихо, безмятежно. Ей нравилось видеть людей, хотя они всегда куда-то торопились, смотреть, как мамаши катают коляски. Жизнь продолжалась. Может быть, хорошая жизнь? Может, она чего-нибудь не понимала? Но юные мамаши курили и матерились прямо при детях, которых вели за руку. Почему это стало нормой в жизни, она тоже не понимала.

Её никто не замечал и ни о чём не спрашивал. Но дома был телевизор, и Лариса Николаевна обязательно смотрела новости. Каждый день что-то взрывали, кого-то убивали, кого-то выселяли из квартир за неуплату. Кто-то сообща заплатил деньги на строительство нового дома, вроде как сложились на кооператив, но квартир никому не построили, люди ходили с плакатами, даже голодали в знак протеста.

Тогда, когда ей было лет пятьдесят, такого никто и представить не мог. Лариса Николавна преподавала историю СССР, а потом в ПТУ № 47 организовала музей им. В.И.Ленина. К ней в музей приезжали со всего Союза и даже из социалистических стран – такие она интересные подобрала экспонаты, нашла неизвестные факты, а гдавное, могла так убедительно и искренне донести преимущества социализма, что её заслушивались даже самые отпетые пэтэушники.

Она искренне верила в социализм и практически убеждалась в его преимуществах. Их сосед по коммуналке получил трёхкомнатную квартиру – у них было трое детей, а работал он формовщиком на литейно-механическом хаводе. А они с мужем и с маленьким Алёшкой заняли тогда за выездом соседа двухкомнатную квартиру. То-то было радости! И на заводе был вывешен список очредников на получение квартир – расселялись оставшиеся коммуналки, и этот список не был профанацией как сейчас эти самые дольщики.

Лариса Николаевна имела высшее образование, а потом окончила ещё и высшую партийную школу, и хотя сейчас уже была в возрасте и уже страдала склерозом, но в экономических обзорах разбиралась. Только не нравились ей эти сносы домов под возмущённые крики и плач жителей, или сносы бульдозрами садовых домиков рабочих того самого литейно-механического завода, где работал раньше её муж…

Вспомнив мужа, Лариса Николаевна расплакалась. Плакала она тихо, беззвучно – только слёзы двумя ручьями лились из глаз, и она утирала их платочком дрожащей рукой. Она вспоминала те счастливые времена, когда они жили втроём – сын учился в средней школе и в музыкальной. Ах, как Алёшенька играл на гитаре и сам сочинял песни. Ездил на бардовские слёты, окончил пединститут им. Крупской, музыкальный факультет. А потом в заводском клубе руководил вокально-музыкальным ансамблем. Как они втроём ездили в свой заводской профилакторий на Чёрном море ! Какой у завода был в Подмосковье свой санаторий со всеми лечебными процедурами, где оздоравливались рабочие ! Те самые социальные завоевания, о которых всегда рассказывала Лариса Николаевна в своём музее, были реальными, она их ощущала на себе.

Но не об этом вспоминала Лариса Николаевна, смотря новости. Когда умер, не выдержав борьбы с приватизацией завода союзного значения директор, цеха завода пошли на распродажу. А в цехах-то - литьё из титана, литьё алюминиевых колёс для самолётов…Даже знаменитую статую первого космонавта Юрия Гагарина разрабатывали и отливали на их заводе. Интересно, стоит ли он где-то ещё или снесли как сносят или очерняют всё, что было создано при социализме, в преимуществе которого для рядового люда она никогда не сомневалась и не будет сомневаться. Никогда!

Когда стали растаскивать завод по кусочкам в частные руки, муж приходил домой нервный, взвинченный. Он не мог понять, зачем губят завод союзного значения - разве теперь не будет и отечественного самолётостроения? Он возмущался, зло обзывая и партийную номенклатуру в предательстве, и младореформаторов, не нюхавших производства в своих лабораториях. «Они ещё будут локти кусать, доведя страну до пропасти! – кричал он в пространство. – И Ельцин – твёрдолобый большевик – ничего не понимает, куда страну заводит, умеет только как первый секретарь командовать!»

Однажды муж пришёл домой сильно подвыпившим, сел на кухне за стол, уронив голову на руки, и заплакал навзрыд. Лариса Николаевна испугалась. Подавала водички, рассолу из-под огурцов – тот отмахивался и пьяно причитал : «Полигон для испытаний продали… Под коттеджи…Пионерский лагерь заводской – тоже… А в нашем Подмосковном санатории теперь общежитие для лиц кавказской и среднеазиатской национальности – они нелегально эти коттеджи и строят…» . На другой день он на завод не пошёл, снова пил : «А знаешь, что и нашу базу на Чёрном море уже к рукам прибрали! Думаешь, кто? ЦК-овские ребята приватизировали за бесценок! Это что за демократия?! Мы так вам верили, товарищь Ельцин! – пропел он. – Поначалу! А вы нас всех нищими сделали…» - и снова пил водку стаканами. Лариса Николаевна думала, что всё как-то уладится, будут же на заводе какую-то продукцию делать, а у мужа – золотые руки. Не уволят же.

У них в ПТУ тоже шли передряги – растить молодую рабочую смену почему-то стало незачем. Не говоря уж о преподвании истории СССР, а тем более о сохранении музея им. Ленина. Те, кто недавно прекланялся перед именем Ленина, теперь кричал о нём как о германском наёмнике, совершившим переворот, а не Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Перевёртыши. И не стеснялись своего предательства, а даже бравировали этим. Да и понять их можно – не подпевай новым веяниям, останешься без работы.

Но не об этом плакала Лариса Николаевна. Она не могла свыкнуться с развалом Союза, это была больная заноза в сердце, и со своей нищетой, и с диким хамством молодёжи на улицах, и с облезлыми нищими кабинетами бывшей заводской поликлиники, куда она иногда заходила на приём к участковому врачу, тоже совсем пожилой женщине – кто из молодых пойдет на нищенскую зарплату… Она не могла свыкнуться с мыслью о развале страны потому, что не могла получить вразумительные ответы на вопросы – зачем, ради кого и куда идёт Россия, ради кого трепят языком эти говорящие головы на телеэкране? После их говорильни ничегохорошего в стране не происходило, и в её реальной жизни ничего к лучшему не менялось. Получала она – Заслуженная учительница области – маленькую пенсию, которую переводили в соседнее отделение сбербанка, находящееся рядом с её домом, чтобы меньше было ходить. Пенсии хватало заплатить за квартиру и оставалось немного на лекарства и чтобы не умереть с голоду: на хлеб, молоко, сахар, немного картошки и раз в месяц кусочек мяса…

А молча плакала она всякий раз, когда вспоминала, как пришёл тогда однажды муж с завода снова пьяный, снова сел за стол на кухне, уронив голову на руки, и заплакал: «Всё! Выкупил наш цех какой-то армянин! Говорят, в аренду будет сдавать под какие-то склады… Всех сократили… Куда мне теперь – формовщику высококлассному?! Эх, мать, до чего же мы дожили! Только повеситься!»

Но он не повесился, а просто однажды пьяный заснул за этим столом и больше не проснулся. Не выдержало сердце этой жестокой, бессмысленной, непродуманной, архаичной перестройки в интересах бывших пронырливых спекулянтов, вёртких комсомольских и партийных активистов, замутивших голову простому люду новой сказкой в светлое будущее. Только светлым оно стало для немногих избранных.

Лариса Николаевна, как поняла тогда, что её Василёк не пьяный спит, а ушёл из жизни, насовсем ушёл! – закричала благим матом. Упала головой на стол, билась в беспамятстве и всё кричала кому-то: «Сволочи! Сволочи!». А Алёшеньки, её сыночка, рядом уже не было. Как только заводской клуб был под казино отдан и под ночной стриптизм приспособлен, а вся заводская самодятельность – победители всесоюзных конкурсов – была в одночасье разогнана, уехал на заработки. Взял гитару, сказал: «Не пропадём, мать!» – и сиганул куда-то на стройку, не имея строительной специальности.

Первый год от него пиходили одна-две открытки, мол, всё нормально, скоро по специальности устроюсь, тогда сообщу подробности. Потом всё реже приходили известия и без обратного адреса. Поэтому, кода скоропостижно умер отец, Лариса Николаевна и не знала, куда сообщить. Она осталась одна в двухкомнатной картире, ещё работала в ПТУ, которые стали называться просто ПУ – профессиональное училище, а некоторые потом присвоили себе звание «колледж» при той же скудной производственной базе, недостатке финансирования и кадров. Потом половину помещений ПТУ тоже распродали в частную собственность, открылись там какие-то агентства, в спортивном зале работал частный платный салон для «качков»… И осталась Лариса Николаевна без работы. Видимо тогда и начало сдавать сердце.

И вдруг однажды заявился Алёшка. Высокий, здоровенный, с длинными кучерявыми волосами, с гитарой и с тощей сумкой наперевес. Как Лариса Николаевна обнимала его, прижимала лохматую голову к себе, целовала в плечо, грудь – выше дотянуться не могла. Радовалась, думала, что останется он в городке, найдёт работу, и заживут они хотя бы сносно, не так голодно и холодно, как ей доводилось одной. Но Алёшка сказал:

¬ - Мам! Я не надолго… На тебя погляжу, с ребятами повстречаюсь… Там хоть какая-никакая да работа у меня… А тут…

- А работа-то какая у тебя? Надолго ли? Открытку ты тогда мне прислал уже после похорон отца… Тебе я потом написала, что отца нет… А ты так ни разу и не смог приехать… На могилку бы сходили…

- Вот я и приехал, мама. Как же так вышло, мама?! Отец же крепкий был… Да понятно, без работы остался, без веры.. сходим, конечно, мам, на могилку… за этим и приехал… Я пойду пока, может, с ребятами встречусь. Кто где…

Алёшка тогда вернулся поздно. А Лариса Николаевна не ложилась спать, всё ждала сына, приготовила скромный ужин и сидела за столом на кухне, сложив сухонькие ручки на цветастой скатерти.. «Господи! – думала она. – За что такая напасть на молодых! Считай, вся их молодость после школы – годы становления – прошли в этой дикой бездарной перестройке. Что хотели перестроить, чего достичь!!! Как жадная саранча по стране прошла – всё до основания разрушили, весь народ обобрали…Куда было сунуться молодым и честным… А если ещё и талантливым как её Алёшка… Какие песни писал… Бард… От девчонок отбоя в школе не было… В конкурсах самодеятельности всегда первые места занимал… Ранимый… А теперь без денег или без связей никуда не пробится… Кем он и где работает…».

Алёшка ввалился домой далеко за полночь. Лариса Николаевна даже вздрогнула – так он был похож на отца, когда тот незадолго до смерти также вваливался пьяный домой. И пил из-за этой грабительской перестройки, разрушившей громадный его родной завод, его жизнь, егоубеждения. И умер… От унижения, оскорбления, безысходности… « Господи! Неужели у Алёшеньки всё так плохо или просто с друзьями перебрал?!» – Лариса Николаевна суетилась, раздевала сына, усадила за стол, гладила его кучерявые волосы и тихонько причитала:

-- Всё хорошо будет, всё хорошо… Поешь-поешь… Всё хорошо будет… Чайку тебе с мятной травкой… Всё хорошо будет…

А Алёшка, обхватив голову руками, мычал полупьяно:

- Ма... Ма… помнишь клуб «Спутник»… Как мы… Я на гитаре… Первое место… Сколько кружков было… бесплатных… каждый мог… Стоит «Спутник»… развалюха с пустыми глазницами… как в кино про войну… А войны не было… Перестройка… – Алёшка смачно выругался. – Помнишь, у нас колхоз-миллионер был… мы ещё выступали там…растащили по кускам… Пмнишь, какие розы выращивали… А теплицы… О председателе ещё пьеса была написана «Тринадцатый председатель»… Затаскали его, замордовали… Нынешние прыткие не всё разворовали и растащили… Опять о приватизации заговорили… Пока всё к рукам не приберут, не успокоятся… Господа… А мы кто?!

- Ну ты.. ну не надо… – мать подошла. Обхватила голову сына. Гладила кучерявые волосы. – Вот и отец тоже… не вынес , как завод угробили… Пить стал… Так же сидел за столом и плакал… не поверишь – плакал… Сердце и не выдержало… Мы его на ближнем кладбище похоронили… Накопления ещё тогда на книжке были – вот оградку пошире и сделали… для меня…

- Ну ты, ма, подожди умирать-то… Поживи ещё… Я вот в Нефтеюганск перебрался…зацепился на Северах… пою… выступаю… вроде признавать стали… Здесь-то поближе не пробился… Я скоро приеду насовсем…Может, и эта номенклатурная гниль, до власти и денег дармовых дорвавшаяся, насытится когда-нибудь… Не пробится…не пробится… Везде надо в лапу дать… Лёнька… Какой талант был… Аккордеон живым голосом в его руках пел… Встретились сегодня… Рыбой мороженой торгует… А Ромка совсем спился… Мы же интеллигенция…гнилая… им ни музыканты, ни художники, ни поэты не нужны… Им подпевалы нужны…

- Ты-то, сынок, держись… Не пей, сынок…

- Не, ма… Я не пью… Это я так… Я пробьюсь… Я песни пишу… Народ любит… А мразь денежная нос воротит… Я их… – Лёшка опять смачно выругался. – Они себя узнают в моих песнях… Но я всё равно выстою…

– Лёшенька, сынок, а где живёшь-то? В общежитии что ли?

- Какие теперь общежития, ма… Комнату снимаю… тоже денег надо на это …

- Господи, а я тут в двухкомнатной одна живу… Давай мне маленькую квартирку подберём, а эту продадим… Тебе и легче себе будет тоже комнату или квартирку приглядеть…

Лариса Николаевна уговорила сына продать квартиру. Тот сначала отказывался, мол, отцовская, да и вернётся он когда-нибудь… Но оба понимали, что работы здесь долго не будет, что, может, придётся ему когда-нибудь к себе мать забрать… старая будет совсем… Этот довод Лариса Николаевна усиленно втолковывала сыну, понимая, что долго ей придётся ждать материального благополучия сына с его непримиримым характером, с его ненужным теперь стремлением к социальной справедливости, которую сама же ненавязчево всей своей жизнью и привила сыну. Поэтому надо ему помогать сейчас, когда трудно… Самому не пробиться… А зачем ей одной двухкомнатная квартира…

Пока Алёшка был месяц у матери, они посмотрели несколько однокомнатных квартир, выбрали маленькую на первом этаже – Лариса Николаевна настояла, что ей больше не надо и на первый этаж по лестнице подниматься не надо, и к земле ближе…Продали двухкомнатную по сходной цене и разницу мать отдала Алёшке. Сын дождался, когда всё будет оформлено на мать, как надо, погостил у неё ещё три дня, повстречался ещё со своими, бльше сильно не напивался, только чертыхался, когда приходил домой и вечером, сидя на кухне, рассказывал матери о своих планах.

Алёшка оставил матери немного денег, сказал, что обязательно вернётся и будет почаще звонить. Лариса Николаевна с каким-то необъяснимым чувством вины перед сыном осталась одна в этой маленькой квартирке, где и жила сейчас. Как будто она была виновата в том, что это поколение, ещё воспитанное на идеалах советской власти и социальной справедливости и брошенное в горнило перестройки с её волчьими капиталистическими законами, не сможет приспособиться к «новой» жизни. Купить-продать, убить-предать – это они не умели, как нынешние прыткие – бывшие номенклатурные, а по-другому капитал не заработаешь…

… Лариса Николаевна сидела на лавочке у подъезда. Мурочка тёрлась о ноги, и от её участия (так воспринимала Лариса Николаевна своё общение с кошечкой) становилось как-то легче на душе. Рядом присела тётя Маруся из соседнего подъезда, они поговорили о липовом капитальном ремонте в их доме, о том, что воруют все, где могут, особенно в ЖКХ… Отчитались о потраченных на ремонт дома выделенных миллионах, а толку что… Тётя Маруся была старшей по дому и всё писала куда-то жалобы, добиваясь справедливости… А Лариса Николаевна поддакивала, соглашалась, кивала головой, а сама думала, что самое страшное в их теперешней жизни, что «низы» могут только шуметь, «пар выпускаить», а толку от их возмущений не было и нет. Это Ельцин ( как мы могли ему поверить!) такую свободу слова придумал, когда пиши, говори, что хочешь, а «они» обделывают свои дела под этой вывеской «свободы слова» и не обращают внимания на всю эту писанину. Так и сейчас. А ведь и она поверила было Ельцину тогда, когда его первый раз избирали. В народ ходил! Ни митинги в Москву ездила – благо их городок не так далеко от столицы – чтобы Ельцина поддержать. Помнит Манежную площадь, запруженную народом, где сразу проходило два митинга – за «демократов» и против. Она тогда была за «демократов», значит за Ельцина. Лариса Николаевна теперь слово «демократы» всегда в кавычках воспроизводила, даже мысленно. Какие это демократы?! Власть народа?! Она вспомнила плакат, который тогда на митинге на Манежной её насторожил – Ельцин грозил кулаком. Почему кулаком-то? Кому? На той стороне Манежной митинговали такие же люди, как и она, но которых окрестили с лёгкой руки Новодворской «коммуняки». И эта Новодворская… Кроме брезгливости она ничего у неё и не вызывала своёй брызжущей слюной и ненавистью к рядовым людям… Лариса Николаевна тихонько засмеялась, ометив мысленно, что, слава Богу, давно эта «демократка» на экране телевизора не мелькала…

- Чего ты смеёшься, Николаевна, я им правда смету приносила и пальцем тыкала – где это подвал от фекалий очистили… А денежки-то списали и…

Тётя Маруся продолжала шуметь – пар выпускать. А Лариса Николаевна не слушала. Её поразила мысль: если она голосовала за Ельцина, значит это она такую перестроечную жизнь своему сыну Алёшке устроила. Никто же её и таких, как она, не заставлял тогда за «демократов» голосовать! Это теперь во всю подачки дают и деньгами , и водкой да и просто подписи подделывают, чтобы выборы «выиграть»… А тогда же она, рядовая коммунистка, ведь от чистого сердца и с верой, что и правда будет демократия – власть народа без заевшейся партийной номенклатуры, голосовала. Значит, это она виновата, что муж преждевременно умер, и что Алёшка никак в этой капиталистической продажной действительности своё место не найдёт… От этих мыслей даже сердце кольнуло, и Лариса Николаевна ойкнула.

- Пойду я, Марусь, что-то с сердцем…

Лариса Николаевна пошла в свою маленькую квартирку, Мурка проводила её до двери. Она прилегла на диван, включила телевизор. Опять взрывали, убивали, и диктор с каким-то смачным удовольствием рассказывал об этом. «Неужели теперь в России никаких хороших дел нет… Наверно, нет… Или специально нагнетают, чтобы последнюю волю к хорошей жизни у людей притупить… А какое у молодых теперь представление о хорошей жизни… Одно стремление – побольше денег любой ценой, потому что всё теперь решают деньги… Ну накопил, хорошо ел, пил, детей таких же воспитал… А зачем?! Слова Родина, Отечество – пустой звук для них. Понятие «патриотизм» высмеяли… Зачем?! Да ясно же зачем. Как говорил американский миллионер Ротшидьд: « Меня не интересует, кто ведёт политику данного государства. Дайте мне возможность управлять денежной системой государства, и я буду руководить этими политиками». Так что неважно, с какой фамилией стоит президент во главе нашего государства, денежная система в руках известных олигархов, которые и руководят политиками. А олигархам думающий и свободный духом народ не нужен. «Господи! Зачем мне эти мысли в голову лезут?! – отмахнулась от телевизора Лариса Николаевна. – Сердце только надрываю…».

На экране замелькала реклама предстоящего нового фильма о Троцком. И у Ларисы Николаевны опять больно сжало сердце. «Снова копаются в грязном белье истории. До анализа сегодняшних проблем смелости не хватает. Назови нынешние вещи своими именами – по головке не погладят. А вывернуть историю шиворот на выворот так, как надо хозяевам жизни, так за это ещё и хорошо заплатят. А знает ли кто-то, что говорил Троцкий (Бронштейн) о русском народе: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая и не снилась никогда самым страшным деспотам Востока». Так, может, не зря против троцкизма Сталин боролся?! А цель нынешних так называемых историков – заклеймить любой ценой и Сталина, и социализм как явление… Чтобы само понятие о социальной справедливости, о том, что «от каждого – по способностям, каждому – по труду» выветрилось из головы населения… Кстати, о населении Гитлер выразился чётко и ясно: «Население должно быть сокращено наполовину. Никакой гигиены. Только водка и табак». Да ещё и прибавить по егодняшним нормам наркотики… Ну вот, опять перебираю никем не востребованные свои знания… Голова напичкана фактами, личностями, цитатами… Не надо мне смотреть телевизор… Вон как сердце мельтешит… Мелодраму разве какую… Буду об Алёшке думать…».

Алёшка звонил пару раз в месяц, последний раз недели две назад. С Севера уже перебрался куда-то в Сибирь. Говорил радостно, что скоро диск с песнями выпустит. Никакое жильё он, конечно, не приобрёл. Ну и ладно. Выживает пока – и то хорошо. Вот не женится никак. А куда семью, пока сам на ноги никак не встанет. Поздно сына родила. Всё как-то не получалось у них с мужем. Где-то уж под сорок Бог дал. Вот Алёшке-то 37 будет… Внучка бы дождаться… Хорошо, что здесь угол остался, будет куда приткнуться сыну, если что…

Сердце перестало бешено колотиться. И со светлой мыслью о том, что Алёшка где-то на неделе должен позвонить, Лариса Николаевна заснула.

Утром солнечный луч пробился между шторами на окне и наполнил комнату маленькой радостью. Листья от черёмухи, что росла под окнами, тоже было видно – они чуть трепыхались от лёгкого ветерка. « Вот и жить бы мне тихо, спокойно… Любоваться солнышком… И что мне до переустройства мира… Так разве можно жить как «пустой бамбук». Слышала однажды – грубовато, конечно, но по сути верно: жить как пустой бамбук – это, цитирую: «спать, жрать и срать»… Извините за грубость... И это всё?! Так сейчас и живут многие молодые и прыткие, охочие до лёгких «бабок»… Не для этого же нас Господь создал… Были бы силы физические, может, в интернат ходила бы, с детьми занималась… Да куда уж… «Коммуняка, совок» – ярлыки навесили на самых честных порядочных рядовых людей. А номенклатурные настоящие коммуняки сегодня при власти и новодворские с ними хорошо договариваются… Ну вот! С утра опять я начала…».

По утрам Лариса Николаевна ощущала себя совсем плохо. Не потому, что сердце беспокоило, нет, по утрам оно вело себя ничего. А от того, что «некуда больше спешить», что никому не нужен, не востребован. Её знание истории, фактов, её вера в построение социально-справедливоего общества и в то , что таковое почти построили в СССР – подправить бы надо было чиновничье-партийную номенклатуру, указать им своё место в социальной лестнице – и всё! – воспринималось сегодня как что-то архаичное, закостенелое, прошлый век. Сиди, бабуля, и не высовывайся со своими умозаключениями! Она и сидела часто на лавочке в парке – сухонькая, молчаливая. Смотрела на дикий капиталистический мир – и слёзы невольно иногда катились по щекам. Но до неё, как и до других одиноких стариков, обществу не было дела. В этом новом , не принятом стариками мире, каждый выживал сам, как мог.

«А что мне мои мысли-то не крутить – разговаривать не с кем – вот и вертятся в голове без передышки…» – думала Лариса Николаевна, ставя чайник на плиту. – Зашла бы девчушка какая в гости, я бы с ней поговорила. Может, она бы рассказала, что новая жизнь не такая плохая… Раньше пионеры одиноких стариков навещали… А проехаться бы мне надо… Давно дальше городского парка не была…».

…Желание покататься по городку или проехаться даже по столице приходило к Ларисе Николаевне как-то подспудно, незапланированно. Вот как сегодня. Вдруг решила – и вот чайку попьёт и поедет. Днём, слава богу, в транспорте свободно, поэтому народ не такой злой и кондукторши сговорчивые.

Лариса Николаевна помнит, как первый раз села на «круговой» автобус – так звали маршрут, по которому автобус объезжал почти весь их городок и возвращался на ту же остановку, с которой и начинал свой путь. Села именно с той целью, чтобы просто проехать и посмотреть на «новый» мир. А то уж как-то очень было тоскливо со своими грустными мыслями. Это уже было после того как умер муж, как уехал «искать своей доли» Алёшка, редко звонил и не писал, и она осталась совсем одна в этой маленькой однокомнатной квартирке на первом этаже.

С кем ей приходилось общаться? С Марией из соседнего подъезда, что вечно была озабочена проблемами жилого дома и безуспешной борьбой за социальную справедливость. Выходила посидеть на лавочке во двор ещё и тётя Поля. Но у тёти Поли была семья, и сын подъезжал иногда за ней на машине, чтобы отвезти в поликлинику – у тёти Поли болели ноги , и она ходила тоже с палочкой. У всех более молодых были свои дела и заботы, все куда-то спешили, до старушек, выползавших до лавочки, никому никогда не было дела.

Да, ещё разговаривала Лариса Николаевна с Мурочкой, которая жила наверное в подвале и приходила к подъезду. А иногда и заходила в подъезд, где Лариса Нтколаевна её подкармливала молочком, и та всегда тёрлась в знак благодароности о её ноги. А вообще-то бездомных кошек все гоняли, как будто вымещая на этих беззащитных существах свои невзгоды. Взять бы эту Мурочку к себе… Да нет…Себя-то еле хватало сил обслуживать…Да и привыкла Мурочка уже к свободе…

Была ещё одна компания, облюблвавшая скамейку во дворе. По вечерам собирались подростки – кто-то из их дома, а кого-то она вообще не знала. Они забирались с ногами на лавку, рассаживаясь на её спинке, лузгали какие-то белые семечки, говорят, турецкие, пили пиво из банок, горланили и матерились. Банки разбрасывали по кустам. Шелуха от семечек и окурки, замызганная грязная лавка… Утром дворник «кавказской национальности», а если точнее, то какой-нибудь среднеазиатской, ругался на своём непонятном языке и всё убирал.

У Ларисы Николаевны прямо сжималось сердце, когда она выходила вечером подкормить свою Мурочку и видела эту великовозрастную компанию. «Разве было бы такое возможно в её-то время, когда она преподавала в ПТУ, – думала Лариса Николаевна. – Даже мои пэтэушники, которые считались ниже рангом, чем десятиклассники или студенты вузов, такое себе не могли позволить… Вон её ученик Володя Самов даже заслуженным изобретателем стал… Ой, о чём это я опять… – спохватывалась Лариса Николаевна. – Теперь совсем другая страна… Чужая страна…».

Однажды она всё-таки не выдержала и подошла к подросткам.

- Ребятки… Вы ж тут живёте… Не мусорите так…

- Ребятки?! – осклабился чернявый. – Какие мы тебе, бабуля, ребятки… Мы – крутые… Мы - ма-а-чо…

- Какая она тебе бабуля?! Бабка старая облезлая… Иди отсюда… – подхватил другой прыткий, – иди-иди пока банкой по башке не получила… – и он замахнулся пивной банкой. – Иди… Радуйся, что пиво не допил…

Лариса Николаевна прямо сжалась вся. Не от страха, а от этой ненаказуемой мерзости. Было так тоскливо, мерзко, одиноко. Обычное рядовое хамство – это мелочь по сравнению с тем, что в стране делается. По телевизору смакуют убийства, изнасилования, педофилию… Особенно в этой программе, где все говорят и друг друга оскорбляют, унижают… Программа, как сейчас говорят, рейтинговая, а Лариса Николаевна и включать её больше не стала. Как будто в стране не осталось добрых, порядочных людей. Вон Валентина Леонтьева действительно от всей души рассказывала об обычных работягах со светлой открытой душой и о их добрых делах. Кому они нужны теперь у них на телевидении?! О таких рассказывать, значит, воспитывать таких же добрых и порядочных. А при капитализме, как ни украшай эту систему красивыми эпитетами, каждый живёт по волчьим законам: порви другому глотку и схвати добычу – свою ли чужую… Схватить, схапать, нахапать…

Может, после того, как подростки послали её куда подальше, и решила Лариса Николаевна на другой день сесть в автобус и поехать, куда глаза глядят.

… Она тогда сидела у окна и смотрела по сторонам, словно видела этот городок в первый раз. Так оно, похоже, и было. Как умер муж, как уехел искать своей доли Алёшка, как надорвала она своё сердце – так и не выходила далеко со двора. Отделение сберкассы, где получала пенсию, – рядом, магазин и даже новые капиталистические торговые ряды – тоже рядом, у парка. И гулять с Муркой ходила недалеко в парк. Даже поликлиника была близко, через дорогу. Когда подобрал Алёшка для неё эту маленькую квартирку, отметила тогда, как бы подсознательно, что хорошо – поликлиника близко, если что… Вдруг совсем долго одной придётся жить. Но надеялась, что сын всё-таки встанет на ноги, вернётся, женится… Внучка дождётся… Этим и жила, стараясь не надрывать своё сердце капиталистической действительностью. Но не получалось. Бытиё определяет сознание.

Лариса Николаевна вглядывалась в новую реальность города, нельзя сказать, что родного. Она приехала учиться в Москву в педагогический институт из-под Кемерово. И надо же, кто сегодня поверит, что тогда можно было поступить в любой столичный вуз, в МГУ без блата и взяток, а только потому, что даже в любой сельской школе давали знания, не хуже столичных. Что такое взятка преподавателю тогда просто и не знали. А теперь… Насмотрелась по телевизору про ЕГЭ – то в списках «мёртвые души» как у Гоголя, то студенты ЕГЭ за абитуриентов сдают, а размер взяток такой, что только богатым выскочкам по карману. Да разве заменишь живое общение преподавателя с учеником! Лариса Николаевна всегда рассказывала случай, о котором ей в свою очередь рассказала её бывшая ученица, поступившая в университет. Ещё при той, при советской власти…

- Представляете, – смеялась она, – с нами Гошка поступал, из Сибири приехал. Он в первый год на экзаменах одного балла не добрал и устроился на кафедру лаборантом. Вот год отработал и снова уже с нами стал экзамены сдавать. Конкурс был 6 человек на место, и каждая оценка была на вес золота. А последний экзамен мы сдавали профессору, зав. кафедрой. Такой дотошный! Все просто дрожжали… Ему как ни отвечай на вопрос, он обязательно начнёт беседовать, всё выпытывать… Если предмет не знаешь, ну списал или ещё как, то всё поймёт… И вдруг Гошка выходит от профессора и сияет. Глаза таращит от счастья.

- Меня зачислили!

- Как зачислили?! Ещё проходной балл не объявили…

- А вот так! Я уже студент! Сбылась моя мечта!

Мы обступили Гошку, и тот рассказал, как дело было.

Когда Гошка ответил на вопрос в билете, профессор и сказал:

- Ну твёрлую четвёрочку, пожалуй, заслужили.

А Гошка как закричит.

- Нет-нет! Спросите ещё что-нибудь! А то опять один балл не доберу…

- Значит, поступали. .. А гле же Вы, молодой человек, этот год провели?

- А я лаборантом на кафедре работал.

- И чему же Вы как лаборант научились, что нового узнали?

Гошка смутился немного, но честно признался:

- Ну я, конечно, помогал … но в основном чай заваривал и профессорам разносил…

- Да-а… И что же Вы о чае знаете?

И тут Гошка прочитал целую лекцию о том, какие бывают чаи, где и как они растут, о том, как заваривать и подавать чаи, о достоинствах и недостатках чая как напитка…

И профессор сказал:

- Ну, молодой человек, поздравляю, Вы зачислены.

Не только Гошка, но и ассистент профессора вытаращили глаза, а тот добавил:

- Занимаясь казалось бы таким маловажным делом, Вы проявили любознательность и всесторонний интерес к предмету, Вы изучили этот предмет досконально – это качества так необходимы будущему учёному. Вы удивили меня, молодой человек, своими знаниями о чае и многими фактами, о которых я и не предполага. Я буду рад тому, что Вы будете у нас учиться. Только не растеряйте эти свои качества…

… Автобус проезжал мимо школы, где учился Алёшка, и Лариса Нтколаевна отвлеклась от свои воспоминаний. «Слава Богу, что школа жива, подумала она. – Но какая это теперь школа?! Такая, как у этой… как её, у новоиспечённого перестройкой режиссёра… Гей Германик… Что это – имя, фамилия, псевдоним… – Лариса Николаевна стала смотреть этот телесериал из-за названия, в надежде вернуться душой в атмосферу мудрого воспитания – сеять разумное, доброе, вечное – интересных дел, образовательных открытий в формировании качеств будущих личностей… Но то, что она увидела по телевизору, потрясло её до глубины души. Её сердце не выдерживало такой разнузданности, хамства, пошлости… Этих плотоядных млекопитающих вместо начинающих свой путь в жизни будущих ЛЮДЕЙ… После нескольких серий ей стало так плохо с сердцем, что она больше не включала такую школу… – Если все школы ТАКИЕ, то надо бить тревогу всем – учителям, родителям, государству, наконец… – думала она. – А если это единичный случай, то зачем показывать, тиражировать это хамство, бездуховность, аморальность… Ведь подросток воспринимает всё, что на экране за истину… за пример для подражания… раз пропагандируют, значит, это хорошо… Неужели и эта школа теперь ТАКАЯ…

Лариса Николаевна давно не была в Алёшкиной школе, с тех пор, как разогнали ПТУ и незачем стало ходить по школам, чтобы рассказывать, каким рабочим профессиям обучают в училище, как нужны эти специальности на стройках и заводах… Лариса Николаевна вздохнула: «Теперь квалифицированный рабочий класс не нужен новым хозяевам жизни… Да что же это я опять… Да моё ли это дело теперь…».

Кондукторша ворчала, что днём ездят одни бабки, не сидится им дома, сделали им проезд бесплатный, никакой выручки нет… В автобусе действительно сидели почти одни пожилые женщины, они в основном выходили у торговых рядов, которые построили прямо на проезжей части улицы между жилых домов. Когда начиналось это строительство, люди протестовали, писали жалобы, даже в местной газете статья была о несуразности этой стройки. Но протесты ни к чему не привели, как не приводят к результатам в пользу граждан и всевозможные нынешние протесты. Народ постепенно стал пассивный: «Для чего нервы трепать, всё равног сделают так, как властям выгодно… Выгода…выгода… выгода… Для этого и рвутся во власть пронырливые и бессовестные…».

Автобус повернул направо. Здесь, с левой стороны центральной улицы, раньше стояла известная по всей стране старинная фабрика. Она ещё совсем недавно работала. « А теперь – надо же! – как корова языком слизнула… – удивилась Лариса Николаевна. На месте фабрики возводился жилой комплекс, о чём говорили рекламные плакаты, призывающие заранее покупать будущие квартиры.

Через две остановки, уже с левой стороны, находилась ещё более старинная фабрика.Можно сказать, что она и стала, как говорят, градообразующим предприятием, и бывшее небольшое поселение впоследствии, уже при советской власти, стало городом. Об этой фабрике, об условиях жизни рабочих до революции в своих трудах писал Ленин… И этой фобрики не стало… В её корпусах, как гласили опять же зазывающие вывески, располагались магазины, торгующие обувью, дешёвой одеждой, центры по обслуживанию автомобилей… Плакаты предлагали помещеня в аренду под офисы…

Лариса Николаевна давно не отъезжала от своего двора так далеко. Конечно, знала, что разваливаются предприятия, и говорильню «у барьера» - якобы, свобода слова! - «за» и «против» итогов перестройки слышала, но когда всё увидела своими глазами у себя в своём городке в таком масштабе, то сердце снова сжало. «А что же осталось-то… Где же работать… Господи…Алёшка… И все свыклись… Только купи- продай… Тут надо бунт поднимать… Какой бунт?! Привыкли… Неизбежность… И это ведь и она тоже за Ельцина голосовала… Не ведал, что творил… Иди ведал… А мы-то, как овечки тупые…».

Автобус уже выезжал на шоссе, по которому пролегал маршрут где-то с километр, потом заворачивал снова в их городок уже с другого края. Сюда, где рядом с шоссе раньше располагались совхозные поля, она со своими ребятками – как звала своих учеников Лариса Николаевна – ездила на прополку свёклы, капусты: совхоз снабжал зеленью столицу. Теперь там ещё виднелись поля, но заросшие бурьяном, чертополохом…

- А совхоз, совхоз-то… поля –то…- потянулась Лариса Николаевна к кондукторше. Та уставилась на неё как на чокнутую.

- Какой совхоз, бабуля?! Ты чего, приехала что ль откуда недавно? Совхоз-то давно обанкротили… Во – вишь сколько коттеджей уже понастроили, – кондукторша махнула рукой направо.

Да, да, именно сюда и подвозили их с ребятками для шефской помощи совхозу. И никто их не неволил. Даже с охоткой работали. А потом у речки загорали и купались. «Значит, совхоза нет… колхоза-миллионера нет… фабрик нет… завода нет… Да что же это… Да разве ОНИ там наверху… Они что не понимают…» – опять больно сжало сердце.

- Давай, бабуля, выходи, приехали, – сказала кондукторша, – назад поедем по улице Ульяновской…

- Ульяновской… - переспросила Лариса Николаевна, - по ней мы всегда на демонстрацию ходили… А что, не переименовали …

- Демонстрацию вспомнила! Ну ты откуда такая, бабуля? Да, и улицу переименовать хотели… Может, денег в казне не оказалось на тот момент, может, передумали… вон сколько табличек пришлось бы менять, бланков, адреса в паспортах… а к чему… Что от переименований где-то жить лучше стало?! Давай вылезай, – вдруг рассердилась кондукторша, – сейчас посадка будет…

- Я назад поеду… Я …

- Чего надумала… кататься…

- Кто там? – выглянул водитель.

- Да вот бабуля… Как с луны свалилась… Или из психушки сбежала…Совхоз спрашивала… Его сто лет как нет… Ещё б советскую власть вспомнила…

- А чем тебе советская власть плоха была – вдруг неожиданно для себя ощетинилась Лариса Николаевна. - Фабрики-то строили, а не разваливали…

- Да ничем… - вдруг обмяклк кондукторша, - я фабричная… была… Хорошо, хоть кондуктором пристроилась да и то посокращают скоро… Кризис, говорят. А этот кризис-то уже лет двадцать… Всё кризис да кризис.. А вы тут ездите, божьи одуванчики… Без вас тошно… Места занимаете…

- Да оставь ты её, сказал водитель, - не бомжиха же… Чистенькая, аккуратная… Всё равно проезд бесплатный… Карточка есть у неё?

- Да есть… Ездят тут.. делать нечего… Советскую власть вспомнила… Сиди уже…Сами перестройку хотели… Вот и радуйтесь… Чокнутая… Совхоз захотела… Ещё бесплатную путёвку в санаторий попроси! – Сердито ворчала крндукторша, вспомнив свою фабрику и реальные бесплатные путёвки, которые выделяли для ткачих. – Вот сократят, куда я пойду… словно эта пожилая тихая женщина была виновата в её проблемах.

«Чокнутая… Чокнутые… Что-то не так мы делали… При Брежневе-то как уже жили! «Застой». Была стабильность. И страну уважали… Чего надо было?! ОНИ тогда там наверху тоже заелись – старика надо было переизбрать и молодого толкового выбрать… Выбрали! Чехорда какая началась! – Думала Лариса Николаевна. – А мы привыкли к достижениям социализма и замечать их перестали… И правда было бесплатное качественное и образование, и медицина , и бесплатные путёвки… А потом при этом восторженном интеллигенте Горбачёве прилавки пустыми были! Кто-то же это умышленно создал, чтоб мы сами своими руками за престройку проголосовали… Сами… Своими руками… И я… Алёшенька, сынок, прости меня…».

Лариса Николаевна взглянула в окно как раз в тот момент, когда проезжали мимо бывшего Дома культуры. Он, как и рассказывал сын, всё так же сиял пустыми глазницами, из расщелин уже пробивалась молодая поросль… «Здесь я и познакомилась со своим Васильком… Светлая ему память… И я теперь, как этот полуразрушенный дом, такая же ненужная никчёмная рухлядь… Зачем всё это было… Зачем моя жизнь была?!».

И было так тяжело, так обидно. Сжимало сердце. Она задыхалась, словно не хватало воздуха. Лариса Николаевна вышла на своей остановке совсем разбитая, как будто по ней проехал бульдозер – раздавил, вкатал в асфальт – как показывали в современных сериалах. «Вот так и надо тебе – беззаветная коммунистка. Раз так быстро нас всех растоптали, значит, никакие мы не борцы за светлую справедливую жизнь. А просто быдло. Быдлу так и надо. Только нашим сыновьям за что отдуваться…». Она тогда доплелась до лавочки во дворе, Мурка тёрлась о её ноги, а она тихо и молча плакала. Вернее, слёзы сами катились по сморщенным щекам, а она смотрела на соседский кованый ажурный балкон и злилась от бессилия – там жила в их доме в огромной квартире бывшая третий секретарь ГК КПСС из ткачих – с той самой фабрики, которой уже нет. И снова эта бывшая партийная секретарша была своей при новой власти, активисткой общественного совета при администрации.

Когда муж Василёк ещё был жив, всех со званиями «заслуженный» ещё собирали в администрации к Дню 8-е Марта, поздравляли. Тогда столкнулась в фойе Лариса Николаевна и с бывшем третьим секретарём ГК КПСС и наивно спросила, уверенная, что та теперь такой же активист КПРФ:

- А Вы в какой партии состоите?

Почему-то активистка страшно возмутилась, закричала:

- Тебе мало, что ты на партсобраниях критиковала, тебе и сегодня неймётся! Не твоё дело! В какой надо, в той и состою! – и, злая, надменно и величаво удалилась.

Тогда ещё верила Лариса Николаевна, что коммунисты, создав КПРФ, будут и вправду бороться за социальную справедливость, отстаивать интересы трудящихся, но вскоре убедилась, что все красиво говорят, а волчьи законы – прибыль любой ценой – действуют только в интересах тех, кто сумел нахапать денег. Шла политическая игра, в которой каждая партия имела свой кусок, а до таких, как Лариса Николаевна, им не было дела. И до развала совхозов, фабрик, заводов – тоже. И она не вступила ни в какую партию. А положила свой партбилет члена КПСС в папку с документами. Ей не надо было от него отказываться и выбрасывать, публично демонстрируя свой отказ от прежних убеждений. Её совесть была чиста, она никого не обманула, не предала, честно работала, воспитала не одну смену порядочных людей и хороших специалистов. Не её вина – или её тоже?! – что победил дикий капитализм и в таких людях нет потребности у нынешнего государства. Разве они такой перестройки хотели?!

Зная, что бывшая номенклатурная активистка КПСС теперь такая же «преданная» активистка новой партии, в которую перебежали бывшие номенклатурные чиновники, Лариса Николаевна молча и зло смотрела на балкон и думала: «Это такие перевёртыши предали нас, разорили страну, чтобы самим сладко жить и сладко спать… А мы им верили… Сволочи…Сволочи… Сволочи… И я сволочь… И я за такую жизнь для сына голосовала… Сволочи… Сволочи…» - шептала беззвучно и молча глотала слёзы.

Лариса Николаевна стала почти каждую неделю совершать поездки на местных маршрутных автобусах, что ходили по городку. Она сидела всегда молча. Всегда с левой стороны у окна, всегда в середине дня, когда народу в автобусах было мало. Для чего? Может, хотела заглушить свои невесёлые мысли, может, наоборот лишний раз укорить себя: «Смотри, смотри за какую перестройку ты сама голосовала… сама для своего сына «светлую» дорогу выбрала…». Может, просто хотела пообщаться с людьми, которые нет-нет да и заговаривали со странной старушкой. Наверное, было всё это вместе. О «чокнутой» бабуле, которая катается в автобусах, уже знали многие кондукторши. Сначала обсуждали, судили-рядили её, потом привыкли. А что? Не запретишь. Даже воспринимали её как местную достопримечательность.

Как-то села однажды Лариса Николаевна не на местный автобус, а на столичный. Слава богу, губернатор областной и мэр договорились, и старикам проезд был бесплатный и до столицы. Благо, ехать-то до столицы минут двадцать. Тогда июнь был. Солнышко. И одуванчики по обочинам дороги цвели – так ярко, солнечно. И на душе стало как-то теплее. Смотрела Лариса Николаевна по сторонам и вспоминала, как с мужем ездили на новые фильмы, как иногда пересаживались на трамвай и катались то до «Семёновской», то до «Площади Ильича»… И на первой остановке у трамвая вышла Лариса Николаевна и пересела на трамвай, думая, что раз трамвай здесь остановился, значит, проехав по маршруту, опять сюда вернётся, и она пересядет на автобус и вернётся домой. Посмотрит. Может, в столице не всё так плохо, как у них в городке…

Но утешения душе не нашла. На стадионе, мимо которого проезжал трамвай, была вещевая барахолка. Кинотеатр «Слава», куда со своим Василём любили приезжать в кино, стоял обгоревший и заброшенный. Большие корпуса знаменитого завода, куда возила своих ребяток на экскурсию, чтобы познакомить с будующей работой, стояли неживые. Такой безысходностью веяло от этих пустых глазниц… Наглостью дышали коммерческие вывески об аренде помещений… И палатки-палатки-палатки вдоль шоссе, торгующие всяким хламом и подделками… Тётки с нерусской наружностью тащили огромные полосатые сумки, наверное, с этим самым барахлом, которым торговали в палатках… И люди в трамвае – злые, склочные, недоброжелательные… Кондукторша заметила, что она долго едет по маршруту и тоже уже зло поглядывала на неё. Все волками глядели друг на друга… Лариса Николаевна и правда ехала уже долго. Трамвай был и битком набит (у метро), и пустел, потом снова заполнялся.

- Всё! Конечная! Освободите трамвай… - кондукторша шла к Ларисе Николаевне. Чего расселась!? Забыла, куда ехать?

- Я… назад … с вами…

- Чего? С психушки сбежала или потерялась… Не похоже, что бомжиха… Вылезай давай! У нас перерыв. И посадка с другой стороны…

Лариса Николаевна не стала спорить, вышла последней, перешла через рельсы и села на лавочку. «Уедет этот, приедет другой…» - подумала.

Недалеко стояли мусорные баки. И старичёк, такой же примерно по возрасту, как она, ковырялся в баках палкой, что-то вытаскивал… И не грязный какой-то, а обычный старый человек. «Наверное, тоже одинокий… Концы с концами сводить не может… И что ОНИ там наверху думают: не видят разве, куда страну своей перестройкой завели… Ельцина опять посмертно возвеличивают: музей его имени создают, университету его имя присваивают… А ведь он-то и был твёрдолобый большевик, кулаком махал да премьеров менял…И все эти немцовы опять хорошо пристроились… А до неё, до старичка и дела нет… Что до старых… вот молодые… колятся… Ой, не надо про это думать, только сердце надрывать. Просто посмотрю на людей, по сторонам…». .Подошёл трамвай, и Лариса Николаевна села у окна, как всегда с правой стороны, сложила сухонькие ручки на коленях и стала смотреть в окно.

В тот день она как бы застыла. Как-то омертвело всё в душе. Смирилась что ли? От неё ничегоне зависело, осталось только просто жить, дышать, гулять с Мурочкой и ждать звонка от Алёшки. Надеяться, что не может всё не устроится, не такой народ в России, чтобы не выжить…

… Вспомнив, как каталась по столице на трамвае, радости Лариса Николаевна не ощутила, и её желание сегодня ещё раз проехаться как-то улетучилось. «Лучше в парке погуляю, вон солнышко светит. А новости смотреть не буду. Ну их, говорильня пустая, нервничаю только… Может, Алёшка всё же приедет, может, дождусь внуков… Позвонить должен уже… Надо мысли свои на что-то светлое перевести… Вспомнить, как с Алёшкой в Анапе отдыхали… Фотокарточки посмотрю…».

Днём смотрела телевизор – какую-то мелодраму про любовь со счастливым концом. Не так, чтобы смотрела. Больше телевизор включала, чтобы кто-то говорил. Услашала в рекламе, что вечером будут в популярной, вернее, рейтинговой программе обсуждать тему «У Вечного огня». Эту программу тоже Ларисе Николаевне не достовляло удовольствие смотреть: все кричали, друг друга обвиняли – кто у кого квартиру отобрал, кто кому изменил, как отец дочери домогался… Всё так грязно, грубо. Зачем? Цель какая? Люди, как обезьяны, всё копируют, что по телевизору показывают. Но название «У Вечного огня» Ларису Николаевну привлекло: вдруг про ветеранов вспомнят, покажут и расскажут о достойных людях, что страну от фашизма спасли. Ну это же было! Это же история! Может, за ум взялись – а то уже в США молодёжь думает, что это янки Гитлера разгромили. У неё даже настроение повысилось в предкушении встречи с достойными людьми. Лариса Николаевна погуляла по парку. Когда возвращалась домой, во дворе снова увидела эту молодёжную тусовку на лавочках с пивными банками, семечками, орущих, плюющих, ругающихся матом. Она , казалось, стала ещё меньше ростом, втянула голову в плечи. Опустила глаза, чтобы не видеть… Как будто они были укором её напрасно прожитой жизни. «Конечно, напрасной, раз такое после себя наследие оставляем. Ведь учила же добру, справедливости… Как же такое вышло?!» Но дома она успокоилась, вынесла Мурке молочка в коридор, погладила её. Потом попила чаю и села смотреть телевизор – включила ту самую программу-обсуждение «У Вечного огня».

По первым словам ведущего Лариса Николаевна поняла, что это не программа о достойных людях-ветеранах. Это… Это… Она даже слов не могла найти, как назвать ЭТО. Героями были такие же тусовщики-ребята, какие «паслись» во дворе их дома. Также пили пиво или ещё какие-то энергетические напитки, отравляющее душу и разум, толкающее на жестокость и бессмысленность поступков. Ради развлечения эти недоноски – так их мысленно назвала Лариса Николаевна – подожгли ветерана-бомжа, а может, просто перевыпившего пожилого мужчину, что спал в кустах на траве у Вечного огня. Но кто-то вызвал милицию, и горящего мужчину увезли на «скорой», а подростков задержали и всё допытывались: кто конкретно поджёг, зачем… А те перепирались и перкладывали вину друг на друга… И было так страшно и так необъяснимо – зачем… И как же дальше жить людям, если добро и зло поменялись местами и тупая животная жестокость проникла в души подростков как что-то героическое, «крутое»… Лариса Николаевна сидела на диване и не могла встать, чтобы выключить телевизор. Да и что бы это изменило – сердце надрывалось, как говорила она о своём состоянии, то билось, как сумасшедшее, то останавливалось, замирало на несколько секунд, и было страшно, что больше не забьётся. Она знала, что надо не вставать резко и вообще лучше не двигаться, а постараться дышать ровнее. А по телевизору всё что-то кричали, говорили какие-то пустые слова, что-то назидали… Лариса Николаевна больше не вслушивалась, она просто ждала, когда сердце чуть успокоится и пусть хотя бы будет стучать без перебоев, чтобы встать, всё выключить и прилечь. «Скорую» вызывать – это тоже к телефону надо подойти, да и не особенно быстро они к ветеранам приезжают. Спросят возраст и вроде бы, что спешить к тем, кому уже на «тот свет пора». Пока приедут – и ритм уже восстановится, скажут: «Пульс слабого наполнения…» или что-то в этом роде. Вызывала раньше.

Она сидела как бы в забытьи и только прислушивалась к ритму своего сердца. «Подожди ещё, подожди, не волнуйся так… - обращалась она к нему. – Должен Алёшенька позвонить, может, завтра… А я буду больше канал «Культура» включать, чтобы не волноваться… И гулять с Мурочкой больше буду пока ещё солнышко выглядывает… Мне бы ещё года два- три продержаться… Дождаться внука или внучки… Ещё погулять с ним по парку… - и она представила себе эту радужную картину и даже слабо заулыбалась. Потом совсем, казалось, успокоилась, выключила телевизор и прилегла. Но покой не приходил. Где-то в подсознании жил страх неизбежного ухода из этой жизни, и ей снова снилась большая, в изумрудной траве и цветах гора, по которой карабкались к вершине молодые и старые, и эти бессмысленно-жестокие подростки… И всё было как-то в тумане, и пробивались языки пламени, и слышались стоны и крики, и мяукала кошка, и плакал ребёнок… А она была уже у самой вершины и заглядывала туда, вниз, в темноту… Лариса Николаевна проснулась совсем разбитая, слабая. Полежала с открытыми глазами, немного размяла руки, подышала глубоко и села на кровати. Но как-то вышло очень резко, и сердце опять затрепыхалось, словно птица в клетке, и остановилось на секунду… Но Лариса Николаевна замерла, и оно в благодарность опять забилось уже более ровно. Она посидела ещё немного. Потом осторожно встала и, стараясь ходить медленно и делать всё плавно, попила чая, посмотрела в окно на облетающие листья берёзы и решила покормить Мурку и погулять потом с ней. Одевшись, вышла с мисочкой молока в коридор, но Мурки не было, и Лариса Николаевна подумала, что Мурочка уже точно носится во дворе за листикам, вышла с мисочкой во двор. Был выходной день, а значит, эта тусовка подростков будет гудеть на лавке весь день – будто заняться нечем. «А действительно, чем и где им заниматься в выходной день?! Бесплатных секций и кружков теперь нет, ориентиров, идеи – ради чего жить – нет… е буду об этом думать, не надо…».

Подростки, действительно, уже гудели на лавке, и видно было по их возбуждению, выкрикам, что пили не только пиво.

- Мурочка, Мурочка… - позвала Лариса Николаевна, стараясь не обращать внимания на подростков.

- О, бабуля вылупилась… Мурочка, Мурочка…- предразнил он гнусавым голосом. – Где ты, Мурочка?! Твоя бабулька пришла, молочка принесла… - Мурка вынурнула из-под куста у лавки, и чернявый ухватил её за шкирку. – А вот мы тебя вместо молочка пивом угостим… - Он стал лить ей на мордочку пиво из банки, а тусовка загоготала.

- Что вы делаете?! Отпустите! – Лариса Николаевна бросилась к скамейке.

- Уйди отсюда! – чернявый кинул в неё уже пустой пивной банкой. – А вот мы твою драную кошку, как того бомжа, подожгём…- Тусовка снова загоготала. Кто-то достал коробку из-под сигарет и стал привязывать к хвосту Мурки. Кошка мяукала и вырывалась. Мокрая от пива, она походила на растрёпанную тряпку, извивалась, дико верещала. Все соскочили со скамейки и принялись её дёргать, гикать. Кто-то уже доставал спички и поджигал коробку.

- Отпустите! Живоглоты! Фашисты! – закричала Лариса Николаевна. Она тихо опускалась на землю, держась за дерево. Ни бежать, ни отбирать Мурку у неё просто не было сил.

Коробка загорелась и, видимо, обожгла руку чернявого, и кошка вырвалась из рук.

- У, зараза! Да я тебя придушу… - но кошка с горящей коробкой на хвосте, дико вереща, бросилась в кусты. «Может, погаснет, мокрая… - подумала Лариса Николаевна и стала приподниматься с земли. А неудовлетворённая толпа подростков уже обратила своё внимание на неё.

- А двайте мы бабульку подожжём! Вчера показывали бомжа у Вечного огня… Как его пацаны уделали! Нас по телеку покажут…- Тусовка направила свою энергию на Ларису Николаевну. И она закричала. Не от страха. От бессилия и немощности – и физической, и духовной перед этими «продуктами» перестройки. «У-у-у-у-у-уу-у… - скорее, не кричала она, а выла дико и с надрывом. И слёзы – горячие, солёные текли по сморщенным щекам. Из подъезда вышел сосед выгуливать собаку, увидел толпу подростков, окруживших женщину. Он даже не сразу узнал Ларису Николаевну – всегда тихую, скромную, вежливую.

- А ну вон! – гаркнул он на пацанов. – Собаку спущу!

А Лариса Николаевна продолжала всхлипывать.

- Мурочку подожгли… Мурочку… Варвары… - она поднялась с помощью соседа и тихо побрела к подъезду. В голове темнело и шумело, сердце колотилось, болело за грудиной, дрожжали руки. Сосед довёл её до квартиры. А тусовка, как ни в чём ни бывало, снова расселась на спинке скамейки, поставив ноги на сиденье, гоготала, плевалась шелухой от семечек.

Лариса Николаевна прилегла на диван. Мыслей просто никаких не было. Она прикрыла глаза, а в ушах звучало дикое мяуканье кошки и гогот подростков. Болело за грудиной. Она чуть затихла. И в это время раздался телефонный звонок. Он показался очень громким, а в голове мелькнуло: «Алёшенька…», и Лариса Николаевна соскочила и бросилась к телефону на столе. Она приткнулась на стуле, схватив трубку, и услышала: «Ма… Это я…».

Перед глазами вспыхнуло яркое пятно, потом стало темно, и ей показалось, что она куда-то полетела. Рука с телефонной трубкой опустилась, Лариса Николаевна обмякла. Она поднималась из темноты куда-то вверх, и там становилось светло, прозрачно, и невиданной красоты лучи растекались по лазоревому небу …

Из телефонной трубки неслось:

- Мама… мама…ма-ма-а-а…

Но это было уже в другой для неё, не земной жизни.

Рейтинг: 10
(голосов: 1)
Опубликовано 28.03.2012 в 10:32
Прочитано 1445 раз(а)

Нам вас не хватает :(

Зарегистрируйтесь и вы сможете общаться и оставлять комментарии на сайте!