Прогулка

«ПРОГУЛКА»

повесть

Moi j'errais tout seul, promenant ma plaie.

Я шел, печаль свою сопровождая.

(пер. Ариадны Эфрон)

«Сентиментальная прогулка»

П.Верлен

1

Листва была влажной, тяжелой. Желтые листья побурели в некоторых местах, то ли от сырости, то ли потому, что просто умирали, оторвавшись от веток, некогда даривших им жизнь. Листья лежали небольшими плотными кучками вдоль прогулочных дорожек и ветер, дувший с Балтики, их совсем не шевелил, пролетал, будто ему не за что было зацепиться. Он кружил возле высокого шпиля Адмиралтейства, вокруг матово блестевших вдали золотых куполов Исаакиевского собора.

«Непорядок, дворники совсем не убирают! Надо попенять Шульгину» – недовольно подумал император о своем генерал-губернаторе, неторопливо шагая по дорожке, засыпанной рыжевато-коричневым мелким песком.

Дорожка, как и все вокруг, была влажной. Наверное, потому высокие черные сапоги Николая не запылились, и глянец на них сохранил свой блеск, словно он только вышел из парадной двери Зимнего дворца.

Вообще, Николай I любил выглядеть представительно, красиво. Все способствовало этому: и высокая статная фигура в офицерском мундире, и значительное лицо с прямым римским носом.

Император нравился самому себе. Однажды он подошел к одной из придворных дам и, сняв головной убор, показал ей себя со всех сторон. «Ну как, красив?» - спросил он тогда. Кажется, это была Доли Фикельмон. Ребячество! Конечно, ребячество! Но ведь и он был тогда молод. Ему хотелось покорять прелестных девушек и дам, покорять, совсем не пользуясь положением государя. Нет, это было бы неинтересно и скучно.

Только позднее он начал лысеть, что доставило ему большое огорчение. Пришлось придумывать всякие ухищрения, и несколько лет он носил небольшой парик – «тупей», с которым время от времени происходили неприятные конфузы. Как-то на балу, выполняя сложную фигуру, император недостаточно низко присел и одна из дам локтем задел парик. Тот слетел. Ему было досадно.

Как хорошо, что эти времена прошли! Когда у наследника, у Саши, родился первенец, его обожаемый внук Николай, то он перед строем кадет скинул ненавистный парик, избавился, как освобождаются от докучного ярма. «Теперь я дедушка!» - весело крикнул он. Сегодня у него на голове была старая офицерская фуражка, скрывавшая уже не беспокоившую его лысину.

Император шел вдоль здания Адмиралтейства, к видневшейся у входа полосатой караульной будке.

«Поздний ноябрь, а еще не холодно» – подумал он, тем не менее, плотнее запахивая шинель.

Его тело, тело немолодого мужчины, которому скоро исполнится шестьдесят, было еще достаточно сильно и крепко. Он возвышался, словно дуб посреди империи и плечи этого дуба уверенно держали на себе не только всё монаршее семейство, с братьями, сестрами, детьми и приближенными, он держал на себе всех: сановников, армию, миллионы дворян и крестьян. Держал и не гнулся. Он находил время для всего, вникал во всё, ни одна мелочь не проходила мимо.

Тело и дух его были здоровы, а это он считал главным. Может быть, ежедневные приемы с оружием, которые делались им всегда, независимо от телесного и душевного состояния, позволяли держаться?

Император Николай остановился возле будки с караульным. Из неё выглянул испуганный молодой солдат Преображенского полка.

- Как звать? – нахмурясь, спросил император.

- Лейб-гвардии преображенского полка рядовой Харламов – выкрикнул солдатик, округлив карие глаза.

- Дай-ка сюда ружье! – Николай протянул руку и взял у солдата оружие.

Он осмотрел его – шестилинейное пистонное ружье: дуло, замок. Всё было чистым, смазанным. Хорошее оружие! Почти десять лет назад он перевооружил армию, отказавшись от кремниевых ружей.

Оглянувшись вокруг, император увидел, что дорожки, обычно заполненные гуляющей публикой, сегодня пусты – непогода прогнала всех. Это было ему на руку, он не хотел видеть праздно глазеющих зрителей. В последние годы его перестали бояться.

Раньше, завидя прогуливающегося императора, многие, особенно мужчины – статские и офицеры, спешили укрыться в боковых улицах, забежать в кофейни или ресторации, если те были по пути. Николай мог строго попенять на какую-нибудь оплошность в одежде, а то и отправить на гауптвахту.

Одни дамы и молодые девушки никогда его не боялись. Напротив, они дефилировали мимо с тайной надеждой, что государь обратит на них свой светлейший взор, окажет внимание, которое отличит их в обществе, позволит получить царские милости их отцам или мужьям. Николай улыбнулся в усы.

Он поднял ружье и сделал несколько движений, чтобы согреться. Обычно, когда он занимался, то всегда представлял перед собой врага - не отвлеченного, абстрактного, а вполне конкретного, кого он считал таковым сейчас, в данный момент. Россия уже два года воевала с англичанами, французами и турками, поэтому император легко представил себе толстого турка в малиновой феске, в синих широких шароварах. Он с силой бил этого воображаемого турка прикладом по голове, колол штыком в брюхо. И делал это хорошо, с полной отдачей. Николай почувствовал, как кровь разогрелась, живее потекла по жилам.

Конечно, вместо этого мифического турка лучше бы колоть молодого Наполеона - напыщенного выскочку, такого же, как и его дядя. Но он, император, выше личной неприязни. Что для него молодой Наполеон? В конце концов, его брат Александр разбил Бонапарта, захватившего некогда всю Европу. А нынешний Наполеон по сравнению с тем – ничтожество!

Закончив упражнения, император отдал ружье солдату.

Еще раз окинул взглядом фигуру последнего, и не нашедши изъянов, пошел дальше. Его прогулки обычно длились долго – он любил гулять. Гулял после завтрака, после обеда и после ужина. Он не просто гулял – проверял порядок в своей столице, смотрел, как несут службу караульные солдаты, околоточные, все те, кому он предписал блюсти службу на улицах города.

Обычно царь с удовольствием разглядывал молоденьких барышень, попадавшихся навстречу, а бывали еще времена, когда он на коне проезжал под окнами интересующих его дам. Их прекрасные лица выглядывали из-за штор, сопровождали внимательными взглядами гарцующего на коне императора. Эти неравнодушные взоры заставляли его внутренне подбираться, волновали кровь, будили желания. Видимо потому он выглядел так моложаво – гораздо моложе своей жены Александры Федоровны.

Ах, Александра! У них могло быть десять детей, но выжило семь. Он любил жену. Безусловно, любил! Она была такая воздушная, такая безмятежно счастливая, добрая. «Звезда – харита, средь харит!». Так писал о ней покойный Пушкин в черновиках «Евгения Онегина», бумагах, с которыми он ознакомился посредством милейшего Жуковского.

После череды родов, врачи запретили супругам вести интимную жизнь. Он, император, показывал жене, что ничего страшного в этом нет, воздержание полезно для здоровья. Но природа брала свое. Впрочем, и до этого запрета у него были сторонние связи, были фаворитки.

Перед его глазами возникли молодые лица Урусовой, Завадовской, Бутурлиной, Борх, Крюднер и других, окружавших его в разные годы, ловивших каждый его взгляд, каждое слово. Их, пожалуй, у него было поболее, чем у бабки, у Екатерины Великой. Только он не афишировал этого, не разбрасывался именами направо и налево. Он жалел свою жену, хотел оградить её от грязных слухов и сплетен. Благопристойность превыше всего – вот его девиз!

Александра, как думалось Николаю, знала о его увлечениях. Знала и прощала. Такова она – великодушная Александра! Она понимала императора, его потребности, с которыми он ничего не мог поделать. Отсюда в её голове родился план приблизить Вареньку Нелидову, заменить ею случайных поклонниц, превратить её в постоянную пассию.

Николай пошел дальше, заложив руки за спину и нагнув голову к груди. Так он напоминал сам себе старого Ламсдорфа, их общего с Мишей учителя.

Вспомнив о жене, об Александре, он вспомнил и другое. Лицо императора исказила злобная гримаса.

Для Пушкина его жена была харита, ангел, как, впрочем, и для окружающих, всех, кто её близко знал. Но были и другие - ненавистники. Один из них - некий малоросский поэт, о котором ему говорили как о бесспорном таланте, Тарас Шевченко. Он читал его вирши, представленные графом Бенкендорфом, смеялся в удачных местах. Смеялся даже тогда, когда этот неблагодарный упоминал его имя. Но он назвал Александру сушеным опёнком, женщиной с трясущейся головою, а ведь происхождением своей лицевой судороги его жена обязана декабрьскому возмущению.

Разве она виновата, что слишком велика была её боязнь за детей, за него? Но этот писака? Что ему сделала? Кроме добра – ничего!

Александра сама рассказала ему историю как помогла выкупить из рабства у Энгельгарта неизвестного малоросского художника, оказавшегося еще и поэтом. Для этого был разыгран целый спектакль. Карл Брюллов нарисовал картину Жуковского и выставил её как бы на лотерею среди членов императорской фамилии, а императрица приобрела картину - деньги пошли на выкуп.

Он тогда посмеялся над этой историей, попенял жене на её причуды – так стараться ради человека низшего звания! Впрочем, Александра сказала, что этот спектакль её позабавил, развеял скуку.

Как этот негодяй мог писать такое о своей избавительнице?

При мысли о жене на глаза Николая навернулись слезы. С возрастом он делался все сентиментальнее, чувствительнее, словно научился по-новому прислушиваться к себе, не скрывать движения души, которых ранее стеснялся и принимал за слабость. Теперь, иногда, слушая музыку, он мог неожиданно для окружающих выйти в другую комнату, покинуть театр, спрятаться за колонну, чтобы скрыть внезапно появившиеся слезы. Композитору Львову он сказал знаменательную фразу: «ты заставил меня войти в самого себя!». Так он теперь чувствовал.

Наверное, с этой особенной чувствительностью можно связать и возникшие в последнее время острые переживания, вызванные поражениями в Крымской войне, гибелью его солдат и матросов в Севастополе.

В молодости, во время ожесточенных боев с повстанцами в Польше или кровопролитных операций на Кавказе, он так не волновался, воспринимал потери с твердостью солдата, признававшего их хоть и ненужными, но необходимыми и вынужденными, ведь война не обходится без жертв.

Сейчас было другое. Он много молился по вечерам, стоя на коленях, не спал до утра, разглядывая карту. Жалел своих солдат, свою армию. Его снедала мысль, что все выстроенное им, всё созданное, казалось, на гранитной основе патриотизма, долга и веры, вдруг стало таким непрочным, зыбким, как песок на берегу моря. Армия, его армия, которую он пестовал, лелеял все эти годы, терпела поражение за поражением.

А какие были маневры на Царицыном лугу, парады на Марсовом поле! Шестьдесят, семьдесят тысяч в строгих, почти геометрически точных шеренгах и колоннах. Гусары, кирасиры, уланы, стройные ряды пехоты в голубом, зеленом, красном. Войска раскрашивали поле во все цвета радуги. Его брала гордость, когда он выезжал во фронт, принимал бравые рапорты командиров.

Теперь вот Альма, Инкерман – его личный позор, не армии! Меньшиков, как командующий, оказался никуда не годен. «Тупая скотина!». А ведь он верил в него, как верил в свое время в Паскевича и Дибича.

Да и Нессельроде! Безудержный гнев овладел им. Этот Нессельроде, этот подлец, подвел его.

Император всегда стремился к порядку, законности, легитимности. Эту систему взглядов он предлагал другим государям в Европе. Он полагал, что только вместе против бунтовщиков и смутьянов они смогут сохранить этот лелеемый им порядок незыблемым.

И что же вышло? Пруссия, Австрия обманули его, человека, спасшего их троны, помогшего удержать власть в подчиненных государствах. Такова их благодарность!

Они просто предали его, испугались, что Россия утвердиться на Балканах. Он помнил, какими жалкими они были еще недавно, все эти Меттернихи и другие, как в спешке убегали из своих столиц, скрывались от восставшей черни. Только его штыки помогли им усидеть. А сейчас?

Невидящий взгляд Николая скользнул по домам, вдоль улицы. Все это благодаря советам Нессельроде, этого ничтожества, которому он так верил. Ничего, Россия выдержит. Она выдержала поход всей Европы в двенадцатом году, выдержит и теперь. Но графа Нессельроде, после окончания кампании, он удалит от двора. И больше никогда к себе не допустит.

Император горестно поджал губы, вытащил из кармана шинели носовой платок и громко высморкался. В эту минуту ему было все равно, как он выглядит, даже если кто-то и наблюдал за ним.

Он пошел дальше, мимо Исаакиевского собора, с которого в нескольких местах еще не сняли леса.

Это огромное куполообразное здание было для него родным, чем-то напоминало самого себя, потому что собор рос и развивался вместе с ним, мужал, постепенно обретая те черты, которые его подданные с внутренним благоговением лицезрели теперь ежедневно. Этот собор словно был ему братом или, по крайней мере, очень близким родственником. Он начал его строить в начале царствования и закончит в конце, а его смерть поставит финальную точку, станет логичным завершением их совместной истории. Далее – останется только собор, который будет уже не его, Николая, а будет принадлежать всему миру.

Почти обойдя это грандиозное сооружение со стороны Адмиралтейства, и оставляя за спиной памятник Петру, Адмиралтейскую площадь, он поднял голову вверх, разглядывая золотистый крест на куполе. Были времена, когда он почти ежедневно поднимался на леса и осматривал Петербург – сейчас не то, с возрастом стало тяжело.

Он вспомнил, как во время осмотров его несколько раз посещала мысль передвинуть памятник знаменитому пращуру, поставить его на одну линию с собором, чтобы соблюсти симметрию. Но он не осмелился на такое, потому как подумал, что легко разрушить чужое, не создав своего. Он оставил это решение на суд потомков.

Сейчас оглянувшись и посмотрев на скачущего вдалеке бронзового Петра, Николай понял, что поступил правильно – на новом месте памятник, наверное, не сохранил бы свой гордый и значительный облик, потерялся бы на виду у величавого собора.

Миновав церковь, император принялся бесцельно блуждать по улицам, встречая прохожих, узнававших своего государя. Они спешили раскланяться, и он равнодушно кланялся в ответ. Офицеры отдавали честь, шли мимо, печатая шаг, звеня шпорами. Они не отрывали восторженных глаз от императора. Но сегодня ему было все равно, ничто не радовало, не веселило.

Сам не заметив как, он добрался до окраин. Двух-трехэтажные дома, особняки знатных людей, сменились бедными домишками, приютившими мастеровой люд. Где-то здесь был и военно-сиротский дом, в котором, среди прочих, доживали свой век искалеченные ветераны всех российских войн.

Еще издали император увидел, как в его сторону тронулся возок с поклажей, а на нём, уныло сгорбившись, ехал возница.

- Куда едешь? – спросил Николай, приблизившись к повозке.

- На кладбище, барин – ответил возница, бородатый угрюмый мужик, явно не узнавший императора, – инвалид помер, а родни-то у него и нет. Дерюжкой вот накрыли. Авось, ему все равно как лежать, только б господь принял душу.

Мужик перекрестился и тряхнул вожжами. Лошадка медленно пошла, мерно ступая по камням мостовой. Николай тоже перекрестился.

Это был его солдат. Может он воевал при Суворове, возможно при Кутузове, а может, проливал кровь уже в его время. Неважно! В последний путь его должен был кто-то проводить. Если совсем никого нет – пусть это будет он, его государь.

Сняв форменную фуражку с головы, Николай медленно пошел следом. Он шел, ступая прямо, не глядя по сторонам. Так он исполнял свой долг. Он не мог исполнить его в Крыму - отдать там последние почести погибшим воинам, поэтому должен исполнить его здесь, ведь для этого не требуется много усилий. Всего лишь, пройти за этой повозкой на кладбище.

Он шел какое-то время один. Затем вдруг начал замечать, как похоронная процессия, будто ручей, набирающий силу, постепенно росла и увеличилась. К ней присоединялись офицеры, чиновники, простой люд. Все в глухом молчании шли за императором, провожая в последний путь простого солдата, инвалида, на похороны которого едва хватило казенных денег.

2

- Александр Христофорович, как же случилось, что вы оправили жандармов в другую сторону? Мне донесли, что вы знали, где соберутся дуэлянты?

Речь шла о недавней дуэли между Пушкиным и Дантесом.

Император стоял спиной к графу, смотрел в окно. Отсюда были видны снежные сугробы, окружавшие дворец, словно полевые редуты. Несколько воинских отрядов торопливо, почти перебежками, передвигались по дворцовой площади, продуваемой со всех сторон холодным ветром. В закрытых каретах, санях с теплым пологом, проезжали чиновники, кутавшиеся в мохнатые шубы. Они торопились в присутственные места.

Государь был доволен. В его империи всё работало, всё функционировало, несмотря на любые капризы погоды.

Отойдя от окна и взяв под руку графа Бенкендорфа, Николай медленно вывел его из своего кабинета и пошел с ним по коридорам дворца. Он прижал к себе руку графа с неожиданной силой - тот болезненно поморщился, но сказать против ничего не посмел.

- Ваше величество, я послал их туда, куда вы мне соизволили приказать, я ваш покорный слуга… Разве я могу перечить вашей воле?

Голубые до прозрачности глаза Бенкендорфа с испугом смотрели на императора.

- Я приказал? Вздор! Не помню, не помню – пробормотал Николай – когда сие было?

- Неделю назад, ваше величество, 27 февраля. Я получил от вас записку, у меня как раз была княгиня Белосельская.

- Где она? Дайте мне её, дайте! – император отпустил Бенкендорфа, отступил от него на шаг и требовательно протянул руку.

- К сожалению, она пропала – смешался граф, - я собирался во дворец и, будучи уведомлен о предмете разговора, почел за необходимость захватить её с собой. Но нигде не нашел.

- Что значит не нашли? В своем кабинете, в третьем отделении?

Император разочарованно опустил руку, отступил еще на шаг. Он не ожидал такого.

Этот человек, которого он приблизил, осыпал милостями, неужели он занимается интригами? Как такое возможно? Здесь только он может вести свою игру, иное не дозволено никому.

Николай по-новому посмотрел на Бенкендорфа. Александр Христофорович был старше его на тринадцать лет, имел круглое лицо, обрамленное рыжими бакенбардами, ласковый взгляд. В житейском плане это был абсолютно беспомощный человек, можно сказать, добрый, но пустой. Дамы о нем были также невысокого мнения, хотя и часто сдавались под его натиском. Все знали о женолюбии Бенкендорфа, знали и пользовались.

Как-то раз, в очередном приступе борьбы с воровством среди чиновников, царь взялся самолично проверить их формуляры. У некоторых он обнаружил неизвестно откуда образовавшиеся большие поместья, шикарные имения. Это имущество было совсем не по чину для захудалых дворян, не имевших достаточных состояний. На справедливый вопрос о происхождении сей недвижимости, чиновники дали ответ, что имения приобретены на подарки, полученные их женами в молодости от графа Бенкендорфа. Что тут сказать? Ответы были издевательскими, но…допустимыми. Александр Христофрович много грешил и он, император, не был ему здесь судьей.

Однако распоряжения его, Николая, его волю, граф выполнял до сего дня беспрекословно. Да и он сам, относился к нему как к близкому другу. Нет, положительно невозможно, чтобы граф делал, что-либо супротив него. Может он, Николай, взаправду не хотел помешать дуэли?

Император задумался. Его тяжелый немигающий взгляд уперся в Бенкендорфа и тот испуганно заморгал. Николай знал эту свою особенность. Не каждый мог выдержать его взгляд. Некоторые называли его глаза оловянными, некоторые сравнивали их с двумя вставленными пулями. Пускай! Это было в какой-то мере даже лестно.

Он размышлял о дуэли между смутьяном, вольнодумцем Пушкиным и этим канальей Геккерном-Дантесом. Один не лучше другого! Избавиться от них обоих было, пожалуй, самым разумным решением.

Перед мысленным взором императора вдруг появилось лицо Натальи Пушкиной.

Она, бесспорно, была одной из замечательнейших красавиц, которых он видел при своем дворе. Он помнил, как она появилась. Пушкин привез её из Москвы и представил ко двору в далеком тридцать первом году. Её ослепительно белая кожа, грациозные движения, милый голос – всё обращало на себя внимание. Некоторые называли её глупой и от того, не стоящей внимания. Он так не считал. Женщина должна быть в меру глупа, чтобы умными беседами не отпугнуть, не испортить прелюдию любви. Император и сам пытался ухаживать за ней. Наталью все время приглашали на балы в Аничков дворец, куда допускался только узкий круг избранных. Она всегда с удовольствием принимала приглашения. Она понимала его интерес, и уже одно это свидетельствовало, что Наталья была далеко не так глупа, как говорили о ней. Да и кто говорил? Завистницы!

Матовый цвет лица, огромные карие глаза и черные волосы. Она была прекрасна не той смуглой красотой, которой отличались южанки. Их смуглость в сочетании с черным цветом волос делала тех простушками, похожими на каких-нибудь малоросских пейзанок. Им не помогало даже хождение под зонтиками, в тени, спасающей от горячих южных лучей солнца. Наталья была другой. Дочь севера, она сохранила неприкасаемую природную белизну.

Император усмехнулся. Некоторые острословы поговаривали, что Романовы предпочитают брюнеток. Он как-то на досуге принялся вспоминать всех фавориток, которым его предки-родственники отдали предпочтение. Действительно, все фаворитки были брюнетками. Да и он сам любил дам и дев с черными, как смоль волосами. Он долго думал над этим и пришел только к одному выводу: эти фаворитки были антиподами их немецких жен, большинство из которых были блондинками или рыжими.

Мысли его вновь вернулись к дуэли. Неужели он приказал отправить жандармов в другую сторону? Нет, он не мог так поступить. Это было ниже его достоинства. А может, все-таки смог? Приказал Бенкендорфу – тот выполнил.

Внутренние сомнения овладели Николаем.

- Вы должны её найти – сухо сказал он, без своей обычной приветливости, с которой разговаривал по большей части с графом - эта записка мне нужна.

- Всенепременно найду, Ваше величество! Я хотел бы обратить внимание Вашего величества на судьбу молодого барона. Он хороший офицер, на дуэли вел себя безупречно… Я хотел бы просить Вас, государь, смягчить его участь. Многие в свете порицают Пушкина и, напротив, считают, что Геккерен пострадал безвинно.

- Я смотрел его формуляр! – вспылил император, переходя на повышенный тон, - это не офицер, а танцор! Он не вылезал из гауптвахты за свою нерадивость. Не хватало ему оказаться дрянью и струсить перед пистолетом. Он будет предан суду. Я так решил!

- Как угодно Вашему величеству! – поклонился граф, опустив глаза вниз, на блестевший от воска паркет зала.

Отходя от внезапного гнева, Николай решил переменить тему.

- Этот Трубецкой – сказал он уж более спокойным тоном, - не слишком ли он назойлив? Я знаю, что императрица очень впечатлительна. Ей кажется, что она до нынешнего дня может внушать чувства молодым мальчикам вроде него. Но мы-то знаем, что она уже далеко не девушка! Её покой надо оберегать, даже если она сама этого не понимает. Вы узнали что-то новое после нашего разговора?

- Государь, - вкрадчиво начал Бенкендорф, - Александра Федоровна соблюдает все приличия, но в последнее время, всем становится очевидным её увлечение. Она проводит слишком много времени в окружении этого кавалергарда и его приятелей. Часто танцует с ним на балах, бывает в доме его отца.

- Да, да – нетерпеливо перебил его император, - я это знаю. Вы прочли её записки, письма, что-нибудь, что может пролить свет на их отношения?

Александр Христофорович подошел ближе к императору, словно боясь, что сказанное им разнесется по пустынным коридорам дворца и достигнет чужих ушей.

- Намедни Софье Бобринской она написала, что испытывает определенное влечение к молодому кавалергарду, чисто платоническое…

- Вздор! Платонического влечения не бывает, особенно у женщин.

- Но это так – мягко возразил граф, - она называет Трубецкого «Бархат». Из-за черных ресниц. Хочет видеть его как можно чаще возле себя.

Николай грозно нахмурился и подошел к Бенкендорфу, но больше за руку того не брал.

- Меня беспокоит этот детский роман, - недовольно произнес он, - императрица уже не молода, она часто болеет. В таком возрасте в голову может взбрести всякое, поэтому её надо оберегать от расстройства чувств. Кстати, о компании молодых кавалергардов я уже наслышан, ведь Дантес из этого же полка. Он вел себя весьма по-свински и хотя, Пушкина я не очень жаловал, здесь он поступил, как порядочный человек. Этот мерзавец Дантес вел себя недопустимо по отношению к его жене. Он её везде компрометировал.

- Это так, но ведь и супруга Пушкина вела себя не безупречно. Она давала повод. В свете говорили, что она была в него влюблена, теряла от него голову.

- Это же нелепо! – Николай снова вспылил и раздраженно топнул ногой, – Пушки-на виновата в том лишь, что принимала его ухаживания, не пресекла их с твердостью и подобающими приличиями... К тому же, я думаю, у этого француза была иная связь. Не вы ли говорили мне о его увлечении Полетикой?

- Скорее наоборот, Ваше величество. Это Идалия увлечена молодым кавалергардом. Они часто обмениваются записками, ведут себя как близкие друзья. Она уже посещала барона на гаубтвахте, где он дожидается суда.

Николай сказал с досадой:

- Видите, у них же есть связь. И при том, так себя опрометчиво вести с чужой супругой! Это балаганство, это непростительное ребячество! Не удивлюсь, если узнаю, что и другие дамы в свете как-то отличали его. Вот почему так опасно их приятельство – я говорю о Трубецком и бароне Дантесе-Геккерене. Сумасбродство заразно, оно опасно тем, что не приемлет границ благоразумия. Оттого, я полагаю, что отношения между моей женой и Трубецким, могут выйти за рамки приличия, особливо, если последний попал под дурное влияние француза.

- Государь, мы этого не допустим! Графиня Софья Бобринская мой добрый приятель. Она умеет повлиять на Александру Федоровну.

- Я опасаюсь, Александр Христофорович, что ваша графиня Софья и сама потеряла голову от романа с одним из кавалергардов. Женщины такие впечатлительные натуры! Офицерские мундиры влияют на них магически, тем более, красные мундиры кавалергардов. Скоро наступит масленица. Вы знаете, эти балы, поездки в санях – амурных моментов будет предостаточно.

- Вот потому я приказал Орлову с Дубельтом почти безотлучно находиться при государыне.

3

Приглушенное кашлянье вернуло Николая к действительности. Он шел за повозкой с телом, а за ним следовала похоронная процессия из случайных спутников, приставших к нему.

Он оглянулся, но в серой плотной массе не увидел знакомых лиц. Дерюжка, покрывавшая останки покойника, времена шевелилась от тряски, и императору казалось, что покойник на самом деле не мертв, он просто прилег отдохнуть и укрылся с головой. Эта иллюзия вернула его мысли к Бенкендорфу.

«Бенкендорф? Причем здесь Бенкендорф? – задал вопрос император, - граф умер десять лет назад на пароходе из Гамбурга в Ревель. С чего он мне привиделся?». Однако ответа на свой вопрос не получил.

Что же он тогда совершил, в январе тридцать седьмого года? Не по его ли прихоти, скрытому желанию, состоялась дуэль, сделавшая Наталью вдовой? Не его ли волю исполнял добросовестный Бенкендорф, когда направил жандармов в другую сторону?

Этот вопрос вдруг начал его преследовать, надоедать, словно длящийся тяжелый сон больного, прервать который нет никакой возможности. Такой сон долго преследовал его после подавления бунтовщиков на Сенатской площади: расстреле картечью солдат и повешении главарей. Но он тогда не сожалел о пролитой крови – чему быть, того не миновать!

Эта гроза начала собираться еще до него, и не он был виной в происшедшем. Старший брат Александр, их ангел, на многое закрывал глаза, считал, что власть, данная ему богом незыблема. Эта мягкотелость и непростительная деликатность позволили царе-убийцам вынести свои ужасные планы, позволили разразиться грозе.

Он всего лишь был третьим в очереди на престол. Однако после смерти Александра Константин испугался. В памяти еще оставались детские впечатления о марте 1801 года, смуте и убийстве отца. Зная настроения в гвардии, Константин не хотел повторить его судьбу. Да и сам Николай, если быть до конца откровенным, боялся трона. Он, конечно, хотел власти, но не ценой гибели себя и своей семьи.

Он сказал жене, когда узнал о мятеже: «Если придется умереть, то будем умирать с честью!». Такие слова для молодой Александры Федоровны зазвучали словно приговор. Если муж – сильный и властный человек, говорил такие слова, значит, положение очень страшное, и они буквально висят на волоске, а у неё четверо детей и младшей, Александре, всего полгода.

Именно с того времени у его жены появился нервный тик, род лицевой судороги, иногда искажающей черты её прекрасного лица. Не в этом ли было наказанье боже за все, что он сделал?

Тот же Бенкендорф. После смерти Пушкина он едва не поплатился жизнью. Пушкин погиб в январе, а в марте граф потерял сознание на заседании совета министров и болел более двух месяцев. Он, Николай, самолично проводил много времени у его постели, посетители справлялись именно у государя о ходе болезни. Бенкендорф был ему другом, а друзей он умел отличать.

Сейчас, задним числом, император подумал, что божье наказание пало и на графа. Выходит, близкие ему люди страдали именно из-за его прегрешений.

А он сам?

В задумчивости император шел за повозкой. В это время сзади раздался осторожный голос:

- Ваше величество, прошу дозволения спросить?

Не оборачиваясь, император сказал:

- Спрашивайте.

- Кого мы имеем честь хоронить? – все также осторожно прозвучал голос.

- Моего солдата – ответил император.

Позади тихо прошелестело - все передавали друг другу слова императора. Они прошли еще немного по мостовой в сторону Смоленского кладбища, что на Васильевском острове.

Император шел, опустив голову, вспоминал Бенкендорфа.

Милейшего Александра Христофоровича ему не хватало. В последние годы жизни графа они несколько отдалились друг от друга, но, по большому счету, это ничего не значило. Николай знал, что тот предан ему. «Он примирил меня со многими, а поссорил с немногими» - сказал император, услышав о смерти своего преданного слуги, но эти слова не совсем отражали то, что чувствовал Николай.

Он сказал так, чтобы соответствовать исторической минуте, знал, что окружение и, прежде всего, постоянный секретарь барон Корф, донесут эту фразу до далеких потомков. При любом значимом для него и России моменте, он стремился выглядеть и говорить так, чтобы это запечатлевалось навечно, словно памятник в бронзе. Но он, Николай, был живым человеком. Оставшись один, отпустив придворных, он пошел к Александре Федоровне, и они вдвоем принялись вспоминать почившего. Слезы умиления ненароком появлялись на их глазах. Жена утирала их легким кружевным платком у себя и на его лице.

Именно Бенкендорф был незаменимым помощником в раскрытии подлых и запутанных интриг, в которые частенько пускались его подданные.

Ему припомнилась история, когда после очередных родов Александры медики за-претили ему спать с женой. Это было в тридцать втором году, он был еще не стар - ему едва исполнилось тридцать шесть. Эти медики сказали, что частые роды подорвали здоровье Александры, что она ими сильно утомлена, что нескончаемые балы и развлечения еще более ослабляют её.

Тогда он принял все за чистую монету, потому, что верил известным акушерам Петербурга Задлеру и Шольцу. Да и как им можно было не верить? Они приняли роды всех его детей.

Но верный граф просветил его. Он сказал, что это один из способов удаления за-конной супруги, и что её место может заступить другая. Чрез эту другую, наверняка намерена усилиться некая группа вельмож, желающая заполучить государевы милости.

Тогда Николай стал внимательнее приглядываться вокруг в ожидании возможной претендентки.

Поначалу ему казалось, что это Варенька Нелидова. Её, вроде, нашла сама Александра Федоровна. Девушка не принадлежала к особо знатному роду, хотя её тетка Екатерина и была фавориткой его отца Павла.

Какое-то время Николай ждал, когда же она проявит себя, покажет свой истинный интерес, начнет хлопотать, просить за кого-то. Но…шло время, а Варенька ничего не просила. Она была милой и кроткой, в домашнем кругу он её запросто звал Аркадьевной.

Вот тогда перед ним возникла Амалия Крюденер, двоюродная сестра его жены. Она приехала в Петербург незадолго перед родами Александры и была внебрачной дочерью баварского посланника Лерхенфельда, на балу у которого они и познакомились. Этот посланник недолго держал её под своей опекой. Едва Амалии исполнилось пятнадцать, он выдал её замуж за старого прибалтийского барона Александра Крюденера.

В общем, Амалия была уже опытной дамой в амурных делах. Она была великолепна: ослепительные белые плечи, открытый взгляд больших голубых глаз, приятный голос. Он потерял голову от её очарования, когда увидел её на балу в бледно-розовом платье и зеленым венке, вплетенном в белокурые локоны. Он отчетливо помнил тот день и тот бал.

В зале горело тысячи свечей. Их отблеск слепил глаза, отражаясь в сиянии зеркал, в позолоте расшитых мундиров, в блеске бриллиантов, усыпавших корсеты дам. В воздухе стоял запах цветочного аромата, которым были пропитаны восковые свечи, привезенные посланником из Баварии.

Император вошел в зал вместе с супругой и сразу увидел её, Амалию, словно свет тысяч свечей падал только на неё одну. Так он и запомнил это мгновение: волнующееся море из тысячи гостей, оживленно болтающих, смеющихся, флиртующих и среди них она – Амалия.

Он мотыльком полетел на её ослепительный блеск – безрассудно, дерзко и отчаянно. Амалия, как казалось ему, тоже едва сдерживала эмоции.

Они шли под величаво-торжественный полонез Козловского, но он видел, как трепетали её ресницы, как она наклонила к нему свою прелестную головку, словно пытаясь что-то сказать. А потом началась обычная игра между мужчиной и женщиной: она завлекала его, стреляя в его сторону кокетливыми взглядами, любезничала с другими кавалерами, чтобы вызвать ревность.

Это была старая как мир игра, к которой он привык и которую знал, как свои пять пальцев. Игра эта была сродни охоте. И в том, и в другом случае мужчина выступал охотником. Только на охоте ему помогали загонщики, егеря, псари. Все они вынуждали зверя выйти на нужную позицию под его удар или выстрел. Здесь приходилось рассчитывать только на самого себя: расставлять силки, заманивать дичь в ловушку. Правда, конец всегда был один – он побеждал, никогда не проигрывал. Это предсказуемый финал со временем стал его тяготить, отбивал вкус к любовным затеям. Зачем было трудиться, если конец наперед известен? Но с Амалией было не так – она взволновала его сердце.

Они сблизились и сделались любовниками. Сперва он ей восхищался, ввел в свой семейный круг. Но затем… затем, Николай своей натурой прирожденного актера, вдруг почувствовал в ней неискренность – Амалия никогда полностью не раскрывалась перед ним. За её внешней пылкостью и лаской, показным радушием, таилась холодная расчетливость и целеустремленность. Ей были нужны деньги, поместья, крепостные…

Первой это поняла его жена Александра и только потом, он.

Чашу терпения переполнили неблагодарность Амалии, ненависть к России, проскальзывавшая отчасти в её поведении. Она не уставала отпускать колкости, шутить, высмеивать лапотную Россию. Его страну. Она делала это с видимым удовольствием под одобрение некоторых близких ему людей. К примеру, Нессельроде. Этого он, православ-ный государь, стерпеть не мог.

Здесь-то ему и пригодился Бенкендорф. Он передал ему Амалию, уступил, как пользованную вещь, которую отдают практически за полцены или совсем даром. Но Бенкендорф, кроме обычной плотской связи, осуществляя и надлежащий надзор за этой энергичной дамой. В этом была его чрезвычайная польза. Он, конечно, терпел убытки во всем, потакая своей пассии, а она беззастенчиво пользовалась его особой, связями, деньгами, как и в случае с императором. Но он, император, возмещал Бенкендорфу это неудобство, возмещал своим вниманием и милостью.

Когда граф рассказал ему об интриге с Крюденершей, Николай поначалу насторожился, но после, отправив её с мужем в Стокгольм, даже и посмеялся вместе с Бенкендорфом над уже закончившимся приключением.

Впрочем, жене он об этом ничего не сказал. Её, действительно, следовало беречь, и мнение врачей в этом деле смысла не меняло, пусть даже они выступили волей-неволей потатчиками планов Амалии. К тому же, это было удобно лично ему – всегда можно было оправдаться перед супругой, если внезапно его связь с очередной фавориткой вдруг делалась достоянием света.

С серого сумрачного неба внезапно упали холодные капли дождя. Поздний дождь поздней осенью. Для Петербурга это обычное явление и Николай не удивился. Он достал платок, вытер намокший лоб и темя.

В это время к ним подъехала еще одна повозка. На ней стоял простой желтый гроб с черным крестом из погребальной конторы Красавина. Видимо, кто-то доложил полиц-мейстеру Галахову, что государь идет в похоронной процессии, а покойника даже похоронить не в чем.

Возница и один из офицеров конногвардейского полка, шедший позади в толпе, подняли застывшее тело и переложили его в гроб. Процессия двинулась дальше. Они еще не дошли до длинного Благовещенского моста через Неву, идти предстояло немало. В душе Николай посожалел, что пошел за повозкой с покойником – можно было проделать этот путь и в карете. Но теперь ничего изменить нельзя, придется идти до самого кладбища.

Что-то он сделал не так. В чем-то ошибся. Только в чем?

Ему вспомнилась теплая осень тридцать шестого года с внезапными ливнями, Царское Село, прогулки вокруг озер. Где-то там, в этих годах осталось нечто важное, то, что он потом растаяло, растерялось незаметно для него. Вероятно, этим важным было чувство, возникшее тогда между ним и Натали Пушкиной.

Он опустил руку в карман офицерского сюртука и нащупал крышку золотых часов. Это был старый «Брегет». С задней стороны часы тоже открывались, внутри находился её портрет. Такая двойственность была для него характерна – на груди висел медальон с портретом жены, а в кармане часы с рисунком возлюбленной.

Смерть мужа – вот что переменило Ташу. Он звал её так, как иногда называли только близкие. После смерти Пушкина она перестала быть той прелестной беззаботной девушкой, хотя и матерью четверых детей. Она переменилась, и это повлекло перемену к нему.

4

Они гуляли с Натали возле Большого пруда в Старом саду, близ Екатерининского дворца, в послеобеденное время. Позади о чем-то весело разговаривая, шли сестры Наташи – Катерина и Александра. Гуляющая публика встречалась повсюду. Неторопливо прогуливались дамы вместе со спутниками – офицерами и мужчинами в партикулярном платье. Дамы держали белые зонтики, закрывающие их от солнца. Мужчины раскланивалась друг с другом – в Царском Селе все были знакомы.

Николай не боялся сплетен. Слухи об ухаживаниях царя уже давно витали в Царском и Петербурге. К ним привыкли. Или должны были привыкнуть, как он считал.

Император глянул вниз. Его высокие сапоги-ботфорты блистали черным глянцевым блеском и совсем не запылись. Он был удовлетворен.

Вдалеке, возле Камероновой галереи Екатерининского дворца, кто-то выводил не-замысловатую мелодию на свирели. Этот звук сладко и нежно отзывался в его душе. Прямые лучи солнца, казалось, отвесно падали в зеленую глубину пруда, почти без отблеска на водяной глади, словно бездонная глубина затягивала их. Он хотел бы также погрузиться в любовь, как погружались в воду солнечные лучи – без остатка и внутренних колебаний, отдавая этому чувству всего себя.

Наташа лукаво смотрела на него из-под белого зонтика. Ветер развевал её густые черные волосы, выбивавшиеся из-под шляпки. Они разговаривали по-французски.

Наталья держала в руках небольшой томик - книгу мадам де Сталь «Дельфина».

- Тебе нравится мадам де Сталь? - спросил император в начале разговора, - слишком умно написано.

- Отчего ж? О любви она пишет, весьма недурно. Едва начинаю читать и сразу представляю всё, будто наяву.

- Полно, любовь – кратковременная субстанция. Разве есть любовь между мужем и женой?

- Вы странно говорите, государь! Всем известно о вашей любви к Александре Федоровне, весь свет в восхищении от таких отношений. Как мне хотелось бы, чтобы муж меня также любил!

- Александра Федоровна - женщина особенная, её не любить невозможно. Однако, неужто Пушкин оставляет тебя без внимания? У вас уже трое детей…

- Ах, государь, если муж делает мне ребенка, совсем не значит, что он делает меня счастливой. После нашего первенца, он совершенно переменился ко мне. До меня доходят слухи о его увлечениях дамами, он играет в карты до утра. Я думала до замужества, что муж, если и нет особой любви меж ним и женой, то хотя бы избавит от сердечного одиночества. Сейчас не то. Я тоже переменилась во мнении.

- Ты, верно, думаешь, что я немилостив к твоему мужу? – вдруг спросил Николай.

- Отнюдь нет, государь – Наталья с удивлением посмотрела на императора.

Николай обращался к ней на «ты», как говорил обычно тем людям, к которым испытывал расположение, только с ними он разговаривал по-русски. Однако беседуя с Натали, он продолжал говорить по-французски, и это звучало более интимно.

Император пояснил.

- Я не дал дозволения ехать ему в деревню. Должно быть, это обидело твоего мужа. Он сказал мне, что хотел бы жить частной жизнью, как простой мещанин. На что я ему возразил. Я сказал: «Пушкин, я тоже хотел бы жить частной жизнью. Когда царствовал мой любезный брат Александр, а Константин был наследником, мы с супругой жили тихо и семейно, в тесном и небольшом кругу наших близких. Известие об отказе престолонаследника было для нас, как гром среди ясного неба. Александра плакала всю ночь. А теперь, вся царская фамилия на виду и я должен блюсти достоинство своё и моих близких» – царь помолчал, продолжая медленно идти рядом с Натальей. - Я хотел бы, чтобы твой муж заступил место Карамзина и сделался придворным историографом. В этом его высокое предназначение! Да и тебе лучше остаться здесь, в столице. Мы не можем лишить двор удовольствия лицезреть такую красоту.

- Ваше Величество, признаюсь вам - мне тоже не хотелось бы покидать Петербург. Жить в деревне среди вечной скуки, в окружении крестьян, с вытьем волков по ночам? Это не по мне. Вот сейчас муж уехал в Болдино, зовет к себе, но я не желаю.

- Хорошо, составим комплот и убедим твоего мужа, что Петербург лучше Болдино – шутливо предложил император.

- В этом нет никаких сомнений! – сказала госпожа Пушкина и неожиданно лукавый, кокетливый её взгляд, устремленный из-за чуть прикрытых ресниц, застал его врасплох.

Он смутился, но взял себя в руки и ответно улыбнулся.

- Намедни я проезжал мимо на коне и увидел, что шторы на твоем окне не были спущены. Это бывает довольно редко.

- Ах, Ваше Величество, здесь много любопытных глаз! Мне как-то сказала Соня Карамзина, что видела, как я принимала утренний туалет.

- Должно быть, - император усмехнулся, - ей довелось лицезреть твою прекрасную грудь. Желал бы я быть на её месте!

Теперь он уже прямо глядел на неё и его взгляд таил в себе неприкрытый намек, призыв к началу более близких отношений. Во всяком случае, ей так показалось.

Наталья покраснела до ключиц на шее.

- А ты забавно краснеешь – продолжать подшучивать Николай, - также краснеет наша Черненькая, как мы её зовем – Александра Россет. У неё краснеет всё: и лицо, и шея, и, может быть, еще иное. Однажды она намочила ноги и девка, состоящая у неё в услужении, начала их обтирать водкой. Я случайно зашел…

- Случайно?

- Именно случайно и сделал комплимент насчет её ножек. Так она покраснела по-чти до щиколоток.

- Ах, вы такой проказник, государь! – глаза Натальи вновь смеялись.

Они медленно шли вдоль берега пруда. Вдалеке, за горизонтом, словно белые барашки, начали собираться маленькие тучки. Вскоре небо заволокло, и поднялся ветер.

- Ваше Величество, вы нахмурились, вас что-то расстроило?

- Мне не нравиться, что возле тебя вертится этот молодой кавалергард, Дантес, кажется. Я почитаю обязанностью предупредить, что сие обстоятельство вызывает много вздорных слухов, может скомпрометировать твоего мужа. Я знаю его нрав – он бешено вспыльчив и ревнив.

- Меж нами ничего нет – Наталья пожала плечами – один светский флирт. Мне с ним весело и забавно, он меня развлекает. Да и сестры всегда рядом. И к тому ж, ваше величество, барон Дантес не один мой поклонник. Петр Вяземский посвящает свои пьески, месье Соллогуб …

- Помилуй бог! Разве я сомневался, что такая обворожительная дама как ты, не будет окружена мужским вниманием? Светских волокит у нас хватает.

Наталья улыбнулась, вспомнив нечто забавное.

- Кстати, ваш бывший флигель-адъютант Безобразов тоже пытался волочиться и Александр Сергеевич сильно ревновал.

- Безобразов? – лицо Николай сделалось холодным, и он отвернулся в сторону.

Ему неприятно было вспоминать о Безобразове. Это был образцовый офицер, красавец, любимец петербургских дам. Он хорошо показал себя в Варшаве, во время польского возмущения, за усмирение поляков награжден золотым оружием. Ныне он славно воевал на Кавказе. Но…

Лицо императора омрачилось еще более. С ним, с Безобразовым, была связана одна неприятная для Николая история и состоялась она недавно, всего два года назад, в ноябре тридцать третьего.

Его супруге вздумалось выдать замуж одну из своих фрейлин – Любу Хилкову, прозванную Вяземским за её внешнюю сдержанность и холодность «льдинкой Зимнего дворца». Может быть, внешне она и была холодной, но не для него. Уж он-то об этом знал, когда удостаивал её своих посещений и оставался наедине. И вот Александре Федоровне показалось, что Люба засиделась, поскольку у нее бытовало мнение - если фрейлине за двадцать, значит она старая дева. Княжне Хилковой исполнилось двадцать два.

Что ж, он был не против. Княжна Люба уже немного ему наскучила, и следовало от неё избавиться, взять новую молоденькую фрейлину. Как раз Наталья Пушкина начала хлопотать за своих сестер Катерину и Александру.

Они сыграли свадьбу – обычную в таких случаях, в концертном зале Зимнего дворца, возле небольшой церкви. Он и Александра благословили жениха - Безобразова, а его брат и княгиня Щербатова - Хилкову. Всё благопристойно и чинно. Он знал, что в таких случаях его жена дарила фрейлинам двенадцать тысяч рублей, как приданное. Считал этого достаточным – за восемь рублей можно было купить молодую и здоровую крепостную девку.

А потом начался сущий кошмар. Безобразов оказался страшно ревнивым. Он начал бить Хилкову руками, ногайкой, допытываться кто у неё был первый. Странный человек! Вернее, не странный, а глупый! Если фрейлина жила во дворце под неусыпным взором прислуги - кто у неё мог быть первым? Можно было догадаться самому и проявить деликатность. В конце концов, многие почтили бы за честь, что с его женой по «праву первой ночи» переспал сам государь. Только не этот гордец Безобразов.

После свадьбы царь хотел повысить его по чину, изъявить свою милость, однако… Безобразов повел себя мерзко, недостойно офицера, просто позорно – побежал жаловаться к Александре на него! Будто царица - воздушное создание, его маленькая птичка, могла выступить грозным третейским судьей! После этого он приказал новоиспеченным супругам разъехаться и послал бывшего флигель-адъютанта на Кавказ, в действующую армию. Пусть благодарит, что не рядовым, а на хорошую должность и с хорошим окладом.

От неприятных мыслей Николая отвлек начавшийся дождик. Капли, падавшие с неба, были поначалу мелкими, невидимыми глазу, но потом дождь усилился.

- Ваше Величество, идите под зонт – позвала его Наталья.

Он приблизился, и она подняла руку вверх, прикрывая их обоих от начавшегося дождя. Близко-близко от себя он увидел её светло-карие, золотистые глаза, зардевшиеся щеки, ощутил запах духов, пьянящий дурман молодой женщины. Она прерывисто дышала, отчего её грудь сильно вздымалась, выглядывая из небольшого декольте светло-бежевого платья. Он приобнял её за талию и, пользуясь случаем, привлек к себе. На душе у него стало хорошо, спокойно и, в то же время, немного тревожно.

С края зонта падали, срываясь вниз, тяжелые капли. Вдруг это напомнило ему Большой грот в Петергофе у нижней террасы. Однажды во время дождя он укрылся в нем с Варей Нелидовой. Они сидели в полумраке, а с каменной кромки, нависавшей над выходом из грота, так же отвесно падали капли. Он был влюблен, и душа его пела от счастья, она чувствовала полное единение, слияние в одно целое с другой душой.

Такие же чувства он испытывал во время маневров под Красным Селом.

Вечером, на закате солнца, полки становились на «зорю». Звучал гром барабанов, пели трубы полковых оркестров. Все снимали кивера, каски, фуражки и огромный тысячный хор пел «Коль славен наш господь в Сионе». Зрелище было величаво-торжественное и такое незабываемое! Он чувствовал свое полное единство с офицерами, солдатами, потому что в этом хоре звучал и его голос.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался.

С неохотой Николай отпустил талию Пушкиной и чуть отошел от неё на расстояние, приличествующее случаю. Всё вновь было чинно и благоразумно, как ранее. Так же чинно шли гуляющие пары неподалеку, также слышались за спиной звонкие голоса Екатерины и Александры. Лениво плескались утки у берега Большого пруда. Однако, на самом деле, всё изменилось. Он понял, что любит и, самое главное, что любим обоюдно.

5

Император посмотрел вверх, на небо. Оно было серым, затянутым тучами. Дождь все также мочил его непокрытую голову, но рядом с ним не было Натальи, чтобы предложить зонт. Никто не мог укрыть его в гроте любви.

Он смотрел на небо и думал, как он устал. Устал не физически - тело еще слушалось его, устал он душевно. Его жизнь напоминала опустевший сундук с золотом. Поначалу, тот был полон денег, и Николай раздавал их щедрой рукой направо и налево, одарял своей милостью верных и добросовестных слуг. Не забывал никого. Но к концу жизни сундук опустошился. Да, именно опустошился, это было точное слово. У него не было больше желания вызывать обожание, убеждать, повелевать. Прошло то упоение жизнью, когда казалось, что он все может, что ему все под силу. Вместе с сундуком опустошен был он сам.

Впервые Николай Павлович понял это под Чембарами в Пензенской губернии по-чти двадцать лет назад, когда коляска с его верным спутником Бенкендорфом опрокинулась и упала из-за неумелости и нерасторопности кучера. Граф набил себе шишку на лбу, она тут же взбугрилась и побагровела. А он сломал ключицу.

Коляска оказалась безнадежно испорченной, до Чембар оставалось верст десять, которые еще надо было пройти. И тогда его охватило безнадежное отчаяние. Он присел возле опрокинутой коляски, прислонился к ней спиной и начал тихим, усталым голосом разговаривать с Александром Христофоровичем.

Он сказал тогда, что он государь, повелитель огромной страны с миллионами под-данных, и эти верные слуги готовы по его первому зову подняться на защиту России, на врагов державы и православия. И вот он, император, одиноко сидит здесь без сил, без помощи, под горкой, возле сломанной коляски. Перед ним только бескрайнее безмолвное поле, раскинувшееся в ночи. А сверху светят звезды, бесстрастно наблюдая за тщетой жизни. Всё это только сильнее подчеркивало державинскую мысли о ничтожестве земного величия и власти.

«Река времен в своем стремленьи, уносит все дела людей, и топит в пропасти забвенья, народы, царства и царей» - процитировал он поэта, которого, в отличие от Пушкина, почитал.

Они поговорили с Бенкендорфом о божьем промысле и начертании судеб.

Каждому дано определенное предназначение в этой жизни и надо исполнять свой долг, каким бы трудным он ни стался. «Я не понимаю людей, лишающих себя жизни добровольно - говорил он - вот я, государь, как бы трудно мне не было, сия мысль никоим образом меня не посещала. Надо терпеть и трудиться и Господь вознаградит за труды. Но видит Бог, я устал!».

Эти слова тогда впервые были им произнесены. Граф Бенкедорф промолчал, ничего не сказал. Однако он, император, от него ничего и не ждал. Утешение – удел слабых!

Он еще говорил, рассуждал вслух, а ему почтительно внимал граф Бенкендорф, из-редка вставляя дельные замечания. Потом Николай поднялся, и они медленно пошли в сторону Чембар, где ему предстояло лежать две недели и лечиться.

Что ж, неужто всё напрасно и его царствование всего лишь пустая суета, томление неудовлетворенных амбиций? Но ведь балы, увеселения, легкомысленные интрижки - только внешняя сторона дела.

Он работал много, с полной отдачей по двенадцать часов кряду. Просматривал бумаги, принимал сановников, лично инспектировал государственные заведения. Просто следил за порядком, как обыкновенный обыватель. Он пытался надзирать за всем, всё держать в крепких руках. Он не развлекался - дела эти были скучны, нудны, но необходимы. Желал быть подобным Петру Великому, но…

У него не хватило размаха, петровской силы, широты взгляда. Он сделал много ошибок в управлении державой, и приходилось с горечью это признать.

Почему он не приказал закупать штуцера перед войной? Сейчас его армия гибнет под выстрелами дальнобойных ружей. А ведь он всегда гордился тем, что уделял воинской службе более внимания, чем остальным государственным делам, знал наизусть име-на армейских командиров вплоть до командиров полков.

Почему выбрал в советники безответственных людей – Нессельроде, Клейнмихеля? Его царствование не было представлено блистательными именами как у бабки Екатерины. У той были Орловы, Потемкин, Суворов, Безбородко, Державин. А у него? Разве что Сперанский – остальные просто надежные исполнители, добросовестные, но без божьей искры.

И всё же, и он оставит кое-что после себя. Памятником ему будет железная дорога, которую он построил. Её уже прозвали «Николаевской». Когда строили было много споров: каким направлением должно её вести, закупать паровозы или пользоваться лошадьми, какова будет ширина колеи – европейская или своя, особенная. Среди сумятицы мнений он не только высказал своё суждение, но и проявил твердую волю и его мысли о предмете оказались верными.

Граф Клейнмихель предлагал сделать колею, как в Европе, по таким же размерам. Но, ежели враг надумал бы, как во времена Наполеона, вновь вторгнуться в пределы России? Что было бы тогда? По железной дороге это оказалось бы проще простого.

Подняв руку и проведя по лицу, император ощутил влагу – мелкий дождик еще не закончился. Он вновь вытащил платок, вытерся, чувствуя себя беспомощным, не способным защититься от такой малости, как дождь. Оглянувшись назад, он увидел, что людской поток, следующий за ним, постепенно увеличился.

Имея склонность к инженерной точности и подсчету, он прикинул на глаз примерное количество народа. По его мнению, толпа составляла около пять-шесть тысяч человек. Однако никакого беспорядка не наблюдалось. Было много военных, а на них Николай всегда ставил.

Они миновали Благовещенский мост, и перешли на Васильевский остров. Под мерный стук копыт он продолжал думать о себе, Наталье, своей жизни.

Он задавал себе один вопрос - что есть жизнь к концу жизни? И приходил к выводу, что она всего лишь собрание хаотичных воспоминаний, по большей части грустных. Печальные воспоминания переполняли его, как вода переполняет сосуд, оставленный без присмотра невнимательными хозяевами. Здесь всё зависело от источника. Поэты утоляли жажду из кастальских вод, черпая там своё вдохновение - он испивал горькую водицу из источника разочарований, несбывшихся надежд.

Одним из таких воспоминаний, оставившим на душе горький осадок, было дуэльное дело Пушкина и Геккерена. Эта дуэль, конечно, потрясла Наталью. Он в этом не сомневался и, поэтому чувствовал себя, отчасти, виноватым. Та записка, написанная им Бенкендорфу, могла ведь спасти её мужу жизнь, но вместо этого, он отправил жандармов в другую сторону. Пусть Бенкендорф не смог найти записку и, бесспорно, поступил так из чувства благородства, но Николай не сомневается, что она была.

Его рукой водила злобная, мстительная, похотливая, чужая воля, противная настоящему христианину. Он решил тогда, что эта дуэль даст ответ на все вопросы, развяжет тугой узел, скрученный из судеб трех человек: Пушкина, его жены и барона Геккерена. Он всегда считал, что решительность лучше выжидания, а эта история ему порядком надоела.

В свое время, когда его связь с Варей Нелидовой превратилась в долгую и укрепилась вопреки ожиданиям супруги, его ожидал домашний скандал. Разразилась буря, разрушающая семейную идиллию.

Кроткая Александра не разговаривала с ним две недели, а затем вдруг забрала фрейлину Нелидову и уехала в Неаполь. Он не встал в позу непогрешимого мужа, он умел отступать, поскольку понимал, что государственную твердость и решительность нельзя сравнивать с постельной. Тогда он поступил правильно – поехал следом за ними и во всем повинился. Примирение было бурным, тяжелым для всех сторон, но облегчающим, как прохладный дождь в душном неапольском небе. Все трое плакали, и эти слезы были слезами прощения друг друга.

Он поступил верно, действовал хоть и с небольшим промедлением, но все же решительно. Так же решительно он поступил и в январе тридцать седьмого.

6

Через несколько дней после разговора с Бенкендорфом о дуэльном деле Пушкина они встретились вновь. Царь был одет в мундир австрийского гусара, стоял в доломане светло-голубого цвета, расшитого золотым шнуром. По его виду – глядел хмуро, грозно, Бенкендорф понял, что Николай не в духе.

- Я прочел тот гнусный пасквиль, отправленный Пушкину – сказал император, поворотясь к Бенкендорфу, - это просто возмутительно! В нем усматриваются откровенные намеки на мою особу. Ежели за всей интригой стоит старый Геккерен, то его следует немедля выслать из пределов России. Как мне стало известно, Пушкин получил сей пасквиль сразу после свидания Натальи с Дантесом на квартире Полетики? Ты знал об этом?

Несмотря на преданность государю и верную ему службу, граф чувствовал за собой определенную вину во всей этой истории. Он покровительствовал Дантесу, благодаря ему, молодого человека зачислили в кавалергарды сразу на офицерскую должность, без должных испытаний. Взамен, за оказанную услугу он получал от Жоржа сведения о настроениях в полку, так сказать, из первых рук. Но сейчас, граф выглядел в глазах государя не должным образом.

У императора была хорошая память, и он помнил обо всех, кто протежировал молодым офицерам в его армии. Связь графа и молодого барона, пусть даже для пользы дела, от него, без сомнения, не укрылась. Кроме того, Бенкендорф не докладывал государю о свидании госпожи Пушкиной и Дантеса, тот узнал сторонним путем.

От переживаний Бенкендорф немного похудел, и синий жандармский мундир висел на нем мешковато.

- Мне сообщила о свидании княгиня Вера Вяземская, моя хорошая приятельница - начал отвечать граф, - но я, Ваше величество, не придал её разговору особого значения. Она сказала, что Пушкина прибежала второпях. Якобы, Дантес завлек её в квартиру к Полетике, размахивал пистолетом и угрожал застрелиться, если та не отдастся. Я почел это за сплетню. Моя вина, mea culpa! – добавил он по-латыни.

- Вот-вот, и надобно с тебя хорошенько взыскать за то! Дантес, как мне видится, изобразил целый спектакль, сыграл фальшивую, манерную пиесу. К чему было зазывать Пушкину, замужнюю даму, на квартиру под обманным предлогом? К чему брать пистолет? Угрожать застрелиться и при том – не застрелиться! Так поступают только слабые люди, а не офицеры. Я полагаю, он имел целью опорочить именно меня и, похоже, он был не одинок в своем намерении. Я имею в виду, его, так называемого, папашу. Но, возможно, был еще кто-то. Возможно автор пасквиля не старый Геккерен. Тебе точно неизвестен, Александр Христофорович, сей автор?

Царь вдруг с подозрением глянул на своего главного охранителя, отчего у графа все похолодело внутри.

- Государь – осторожно ответил тот, - прямых доказательств у нас нет. Сам покойный считал, что в этом замешана дама - мне донесли слова приятеля Пушкина Соллогуба.

- Дама? Занятно.

В голове Николая возникли образы тех дам, которые могли сплести подобную интригу. Он допускал, что эпиграммы и пасквили могут вращаться в свете, задевать и высмеивать человеческие пороки. Они обычно касались кого угодно и не трогали его напрямую. Бывало, что вместе с Бенкендорфом император читал их, смеялся, удивлялся точности изображения известных всем личностей. Особенно остры были эпиграммы Пушкина. Как он писал о мадам Хитрово – дочке Кутузова: «Она все так же гола, но не так же мила». Или нечто подобное. Это было смешно. Эпиграмма сразу вспоминалась при виде ма-дам Элизы Хитрово, когда казалось, что её выпирающие прелести могут сию минуту вы-валиться из довольно смелого декольте.

Но здесь затрагивался он, император, его честь. Они намекали, что Наталья Пуш-кина его любовница. Насмехались, сравнивая её с Марией Нарышкиной любовницей почившего брата. Это было возмутительно, недопустимо! Николай до разговора с Бенкен-дорфом считал, что пасквиль распространил старый Геккерен, потому Пушкин и направил ему вызов в ноябре. Старый «грек» входил в кружок мужелюбимых «греков» и очень ревновал Дантеса, а ревность среди них распространенное явление. Так ему догладывал Бенкендорф.

Старая каналья мог пуститься в подобную интригу, но дама?

- Какое же имя назвал Соллогуб? – спросил Николай.

- Пушкин сказал ему, что подозревает графиню Нессельрод.

- Как, графиню? – император искренне удивился – я думал, она занимается только своим салоном и более ничем.

- Всем известна вражда, бытовавшая между этими особами. Государь, вы помните эпиграмму на её отца, министра финансов Гурьева? Её приписывали Пушкину.

- Конечно, на память не жалуюсь! Значить графиня отчего-то возомнила, что может покушаться на царскую особу, я говорю обо мне и моем, блаженной памяти брате, рассылая гнусные анонимки? Ты, Александр Христофорович дал им слишком много воли! Почему не доложил мне, что графиня Мария интригует? Я очень недоволен!

Император отошел к столу, за которым трудился.

- Почему я ничего не знаю? – вспылил он и с силой ударил кулаком по столу, с него упал какой-то толстый фолиант, по паркету рассыпались бумаги, – ежели ты, возомнил себя лицом, смеющим руководить мною, то это полный вздор!

Бенкендорф сделал умоляющий жест, пытаясь отрицать упреки, которыми государь осыпал его. Но Николай повернулся к нему спиной, своим недовольным видом показывая, что аудиенция окончена.

- Я хотел бы вам еще донести о князе Трубецком – не уходил граф.

- Что с ним?

- Намедни они катались с государыней на пошевнях и санях. С ними были кавалергарды, фрейлины, Орлов и Раух. Трубецкой вел себя недопустимо вольно, я ему сделал замечание.

- Катались на санях… Знаю я эти катания - отвечал Николай, поджав губы.

Он, конечно, знал, о чем говорил.

Катание в это время, до великого поста, было одним из главных развлечений по-мимо балов. Запрягались резвые тройки, к которым привязывались простые салазки. В сани и салазки садились дамы в мехах, кавалеры, и кавалькады, сопровождаемые громким веселым смехом, стремительно неслись по улицам. На крутых поворотах, где-нибудь на Каменном острове, были приуготовлены кучи снега, куда на полном ходу кучер мог внезапно вывалить ездоков из салазок. Никто не знал, на каком повороте и когда это случиться. Однако многие, особенно дамы и молоденькие девушки, ожидали это мгновение с затаенным нетерпением.

В атмосфере общего веселья и неразберихи, можно было украдкой поцеловать свою пассию, обняться, прижаться к ней. Прошептать на ушко слова любви. Он сам такое проделывал с Варей Нелидовой. Но ему не хотелось, чтобы этим занимался молодой кавалергард Трубецкой с его женой.

- Я поговорю с государыней – после некоторого раздумья сказал император, - пора ей образумиться!

Он посмотрел на часы, открыв верхнюю золотую крышку - утренний день у него был расписан по часам. Сегодня день приема Нессельроде и, вероятно, последний уже ждет в приемной, а Бенкендорф был призван им во внеурочное время. На прощание царь кивнул головой, и граф его покинул.

Пока в зал не вошел министр иностранных дел, Николай наклонился и поднял с пола толстую книгу – это был учебник «Основы геометрии», который с началом строительства железной дороги, он намеревался повторно прочесть. Он изучал его в молодости, в те далекие времена, когда учитель Ламздорф бил их с братом Михаилом линейкой по рукам.

Император также подобрал рассыпавшиеся бумаги с чертежами маршрута, по которому должен был проложен путь между Павловском и Царским Селом. Он не разрешил Бенкендорфу помочь ему собирать листы, потому что получение помощи в этом случае могло дать видимость, что он смягчился в отношении графа, простил его вину. Нет, лучше он соберет всё сам, покажет свою твердость. К тому ж, это полезно физически.

На одном из столов кабинета, куда Николай положил бумаги с пола, лежали присланные из Канцелярии и рассмотренные им различные документы. Большинство касались назначений чиновников на должности, их награждений. Ему бросилась в глаза прав-ка на одном из Указов – вместо слова «уволить» он написал «отставить».

Увольнение, по его мнению, было окончательным, безвозвратным шагом по отношению к любому государственному деятелю. Уволить можно было только смертельно больного человека, совершенно немощного, никоим образом непригодного к службе. Од-нако ж, напротив, «отставка» давала возможность временной передышки, если чиновник изработался или потерял тягу к карьерному росту. Таким образом, формула принятая императором, позволяла вернуться на службу даже после значительного перерыва людям уже в преклонном возрасте. Но возраст для него не был помехой. Главное, чтобы голова была ясной.

Раздумья Николая прервал звук отворяющейся двери. Это вошел министр иностранных дел граф Карл Васильевич Нессельроде. Миниатюрные туфли министра изящно скользили по кабинетному паркету и сам он, казалось, не шел, а плыл, словно маленький кораблик в течении спокойной реки. Очки на его длинном крючковатом носу сверкали отблеском горящих свечей.

Карл Васильевич, не сильно напрягая свой ловкий ум на государственном поприще, тем не менее, был хорошо знаком со многими министрами европейских дворов, чем и широко пользовался для поддержания своего авторитета в глазах императора. Особенно близко граф знался с князем Меттернихом – министром австрийского двора. Нессельроде любил хорошо, вкусно поесть, цветы и деньги. Именно в такой последовательности.

Словно забавный анекдот, придворные рассказывали, что однажды царь, разговаривавший со своим маленьким министром, забылся и потерял его из виду. Но сегодня Николай был зол, гневлив и раздражен. Он подошел к Нессельроде и, как несколько дней назад, когда прогуливался под руку с Бенкендорфом, тоже взял левую руку министра в свою. Для этого ему пришлось приподнять руку низкорослого Нессельроде и потянуть на себя. Тот почувствовал себя неловко, в смущении топтался на месте, не зная, что сказать.

- Граф, я жду от вас доклада о французских делах – вдруг сказал Николай спокойным тоном, хотя Карл Васильевич приготовился к худшему – меня все-таки беспокоит четверной союз европейских держав против нас, Пруссии и Австрии. Как вы знаете, два года назад, в Теплице, я обсуждал сие положение с императором Францем и королем Фридрихом-Вильгельмом и выказал свою обеспокоенность. Мы должны выступать все вместе против шайки европейских смутьянов и мне очень жаль, что монаршие особы Ан-глии, Испании и Португалии этого не понимают. Конечно, Луи-Филиппа Орлеанского я в расчет не беру.

- Государь, - ответил Нессельроде, пытаясь освободить свою руку, для чего он не-много подался назад – правительство короля Луи-Филиппа, к нашему великому сожалению проводит либеральную политику и волей-неволей способствует распространению вольнодумства. Князь Меттерних предлагает возвести вокруг Франции железную стену, чрез которую эта зараза не проникнет в Европу. Я с ним полностью согласен. Правительство короля Пруссии поддерживает нас.

- Мне сие известно, граф – ответил Николай, придвигаясь к Карлу Васильевичу и не отпуская его, - предложение князя Меттерниха не ново. Об этом на Венском конгрессе говорил еще мой брат Александр, но его тогда не послушали. Следует направить ноты во все монаршие дворы Европы и предложить им провести новый конгресс, каковой должен поставить прочный барьер растущей революционной заразе. Особую поддержку я надеюсь получить от княжеств и королевств Германии.

- Конечно, Ваше величество, ведь половина суверенов в них ваши родственники.

- Вот-вот! На этом конгрессе мы должны принизить влияние нашего вечного про-тивника Англии - они только и делают, что вставляют нам палки в колеса. Если Россия движется в каком-нибудь направлении, значит рано или поздно перед ней во фронте возникнет Англия. Оное следует хорошенько учесть и взять за правило.

- Я сносился по вопросу конгресса с князем Меттернихом, он готов нас поддер-жать.

- Что ж, тогда готовьте письма во дворы, я их подпишу. А что у нас с вольным го-родом Краковым? Мы договорились в Теплице передать его Австрии.

- Государь, сей вопрос не скорый и требует длительной подготовки. Мы должны просчитать все последствия такого решения.

- Я дал уже обещания австрийскому императору, что поддержу Австрию и отступать нам теперь негоже.

Министр уступчиво склонил голову.

- А скажите мне, любезный Карл Васильевич, - вдруг спросил царь нахмурясь, - графиня Мария, не допускает ли она в своем салоне некие вольности? Мне доносят, что там идут разговоры о царской фамилии, двусмысленные разговоры. Их можно трактовать как обидные, ежели бы я не знал вашу жену. Она бесспорно, благородная дама, высоких моральных принципов…

- Что вы, как можно, государь? – смешался Нессельроде, припомнив Бенкендорфа, выходящего недавно из дверей императорского кабинета, - моя супруга чистой души человек и её обожание вашей особы и особы государыни императрицы известно всему свету. Говорить и думать нечто иное – это же просто нонсенс.

- Однако ж у меня есть сведения, что там, в этом салоне, были изготовлены подметные письма Пушкину, и графиня оказалась вдохновительницей сего пасквиля! - раздраженный император больно ущипнул за руку своего маленького министра.

Нессельроде с ужасом подумал, что Николай сейчас начнет ожесточенно щипаться, как проделал это с Клейнмихелем, будучи недовольным оконными задвижками на дорожных станциях. У того потом левая рука была вся синяя.

Но император отпустил его руку.

- Я попросил Александра Христофоровича хорошенько разобраться в сей скверной истории и берегитесь, граф, если честь вашей супруги будет запятнана! Мне придется отстранить её от двора.

Кабинет царя Нессельроде покидал на ватных ногах. Он сразу, не заезжая в министерство, поехал домой к жене.

Забравшись в карету, министр уселся поудобнее на подушки, плотнее завернулся в соболью шубу и, под мерное покачивание, принялся думать о Марии Дмитриевне. Её салонные дела абсолютно не касались Карла Васильевича, и он был в полном неведении о возникших подозрениях императора. Но граф хорошо знал характер дражайшей Марии Дмитриевны – надменный, властный, решительный в отношении людей ей неприязнен-ных, не её круга, не фешенеблей.

В тоже время, тех, кто ей понравился, она могла опекать самым нежным образом – заботливо и пристрастно. Одним из этих опекаемых был молодой Геккерен.

Граф не придавал особого значения подобным глупостям своей благоверной, однако ж, в силу происшедших событий, Карл Васильевич связал в одно целое повышенную внимательность жены к Дантесу, её нелюбовь к Пушкину и происшедшую дуэль. Связал и внутренне ужаснулся. Он отдаленно слышал разговор об анонимках, смех в салоне по этому поводу, но не придал ему значения. Теперь же, всё приобретало другой смысл, угрожающий, виделось в ином свете.

Если графиня замешана, хоть малейшим образом, в эту историю, следовало пред-принять немедленные шаги, чтобы спасти её репутацию в глазах императора. Да что там репутацию – его карьеру! Помочь в этом ему мог только один человек - Бенкендорф.

7

- Иногда мне хочется быть простым человеком и жить обыденной жизнью, без особых забот – говорил Николай жене Пушкина во время одной из совместных конных прогулок в окрестностях Царского Села. Он немного кокетствовал этими словами, стремясь очаровать супругу поэта. Казаться простым и доступным – было одним из его приемов «шармирования», как выражался покойный брат император Александр, создав производ-ное из слова «шарм».

Лето было теплым, но не жарким, приятным, а у него выдалось немного времени между инспекционными поездками по России, которыми он увлекся в последнее время. Император пригласил двор совершить верховую прогулку возле Царского Села и с внутренней радостью узнал, что Наталья Пушкина, в очередной раз удачно разрешившись ребенком и оправившись после родов, присоединиться к ним.

Они ехали длинной кавалькадой. Их сопровождали фрейлины императрицы и приближенные дамы, офицеры гвардейских полков, неизменный Бенкендорф с Орловым. Александра Федоровна отказалась от поездки, сославшись на утреннее недомогание. Он и сам знал эту особенность состояния жены – утром она никуда не годилась и приходила в себя лишь к вечеру.

Лошади шли тихо, спокойно – никто никуда не торопился. Николай Павлович знал, что в седле он выглядит великолепно: подтянутый, с гордой осанкой. Он был в белом кирасирском мундире на черном коне, словно белый король на черной шахматной клетке.

Рядом, элегантно восседая в дамском седле, в синей амазонке ехала Наталья Пушкина. На голове у неё был черный цилиндр с развевающейся на ветру белой вуалью, и это выглядело так, словно она заранее знала, как будет выглядеть император, какие цвета в его одежде будут преобладать. Длинные перчатки облегали её красивые изящные руки, в одной из которых она держала тонкий хлыст. Изредка, но не сильно, Наталья касалась им крупа своей лошади.

У императора было веселое, игривое настроение и оно передалось коню. Вороной под ним плясал, резвился так, что он приходилось его сдерживать и успокаивать.

Николай Павлович перехватил удивленные взгляды Бенкендорфа, Орлова и находящихся поблизости двух флигель-адъютантов. Ничего. Пусть смотрят! Он глядел на свою спутницу, блестя глазами, и на ум ему пришли слова: «если ливень моей души не потушит огонь любви, то душа сгорит дотла». Ему показалось, что эти слова он слышал у Корнеля или Расина, а может Шекспира.

Несмотря на беспечную веселость, ему отчего-то было грустно. Молодость, жизнь, проходили и с каждым днем, всё меньше оставалось возможности что-то изменить, повернуть вспять. Ему уже не встретить молоденькую незамужнюю Натали в пору своей беззаботной юности. Не увидеть мелькнувший вдалеке за перелеском силуэт незнакомой всадницы и не пуститься за ней вдогонку в надежде на новое и волнующее знакомство.

Он - почтенный отец семейства, правитель огромной империи. Необдуманные поступки не для него, поскольку мало свойственны благородному человеку. Ливень в душе всё чаще настигал его в вихре блестящих балов и маскарадов, под прикрытием смеющейся маски.

Между тем, он любил фантазировать, представляться кем-то другим. Вот и сейчас Наталья слушала одну из его очередных фантазий, рассказываемых с детской улыбкой на лице, выглядевшей странно для того, кого обычно все боялись. В этих своих рассказах он был открытым, доступным для всех человеком, а не государем, застегнутым на все пуговицы военного мундира.

Он говорил:

- Ежели бы я был простым чиновником в почтовом ведомстве, то постарался бы подбиться к почт-директору и попросил бы у него какое-нибудь тепленькое местечко. Он назначил бы меня почт-экспедитором, к примеру, в Торжок или хотя бы в Псков. Но оказалось, что у тамошнего городничего прехорошенькая дочка и я приударил бы за ней. Влюбился бы по уши. Однако ж, папаша не захотел отдавать дочку за меня. Отсюда проистекают все мои несчастья. Страсть охватывает меня, я уговариваю дочку бежать со мною и мы вместе убегаем. Тогда городничий доносит обо всем моему начальству, кото-рое изыскивает меня, отнимает девушку, достаток и отдает под суд.

- Что ж дальше, Ваше величество? – спросила, улыбаясь Пушкина, - отправили в крепость?

- Нет. Пришлось искать связи, протекцию – Николай Павлович оглянулся и, увидев подъезжавшего ближе Бенкендорфа, продолжил – тут появляется граф Бенкендорф. Слава Богу – я спасен! Нахожу к нему подход, подаю прошение, и он вызволяет меня из беды.

Подъехавший Александр Христофорович, услышав последние слова царя, громко расхохотался.

- Вы ужасный придумщик, государь! – также смеясь, констатировала Наталья. Она раскраснелась, то и дело поправляла длинные локоны, выглядывающие из-под цилиндра.

- Ваше величество, - обратился к нему Бенкедорф, - прошу меня извинить, но я хотел бы переговорить с вами.

- Я вас оставлю ненадолго – сказал, будто извиняясь, император Наталье.

Они вместе с графом отъехали в сторону, пропуская мимо себя всадников царской свиты.

- Ваше величество – осторожно произнес Бенкендоф, - я хотел бы вас предостеречь от увлечения госпожой Пушкиной. Вы знаете её мужа – он ужасный человек и страшный ревнивец. В свете и так говорят об ухаживаниях поручика Геккерна за Натальей Николаевной. Его ухаживания часто переходят границы приличия.

- Мне какое до этого дело? Я не допущу, чтобы мое имя трепалось какими-нибудь вертопрахами.

- Но Ваше величество, разговоры все равно могут возникнуть – «на чужой роток не накинешь платок»…

- А мне плевать, мне очень хочется!

- Что???

8

На тумбочке у изголовья стоял старенький кассетный магнитофон «Весна», который можно было теперь разыскать разве что на городской свалке. Однако он работал, и из динамика звучали песни Высоцкого. Как раз в этот момент его хриплый голос выводил слова из «Нинки-наводчицы»:

«- Ну, и дела же с этой Нинкою,

Она жила со всей Ордынкою,

И с нею спать - ну кто захочет сам?

- А мне плевать, мне очень хочется.

Сказала - любит. Все, заметано.

- Отвечу рупь за сто, что врет она,

Она ж сама ко всем ведь просится…

- А мне чего, мне очень хочется…»

Он постепенно приходил в себя. Глаза осматривали потолок комнаты давно белё-ный и бывший теперь не первой свежести, крашенную в голубое стену.

Где он, что с ним? Мозг не воспринимал окружающую реальность. Он должен быть на коне в Царском, разговаривать с Бенкендорфом. Где-то рядом Наталья Пушкина. Но их не было.

Он осмотрелся вокруг. Это была больничная палата на четыре койки. Рядом храпел какой-то незнакомый ему человек, две другие койки были пусты. Громко поющий Высоцкий совсем не мешал спящему.

Очнувшийся человек перевел взгляд на окно. Там, судя по зависшему в зените солнцу, был полдень, но самого солнца не видно – его диск едва просвечивал из-за толстой пелены или облаков, или бело-серого дыма. Солнечные лучи так нагрели комнату, что было тяжело дышать. К тому же, в воздухе отчего-то пахло гарью, как будто неподалеку случился пожар. Этот запах напомнил ему пожар Зимнего дворца в 37-году – тогда всё сгорело дотла. Он бегал на пожарище, командовал тушением и насквозь пропах гарью.

У человека на кровати опять возникли вопросы.

Что он, император и самодержец Всероссийский, делает здесь? Может его поместил сюда Манд, которому он безоговорочно доверял? Опять опухли ноги, разыгралось давление? Но он всегда лечился, лежа в своем кабинете, на узкой кровати.

Однако сейчас, что происходит? Откуда он знает, что поёт именно Высоцкий?

В его времена, никаких Высоцких не было. Здесь имеется только один ответ – он его где-то слышал раньше, до своего царствования.

«Но это же полный бред! – подумал он, - я не мог никогда слышать его, не должен был. Или мог? Если только в другой жизни? Но ведь других жизней не бывает!»

Дверь в палату отворилась, и появился дородный санитар – мужчина среднего воз-раста с закатанными по локоть рукавами белого халата. В толстой волосатой руке он держал большой кусок пиццы.

- Больной, - сказал медбрат, с усилием прожевывая пиццу, - главврач хочет поговорить с вами. Пойдем!

Посмотрев на тумбочку, где стоял магнитофон, он поморщился, подошел и выключил его. В палате настала тишина.

- Какой главврач? – не понял человек на койке.

- Олег Иванович, вас хочет видеть главврач нашей психоневрологической больницы Никитин.

- Василий Павлович?

- Конечно! А кто же еще?

- Он здесь? Но ведь я его наказал за дерзкое поведение после истории со свадьбой на Ольге Фредерикс.

- Какой такой истории? – санитар недовольно посмотрел на Олега Ивановича – пойдемте уже! У меня работы полно и без ваших историй!

- Погоди, погоди! Он женился на Ольге Фредерикс, а она оказалась не девственни-цей, и закатил скандал.

- Это не наш главврач - наш не такой лох, чтобы по пустякам кипиш устраивать! А кто с ней переспал, вы что ли? Ну, вы и ходок, Олег Иванович! Это что, у вас на работе было или по соседству?

Олег Иванович поднялся на койке, медленно сел, не отвечая на вопрос медбрата.

Все-таки с ним определенно что-то произошло. Наверное, он упал, ударился головой и потерял память. Где он, в каком мире? Толстый медик, жующий кусок хлеба, говорил вроде по-русски, но половины слов Олег Иванович не понимал или понимал только в контексте сказанного. Возможно человек, коего санитар зовет «главврач» Никитин, объяснит ему все его злоключения. Ему надо вернуться во дворец, в Царское Село.

Голова всё никак не прояснялась.

Он, наконец, поднялся и, не задавая больше вопросов, пошел следом за медбратом длинными серыми коридорами с белыми дверьми, за которыми не было слышно ни звука. Большие больничные тапочки – на пару размеров больше, чем нужно, соскальзывали с ног, и он прилагал усилия, чтобы не потерять их во время ходьбы. Тапки звонко хлопали его по пяткам со звуком, напомнившим мухобойку.

У двери с надписью «Гравврач Никитин В.П.» они остановились.

Медбрат постучал и получил разрешение войти. Главврач Никитин представлял собой человека средних лет с немного рыхлым лицом, украшенным большим курносым носом. Он носил короткую прическу, какую носят обычно люди склонные к раннему об-лысению, и рассеянно смотрел на своего собеседника добрыми голубыми глазами. Олегу Ивановичу главврач совсем не напомнил того Никитина, которого он знал – приземистого гусарского полковника с длинными бакенбардами и пышными усами.

- Садитесь, Олег Иванович! – предложил Никитин – чаю не хотите? Хотя нет, в та-кую жару лучше пить минеральную воду.

Врач поднялся, открыл холодильник и взял бутылку минеральной воды.

- Жара в этом году аномальная – сказал он, наливая холодную пузырящуюся воду в стакан – пейте, пожалуйста!

Олег Иванович отхлебнул воды, отодвинул стакан в сторону.

- Василий Павлович – произнес он с надеждой в голосе, - вы меня не узнаете?

- Как же, как же, Николай Павлович Романов собственной персоной – улыбнулся Никитин. – Это я шучу! У вас в истории болезни так написано – и он похлопал рукой по лежащей перед ним тощей папке с бумагами.

- То есть я не Романов? А кто тогда?

- Вы Олег Иванович Кузнецов, преподаватель исторического факультета нашего ведущего вуза столицы. Кстати, уже профессор и кандидат наук. Защитились по теме - главврач заглянул в историю, - «Крестьянский вопрос в эпоху царствования Николая I». То есть вы специалист по николаевской эпохе.

- Тогда что я здесь делаю?

- Видите ли, Олег Иванович, - Никитин задумчиво посмотрел на собеседника, - не-сколько дней назад у вас возникло депрессивное состояние, на базе которого развился психоз. Вы возомнили себя императором Николаем Первым и принялись разговаривать с окружающими, как со своими подданными. Обеспокоенная жена сообщила нам, так что пришлось вас пока временно изолировать для проведения обширного обследования. Мы должны знать причины, вызвавшие столь глубокую депрессию.

- Сколько я здесь уже нахожусь? – Олег Иванович растерянно огляделся по сторонам.

- Две недели.

В кабинете главврача было не так жарко – за стеной работал кондиционер, и через сплит-систему прохладный воздух с силой гонялся по комнате. Из окна, сквозь густую белесую дымку, едва просматривались стены близстоящих домов.

Перехватив удивленный взгляд Кузнецова, Василий Павлович пояснил:

- Кондиционер с этой жарой почти не выключаю. Не знаю, сколько она продержится. Как в июне начались пожары в области, в Шатурском районе, так до сих пор потушить не могут. А мы тут изволим дышать дымом. В повязках приходится даже на улицах ходить. Да что там на улице! Вчера спустился в метро, так и там дым.

Эти слова невольно отвлекли Олега Ивановича от мыслей о своей болезни.

- У меня в палате жарко… - словно бы жалуясь, сказал он.

- Знаю. Ничего не могу сделать! Мы бедная организация, кондиционеров на все помещения не хватает. Приходится пока обходиться без них. Возможно, в следующем году увеличат финансирование.

- А когда вы меня отпустите домой?

- Олег Иванович, мы еще не закончили обследование. Пока вы находились у нас, ваша болезнь не утихла, только вошла в более спокойную фазу.

- Но… я ведь здоров. Я хорошо соображаю, всё понимаю…

- Временно, голубчик, временно. Вашего соседа по палате вы еще вчера называли графом Бенкендорфом, щипали ему руку до синяков. Пришлось вызывать санитаров, что-бы успокоить.

- Вы мне мстите из-за жены! – раздраженно, несколько повысив голос, произнес Олег Иванович.

- То есть? – брови Никитина удивленно взмыли вверх.

- Из-за Ольги Петровны, урожденной Фредерикс. Я с ней спал до вас, до её замужества.

- Фредерикс? Не знаю никакой Фредерикс. И потом, я не женат, у меня нет кольца на пальце. Вот видите, Олег Иванович? – Никитин продемонстрировал правую руку. - Болезнь ваша еще не прошла! Давайте лучше поговорим о том, откуда у вас возник этот синдром. Мне кажется, вы зациклились на николаевской эпохе, потому что связано это с вашей профессиональной деятельностью. Читаете лекции, изучаете документы… Вы очень глубоко погрузились в то время, оно сильно повлияло на вас. У вас произошло стирание граней личности, утрата самоидентификации.

Главврач психиатрической лечебницы был любопытным человеком, к тому же, писал кандидатскую диссертацию, потому он не удержался и, глядя на Олега Ивановича добрыми глазами, спросил:

- Вы в своих снах, назовем их так, пребываете в качестве императора Николая и мне хотелось бы уточнить: когда вы видите себя Николаем, то каков у вас возраст?

- Возраст? – Олег Иванович немного задумался – возраст далеко за пятьдесят, ближе к шестидесяти. Я шел, нет, видел – поправился Кузнецов, - как император провожал своего солдата в последний путь. В Петербурге была поздняя осень, уже шла Крымская война. Видимо, был близок её финал, потому что император вспоминал поражения на реке Альме и под Инкерманом, ругал Нессельроде.

- А вам известно, в каком возрасте он скончался?

- Конечно, Николаю Павловичу было пятьдесят восемь.

- Странно, что вы вдруг приняли образ императора Николая, хотя разница между вами почти двадцать лет – вам сейчас тридцать девять. Хотя, для общего течения болезни это не имеет значения. Скажите мне вот что, - Никитин снова пытливо посмотрел на Оле-га Ивановича, - каковы ваши ощущения? Мне всегда интересно влезть в шкуру другого человека, узнать, что он чувствует, что переживает.

- Что я чувствовал? Знаете, я не воспринимал себя как некую другую личность. Я вел себя и думал как император, в этом смысле никаких проблем с моим поведением не было. Более того, я знал и помнил разные моменты жизни Николая Павловича, которые не должен был помнить и знать, как современный человек.

- Ну, это как раз просто – возразил Никитин, - вы работали в архивах, много читали о той жизни. Что-то осело в вашем мозгу незаметно для вас, а поскольку возможности нашего мозга огромны, то вы невольно, чтобы подстроиться под личность царя, извлекли эти сведения из глубин своего подсознания.

- Возможно, вы правы – кивнул головой Олег Иванович, - в то же время… - он за-колебался.

- Ну-ну, говорите, что вас беспокоит…

- Понимаете, есть знания приобретенные, полученные при чтении разных документов - здесь я полностью согласен с вами. Но есть знания, по крайней мере, они возникли у меня, которые я никак не мог приобрести здесь, в наше время. Например, я понял, что у царя был роман с женой Пушкина и роман длительный, можно сказать, через всю жизнь. Я об этом не читал, вернее, читал, но не было такой уверенности у современников поэта – так, одни намеки. Пушкинисты до сих пор спорят по этому поводу.

- Да, я тоже читал. Насколько помниться, последний адепт этой теории, выпустивший книгу, был академик Петраков. Он с помощью различных фактов пытался доказать, что Николай Павлович и Наталья были любовниками еще до дуэли. Кстати и пресловутое свидание на квартире Полетики было не свиданием жены Пушкина с Дантесом, а её с императором.

- Я не читал эту книгу – признался Кузнецов, - и, если честно, никогда не интересовался перипетиями дуэли Пушкина и Дантеса. Думаю, что все рассуждения на эту тему бесплодны. Кто виноват на самом деле, почему случилась дуэль? Написаны горы литературы, выдвинуто множество версий. Читать их, изучать – на мой взгляд, пустое занятие. Нам никогда не узнать всей правды.

Олег Иванович отхлебнул воды из стакана уже теплой, успевшей нагреться пока они беседовали.

- Один фильм на эту тему, - продолжил он, - все-таки, я посмотрел в восьми-десятые – был такой фильм «Храни меня мой талисман», где известная дуэльная история как бы переносилась в наше время. Играли прекрасные актеры Янковский и Абдулов.

- Да, ассоциации, ассоциации – задумчиво кивнул головой главврач, - что ж, Олег Иванович, вам пора в палату, скоро обед. Мы с вами проведем еще несколько бесед, прежде чем я решу, в каком направлении должно протекать лечение.

Поднявшись с кресла, Никитин подошел к двери и открыл её.

- Макс, проводи Олега Ивановича до палаты - приказал он мордатому медбрату.

- Вы же понимаете, что я здесь не останусь? - выходя из кабинета, спросил Кузнецов главврача.

- А куда вы денетесь с подводной лодки, голубчик? – весело ответил Василий Павлович, сторонясь и пропуская пациента мимо себя.

Вернувшись в свою палату в сопровождении Макса, Олег Иванович обнаружил, что соседа там уже не было. Кузнецов лег на кровать, закинув руки за голову, и прикрыл глаза. Что же с ним произошло? Почему он здесь? Вопросы, возникшие у него при пробуждении, вновь забеспокоили его. Ответа на них от Никитина, как ожидалось, он не по-лучил.

9

После обеда в палату пришел его сосед. Он был чем-то похож по внешности на графа Бенкендорфа – низкорослый, голова с залысинами, узкое вытянутое лицо. Сосед был хмур и неразговорчив, полностью погружен в свои думы. Олег Иванович не решился приставать к нему с расспросами, лишь только бросил взгляд на его левую руку. Главврач говорил, что он, Кузнецов, сильно щипался. Но сосед был в зеленом больничном халате, и Кузнецову не удалось ничего рассмотреть.

Как, оказалось, сегодня был день посещений родными. Сосед ходил на свидание с женой и принес сумку с домашней едой. Кузнецов не знал, что в психиатрических лечебницах разрешалось приносить пищу. По книгам и фильмам он представлял, что здесь жестокий режим: смирительные рубашки, жгуты и ремни для связывания, успокоительные уколы. Однако ничего этого он не увидел. Вероятно, палата, в которой он пребывал, была для больных с легкой формой заболевания, и здесь имелись определенные послабления.

К нему могла прийти жена. Она ничего не знала о его романе. Романе?..

В голове Кузнецова начали, словно из тумана, появляться разрозненные воспоминания, возникать мысли. Ах, ну конечно, у него был роман со студенткой первого курса, звали её Юлей.

Он вдруг вспомнил её лицо, оно четко возникло у него перед глазами, будто де-вушка сидела рядом. У Юли были густые черные волосы, карие светло-золотистые глаза.

«Почти как у Пушкиной - подумал он, - они очень похожи».

Еще он подумал, что вряд ли она придет его навестить. У него не то положение, чтобы его жалеть – он не ранен, не страдает тяжелой болезнью, вроде рака или инсульта. Психбольной - это нечто странное, даже опасное. Уж сам-то он несколько раз подумал бы, прежде чем навестить какого-нибудь своего знакомого, оказавшегося в подобной ситуации.

Тем не менее, спустя час, его позвал все тот же Макс и повел в комнату для встреч с родственниками. Оказалось, пришла Юля.

Она была в легком, почти воздушном белом платье, так делающем её похожей на даму пушкинской эпохи. В комнате было душно и жарко – сказывалась аномальная жара, стоящая на улице. Юля сидела на стуле, но увидев входящего Кузнецова, сразу поднялась.

- Олег Иванович! – радость вспыхнула в её глазах, она подошла к нему, обняла.

Он тоже обнял её, еще до конца не понимая, как себя вести. Он пытался вспомнить, что их связывало. Пытался найти в себе те чувства, которые возникли между ними и оказались столь прочными, что разница почти в двадцать лет не стала помехой. Он нерешительно прижимал тонкое девичье тело, ощущал запах её духов.

- Олег Иванович, - всматриваясь в его глаза, медленно произнесла Юлия, - я так рада, что ты очнулся. Врачи сперва всех испугали, сказали, что у тебя глубокая депрессия и тяжелое состояние. Но, слава богу, что ты пришел в себя! Я так рада!

- Да, да, спасибо! Я сейчас чувствую себя хорошо. Просился, чтобы выписали, но пока продержат еще здесь. Совсем немного…

- Вот и хорошо, я как раз нашла квартиру, она очень удобная – недалеко от университета.

- Какую квартиру? – не понял Олег Иванович.

- Ты не помнишь? Перед твоей болезнью мы решили, что ты уйдешь от жены и переедешь ко мне. Ты даже оставил у меня свою зубную щетку.

- Хм, от жены? От Александры?

Непонимание мелькнуло в глазах Юлии.

- Разве твою жену зовут Александра? Ты говорил, что Алла.

- Боже, извини, конечно, Алла.

Олег Иванович смутился и немного расстроился. Он опять попал впросак со своей николаевской эпохой. Это жену Николая звали Александра Федоровна, но ведь он не Николай!

Если у него не прекратится эта путаница в мозгах, его никогда отсюда не выпустят.

- Ты в этой больничной пижаме смешно выглядишь – улыбнулась Юля, - как-то по-домашнему. Так и представляю тебя за столом и тарелкой с борщом.

- Ага. «Всегда доволен сам собой, своим обедом и женой» - процитировал он Пушкина и ответно улыбнулся.

- Ты должен знать, что я тебя очень и очень люблю! – вдруг серьезно сказала девушка, - очень и очень!

- А как же Энрике? – спросил он, продолжая шутить.

- Какой Энрике?

- Тот молодой человек, Иван, похожий на Энрике Иглесиаса. У нас еще был с ним спор о дуэльной истории Пушкина. Помниться он ухаживал за тобой.

- Да…клеился. Но знаешь, вокруг меня много ходит таких Энрике, как ты его зовешь. Мне они параллельны.

Он произнесла эти слова безразличным тоном, но Кузнецов вдруг почувствовал в душе ревность. Как бы ни был он остроумен, обаятелен, какое бы положение он не занимал в университете, он все равно чувствовал ущербность своих отношений с молодой девушкой.

Люди его возраста могли привлекать только богатством или известностью, однако денег и славы у него не было, и взять их было неоткуда. Притом, он прекрасно понимал, что с каждым годом стремительно теряет свой главный потенциал – молодость, а ведь именно она давала надежду, что со временем можно добиться и того, и другого.

Юлия подошла и вновь обняла его, прижалась с силой, необычной для молодой девушки.

- Мы с тобой никогда не расстанемся! Ведь, правда?

- Конечно, правда! – легко согласился он, уступая настойчивости девушки, но, совершенно не представляя свою совместную жизнь с Юлией.

- Я так скучаю без тебя! - с чувством продолжила она и хотела что-то добавить еще, но ничего не сказала.

Она отошла, прислонилась к подоконнику у окна. Комната для посещений находилась на первом этаже больницы. Сквозь стекло было видно, как в тумане по тротуару шли прохожие. Многие надели марлевые повязки, словно в городе вспыхнула страшная эпидемия вроде холеры или чумы.

- Помнишь нашу поездку в Питер? – спросила девушка.

- Конечно! – это было месяц назад, как я мог забыть?

Они поехали в Петербург в июне, чтобы захватить белые ночи, побродить по светло-сумеречному городу. Ехали на скоростном «Сапсане», пили пиво. Мимо, за окнами, с безумной скоростью проносились города и поселки, в сгущающихся сумерках мелькали далекие и близкие огоньки. Словно шаловливые подростки без комплексов, они с Юлей шутили друг над другом, дурачились, им было весело.

Потом они гуляли по Английской набережной и смотрели вместе с такими же, приезжими парами, как разводят мосты. Половинки мостов напоминали поднятые вверх каменные ладони, будто город обращался к небесам с молитвой о благополучии. Еще их целиком захватило зрелище льющегося сверху на город серебристого света, который подсвечивал уснувшие здания и гранитную набережную, создавая иллюзию волшебства.

Уже под утро, обогнув громаду Исаакиевского собора, они вышли на площадь, где возвышался памятник Николаю I, созданный знаменитым скульптором Клодтом. Импера-тор гордо восседал в конногвардейском мундире на скачущем коне.

- Я прочитала, - сказала тогда Юлия, стоя у подножия пьедестала и подняв голову вверх, - что Николай всегда стремился быть похожим на Петра I. Поэтому памятник ему поставили с петровским на одной линии и в одном направлении – на Запад. - Она усмехнулась: - есть даже поговорка: «Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает».

- Николай не был дураком – неожиданно обиделся за императора Кузнецов, - он был далеко не дурак!

- Да, ладно, это же шутка. Пойдем отсюда – предложила Юлия, - здесь есть где-нибудь круглосуточное кафе? Ужасно хочется есть.

- Погоди минутку.

Отойдя чуть назад, Олег Иванович попытался рассмотреть бронзовое лицо импера-тора, подсвеченное снизу светом прожекторов. Памятник был создан буквально сразу после смерти царя и его видели люди, близко знавшие Николая Павловича: жена, дети, придворные. Значит, он должен был отражать подлинный характер этого человека, его внутреннее «я».

На взгляд Олега Ивановича, Николай на памятнике не выглядел тщеславным и напыщенным, каковым его пытались представить недоброжелатели. Он был величественным и грозным, человеком с твердым взглядом, и, следовательно, человеком, имевшим твердые убеждения.

На какой-то миг Кузнецов представил себя на месте императора – сидящем на вздыбленном коне, с гордо выпрямленной спиной. Разве он догоняет Петра, куда-то спешит, опаздывает? По его позе, выражению лица этого не скажешь. Они с Петром, словно маленький отряд, охраняющий Россию: Петр скачет в авангарде, а он, Николай прикрывает тылы.

- Ну, хватит, пойдем уже – потянула его за рукав куртки Юлия, - я есть хочу!

- Хорошо! – нехотя, оторвавшись от созерцания памятника, произнес Кузнецов.

Этот памятник он потом вспоминал несколько раз, он ему даже привиделся во сне, только со своим лицом, будто это он, Олег Иванович, скачет на коне, а не покойный император.

- Я бы хотел с тобой съездить куда-нибудь, в какой-нибудь романтический город – сказала между тем Юлия, вернув Кузнецова к действительности, - в Рим или Париж. У меня ездили подружки – там было клёво.

- Наверное, съездим когда-нибудь – неуверенно ответил Олег Иванович, - знаешь, я что-то устал, мне пора.

- Хорошо, я понимаю. Я приду в следующий раз, если ты еще будешь здесь. Обязательно приду. Что тебе принести?

- У меня все есть – немного сухо ответил он.

- Ну, зачем ты так? Я же тебя люблю – спросила вдруг Юлия и в глазах у неё пока-зались слезы, - почему ты так переменился ко мне?

«О чём она говорит? – подумал он, и внутренне запаниковал, - сейчас так не говорят, так говорили в николаевские времена. Может, она тоже была там, в том времени вместе со мною? Только не признается. Или… всё это мираж, плод воображения моего больного мозга? На самом деле никого нет: ни Юлии, на врача Никитина, ни медбрата Макса? Может всё это просто придумано? Как в фильме «Игры разума», где Рассел Кроу играл гениального математика-шизофреника? Его герой не мог отличить реальность от вымысла.

Он с тревогой огляделся вокруг, пытаясь найти приметы вымышленного мира - любые несоответствия вещей и времени. Нет, всё, что он видел, что трогал, что ощущал в данную минуту, было современным, принадлежало десятому году двадцать первого века. Ничего не выбивалось из общего контекста, не вызывало подозрение во вторжении того, другого мира, в существующую реальность.

Вернувшись в палату, Олег Иванович долго не мог успокоиться. Он вновь и вновь пытался с особой тщательностью проанализировать свое состояние, как анализирует ученый полученные результаты эксперимента. Он ведь и в правду был ученым, профессором кафедры истории России.

Его мысли сконцентрировались на жене. Если Юлия придуманный им персонаж, живущий только в воображении, то жена, по его логике, должна быть настоящей. По ней, как по камертону, можно проверить себя, провести тонкую настройку психического состояния.

Однако жена почему-то не звонила, никак не проявляла себя, будто её не существовало вовсе.

10

Через несколько дней Кузнецова вновь пригласил на беседу главврач. Прямо с по-рога Олег Иванович начал требовать:

- Вы должны меня отпустить, я совсем здоров! Меня ждут на работе. Вы не можете держать меня здесь до бесконечности.

- Конечно, Олег Иванович, мы вас отпустим. Это всего лишь вопрос времени.

- Когда? – он вновь требовательно посмотрел на Никитина, - назовите конкретный срок.

- Точной даты я не смогу назвать – нерешительно сказал главврач, опуская глаза вниз, - мы считаем, что вы еще не до конца оправились.

- Я долго терпеть это безобразие не намерен – вспылил Олег Иванович, - зарубите это на своем курносом носу! Это что, советские времена, когда здоровых людей сажали в психушку? Я напишу в генеральную прокуратуру, они с вами разберутся!

- Не надо грубить, Олег Иванович – спокойно ответил Никитин, - разве я ваш враг? На самом деле настоящий ваш антагонист - это время. Его не обмануть и не победить. Все эти фильмы про машины времени, разговоры о телепортации, являются лишь фантазией человечества, попыткой поиска путей для победы над его неумолимым ходом. Или обмана. Если хотите знать моё мнение, то я скажу, что ваши галлюцинации, перенос в прошлое, связаны с огромным потоком информации на эти темы, гуляющей в интернете или на телевидении. Плюс ваша чрезмерная впечатлительность. Вероятно, что похождения этих героевпутешественников вы примеряли на себя, фантазировали, так сказать, занимали себя гипотетическим вопросом: «А что если я окажусь?»… Затем, в один прекрасный момент нечто послужило детонацией и, как бы, взорвало ваш мозг изнутри. Что явилось этим нечто, никто сейчас не знает: ни вы, ни мы. Вот таким мне видится процесс. В этом нет ничего страшного – мы все время от времени фантазируем, но вам нужно еще побыть здесь, чтобы вы смогли однозначно отличать реальность от фантазии. Поэтому можете писать хоть в прокуратуру, хоть Президенту – мы всё равно дадим свое заключение.

Удивляя своей внезапной вспыльчивости, Олег Иванович спросил уже довольно миролюбиво:

- Почему ко мне не приходит жена? Я её ждал эти дни.

В ответ главврач поморщился, как от зубной боли. По всей видимости, ему не хотелось произносить то, что он должен был сказать.

- Ваша жена звонила мне, очень ругала вас, сказала, что ноги её здесь не будет.

- Но почему?

- Она нашла в вашем сотовом телефоне смски от какой-то Юлии. Вам известно о ком идет речь?

- Да, эта девушка моя студентка. Она недавно приходила ко мне.

- Что же вы не убрали переписку из телефона? – Никитин с иронией посмотрел на Олега Ивановича, - если ходите налево, так хвосты хоть подчищайте вовремя, профессор!

- Я совсем забыл! Болезнь и все такое. О телефоне даже не вспомнил!

- Хорошо, Олег Иванович, извините, но у меня много работы.

Поднявшись, чтобы уйти в свою палату, Олег Иванович не выдержал и повторил с внутренней убежденностью:

- Я все равно уйду отсюда. Вот увидите!

- Хорошо, посмотрим, посмотрим! - побурчал главврач, не обративший никакого внимания на его слова и уже наполовину погруженный в историю болезни недавно поступившего пациента.

Когда Кузнецов вернулся, его сосед лежал на кровати, мрачно глядя в потолок. Как еще раньше заметил Олег Иванович, соседу было около пятидесяти, он имел седеющую шевелюру, ничем не примечательное лицо с длинным унылым носом и мешками под глазами, свидетельствующими о плохой работе почек. Все это время они не разговаривали. На тумбочке негромко играл магнитофон опять что-то из Высоцкого. Олег Иванович разобрал слова знаменитой песни про Бермудский треугольник:

«Взвился бывший алкоголик, матершинник и крамольник:

"Надо выпить треугольник, на троих его даешь?"

Разошелся, так и сыпет: "Треугольник будет выпит!

Будь он параллелепипед, будь он круг, едрена вошь».

- Выпить есть? – вдруг спросил сосед, словно песня Высоцкого пробудила у него желание поддать.

- Нет – удивленно ответил Кузнецов, - откуда здесь?

- К тебе же дочка приходила – может, принесла поллитру? – с надеждой в голосе спросил сосед

- Нет, ничего не приносила. К тому же это не дочка. Да и жарко сейчас пить, на улице зной стоит, как в Африке.

- Это ничего, мы русские привычные. В бане – жара-то не меньше. А как примешь рюмочку, закусишь хрустящим огурцом и по фигу веники! Значит, говоришь, не дочка. А кто? – сосед повернулся на кровати в сторону Кузнецова, чтобы поддержать разговор. Ему, видимо, было ужасно скучно.

- Так, студентка.

- Понятно. Тебя как зовут?

- Олег, а вас?

- Меня Толян. В автосервисе работаю, слесарем. Запойный я, но в последний раз крепко забухал, словил белочку и сюда, в дурку, жена сдала. Показалось, что черти бегают по квартире. Я взял молоток и начал их гонять. А они увертливые, сволочи!

- Чем же дело кончилось? – спросил, улыбаясь, Олег Иванович.

- Чем, чем – развалил журнальный столик на кусочки! Теперь не собрать. Жена в слезы, ну и поволокла сюда. А ты, значит, препод, если к тебе студентки бегают?

- Да. Был преподавателем в университете. Думаю, скоро туда вернусь.

- Я тоже, только отлежусь немного. Ко мне уже хозяин сервиса приезжал, узнать как я тут – руки-то у меня золотые, только слаб я по этому делу – он щелкнул себя по горлу, - тяжело удержаться. Слушай, а ты чё меня за руку щипал? Я уж хотел дать тебе в бубен, а потом вижу, что ты не в себе, лады, думаю, пускай щиплет, если так нравится.

- Я думал, что вы Бенкендорф.

- Бенкен... кто?

- Граф Бенкендорф, жил давно, при Пушкине. У меня видение такое было, так что извините, если синяки поставил.

- Ничего, у меня кость рабочая, к синякам привычная. Хотя высшее техническое имеется. Только в инженеры я не пошел - при Советах им мало платили, не то, что в авто-мастерской. Так что отработал по принудиловке три года в Коломне и свалил на вольные хлеба.

- Значит, вы слесарь? А вот замки дверные можете открывать?

- Для меня это плевое дело – на раз.

- А наши замки, здесь, в больнице?

- И здесь могу. Только инструмент нужен. А ты что, свалить хочешь? – Толян посмотрел с тоской в окно, словно пытался в пелене белесой дымки что-то разглядеть, - а мне нельзя. Надо долечиться – жена всю плешь проела, да и я сам понимаю. Из-за бухла клиенты уходят. А какие у меня клиенты, знаешь? У них тачки непростые – навороченные: Лексусы, Тайоты, Мерсы. Вот ты говоришь Бенкендорф, а про Бентли или Порше слышал?

- Нет.

- Такие машины стоят целых квартир в Москве. Вот какие у меня клиенты! Но пьянка все портит! – с сожалением констатировал Толян.

- Тогда, конечно, есть смысл долечиться.

Разочарованно посмотрев на профессора, будто ожидал от него совсем других слов, Толян опять лег на кровать и прикрыл глаза.

Олег Иванович прошел к своей кровати, взял с тумбочки бутылку минеральной воды, принесенную Юлией. Он открыл её и жадными глотками выпил воду прямо из горла. На теле сразу выступила испарина.

«Да, жара – подумал Кузнецов, - совсем как летом тридцать четвертого года».

Тем летом, они, как обычно выехали в Царское Село. Огромное раскаленное солнце висело у горизонта. Стояла удушливая жара, которая из-за близости Балтики переносилась еще тяжелее. Эта влажная жара напомнила ему знаменитые ананасные оранжереи под Петербургом, куда он заглянул однажды, будучи еще мальчиком. Они остались после царствования бабки Екатерины Великой.

«Тьфу, черт! – подумал Кузнецов, - но я же не император! И откуда в голову лезет вся эта бредятина? - Он искоса посмотрел на лежащего автослесаря. - Попросить обед?».

Однако есть, совсем не хотелось.

Обед им обычно привозили в палату на тележке два санитара. Тележка из пищевого алюминия была постоянно облита жиром, который никто не удосуживался соскоблить, она неприятно пахла. Нет, есть он не будет. Кузнецов тоже улегся на кровать.

В магнитофоне закончилась кассета, он автоматически выключился с громким щелчком. Наступившая тишина так ударила по ушам, что Олег Иванович зажал их руками, бездумно уставился на белый потолок над собой.

Профессор не знал, что незадолго перед этим, слесарь Толя побывал в кабинете главврача Никитина.

- Анатолий Петрович, - сказал тот, хитро прищурясь, - рад сообщить, что вы идете на поправку. Еще немного и будем выписываться.

- Спасибо, Василий Павлович, - довольно ответил Толик, - дома меня заждались, да и на работу уже пора – клиенты ждут!

- Да, да, конечно. Только у меня одна просьба. Она касается вашего соседа. Понимаете, он тихий, вреда не сделает, но у него есть один пунктик - хочет сбежать. Из моей больницы еще никто не бегал. Запоры здесь крепкие, персонал грамотный, но всё же…

- Присмотреть что ли надо? Так я сделаю!

- Вот и отлично! Думаю, в ближайшее время у Кузнецова наступит улучшение, ждать долго не придется…

Олег Иванович проснулся в полночь. Вокруг стояла тишина, только сосед рядом тихо сопел во сне. Из окна в комнату падал бледный мертвенный свет. Палата Кузнецова находилась на втором этаже, окна были забраны решетками снаружи. Воздух в комнате к ночи сделался плотным, густым, с тяжелым запахом гари от горящих лесов и торфяников Подмосковья. К тому же, сама больница, как понял Кузнецов, находилась на юго-востоке Москвы, с той самой стороны, откуда ветер гнал волны белого дыма на город.

Медленно, словно лунатик, вставший в ночи с кровати, Кузнецов подошел к окну. Он прижался к стеклу лбом, думая, что стекло хоть немного охладит лицо. Но стекло тоже было горячим. Тогда он провел рукой по телу - оно было все в липком поту.

У него возникло сильное желание скинуть с себя всю одежду и вытереться насухо, остаться в этой комнате совершенно голым. Но Олег Иванович этого не сделал – вдруг сосед проснется и подумает что-то нехорошее. Поэтому он остался стоять на месте, у окна как был, в больничной пижаме.

Луна на небе едва просматривалась за пеленой дыма. Она одиноко маячила в вышине, словно матовая лампа с рассеянным светом. Олег Иванович находился в палате взаперти, в беспомощном состоянии, и чувствовал себя таким же жалким, бессильным, как император Николай перед сломанной коляской, там, в Пензенской губернии. Эта коляска не давала царю возможности передвигаться. Здесь, доктор Никитин ограничивает его, профессора истории, в движении так же как та коляска.

«У него должна быть фамилия не Никитин, а Коляскин - хмыкнул про себя Олег Иванович, - всё верно, доктор Коляскин!».

Внезапно в стекло снаружи попал окурок сигареты, который бросил кто-то сверху. Окурок ударился о стекло, будто ночная бабочка, с глухим стуком, и упал вниз, рассыпая по сторонам искры яркими светлячками.

«Кто-то курил у санитаров наверху – подумал Кузнецов, не успевший даже испугаться от неожиданности, - снаружи, видимо, сильный ветер. Парадокс природы – ветер и густой туман!».

Эта падающая сигарета неожиданно навела Олега Ивановича на мысли о его неудавшейся любви.

Он думал о Юлии, вспоминал историю их отношений и поймал себя на мысли, что думал о ней как о посторонней девушке, просто знакомой и не более.

Это было странно.

Воспоминания о разговорах, поцелуях, обладании друг другом, обо всём том времени, которое было проведено вместе, не рождали в его душе никаких откликов. Словно он смотрел со стороны на красивую картину, выставленную в зале известного мастера живописи. История жизни мужчины и женщины, изображенная на холсте, была интересной, драматичной, но не его, никак не связанная с ним.

Неужели ливень его души погасил любовь к ней, жившую в его сердце? Ливень души… Он прочитал эти слова у Шекспира, а может у Есенина. Неважно.

Она хотела, чтобы он переехал к ней, оставил жену. Но для чего? Что он может дать, кроме переживаний стареющего мужчины? К тому же, для такого шага требуется известная смелость. И дело здесь не во мнении окружающих: родственников, знакомых, коллег по работе. В конечном счете, они посудачат около месяца и привыкнут - другие новости, более важные и интересные, затмят эту.

Смелость требовалась в преодолении самого себя. Как раз это оказалось не просто. Он сопоставил себя с Николаем Павловичем. При всей своей решительности и мужественности, император, связанный отношениями с Нелидовой почти восемнадцать лет, не смог оставить жену. Да и ради Пушкиной он её тоже бы не оставил.

Ему стало грустно.

На широком подоконнике лежал листок с непонятными рисунками, рядом простой карандаш. Кузнецов немного призадумался, а потом начал набрасывать стихи, строфу за строфой.

Олег Иванович никогда не был поэтом, никогда ничего не писал, был, наверное, как все, как большинство мужчин. Романтика, поэзия, в такой стране как нынешняя Россия не характерны - здесь превалирует проза. Для поэзии нужна особая чувствительность души, а где её взять в суровых реалиях каждодневного существования?

Однако сейчас, во власти лирического настроения, он писал:

Столицу дым окутал вновь –

Пожары в середине лета.

Летит сгоревшая любовь,

В окно чужое сигаретой.

Почти не оставляя след,

Она едва заметно тлеет,

И только солнца дымный свет,

Воспоминанья в сердце греет.

Мы жгли любовь свою легко –

В тумане не заметно дыма,

Как будто где-то далеко

Она была между другими,

Как будто не болит душа,

Как будто в середине лета,

Я вновь с тобою не спеша,

Пойду, забыв о сигаретах,

Но мы расстались в пелене,

Среди плывущих в дымке зданий,

Ведь счастье было не в огне,

А лишь в предчувствии желаний!

Олег Иванович посмотрел на написанный им текст. В лунном свете строчки были бледны, едва различимы, терялись среди карандашных рисунков Толяна, изображавших какие-то машинные детали. Но, все же, немного напрягая зрение, он перечитал свои сти-хи. Они ему не понравились. Они не дали того всеобъемлющего облегчения душе, на которое он втайне рассчитывал. Катарсиса не случилось, и грусть не покинула его.

Тогда Кузнецов без какого-либо сожаления порвал этот листок как можно мельче, чтобы прочесть написанное было невозможно. Ему была неприятна мысль, что кто-то любопытный сможет заглянуть в закоулки его души.

- Чё профессор, не спиться? – раздался голос Толяна, - чё ты там рвешь-то?

- Да так, мусор на окне остался…

- Понятно. Давай на боковую, а то сам не спишь, и другим не даешь!

- Чего я тебе не даю? Спи себе! – резко ответил Кузнецов, которому не понравилась напористость соседа.

Толян с ворчанием повернулся на другой бок, а Олег Иванович подошел к своей кровати и лег на неё. Он прикрыл глаза и, чтобы быстрее заснуть, начал вспоминать, как они познакомились с Юлией.

11

Большинство романов между преподавателями и студентами завязывается на семинарах, когда общение теснее и ближе, чем в большой аудитории, практически глаза в глаза. Первые ростки возникшей симпатии укрепляются затем во время консультаций, пересдач зачетов и экзаменов, которые можно проводить не только в кабинетах учебного заведения, но и в другой обстановке, например, в кафе или дома. Так делают некоторые преподаватели в отношении понравившихся им студенток – цинично предлагают переспать в обмен на хорошие оценки. К тому же это не трудно - многие нынешние студентки без комплексов: легко заводят связи, легко их рвут.

Иметь молоденьких любовниц для людей - ровесников Кузнецова, стало престижно. Эти юные особы сделались показателем не только финансовых возможностей, но и состояния здоровья возрастных любовников, словно те бежали стометровку и укладывались в отведенное время наравне с молодыми бегунами. Значит, здоровья еще хватает, значит с ними еще не кончено и еще есть потенциал для движения вперед.

С другой стороны, в этом не было ничего нового.

Олег Иванович читал в каких-то мемуарах, относящихся к девятнадцатому веку, что у каждой замужней дамы в обязательном порядке был любовник или платонический обожатель. Этот кавалер всегда приглашался на домашний обед, в салон, развлекал даму на балу и всячески поддерживал её реноме коварной соблазнительницы, повелительницы мужских сердец. Если у дамы не было мужского окружения – она считалась никому не нужной, неинтересной, и её переставали уважать в свете.

Так это или нет, сейчас трудно проверить. Однако свидетельства многочисленных любовных похождений, оставленные современниками в мемуарах, дневниках и личных письмах, пожалуй, подтверждают общий вывод – нравы того времени были весьма свободными.

У Кузнецова с Юлей было всё не так.

Лекцию о причинах и участниках первой мировой войны Олег Иванович читал в большой аудитории, где поместился почти весь курс истфака. Перед ним бесформенной многолицей массой сидела пара сотен молодых людей – современные парни и девушки. Большинство из них было занято своими делами: кто-то читал книгу, положив её на стол прямо перед собой, кто-то слушал музыку, надев наушники, кто-то использовал сотовый телефон для пребывания в интернете с помощью Wi-Fi, который хорошо ловился в их здании.

Он читал текст, как делал это всегда – с примерами, пояснениями, сравнениями. Кому интересно, тот услышит, считал Кузнецов.

В одном из первых рядов сидел парнишка, которого профессор про себя называл Энрике Иглесиасом. Он был чернявым, очень энергичным, всегда в сопровождении нескольких девушек курса. Этот Энрике носил слегка спущенные джинсы на бедрах и цветастые майки. По всей видимости, парень был сыном богатых родителей: у него имелись дорогие вещи – сотовый «Apple Iphone», машина «Porsche Cayenne», правда, не новая. Но, к удивлению Олега Ивановича, студент, которого звали Иваном, оказался довольно любознательным и внимательным малым. По крайней мере, лекции Кузнецова он не пропускал, всегда выбирая места впереди, поближе к преподавателю. Это было неизменным на протяжении всего курса. Менялись только девушки, сидящие рядом с ним.

После лекции о первой мировой, когда вся основная масса студентов засобиралась и потекла из аудитории, Иван вместе с очередной девушкой подошел к столу, возле которого стоял Кузнецов и собирал материалы в лежащий перед ним портфель.

- Олег Иванович, - обратился Иван к нему, - я знаю, что вы писали диссертацию о николаевском времени, недавно прочитал на эту тему несколько книг…

- А чем вызван такой интерес? – спросил преподаватель, и с любопытством посмотрел на стоящую рядом со студентом девушку.

Заметив взгляд Олега Ивановича, Иван сказал:

- Это Юлька, она тоже интересуется вашими лекциями. Мне просто интересно, что за человек был Николай Павлович? Мы знаем его, как Палкина, в основном, по рассказам Толстого, но мне показалось, что он был несколько другим человеком. Не таким, как его изображают.

- Вы правы. Сейчас идет пересмотр многих устоявшихся исторических взглядов, превратившихся в советское время в догмы. Император Николай Первый, как Палкин, из их числа. Он преподносился нам, как тупой солдафон, гонитель литературы, в том числе Пушкина, создатель полицейского сыска. Но, думаю, наше представление о нем сильно изменится. В скором времени!

- Кстати, еще вопрос о Пушкине. Многие исследователи считают, что царь приложил руку к его убийству, что он подталкивал Дантеса через Бенкендорфа – не помню, в какой книжке читал…

- Зачем же ему это было нужно? – удивилась стоящая рядом Юлия. Её голос понравился Олегу Ивановичу.

- Боролся с вольнодумством. Да и Пушкин далеко не ангел. Все пишут, что он был известным гулякой, пикапером - Иван засмеялся своей шутке. Стоящая рядом Юля тоже заулыбалась, было видно, что разговор её занимает. - Стопудово, Пушкин перешел дорогу Николаю, - продолжил Иван, - увел из под носа какую-нибудь телку, вот тот и срывал свою злость.

- Хм, не всё так просто, я думаю – ответил Олег Иванович с иронией поглядывая на студента, - известно, что Николай не испытывал недостатка в женском внимании и вряд ли можно допустить, что он разозлился на поэта из-за ревности. Не забывайте, Иван, что Николай считал себя первым лицом государства, с которым никто не мог соперничать. Это был альфа-дог, как говорят американцы. Возможно, Дантес и получал какие-то указания от Бенкендорфа, но я сомневаюсь, что он был слепой марионеткой в их руках. Его письма – о них мы узнали недавно - его письма говорят, что это был живой человек. Он любил и надеялся, что тоже любим.

- Если любил, тогда зачем себя вел с женой Пушкина, как отморозок? Он её просто подставлял, сплошная жесть!

- Вот именно. Его действия удивляют. Они очень похожи на месть отвергнутого любовника – показное, афишированное приставание к Наталье Пушкиной и последующий взрыв внимания к этой паре. Если учесть, что любовные связи и ухаживания в те времена были явлением достаточно распространенным, обычным, вызывающим лишь глухие сплетни и не более, то поступки Дантеса показались всем из ряда вон выходящими.

- Может он не любил Наталью Пушкину? – вмешалась в разговор Юля.

- Может и не любил. Но уж точно он не любил старшую сестру Екатерину, на которой женился. Если хотите знать мое мнение, то я думаю, что у него была другая женщина. Кто? Не знаю.

- Писали об Идалии Полетике – заметил Иван нерешительно, - только я сомневаюсь...

- Почему? – спросила у него Юлия, а Олег Иванович с интересом стал ждать ответа.

Эти молодые иногда его сильно удивляли. Посмотришь на них со стороны, вроде ничего особенного – в голове интернет, 3D, навороченные дейвайсы и гаджеты. А, поди ж, вон какие вопросы их интересуют!

- Понимаешь, Юлька, у неё в это время был бой-френд Ланской – будущий муж Натальи, с Дантесом её связывала только дружба. Она, конечно, могла замутить роман и спать с двумя сразу – Иван хмыкнул.

- Всё бы тебе опошлить! – отреагировала Юля и кулачком легко ударила его в плечо.

- Я тоже думаю, что Идалия не была близка с Дантесом, - согласился Олег Иванович.

Он взял портфель и неторопливо вместе с молодыми собеседниками пошел к выходу из аудитории, продолжая интересный для него разговор.

- Если вернуться к фигуре Николая, то могу сказать одно – царь не был подлым человеком. По крайней мере, в документах ни одного свидетельства этому я не нашел.

- Но к Наталье он был неравнодушен, согласитесь! – настойчиво потребовал Иван.

- Да это так, спросить не буду - Наталья определенно ему нравилась. Однако это не преступление.

У выхода из учебного корпуса они расстались. Иван с Юлей пошли в одну сторону, он в другую. Пройдя несколько метров, Кузнецов полез в карман куртки за проездным и обнаружил, какой-то свернутый листик бумаги. Когда он развернул его, то увидел записанный рукой Юлии сотовый телефон. После этого они начали встречаться.

Вспомнив этот давний разговор, Олег Иванович, повернулся на бок. Заснуть он всё не мог. Вдруг ему привиделся старый кабинет Николая в Зимнем дворце: длинные столы, установленные параллельно, портрет Петра I на стене, картина парада на Царицыном лугу, шкафы с портфелями бумаг. Он явно почувствовал запах старого дерева, навощенного пола, и ему ужасно захотелось вернуться.

12

Когда бледный утренний свет залил палату полностью, а за окном во весь голос уже шумел проснувшийся город, Толян нехотя открыл глаза. От не спадающей жары он чувствовал себя еще хуже, чем с похмелья – в голове пустота, тело покрыто испариной, потные волосы слиплись, а постельное белье стало влажным и неприятным.

Он лежал без пижамной куртки, почти голый, раскинув руки в стороны. Повернув голову в сторону соседа – профессора, он хотел поддеть его каким-нибудь необидным замечанием, пройтись с шуткой-прибауткой по ученым-интеллигентам, но, к своему удивлению, заметил, что постель Кузнецова была пустой.

Первой мыслью автослесаря было, что сосед встал раньше его и ушел на завтрак. Он с досадой подумал, что этим ученым палец в рот не клади! На первый взгляд тихие, неприспособленные к нормальной жизни чмошники, а чуть упустишь их из виду, глядь – они что-то себе урвали, обскакали людей знающих, умелых, таких, как он.

Затем Толян посмотрел на часы. По времени оставалось еще двадцать минут до завтрака. Выходило, что профессор не мог уйти в столовую. Если не в столовую, то куда? Не могли же его забрать санитары – он бы услышал.

Тут-то Толян вспомнил просьбу главврача проследить за соседом, чтобы тот не убежал. Но профессора в палате не было, а он, Толик всё проспал.

Неожиданно резво он вскочил и подбежал к мусорному ведру. Накануне, уже поздно ночью, Кузнецов что-то рвал. Да, дно мусорника было усеяно мелкими бумажками, клочками, но собрать их воедино было невозможно – профессор постарался.

Беспомощно оглянувшись вокруг, Толян вдруг заметил на стуле, стоявшем возле кровати профессора, аккуратно сложенную одежду: салатного цвета брюки лежали на стуле, а куртка висела на спинке. На тумбочке остался пакет с фруктами, принесенный вчера девушкой, посещавшей заболевшего преподавателя. Кузнецов уверял, что они не любовники. Но Толян ему не поверил – он же не лох какой-нибудь.

«Наверное, она помогла ему свалить!» - подумал в легкой панике Толян. Вопрос с его досрочным освобождением из лечебки накрывался медным тазиком.

Он побежал к двери, с силой забарабанил. Вскоре в палате собрались все, кто отвечал за состояние пациентов и, в первую очередь: санитары, дежурный врач. Прибежал и Никитин.

- Обыщите здесь всё! – приказал Василий Павлович, - он не мог никуда уйти, у нас еще никто не убегал.

- Первая ласточка! – усмехнулся Толян, улегшись на кровать. Он посчитал, что теперь ему ничего не светит и, потому, не стоит стараться.

- Я вас вообще не спрашиваю! – прикрикнул Василий Павлович, - вы завалили такое простое дело! Знал бы, лучше нанял охрану.

- Я не подписывался не спать всю ночь – запальчиво ответил Толян, - надо было еще одного сюда добавить, чтобы мы с ним на пару приглядывали.

- Сам знаю! – недовольно буркнул Никитин.

Он, конечно, был виноват – недооценил Кузнецова. Вот тебе и профессор! Прыткий, как заяц. Однако его одежда была здесь, значит не всё потеряно – голым он далеко не уйдет.

- Надо позвонить в милицию, предупредить, - приказал он дежурному врачу, даме среднего возраста в белом халате и с ярким маникюром. - Думаю, голышом они его быстро найдут. Нелли Андреевна, вы только представьте, как забавно будет видеть фигуру бегущего по улице голого профессора!

Никитин улыбнулся - он всегда умел оценивать любую драматичную ситуацию с изрядной долей юмора, за что его любили на работе коллеги и начальство. Он вообразил бегущего по улице профессора в одних трусах и преследующих его сотрудников милиции. Увиденное, показалось ему комичным.

- Впрочем, - продолжил он, - Кузнецов, скорее всего, уже дома, там его и найдут. Особого повода для беспокойства, вероятно, нет. Докладывать о ЧП не будем, я прав, Нелли?

- Конечно, Василий Павлович, - в ответ кивнула дежурный врач, - пойду, позвоню.

Она отправилась звонить в милицию, но поскольку была дамой честолюбивой, стремящейся сделать карьеру, попутно решила позвонить и в Департамент здравоохранения Москвы. Там тоже должны знать, что произошло.

Собравшись уже уходить, Никитин повернулся к дверям палаты, но тут Толик, издал какой-то звук, похожий на возглас удивления. Главврач обернулся.

Автослесарь поднялся с кровати и потянулся к подушке, лежащей на соседской койке, в изголовье. Ему показалось, что из-под неё выглядывает что-то белое, маленьким краешком. Толик поднял подушку и обнаружил небольшой клочок бумаги, свернутый пополам. Он развернул его. Первое, что ему бросилось в глаза, слова, написанные размашистым, твердым почерком.

- Дай сюда! – потребовал подошедший Никитин.

Толик отдал бумагу. Что на ней было написано, он не понял. Начертание букв повторяло старый алфавит, который употребляли еще до советской реформы в царской России - с ятями, с точками над и, другими атрибутами той орфографии.

Взглянув на текст, Никитин поначалу тоже ничего не понял. Затем он подумал, что это какое-то обязательство или поучение современника Николай первого, видимо почерпнутое Олегом Ивановичем из старой книги или документа изучаемой им эпохи. Вероятно, профессору понравился стиль – вот он и запомнил эти слова.

- Любопытно, любопытно! – пробормотал Василий Павлович, - откуда наш профес-сор это выдрал?

- Я ему ничего не давал, - испугался Толик, - у нас и книжек-то здесь нет.

«Записку можно использовать в диссертации – подумал Никитин, - как пример материального проявления маниакального бреда. Надо только провести экспертизу – его почерк или нет. Вдруг Кузнецов нашел её где-нибудь, пронес сюда незамеченной или записку отдал кто-то из посетителей? В научном документе все ссылки должны быть достовер-ны, я не могу фантазировать!»

Рассуждая так, он вспомнил, что в милиции у него есть знакомый криминалист. С милицией у него всегда были хорошие отношения, поскольку он часто привлекался в качестве эксперта, проводил психиатрические экспертизы. Ему захотелось провести почерковедческую экспертизу, чтобы убедительно доказать принадлежность написанного Олегу Ивановичу. Смущало только, что текст был написан старой орфографией. Образец почерка профессора у него имелся – в истории болезни лежало несколько записок, исполненных рукой Кузнецова.

Тут в голову главврача пришла странная мысль. Для полноты картины ему захотелось достать какой-нибудь настоящий рескрипт императора Николая I, написанный тем собственноручно, и тоже представить на экспертизу.

Чего он хотел этим добиться? Главврач Никитин, пожалуй, не знал и сам. Так - любовь к экспериментам. Нельзя же было всерьез считать, что почерк в записке Кузнецова и почерк царя совпадут. Они бы совпали, если бы профессор украл этот документ из архива, но записка, найденная у него под подушкой, была написана на современной бумаге.

Главврач снова развернул её и осмотрел обрывок. Во-первых, текст был написан шариковой ручкой, о которой во времена Пушкина еще и не слыхивали. А во-вторых, клочок бумаги был явно оторван от полей газеты. Похоже на «Комсомольскую правду».

По месту отрыва он заметил частично сохранившиеся буквы «Комсо…». Нет, сомнений быть не могло, записка написана не в стародавние времена, а сейчас.

Вернувшись к себе в кабинет, Никитин набрал номер криминалиста.

- Александр Петрович, добрый день, это Никитин Василий Павлович – представился он, - у меня к вам большая просьба. Можете провести почерковедческую экспертизу? Я предоставлю вам образцы. Отлично!

Они договорились о времени встречи, и теперь ему предстояло получить образец почерка императора Николая. Это была простая задачка. Старинные тексты находились или в музеях, или в архивах - осталось всего лишь договориться и получить нужное. Василий Павлович, конечно, отдавал себе отчет, что подлинный документ ему никто не даст – придется снять ксерокопию. Хотя криминалисты обычно не проводят свои экспертизы по ксерокопиям, но ничего, он упросит.

Однако пройдя несколько архивов и библиотек, Никитин нигде не смог получить искомое. Простая задачка превращалась в неразрешимую. Он уже отчаялся и приготовился сдаться, когда в одном месте ему не посоветовали обратиться во Всероссийский музей Пушкина. Что ж, пришлось поехать в Петербург, на Мойку, 12.

Именно там, на одном из стендов, Василий Павлович увидел большой лист, к которому приложил руку Николай.

- Это подлинный лист, подписанный непосредственно императором? – спросил он смотрительницу музея, сидевшую у стены.

- Что вы, - ответила та с удивлением, - это ксерокопия. Она выглядит похоже, потому что сделана на бумаге того времени. Бумага настоящая.

- А как мне сделать ксерокопию с этого листа? Это можно?

- Я не знаю, обратитесь в кассу на входе.

Оказалось, что сделать ксерокопию нужного ему листа несложно - надо всего лишь заплатить.

Вскоре Никитин предоставил криминалисту все образцы имеющихся у него документов.

- Василий Павлович, вам, когда надо? – спросил тот главврача.

- Понимаете, этот больной сбежал из больницы и нам желательно поскорее собрать все возможные сведения о нем. Поэтому, чем скорее, тем лучше!

- Хорошо, я попрошу коллег помочь, чтобы ускориться. Возможно, сделаем завтра. Для вас вне очереди.

- Отлично. Буду должен.

Занимаясь организацией экспертизы, Никитин задним умом думал, что Олег Иванович найдется. Может, уже нашелся, но, ни сегодня, ни на другой день, тот не появился. Его не было нигде: ни дома, ни в больнице, ни в университете.

Жена не особенно расстроилась его исчезновению.

- Ищите у его любовницы – сказала она злым голосом, - ему есть куда идти, кобелина проклятый!

Когда позвонили Юлии, та даже растерялась.

- Как сбежал? Я же только недавно у него была. Он не собирался никуда бежать, он должен был выйти из больницы и переехать ко мне. Мы так договорились!

Она не предполагала, куда мог пойти Олег Иванович. Похоже, что этого никто не знал.

Университетская общественность, коллеги профессора по работе были удивлены. Они не удивлялись, узнав, что у Олега Ивановича появилась молодая любовница. Они не удивлялись, когда профессор время от времени уходил в запой и однажды в полубессо-знательном состоянии проиграл крупную сумму денег на автоматах в игорном клубе. Такие поступки вписывались в общие правила поведения. Кто время от времени не сходил с ума и не куролесил? Но бросить все, исчезнуть? Зачем, для чего? Непонятно.

Главврачу припомнилось, с каким убеждением профессор говорил, что все равно уйдет из больницы. Не смотря ни на что!

«Но, он же не гипнотизер – подумал Никитин, - он не мог загипнотизировать персонал, как Мессинг, чтобы выйти из тюрьмы. Телепортацией профессор тоже не занимался. Да и есть ли она, телепортация? Тогда где же он?».

С определенной долей растерянности, Никитин иногда заходил в палату, где лежал Кузнецов, садился на стул и смотрел на кровать, словно от этого могло что-то измениться. Толян, бродивший, от нечего делать по комнате, как-то не выдержал и сказал:

- Да не убивайтесь вы так, найдется профессор! Бежать ему некуда.

- А я и не убиваюсь! – ответил главврач.

Он, на самом деле, не убивался, он – удивлялся поступку Олега Ивановича.

Через день ему позвонил криминалист, который сказал:

- В общем, так, Василий Павлович, записка и текст на ксерокопии, похоже написаны одной рукой.

- Чьей?

- Выходит, императора Николая.

- А записки из истории болезни?

- Эти исполнены другим человеком. Для сравнения нам нужны еще тексты, написанные вашим больным. Вы говорили, что он профессор – возьмите у него на кафедре.

- Спасибо, спасибо – Никитин замолчал в раздумье, затем спросил – а в отношении почерка царя, что вы можете сказать?

- Хотите знать, мог ли он сбежать в своё время, куда-нибудь от жены? - рассмеялся криминалист, – здесь я ничем не могу помочь, я же не графолог. Впрочем, у нас один человек увлекался этим. Сейчас позову его к телефону.

Прошло совсем немного времени – видимо, сотрудник находился в соседнем кабинете и быстро взял трубку.

- Я посмотрел текст, - сказал он, - что могу сказать? Почерк его четкий, жесткий, говорит о человеке, обладающем большой силой воли, упрямом и хладнокровном. Этот человек может быть скрытым и сдержанным. По крайней мере, таким его бы охарактеризовал любой психографолог.

- Спасибо за информацию! – Никитин положил трубку.

Характеристика графолога не совсем совпадал с характером Олега Ивановича, тем характером, который стал известен врачу с момента поступления профессора в палату. Олег Иванович мог быть упрям, скрытен, но заподозрить в нем человека с большой силой воли, жестокого – было трудно.

Каким же образом, Кузнецов так точно скопировал почерк императора, с сохранением орфографии, нажима ручки, наклона букв? Обычному человеку такое не под силу. Или под силу, но при проведении долгой кропотливой тренировки.

«Он мог видеть текст, написанный царем, во время своей работы в архивах – решил Никитин, - сфотографировал его или отксерил, принес на работу и там тренировался. Однако должны были остаться следы таких тренировок, но никто исписанных им листков не нашел».

Удушливая жара все никак не спадала. Пропитанный гарью смог, стоял на улицах Москвы плотным туманом и никуда не уходил. Казалось, он заполнял собой все пространство столицы, делая улицы призрачными, дома зыбкими и застилая небо, непроницаемой белесой пеленой. Он даже спустился вниз, в метро, повиснув легкой дымкой на перронах. Многомиллионный город задыхался в жаре, не в силах никак себя спасти, предложить что-то облегчающее своим жителям, за исключением марлевых повязок на лица. Каждый день градусник показывал температуру за тридцать.

Уехав на один день в Питер, за ксерокопией царского рескрипта, Никитин немного передохнул – глотнул свежего Балтийского ветра. Он, как Олег Иванович, тоже прогулялся по Английской набережной, прошел на Исаакиевскую площадь, обозрел памятник Николаю Первому. В отличие от Кузнецова, памятник не вызвал у Никитина никаких ассоциаций и особых эмоций. Памятник, как памятник. Главврач был равнодушен к произве-дениям архитекторов и ваятелей.

Сейчас, получив заключение экспертизы, у Никитина возникло странное желание вновь отправиться в северную столицу и предстать перед недвижным императором, посмотреть на него. Чем-то бронзовый Николай зацепил профессора истории, чем-то дал толчок его болезни.

«Если бы я это понял, то написал бы целую главу в диссертации, или, по крайней мере, главку. Всегда интересно, что явилось спусковым крючком, запустившим процесс болезни, так сказать, запалом, взорвавшим мозг больного».

Он еще раз посмотрел на лежащий перед ним на столе клочок «Комсомольской правды» и ксерокопию рескрипта. Да, почерк, несомненно, совпадал.

«Где же ты теперь, Олег Иванович? Где прячешься? Всё равно, ведь найдем!».

13

Похоронная процессия подходила к кладбищу. Николай Павлович, император Всероссийский, шел впереди и, погруженный целиком в себя, продолжал вспоминать теплое лето в Царском селе.

Ах, как бы ему хотелось вернуться туда: слушать тихий плеск воды в Большом пруду, плавать на лодке вдоль маленьких островов, погружаться взглядом в глаза любимой им женщины, купаться в лучах любви. Чтобы сердцу стало тепло! Милые воспоминания!

Но время безвозвратно, его не остановишь. Как писал Державин: «А если что и остается, чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы».

- Да, милые воспоминания! - произнес он вслух по-французски. Но окружающие его не услышали.

Милые? На самом деле, нет, далеко не милые - воспоминания ранящие сердце!

Николай Павлович шел за повозкой. Желтый гроб с телом его солдата, слегка потряхивало на ухабах, колеса вращались со скрипом. Император шел, продолжая предаваться размышлениям о прожитой жизни.

Он вспомнил себя молодым, почти мальчиком, когда жестокий Ламздорф бил их с братом Михаилом линейкой по рукам за упущения в учебе. Было больно и обидно не столько от наказания, сколько от того, что на стороне наставника всегда выступала их мать Мария Федоровна. Но они крепились, хотели показать себя настоящими мужчинами.

Он вспоминал, как танцевал на балах с самыми красивыми женщинами двора, как заводил любовные интрижки. Он любил участвовать в домашних спектаклях, особенно фарсах Каратыгина. Пел вдвоем с Мишей русские народные песни. Много было всего...

Он пережил тяжелое испытание – мятеж гвардейских полков, когда жизнь его и семьи висела на волоске. Это испытание ожесточило сердце, сделало его менее добрым. А ведь он никогда не отличался злобностью характера!

Его жизнь не была безоблачной - Господь даровал наряду с безмятежно-счастливой жизнью и тяжкие испытания. Его любимая дочь Александра умерла сразу после свадьбы с принцем Гессенским в девятнадцать лет от туберкулеза. Она была его любимицей, «Адини». Перед смертью кротко пожелала всем счастья. Он плакал, не стесняясь слёз, своей слабости. Конечно, это было наказание за кровь, пролитую при подавлении мятежа. Император так это и понял.

Для человека наиболее важными моментами являются две даты – его жизнь и смерть. Все остальное вторично, Достижение карьерных высот, семья, окружавшие блага – всё это сопутствует, но не определяет общий вектор движения от рождения к смерти.

Николай Павлович представил эти даты в виде определенных рубежей, установленных рамок, которые невозможно ни раздвинуть, ни перешагнуть. Рамки создают ограниченное пространство, называемое жизнью. Он представил это пространство в виде острова. Его могут посещать гости, путешественники, знакомые и незнакомые люди.

Потом он подумал, что остров это нечто незыблемое, неисчерпаемое, вечное, по сравнению с жизнью, которая заканчивается. Скорее жизнь похожа на движущийся корабль, чем на остров. Допустим, датой рождения является отправление из Кронштадта, а датой смерти прибытие в Лондон. По пути корабль заходит в Ревель, Гельсингфорс, Копенгаген, Гамбург. Делает остановки. На борт поднимаются новые люди, старые пассажиры его покидают. За этой кажущейся бессистемной хаотичностью, сумбурностью, императору виделась рука Творца. Встречи и расставания, уготованные им, далеко не случайны.

Эти люди, попадавшие ему на пути, несли с собой новые знания, окунали в новые события, они несли радости и страдания…

Чем ближе корабль жизни подходил к последней гавани, завершая маршрут, тем яснее всем видно, что он уже обветшал, паруса истрепались, днище покрыто водорослями и ракушками, и всё меньше остается сил, чтобы достичь желанного порта.

Не такова ли его жизнь? Последнее пристанище уже близко - гавань, в которой его некогда быстрый корабль закончит свой путь и встанет на вечный прикол.

Он сунул руку в карман шинели и достал оттуда клочок бумаги. На ней был написан небольшой текст. Николай Павлович прищурился – с возрастом глаза стали хуже видеть, но очками он не пользовался. Текст был ему не знаком, однако, похоже, написан его рукой. Сильнее всего удивило императора, что буквы были выписаны очень тонко, как будто, писались не гусиным пером, а кончиком заостренной палочки, наподобие древнегреческого стилоса.

Он задумчиво погладил свою голову, ощущая холодную кожу лба, разгладил усы. Дождик уже прекратился, но волосы оставались влажными.

Похолодало, ветер с Балтики усилился.

- Ваше Величество, покройтесь – попросил его кто-то из-за спины.

Николай Павлович не обратил внимания на эти слова. Он еще раз поднял руку с бумажкой и поднес к глазам, чтобы прочитать написанное там, но сильный порыв ветра вырвал из замерзших пальцев клочок, понес его по улице.

Погруженный в свои мысли, царь не заметил всей странности своей находки. Неровно оторванный лист с написанными непонятными чернилами словами, остаток букв в самом низу. Но даже если бы их и заметил, что вряд ли понял, что означают буквы «Комс…», напечатанные в какой-то типографии.

Наконец показалось кладбище. Похоронную процессию вышел встречать увидавший государя и перепугавшийся священник – протоиерей в старой черной ризе, в некоторых местах закапанной воском. Он не знал что делать - для бедных произносили только краткую молитву, служили литию. Но сам император здесь и столько людей с ним!

Протоиерей предположил, что, умер кто-то из знатных вельмож, членов Госсовета, министров. В присутствии царя надо ли делать торжественное отпевание? Или нет? Как быть? Священник нерешительно двинулся рядом с повозкой, а между тем процессия до-шла до места погребения – свежевырытой могилы и остановилась.

Почувствовав колебания церковного служки, Николай Павлович в полной тишине выступил вперед, повернулся к сопровождавшей его толпе. Его голос охрип от холода и влаги, но, тем не менее, он троекратно поклонился всем, стоявшим перед ним, и сказал:

- Братцы, я исполнил свой долг, а вы помолитесь за почившего солдата!

Он хотел еще что-то добавить, но не стал. Любые слова были бы лишними, принижающими торжественность момента. В такие минуты нельзя мельчить, нельзя поддаваться искушению всё детально и подробно объяснить. Само его присутствие здесь, в данную минуту, всё объясняет.

Услышав просьбу императора, стоявший перед ним народ, начал опускаться на колени ряд за рядом, будто слова царя вызвали огромную волну, покатившуюся до самых отдаленных уголков Васильевского острова. У некоторых эти слова вызвали слезы умиления.

Давившая на плечи Николая Павловича глыба вины немного ослабила свой гнет. Конечно, он хотел бы получить полное искупление, но разве такое возможно?

«Словно сходил на Голгофу, провожая Христа, и вернулся живым, не тронутый римлянами!» - печально подумал император.

Посмотрев вокруг, на преклонивших колени и молящихся людей, на могилы давно умерших, кресты, склепы, Николай Павлович ощутил одиночество.

Неужели он достиг последней гавани и придется бросить якорь, чтобы встать на вечный прикол? Неужели ни один док не заштопает пробоины его судна, чтобы вновь отправить в путь по бурному морю?

«Я не умру, еще есть время!» - подумал он.

Ему захотелось немедля вызвать Бенкендорфа и поначалу отчитать графа за несуществующую записку – он, император, конечно, ничего не писал, а потом дать приказ отправить жандармов на Черную речку, помешать дуэли между Пушкиным и Дантесом. Но, затем вспомнил, что Бенкендорфа нет уже десять лет и приказывать некому. С другой стороны, дуэль - лишь звено в цепи ошибок, сделанных им. Заменив одно звено, всего не исправишь.

Заметив стоявшего у кладбищенской ограды извозчика, Николай Павлович быстрым шагом пошел прочь с кладбища, словно сильно торопился куда-то.

В Зимнем дворце император приказал принести к себе старое, написанное еще в тридцатых годах своё собственное завещание. Он сел в кабинете за стол, взял в руку гусиное перо и, совершенно не задумываясь, твердым решительным почерком приписал под ранее написанным слова, увиденные им на клочке бумажки. Он их запомнил. Текст был следующий:

«Я был человеком со всеми слабостями, коим все люди подвержены, старался ис-правиться в том, что за собою худого знал. В ином успевал, в другом нет; прошу искренно меня простить».

Через три месяца он умер. Одни думали от осложнения гриппа, другие, что он приказал придворному врачу Мандту дать мышьяк, не выдержав позора поражения в Крыму.

Официальный бюллетень гласил: «Сей драгоценной жизни положила конец простудная болезнь, вначале казавшаяся ничтожною, но, к несчастью, соединившаяся с другими причинами расстройства, давно уже таившимися в сложении лишь, по-видимому, крепком, а в самом деле потрясенном, даже изнуренном трудами необыкновенной деятельности, заботами и печалями, сим общим уделом человечества и, может быть, еще более Трона».

Профессора истории Олега Ивановича, исчезнувшего из психиатрической больницы в жаркие июльские дни, когда Москву с головой накрыло смогом и дымом, с тех пор никто не видел. Он пополнил собой печальную статистику пропавших без вести людей на бескрайних просторах новой России.

Март-май 2011г.

© Krasin / Красин

Опубликовано 28.07.2013 в 08:34
Прочитано 1403 раз(а)