В след за солнцем

I

Тишина установилась по всей округе, лишь иногда слышалось гарканье птиц, лениво отстукивали свою трель кузнечики, шумел камыш.

Высокие, стройные, сосны - рыжие великаны, стояли неподвижно, расправив к небу свои могучие руки. Солнце зашло в зенит.

Облетая окрестности, зяблик видел, как песочной лентой растянулась дорога от соснового бора до крохотных домов, плавающих зелеными островками, на большом рыжем пригорке. Будто игрушечные, дома казались один краше другого: с аккуратными крышами покрытыми шифером, а кое-где цветной черепицей, они, были окружены теплицами и парниками, фруктовыми деревьями, ухоженными грядками и газонами, невидимым забором суеты и благородного труда. То и дело слышался лязг ведер, гул водонасоса, шепот поливальных машин. Из радиоприёмника доносилась задорная песня.

Зяблик описал круг над дачным поселком, и стал спускаться ниже, чтобы выбрать безопасное место и поживиться чем-нибудь. Он резко подался к дому из белого кирпича, с деревянным крыльцом и перилами, по бокам которых карабкался к невысокой крыше дикий виноград. Зяблик скрылся в ветвях яблони. Окончилась пора цветения, однако плод в этот год не завязался. В сущности, зяблик был больше заинтересован в другом. С радостью для себя он заметил карабкающуюся по листу зеленую гусеницу. Едва заслышав человеческий голос, он подхватил ее в клюв и без промедления взмыл вверх.

- Мама, ну что ты там копаешься, посмотри какое солнце! – крикнула Елизавета, выбегая из дома во двор. Она в два шага преодолела лестницу и оказалась на лужайке с солнечной стороны участка.

- И глядеть не нужно, отсюда чувствую: жарища! – доносился из дома голос Настасьи Ивановны.

- Пойдем скорее, я на улице тебя жду!

«В самом деле - подумала Елизавета - можно и поторопиться, а то копается уже битый час». Она улыбнулась, показавшемуся из-за сахарного облачка, солнцу, и расправив руки подставила их под горячие лучи. Уже не молодых, но зрелых лет, по-своему довольно привлекательная, и миловидная Елизавета любила принимать солнечные ванны: яркий свет, пробивавшийся через сомкнутые очи, тепло растекавшееся по всему телу, но главное – бронзовый загар, которым потом еще долго можно было любоваться в зеркале, и в пойманных на себе взглядах прохожих мужчин.

- Ну, Звезда. - пропела Настасья Ивановна, спускаясь к дочери.

Слова эти в равной степени определяли положение Елизаветы под солнцем, и ее характер. Она, как и при всякой похвале, расплылась в улыбке и, не обернувшись, зашагала к воротам. Тем самым, дав матери понять, что если та хочет идти, нужно поспешить. Хотя едва ли Елизавета пошла бы одна.

Ей хотелось поскорее добраться до озера, чтобы не потерять ни одной минуты под солнцем. И это желание переполняло ее изнутри, заставляя то и дело ускорять шаг. Настасья Ивановна шагала рядом, не всегда поспевая за дочерью.

Дорога выходила из дачного товарищества к заболоченному пустырю, свернув влево огибала его и выходила прямиком к железнодорожным путям. Дальше шла вдоль железки до самого озера. Одноколейка возвышалась над ней метра на два, а где-то выше. После дождя, дорогу обыкновенно размывало, до состояния эдакого месива из глины и земли, так что пройти по ней было невозможно. И в этот раз, прошедший ночью ливень, оставил от нее лишь воспоминание.

- Дорогу совсем размыло! Будь этот дождик неладен! - раздосадовалась Лиза.

- Будет дождь, будет и рожь.- спокойно говорила Настасья Ивановна

- Пойдемте мама по железке.

- Уж больно крутой подъем. Угробишь ведь мать!

- Вечно вы мама наговариваете, не такая уж вы и старая. Давайте руку, помогу. – сказала Елизавета подавая матери руку. – Вот так.

Настасья Ивановна крепко держась за руку дочери медленно, вкладывая в каждый шаг всю свою осторожность, преодолела насыпь и оказалась прямиком на железной дороге. «Во дает бабка!» - проговорила она, не ожидав от себя такой прыти.

- Ну вот, а ты говорила! – улыбнулась в ответ Елизавета.

По старой привычке Елизавета в минуты своего раздражения обращалась к матери на "вы", хотя уже больше века приличие того не требовало. Выходило как-то само собой и звучало пренебрежительно. Настасья Ивановна не обижалась на дочь, тоже, видимо, по привычке.

Теперь женщины шагали по толстым деревянным шпалам. Елизавета то играючи перепрыгивала через шпалы, то взбиралась на ржавую рельсу, и, выставив руки в разные стороны, будто эквилибристка, ступала вытягивая носочек. Удивительно, как некоторые люди, доживая до серьезных лет, умеют оставаться детьми, Но еще более удивительно, как некоторые, повзрослев, ими остаются.

Настасья Ивановна, аккурат ступала по каждой шпале. Заложив руки за спину и немного раскачиваясь из стороны в сторону она старалась не отстать от дочери.

- Лиз, а Лиз, Нам бы к четырем воротиться, - начала вдруг Настасья, планируя наперед вечерний полив.

- И зачем это? – Не оборачивалась Елизавета.

- Полить бы нам все нужно: огурцы, кабаки, и эти, как их – синие.

- Баклажаны! - нашлась Лиза. – ты ведь их поливала только перед уходом, да и дождь вчера был.

- Ты погляди - жарища! Земля сухая будет, как мы воротимся.

- Мама, вы на огород этот все здоровье положите! Поливай – не поливай, все равно не вырастет ничего! – Лизавете вспомнилась прошлогодняя засуха. В то лето солнце не щадило даже деревья, и несколько молодых слив попросту высохло.

- Да как же не вырастет? Бог даст. Вон тот год сколько картошки было! А как огурцы, помидоры со своей грядки, ты за обе щеки уплетала!

- А что там этих помидор? С гулькин нос было!

- Чем богаты. Зато все свое. - как бы оправдывалась Настасья.

- На рынке, между прочем, ничем не хуже овощи!

- Иди уж ты! – На мгновение Настасья остановилась, чего не могла заметить Лиза, ступавшая чуть впереди . – Неизвестно какие вон, по шестьдесят рублей с пестицидами, химия одна. А тут все свое – одни витамины.

- Мама! – все пуще злилась Лиза – полно вам! Она сошла на шпалы и обернулась к матери: «Точно такие же огурцы и ничуть не хуже ваших. Люди едят, и ничего! Я лучше сто рублей отдам, чем корячиться буду.»

- Прям, много ты корячишься, матери бы хоть раз помогла!

- Замолчи ты уже! – взорвалась Елизавета. Взгляд ее лезвием скользнул по матери. Она резко обернулась и решительно зашагала вперед, уже не видя, как материнские глаза становились влажными.

Горечь сковала Настасью Ивановну и ничего не могла она уже вымолвить. Больше всего на свете в тот момент ей хотелось не слышать этих слов: провалиться, забыть, не знать. К горлу подступил тяжелый ком, а в груди стало холодно и пусто. Поджав тонкие губы, Настасья зашагала дальше вслед за дочерью, все также неторопливо покачиваясь из стороны в сторону. Дорога круто сворачивала в лес.

Елизавета, понимая, что могла причинить обиду, никогда не заговаривала первой, будто с ней обошлись недобро. Вот и сейчас она не считала нужным первой нарушить молчание. «Хотя на что же тут обижаться?» - думала Лиза. «Все равно, пожалуй, говорить не стоит. Неудобно получится. Пусть оно лучше все стихнет.».

Лизавета очень любила бывать на озере, любила прогулки под солнцем, любила лето - самые приятные дни в году, в котором большую часть дней омрачала непогода. Летние же ненастья, по ее мнению, заключались в заботах по хозяйству, которых Елизавета всячески избегала. Настасья Ивановна уже давно свыклась с тем что все хлопоты ложились на нее, но бесконечные уловки, а иногда и открытая неприязнь Лизы к этим хлопотам, порой глубоко ранили старушку мать. Однако она никогда не выказывала этого при дочери.

Солнце палило во всю силу. Две женщины молча шагали по насыпи одноколейки. Из сосновой рощи голосила певчая птица - должно быть зяблик - по краям дороги трещали кузнечики.

- На обратном пути нужно бы в часовню зайти – оглянувшись назад обратилась Лизавета к матери.

«Зачем ей церковь, если она мать не чтит? – подумалось Настасье Ивановне, но она тут же одернула эту мысль и про себя перекрестилась: «Господи, что я сделала не так? Прости мою душу грешную, прости меня Господи».

- Зайдем, Лизонька, зайдем – мягко звучал голос Настасьи Ивановны.

Весь оставшийся путь до озера женщины шли молча. Елизавета ощущала себя виноватой, но что-то внутри не давало ей признаться в этом себе, ровно как и матери.

II

Вечер был очень приятен: дневная жара спала.

Закат еще не успел украсить вечернее небо. Прохладный ветерок обдувал все тело так, что открытая кожа покрывалась мурашками. Временами он затихал и мягкое солнышко вновь грело усталых женщин. Так повторялось снова и снова до самого захода солнца.

Настасья Ивановна дышала часто и глубоко, с трудом выдерживая темп затянувшейся прогулки. Обратная дорога сильно утомила ее.

- Лизонька, погоди немного - обратилась она к дочери - Давай передохнем. Помоги мне.

Затертым платком смахнула она с лица испарину и взяла дочь за обе руки так, чтобы та помогла ей разместиться на рельсе.

- Умотала меня совсем!

- Передохнем. – сказала Лиза подсаживаясь к матери. Она достала из сумки металлическую флягу, и протянула ее Настасье Ивановне. Та отпила совсем немного.

- Уф, умотала мать - все еще тяжело дыша - сказала Настасья.

- В огороде-то тебя так просто не возьмешь – улыбнулась Лизавета несколько раз коснувшись матери локтем. Но тут же она вспомнила об утренней ссоре, и лицо ее приняло спокойное, едва ли не печальное выражение.

- И то правда! - заулыбалась в ответ Настасья Ивановна.

Оказавшись ближе к земле, солнце уже не могло достать женщин. Над темно-зеленой кромкой леса, по самой границе с небом, протянулась невесомая лиловая полоса.

Сквозь деревья кое-где пробивался косой солнечный луч. Будто наполняя все кругом едва ли не осязаемой благодатью, столпы света старались дотянуться до женщин.

Какое-то время они молча, не высказывая своего наслаждения, наблюдали за этим вечерним представлением и таинством природы.

- Что ни говори, хорошо тут у нас! – нарушила молчание Елизавета.

- Смотришь на все это…. И жить-то как хочется, Лизка!

- Как хочется жить! - повторила Настасья Ивановна, думая уже о чем-то другом. Лицо ее в тот момент преобразилось: она широко открыла глаза и подняла седые брови, слегка наморщив лоб.

Мурашки снова пробежали по спине Елизаветы, но уже не от ветра.

- Мама, в твои-то годы жить ещё и жить.

- Смешная ты Лизка.

Обе женщины улыбнулись. Настасья слегка притянула к себе Лизу и поцеловала. Елизавета обняла за плечи маму. Какое-то время они сидели без движения. Все мысли отступили далеко, и на душе у обоих сделалось очень хорошо.

Ветер обдавал усталых женщин, ступавших по серым шпалам. Было видно, что шаг давался Настасьи Ивановне с трудом. Но медленно, шпала за шпалой дорога, проплывая под ногами двух женщин, вела их все ближе к дому, оставляя позади озеро, часовню и пройденный день.

III

Последние в этом году листья вихрем закружились в след уходящему поезду. Елизавета тяжело и неспешно взобралась на железную дорогу и медленно зашагала по шпалам. Хвост уходящего поезда скрылся за поворотом в лесу. Все стихло. Позади никого не было.

Воздух наполнился запахом креозота. Было сложно отнести этот запах к числу неприятных, или и к числу ароматов, с которыми подолгу не хотелось расставаться. Именно этот запах был для Лизы особенный, он будоражил сознание и вызывал в памяти не только чудесные воспоминания уже прошедшего. Ощущения эти были настолько яркими и достоверными, что Лизе казалось, будто она заново испытывала все то, что чувствовала когда-то давно.

Перед глазами Елизаветы возникло яркое, столь обожаемое когда-то, солнце. Стало жарко. Прошлое со всеми деталями всплывало в воображении Лизы, погружая ее в летние дни, проведенные на озере, тепло и прохладу, былую радость. Чувство реальности все более отступало.

Задул ветер, и что-то изменилось: Лиза вздрогнула. Запах креозота стал вдруг невыносимо горьким. Горячо подмывало где-то внутри, мысли в голове Елизаветы долго не могли принять словообразную форму, они, то путались, то повторялись, и снова, и снова резали по живому: «Лизонька, Лизонька... Ведь сама угробила… Она так любила меня… Так любила… я не понимала. Лизонька, Лизонька... Ну иди же! Радуйся своему солнцу! Лизонька, Лизонька...». Слезы прокатились по ее морщинистому лицу и упали оземь. «Все мы смертны, мама. И ведь знаешь об этом! Знаешь! Да понимаешь только поздно».

С сожалением и неприятием теперь думала Елизавета об обожаемых когда-то, летних днях; думала о том, как они могли казаться такими важными для нее, и как упускала она при этом то, что по-настоящему важно.

Заложив обе руки за спину, Лиза ступала по шпалам, слегка клонясь то в одну, то в другую сторону. Ветер, неустанно следовавший за своей сестрой осенью, виртуозно выполнял свою работу. Некоторые барышни: липы, осины, березки стояли уже вовсе раздетые, но многие пока не спешили расставаться с новым цветным нарядом. Ветер был неистов, и в особенные его порывы начиналось нечто невообразимое - листопад. В часовне играли колокола: на многие верста разносился их чистый и благостный звон. Солнце уже касалось верхушек величавых покачивающихся в своем тихом танце сосен, день убывал.

Елизавете пришли на ум слова батюшки, которого она часто навещала последнее время. «Хотим мы того или нет, но всякому в этой жизни отмерен свой срок. Отпусти тревоги свои и печали. Люди уходят, но любовь их не заканчивается на том и не умирает, она навсегда остается жить в нас. Нужно лишь помнить о ней, и благодарить Бога, за каждую счастливую минуту проведенную вместе с ними». Лиза вспомнила, как иногда подолгу они с мамой смеялись вечерами, рассказывая что-то друг другу за вязаньем. И это воспоминание вдруг наполнило старое сердце теплотой, которым не умело согреть даже самое жаркое солнце. Морщинки сложились на ее лице в добрую улыбку.