Крик в унитаз

Джимми МакКерриган был самым спокойным мальчиком во всем городе, если не штате. Он никогда не дрался в свои тринадцать лет, что было очень странно для мальчиков в его возрасте, тем более, живущих на Карсон-стрит. Даже когда Джимми Нэйлс из параллельного класса говорил что-то непристойное в адрес его матери, маленький (хотя не такой он и маленький был: шесть футов с мелочью это вам не шутки) МакКерриган просто говорил: «Это только твое мнение, и оно имеет полное право быть чушью собачьей».

Да, Джимми любил и умел вставить слова покрепче в свою речь, и услышать из его уст что-то вроде «сукин сын», «чертова матерь» или, например, «я засуну тебе это в задницу» было обычным явлением, хоть он и старался этого избегать, ведь еще в раннем детстве родители его хорошо воспитали, пока отец не спился, убил мать и сел в тюрьму. Кстати, последнюю угрозу мальчик всегда мечтал претворить в жизнь, однако всегда возникала проблема поразительной воспитанности мальчика, а также некоторые практические препятствия.

Джимми МакКерриган не только никогда не участвовал в драках, но и ни на кого не повышал голос. Всегда и везде со всеми он разговаривал одним и тем же тоном, который никогда не повышался, не понижался. Он считал себя достаточно умным (не без причин), чтобы позволять кому-либо влиять на его поведение.

Никто не видел Джимми МакКерригана, выведенного из состояния душевного равновесия.

Никто, кроме унитаза, стоящего в туалете заброшенной больницы на Чарджер-стрит, названия которой уже никто не помнит, но на входе висит вывеска с некоторыми стертыми буквами так, что оставалось только нецензурное слово.

- Конченый придурок! – Тихоня Джимми МакКерриган стоял в туалетной кабинке, уперев кулаки в бока и наклонивши голову чуть вперед к унитазу. – Последний идиот! – Конечно, ругательства были предназначены отнюдь не белому фарфоровому изваянию – пятнадцать минут назад или около того мальчику сильно насолил Эштон Додд.

Пока что Джимми ограничивался только всплесками агрессии, выраженными наспех сгенерированными ругательствами, хотя, конечно, мальчик иногда позволяет себе посидеть в обнимку с санитарным средством в раздумьях, а иногда даже поговорить с ним вслух, как было, когда он подумал, что влюбился в Мэгги, благо, волнения не оправдались, но не в том суть.

Сказать, что у Джимми не было друзей, было бы глупостью. Сказать, что друзья у него были, было бы еще большей глупостью. Он был скорее симпатичен окружающим его ребятам как друг, и ему не были противны остальные, но что-то ему все же мешало. Он ходил с компанией в кино, почти никогда не сидел молча на уроках, погрузившись с головой в обсуждения чего-то невероятно глупого, но необычайно интересного - как бы противоречиво это ни звучало, но поговорить было не с кем, кроме как с белым пятидесятифунтовым другом.

- Идиот по-сле-дний! – Последнее слово он произнес по слогам, отчетливо. Джимми резко повернулся налево и хотел было сделать пару шагов, но, забыв про свое нахождение в туалетной кабинке, чуть не ударился головой о перегородку из гипса и картона. От досады он сел на пол, прислонившись спиной на дверцу, а ноги протянув по разные стороны от унитаза. – Уму не постижимо, поменял стаканы!

Не зная предваряющей истории, можно подумать все, что угодно, но ничего из этого не будет правильным и уж тем более серьезным.

Сегодня, девятнадцатого апреля, у Джимми Клода МакКерригана был тринадцатый день рождения, кой факт конкретно для него был не таким уж праздником – всего лишь очередные прожитые триста шестьдесят пять дней и шесть часов.

Вот уже третий год подряд Джимми устраивал на празднования своего дня рождения какие-нибудь психологические игры, о которых знал только он. Например, в прошлом году он собрал у себя всех людей, которых он презирал или ненавидел, и в течение дня подошел к каждому и сообщил, мол, я ненавижу всех здесь присутствующих, кроме тебя, отходил, смотрел на всех и начинал смеяться после каждого узнавшего страшную тайну. Два года назад он устроил небольшой пожар в помещении (к счастью, это был не его дом, не дом дяди Филлипса, его опекуна) и затем наблюдал на поведение приглашенных гостей.

Сегодня он решил поступить совершенно иначе. Джимми подсыпал самому себе в стакан с соком снотворного, хотел затем, опять же, взглянуть на реакцию «друзей», а после осмотреть видеозапись со скрытой камеры. Но все пошло не по плану, и этот сукин сын, Эштон Додд, взял да и поменял чертовы стаканы, выпил и уснул сам. Действие снотворного началось уже через пару минут, и Эштон плавно скатился на стул и чуть не сполз под стол. Увидев эту сцену, Джимми салфеткой протер губы, спокойно встал и без лишних слов, как говорится, по-английски вышел из дома и пошел туда, где он сейчас находится. Хорошо, что больница эта расположена совсем недалеко от того места, где сейчас спит крепким сном на два часа Эштон Додд, и Джимми уже через восемь минут увидел свой любимый унитаз.

Не зря мальчик про себя называл Эштона сукиным сыном – в прошлом его мать действительно была проституткой, причем неплохой, как говорил Клод МакКерриган, отец Джимми. По этому поводу Эштона частенько задевали одноклассники и другие окрестные мальчишки, за что так же частенько получали хороших тумаков от несчастного сына представительницы древней профессии. Ходили даже слухи, что Эштон был зачат при изнасиловании негром-сифилитиком, и чудо, что мать не заболела, а сам он не родился уродом.

Как бы там ни было, Джимми не старался брать во внимание детали происхождения, а также родственные связи Додда, и относился к Эштону довольно-таки неплохо, даже в чем-то уважал. Например, Джимми всегда мечтал научиться играть на губной гармошке. Эштон умел на ней играть очень хорошо, но редко, и ему это совершенно не было нужно. Или, например, при своей не самой привлекательной внешности (хоть и не был он уродом), мальчонка всегда пользовался популярностью у девчонок, и даже если они к нему не все и не всегда липли, то найти общий язык с той или иной юбкой он всегда мог. Хотя Джимми никогда не стремился заполучить женское внимание – слишком уж глупы эти девчонки в таком юном и не только возрасте – немножко завидовал этой способности.

Единственная черта, которая никогда не нравилась Джимми МакКерригану, это желание заполучить лучшее, особенно, если оно есть у ближнего. Вероятнее всего, Эштон подумал, что сок у именинника был лучше, и решил быстренько убедиться в этом. Лучше он, конечно, был, но только в качестве снотворного.

- Идиот… Идиот. Идиот! – Джимми несильно ударил кулаком по ободку унитаза, встал, слегка отряхнул зад и вышел из кабинки.

***

- Полгода уже прошло, а, Билл? – Мужчина в темно-сером комбинезоне и коричневой майке почесал живот и вытянулся в кресле.

- Верно. Что-то Конни долго думает. Кому она нужна была?

- А бес его знает. Хлебни еще пива.

- Да-да, сейчас. А то нагреется еще. – Мужчина в темно-сером комбинезоне и темно-синей майке взял кружку с пивом, взглянул в потолок, подумал о чем-то, встряхнул голову и, осушив кружку, звонко поставил ее на стол. – Может, все-таки предупредить окрестных жителей?

- Ой, да ладно тебе. Всем плевать.

- А вдруг там есть кто?

- Ой, да ну. Вряд ли. Чего там делать-то? Там даже мародерствовать нечего – все уж порастаскали.

- Ну, мало ли. Вряд ли кого остановит запрещающая табличка на входе.

- Ой, плюнь. Сам пиво допивай. Пошли уже.

***

Джимми Клод МакКерриган стоял в туалете, у него слегка дрожали руки. Он подошел к полуразбитому умывальнику и уперся в него, посмотрев на то место, где вместо зеркала осталось пара грязных исцарапанных осколком размеров с ладонь. Несколько секунд потаращившись в собственное отражение, искаженное пылью и сажей (говорят, кто-то здесь разжигал костер, о чем свидетельствовала чернота на стенах, но на полу было более или менее чисто, что странно), Джимми вернулся в кабинку, закрыл дверь и снова уселся перед унитазом, на этот раз скрестив согнутые в коленях ноги перед собой.

В сердцах проклиная весь белый свет, а также Эштона Додда, мальчик начал возить ладонями по полу круговыми движениями, пока не нащупал что-то маленькое и пластмассовое. Это был бампер от игрушечной машины, которую Джимми принес сюда несколькими днями ранее и зачем-то разбил молотком.

Мальчик МакКерриган вообще не любил машины, что было очень и очень несвойственно для мальчишек в его возрасте, даже более несвойственно, чем тот факт, что он никогда не дрался и не повышал голос на окружающих.

В свои тринадцать лет он осознал, что машины слишком бездушны для него. Конечно, многие состоятельные мужчины в возрасте, скажем, лет сорока ему резко возразят, будут рукоплескать с возгласами вроде «Ты что, вот скажи еще, что у моего «кадиллака» нет души! Ты ни хрена не смыслишь в автомобилях!» На что Джимми с обычным ему спокойствием ответил: «Это ваша точка зрения, и она имеет полное право быть собачьей чушью». На самом же деле машины, как он считает, только пахнут душой. Так пахнет женщиной красное вечернее платье, но ведь это не женщина. Женщине можно дать поносить мужскую рубашку, рубашка будет после этого некоторое время пахнуть женщиной, но женской она не станет.

Джимми МакКерриган подбросил бампер и словил другой рукой. Снова проделал эту операцию пару раз, а затем направил пластмассовую автомобильную запчасть прямиком в санузел. Слив уже давно не работает, поэтому мальчик даже не стал тянуться к кнопке. Руки продолжали трястись.

***

- Билл, а, Билл?

- Чего?

- А что у тебя с Лизой?

- Что-что, нормально все. Вчера после ресторана она заглянула ко мне, там и осталась. – Билл почесал зад, а другой рукой открыл дверь. – Хороша баба.

- А что Мадлен?

- А что Мадлен? Она со своим хахалем давно уже в Джерси. Не звонит даже. Залезай наверх. Рацию взял?

- Взял. Так это, ты позвонишь Лизе?

- Не знаю пока. Хороша баба. Не более.

- Ну ладно, увидимся позже.

Билл полез в экскаватор-крушитель, который он вместе с коллегами называл «Бобби», сокращенно от «Болейн Билдингс», предварительно одев наушники и включив The Ramones, завел машину и поднял большой металлический шар повыше.

***

- Как мне все надоело! – У Джимми уже кончалось терпение. Он был разозлен на все на свете, но найти себе козла отпущения не мог. – Как мне надоел этот Эштон! Как мне надоел Джимми! Как мне надоела Сьюзен! Как мне надоел дядя Филлипс! Как мне все надоели!

Внезапно у него зазвонил телефон. Джимми попытался резко выхватить его из кармана, но из-за большой скорости пальцы запутались в штанах, и немножко промазали с первого раза. Мелодия, которая стояла у мальчика на звонке, его уже достала настолько, что он был готов удушить ее авторов – то ли из какого-то фильма, то ли из рекламы эта мелодия звучала слишком часто в его жизни. Со второго раза он выхватил мобильник и, не посмотрев на номер телефона абонента, который требует его ответа, разбил аппарат о ближайшую стену. Телефон разлетелся вдребезги, и Джимми чуть успокоился.

Мальчик снова вышел из кабинки и посмотрел в остатки зеркала. Джимми МакКерриган в очередной раз задумался над тем, как ему все надоели, но больше всего его тревожила мысль о том, что ему делать дальше, тем более что ему не хотелось делать ничего. Окружающее было настолько для него скучно, настолько оно было его недостойно, что Джимми даже подумал о суициде и повертел в руках острый стеклянный осколок, лежащий в умывальнике.

Мальчик никогда не поддерживал суицид, но никак не потому, что многие религии нарекали самоубийство грехом, или, например, из-за всевозможных социальных реклам и акций. Он никогда особо не был подвержен влиянию со стороны, а уж тем более какой-то церкви или СМИ, что в такое время было почти одним и тем же. Наверное, останавливал тот факт, что суицид означает, что человек сдался, больше не может или не хочет бороться с проблемами. А может Джимми просто был трусом, кто знает.

Вообще он не особо боялся смерти. Его вгонял в ступор тот факт, что абсолютно непонятно, что ждет человека после жизни – это одновременно завораживало, притягивало, с другой – отталкивало. Противоречие, не правда ли?

Его также не особо волновала смерть других людей. У Джимми никогда не было близких людей – даже когда отец убил его мать по пьяни, он не так сильно расстроился, как можно было подумать. В конце концов, родственные связи – самые неправильные отношения, которые только могут быть. Вот если подумать, то мать любит сына только потому, что он, собственно, ее сын. Нет никаких мыслей о том, что ребенок – хороший человек, на многое способен, сколько добра или зла сделал и так далее. Или вот взять отношения брата с сестрой. Все, у кого была или есть сестра, знают, что в детстве есть лютая вражда между данными представителями семейной иерархии и патриархии. Но выражена она отнюдь не конфликтами характера, личностных качеств. Все завязано на мысли о том, что родители больше любят его (или ее – короче, не меня), именно это и есть природа, альфа и омега плохих отношений сестер и братьев. Особенно, если разница в возрасте невелика. Не так ли?

Его поток мыслей был прерван придавившей его сверху гирей экскаватора-разрушителя, в кабине которого сидел мужчина в темно-сером комбинезоне и темно-синей майке, в ушах которого звучала песня о том, как парень не хочет, чтобы его закапывали на Кладбище домашних животных, а по рации все не умолкал его друг, расспрашивая про девушку, которую тот накануне снял в клубе. Большой металлический шар проломил старый бетон очень легко, так что образовалось огромное облако пыли и куча обломков, которые вдобавок к гире завалили тринадцатилетнего мальчика еще больше.

Очень символично то, что перед смертью он подумал о смерти. Доподлинно не известно, умер ли он сразу, или еще помучался под давлением.

Через некоторое время работника экскаватора позвали, он вернулся через несколько минут и продолжил. Еще через некоторое время все здание было превращено в груду строительного мусора. Через несколько недель владелец земли дал указание вывезти хлам с территории во имя постройки нового жилого комплекса. Тогда уже другой мужчина, сидя за погрузчиком мусора, заметил красное пятно в мусоре, но не придал этому особого значения.

В это время дядя Филлипс уже извел местную полицию, которая обыскала каждый куст. Он не особо любил мальчишку, сына пьяницы, но найти его стоило хотя бы оттого, что жена капала ему на мозги по этому поводу. Но в итоге все кончилось хорошо – миссис Филлипс успокоилась, школьные товарищи забыли про него. И только Эштон Додд так и не понял, почему девятнадцатого апреля вечером он проснулся на какой-то свалке.

Идиоты.