Аспид

Андрей Василец

АСПИД

Рассказ.

- А-а-а, явился, Аспид проклятый! Нагулялся? А сена корове кто надергает? И воды не принес! Печка стынет, дрова закончились! На кухню даже не заходи, по-ка со всеми делами по хозяйству не управишься! – Мачеха ярилась, топала нога-ми, замахивалась на меня, но ударить не смогла, я был проворнее.

Кто такой Аспид и почему он проклят, я не знал. Одно мне было понятно: Аспид – это я, вернее, мачеха совсем недавно придумала это для меня вместо имени и с некоторых пор никак иначе не называла.

Был поздний ноябрь, снега еще не было, но дыхание зимы ощущалось: по утрам морозец затягивал лужи тонким ледяным стеклом, грязь на дороге за ночь превращалась в твердые кочки и не проваливалась под ногами, но к вечеру вновь становилась непролазной слякотью, которая засасывала, налипала на сапоги, не давала пройти.

Ускользнув от мачехи, я выскочил во двор, схватил ведра, коромысло и пота-щился по вязкой грязи на другой конец улицы, где был колодезь с «журавлем». Накануне рубил дрова, топор выскользнул из рук и я нечаянно разрубил правый сапог, образовалась такая дыра, что в нее можно было протиснуть ладонь. К счастью, лезвие топора почти не затронуло ногу, так, царапнуло только. Теперь в сапог через дыру набивалась грязь, внутри хлюпало, было скользко и холодно, но главное – очень трудно идти, ко всему еще непомерно велики были мне эти ста-рые отцовские «кирзухи». До колодца, пока шел налегке, это было еще терпимо, назад же, с ведрами, это стало просто мучением: сапог несколько раз соскальзы-вал с ноги, приходилось останавливаться, выгребать грязь, снова втискивать ногу в мокрый и холодный сапог, при этом нужно было не расплескать воду в ведрах на коромысле. И все-таки у самой калитки споткнулся и упал, ведра покатились по земле. Сильно ушиб колено, сквозь дыру в штанах было видно, как из ссадины сочилась кровь. Пришлось опять к «журавлю» возвращаться, испытать новое хождение по мукам, теперь еще и прихрамывая. Справившись с водой, надергал крюком охапку сена из скирды, отнес в сарай, где стояла корова, положил в ясли, разровнял так, чтоб Дуняше удобно было доставать. Имя корове я сам придумал, когда она еще маленькой была. Любил я ее, ухаживал за нею, скребком шерсть приглаживал, чесал за ушами. Она тоже меня любила, всегда норовила лизнуть руку или лицо своим шершавым языком, тихо мычала, мотала головой и радост-но переступала ногами, когда я входил в сарай. Дуняша была моим единствен-ным другом, только ей одной я рассказывал о своих бедах, только она одна ви-дела иногда мои слезы…

Когда мне было плохо, я смотрел на звезды. И в снах они приходили ко мне очень часто, и поздними вечерами любил я в небо глядеть. Мечталось, чтобы вдруг выросли за спиною крылья, взмахнуть бы ими, расправить и улететь туда, к звездам, таким загадочным и манящим… Ну, пусть даже не к самим звездам, а просто над землей подняться и посмотреть на этот мир с высоты, почувствовать себя птицей. Орлом, например, или хотя бы ласточкой. Мне очень нравилось на-блюдать за их полетом. Эх, мне бы так, я бы тогда и вовсе на землю не возвра-щался, жил бы себе в небе, чтоб никакая мачеха меня достать не смогла. Не то, чтобы рукой, но даже вилами или коромыслом…

В тот вечер я задержался в деревенском клубе. Там еще с весны поставили бильярд, мы с ребятами все лето гоняли шары, и я натренировался так, что рав-ных мне не было. Правда, пока лишь среди моих сверстников, взрослые нас к игре не допускали. В тот же вечер случилось невероятное: я не только был при-нят во взрослую игру, но и умудрился никому не проиграть. Меня распирала гордость, а поделиться радостью было не с кем, разве только с Дуняшей.

- Так-то, Дунюшка! Это тебе не хвостом махать, мух отгонять. В бильярде нужны точный глаз и твердая рука. Видела бы ты, как я их всех разделал под орех! А то все: «малец» да «малец»! Теперь будут знать, какой я им «малец», запомнят, небось!

Колено болело все сильнее, я решил зайти в дом, смазать ранку йодом.

- А дрова где? Что, Аспид, опять забыл? У-у-у, дармоед, лодырюга окаянный! Весь в папашу - настырный! Все из-под палки только и можешь делать! Ну, так вот тебе, получай! – Мачеха схватила кочергу и резко, без замаха, чтобы я не увернулся, ударила, целясь по голове. Я только успел подставить руку, защищая голову. Удар был такой силы, что рука сразу повисла плетью. В бешенстве, что опять не достигла цели, мачеха замахнулась еще раз, но теперь я изловчился и шмыгнул в дверь, выскочил во двор. Ошарашенный таким злобным выпадом ма-чехи, я никак не мог прийти в себя, в голове только пульсировала мысль: «Сов-сем озверела, ведьма, ведь убить могла или покалечить, если бы не увернулся. За что? Принес бы ей дрова, я же только за йодом…»

Что было делать? Куда идти? В дом вернуться я уже не мог. Ноги сами напра-вились к сараю, где была Дуняша. Корова встретила приветливым мычанием, стала радостно мотать головой, потянулась ко мне языком. И тут я не выдержал, из глаз ручьями потекли слезы, из груди вырвались рыдания не столько от боли, сколько от обиды и несправедливости, и я заплакал навзрыд. Дуняша притихла, уставилась на меня своими большими, добрыми глазами, как бы спрашивая, что, мол, случилось, кто тебя так обидел? Я обнял ее за шею, машинально, по привыч-ке, почесал за ухом. Но она не опустила голову от удовольствия, как делала это всегда, а подняла ее и все старалась заглянуть мне в глаза. «Милая моя животин-ка! Бессловесная, а все понимает…»

Отчаяние сжимало мне горло, комом стояло в груди, я решительно ничего не понимал, почему у мачехи такая злоба ко мне, не знал, что мне делать, куда идти. Рука болела сильнее, чем нога, от холода и от слез бил озноб, дрожь во всем теле невозможно было унять. Я плакал все сильнее, а корова только смотрела и мотала головой, тревожно переступала с ноги на ногу, словно понимала мое состояние, но не знала, как мне помочь.

Отца не было дома уже больше года. Он уехал в Сибирь по делам. Кажется, отгружать вагонами какой-то лес для совхоза. Даже писем от него давно уже не получали, а денег - так и вовсе ни разу. С мачехой они жили очень плохо, часто ссорились, отец много пил, а когда был пьяный, дубасил ее почем зря, так что она частенько носила синяки на лице. Отец прошел всю войну от Бреста до Берлина, служил в кавалерии, ходил по немецким тылам с генералом Доватором, очень гордился этим и часто рассказывал про бои, как с шашками воевали против тан-ков и пулеметов. Пришел с войны весь израненный, в кисете хранил ордена и ме-дали, всего их было около двадцати. Отец говорил, что после ста граммов у него непременно возникает желание идти в атаку. А поскольку шашки больше не бы-ло, он хватал, что попадалось под руку, и крушил все вокруг себя, до чего мог до-тянуться. Однажды он с вилами наперевес гонялся по огороду за совхозным бух-галтером. Хорошо помню, как отец при этом кричал: «Стой, фашистская морда! Все равно догоню! Отвечай, вражина, почему урезал премию моему эскадрону?» Эскадроном он называл свою огородную бригаду, в которой были одни женщи-ны. Но чаще всего, конечно, доставалось мачехе, ко всему прочему он ее сильно ревновал. Когда же отца долго не было дома, она всю накопившуюся против него злость выливала на меня.

Отца я очень любил, потому что он всегда меня жалел, никогда пальцем не трогал даже в самом сильном подпитии. Не тронул он меня ни рукой, ни ремнем и тогда, когда я сотворил ужасное преступление – променял на мороженое все его ордена и медали. Деревенские пацаны выманили, те, что постарше, а мне тогда всего-то шесть лет исполнилось. Мороженое тогда было для нас большой редкостью, вот я и не устоял перед соблазном. Отец доставал ордена из шкафа один раз в году, девятого мая, в День Победы. Раскладывал их на столе, против каждого ставил рюмку и начинал с ними разговаривать. Вернее, с друзьями, кото-рые погибли в боях. Начинал всегда одинаково: «Здорово, братцы… Вот опять я с вами… Простите, что остался живой, так уж судьбе было угодно - всего издыря-вила, а не прибрала. Видно, нужен я еще кому-то тут, на земле…» И вот однажды достал отец из шкафа кисет, а в нем пусто - ни одного ордена, ни одной медали. Он, конечно, сразу к мачехе, но та сказала, что не брала и не видела. Я хотел бы-ло забиться под кровать, но когда заметил на глазах у отца слезы, оцепенел от страха и не смог сдвинуться с места. А тут еще мачеха подскочила ко мне, заши-пела, как гадюка: «Он это! Точно, он! Я же видела, как он кисет доставал, думала, поиграет и положит на место. Куда подевал, говори! Ну, признавайся!» Она потя-нулась рукой к моему уху, но я отступил в угол и прижмурился, приготовился к самому страшному: «Убьет, точно убьет…» Но отец строго глянул на мачеху, прикрикнул: «Нишкни! Сам разберусь!» Потом вдруг весь обмяк, опустился пе-редо мной на колени, прижал мою голову к своей груди и дрожащим голосом, сквозь слезы, с трудом выговаривая слова, тихо спросил: «Как же так, сынок? Это же боевые награды, за ними столько жизней… Ты их куда? Ну, скажи, не бойся, я тебя не трону, ты только скажи…» Мы оба плакали, а я сбивчиво рассказывал… Нашли почти все, пропала только одна медаль за взятие Берлина. С той поры про-шло лет шесть или семь, но я помнил все в подробностях. Даже то, как была не-довольна мачеха, что отец меня никак не наказал.

Его приезда я ждал с нетерпением и надеждой, поскольку при нем мачеха меня не била, выглядела доброй и ласковой, даже заискивала и угощала конфе-тами. Иногда...

Дуняша потянулась к сену и принялась жевать. Я успокоился и стал думать, как мне дальше жить, что делать сейчас. Эх, была бы жива мама… Она работала на шахте, что в Донбассе, и погибла, когда я был еще маленьким. Но были живы бабушка и дедушка, мамины родители. Из родственников по отцу я не знал ни-кого. Мне в голову уже не раз приходила мысль о том, чтобы уехать туда, к ба-бушке с дедушкой, там меня очень любили и долго уговаривали отца не забирать от них внука. Не согласился, увез, сказал, что бабушки не могут воспитать сол-дата, а стране нужны воины, время тяжелое, капиталисты хотя и побиты, но не успокоятся, наша победа им костью в горле, вот очухаются – опять полезут. Кто будет защищать? Нужны богатыри, а не хлюпики! Солдата может воспитать только солдат! Увез. И отдал на растерзание мачехе, а сам уехал. Куда – неизве-стно. Вот тебе и солдатское воспитание… «Да, нужно идти к бабушке, в дом больше не вернусь, хватит, натерпелся…» Такая мысль была спасительной. При-шла она ко мне не впервой, по странному стечению обстоятельств ровно год на-зад я уже делал такую попытку, но она закончилась неудачей, пришлось вернуть-ся, поскольку в пути меня застала зима: за одну ночь насыпало столько снега, что идти пешком в такую даль не было никакой возможности. По счастливой случай-ности в это же время домой вернулся отец. Он так поговорил с мачехой, что она почти год меня особо не донимала. Но вот опять пришла осень, отца уже давно не было дома, и у мачехи снова наступило обострение. Жизнь моя стала невы-носимой, поэтому я вновь вспомнил о бабушке…

Кстати, а ведь дедушка тоже солдат, гренадером был еще в царской армии. Тоже кавалерия, да еще какая! Только из-за одного мундира деда включили в список на раскулачивание. Приглянулось гренадерское обмундирование пред-седателю совета, а дед наотрез отказался отдать - дорога память. Три Георгиев-ских креста было на мундире! Вот и загремел на лесоповал, как бывший царский офицер, хотя звездочек на его погонах не было.

Но легко сказать – идти! Километров двести до Каменска-Шахтинского, шах-терского городка, где была похоронена мама. На автобус денег у меня не было. Зато была решимость, не мог я больше терпеть унижения и обиды. Надо было где-то переночевать, не по темноте же трогаться в такой дальний путь. В сарае холодно, тут не согреться. Решил пойти в клуб, там топили, и я знал, где окошко легко открывалось с помощью гвоздя. Спал на биллиардном столе, укрывшись занавесом со сцены. Утром проснулся от боли: рука распухла, ссадина на колене гноилась. Но об отказе от плана не могло быть речи. От нашего села до трассы на Ростов километров десять, если повезет, можно на попутных машинах уехать.

Сначала я весь дрожал от холода. На мне были только курточка-ветровка да штанишки с большой дырой на правом колене, в нее задувал холодный ветер. А тут еще снег начал падать, да такой густой! Обут я был в видавшие виды кеды, которые успел прихватить в коридоре, не заходя в дом. Первые час-другой шел, прихрамывая и ежась от пронизывающего ветра, но потом разошелся, согрелся, стал делать пробежки. Еще согревало душу чувство свободы, не высказать сло-вами, как приятно было ощущение полной независимости от этой ведьмы, кото-рая отравляла мне жизнь. Не нужно больше оглядываться в ожидании подзатыль-ника, затрещины или кочерги, не нужно украдкой отламывать краюхи хлеба, не нужно вздрагивать от ее противного, визгливого голоса с потоками ругани и ос-корблений. «Надо же придумать такое – Аспид, да еще и проклятый! Откуда только взяла слово это непотребное? Все, хватит, теперь я больше не Аспид, тем более – не проклятый! Теперь у меня имя будет, мое, настоящее, как по метрике! А она пусть побегает, пусть поищет. Вот папка приедет, он ей задаст. Только ког-да он приедет?.. Зато бабушка с дедушкой как обрадуются! А солдат из меня по-лучится, еще как получится! Только я не кавалеристом буду, а летчиком, чтобы на всяких там фашистов-капиталистов сверху налетать, чтобы видеть все вокруг, чтобы знать, откуда они наползать будут. У меня не забалуют, у меня не пройдут! Это вам не шашка против танка, там такие пушки стоять будут – не обрадуются! И не Аспид какой-нибудь в кабине будет сидеть, а настоящий Серега Бородин - сын и внук героев-кавалеристов! Даже Валерий Чкалов гордился бы, если бы жив был!» - С такими мыслями я забыл о боли в руке и в колене, бежал вприпрыжку, холод тоже отступил, я даже вспотел немного, а за спиною ощущались крылья. Впереди уже показалась автострада, по которой шли машины в сторону Ростова, на душе у меня стало радостней.

«Ничего, доберусь, подвезет кто-нибудь, я же больше не Аспид какой-то там, чтобы меня не взять! Тем более - будущий летчик. Это вам тоже не шуточки!»

Одна за другой проносились мимо меня грузовые машины. Наверное, не при-нимали водители всерьез мое положение, думали, что мне только до следующей деревни надо, а из-за такого пустяка останавливаться не стоит. Наконец, сквозь пелену метели показалась легковушка. Я решительно поднял руку, помахал ею так, словно что-то вдали показывал, там, за горизонтом. Возможно, именно эта загадочность моего жеста привлекла внимание водителя, он остановился.

- Ты куда, малец, в такую пургу в такой одежке? – Спросил, открыв правую дверцу, и не ожидая ответа, повелительно сказал: - Скорее садись, снег в кабину налетит!

- Ну, уж коли ты у меня в гостях, рассказывай, о чем сигналил рукой, куда и зачем путь держишь?

Дяденька был в возрасте, грузноват, на лице улыбка, голубые глаза выражали веселость, одет был в костюм и при галстуке.

«Учитель, наверное», - подумалось мне.

Он располагал к себе сразу, с первого слова. Мне вдруг очень захотелось пого-ворить с этим добрым человеком, рассказать ему все о своем житье. Скорей все-го, просто нужно было излить душу, накипело на ней столько, что потребность поговорить с кем-нибудь о наболевшем стала необходимой, а прежде было просто не с кем. Рассказывал я торопливо, сбивчиво, словно боялся, что меня прервут, не дослушают, не дадут закончить. Несколько раз я повторил кличку, которой меня называла мачеха.

- Да-а, дружище, вижу, что досталось тебе… А ты знаешь, что означает это слово? – Спросил дяденька после довольно долгих раздумий и тут же стал объяс-нять. – В греческих мифах это такой летающий змей, наподобие нашего Горы-ныча, его нельзя ни сбить, ни убить, эдакий он непобедимый. Так что тебе не обижаться на мачеху надо, а гордиться таким символическим прозвищем, коль уж в летчики собрался!

Мне понравилось объяснение, я действительно вырос в собственных глазах. И очень захотелось, чтобы мачеха тоже узнала об этом, ведь она была уверена, что придумала для меня нечто унизительное, обидное, а оно вон как обернулось! На душе стало легче, я даже плечи расправил, сел удобнее, перестал горбиться и ежиться от холода, смотрел сквозь стекло на пургу веселее и представлял, как встретят меня бабушка с дедушкой.