День Века

День Века.

(драма в трех действиях)

Действующие лица.

Иван – государь, великий князь.

Елена – великая княгиня, мать Ивана.

Георгий – великий князь, младший брат Ивана, глухонемой.

Василий Васильевич Шуйский-Немой – тучный, пожилой боярин.

Иван Васильевич Шуйский-Хромой – боярин, младший брат Шуйского-Немого.

Иван Федорович Оболенский-Телепень-Овчина – молодой боярин.

Георгий Васильевич Глинский - боярин, дядька государев, его главный воспитатель.

Михайло Васильевич Глинский – боярин, младший брат Георгия Глинского.

Аграфена – мамка государева, боярская вдова, родная сестра Оболенского-Овчины.

Наушник великой княгини.

Зайцов-Бердюкин (Заяц) – московский дворянин, рыжий, плюгавый, подобострастный человечек.

Митяй Клобуков – один из людей Зайцова.

Горожанин.

Торговый человек.

Иосаф – митрополит.

Андрей Михайлович Шуйский-Частокол – молодой боярин, троюродный брат Шуйского-Немого и Шуйского-Хромого.

Иван Михайлович Шуйский-Плетень – младший брат Шуйского-Частокола, троюродный брат Шуйского-Немого и Шуйского-Хромого.

Иван Бельский – боярин.

Дмитрий Бельский – боярин, старший брат Ивана Бельского.

Петр Щенятев – боярин.

Иван Хабаров – старый боярин.

Андрей Курбский – спальник государев, двумя годами старше Ивана.

Макарий – митрополит.

Федор Воронцов-Демид – молодой боярин.

Иван и Михайло Кубенские – бояре.

Иван Третьяков – боярин.

Михайло Головин-Большой – боярин.

Федор Михайлович Нагой – старый боярин, ловчий государев.

Привратник государев.

Верховые боярыни, боярышни, няньки и бабки государевы; люди Зайцова; слуги; дьяки; бояре; девки; скоморохи; рынды; псари; народ.

Действие первое.

(Москва, 1538 год.)

Сцена первая.

(Пустая теремная Столовая палата. Тишина. За сценой слышатся быстро приближающиеся шаги. Тяжелая дубовая дверь медленно открывается, в Столовую входит Иван и прячется за изразцовую печь в углу палаты. В палате вновь наступает тишина. Входят, оглядываясь, Шуйский-Немой, затем Шуйский-Хромой, плотно прикрывают за собой дверь.)

Шуйский-Хромой.

Так, говоришь ты, не сынок Васильев он?

Шуйский-Немой.

Т-с, тише, бес Хромой ты, тише, заклинаю.

Шуйский-Хромой.

Чего т-с, ведь здесь же нету ни души, помилуй?

Шуйский-Немой.

Имеются брат уши и у стен, однако, а особливо здесь, в Верху теремном сем.

Шуйский-Хромой.

Чего ты мне глотку затыкаешь? Бояться мне кого здесь? Безродную бабенку может эту, что в теремах засела, как заноза, да нами еще смеет верховодить, нами – боярами высоких родов древних?! Когда то было, чтоб у бабы под началом мужи столь знатные ходили? Сором! Ой, сором нам на наши головы седые! И чем мы прогневили так Господа Христа Исуса?

Шуйский-Немой.

Однако умоляю тебя, тише! Себя погубишь и меня и все то ни за грош. И даром то, что не боишься ты ее: она, пока при власти, тебя три раза по три не боится… Так вот, я говорю тебе, что не сынок Васильев это. Как оказалося, неплоден был Василий, благочестивый наш покойный государь.

Шуйский-Хромой.

Неужто же!? Вот это чудеса! Да разве ж это мыслимое дело, чтоб муж неплоден был? Сколь род людской стоит, такого чуда не бывало.

Шуйский-Немой.

И сам я думал то. Да есть одна знакомая мне бабка-повитуха, ведунья знатная, ей уж лет сто, пожалуй, зелейщица из слободы Хамовной, так вот она мне сказывала как-то, что и сие бывает, и сказка та ее верна, как пить дать. Да ты и сам порассуди: Василий в монастырь упрятал за неплодность жену свою несчастную, великую княгиню Саломею, за двадцать лет ни одного дятяти с нею не прижив. Упрятал, да почал с Литвянкой жить, с княгиней нынешней великой, самозванкой. Ан тоже все, хоть плачь: Литвянка тоже брюхом не полнится. И так четыре года, почитай, и эта неплодною ходила все, ни спуталась пока с Ивашкой-кобельком своим. Смекаешь?!

Шуйский-Хромой.

Смекаю, брат, смекаю. Настали нынче последние, пожалуй, времена: холопы в Думе заправляют! Не то вершил Василий-государь, дай Господи Христе в Пресветлом Месте душе его добрейшей упокой. За службу нашу верную он жаловал нас щедрою рукой немало. А ныне…

Шуйский-Немой.

А ныне Ивашка-Телепнев-Овчина, безродный выскочка, холоп уж смеет надо мной сидеть в Совете Думном да на пирах великокняжего стола! А я ведь все же самой наместник матушки Москвы. И деды наши, Шуйские-Кирдяпы, в первой статье родов Разрядной книги прописаны.

Шуйский-Хромой.

Ты прав: конечно же невместно нам, ох как невместно под Ивашкой-холопом сидети.

Шуйский-Немой.

Невместно, брат, да ничего, погодь еще, погодь: сошьем, авось, и на Ивашку мы рубашку!

Шуйский-Хромой.

Это же он, стервец, Литвянку подбивает бить деньги новые, а стары изымать да плавить. Подмесу, вишь, в них много.

Шуйский-Немой.

Куды Ивашке до того допетрить, что ты. Сама она, Литвянка растреклятая, удумала копейные монеты те. А буде уличат кого в подмесе, тому не сдобровать: льют в глотки олово им по чуждому обычаю Литвы.

Шуйский-Хромой.

О быдле все печется о московском. А быдло, вишь, все морду-то воротит. Ха-ха. Видать, нерусским духом от нее за двести верст разит. Да говорят, она еще посады хочет городить, да лапищу свою, гляди, и в наши-то мошны запустит! Нам на Совете Думном отговорить ее неплохо было б от того.

Шуйский-Немой.

Да, как же, станет она слушать. Нет, брат, Литвянку отговаривать – себе дороже. Я лучше помолчу.

Шуйский-Хромой.

И верно, брат, молчанье – золото, ни даром ты Немым зовешься.

Шуйский-Немой.

Т-с! Замолчи!.. Сюда идут, кажись. Уходим поскорее…

(Шуйский-Немой и Шуйский-Хромой уходят. За сценой слышатся шум и громкие голоса. Входят многочисленные верховые боярыни, боярышни, няньки и бабки Ивана во главе с Георгием Глинским.)

Георгий Глинский.

Посмотрим, нет ли его здесь. Эк, право, спрятался наш батюшка.

(Из-за печки выбегает испуганный Иван и бросается в объятия Глинскому.)

Иван.

Я здесь, я здесь!

Георгий Глинский.

Ах, вот он где, великий государь-надежа. Ага-а! А мы уж с ног все сбилися, тебя по теремам искавши, голубчик батюшка, наш ясный свет. Ну что, еще охоч ты в прятки схорониться?

Иван (тащит Глинского за руку.)

Нет, дядюшка, к себе я в Комнату хочу, идем скорее же, идем!

Георгий Глинский.

Постой, сдается мне, что чем-то ты напуган, батюшка. Что напугать тебя в палате сей пустынной могло, мой государь?

Иван.

Двух крыс больших я видел толстых за печкой, там, где хоронился я.

(Боярыни, боярышни, няньки и бабки визжат и выбегают вон из палаты.)

Георгий Глинский.

Двух крыс? Беда! Я прикажу сегодня же их вывесть, и к завтрему не будет ни одной. Теперь же, батюшка, идем мы восвояси.

(Уходят. Из-под стола вылезает наушник.)

Наушник (отряхаясь).

Ох, мне уж эта пыльная работа, всегда сиди там, где и крысы не сидят… А ловко наш государь про крыс придумал. Смышлен и не болтлив растет наш батюшка. Весь в матушку умом пошел… Однако ж надо поспешать, о крысах доложить да, кстати, об Иване.

(Уходит.)

Сцена вторая.

(Комната великой княгини. У стен меж лавами стоят поставцы и шафы; по лавам – ларцы, шкатулки; сундуки-подголовки, покрытые коврами. Посреди – дубовый стол, заваленный бумагами, книгами, свитками. За столом сидит Елена Глинская, рядом стоит дьяк. Входят Аграфена с Иваном.)

Елена Глинская.

Все вон ступайте, а ты, Иван, поди ко мне поближе.

(Дьяк уходит. Аграфена порывается уйти, но Иван удерживает ее за руку.)

Сказала ясно я: все вон!

(Аграфена вырывает свою руку и убегает. Иван стоит на месте, понуря голову. Глинская ласково.)

Ну что же ты? Поди же, ну…

(Иван робко подходит к матери. Глинская садит Ивана к себе на колени.)

Каков ты, право: не устрашился крыс больших и толстых, а матушки родной боишься, аль нет уже?

(Иван отрицательно качает головой.)

Ну вот и хорошо. Вот умница, сынок. Теперь послушай, государь, меня прилежно. Мне ведомо, что ходят слухи в теремах досужие про батюшку покойного твого Василья-государя, что будто он тебе был не родной. Так вот хочу я, чтобы ты речей не слушал тех ни вольно, ни невольно, а, будя от кого услышишь, чтоб не таил сие, а мамушке своей поведал бы на ушко. Понял ли ты меня? Ведь грязные те слухи не зря по теремам да по дворцу гуляют: их сеют злые языки затем, чтоб нас с тобою отстранить от государенья и сесть на Рюриков престол самим. За то повинны смерти эти псы! И ты, коль им поверишь, то беда: не государить тебе боле, сожрут они тебя. А ты ведь хочешь государить?

(Иван утвердительно кивает головой.)

Ну то-то же. Так ведай крепко-накрепко: твой батюшка – Василий-государь, а дед – Иван Васильевич, великий достославный князь… А братик младший твой Георгий подрастет и другом тебе станет лучшим…

Иван.

Не станет: он глухонемой.

Елена Глинская.

Так что ж, коль так? Не все, кто речью-слухом обладают, слывут друзьями верными. Скорей наоборот. Так что люби ты братика свого, а он, душа святая, тебя уж полюбил… Ну как, сынок, запомнил ли наказ ты мой родительской?

Иван.

Запомнил, матушка. Я знаю: до деда моего Василий Темный был, пред ним – Дмитрей Донской, пред тем – Иван Данилыч Калита, потом сам Невский Александр Святый, и Ярослав, и Юрей Долгорукой, Владимир Мономах, и Всеволод, и Ярослав иной, креститель наш Владимир Святый, да прародитель Рюрек. А Рюрек тот – четыренадесят колено от кесаря от самого Августа!

Елена Глинская (в восхищении целует сына.)

Вот ладушка ты мой, вот умница! За то я дам тебе в поминок вальящату одну вещицу.

(Вынимает из шафы часы в виде небольшого золотого слона с погонщиком на спине и подает их сыну.)

Она хоть в пядь величиною, зато диковинна весьма и дорога, за морем сделана. У нас вещиц таких покамест делать не обыкли. То часники, аль поворотный круг. Вот, видишь сам, в руках погонщик держит круг, а под брюшком у зверя ключик есть. Ключ заведешь и круг, крутясь, часы показывати станет… Но то наука трудная, постигнешь ты ее потом, как подрастешь немного. Теперь идем со мной на гульбища балконные.

(Глинская берет сына за руку, уходят.)

Сцена третья.

(Гульбища балконные. На горизонте видны храмы соборной площади, посады, Москва-река, за рекою – слободы и лес. Прямо перед гульбищами – дворец государев. Входят Елена Глинская с Иваном.)

Елена Глинская.

Гляди, сынок! Вот прямо перед нами палаты батюшки твого, хоромы государевы. Они тебе принадлежат и боле никому. И, когда выйдешь ты из лет своих ребячьих, то станешь жить ты там и государить, Руси на славу, а силам вражьим на погибель. Смотри, Ванюша, вдаль: за площадью – посады, затем Москва-река, а за рекой простерлась Русь безбрежная, и вся она принадлежит тебе!..

(Иван восторженно смотрит вдаль, крепко прижимая обеими руками к своей груди золотого слона и дрожа слегка. Елена Глинская, глядя на сына.)

Однако здесь свежо, ты весь дрожишь, идем в палаты.

(Уходят.)

Сцена четвертая.

(Горница в доме двора Зайцова-Бердюкина. Полумрак. На богато накрытом столе горит шандал. За столом сидят Шуйский-Немой, Зайцов-Бердюкин и его люди.)

Шуйский-Немой.

Намедни подметнуть велел письмо я на двор Ивашки Телепня. В нем говорится, что Глинская в ближайший час падет под гневом праведным меча Господня, ни нашей силой, так силою Литвы, аль крымского царя. А коли так, падет и Оболенский с нею за один, поэтому пускай решает сам: в живых остаться, аль умереть во цвете лет. И коль надумает живот свой сохранить, то, как стемнеет, чтоб пришел сюда один и без оружья.

(Слышится стук в дверь.)

Ни он ли? Заяц, отопри. А вы все – прочь, за ширмой схоронитесь.

(За столом остается один Шуйский-Немой. Робко входит Оболенский-Овчина. За Оболенским в дверь выскакивает Зайцов-Бердюкин и захлопывает ее за собой. Оболенский бросается к двери, но она оказывается запертой.)

Ну проходи ужо, боярин, проходи. Назад пути у тебя нет. Да не робей: живот не надобен нам твой. К тому же я поболе твоего рискую… Хм, чуяло серце-вещун, что придешь… Да ты садись, в ногах ведь правды нет. Садись, закусим, погуторим.

(Оболенский робко присаживается к столу напротив Шуйского-Немого, который наливает кубки и подает один из них Оболенскому.)

Ну, кубки-то за что подымем?.. Молчишь? Тогда я сам скажу. Подымем кубки мы сейчас с тобой за… упокой души княгини нашей великой, матушки Елены… Чего ж ты побледнел и кубок расплескал, боярин? Елена ведь всего лишь одна из опекунш над малым нашим государем и прав на государство не имеет никаких. Такой же опекун и я; и братец мой Хромой; и дядюшка блаженной памяти его Михайло Глинский; невинно убиенные удельные князья. И хоть прислугу Ленка заменила с женской на мужскую, однако ж оттого не сделалася мужем. И родом ведь она с тех мест, с той стороны, с которой Русь из века в век вражду вела. Что скажешь? Аль не желаешь ты того, чего вся Русь, весь православный люд желает?.. Ну то-то же. Скажу тебе я боле.

(Говорит тихо в самое ухо Оболенскому-Овчине.)

Скажу, что упокой тот доставит ей никто иной, как ты…

(Опять громко.)

Да-да, ведь больше некому. Ты сам суди: тебе единому она лишь доверяет во всем российском государстве…

(Вынимает из мошны на поясе небольшую баночку и ставит на стол перед Оболенским.)

Вот склянка с порошком зелейным, в вино ей подмешаешь, когда как голубки, закрывшись в спаленке, ха-ха, любиться будете да ворковать. Да не гляди ты так, боярин! Сказал я уж, что более тебя рискую: отсюда выйдя, ты можешь прямиком ступать к своей Литвянке и речи ей мои крамольные донесть, и склянку предъявить. И поутру палач-охотник отделит голову мою от плеч. Но знай, что стул державный трещит уж под Литвянкою давно и вскоре рухнет он, и вместе с ним твоя уж склонится на плаху голова… А так и голову свою спасешь, и чин, и званье, и матушку Россию. Ну что ж, решай, боярин. Вот я тут весь перед тобой. А вот и крыж честный в углу стоит, который мы с тобою станем целовать сейчас. Решай, боярин!..

Сцена пятая.

(Спальня великой княгини. На кровати с балдахином лежат Елена Глинская и Оболенский-Овчина.)

Елена Глинская.

Тревожно что-то мне, Ванюша. Давно избавилась я от постылого мне мужа, да ко двору приблизила тебя, а счастья и покоя все же не дал Бог душе моей. Нет-нет, да и защемит вдруг в тоске, займется серденько мое, заноет да заплачет. Вражин кругом тьма тьмущая кишит, все косо смотрят, все впотай, за глаза, убить меня хотят. Один лишь ты моя надежа, только ты…

Оболенский-Овчина.

Со мною ты не бойся ничего, моя голубка, смелей и вместе, в конце концов, вражин своих мы вскоре всех под корень изведем, опекунов, собак, изменщиков проклятых, что муж твой, государь Василий, по умыслу злобесному пред смертью назначил в береженье нашему Ивану, меня, однако, в список не включив. И то сказать, уж многим им личину мы железную надели, да голодом в сырых подвалах поморили. Чтоб знали, псы, как уважать Ивана-государя! Так дядю твоего мы одолели, Михайлу Львовича проклятого. Забрал себе он много воли, приказы, яко государь, направо и налево отдавал, Ивана-государя не ставя ни во грош. Затем князь Юрей, брат мужа твоего, зашевелился, яко змий болотный, все не сиделось тихо в Дмитрове ему удельном, взалкал Москвы он, голову поднял, собака, и звать почал на двор к себе князьков младых. Отъехать уж к нему и Частокол с Плетнем, и Воронцов сбиралися, и Воротынский… Мы скопом всех спровадили до веку в стрельню! А Юрей- князь, взалкав Москвы, собака, пес смердящий, нашел лишь гроб, отведавши железную личину! Однако же недолог был покой на нашем государстве: брат младший мужа твоего, удельный князь Андрей Иванович, не вняв печальному примеру брата Юрья, восстал на государя нашего Ивана и двинул рать свою к мятежному Новграду, чтоб вместе на Москву идти. Но перенять его успел я и по добру уговорил на милость твою сдаться. Пришлось мне даже крыж притворно целовать на том, что на Москве, коль войско он свое распустит, простят его и вотчину его ему оставят. На наш талан и счастье поверил князь, явился на Москву с повинной головою. А на Москве ждала его уже железная личина, да медленная страшная погибель. Жену его, Хованскую, и сына малого до веку в нятство заточили. Мятежных же детей боярских новгородских всех до единого кнутьем казнили, да от Москвы до самого Новграда полуживых, собак, к столбам вязали, да вдоль дороги ставили, невиданный еще до селе пир вороний учинив… Теперь вот из-за Шуйских нету нам покоя: Немой с Хромым все государство, гниды, будоражат, про нас с тобою бают непотребство, да по Москве разносят слухи, как заразу.

Елена Глинская.

Даст Бог и Шуйским воздадим мы по заслугам… Сказать по-правде, более врагов своих страшусь я, что любовь твоя ко мне угасла, что блеск потух в очах твоих, что смотришь на меня не так, как ране. Аль не мила, аль не люба тебе я стала, сокол мой?

Оболенский-Овчина.

Люба, люба, моя голубка, и не печалься ты о том. И в знак любви моей вот поцелуй тебе горячий, пылкой!

(Целуются.)

И чтоб скрепить тот поцелуй, мальвазии мы выпьем! Сейчас подам я кубки наши.

(Встает и идет к столу на заднем плане. Видно как наливает вино и всыпает порошок в один из кубков. Подносит кубки, чокаются и выпивают.)

Елена Глинская.

Скажи тогда мне, ладушка моя, за что не по сердцу московскому я люду? За что Литвянкою меня зовут и ненавидят? Я разве о Литве пекусь? Лишь о Руси все попечения мои, да о народе русском. Ращу, оберегаю государя я, как зеницу ока. Не будь меня, что станет с ним, с сироткою? А с государством русским? Растащат по ошметкам Русь бояре, как волки хищные, как алчные собаки!.. Что подмесу в монетах старых много, то не беда: мы их изымем понемногу, и новые, копейные, монеты лить начнем. А что посады зело разрослись, защиты да укрепы просят, то мы их оградим стеною каменной, и город тот Китаем назовем, как звался милый сердцу моему тот городок, что на Подолье мирно процветает, где лучшие я детства годы провела… Что баба я, так и до преж меня княгиня Ольга на княжеском столе сидела, а в славном Цареграде царевна Пульхерея страною мудро правила своей… И место я на государстве ничье не заняла! На вдовьем, на своем великокняжеском столе сижу!.. Что ж ты молчишь-то, ладушка моя?

Оболенский-Овчина (как бы очнувшись, обнимая Елену.)

Да-да, права во всем ты, горлица моя, и не тужи о злой молве людской, всегда чернь подлая правителей поносит, а особливо тех, кто им добра и благоденствия желает. Тако уж естество народа русского, его не переделать никому. Но вместе мы пока, бояться нечего тебе, усни, голубка ясная моя, в объятиях моих, и пусть твой сон глубок будет и сладок.

Сцена шестая.

(Одна из корчемниц московских. За одним из столов за ендовой вина сидят два давних приятеля: горожанин и торговый человек.)

Торговый человек.

Скажи-ка брат, ни знаешь ли по ком с утра по всей Москве все сорок сороков церквей ее и башен, все тризною звонят?

Горожанин.

Вот те подай! Три дни набаты плачут по Литвянке, а ты ни сном, ни духом! Аль с неба пал сюда?

Торговый человек.

Не с неба пал, а с дальней стороны сегодня с товаром возвернулся. Был в дивной Персии и много повидал… Так говоришь, скончалась великая княгиня? Что ж так, ведь молода была, здорова?

Горожанин (полушепотом.)

Т-с, Бог весть! Пути Господни неисповедимы, и замыслов его нам грешным не понять. Известно токмо, что в самый смерти день ее бояре в монастырь снесли, а то не по-людски, как ни крути. Ведь сам суди: какая-никакая, а все ж была она не бусурманка.

Торговый человек.

За гробом плакал кто?

Горожанин.

А как же, дети: наш государь Иван, да брат его Георгий. Да говорят еще, что князь Овчина зело убивался.

Торговый человек.

То дело ясное: пропал князь без своей княгини, того гляди, что самому железную личину заставят Шуйские-собаки примерять. Теперь они ведь на коне, пришло их время.

Горожанин.

Что да, то да: в день похорон никто из Шуйских веселья своего сдержать не мог! А нынче все уже враги Елены на свободе: и Частокол с Плетнем, и Бельский, и Воронцов и прочие… И шапки, вишь, боярские сбираются им Шуйские вручать!

Торговый человек.

Последние настали времена. Пропала Русь... И наши головы пропали.

Сцена седьмая.

(Спальный покой государя в теремах. Аграфена сидит на скамье, вышивает. На персидском ковре у ее ног Иван играет с Оболенским-Овчиной в тавлеи.)

Оболенский-Овчина.

Ну вот, мой государь, я проиграл опять. Что делать тут: мудрее моего державный разум твой.

Иван.

Нет-нет, так не пойдет: слукавил ты, я видел, как незаметно пальцем смахнул ты шашку. Такой ценою побеждать я не желаю.

(За дверью слышатся шум и крики.)

Аграфена.

Что там за шум?

(Входят Шуйский-Немой, Шуйский-Хромой и их вооруженные слуги.)

Шуйский-Немой.

А-а, вот он где, изменщик государев! А мы уж сбились с ног, по всем палатам рыщем, а он засел у батюшки у самого, у государя.

Шуйский-Хромой.

Как у Христа за пазушкой, собачий сын, в палате государя схоронился.

Иван.

Как смели вы войти сюда без зова?! Кто вам велел? Подите прочь! Прочь!

Шуйский-Хромой.

Ого, да батюшка наш государь, никак, серчает? Ха-ха-ха!

Шуйский-Немой.

Ты вот что, государь-надежа, ты лучше не серчай, а рассуди по-здраву. Не зря твой батюшка блаженной памяти Василий-государь опекунами над тобою нас поставил, а ни кого-нибудь другого. Всегда лишь верою да правдою святою служили Шуйские престолу русскому. Теперь тебе, великий государь, послужим, научим, как плевелы от зерен отделять, как отличать изменщиков коварных от верных слуг твоих.(К слугам.) Ну что стоите? Вязать изменщика Овчину и эту тварь, его пособницу сестру! С огня в застенке живо правду мы узнаем, как втерлися они в доверье к государю!

(Слуги связывают Аграфену, Оболенский-Овчина сопротивляется, его избивают. Иван плачет, кричит, бросается с кулаками на Шуйских, но те только смеются.)

Оболенский-Овчина (уже связанный, к Немому.)

Ведь ты же крыж, ведь ты же крыж мне целовал!

Шуйский-Немой.

О, гляньте, православный люд, Иуда вспомнил о крыже! А сам ты разве крыж не целовал князю удельному Андрею в правде, в том, что не тронешь на Москве его? Не целовал, рогата вошь?! Что ж вышло из того?.. Молчишь? А вышло то, что на Москве вы харю князю нацепили железную, ни так ли?

Шуйский-Хромой.

Теперь пусть сам отведает ту харю, пес паршивый!

Шуйский-Немой.

И то! Ха-ха! Она ему придется в пору!

Шуйский-Хромой.

В самый раз!

(Слуги уводят Оболенского-Овчину и Аграфену.)

Иван.

Нет! Нет! Не смеете!.. Я возраста еще младого, и Аграфена должна при мне остаться! Не смеете!..

Шуйский-Хромой.

Ай, сором, сором, люди добры! Наш государь сам в малолетстве сознается!

(Иван с ревом бросается на Шуйского-Хромого и кусает его за руку. Шуйский-Хромой отшвыривает Ивана на пол и кричит.)

А-а!.. Ах, ты… Ужо тебе, щенок!..

(Из руки Шуйского-Хромого капает кровь, он завертывает руку полой кафтана и уходит).

Шуйский-Немой.

Ох, зря ты батюшка серчаешь, ведь недорубленный-то лес вновь подрастат, а потому крамолу с корнем надо рвать. И тут уж, батюшка, не обессудь… Все то для твоего же блага… А Аграфена что ж, она вдова, к тому ж вдова бездетная, сиротная вдова. А таковым в миру невместно быти, не токмо в теремах. Для таковых лишь монастырь – спасение одно…

Иван (плача, не вставая с полу).

Вы не посмеете! Я государь! Вы не посмеете!..

(Шуйский-Немой вздыхает, махает безнадежно рукой и уходит. Иван один кричит ему вслед.)

Собаки! Я государь!.. Настанет и для вас День Века, псы! Настанет, обязательно настанет!

Занавес.

Действие второе.

Сцена первая.

(Москва, апрель 1539 г. Комната государя в теремах. Иван сидит за столом перед раскрытой книгой. Входит Иосаф.)

Иосаф (кланяясь и крестясь на образа.)

Желаю здравия тебе, великий наш надежа государь.

(Иван подходит под благословение.)

Благослови тебя Господь. Пусть укрепит он дух твой и сил придаст в борьбе с врагами.

Иван.

О чем ты, отче?

Иосаф.

О чем? Да все о том же: о Шуйских о проклятых. Как пасха отошла, разъехались они с Москвы, на наше счастье, все до одного! Хромой по брату по Василью, им же тайно убиенном, отплакав панихиду и Думу распустив, в поместье родовое ускакал поотдохнуть от праведных трудов своих, прости меня, Господь.

(Крестится.)

А Частокол с Плетнем отправились последнюю рубаху драть с несчастных псковичей да новгородцев, наместничая там усердно, ключи от городов сих лучших еще от братца от Немого получив. Теперь иль никогда настало наше время, государь! Решайся же: Москва пуста! Клевреты Шуйских нам не страшны: в одну лишь ночь мы можем с ними, псами, порешить. Решайся ж, государь: вся власть теперь в твоих руках. И войско уж готово и ждет лишь слова твоего. Не медли, батюшка, вся Русь с мольбою взор к тебе возводит, устав стенать и плакать под игом Шуйских. Спеши, великий государь, иного времени у нас не будет.

Иван.

Изволь, отец, всегда готов я разделаться с проклятым племенем Кирдяп. Известно всем, сколь ненавистны Шуйские душе моей, как я и братец мой Георгий страждем оттого, что держат на убогом нас столе и в черном теле; казну к рукам своим прибрали, разграбили имения дядей моих… Но что же делать нам, отец, после того, как справимся с клевретами мы их погаными?

Иосаф.

Что делать знаю я, о том не беспокойся, государь. Сперва нам надо заручиться поддержкой сильного союзника, такого, которого Кирдяпы боятся как огня.

Иван.

Уж ни о Бельском ли Иване ты, отче, говоришь?

Иосаф.

О нем, о нем, великий государь. Как вызволил его Немой с темницы, куда его Елена-государыня, дай Бог ей светлой памяти и со святыми упокой, (крестится ),за потакание князьям удельным до веку засадила, так Бельский захотел сам Русью править, сместив Немого с должности его. На счастье старшего Кирдяпы смекнул он вовремя то дело и, Бельского все планы разгадав, опять его в темницу он упрятал.

Иван.

Все так, отец, но нам самим ни будет ли опасен союзник сей, когда мы с Шуйскими разделаемся напрочь?

Ведь то был враг несчастной матушки моей.

Иосаф.

О том тужить не след, великий государь: когда псов Шуйских под корень истребим, тогда и Бельского обратно можно в стрельню посадить, али на службу дальнеокольную спровадить, все за измену матушке твоей, великой государыне Елене.

Иван.

Я вижу, отче, что план твой мудр и славен, однако ж мне все червь сомненья гложет душу.

Иосаф.

Так что ж тебя смущает, государь?

Иван.

А вдруг случится так, что план наш не удастся? И что тогда? Меня-то Шуйские не тронут, а вот тебе, отец, тогда не миновать опалы.

Иосаф.

Да что ты, что ты, батюшка, какая там опала?! Разве мы дети малые, не смыслим ровно ничего? Мы вот как сделаем: мы грамоты всем Шуйским разошлем о сборе срочном Думы в связи с возможным наступлением татар. Ведь на Оке, гуторят, неспокойно нынче, Семен там Бельский крымского царя мутит, да на войну с Россией подбивает, взалкал Семен на месте, вишь, Хромого оказаться. Собаки Шуйские, как черти ладана, царя боятся, укрепив рубежи на Оке до зубов и грамотам, как пить подать, поверят нашим. И вот когда все Шуйские сберутся на Москве, тут мы их всех и вяжем твоим соизволеньем, государь, да в стрельню их, собак, на веки вечные! Хоть лучше было б головы срубить, для верности, да выставить народу на потеху.

Иван.

Ну что же, с Богом. Действуй, отче.

Сцена вторая.

(Родовая вотчина Шуйских город Шуя, май 1539 г. Столовая горница дома Шуйского-Хромого. Хромой пирует с Зайцовым-Бердюкиным и его людьми.)

Шуйский-Хромой.

Эй, Заяц, а где же девки наши красные?

Зайцов-Бердюкин.

Все тут как есть, за дверью ждут, как ты велел, мой батюшка.

Шуйский-Хромой.

За дверью ждут?! Ты что же, пьян совсем, скотина? Звать живо их сюда, да скоморохов, да сопельничков, ходульничков покличь!

(Входят несколько юных красавиц в летниках с длинными косами, в венках с разноцветными лентами, поют веселую песню. За ними с громким гуденьем-дуденьем, с бубенцами, с гуслями, с колокольцами да с бубнами, с шутками да прибаутками, кривляясь и кувыркаясь входят скоморохи в кафтанах наизнанку и разноцветных чеботах, некоторые – на ходулях, в кафтанах до полу.)

За девок красных пью чару я до дна!

Скоморохи (танцуют, пляшут и поют.)

Безрукий клеть обокрал,

Голопузому за пазуху наклал,

А слепой подглядывал,

А глухой подслушивал,

Немой караул кричал,

А хромой в погонь погнал.

Шуйский-Хромой.

Эй, Заяц, раздать каждой девице живо по красной лисе да по черной!

(Срывается с места, целует девок, пускается в пляс и поет.)

Эй, жги, жги, скоморошеньки!

Выносите, выносите, мои ноженьки!

Жгите, души отлученны,

Да головки забубенны!

Эй, Заяц, жги, да девкам вели!

Всем плясать, всем плясать.

Вдоль по стенам не стоять!

(Все пускаются в безудержный пляс.)

Скоморохи (загалдели пуще прежнего.)

- Эх, наша дуда,

И туда и сюда,

Да на все годна.

- Эй, здорово, кума!

- Да на торге была.

- Да никак ты глуха?

- Да купила петуха.

- Ну прощай, кума.

(Входит один из слуг Шуйского-Хромого. Подходит к Хромому и шепчет что-то на ухо.)

Шуйский-Хромой.

Что-что?! Вот это новина: гонец от государя! Что ж хочет он от нас: какую еще грамоту? Как смеет он тревожить нас, собака! Порвать и вон ее!.. Хотя постой, оставь, я завтра… перечту… С гонцом? А что с гонцом? Связать его, собаку, да задом-наперед отправить восвояси!

(Все смеются. Слуга уходит.)

Ну что притихли?! Жги! Разболокаться всем и голыми плясать!

Сцена третья.

(На следующий день. Комната Шуйского-Хромого в его доме. Хромой с Зайцовым-Бердюкиным сидят за столом, на котором лежат бумаги, стоят перья в чернильнице.)

Шуйский-Хромой.

Так значит, государь на Думу срочно нас скликает, все потому, что крымский царь войной на Русь идет? Ха-ха… Кто ж воду, интересно, в омуте мутит? Сам государь для дела для такого мал зело… Ужели Иосаф? Иуда! Забыл, что это я на митрополию его поставил?! Так я ж и снять могу! Сатанаил проклятый, пес паршивый! Но просчитался он, собака, забыл, видать, кто я таков, что я Большой покамест воевода, что донесенья все с Оки спешат ко мне сперва, а после – к государю, что первым на Руси новины узнаю. Не дале как два дни назад гонец с Оки привез чудеснейшую весть, что крымцы, мол, смирней ягнят и ни о какой войне не помышляют… Э, брат, меня не проведешь ты на мякине! Так, Заяц, срочно разослать гонцов во Псков и Новгород с наказами Плетню и Частоколу, чтоб на Москву не смели бы совать они и носу!..

(Слышатся конский топот и крики.)

Что там за свалка? Что за крик?

(Входит один из слуг Шуйского-Хромого.)

Слуга.

К тебе, боярин-батюшка, наш человек с Москвы с наиважнейшей новиною.

Шуйский-Хромой.

Сюда его давай немедля!

(Слуга уходит. Входит Митяй Клобуков, крестится на красный угол, кланяется Шуйскому-Хромому большим поклоном.)

А, Митяй! Что нового привез ты из Москвы?

Митяй Клобуков.

Привез недобру весть, боярин-батюшка, казни, а хочешь – милуй.

(Становится на колени.)

Беда стряслася на Москве. Подговорил митрополит Ивана-государя, за одну ночь всех ставленников перебили наших, да всех врагов твоих заклятых из нятства вызволили и в их числе Ивана Бельского…

Шуйский-Хромой.

Что?! Что брешешь ты, собака! Прочь! Прочь ступай, скотина!

(Митяй Клобуков уходит.)

Ах, Иосаф! Ужо тебе! Дай срок! Дай только срок!.. Бери перо, бумагу, Заяц: ответ писати станешь на Москву. Пиши.

Великому пресветлому Ивану-государю от верного слуги его наместника Москвы и воеводы Большого Шуйского Ивана скорейшее на грамоту твою зазывную прямое отвещанье! Великий и пресветлый наш надежа государь, не гневайся, молю, на верного слугу на твоего и знай, что тот, кто верен до конца престолу твоему, тот никогда в подобном толковище не станет заседать, где сонмище изменщиков коварных заседает. И потому, как верный раб престола твоего, на Думу, хоть казни, я не явлюсь. К тому ж гораздо более Большому воеводе престало перед лицом опасности великой от крымского царя за делом ратном быти, а не в Москве твоим изменщикам-собакам потакать. И потому зело, великий государь, я тороплюсь оставить Шую, отдать приказ об вящем укреплении Оки и в путь-дорогу собираться во град преславный Володимир скликать, готовить войско, дабы за Русь святу и государя достойно постоять!

Печать привесь и мигом гонца в Москву пошли. А я и в самом деле поеду во Владимир и в самом деле войско стану собирать, но с целию иной: с той целию святою, чтоб на Москву пойти и государя нашего Ивана, престол Руси святой освободить от происков злодея Иосафа!

Сцена четвертая.

(Москва, июнь 1541 г. Комната государя в теремах. Иван стоит на коленях перед иконами. Тихонько входит Иосаф.)

Иосаф.

Гм, прости, великий государь, что прерываю чистые мольбы твои…

Иван (встает, подходит к Иосафу.)

Да я закончил уж. Благослови, отец.

Иосаф (благословляет.)

Скликать ли Думу, государь?

Иван.

Скликай, отец… Постой, скажи мне, научи, отец, как охранить Москву от бусурмана, спасти народ и государство? Что делать, вразуми меня?

Иосаф.

Да, государь, нелегкая нас учесть ожидает. Уж лучше б мор, пожар иль голод, чем это лютое нашествие татарских диких тем. Мужайся, государь, и то сказать: никто из государей прошлых не минул сей горькой чаши. И вот она к устам твоим подкралась. Что делать тут? Скажу одно лишь. Свершить нам надо то, что и до нас князья великие вершили, когда беда у стен Москвы стояла: Владимирской Пречистой поклониться, да после думного сиденья вкруг всей Москвы ход крестный учинить. Ступай, с молитвой припади к Пречистой, и мати Пресвятая послушает тебя, Москву от бусурмана оградит. Ведь сколь был грешен прадед твой великий князь Василий и то внемла Пречистая ему и от Темир-Оксака поганого Москву уберегла. Тем паче ты, безгрешный агнец, сирота.

Сцена пятая.

(Церковь Успения. Иван один стоит на коленях на алтарных ступенях перед иконой Владимирской Богоматери, молится сквозь слезы. Тихонько входит Георгий, прячется за одной из колонн и, плача, постепенно всхлипывает все громче и громче.)

Иван.

Пресвятая Владычица наша, на роде христианском ты милость покажи свою. Помиловав прадеда нашего, и ныне простри крыло свое: избавь весь род христов от лютого безбожного царя Сафа-Гирея, что, похваляясь своей силой бусурманской, на землю русскую идет. Пошли, Царица, избавленье грешным нам, дабы не молвили поганые: «Где Бог их? Тот Бог, что молятся ему и уповают?»

(Прислушивается к плачу Георгия, утирает слезы, встает, крестится, целует Пречистую, отыскивает брата, обнимает и утешает его.)

Ништо, ништо, братишка милый, не кручинься, не плачь, не робей, с нами крестная сила. Не бойся, не даст Пречистая за реку за Оку поганым перелезть.

(Входит Иосаф, братья становятся перед ним на колени, он их благословляет.)

Иосаф.

Там, государь, Плетень явился Шуйский из Володимира из самого и слезно просит он дозволу пред очи твои ясные явиться. Я мыслю, государь, на думное сиденье взять его и выслушать, как смел, собака, и для чего пожаловал на матушку-Москву.

Иван.

Быть по сему, отец, идем, пора.

Сцена шестая.

(Комната государя во дворце. Посреди – стул государев, на котором сидит Иван, по правую его руку сидят один под одним на все более низких местах: Иван Бельский, Дмитрий Бельский, Петр Щенятев, Иван Хабаров; за государем у стула его стоят дядья Глинские; по левую руку на особом митрополичем стуле сидит Иосаф. У дверей Комнаты стоит дьяк.)

Иван (к дьяку.)

Зови Плетня.

(В Комнату впихивают испуганную тучную, неуклюжую фигуру Шуйского-Плетня, который бросается к ногам Ивана.)

Шуйский-Плетень.

Помилуй, пощади, великий государь-надежа, ослобони от братца Частокола! Я боле в стрельню не желаю, нет! Неволит он меня, жениться не дает да на посылках держит, как холопа, да люд псковской велит до гола разоряти! Тебя же, пресветлый наш надежа государь, и вовсе Частокол со свету сжить задумал!

(Раздается ропот бояр.)

Послал его Хромой к тебе сзывати срочно Думу да уговаривать бояр с Москвы тебя свезти, чтоб от поганого Сафа-Гирея тебя, мол, государь, ухоронить, и войско за Москвой подняти, да по пути приказ есть тайный убить тебя, мой государь!

(Ропот бояр еще больший.)

Сам Частокол стоит здесь в нескольких верстах на вотчинном селе твоем на Воробьеве. Меня же он вперед послал, мол, коли схватют, не вернусь я к вечеру, – он деру даст. А коль поверят мне, и гладко все пройдет, - чтоб сей же час за ним скакал.

(В палате воцарилось минутное молчание.)

Иван.

Что делать будем тут, честны бояре?

Иван Бельский.

Коварство Шуйских всем известно. Нельзя им, псам, и на полгроша имать веры. Подослан Шуйскими Плетень не зря, и слово будет здесь мое такое: Плетня, собаку, в пытошную жечь, с огня дознаемся мы правду, а в Воробьево войско снарядить немедля, везти сюда змия ползучего, собаку Частокола, да голову ему рубить на плахе принародно!

Бояре (все кроме Дмитрия Бельского.)

Так, так, все верно, верно.

(Шуйский-Плетень начинает трястись всем телом.)

Иван Бельский (к Дмитрию Бельскому.)

А ты что скажешь, братец мой старшой? Аль зря сидишь, на посох опершися, да бороду свою седую в пол уставя? Вот так тишком и просидишь весь век, бояся как бы не тронуть никого, глядишь, тебя не тронут тож. Так что ль? А я уже два раза в стрельне побывал!

Дмитрий Бельский.

Чего попер-то, словно брага передержанная с бочки? Что баять-то? Так испокон водилось: что сдумают старейшие, на том и все иные станут. Одно лишь я умею добре: на поле ратном биться, и хоть сейчас свой посох на меч охотно променяю. А тут советчик я неважный… То хорошо, что ты у нас с Семеном-братом больно суетливы.

Иван Бельский.

А ты меня с Иудой не ровняй! А то ведь я не посмотрю, что ты мне старший брат, - на поле живо вызову!

Иосаф (встает со своего места.)

Ну, будя, будя вам ужо, бояре. Мы, как-никак, явились ни на лай, а на Совет к надеже государю…

Хабаров (вздыхает.)

Семен, Семен, отважился на этакое дело: супроть народа своего с погаными идти. Тьфу-тьфу. Гореть ему за то в геенне в век и в век.

(Крестится.)

Иосаф.

Ну, будя! И причитать не срок. О деле надо говорить и думать и печися. Я так решаю, государь, и братия бояре. Оно заманчиво, конечно, Плетня и Частокола порешить: у змия у трехглавого на две главы коль меньше – это дело, но все ж здается мне, что этим навредим себе мы больше, нежели поможем. Никак нельзя сейчас имать нам Частокола, ибо Хромой ведь войско может повернуть свое не противу поганых, а противу Москвы, да стать с Сафа-Гиреем заодин. Тогда всему конец. Придется, братия, Плетню поверить, хотим того, аль нет.

Иван Бельский.

Тогда пусть крыж сейчас целует государю на том, что лишь ему и боле никому отныне он служити будет. А коль нарушит клятву эту, то смертию умрет.

(Берет в красном углу большой серебряный крест, подносит к Плетню.)

Клянись, собака, и целуй!

Шуйский-Плетень.

Клянусь.

(Целует крест и крестится.)

Иван Бельский.

Ну то-то ж, пес. Теперь смотри: коль что - в куски тебя порвем живого!

Иосаф (к Шуйскому-Плетню.)

Езжай за братцем Частоколом, скажи, мол, Дума собралась, и ждут его.

(Шуйский-Плетень, кланяясь, выползает задом, не вставая с колен, в дверь.)

Теперь, бояре, нам надобно решить вопрос главнейший: как Русь святую от бусурмана боронить? Нам ведомо, что враг по ложному направлен следу и думает, что силы наши главные спешат к Казани, чтоб воевать казанского царя; что на Оке стоит лишь полк сторожевой; что подступы к Москве свободны. И потому, собрав стотысячное войско, оставив на Орде лишь стара да мала, наняв турецких пушкарей, татар ногайских, азовцев и кафинцев, Сафа-Гирей и Бельский-выродок Семен направились к Оке… Так ты, Димитрий Федорыч, мастак на поле ратном биться, говоришь? Ну, стало быть, тебе сам Бог велел полки к Оке вести. Закончится сиденье думное, - ступай, сбирай людей даточных.

Петр Щенятев.

Да не забудьте взять с собой наряд большой: Кашпировую пушку да Медведя, чтоб было чем вам туркам попротивиться.

Иван Хабаров.

Эх, эх, воистину последние настали времена: идет на брата брат…

Иосаф.

Пиши указ, дьяк.

В набаты бить по всей Москве, сзывать людей на Голо Место. По улицам посадским надолбы вкопать. За каждый дом стоять как за последний. Приказчикам городовым велеть запасы припасать. Пищали, пушки по местам расставить. Расписывать людей по всем воротам, по стрельницам и стенам городским.

Так, это, Иван Федорыч, тебе. Ну а тебе, Димитрей-воин, указ иной.(К дьяку.) Пиши.

Всем воеводам и воинам христовым! За православие чтоб крепко постояли; и розни б не было, кому под кем сидети! Да чтоб царь крымский за реку не перелез! А будя перелезет за реку, то вы бы за святое христианство и церкви наши крепко б постояли. А мы, ваш государь московский, не токмо жаловать вас рад, но и детей в беде мы ваших не оставим. А ежели кого Бог приберет, запишем в книги живота, а семьи будем жаловать до веку.

(Входит иной дьяк.)

Дьяк (кланяясь земно на четыре стороны и государю наособицу.)

Великий государь и честное боярство! Прибыл князь Шуйский-Частокол.

Иосаф.

Зови немедля!.. Так ли, государь?

(Иван утвердительно кивает головой. Дьяк отвешивает поклон и выходит. Входит Шуйский-Частокол, крестится, кланяется малым поклоном на четыре стороны и Ивану наособицу.)

Шуйский-Частокол (во все время разговора смотрит лишь на одного Ивана, больше ни на кого.)

Здоровия тебе, великий государь-надежа, и всем боярам пречестным.

Иван.

Спаси Господь. Да по здорову ль сам доехал, князь? И дело у тебя до нас какое?

Шуйский-Частокол.

Доехал я, хвала Христу, благополучно, великий государь, а дело зело важно, государско.

Иосаф.

Ну так давай же свое дело, не томи нас, князь.

Шуйский-Частокол.

А дело, государь, такое. Как милости твоей известно, идет на нас Сафа-Гирей великой силой, присовокупивши к себе несметные орды. И на Москве тебе, великий государь, перед лицом беды такой опасно оставаться. Разумнее намного будет спешить тебе к Новграду и там сбирать народные полки. Ведь за Москву царь крымский не пойдет: там нет ему путины, одни леса лишь да болота топки. Когда и наперед того Господь на землю русскую за наши тяжкие грехи поганых напущал, николь князья великие в Москве не оставались. Ну а сопровождать тебя, великий государь, могу и я с Плетнем…

Иван Бельский (встает и резко обрывает Частокола.)

Когда по нашим по грехам цари стояли под Москвою, тогда князья великие не малые робята были: могли великую поднять истому и матушке России пособить. А ныне государь наш мал зело, а брат его и того меньше, великой нам истомы не поднять, ведь с малыми детьми езду борзого нет.

Шуйский-Частокол.

По-моему, наш государь-надежа не дитя давно, а добрый воин, способный повести полки…

Иосаф (обрывает Частокола.)

А чудотворцев наших, храмы, люд московский оставим на кого, когда и государь еще с Москвы отъедет? Когда до преж него князья великие с Москвы съезжали, то оставляли дядей своих и братьев с великим войском ратным. А князь когда великий Дмитрий с Москвы отъехал и брата своего, и крепких воевод с собою взял, - что сталося тогда с Москвою? А ныне войско главное у князя Шуйского на Володимире стоит, а мы по коробам скребем последние даточные полки, что уведет Димитрий Бельский на Оку в подмогу от крымского царя Гирея. А коли государь еще с Москвы отъедет с остатком жалким рати, кто ж на Москве-то будет? Нет, боярин, нет, не будет так, как ты желаешь, великий государь останется с народом на Москве!

Шуйский-Частокол.

Что слышу я, великий государь, уже ль то правда?

Иван (встает.)

Да будет так, останусь на Москве. Решенное то дело.(К Иосафу.)Теперь, отец, вели звонить во все колокола, да к выносу Пречистую готовь, пускай покроет нас святым своим покровом и от нашествия поганых защитит.

Сцена седьмая

(Январь 1542 г. Спальная палата государя в теремах. Ночь. За окнами виден огонь. Раздается звон набата. Иван вскакивает с постели, смотрит в окна. На полу на перине рядом с кроватью Ивана спит Андрей Курбский.)

Иван (будит Курбского.)

Андрей Михалыч, эй, вставай немедля. Москва горит! Давай мне одеваться живо!

(Курбский помогает одеваться Ивану, зажигает шандалы по стенам. Вбегает, весь всклоченный, Георгий Глинский.)

Георгий Глинский.

Беда! Беда, великий государь, на головы на наши грешные свалилась! Хромой со своим войском в Москву ворвался! Дворы зажгли Щенятева, князя Хабарова, да Бельского Ивана, а их самих связали, да в стрельню наугольну увели. Вот-вот Хромой уж будет во дворце!

Иван.

Где Иосаф?

Георгий Глинский.

В своих покоях, где ж быть ему, великий государь?

Иван.

Пошли за ним немедля, пусть будет сей же час ко мне!

(Георгий Глинский уходит. К Курбскому.)

Как думаешь, здесь Шуйские не тронут Иосафа?

Андрей Курбский.

Я думаю навряд они посмеют: ты все же государь. Хотя Хромой на все способен.

(Иван достал из-под перины своей постели кинжал и сунул его за голенище чебота. Курбский испуганно.)

Ты что это, Иван Василич?

Иван.

Зарежу Шуйского-собаку.

(Входит Иосаф.)

Иосаф.

Ты звал меня, великий государь?

Иван.

Благослови, отец.

(Становится перед Иосафом на колени. Иосаф благословляет Ивана.)

Иосаф.

Восстань, дитя мое. Я знаю все и потому немедля ухожу. Негоже здесь мне оставаться. Сам заварил я эту кашу, - мне самому ее и выхлебать до дна. Пришла расплата за гордыню. Сегодня-завтра, а Шуйский все ж меня возьмет. И не хочу я, государь, чтоб ты тому свидетель был. Прощай…

(Слышатся крики. Вваливается Шуйский-Хромой с несколькими слугами своими. У Шуйского-Хромого расстегнут верхний кафтан.)

Шуйский-Хромой (тяжело дыша, с азартом в глазах.)

Так вот ты где, Иуда!(К слугам, указывая на Иосафа.)Взять его!

(Как только слуги бросаются к Иосафу, гордо стоящему на месте, им преграждает путь Иван и вынимает свой нож.)

Иван.

Назад, холопы, псы! Кто шаг посмеет сделать в сторону мою, зарежу как собаку!

(Слуги Шуйского-Хромого в растерянности останавливаются, смотрят вопросительно на Шуйского-Хромого.)

Шуйский-Хромой (к слугам.)

Что рты свои-то пораскрыли? Аль оглохли, не слыхали, что государь вам приказал?! Пшли вон!

(Слуги Шуйского-Хромого уходят. К Ивану.)

Напрасно, государь, вступился ты за оборотня в рясе: предаст он и тебя когда-нибудь.

Иван.

То дело не твое. Оставь мои палаты!

(Шуйский-Хромой с перекошенным от злобы лицом кланяется Ивану малым поклоном и уходит.)

Иосаф.

Он все же прав: напрасно ты затеял это, государь. Как только выйду я из теремов твоих, - так в лапах у Хромого окажусь.

Иван.

Не бояся, отче, я голову ему велю рубить!

Иосаф (с усмешкой.)

Велишь? Кому? Его же слугам? Вся власть теперь в его руках. Прощай, мой государь, пойду я сам к нему, пусть делает со мною, что похочет.

Иван (со слезами бросается к Иосафу.)

Нет! Не ходи, отец! Мы что-нибудь измыслим. Я спрячу в вотчине тебя своей любой, какой захочешь!

Иосаф (со слезами на глазах обнимая Ивана.)

Благодарю тебя, дитя мое. Тебя я не забуду, и Господа молить не перестану до дней своих последних за тебя. Не гоже бегать мне и не по сану: не заяц я, а церкви русской голова. Да от Дня Века-то никто, никто не в силах убежать, длань Божья нас настигнет все едино.

Иван.

Оставь, оставь, отец, слова премудры, беги, беги, тебя я умоляю!

Иосаф (отстраняя Ивана от себя.)

Нет, государь, я проиграл сраженье это и спину я врагу не покажу. И ты будь стоек, государь, и слез не лей: слезами горю не пособишь. Лишь стойкостью и храбростью своей спасешь себя ты и святую Русь! Прощай, дитя мое.

(Иосаф уходит.)

Занавес.

Действие третье.

Сцена первая.

(Апрель 1543 г. Дворцовая Столовая Изба. Митрополит Макарий устраивает хлеб-соль по поводу становления своего на митрополию. Во главе стола в красном углу сидит Иван. По правую руку его сидят: Шуйский-Частокол, Шуйский-Плетень, Федор Воронцов, Иван Кубенский, Михайло Кубенский, Иван Третьяков, Михайло Головин-Большой и другие бояре. По левую руку Ивана сидит митрополит Макарий и его приближенные. Пир в разгаре. То тут, то там за столом временами слышится неприличный чину пира смех и скабрезные слова. Шуйский-Частокол, разговаривая с Шуйским-Плетнем и, смеясь чему-то, демонстративно расстегивает свою шубу и развязывает кушак на охабне.)

Федор Воронцов (встает. Громко, чтобы все слышали.)

Батюшка родимый, Иван Васильевич, великий наш надежа государь, дозволь мне слово молвить.

(Иван утвердительно кивает головой.)

Спросить тебя хочу я, пресветлый государь, почто ты указал нам нынче в больших нарядах быти по случаю митрополичего стола, коль среди нас нашлись бояре, которые презрели напрочь твой указ?

Иван.

Неужто? И кто ж это таков посмел?

(За столом образовалась тишина.)

Федор Воронцов.

А тот, надежа государь, кто одесную первым под тобой сидит, наместник наш московский новоявленный, боярин липовый Андрей Михалыч Шуйский-Частокол.

(Раздается ропот бояр. Шуйский-Частокол злобно хмурится и сжимает кулаки. Воронцов, глядя на Шуйского-Частокола, поднимает кубок с вином.)

А ни помянуть ли нам, бояре, грешну душу Ивана Шуйского, невинно убиенного… известно кем. Земля ему пусть будет пухом. Уж более ден сорока минуло, а бедного его никто не поминал, никто, вдова лишь да сироты.

Шуйский-Частокол (тихо, сквозь стиснутые зубы.)

Погодь, погодь, змий жалящий, авось, даст Бог, помянем вскоре и тебя.

Федор Воронцов.

Нет-нет, меня ты, псина, не достанешь: руки коротки! Меня сам государь-надежа жалует!

Шуйский-Частокол.

Ах ты ж кромольницкая рожа! В подручники никак к надеже государю лезешь?!

(Подскакивает к Воронцову, валит его на пол и избивает ногами. Братья Кубенские, Третьяков и Головин-Большой также встают со своих мест и дружно наваливаются на Воронцова, не давая ему подняться. На остальных бояр нападает оторопь и онеменье.)

Иван (встает и кричит.)

Прекратить! Повелеваю прекратить немедля!

Шуйский-Частокол (часто дыша.)

Сейчас, надежа государь, сейчас, вот только малость неуча поучим, чтоб знал, собака, как за столом со старшими по чину вести себя и прекратим, ей-ей.

(Иван умоляюще смотрит на митрополита. Макарий встает, снимает с груди свой большой серебряный крест и подносит его к лицу Шуйского-Частокола.)

Макарий.

Опомнись, наконец, Андрей Михалыч! Что творишь?! Ты вспомни сам: ни то ли бы с тобою новгородцы со зла сотворили, каб ни укрыл тебя в своем я храме? Опомнись же!

(Шуйский-Частокол толкает Макария рукою в грудь. Макарий падает на пол. Иван бросается поднимать Макария. Шуйский-Частокол прекращает бить Воронцова.)

Шуйский-Частокол (тяжело переводя дыхание.)

Ты еще, пес, с крестом своим суешься. Каб знал бы я под чью дуду плясать ты будешь, ты б у меня до сей поры в Новграде прозябал... А что, бояре, и впрямь негоже нам изменщика, лихого человека в палатах государевых казнить. А ну-ка волоките-ка его на двор.

Иван.

Не сметь! Не сметь!

(Третьяков и Иван Кубенский, не слушая Ивана, берут Воронцова за руки и выволакивают из Столовой Избы. За ними следуют Макарий и Иван.)

Не сметь! Не сметь!

Сцена вторая.

(Май 1543 г. Комната государя в теремах. Иван сидит за книгой. Входит Шуйский-Частокол.)

Шуйский-Частокол.

Доброго здоровья, государь! Что нос повесил? Что не весел? А хочешь, мы с тобою на ловы соколиные пойдем? Я знаю: ты до них большой охотник. Небось, с Демидом-псом на них вы часто выезжали? Но нынче, когда Демид уж там, где быть положено ему, в темнице государской, то некому развлечь тебя, великий государь. Вот и подумал я…

Иван (поворачиваясь к Шуйскому-Частоколу спиной.)

Я никуда с тобою не поеду.

Шуйский-Частокол (словно не слыша Ивана.)

Сапсан есть у меня один, ох то сапсан! Любую дичь побьет! Викторией звать-величать. То не черняй-самец плюгавый, да ни к черту не пригодный. То чистокровка самка: ни перышка чернява не видать. Одну ее на цаплю напущал: брыкалась цапля та ногами и клювом доставала, да супротив Виктории не больно-то попреж…

Иван.

Ты брешешь все: не может сокол один на цаплю напускаться, не сдюжит он.

Шуйский-Частокол.

Брешу? Да вот тебе крест свят, коли брешу.

(Крестится.)

Не веришь, - у Головина спроси, он был тогда со мной на ловах.

Иван.

Головин тож собачий сын, соврет – не дорого возьмет.

Шуйский-Частокол.

А то еще на луня можно напускать болотного, на канюка, подорлика, на ворона…

Иван.

Вновь брешешь, Шуйский: сапсан и ворона-то не возьмет, тут кречет нужен, а то и не один.

Шуйский-Частокол.

Возьмет, возьмет, пресветлый государь, иной бы может и не взял, а мой возьмет!

Иван.

Ну что ж, коль так – быть по сему, поеду я с тобой на ловы. Мой ворон против Виктории твоей. Но только уговор: я сам себе, чур, птицу подбираю.

Шуйский-Частокол.

Идет, идет, великий государь, как скажешь – так и будет, все в воле ведь твоей.

Иван.

Когда же едем?

Шуйский-Частокол.

Велишь, - хоть завтра, государь, о самой о заре, когда решетки с улиц уберут. Нагому прикажу – шатры уж с ночи на Остожье разобьют, накроют бранные столы. Погода тоже нынче хороша: ни дождичка, ни ветру.

Иван.

Да лучше б ветер был.

Шуйский-Частокол.

Ах, извини, великий государь, запамятовал я, что ворону для лету сподручней сильный ветер.

Иван.

Ну что ж, согласен я, готов я буду завтра по утру. Все у тебя?

Шуйский-Частокол.

Еще одно лишь слово, государь. Чай, мы с тобой не малые робята, чтоб так, без интересу всякого, на ловы ездить. Давай поставим на кон что-нибудь.

Иван.

Коль хошь, изволь, поставим.

Шуйский-Частокол.

Я ставлю вещицу дорогую зело.

(Вынимает из-за пазухи часы в виде яйца на шелковом шнуре, прикрепленном к вороту кафтана.)

Вот эти часники воротные. Немчин товар, одно лишь золото, добротная работа, да и вообще, - особый шик боярский.

Иван.

А я… А я тогда поставлю Вихря своего. То белый аргамак мой лучший выездной, нигде не сыщешь ты такого.

Шуйский-Частокол.

Что ж, по рукам. Прощай, великий государь, до завтрего утра.

(Кланяется большим поклоном и уходит.)

Иван.

Андрей Михалыч!

(Входит Курбский в боковую дверь.)

Вели позвать ко мне немедленно Нагого.

(Курбский кланяется, уходит. Через некоторое время входит Нагой, крестится на иконы и падает Ивану в ноги.)

Федор Нагой (со слезами на глазах.)

Ох, батюшка ты наш, великий государь-надежа, ох, дитятко ты наше! А сколько ж вынес ты от этих Шуйских, супостатов! Гореть им всем в аду в геенне огненной вовеки!

Иван.

Брось причитать, старик, и встань с колен. Я не люблю подобных причитаний.

(Помогает Нагому подняться.)

Федор Нагой.

А как не причитать, скажи мне, батюшка родимый? Ведь я же еще деду твому служил, отцу, пресветлая им память.

(Крестится.)

Теперь на старость лет служу тебе вот. Хотя какое нонече служенье при Шуйских при поганых? Ведь ни алтына не дают на нужды наши, а сами требуют ого, - чтоб птица и в тепле была, и в холе. А чуть что не по их – расправою грозятся, хрен им в дышло, идолам треклятым. А я боярин такой же, вишь, как и они. Да нынче разве птица? Ах, жалко и глядеть: намины у нее на лапах, болячки разны, присады – дрянь, перо не то… А вот при батюшке твоем пресветлой памяти Василье-государе была уж птица, так уж птица!..

Иван.

Да мне, Федор Михалыч, вообще-то ворон нужен.

Федор Нагой.

А хоть тебе и ворон: тоже птица, ухода требует, небось. А нынче-то какой уход?

Иван (расстроено.)

Я понял: стоящего ворона не сыщешь мне.

Федор Нагой.

Ну что ты, что ты, батюшка родимый, как не сыскать-то? Сыщем! Из-под земли, а для тебя найдем! Тебе самца, аль самочку? Самцы вороньи они крупней, да посильнее. Против кого ты ставить думаешь?

Иван.

А ставить буду против… кречета!

Федор Нагой.

Ого! Ну, против кречета один у меня есть такой, его все Лазарем на псарне кличут.

Иван.

Чего же Лазарем?

Федор Нагой.

А это, вишь ли, батюшка, после того, как, быв еще птенцом, он в лапы кошке угодил по недогляду, да чудом спасся, вырвался, да юркнул в угол тесный. Мы уж не чаяли, что на крыло когда-нибудь он станет. Однако ж стал, да так, что уж лет двадцать его сокол взять не может, хвала и слава Пресветлому Миколе, Богу русскому.

(Крестится.)

Ведь Лазарь, батюшка, в бою таковский, что на него ты кречетов хоть двух, хоть трех пускай, - он все не дастся в лапы, увернется, али обхитрит. А бояре-то форсисты: одним все взять хотят, да остаются с носом. А Лазарь он смышлен, как человек. О, ворон, - мудрая, брат, птица, и даже смолоду ее по-человечьи баить научить возможно.

Иван.

Ну что ж, старик, готовь мне Лазаря, мы завтра, с Богом, выступаем на рассвете.

Сцена третья.

(Вечер следующего дня. Комната государя в теремах. Иван, Андрей Курбский, Федор Нагой, Георгий Глинский.)

Федор Нагой.

Какая славная победа, государь! Как ловко Лазарь от Виктории ушел, отбив ее атаку прям лапы в лапы, бубенцы прям в бубенцы! И пал в траву бесслед хваленый сокол, а ворон взмыл и дале полетел и скрылся средь крестов монастыря.

Андрей Курбский.

Хвала тебе, великий государь!

Иван.

Что я? То Лазарю хвала, да вот еще боярину Нагому.

(Целует троекратно Нагого.)

Спаси тебя Христос, во век твоей услуги не забуду.

Георгий Глинский.

А что же Частокол?

Федор Нагой.

А что он? Лаял на чем свет стоит свою Викторию да слуг своих и даже, вишь ли, на обед в шатры не соизволил быти.

(Входит привратник государев.)

Привратник.

Великий государь, к тебе на очи Шуйский-Частокол дозволу просит показаться.

Иван.

Зови.

(Привратник уходит.)

Федор Нагой.

Тьфу, так твою сяк, всегда он легок на помине!

Георгий Глинский.

Вот помяни дерьмо, - глядишь и тут оно.

(Входит Шуйский-Частокол, кланяется одному Ивану малым поклоном, подходит к нему, срывает с ворота своего часы и подает Ивану.)

Шуйский-Частокол.

Твоя взяла, великий государь.

Георгий Глинский.

А наша против вашей отныне завсегда брать будет, ибо Господь всемилостивый и Русь святая с нами!

Сцена четвертая.

(Начало декабря 1543 г. Комната государя в теремах. Иван, Макарий, дядья Глинские. Входит привратник государев.)

Иван (к привратнику.)

Зови Плетня скорей, не терпится послушать нам, зачем на очи наши он явился.

(Привратник уходит. Входит Шуйский-Плетень, раскланивается, падает Ивану в ноги.)

Шуйский-Плетень.

Казнить меня ты не вели, пресветлый государь, скажу все без утайки. Беда! Замыслил погубить тебя проклятый Частокол!

Иван.

Как погубить?! А ну все по-ряду давай кажи скорее.

Шуйский-Плетень.

Во время святок, государь, покличет в терема мой братец скоморохов, дабы потешить милость государскую твою. Однако же не скоморохи это будут, а люди-то лихие с Зайцова двора. И в самый час веселия разгара по знаку тайну Частокола они должны наброситься на милость на твою и заколоть тебя, прости меня Господь,(крестится) кинжалами своими.

(Раздается ропот среди присутствующих.)

Иван.

Все ясно мне. Благодарю тебя, Иван Михалыч. Ступай, вознагражу тебя за службу я.

(Шуйский-Плетень земно кланяется всем присутствующим, государю и уходит. К Макарию.)

Что скажешь, отче, ты на это?

Макарий.

Скажу одно: настал твой день, великий наш надежа государь! Скликать до святок должно Думу и показать на ней врагам своим и всей России православной, которая под Шуйскими стонать устала, кто заступник ее и радетель. Не даром сказано, что государь – не токмо человек есмь, а есмь великое земное божество! Хромой последним был твоим опекуном, с его кончиною ты вправе сам, по воле по своей, казнить и миловать любого. Пора тебе, надежа государь, державный посох в руки брати и шапкой Мономашьей главу венчать свою!

Георгий Глинский.

Воистину пора, Иван Васильевич, воистину пора! Святая правда! Как и то, что во дворец из теремов пора давно тебе перебираться: не гоже государю полновластному под кровлею одною прозябать с теремной челядью, как малому дитяти. И Думу потому скликать в Избе дворцовой Большой Столовой надо, не иначе. И объявить почестному боярству: кто не придет, - того опала ждет великая до веку! А чтоб чего не заподозрил Частокол со скопом со своим, сказать, что государь, мол, хочет поздравить всех с началом святок и каждого поминком щедрым одарить святочным.

Иван.

Ну что ж, вы правы все. Пожалуй, впрямь из возраста пора мне выходить ребячья и Русью править полновластною рукою. Готов я! К исходу декабря скликайте Думу.

Сцена пятая.

(Конец декабря 1543 г. Дворцовая Столовая Изба. У одной стены перед местами своими стоят в ряд бояре в золотых шубах с шапками гарлатными в согнутой правой руке и с посохами в левой. Посреди Избы на возвышении – шитое золотом лучшее место государево, рядом – стул митрополичий, у которого стоит Макарий в праздничном облачении. Двери Избы распахиваются, входит Иван в первый раз в большом наряде своем: с посохом золоченым, в становом золотом кафтане, в шапке Мономаха, в бармах, с большим золотым крестом на груди. За Иваном следуют рынды с большими саадаками в белых кафтанах с золотым шитьем; дядья Глинские в золотых шубах и несколько дюжих псарей с ослопами в руках. Два псаря остаются у дверей, остальные выстраиваются у стены напротив бояр. Рынды становятся за местом государевым, Глинские – по сторонам у места государева. Иван садится на место государево и подает знак рукой садиться остальным. Продолжают стоять только псари, рынды, Глинские, дьяк за конторкой у входа в Избу и Шуйский-Частокол, бледный с лица.)

Михайло Глинский (к Георгию Глинскому тихо.)

Все собрались!

Георгий Глинский.

Все как один!

Михайло Глинский.

Желают все от батюшки от государя себе поминок отхватить.

Георгий Глинский.

Ну что ж, отхватят!

(Оба тихо смеются.)

Шуйский-Частокол (с растерянным видом.)

Дозволь, великий государь-надежа, мне слово молвить. Скажи же, объясни скорей ради всего святого пречестному боярству, мы знать хотим, на то имеем право:(указывая на псарей),что делают вонючи сии быдла в палатах государевых, да к тому ж еще и на сиденье думном?! Как понимать сие?!

Иван (твердым, громкий голосом.)

А так и понимать, что сей же час мы, Божьей милостью великий князь и государь всея Руси Иван Васильевич, пречестному боярству поминки станем раздавать передсвяточны. И каждому поминок будет по заслугам.

(Шуйский-Частокол как бы что-то соображая, опускается на свое место. Иван встает.)

Пречестное боярство! Терпели долго мы от брата вашего издевки разны, поношенья, беззаконья… Все потому, что малы были зело, да прав на посох не имели. Но, слава Господу Христу, настал День Века! Виновны многие, но смертию умрет виновнейший из здесь сидящих!

(Шуйский-Частокол вздрагивает.)

Виновны в том, что многих и бояр, и воевод, к нам доброхотных, загубили; дворы и села, и казну дядей себе восхитили; а нашей матери Елены-государыни казну перенесли в казну Большую, да из нее себе сосуды исковали золотые, да имена поставили на них отцов своих и дедов, как будто то стяжанье их вотчинно-родовое. А нас с единородным братом держали яко убожайшую чадь. А главных всех изменщиков отцу и матери моей из поимания на волю отпустили да в службу их приставили себе. Князя же Бельского Ивана убили, а многих в нятство поимали. Митрополитов наших Данилу, Иосафа, с митрополии сведши незаконно, силой в заточенье отослали. Всю государскую казну к рукам прибравши, детей боярских не по достоинству верстали и земли их себе все поимали и жалованье им не выдавали. Из слуг своих наставив по весям волостелей, наместников градских, именья там живущих разграбили без совести зазору… Но ныне, не имея боле над собой опекунов, Небесною лишь силой наставляясь, хотим мы сами государство строити свое по воле нашей. И токмо нашей!

(Сильно ударяет посохом об пол. Шуйский-Частокол снова вздрагивает.)

Шуйский-Частокол (вынимает нож из-за голенища, кричит.)

Измена, братцы! Кто мне присягал – за мной!

(Бросается с ножом к Ивану. Все остальные бояре не трогаются с места. Иван стоит как стоял, не шелохнувшись и не глядя на Шуйского-Частокола, к которому подбегают псари, выбивают нож, валят на пол и вяжут ему руки и ноги.)

Михайло Глинский (к Георгию Глинскому.)

Глянь-кось, на тате шапка-то горит!

Георгий Глинский.

И как еще горит, не важно, что гарлатна!

(Смеются оба.)

Шуйский-Частокол.

Помилуй, пожалей, великий государь!

Один из псарей (к Шуйскому-Частоколу, затягивая ему веревкой руки так сильно, что тот взвывает от боли.)

Не обессудь, боярин: царь крымский жалует, а псарь не жалует никак.

Георгий Глинский (подойдя к Шуйскому-Частоколу и поднимая с полу его нож.)

А что это у нас? Смотри, надежа государь, ведь это, верно, засопожник? Ты что ж это, Андрей Михалыч, я чаю, на охоту собрался? А может быть, забыл, собака, дворцовый наш уклад, что никому не велено в палаты государевы с оружием входить?.. Скажи, надежа наш великий государь, что делати с лихим сим человеком?

Иван (тихо.)

Не человек он, - пес. Вот и пущай со псами силой и померяется.

(Кричит гневно.)

На псарню его, выродка! На псарню!

(Псари выволакивают за ноги Шуйского-Частокола из палаты. Все бояре, кроме Глинских, замирают в ужасе.)

Георгий Глинский (ставя руки в боки.)

Ну что, почестное боярство, разувайтесь, сымайте чеботы долой. Мы с государем-батюшкой носы-то позажмем, да как-нибудь уж перетерпим смрад ваш, зато увидим въявь, кто с ножичком пришед, кому из вас еще поминки государевы раздать.

(Оба Глинские громко смеются.)

Сцена шестая.

(Народ. С Лобного места дьяк кричит государев указ.)

Дьяк.

Десницей Божьей всемогущей Отца и Сына, Спаса нашего Христа Исуса мы милостью своей Иван Васильевич, великий князь и государь всея Руси, владимирский, московский, новгородский, псковский и иных по изволенью Божьему, мы, с ближними людьми своими вкупе, постановили. Бояр: Головина-Большого, Третьякова, братьев Кубенских и иных в монастыри всех отдаленные сослать на веки вечные. Боярину Ивану Шуйскому-Плетню за верную нам службу дозволить ожениться на ком хочет, а также и в наместниках оставить новгородских, чтоб люд не обижал он тамошний и впредь служил бы в честь и в правду государю. Боярина же Воронцова Федора Демида вернуть из ссылки. Дядьям же нашим Глинским вернуть имения, дворы, казну их золотую. Боярским детям всем служилым все жалованье выплатить сполна и земли их вернуть. А Зайцу-дворянину, сиречь Бердюкину-Зайцову, с людьми его дворовыми лихими за их разбойные дела, да за литье подмесных денег всем олово прилюдно в глотки лить да головы рубить!

(Народ кричит ура, славит государя и бросает кверху шапки.)

Занавес.

© wadim15 / Стас Вячко

Опубликовано 09.06.2014 в 17:58
Прочитано 730 раз(а)