Вживе умертвия

Вживе умертвия.

Драма в четырех умертвиях.

(По роману М.Е.Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы».)

«Отовсюду, из всех углов этого постылого дома, казалось,

выползали «умертвия». Куда ни пойдешь, в какую сторону ни

повернешься, везде шевелятся серые призраки… И все это

хмельное, блудное, измученное, истекающее кровью…»

М.Е.Салтыков-Щедрин «Господа Головлевы».

Усадьба Головлево. Вторая половина 19 века.

Между каждым умертвием проходит несколько лет.

Действующие умертвия.

Арина Петровна Головлева – помещица.

Степка-балбес – старший сын Арины Петровны.

Порфишка-кровопивец – средний сын Арины Петровны.

Павлушка-тихоня - младший сын Арины Петровны.

Любинька – дочь Аннушки, умершей дочери Арины Петровны.

Петенька – старший сын Порфишки-кровопивца.

Володенька – младший сын Порфишки-кровопивца.

А также:

Аннинька – дочь Аннушки, умершей дочери Арины Петровны, близняшка Любиньки.

Улитушка – ключница.

Евпраксеюшка - приживалка Порфишки-кровопивца, из духовного звания.

Бурмистр.

Доктор.

Умертвие первое.

Картина первая.

(Арина Петровна и бурмистр с бумагами в руках.)

Арина Петровна. Что ещё?

Бурмистр. Всё-с.

Арина Петровна. Не ври! Еще есть! По глазам вижу! Сказывай, какое еще дело за тобой есть? Говори! не виляй хвостом… сума переметная!

Бурмистр. Есть… действительно…

Арина Петровна. Что? что такое?

Бурмистр. Степан Владимирович дом-то в Москве продали…

Арина Петровна. Ну?

Бурмистр. Продали-с.

Арина Петровна. Почему? как? не мни! сказывай!

Бурмистр. За долги… так нужно полагать! Известно за хорошие дела продавать не станут.

Арина Петровна. Стало быть, полиция продала? суд?

Бурмистр. Стало быть, что так. Сказывают, в восьми тысячах с аукциона дом-то пошел.

Арина Петровна. Какова потеха!.. Так ты говоришь, полиция за восемь тысяч дом-то продала?

Бурмистр. Так точно.

Арина Петровна. Это – родительское-то благословение! Хорош… мерзавец! за восемь тысяч родительское благословение спустил!.. Да я сама за этот самый дом два года тому назад собственными руками двенадцать тысяч как одну копейку выложила! Кабы знать да ведать, можно бы и самой за восемь-то тысяч с аукциона приобрести! Уморил, мерзавец, ох, уморил! Весь в отца своего постылого, Владимира Михайлыча, да в сестрицу свою непутевую Анну пошел! Пусть земля им, конечно, будет пухом, да и нельзя про покойников худое говорить, да уж Бог меня простит, он знает, сколь я от них, постылых, натерпелась!.. От кого слышал-то?

Бурмистр. Иван Михайлов, трактирщик, сказывал.

Арина Петровна. А почему он вовремя меня не предупредил?

Бурмистр. Поопасился, стало быть.

Арина Петровна. Поопасился! Вот я ему покажу: «поопасился»! Вызвать его из Москвы, и как явится – сейчас же в рекрутское присутствие и лоб забрить! «Поопасился!»

Бурмистр. Простите… Ивана-то Михайлыча!

Арина Петровна. Молчи уж… потатчик!.. Анютка щенков своих навязала, да вот еще балбес на мою шею сядет… Ну, а что же он делает?

Бурмистр. Москва велика – и в год ее всю не исходить!

Арина Петровна. Да ведь, чай, пить-есть надо?

Бурмистр. Около своих мужичков прокармливаются. У кого пообедают, у кого на табак гривенничек выпросят.

Арина Петровна. А кто позволил давать?

Бурмистр. Помилуйте, сударыня! Мужички разве обижаются! Чужим неимущим подают, а уж своим господам отказать!

Арина Петровна. Вот я им ужо… подавальщикам! Сошлю балбеса к тебе в вотчину – и содержите его всем обществом на свой счет!

Бурмистр. Вся ваша власть, сударыня.

Арина Петровна. Что? Что ты такое сказал?

Бурмистр. Вся, мол, ваша власть, сударыня. Прикажете так и прокормим.

Арина Петровна. То-то… прокормим! Ты у меня говори, да не заговаривайся!

Бурмистр. Да вот еще какой прокурат! Сказывают, сто рублей денег у него с собой последних было. Не велики деньги сто рублей, а и на них бы сколько-нибудь прожить можно…

Арина Петровна. Ну?

Бурмистр. Поправиться, вишь, полагал, в аферу пустился…

Арина Петровна. Говори, не мни!

Бурмистр. В немецкое, чу, собрание свез. Думал дурака найти в карты обыграть, а заместо того сам на умного попался. Он было и наутек, да в прихожей, сказывают, задержали. Что было денег – все обрали!

Арина Петровна. Чай, и бокам досталось?

Бурмистр. Было всего. На другой день приходит к Ивану Михайлычу, да сам же и рассказывает. И даже удивительно это: смеется… веселый! словно бы его по головке погладили!

Арина Петровна. Ничто ему! Лишь бы ко мне на глаза не показывался!

Бурмистр. А надо полагать, что так будет.

Арина Петровна. Что ты! да я его на порог к себе не пущу!

Бурмистр. Не иначе, что так будет! И Иван Михайлыч сказывал, что он проговаривался: шабаш! говорит, пойду к старухе хлеб всухомятку есть! Да ему, сударыня, коли по правде сказать, и деваться-то, окроме здешнего места некуда. По своим мужичкам долго в Москве не находится. Адежа тоже нужна, спокой…

Арина Петровна. Вот этого вот я и боюсь, вот это-то меня и тревожит. Некуда ему больше идти. Этого не миновать! Будет здесь вечно у меня на глазах, постылый! Для чего же я ему кусок-то выбросила, дом-то этот! Думала грешным делом, получивши, что следует, балбес в вечность канет, ан он возрождается! Придет, будет требовать, будет всем мозолить глаза своим нищенским видом! И надо будет удовлетворять его требованиям, потому как он человек наглый, на всякое буйство готовый. Его под замок не спрячешь. Да он готов и при чужих явиться в отребье, способен произвести дебош, бежать к соседям и рассказать им вся сокровенная головлевских дел!.. Сослать его разве в Суздаль-монастырь? Но кто ж его знает, полно, есть ли еще этот Суздаль-монастырь, и в самом ли деле он для того существует, чтоб освобождать огорченных родителей от лицезрения строптивых детей?

Бурмистр. Сказывают еще, что смирительный дом есть…

Арина Петровна. Да ведь смирительный дом… ну как ты его туда, экого сорокалетнего жеребца приведешь?.. Совсем я что-то растерялась, право… А вот я его к тебе в вотчину пришлю! корми на свой счет! не на вотчинный счет, а на свой собственный!

Бурмистр. За что так, сударыня?

Арина Петровна. А за то, что ни каркай. Кра! Кра! «не иначе что так будет»… пошел с моих глаз долой… ворона!.. стой! погоди! Так это верно, что он в Головлево лыжи навострил?

Бурмистр. Стану ли я, сударыня, врать! Верно говорил: к старухе пойду хлеб всухомятку есть!

Арина Петровна. Вот я ему покажу ужо, какой для него у старухи хлеб припасен!

Бурмистр. Да что, сударыня, не долго он у вас наживет!

Арина Петровна. А что такое?

Бурмистр. Да кашляет оченно сильно… за левую грудь все хватается… не заживется!

Арина Петровна. Этакие-то, любезный, еще дольше живут! и нас всех переживет! Кашляет да кашляет – что ему, жеребцу постылому, делается! Ну, да там посмотрим… Стало быть, такое мое распоряжение будет: созвать семейный совет для решения балбесовой участи, дабы решением всей семьи оградить себя от нареканий добрых людей. Садись сейчас же за письма, да предпиши Порфирию да Павлу Владимировичам немедля прибыть в Головлево!

Картина вторая.

(Арина Петровна; Порфишка-кровопивец; Павлушка-тихоня.)

Порфишка-кровопивец. Не хорош он у вас, добрый друг маменька! ах, как не хорош!

Арина Петровна. Разве очень слаб?

Порфишка-кровопивец. Уж так слаб! так слаб! Не жилец он у вас!

Арина Петровна. Ну, поскрипит еще!

Порфишка-кровопивец. Нет, голубушка, нет! И хотя ваша жизнь никогда не была особенно радостна, но как подумаешь, что столько ударов… право даже удивляешься, как это вы силу имеете переносить все испытания! Сперва сестра Аннушка, затем папенька Владимир Михайлыч преставились, Царство им Небесное. Теперь вот Степан Владимирович занедужили-с…

Арина Петровна. А что ж, мой друг и перенесешь, коли Господу Богу угодно! знаешь, в Писании-то что сказано: тяготы друг другу носите – вот и выбрал меня он, батюшко, чтоб семейству своему тяготы носить… Да, мой друг! тяжеленько-таки мне на старости лет! Припасла я детям на свой пай – пора бы и отдохнуть! Шутка сказать – четыре тысячи душ! этакой-то махиной управлять в мои лета! за всяким, ведь, погляди! всякого уследи! да походи! да побегай! Хоть бы эти бурмистры да управители наши: ты не гляди, что он тебе в глаза смотрит! одним-то глазом он на тебя, а другим – в лес норовит! Самый это народ… маловерный! (К Павлушке-Тихоне.) Ну, а ты что? в носу ковыряешь?

Павлушка-тихоня. Мне что ж!

Арина Петровна. Как что! все же братец тебе, можно бы и пожалеть!

Павлушка-тихоня. Что ж – братец! Братец как братец… как всегда! Всегда вы меня притесняете!

Арина Петровна. Зачем мне тебя притеснять, друг мой, я мать тебе! Вот Порфиша: и приласкался, и пожалел – все как след доброму сыну сделал, а ты и на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она – не мать, а ворог тебе! Ни укуси, сделай милость!

Павлушка-тихоня. Да что же я…

Арина Петровна. Постой! помолчи минутку! дай матери слово сказать! Помнишь ли, что в заповеди сказано: чти отца твоего и матерь твою – и благо ти будет… стало быть ты «блага»-то себе не хочешь?.. Вот видишь, ты молчишь, стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть. Ну да уж Бог с тобой! Для радостного свидания оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! Вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните – да поздно уж будет!

Порфишка-кровопивец. Маменька, оставьте эти черные мысли! Оставьте!

Арина Петровна. Умирать, мой друг, всем придется! не черные это мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось – слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это – и в ус мне не дуют! Я слово – они два! я слово – они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!.. А балбес-то пришел, словно и дело сделал, словно так и следовало: сколько бы, мол, я ни кутил, ни мутил, у старухи-матери всегда про меня кусок найдется! Сколько я в своей жизни ненависти от него видела! сколько от одних его буффонств да каверзов мучения вытерпела! Что я в ту пору трудов приняла, чтоб его на службу-то втереть! – и все как с гуся вода! Наконец, билась-билась, думаю: Господи! да коли он сам об себе радеть не хочет – неужто я обязана из-за него, балбеса постылого, жизнь свою убивать! Дай, думаю, выкину ему кусок, авось свой грош в руки попадет – постепеннее будет! И выкинула. Сама и дом-то для него высмотрела, сама собственными руками как одну копейку двенадцать тысяч серебром денег выложила! И что ж! не прошло после того и трех лет, - ан он и опять у меня на шее повис. Долго ли мне надругательства-то эти переносить? (К Порфишке-кровопивцу.) Нет, ты погоди головой-то вертеть, ты прежде выслушай! Каково мне было узнать, что он родительское-то благословенье, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать, что я, с позволения сказать, ночей не досыпала, куска не доедала, а он - на-тко! Словно вот взял, купил на базаре бирюльку – не занадобилась, и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!

Порфишка-кровопивец. Ах, маменька! Это такой поступок! такой поступок!..

Арина Петровна. Стой! погоди! когда я прикажу, тогда свое мнение скажешь! И хоть бы он меня, мерзавец, предупредил! Виноват, мол, маменька, так и так – не воздержался! Я ведь и сама, кабы вовремя, сумела бы за бесценок дом-то приобрести! Не сумел недостойный сын пользоваться, - пусть попользуются достойные дети! Ведь он шутя-шутя дом-то пятнадцать процентов в год интересу принесет! Может быть, я бы ему за это еще тысячку рублей на бедность выкинула! А то – на-тко! Сижу здесь, ни сном, ни делом не вижу, а он уж и распорядился! Двенадцать тысяч собственными руками за дом выложила, а он его с аукциона в восьми тысячах спустил!

Порфишка-кровопивец. А главное, маменька, что он с родительским благословением так низко поступил!

Арина Петровна. И это, мой друг, да и то. У меня, голубчик деньги-то не шальные; я не танцами да курантами приобретала их, а хребтом да потом. А вы, чай, думаете даром состояние-то матери досталось! Нет, друзья мои! даром-то и прыщ на носу не вскочит. А вот теперь трудовые мои денежки, не дай не вынеси за что, в помойную яму выброшены!.. Так вот я за тем вас и призвала, судите вы меня с ним, со злодеем! Как вы скажете, так и будет! Его осудите – он будет виноват, меня осудите – я виновата буду. Только уж я себя злодею в обиду не дам!

Порфишка-кровопивец. Если вы позволите мне, милый друг маменька, выразить мое мнение, то вот оно в двух словах: дети обязаны повиноваться родителям, слепо следовать указаниям их, покоить их в старости – вот и все. Ведь что такое дети, милая маменька? Дети – это любящие существа, в которых все, начиная от них самих и кончая последней тряпкой, которую они на себе имеют – все принадлежит родителям. Поэтому родители могут судить детей, дети же родителей - никогда. Обязанность детей – чтить, а не судить. Вы говорите: судите меня с ним! Это великодушно, милая маменька, веллли-ко-лепно! Но можем ли мы без страха даже подумать об этом, мы, от первого дня рождения облагодетельствованные вами с головы до ног? Воля ваша, но это будет святотатство, а не суд! Это будет такое святотатство, такое святотатство...

Арина Петровна. Ой, стой! погоди! Чтой-то я не пойму: толи ты мне льстишь, толи, по своему обыкновению, петлю закидываешь? Коли ты говоришь, что не можешь меня судить, так оправь меня, а его осуди!

Порфишка-кровопивец. Нет, голубушка маменька, и этого не могу! Или, лучше сказать, не смею и не имею права. Ни оправлять, ни обвинять – вообще судить не могу. Вы – мать, вам одним известно как с нами, вашими детьми, поступать. Заслужили мы – вы наградите нас, провинились – накажите. Наше дело – повиноваться, а не критиковать. Если б вам пришлось даже и переступить в минуту родительского гнева меру справедливости – и тут мы не смеем роптать, потому что пути проведения скрыты от нас. Кто знает? Может быть, это и нужно так! Так-то и здесь: брат Степан поступил низко, даже, можно сказать, черно, но определить степень возмездия, которое он заслуживает за свой поступок, можете вы одни!

Арина Петровна. Стало быть, ты отказываешься? Выпутывайтесь, мол, милая маменька, как сами знаете!

Порфишка-кровопивец. Ах, маменька, маменька! и не грех это вам! Ах-ах-ах! Я говорю: как вам угодно решить участь брата Степана, так пусть и будет – а вы… ах, какие вы черные мысли во мне предполагаете!

Арина Петровна. Хорошо. (К Павлушке-тихоне.) Ну а ты как?

Павлушка-тихоня. Мне что ж! Разве вы меня послушаетесь? Известно виноват… на куски рвать… в ступе истолочь… вперед известно… мне что ж!

Арина Петровна. Ну, голубчик, с тобой – после! Ты, я вижу, по Степкиным следам идешь… в постылые попасть хочешь… ах, не ошибись, мой друг! Покаешься после – да поздно будет!

Павлушка-тихоня. Я что ж! Я ничего!.. Я говорю: как хотите! что же тут… непочтительного?

Арина Петровна. После, мой друг, после с тобой поговорим! Найдется, голубчик, и на тебя управа, ах, как найдется! Так значит, вы оба от судбища отказываетесь?

Порфишка-кровопивец. Я, милая маменька…

Павлушка-тихоня. И я тоже. Мне что! По мне, пожалуй, хоть на куски…

Арина Петровна. Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! Ну, ежели вы отказываетесь, то приходиться мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение будет: попробую еще раз добром с ним поступить: отделю ему вологоцкую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить – и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян.

Порфишка-кровопивец. Маменька! Вы больше чем великодушны! Вы видите перед собой поступок… ну самый низкий, черный поступок… и вдруг все забыто, все прощено! Веллли-ко-лепно. Но извините меня… боюсь я, голубушка, за вас! Как хотите меня судите, а на вашем месте… я бы так неосмотрительно не поступил!

Арина Петровна. Это почему?

Порфишка-кровопивец. Не знаю… Может быть во мне нет этого великодушия… этого, так сказать, материнского чувства… Но все как-то здается: что ежели брат Степан по свойственной ему испорченности и с этим, вторым вашим родительским благословением поступит точно так же? Что если он промотает его, голубушка? дом промотал и деревню промотает!

Арина Петровна. А промотает, так пусть на себя и пеняет!

Порфишка-кровопивец. К вам же ведь он опять придет!

Арина Петровна. Ну нет, это уж дудки! И на порог к себе его не пущу! Не только хлеба – воды ему, постылому, не вышлю! И люди меня за это не осудят, и Бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил – да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь на него одного припасать? Чай, у меня и другие дети есть!

Порфишка-кровопивец. И все-таки к вам он придет. Наглый ведь он, голубушка маменька!

Арина Петровна. Говорю тебе: на порог не пущу! Что ты, как сорока, заладил: «придет», да «придет» - не пущу! Ни за что!

Порфишка-кровопивец. А ведь вы, маменька, гневаетесь!

Арина Петровна. А, по-твоему, в пляс, что ли, я пуститься должна?

Порфишка-кровопивец. А-а-ах! что в Писании насчет терпения-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! В терпении – вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть, и не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем и этак примерим, - а он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! А я то думал, что вы, маменька, паинька!

Арина Петровна. Шутовку ты, что ли, из меня сделать хочешь! Мать об деле говорит, а он скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери на шее оставить хочешь?

Порфишка-кровопивец. Точно так, маменька, если милость ваша будет. Оставить его на том же положении, как и теперь, да и бумагу насчет наследства от него вытребовать.

Арина Петровна. Так… так…знала я, что ты петельку закидываешь. Ну, хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне ненавистника моего всегда подле себя видеть, - ну да, видно, пожалеть обо мне некому. Молода была – крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда я жива – ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?

Порфишка-кровопивец. Маменька! друг мой! Зачем же черные мысли?

Арина Петровна. Черные ли, белые ли – подумать все-таки надо. Не молоденькая я. Околею – что с ним тогда будет?

Порфишка-кровопивец. Маменька! да неужто ж вы на нас, ваших детей, не надеетесь? в таких ли мы правилах вами были воспитаны? Я, маменька, бедному-то еще с большей радостью помогу! Богатому что! Христос с ним! у богатого и своего довольно! А бедный – знаете ли, что Христос про бедного-то сказал!

Арина Петровна. Опять закидываешь?.. Ну, делай, как знаешь! В Головлеве, так в Головлеве ему жить! Отведу ему ужо угол в конторе, пить-есть будет с моего стола, а на прочее – пусть не погневается, голубчик! Разносолов у меня отроду не бывало, а для него и подавно заводить не стану… Окружил ты меня, Порфишка, кругом! опутал! начал с того… как вам маменька будет угодно! а под конец заставил-таки меня под свою дудку плясать! Ну, только слушай ты меня! Ненавистник он мне, всю жизнь он меня казнил да позорил, а, наконец, и над родительским благословением моим надругался, а все-таки, если ты его за порог выгонишь или в люди заставишь идти, - нет тебе моего благословения! Нет, нет, и нет!.. Ну, ступайте теперь оба с Богом, устала я, поотдохнуть хочу. Ступайте.

(Порфишка-кровопивец и Павлушка-тихоня целуют у Арины Петровны руку и уходят. Арина Петровна одна.)

И для кого я припасала! ночей не досыпала, куска недоедала… для кого?

Картина третья.

(Степка-балбес один, то и дело сильно кашляет и хватается за грудь; перед ним на столе – пустой графин.)

Степка-балбес. Вот уж и настоящая осень на дворе, хляби небесные разверзлись, дожди льются, грязь замешалась непроходимая, невылазная. Теперь до вешних деньков никуда не выберешься: не в чем! На ногах-то у меня, вона, заношенные папенькины туфли, а на плечах старый папенькин халат, вот и вся моя одежонка! Выделила! Сиди теперь безвыходно у окна в четырех стенах этих да смотри сквозь двойные рамы на поселок, утонувший в грязи по уши. Ишь, людишки копошатся, словно черные точки, страда-то и не думает прекращаться, овины курятся за полночь, цепы не умолкают сутками. Припасают! Эх, и куда она только экую прорву деньжищ девает! С лишком в восемьдесят тысяч на ассигнации, по моим расчетам! Братьям, я знаю, не ахти сколько посылает, особенно Павлушке, которого тоже с недавних пор в постылые записала. Сама живет скаредно, меня протухлой солониной кормит… В ломбард! Больше некуда, как в ломбард кладет… Ишь, пропасть какая деньжищ! восемьдесят тысяч! и все-то к ней в хайло уйдут! нет того, чтоб сыну пачечку уделить! На, мол, сын мой, в горести находящийся! вот тебе на вино и на табак! Ишь, ведь старая! Пронюхала, что Жуков два рубля, а Фалер рубль девяносто стоит - и тут десять копеечек ассигнациями в месяц утянула! Видно, нищему на мой счет подать собиралась!.. Ах, что-то сердце сегодня расходилось, так и колет, так и колет, индо невозможно!.. У старухи сегодня на обед, небось, рыжички со сметаной дубровинские! Эх, хороши рыжички! А мы уж думали, что на зиму без рыжичков останемся! Спасибо дубровинцам! Молодцы, дубровинцы! выручили: целых две телеги грибов из Дубровина как есть доставили! А вот огурчики нынче не удались! Корявые все да с пятнами – нет настоящего огурца, да и шабаш! Видно, прошлогодними будем питаться, а нынешние – в застольную, больше некуда! Сколько ж она добра-то перегноила – страсть! Таскали нынче, таскали: солонину, рыбу, огурцы – все в застольную велела отдать! Разве это дело? Разве расчет таким образом хозяйство вести! Свежего запасу пропасть, а она и не прикоснется к нему, покуда всей старой гнили не приест… Ишь, небо-то! давит! так и расходилось, льет и поливает, индо утопить грозит! С утра чуть свет забрезжит – уж весь горизонт тучами обложен сплошь; стоят тучи, словно застывшие, очарованные; проходит час, другой, третий, они все стоят на одном месте и даже в колере ни малейшей перемены не заметно. Вон это облако, что пониже и почернее других: и давеча смотрело, точно поп в рясе с распростертыми руками, - и теперь так же стоит. Правая рука, правда, кажись, покороче сделалась, зато левая еще поболе вытянулась, и льет из нее, так льет… Вон еще облако подальше: с утра висит оно громадным косматым комом над соседней Нагловкой, лапы книзу протянуло, словно задушить деревнюшку хочет; висит и не проходит. Облака, облака, облака – так весь день. Только часов около пяти после обеда совершается метаморфоза: окрестность постепенно заволакивается, заволакивается и, наконец, совсем пропадает. Сначала облака исчезнут, и все затянутся безразличной черной пеленою; потом куда-то пропадет и лес, и Нагловка; за нею церковка утонет, часовня, поселок, сад и, наконец, сама усадьба поглотится. Смотреть уж боле не на что будет. Останется только ходить, ходить, ходить без конца из угла в угол. Болезненная истома скует ум; во всем организме, несмотря на бездеятельность мою, почувствуется беспричинное, невыразимое утомление; одна только мысль мечется, сосет и давит: гроб! гроб! гроб! Вон эти точки, что мелькают на темном фоне грязи около гумен, - их эта мысль не гнетет, и они не погибнут под бременем уныния и истомы: они ежели и не борются прямо с небом, то, по крайней мере, барахтаются, что-то устраивают, ухичивают. Припасают! А я и барахтаться-то не могу, мне нечего ни ухичивать, ни припасать… Ха, один раз все же не выдержал я, дал деру, еще когда водочкой-то не пользовался! Как был: в одном халате да туфлях! Ветер, холод – все презрел! Шутка ли: за ночь до Дубровинской усадьбы, верст с двадцать отмахал! В ту ж ночь и сыскали меня. Привезли восвояси в кибиточке. Я весь избитый, обцарапанный, с посинелым лицом, ничего не чувствую, весь словно деревянный сделался. Старуха зудит над ухом, усовещивает, а я ничегошеньки не понимаю, гляжу этак в одну точку и все тут… Ну, после этого уж у меня впереди только один ресурс остался, который я покуда еще опасался в оборот-то пускать, но который с неудержимою силой тянул меня к себе: напиться и позабыться. Позабыться глубоко, безвозвратно, окунуться в волну забвения до того, чтоб и выкарабкаться из нее нельзя было. Для этого у меня и деньги были припасены, добрыми моими братьями впотай от старухи мне великодушно пожалованные еще когда приезжали они в Головлево на судбище мое. И с тех пор в аккурат каждую ночку напиваюсь. В девять часов, когда в конторе гасят свет, и людишки расходятся по своим логовищам, ставлю на стол припасенный штоф и ломоть черного хлеба с солью. Да не сразу к водке приступаю: сразу что за интерес-то?! Дождусь, когда вокруг заснет все мертвым сном да слышно лишь станет, как мыши за отставшими обоями скребут да часы назойливо чикают в конторе. Снявши халат, в одной рубашке, ибо старуха, дай ей Бог, дров для родного сына не жалеет, сную взад и вперед по комнате. Подкрадусь, этак, как бы невзначай, к столу, нашарю в темноте штоф, приласкаю его рукою по горлышку, потреплю этак любовно, да и вновь за ходьбу примусь. Первые рюмки с шутками да прибаутками идут, хорошо идут, весело, сладострастно! Но, мало-помалу, биение сердца учащается, голова загорается, глядь – и язык уж бормочет что-то несвязное, невнятное, будто и не мой вовсе. Образы из памяти выплывают разорванные, бессмысленные. Прошлое не откликается ни единым воспоминанием, будто между ним и настоящей минутой стена встала! И передо мною одна лишь тюрьма моя, наглухо запертая, в которой нет ни времени, ни пространства! Печь, три окна, скрипучая кровать с убитым тюфяком, стол со штофом – и все, ни до каких других горизонтов мысль не добирается. Но вот голова распаляется все больше, язык окончательно разлагается, сама тьма исчезает, и взамен ее является пространство, наполненное фосфорическим блеском. Это пустота, мертвая, зловещая, лучезарная. Ни стен, ни окон – ничего больше ни существует, одна, безгранично тянущаяся, светящаяся пустота. И мне страшно! Мне требуется заморить и саму пустоту. И вот еще несколько усилий – и я у цели! Существование мое прекращается, наступает мертвое оцепенение. Из груди вырываются стоны, не нарушая сна, а недуг продолжает свою разъедающую работу, уже не причиняя физической боли моему организму. И слава Богу… Утром – тоска, отвращение к жизни и беспричинная ненависть, ненависть, не имеющая образа. Воспаленные глаза бессмысленно застывают то на печке, то на окне. Руки и ноги дрожат; сердце то замрет, словно с горы покатится, то заколотится с новою силой. Ни одной мысли, ни одного желания. Язык что-то бормочет, словно по привычке. Хорошо бы опохмелиться в такую минуту, поднять, так сказать, температуру организма. Но днем ни за какие деньги нельзя достать благотворного зелья. Стережет, проклятая старуха! Сиди перед окном, трясись, гляди в него, пока глаза не высосет, и дожидайся ночи, дабы опять дорваться до того блаженства, когда земля уходит из-под ног и вместо четырех постылых стен перед глазами вновь открывается беспредельная святящаяся пустота!.. Нет, не хочу больше ждать! Не хочу! Я тоже право имею!.. я тоже!.. Эй, Яков!.. А-а! Мое сердце!.. сердце!.. как больно!.. эй… кто-нибудь…

(Падает и умирает.)

Занавес.

Умертвие второе.

Картина первая.

(Арина Петровна; доктор; Улитушка; Любинька и Аннинька; Порфишка-кровопивец подслушивает, скрываясь за дверью своего кабинета.)

Доктор (спускаясь с антресолей, к Улитушке.) Вот что, голубушка, принеси-ка ты нам водочки да закусить что-нибудь!

(Улитушка уходит.)

Арина Петровна. Ну что? как он?

Доктор. У Бога милостей без конца, Арина Петровна!

Арина Петровна. Как же это? стало быть…

Доктор. Да так же. Денька два-три протянет, а потом – шабаш! «Кувырком, кувырком, ку-выр-ком по-ле-тит!»

Арина Петровна. Как же это так? лечили-лечили доктора - и вдруг!

Доктор. Какие доктора?

Арина Петровна. Земский наш да вот городской приезжал.

Доктор. Доктора!! кабы ему месяц назад заволоку здоровенную соорудить – был бы жив!

Арина Петровна. Неужто ж так-таки ничего и нельзя?

Доктор. Сказал: у Бога милостей много, а больше ничего прибавить не могу.

Арина Петровна. А может быть и подействует?

Доктор. Что подействует?

Арина Петровна. А вот что теперь… горчичники эти…

Доктор. Может быть-с.

(Улитушка приносит водку и закуску.)

За ваше здоровье, маменька!

Арина Петровна. На здоровье, батюшка!

Доктор. Вот от этого самого Павел Владимирыч и погибает в цвете лет – от водки от этой!

Арина Петровна. Да, много через нее людей пропадает.

Доктор. Не всякий эту жидкость вместить может – оттого! А так как мы вместить можем, то и повторим! Ваше здоровье!

Арина Петровна. Кушайте-кушайте! вам – ничего!

Доктор. Мне – ничего! у меня и легкие, и почки, и печенка, и селезенка – все в исправности!

Арина Петровна. Улитка, принесла б ты еще доктору ботвиньи с осетринкою, что ли.

(Улитушка уходит.)

Насчет сироток-то говорили ли вы ему?

Доктор. Разговаривал-с.

Арина Петровна. Ну и что ж?

Доктор. Все одно и тоже-с. Вот как выздоровею, говорит, непременно и духовную, и векселя напишу. «Кувырком, ку-вы-ы-рком!»

Арина Петровна. Да вы бы хорошенько ему сказали!

Доктор. Чего еще лучше: подлец, говорю, будешь, ежели сирот не обеспечишь. Да, мамашечка, опростоволосились вы! Кабы месяц тому назад вы меня позвали, я бы и заволоку ему соорудил, да и насчет духовной постарался бы… А теперь все Иудушке-кровопивцу, законному наследнику, достанется… непременно! Ведь Головлево вы на него отписали-с? Ну вот, так-то!

Любинька. Бабушка! что ж это такое будет! Что ж это дядя с нами делает!

Арина Петровна. Не знаю, милая, не знаю. Вот даже насчет себя не знаю. Сегодня – здесь, а завтра – уж и не знаю, где… Может быть, Бог приведет где-нибудь в сарайчике ночевать, а может быть и у мужичка в избе!

Аннинька. Господи! какой этот дядя глупый!

Доктор. Да что ж вы сами, мамашечка! Сами бы уговорить его попробовали!

Арина Петровна. Нет-нет-нет! Не хочет! даже видеть меня не хочет! Намеднись сунулась было я к нему: напутствовать, что ли, меня пришли? – говорит.

Доктор. Я думаю, что это все больше Улитушка колобродит; Она его против вас настраивает.

Арина Петровна. Она! именно она! И все Порфишке-кровопивцу передает! И представьте, на днях она даже мебель, вещи, посуду – все переписала: на случай, дескать, чтобы не пропало чего! Это она меня с сиротами-то воровками представить хочет!

Доктор. А вы бы ее по военному… Кувырком, знаете кувырком… А впрочем все бесполезно уж…

Арина Петровна. Что бесполезно?

Доктор. Да все-с.

Арина Петровна. Да что все-то?

Доктор. Да, видите ли, не хотелось вам говорить, врачебная этика и все такое… Больной-то наш в таком состоянии находится, что ни ногой, ни рукой пошевелить не может. Подпишет он вам какое-нибудь «обмокни» - потом и с судом, пожалуй, не разделаетесь. Ведь Иудушка хоть и очень маменьку уважает, а дело о подлоге все-таки начнет, и ежели по закону маменьку в места не столь отдаленные ушлют, так ведь он только молебен в путь шествующим отслужит!.. Ну-с, за сим разрешите откланяться, дражайшая Арина Петровна.

Арина Петровна. Как, уходите? Еще бы закусили? Что ж это Улитка запропастилась куда?

Доктор. Со всем своим удовольствием закусил бы еще и выпил, но – дела, дела. Прощайте-с.

(Доктор уходит.)

Арина Петровна. Ох, Господи, тяжело-то как! умереть бы! Тошно! Горько! Всю-то жизнь я что-то устраивала, над чем-то убивалась, а оказывается, что убивалась над призраком. Всю жизнь о семье радела; во имя семьи одних казнила, других награждала; во имя семьи подвергала себя лишениям, истязаниям, изуродовала всю свою жизнь – и вдруг выходит, что семьи-то именно и нет! Господи! да неужто ж и у всех так!.. Нет никого! нет! нет! нет!

Аннинька (ласкаясь к Арине Петровне). Что ж это, бабушка, будет! Неужто ж мы так без ничего и останемся?

Любинька. Какой этот дядя глупый!

Арина Петровна. А вот ужо погодите-ка, а ну как я сейчас сама счастья-то попробую!

(Арина Петровна поднимается на антресоли.)

Картина вторая.

(Арина Петровна; Павлушка-тихоня; Улитушка.)

Арина Петровна (к Улитушке). Ты бы, голубушка, вниз пошла!

Улитушка. Это еще что за новости!

Арина Петровна. Мне с Павлом Владимирычем говорить нужно. Ступай!

Улитушка. Помилуйте, сударыня! как же я их оставлю? А ежели что вдруг случится – ни подать, ни принять.

Павлушка-тихоня. Что там?

Арина Петровна. Прикажи, мой друг, Улите уйти. Мне с тобой переговорить нужно.

Павлушка-тихоня. Уйди, Улитка! Маменьке можно. Иудушку, Иудушку не впускать!

(Улитушка уходит.)

Арина Петровна. Ну что? как ты сегодня себя чувствуешь?

Павлушка-тихоня. Ничего… завтра… то бишь, сегодня… когда это лекарь у нас был?

Арина Петровна. Сегодня был лекарь.

Павлушка-тихоня. Ну, значит завтра…

Арина Петровна. Встать можно будет? Дай Бог, мой друг, дай Бог!

Павлушка-тихоня. Иудушка… живет?

Арина Петровна. Что ему делается! живет да поживает.

Павлушка-тихоня. Чай, думает: вот братец Павел умрет – и еще, по милости Божией, именьице мне достанется!

Арина Петровна. И все когда-нибудь умрем, и после всех имения пойдут… законным наследникам…

Павлушка-тихоня. Только не кровопивцу! Собакам выброшу, а не ему! Ненавижу! Ненавижу!.. Вон метается перед глазами его паскудный образ, а в ушах так и зудит его слезное пустословие… Эх, выиграть бы тысяч двести да огорошить Порфишку! Представляю, как у него лицо-то перекосит от зависти! Ха-ха! Или сделаться бы невидимкой, ух, я б такие пакости Порфишке творил, от которых он просто застонал бы! застона-ал!.. Вон он мелькает, вон глаза его! Маменька! спрячьте меня от его глаз, спрячьте! они источают чарующий яд, а шепот его, словно змей, вползает в душу и парализует волю любого человека!..

Арина Петровна. Полно, полно, нет здесь никого, чтой-то это тебе помстилось, Бог с тобой! Только ты вот, да я, а Порфишка – внизу, в кабинете своем заперся, как приехали – носу еще не показывал… Надо бы подумать о деле, а ты все о глупостях, друг мой.

Павлушка-тихоня. Об каком еще деле?

Арина Петровна. А вот хоть бы насчет того, если ты не желаешь, чтобы брату Дубровино твое осталось… Можно бы, друг мой, и то в соображение взять, что у тебя племянницы-сироты есть – какой у них капитал? Ну и мать тоже…

Павлушка-тихоня. А кто виноват, что вы все Иудушке спустили, а сами в приживалки к нему записались?

Арина Петровна. Как бы то ни было… знаю, что сама виновата… Да ведь и не Бог знает, какой грех… Думала тоже, что сын… да и тебе бы можно не помнить этого матери…

Павлушка-тихоня. А вы как скоро собираетесь меня хоронить?

Арина Петровна. Не хоронить, а все-таки… и прочие христиане… не все сейчас умирают, а вообще…

Павлушка-тихоня. То-то «вообще»! Вы всегда «вообще»! Думаете, что я не вижу!

Арина Петровна. Что же ты видишь, мой друг?

Павлушка-тихоня. А то и вижу, что вы меня за дурака считаете! Ну и положим, что я дурак, и пусть буду дурак! зачем же приходите к дураку? и не приходите! и не беспокойтесь!

Арина Петровна. Я и не беспокоюсь; я только вообще… что всякому человеку предел жизни положен…

Павлушка-тихоня. Ну и ждите!

Арина Петровна. Не знаю, друг мой, за что ты меня ненавидишь!

Павлушка-тихоня. Нисколько… я вас… нисколько! Я даже очень… помилуйте! вы нас так вели… всех ровно… (Кашляет.)

Арина Петровна. Может, я и в самом деле чем-нибудь провинилась, так уж прости, Христа ради!.. Положим, что насчет недвижимости… это точно, что в теперешнем твоем положении нечего и думать, чтобы распоряжения делать… Порфирий, законный наследник, ну пускай ему недвижимость и достается… А движимость, а капитал как?

Павлушка-тихоня. Да, капитал. Вот и сентябрь на дворе, проценты получать надобно… шестьдесят семь тысяч шестьсот на пять помножить да на два потом разделить…

Арина Петровна. Ты, может быть, думаешь, что я смерти твоей желаю, так разуверься, мой друг! Ты только живи, а мне, старухе, и горюшка мало! Что мне!.. Я только насчет того говорю, что у христиан обычай такой есть, чтобы в ожидании предбудущей жизни… присных своих обеспечивать. Капитал-то можно бы при жизни из рук в руки передать… Капитал, мой друг, и по закону к перемещению допускается. Потому это вещь наживная: вчера он был, сегодня – нет его. И никто в нем отчета не может спрашивать - кому хочу, тому и отдаю.

Павлушка-тихоня (зло смеясь). Историю соседа нашего Палочкина, должно быть, вспомнили! Тот тоже из рук в руки жене капитал отдал, а она с любовником и убежала!

Арина Петровна. У меня, мой друг, любовников нет!

Павлушка-тихоня. Так без любовника убежите… с капиталом!

Арина Петровна. Как ты, однако, меня понимаешь!

Павлушка-тихоня. Никак я вас не понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили – ну и дурак я! И пусть буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали – капитал им из рук в руки передай! А сам что? – в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да оттуда глядеть, как вы моим капиталом распоряжаться будете?.. Нет, ни за что!.. Надоели вы мне все, надоели! Оставьте меня в покое! Оставьте!.. Улита! Улитушка… (кашляет).

(Улитушка входит, подбегает к Павлушке-тихоне. Арина Петровна уходит.)

Картина третья.

(Арина Петровна; Любинька; Аннинька; Петенька; Володенька; Порфишка-кровопивец; Улитушка.)

Порфишка-кровопивец (выходит из кабинета, целует руку Арине Петровне.) А вы все унываете! Нехорошо это, друг мой! ах, как нехорошо! А вы бы спросили себя: что, мол, Бог на это скажет? – Скажет: «Вот я в премудрости своей все к лучшему устрояю, а она ропщет!» Ах, маменька! маменька! (Целует Анниньку и Любиньку.) И вы, стрекозы, туда же в слезы! чтобы у меня этого не было! Извольте сейчас улыбаться – и дело с концом! Посмотрите на меня! Как брат – я скорблю! Не раз, может быть, и всплакнул: жаль брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь да и опомнишься: а Бог-то на что! Неужто ж Бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь этак – и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам, маменька, и вам, племяннушки, и вам… всем! Посмотрите на меня, каким я молодцом хожу!

Арина Петровна (тихо). Ну, пошел паук паутину ткать!

Порфишка-кровопивец. Так-то, милый друг маменька! Вот и брат Павел…

Арина Петровна. Да, и Павел…

Порфишка-кровопивец. Да, да, да… раненько бы! раненько! Ведь я, маменька, хоть и бодрюсь, а в душе тоже… очень-очень об брате скорблю! Не любил меня брат, крепко не любил – может за это Бог и посылает ему!

Арина Петровна. В этакую минуту можно бы и забыть про это! Старые-то дрязги оставить надо…

Порфишка-кровопивец. Я, маменька, давно позабыл! Я только к слову говорю: не любил меня брат, а за что – не знаю! Уж я ли, кажется… и так и сяк, и прямо и стороной, и «голубчик» и «братец» - пятится от меня, да и шабаш! Ан Бог-то взял да невидимо к своему пределу и приурочил!

Арина Петровна. Говорю тебе: нечего поминать об этом! Человек на ладан уж дышит!

Порфишка-кровопивец. Да, маменька, великая это тайна – смерть! Не весте ни дня, ни часа – вот это какая тайна! Вот он все планы планировал, думал уж так высоко, так высоко стоит, что и рукой до него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть – ан они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!

Арина Петровна. Чай, раскаяние-то приемлется!

Порфишка-кровопивец. Желаю! от души брату желаю! Не любил он меня, а я – желаю! Я всем добра желаю! и ненавидящим, и обидящим – всем! Несправедлив он был ко мне – вот Бог болезнь ему и послал, не я, а Бог! А много он маменька страдает?

Арина Петровна. Так себе… Ничего. Доктор был, даже надежду подал.

Порфишка-кровопивец. Ну, вот как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть, и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на Создателя ропщем, а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да Бога за исцеленье благодарит! Хи-хи… Ну да ладно. А вы вот что, голубушка. Так как сегодня у нас пятница, так уж вы прикажите, если ваша такая милость будет, постненького к обеду изготовить. Рыбки там, что ли, солененькой, грибков, капустки – мне ведь немного нужно! А я между тем по-родственному… на антресольки к брату поплетусь – может быть и успею. Не для тела, так для души что-нибудь полезное сделаю. А в его положении душа-то, пожалуй, поважнее. Тело-то мы, маменька, микстурками да припарочками подправить можем, а для души лекарства поосновательнее нужны.

(Уходит на антресоли.)

Арина Петровна (к Петеньке). Ну, ты как?

Петенька. Ничего, бабушка, вот на будущий год в офицеры выйду.

Арина Петровна. Выйдешь ли? который уж ты год обещаешь! Экзамены, что ли, у вас трудные – Бог тебя знает!

Володенька. Он, бабушка на последних экзаменах из «Начатков» срезался. Батюшка спрашивает: что есть Бог? а он: Бог есть дух… и есть дух… и святому духу…

Арина Петровна. Ах, бедный ты, бедный! как же это ты так? Вот они, сироты, - и то, чай, знают!

Аннинька. Еще бы! Бог есть дух невидимый…

Любинька. Его же никто же не видел нигде же…

Аннинька. Всеведущий, всеблагий, всемогущий, вездесущий…

Любинька. Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? Аще взыду на небо – тамо еси, аще сниду во ад – тамо еси…

Арина Петровна. Вот и ты бы так отвечал – с эполетами теперь был бы. А ты, Володя, что с собой думаешь? Тоже видно: «и святому духу»! Ах, детки, детки! На вид какие вы шустрые, а никак науку преодолеть не можете. И добро бы отец у вас баловник был… что, как он теперь с вами?

Петенька. Все то же, бабушка.

Арина Петровна. Колотит? А я слышала, что он перестал драться-то?

Петенька. Меньше, а все-таки… А главное, надоедает уж очень.

Арина Петровна. Этого я что-то уж и не понимаю. Как это отец надоедать может?

Петенька. Очень, бабушка, надоедает. Ни уйти без спросу нельзя, ни взять что-нибудь… совсем подлость!

Арина Петровна. А вы бы спрашивались! Язык-то, чай, не отвалится!

Петенька. Нет уж. С ним только заговори, он потом и не отвяжется. Постой да погоди, потихоньку да полегоньку… Уж больно, бабушка, скучно он разговаривает!

Володенька. Он, бабушка, за нами у дверей подслушивает. Только на днях его Петенька и накрыл…

Арина Петровна. Ах вы, проказники! Что ж он?

Петенька. Ничего. Я ему говорю: «Это не дело, папенька, у дверей подслушивать; пожалуй, не долго и нос вам расквасить!» А он: «Ну-ну! ничего, ничего! я, брат, яко тать в нощи!»

Володенька. Он, бабушка, на днях яблоко в саду поднял да к себе в шкапик и положил, а я взял да и съел. Так он потом искал его, искал, всех людей к допросу требовал…

Арина Петровна. Что это! скуп, что ли, он очень сделался?

Петенька. Нет и не скуп, а так как-то… пустяками все занимается.

Володенька. Он всякое утро проскомидию у себя в кабинете служит, а потом нам по кусочку просвиры дает… черствой-пречерствой! Только мы однажды с ним штуку сделали: подсмотрели, где у него просвиры лежат, надрезали в просвире дно, вынули мякиш да чухонского масла и положили!..

Арина Петровна. Однако ж вы тоже… головорезы!

Петенька. Нет, вы представьте на другой день его удивление! Просвира, да еще с маслом!

Арина Петровна. Чай, на порядках досталось вам!

Петенька. Ничего… Только целый день плевался и все словно про себя говорил: шельмы! Ну мы, разумеется, на свой счет не приняли… А ведь он, бабушка, вас боится!

Арина Петровна. Чего меня боятся… не пугало чай!

Володенька. Боится – это верно; думает, что вы проклянете его. Он этих проклятьев – страх как трусит!

Арина Петровна. Надо же!.. А что ежели и в самом деле… прокляну? Так-таки возьму да прокляну… Володя, ты, голубчик, легонький! Скакнул бы потихоньку на антресольки-то да подслушал бы, что у них там?

Володенька. С удовольствием, бабушка.

(На цыпочках поднимается на антресоли.)

Арина Петровна (к Петеньке). Как это вы именно теперь в Головлево надумали?

Петенька. Мы, бабушка, давно собирались, а на днях Улитушка прислала с нарочным сказать, что не нынче, так завтра дядя непременно умереть должен.

Арина Петровна. Ну, а на счет наследства… был у вас разговор?

Петенька. Мы, бабушка, в последние дни все об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки, было… даже Горюшкино, бабушка, помнит.

Арина Петровна. Ишь ведь какой!

Петенька. Право, бабушка. И всякий раз как мы мимо Горюшкино едем, он все про дыни вспоминает. Какие, говорит, дыни в Горюшкино росли! По двадцати фунтов весу – вот какие дыни.

Арина Петровна. Уж в двадцать фунтов! чтой-то я об таких не слыхивала! Ну, а насчет Дубровина какие его предположения?

Петенька. Тоже в этом роде. Арбузы да дыни… пустяки все! В последнее время, впрочем, все спрашивал: «А как вы, детки, думаете, велик у брата Павла капитал?» Он, бабушка, уж давно все вычислил: и выкупной ссуды сколько, и когда имение в опекунский совет заложено, и сколько долгу уплачено… Мы и бумажку видели, на которой он вычисления делал, только мы ее, бабушка, унесли… Мы его, бабушка, этой бумажкой чуть с ума не свели! Он ее в стол положит, а мы возьмем, да в шкап переложим; он в шкапу на ключ запрет, а мы подберем ключ да в просвиру засунем… Раз он в баню мыться пошел, - смотрит, а на полке бумажка лежит!

Арина Петровна. Веселье у вас там!

Володенька (спускаясь с антресолей). Ничего не слыхать, только и слышно, что отец говорит: «Безболезненны, непостыдны, мирны», а дядя ему: «Уйди, Кровопивец! Уйди, ради Христа!»

Арина Петровна. А на счет «распоряжения»… не слыхал?

Володенька. Кажется, было что-то, да не разобрал… Очень уж, бабушка, плотно отец дверь захлопнул. Жужжит да зудит – да и только. А потом дядя вдруг как крикнет: «У-уй-дди!» Ну, я поскорей-поскорей да и сюда.

Арина Петровна. Хоть бы сиротам…

Петенька. Уж если отцу достанется, он, бабушка, никому ничего не даст. Я даже так думаю, что он и нас-то наследства лишит.

Арина Петровна. Не в могилу же с собой унесет?

Петенька. Нет, а какое-нибудь средство выдумает. Он намеднись недаром с попом поговаривал: а что, говорит, батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить – много на это денег потребуется?

Арина Петровна. Ну, это он так… может, из любопытства…

Петенька. Нет, бабушка, проект у него какой-то есть. Не на вавилонскую башню, так в Афон пожертвует, а уж нам не даст!

Володенька. А большое, бабушка, у отца имение будет, когда дядя умрет?

Арина Петровна. Ну, это еще Богу известно, кто прежде кого умрет.

Володенька. Нет, бабушка, отец наверно рассчитывает. Давеча только мы до дубровинской ямы доехали, он даже картуз снял, перекрестился: слава Богу, говорит, опять по своей земле поедем!

Арина Петровна. Да-да, все ваше, голубчики, будет!.. Батюшки! Да никак на лестнице-то скрипнуло!

Володенька. Тише, бабушка, тише! Это он… яко тать в нощи… у дверей подслушивает.

Арина Петровна. Да нет, показалось, пади… Ах, детки, детки!

Петенька (к Любиньке). А вы, кузина, мамзель Лотар видели?.. В «Прекрасной Елене»… она на театре Елену играет.

Любинька. Ах да… Елена… Это Парис? «Будучи прекрасен и молод, он разжег сердца богинь»… Знаем! знаем!

Петенька. Это, это самое и есть. А как она: cas-ca-ader, cas-ca-der выделывает… прелесть!

Арина Петровна (к Петеньке). Да ты об театрах, что ли, болтаешь? Так им, мой друг, не по театрам ездить, а в монастырь…

Аннинька. Вы, бабушка все нас в монастыре похоронить хотите!

Петенька. А вы, кузина, вместо монастыря-то в Петербург укатите! Мы вам там все покажем! Мы бы вас, кузина, всему-всему научили! В Петербурге ведь таких как вы барышень очень много: ходят да каблучками постукивают.

Арина Петровна. Ну разве что этому научите! Уж оставьте вы их, Христа ради… учители! Тоже учить собрались… наукам, должно быть! Вот я с ними, как Павел умрет, в Хотьков уеду… и так-то мы там заживем!..

Порфишка-кровопивец (спускаясь на цыпочках с антресолей). А вы все сквернословите!

Арина Петровна. Тьфу, напужал, прости Господи! Подкрался… яко тать в нощи!.. Ну что, как брат-то?

Порфишка-кровопивец (целуя руку у Арины Петровны). Плох! ах, как плох!

Арина Петровна. Неужто уж так?

Порфишка-кровопивец. Очень-очень дурен, голубушка! а помните, каким он прежде молодцом был!

Арина Петровна. Ну, когда же молодцом… что-то я этого не помню!

Порфишка-кровопивец. Ах, нет, маменька, не говорите! Всегда он… я как сейчас помню, как он из корпуса вышел: стройный такой, широкоплечий, кровь с молоком… да-да! Так-то, мой друг маменька! Все мы под Богом ходим! Сегодня и здоровы, и сильны, и пожить бы, и пожуировать бы, и сладенького покушать, а завтра…

Арина Петровна. Поговорил ли он, по крайней мере?

Порфишка-кровопивец. Мало, голубушка; только и молвил: «прощай, брат!..» А ведь он, маменька, чувствует! Чувствует, что ему плохо приходится!

Арина Петровна. Будешь, батюшка, чувствовать, как грудь-то ходуном ходит!

Порфишка-кровопивец. Нет, маменька, я не об этом. Я об прозорливости; прозорливость, говорят, человеку дана; который человек умирает – всегда тот зараньше чувствует.

Арина Петровна. Ну-ну! об «распоряжении» не говорил ли чего?

Порфишка-кровопивец. Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да я остановил. Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что ты мне, брат, по милости своей оставишь, я всем буду доволен, а ежели и ничего не оставишь – и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!

Арина Петровна. И всякому пожить хочется!

Порфишка-кровопивец. Нет, маменька, вот я об себе скажу. Ежели Господу Богу угодно призвать меня к себе - хоть сейчас готов!

Арина Петровна. Хорошо, как к Богу, а ежели к сатане угодишь?

Порфишка-кровопивец. А я, милый друг маменька, об себе…

Улитушка (выходя из дверей антресолей). Барин умер!

(Все застывают в немой сцене.)

Занавес.

Умертвие третье.

Картина первая.

(Порфишка-кровопивец; Арина Петровна; Евпраксеюшка; Петенька.)

Арина Петровна. А ну-ко, сколько ты раз сегодня дурой осталась?

Евпраксеюшка. Не осталась бы, кабы сама не поддалась. Вам же удовольствие сделать хочу.

Арина Петровна. Сказывай. Видела я, какое ты удовольствие чувствовала, как я давеча под тебя тройками да пятерками подваливала. Я ведь не Порфирий Владимирыч: тот тебя балует, все с одной да с одной ходит, а мне, матушка, не из чего.

Евпраксеюшка. Да еще бы вы плутовали!

Арина Петровна. Вот уж этого греха за мной не водится!

Евпраксеюшка. А кого я давеча поймала? Кто семерку треф с восьмеркой червей за пару спустить хотел? Уж это я сама видала, сама уличила!.. А метель-то, видно, взаправду взялась, визжит да повизгивает!

Порфишка-кровопивец. Ну и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем – так-то, друг мой, маменька!

Арина Петровна. Ах, нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость Божья застанет!

Порфишка-кровопивец. Кому нехорошо, а нам и горюшка мало. Кому темненько да холодненько, а нам и светлехонько и теплехонько. Сидим да чаек попиваем. И с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцом, и с ромцом будем пить.

Арина Петровна. Да, коли ежели теперича…

Порфишка-кровопивец. Позвольте, маменька. Я говорю: теперича в поле нехорошо. Ни дороги, ни тропочки – все замело. Опять же волки. А у нас здесь и светленько, и уютнеько, и ничего мы не боимся. Сидим мы здесь да посиживаем, ладком да мирком. В карточки захотелось поиграть – в карточки поиграем; чайку захотелось попить – чайку попьем. Сверх нужды пить не станем, а сколько нужно, столько и выпьем. А отчего это так? Оттого, милый друг маменька, что милость Божья не оставляет нас. Кабы ни он, Царь небесный, может и мы бы теперь в поле плутали и было бы нам и темненько, и холодненько… В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонький, лаптишечки…

Арина Петровна. Чтой-то уж и лаптишечки! Чай, тоже в дворянском званье родились? какие ни есть, а все-таки сапожнишки носим.

Порфишка-кровопивец. А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званье родились? А все оттого, что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь в избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку – об этом и думать бы не смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать сбирали, Евпраксеюшка бы красно ткала…

Арина Петровна. Это что и говорить! велика для нас милость Божья!

Порфишка-кровопивец. А я что же говорю? Бог, маменька, - все. Он нам и дровец для тепла, и провизийцы для пропитания – все он. Мы-то думаем, что все сами на свои деньги приобретаем, а как посмотрим, да поглядим, да сообразим – ан все Бог. И коли он не захочет, ничего у нас не будет. Я вот теперь хотел бы апельсинчиков, и сам бы поел, и милого дружка маменьку угостил бы, и всем бы по апельсинчику дал, и деньги у меня есть, чтоб апельсинчиков-то купить, взял бы вынул – давай! Ан Бог говорит: тпру! Вот я и сижу: филозов без огурцов… А покуда там на дворе кутит да мутит, вы бы, милый друг маменька, вареньица покушали. Это вишенки, головлевские! Евпраксеюшка сама варила.

Арина Петровна. И то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими, ну, а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные; вот в Дубровине как ни старались разводить – все несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?

Евпраксеюшка. Как не класть! как вы учили, так и делала.

Порфишка-кровопивец. Да, маменька, в свое время вы таки были… министр!

Арина Петровна. Министр не министр, а могу Бога благодарить: не растранжирила, а присовокупила. Вот и теперь поедаю от трудов своих праведных: вишни-то в Головлеве ведь я развела!

Порфишка-кровопивец. И спасибо вам за это, маменька, большое спасибо! Вечное спасибо и за себя, и за потомков – вот как!

Арина Петровна. И тебе спасибо, что мать покоишь! Да, хороши у тебя запасы, очень хороши!

Порфишка-кровопивец. Что у нас за запасы! вот у вас бывали запасы, так это так! Сколько одних погребов было, и нигде ни одного местечка пустого!

Арина Петровна. Бывали и у меня запасы – и не хочу солгать, никогда не была бездомовницей. А что касается до того, что погребов было много, так ведь тогда и ртов-то в десятеро против нынешнего было. Одной дворни сколько – всякому припаси, да всякого накорми. Тому огурчика, тому кваску – понемножку да помаленьку, - ан, смотришь, и многонько всего изойдет.

Порфишка-кровопивец. Да, хорошее было время. Всего тогда много было. И хлеба и фруктов – всего в изобилии!

Арина Петровна. Навозу копили больше – оттого и родилось.

Порфишка-кровопивец. Нет, маменька и не от этого. А было Божье благословение – вот от чего. Я помню папенька из саду яблоко апорт принес, так все даже удивились: на тарелке нельзя было уместить.

Арина Петровна. Этого не помню. Вообще знаю, что были яблоки хорошие, а чтобы такие были, в тарелку величиной, - этого не помню. Вот карася в двадцать фунтов в дубровинском пруде в ту коронацию изловили - это точно что было… Стойте-ка, а ведь у меня новость есть! Чтой-то я, старая, совсем память потеряла! Письмо вчера от сироток получила!

Порфишка-кровопивец. Молчали-молчали да и откликнулись. Видно туго пришлось, денег просят?

Арина Петровна. Нет, не просят. Вот полюбуйся. (Достает из кармана письмо и отдает Порфишке-кровопивцу.)

Порфишка-кровопивец (читает). «Вы, бабушка, больше нам ни индюшек, ни кур не посылайте. Денег тоже не посылайте, а копите на проценты. Мы не в Москве, а в Харькове, поступили на сцену в театр, а летом по ярмаркам будем ездить. Жалованья мне директор положил по сту рублей в месяц и бенефис летом на ярмарке. Кроме того, подарки бывают от офицеров и от адвокатов. И вы, милая бабушка, всем в Погорелке пользуйтесь, а мы туда никогда не приедем и даже не понимаем, как там можно жить. Мы целые дни проводим то с офицерами, то с адвокатами, катаемся на тройках, в лучших ресторанах обедаем, ужинаем и ничего не платим. А вы, бабушка, ничего в Погорелке не жалейте, и что там растет: хлеб, цыплят, грибы – все кушайте. Мы бы и капитал с удово… »

Прощайте, приехали наши кавалеры. Опять на тройках кататься зовут. Милка! божественная! прощайте!

Аннинька.

И я тоже – Любинька».

Тьфу-тьфу-тьфу! (Возвращает письмо Арине Петровне.) Вы им, маменька, ничего еще не отвечали?

Арина Петровна. Нет еще и письмо-то вчера только получила; с тем и поехала к вам, чтоб показать, да вот за тем да за сем чуть было не позабыла.

Порфишка-кровопивец. Не отвечайте. Лучше.

Арина Петровна. Как же я не отвечу? Ведь я им отчетом обязана. Погорелка-то ихняя. А я все об том думаю, как они себя соблюдут в вертепе-то этом? Ведь это такое дело, что тут только раз оступись – потом уж чести-то девичьей и не воротишь! Ищи ее потом да свищи!

Порфишка-кровопивец. Очень им она нужна!

Арина Петровна. Как бы то ни было… Для девушки это даже, можно сказать, первое в жизни сокровище… Кто потом эдакую-то за себя возьмет?

Порфишка-кровопивец. Нынче, маменька, и без мужа все равно что с мужем живут. Нынче над предписаниями-то религии смеются. Дошли до куста, под кустом обвенчались – и дело в шляпе. Это у них гражданским браком называется... Конечно, иногда по нужде… коли ежели человек в силах, и притом вдовый… по нужде и закону перемена бывает!

Арина Петровна. Что говорить! В нужде и кулик соловьем свищет. И святые в нужде согрешали. Ни то, что мы, грешные!

Порфишка-кровопивец. Так вот оно и есть… На вашем месте, знаете ли, что бы я сделал?

Арина Петровна. Посоветуй, мой друг, подскажи.

Порфишка-кровопивец. Я бы от них полную доверенность на Погорелку вытребовал.

Арина Петровна. Да у меня и то полная доверенность на управление есть.

Порфишка-кровопивец. Не на одно управление, маменька-с. А так, чтобы и продать, и заложить, и, словом, чтоб всем можно было по своему усмотрению распорядиться… Конечно, это такой предмет, что надо его обдумать. Подумайте-ка, маменька!

Арина Петровна. Это что ж, опять петлю, что ль, накидываешь?.. Дернуло ж меня письмо-то это показывать!..

Евпраксеюшка. В карты-то будем что ли играть?

Арина Петровна. Давай! давай!.. (К Порфишке-кровопивцу.) А ты знаешь, какой сегодня день?

Порфишка-кровопивец. Двадцать третье ноября, маменька.

Арина Петровна. Двадцать третье то двадцать третье, да помнишь ли ты, что двадцать третьего-то ноября случилось? Про панихидку-то, небось, позабыл?

Порфишка-кровопивец. Ах, Господи! вот так беда!.. Да так ли? точно ли? позвольте-ка я в календаре посмотрю. (Читает). «23 ноября. Память кончины милого сына Владимира.

Покойся милый прах до радостного утра! и моли Бога за твоего Папку, который в сей день будет неуклонно творить по тебе поминовение и с литургиею.»

Вот тебе и на! Ах, Володька-Володька! ни добрый ты сын! дурной! Видно не молишься Богу за папку, что он даже память у него отнял!.. Как же быть-то с этим, маменька?

Арина Петровна. Ни Бог знает, что случилось – и завтра панихидку отслужишь. И панихидку, и обеденку – все справим. Все я, старая да беспамятная, виновата. С тем и ехала, чтобы напомнить, да все дорогой и растеряла.

Порфишка-кровопивец. Ах, грех какой! Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены.

Арина Петровна. И то хорошо, хоть лампадочки погорели! И то для души облегчение!.. Ты где садишься-то? опять, что ли, под меня ходить будешь или крале своей станешь мирволить?

Порфишка-кровопивец. Да я уж и не знаю, маменька, мне можно ли…

Арина Петровна. Чего не можно! Садись, Бог простит! Не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим – все как следует сделаем. И его душа будет радоваться, что родители об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след – это я всегда скажу: первое, гореванием сына не воротишь, а второе – грех перед Богом!

Порфишка-кровопивец. Ах, маменька, маменька! золотая у вас душа – право! Кабы не вы – ну что бы я в эту минуту делал! Ну просто пропал бы! как есть растерялся бы, пропал!.. А какой ласковый был! Ничего, бывало, без позволения не возьмет. Бумажки нужно – можно папка бумажечки взять? – возьми, мой дружок! Или: не будет ли папка такой добренький сегодня карасиков в сметане к завтраку заказать? – изволь, мой друг! Ах, Володька! Володька! Всем ты был пайка, только тем не пайка, что папку оставил!.. И что такое с ним вдруг случилось – и сам не понимаю! Жил хорошохонько да смирнехонько, жил да поживал, меня радовал – чего бы кажется лучше! вдруг – бац! Ведь грех-то, представьте, какой! подумайте только об этом, маменька, на что человек посягнул! На жизнь свою, на дар Отца Небесного! Из-за чего? зачем? чего ему не доставало? Денег, что ли? Жалованья я, кажется, никогда не задерживаю; даже враги мои и те про меня этого не скажут. Ну, а ежели маловато показалось – так не прогневайся, друг! У папки денежки тоже вот где сидят! Коли мало денег – умей себя сдерживать. Не все сладенького, не все с сахарцом, часком и с кваском покушай! Так-то брат! Вот папка твой и надеялся давеча денежки получить, ан приказчик пришел: крестьяне оброка не платят. – Ну, нечего делать, написал к мировому прошение!.. Ах. Володька-Володька! Нет, не пайка ты, бросил папку! Сиротой оставил! (Как бы плачет, вытирает платком глаза, сморкается.) И какой умный был! Помню я такой случай. Лежит он в кори – лет не больше семи ему было, - только подходит к нему покойница мать его, а он ей и говорит: «Мама! мама! Ведь правда, что крылышки только у ангелов бывают?» Ну, та и говорит: «Да, только у ангелов.» - Отчего же, говорит, у папки, как он сюда сейчас входил, крылышки были? (Как бы плачет, вытирает платком глаза, сморкается.)

Арина Петровна. Стойте! не шумите! едет будто кто-то!.. Вона… чу! ветром сюда вдруг подуло… Чу! едет! и даже близко!

Порфишка-кровопивец. Полно, маменька, кому в этакую пору да в непогодь ездить-то? чай, примстилось вам?

Евпраксеюшка. Нет! слышно!.. позвякивание, колокольчик будто!

(Отчетливо слышаться бубенцы и голоса за сценой.)

Голос за сценой. Молодой барин Петр Порфирьич приехали!

(Все застывают в немой сцене. Входит Петенька, целует руку у Порфишки-кровопивца, затем у Арины Петровны, кланяется Евпраксеюшке, садится нога за ногу, нервно закуривает папиросу.)

Порфишка-кровопивец (постепенно выходя из оцепенения). Вот так сюрприз! ну, брат, одолжил! а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? – ан вот он кто!.. И как это тебе вдруг вздумалось?

Петенька. Так вот, вздумалось и приехал.

Порфишка-кровопивец. Ну, спасибо тебе! спасибо! вспомнил про отца! обрадовал! Чай, и про бабушку-старушку вспомнил?

Петенька. И про бабушку вспомнил.

Порфишка-кровопивец. Стой! да тебе, может быть, вспомнилось, что сегодня годовщина по брату Володеньке?

Петенька. Да, и про это вспомнилось.

Порфишка-кровопивец. Да, брат, не ласков ты! нельзя сказать, чтоб ты ласковый сын был!

Петенька. Каков есть!

Порфишка-кровопивец. Кажется, как об вас заботился! Все думаю: как бы получше да поскладнее, да чтобы всем было хорошохонько да уютнеько, без нужды да без горюшка… А вы все от меня прочь да прочь!

Петенька. Кто же… вы?

Порфишка-кровопивец. Ну, ты… да, впрочем, и покойник, Царство ему небесное, был такой же…

Петенька. Что ж! я вам очень благодарен!

Порфишка-кровопивец. Никакой я от вас благодарности не вижу! Ни благодарности, ни ласки – ничего!

Петенька. Характер неласковый – вот и все. Да вы что все во множественном говорите? один уж умер…

Порфишка-кровопивец. Да, умер, Бог наказал. Бог непокорных детей наказывает. И все-таки я его помню. Он непокорен был, а я его помню. Вот завтра обеденку отстоим и панихидку отслужим. Он меня обидел, а я все-таки свой долг помню. Господи ты Боже мой! да что ж это нынче делается! Сын к отцу приехал и с первого ж слова уже фыркает! Так ли мы в наше время поступали! Бывало, едешь в Головлево-то, да за тридцать верст все твердишь: помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Да вот маменька, живой свидетель, она скажет! А нынче… не понимаю! не понимаю!

Петенька. И я не понимаю. Приехал я смирно, поздоровался с вами, ручку поцеловал, теперь сижу, вас не трогаю, пью чай, а коли дадите ужинать – и поужинаю. С чего вы всю эту историю подняли?

Арина Петровна. Ну-ну, петухи индейские! только что свиделись, а уж и разодрались! Так и наскакивают друг на дружку, так и наскакивают! Смотри, сейчас перья полетят! Ах-ах-ах! Горе какое! А вы, молодцы, смирненько посидите, да ладком между собою поговорите, а я, старуха, послушаю да полюбуюсь на вас! Ты, Петенька, - уступи! Отцу, мой друг, всегда нужно уступить, потому что он – отец! Ежели иной раз и горьконько что от отца покажется, а ты прими с готовностью, да с покорностью, да с почтением, потому что ты – сын! Может, из горького-то да вдруг сладкое сделается – вот ты и в выигрыше! А ты, Порфирий Владимирыч, - снизойди! Он – сын, человек молодой, неженный. Он семьдесят пять верст по ухабам да по сугробам проехал: и устал, и иззяб, уснуть ему хочется! Вот чай-то уж кончили, вели-ка подавать ужинать, да и на покой! Так-то, други мои! Разбредемся все по своим местам, помолимся, ан сердце-то у нас и пройдет. И все, какие у нас дурные мысли были – все сном Бог прогонит! А завтра ранехонько встанем да об покойничке помолимся. Обеденку отстоим, панихидку отслушаем, а потом, как воротимся домой, и побеседуем. И всякий, отдохнувши, свое дело по порядку, как следует, расскажет. Ты, Петенька, про Петербург, а ты, Порфирий, про деревенское свое житье. А теперь поужинаем – и с Богом, на боковую!

Порфишка-кровопивец. Истинная, истинная правда ваша, маменька! И что бы я без вас делал! Пропал бы! Совершенно пропал! (Целует руку у Арины Петровны.)

Картина вторая.

(Арина Петровна одна; входит Петенька; Порфишка-кровопивец подслушивает за приоткрытой дверью кабинета.)

Арина Петровна. Что ты? в дурачки, что ли, со старухой поиграть пришел?

Петенька. Нет, бабушка, я к вам за делом. (Целует у Арины Петровны руку).

Арина Петровна. Ну, рассказывай, говори.

Петенька. Я, бабушка, казенные деньги проиграл.

Арина Петровна (испуганно). И много?

Петенька. Три тысячи.

Арина Петровна. А ты знаешь ли, что за это и в Сибирь недолго попасть?

Петенька. Знаю.

Арина Петровна. Ах, бедный ты, бедный!

Петенька. Я, бабушка, у вас хотел взаймы попросить… я хороший процент заплачу.

Арина Петровна. Что ты, что ты! Да у меня и денег только на гроб да на поминовенье осталось! И сыта я только по милости внучек да вот чем у сына полакомлюсь! Нет-нет-нет! Ты уж меня оставь! Сделай милость, оставь!.. Знаешь что, ты бы у папеньки попросил!

Петенька. Нет! уж что! от железного попа да каменной просвиры ждать! Я, бабушка, на вас надеялся!

Арина Петровна. Что ты! что ты! Да я бы с радостью, только какие же у меня деньги! и денег у меня таких нет! А ты бы к папеньке обратился да с лаской, да с почтением! вот, мол, папенька, так и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком, да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь – он это любит, - ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.

Петенька. А что вы думаете! сделать разве… комедь? Стойте-ка! стойте! а что, бабушка, если б вы ему сказали: коли не дашь денег – прокляну! Ведь он этого давно боится, проклятья-то вашего.

Арина Петровна. Ну, ну, зачем проклинать! Попроси и так. Попроси, мой друг! Ведь ежели отцу и лишний разок поклонишься, так ведь голова не отвалится. Отец он! Ну и он, с своей стороны, увидит… да и не подаст, небось, вместо хлеба-то камень. Сделай-ка это! право!

Петенька (задумчиво). Нет уж. Все равно – не даст. Что бы я ни делал, хоть бы лоб себе разбил, кланявшись – все одно не даст. Вот кабы вы проклятьем пригрозили… (Со слезами в голосе.) Так как же мне быть-то, бабушка!?

Арина Петровна. Не знаю, право. Попробуй – может и смягчишь. Как же это ты, однако ж, такую себе волю дал: легко ли дело, казенные деньги проиграл? научил тебя, что ли, кто-нибудь?

Петенька. Так вот, взял да и проиграл. Ну, коли у вас своих денег нет, так из сиротских дайте!

Арина Петровна. Что ты? опомнись! как я могу сиротские деньги давать? Нет уж, сделай милость, уволь ты меня! не говори ты со мной об этом, ради Христа!

Петенька. Так не хотите? Жаль. А я бы хороший процент дал. Пять процентов в месяц хотите? нет? ну через год капитал на капитал?

Арина Петровна. И не соблазняй ты меня! Уйди ты от меня, ради Христа! Еще папенька не равно услышит, скажет, что я же тебя возмутила! Ах ты, Господи! Я, старуха, отдохнуть хотела, даже задремала совсем, а он вон с каким делом пришел!

Петенька. Ну, хорошо! Я уйду! Стало быть, нельзя? Прекрасно-с! По-родственному! Из-за трех тысяч внук в Сибирь должен пойти! Напутственный-то молебен отслужить не забудьте!

(Хочет уйти, но из кабинета появляется Порфишка-кровопивец. Петенька, подумав, садится на стул нога за ногу и начинает насвистывать мелодию.)

Порфишка-кровопивец (целует руку у Арины Петровны). Кто хочет свистать, тот может для этого на конюшню идти!.. Доброе утро, маменька. (К Петеньке.) Здравствуй и ты, мой друг!

Петенька. Здравствуйте!

Порфишка-кровопивец. Каково почивал? постельку хорошо ли постлали? клопиков, блошек не чувствовал ли?

Петенька. Благодарю вас, спал.

Порфишка-кровопивец. Ну, спал – так и слава Богу. У родителей только и можно слатенько поспать. Это уж я по себе знаю. Как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-то сказать хочешь?

Петенька. Нет, лучше теперь поговорим. Мне через шесть часов уехать надо, так, может быть, и обдумать кой-что время понадобится.

Порфишка-кровопивец. Ну ладно. Только я, брат, говорю прямо: никогда я не обдумываю. У меня всегда ответ готов. Коли ты правильного чего просишь – изволь! никогда я ни в чем правильном не откажу. Хоть и трудненько иногда и не по силам, а ежели правильно – не могу отказать! Натура такая. Ну, а ежели просишь не правильно – не прогневайся! Хоть и жалко тебя – а откажу! У меня, брат, вывертов нет, я весь тут, на ладони. Ну так-с, послушаем, послушаем, что такое!

Петенька. Я, папенька, казенные деньги проиграл… Я проиграл три тысячи и ежели после завтра их не внесу, то могут произойти очень неприятные для меня последствия.

Порфишка-кровопивец. Что ж, внеси!

Петенька. Откуда же я возьму деньги?

Порфишка-кровопивец. Я, любезный друг, твоих источников не знаю. На какие ты источники рассчитывал, когда проигрывал в карты казенные деньги, – из тех и плати.

Петенька. Вы сами очень хорошо знаете, что в подобных случаях люди об источниках забывают!

Порфишка-кровопивец. Ничего я, мой друг, не знаю. Я в карты никогда не игрывал – только вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста, ты меня в эти грязные дела не впутывай, а давай-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.

Петенька. Позвольте, однако ж надобно же мне как-нибудь выйти из этого положения.

Порфишка-кровопивец. Надо, голубчик! ох, как надо!

Петенька. Так помогите же!

Порфишка-кровопивец. А это… это уж другой вопрос. Что надо как-нибудь выйти из этого положения – это так, это ты правду сказал. А как выйти – это уж не мое дело!

Петенька. Но почему же вы не хотите помочь?

Порфишка-кровопивец. А потому, во-первых, что у меня нет денег для покрытия твоих дрянных дел, а во-вторых – и потому, что вообще это до меня не касается. Сам напутал - сам и выпутывайся. Любишь кататься – люби и саночки возить. Так-то, друг. Я ведь и давеча с того начал, что ежели ты просишь правильно…

Петенька. Знаю-знаю. Много у вас на языке слов…

Порфишка-кровопивец. Постой, придержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это не одни слова – это я тебе сейчас докажу… Итак, я тебе давеча сказал: если ты будешь просить должного, дельного – изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь с просьбой не дельною – извини, брат! На дрянные дела у меня денег нет, нет, нет! И не будет – ты это знай! И не смей говорить, что это одни «слова», а понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.

Петенька. Подумайте, однако ж, что со мной будет!

Порфишка-кровопивец. А что Богу угодно, то и будет.

Петенька. Я – последний сын у вас, не забудьте об этом!

Порфишка-кровопивец. У Иова, мой друг, Бог и все взял, да он не роптал, а только сказал: Бог дал, Бог и взял – твори, Господи, волю свою! Так-то, брат!

Петенька. То Бог взял, а вы сами у себя отнимаете. Володя…

Порфишка-кровопивец. Ну, ты, кажется, пошлости начинаешь говорить!

Петенька. Нет, это не пошлости, а правда. Всем известно, что Володя…

Порфишка-кровопивец. Нет-нет-нет! Не хочу я твои пошлости слушать! Да и вообще – довольно. Что надо было высказать, то ты высказал. Я тоже ответ тебе дал. А теперь будем чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье – и с Богом. Видишь, как Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх – и не увидишь, как доплетешься до станции! Кати да покатывай!

Петенька. Послушайте! наконец я прошу вас! ежели у вас есть хоть капля чувства…

Порфишка-кровопивец. Нет-нет-нет! Не будем об этом говорить! Маменька вон давно уже без чаю соскучилась… Не годится старушку заставлять ждать…

Петенька. Я и за чаем этого разговора не оставлю!

Порфишка-кровопивец. Что тебе от меня, негодяй, нужно… сказывай!

Петенька. Мне нужно, чтоб вы заплатили те деньги, которые я проиграл.

Порфишка-кровопивец. Никогда!!

Петенька. Так это ваше последнее слово?

Порфишка-кровопивец (указывая на икону в углу.) Видишь? Это видишь? Это папенькино благословение… Так вот я при нем тебе говорю: никогда!!

Петенька. Убийца!.. убийца… (Плачет.)

Картина третья.

(Евпраксеюшка; Арина Петровна, Петенька, Порфишка-кровопивец сидят за обеденным столом. Петенька ничего не ест, раскачивается на стуле, курит и смотрит на Порфишку-кровопивца.)

Порфишка-кровопивец. Вот, маменька, и погодка у нас унялась. Какое вчера смятение было, ан Богу стоило только захотеть – вот у нас тишь да гладь да Божья благодать! (К Арине Петровне.) Так ли, друг мой?

Арина Петровна. Не знаю; не выходила я из дому сегодня.

Порфишка-кровопивец. А мы, кстати, дорогого гостя провожаем. Я давеча еще где-где встал, посмотрел в окно – ан на дворе тихо да спокойно, точно вот ангел Божий пролетел и в одну минуту своим крылом все это возмущение усмирил! Теперича ежели Петенька и не шибко поедет, и тут к вечеру легко до станции железной дороги поспеет. Лошади у нас свои, не мученные – мигом домчат. А там – фиюю! пошла машина погромыхивать! Ах, Петька! Петька! не добрый ты! Остался бы ты здесь, с нами, погостил бы - право! И нам было бы веселее, да и ты бы – смотри, как бы ты здесь в одну неделю поправился!.. Ты что на меня все смотришь? узоры, что ли, видишь?

Петенька. Смотрю, жду, что еще от вас будет?

Порфишка-кровопивец. Ничего брат не высмотришь! Как сказано, так и будет. Я своего слова не изменю!

Петенька (тихо). Иудушка!

Порфишка-кровопивец. Ах, детки, детки! и жаль вас, и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да видно нечего делать – не судьба! Сами вы от родителей бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца и матери. Ну и нечего делать! Подумаешь-подумаешь – и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть, чем со стариком-ворчуном! Вот и смиряешь себя и не ропщешь; только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!

Петенька (тихо.) Убийца!

Порфишка-кровопивец. Ты про кого это шепчешь?

Петенька. Так, про одного знакомого.

Порфишка-кровопивец. То-то! так ты так и говори! Ведь Бог знает, что у тебя на уме: может быть, ты из присутствующих кого-нибудь так честишь!.. Ты бы лучше за добра ума уехал!..

Петенька. И то уеду.

Порфишка-кровопивец. Чего ждать-то! Я вижу, что ты на ссору лезешь, а я ни с кем ссориться не хочу. Живем мы здесь тихо да смирно, без ссор да без свар – вот бабушка-старушка здесь сидит, хоть бы ее ты посовестился! Ну зачем ты к нам приехал?

Петенька. Я вам говорил зачем.

Порфишка-кровопивец. А коли затем только, так напрасно трудился. Уезжай, брат! Эй, кто там? велите-ка для молодого барина кибитку закладывать. Да цыпленочка жаренного, да икорки, да еще там чего-нибудь… яичек, что ли… в бумажку заверните. На станции, брат, и закусишь. С Богом!

Петенька. Нет! я еще не поеду. Я еще в церковь пойду, попрошу панихиду по убиенном Владимире отслужить.

Порфишка-кровопивец. По самоубийце, то есть.

Петенька. Нет, по убиенном.

Порфишка-кровопивец. Удивительно! У-ди-ви-тель-но!

Петенька. Да, по убиенном!

Порфишка-кровопивец. Кто же его убил?

Петенька. Вы!!

Порфишка-кровопивец. Я?!

Петенька. Вы! вы! вы!

Порфишка-кровопивец (вскакивает из-за стола, падает на колени перед иконой, молится, затем садится на свое место.) Ну вот! ну, слава Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! Ну, постой! погоди! хоть мне, как отцу, можно было бы и не входить с тобой в объяснения, - ну да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?

Петенька. Да, вы!

Порфишка-кровопивец. А по-моему, это не так. По-моему, он сам себя жизни лишил, я в то время был здесь, в Головлеве, а он – в Петербурге. При чем же я тут мог быть? как мог я его за семьсот верст убить?

Петенька. Уж будто вы и не понимаете?

Порфишка-кровопивец. Не понимаю… видит Бог, не понимаю!

Петенька. А кто Володю без копейки оставил? кто ему жалование прекратил? кто?

Порфишка-кровопивец. Те-те-те! Так зачем он женился против желания отца?

Петенька. Да ведь вы же позволили?

Порфишка-кровопивец. Кто? я? Христос с тобой! Никогда я не позволял! Никогда!

Петенька. Ну да, то есть вы и тут по своему обыкновению поступили. У вас ведь каждое слово десять значений имеет, пойди, угадывай!

Порфишка-кровопивец. Никогда я не позволял! Он мне в то время написал: «Хочу, папа жениться на Лидочке». Понимаешь: «хочу», а не «прошу позволения». Ну и я ему ответил: коли хочешь жениться, так женись, я препятствовать не могу! Только всего и было.

Петенька. Только всего и было, а разве это не позволение?

Порфишка-кровопивец. То-то, что нет. Я что сказал? я сказал: не могу препятствовать – только и всего. А позволяю или не позволяю – это другой вопрос. Он у меня позволения и не просил, он прямо написал: хочу, папа, жениться на Лидочке – ну и я насчет позволения промолчал. Хочешь жениться – ну и Христос с тобой! женись, мой друг, хоть на Лидочке, хоть на разлидочке, я препятствовать не могу!

Петенька. А только без куска хлеба оставить можете. Так вы бы так и писали: не нравится, дескать, мне твое намерение, а потому, хоть я тебе не препятствую, но все-таки предупреждаю, чтоб ты больше не рассчитывал на денежную помощь от меня. По крайней мере, было бы ясно.

Порфишка-кровопивец. Нет, этого я никогда не позволю себе сделать! Чтоб я стал употреблять в дело угрозы совершеннолетнему сыну – никогда! У меня такое правило, что я никому не препятствую! Захотел жениться – женись! Захотел в карты проигрывать – проигрывай! Ну а насчет последствий – не прогневайся! Сами должны предусматривать – на то и ум человеку от Бога дан. А я, брат, в чужие дела не вмешиваюсь. И не только сам не вмешиваюсь, да не прошу, чтоб и другие в мои дела вмешивались. Да, не прошу, не прошу, не прошу, и даже… запрещаю! Слышишь ли, дурной, непочтительный сын, за-пре-щаю!

Петенька. Запрещайте, пожалуйста! всем ртов не замажете!

Порфишка-кровопивец. И хоть бы он раскаялся! хоть бы он понял, что отца обидел! Ну, сделал пошлость – ну и раскайся! Попроси прощения! Простите, мол, душенька папенька, что вас огорчил! А то на-тко!

Петенька. Да ведь он писал вам, он объяснял, что ему жить нечем, что дольше ему терпеть нет сил…

Порфишка-кровопивец. С отцом не объясняются-с. У отца прощения просят - вот и все.

Петенька. И это было, он так был измучен, что и прощения просил, все было, все!

Порфишка-кровопивец. А хоть бы и так – опять-таки он не прав. Попросил раз прощения, видит, что папка не прощает, - и в другой раз попроси! Язык, небось, не отвалится!

Петенька. Ах вы!.. Вот и я… вот и я. (Плачет).

Порфишка-кровопивец. А кто виноват, друг мой, я али вот, маменька?

Петенька. Вот и я. (Закрыв лицо руками, уходит на антресоли. Через минуту раздается выстрел и женский крик).

Евпраксеюшка (выбегает из дверей антресолей.) Молодой барин застрелился!

Арина Петровна. Прро-кли-ннаааю! Прро-кли-ннаааю!

Занавес.

Умертвие четвертое.

Картина первая.

(Порфишка-кровопивец; Евпраксеюшка.)

Порфишка-кровопивец (в заношенном халате, волосы всклочены, вид диковатый, сидит один за письменным столом в своем кабинете; оконные ставни заперты, на столе горит свечной огарок.)

- Вот, брат Илья, так лесок! – Заказничок! Еще при покойном дедушке вашем, при Михайле Васильиче с образами обошли – вон он какой вырос! – А сколько, по-твоему, тут десятин будет? – Да в ту пору ровно семьдесят десятин мерили, ну а нынче… тогда десятина-то хозяйственная была, против нынешней в полтора раза побольше. – Ну а как ты думаешь, сколько на каждой десятине примерно дерев сидит? – Кто их знает! у Бога они сосчитаны! – А я так думаю, что непременно шестьсот-семьсот на десятину будет. Да не на старую десятину, а на нынешнюю, на тридцатку. Постой! погоди! ежели по шестисот… ну, по шестисот по пятидесяти положить – сколько же на ста пяти десятинах дерев будет?.. Ежели весь этот лес продать… по разноте… Как ты думаешь, можно по десяти рублей за дерево взять? – Мало! Ведь это – какой лес! Из каждого дерева два мельничных вала выйдет, да еще строевое бревно, хоть в какую угодно стройку, да семиричок, да товарничку, да сучья… По- вашему, мельничный-то вал, сколько стоит?.. По здешнему месту один вал десяти рублей стоит, а кабы в Москву, так и цены бы ему, кажется, не было! Ведь это – какой вал! Его на тройке только-только увезти! да еще другой вал, потоньше, да бревно, да семиричок, да дров, да сучьев… Ан дерево-то, бедно-бедно, в двадцати рублях пойдет. – А ну-тко, брат Илья, давай прикинем: сколько это будет, ежели всю пустошь по разноте распродать? (Высчитывает на бумаге). На-тко брат, смотри, что вышло! – Что-то как-будто и многовато! – Чудак, братец, ты! Это уж не я, а цифра говорит… Наука, братец, такая есть, арифметикой называется… уж она, брат, не солжет, так-то!..

- А, маменька! Здравствуйте, маменька! Ну, как вам там, на Небеси-то? – Ничего, мой друг, ничего, покойненько. – Ну и слава Богу. А я все дивлюсь, маменька, какая вы умная женщина была, умела и спросить, и приласкать умела - оттого и служили вам все с удовольствием!.. Однако ж и за вами грешки водились! Ой, много было за вами блох! – Уж и не знаю, мой друг, не знаю, чем я перед тобой провинилась! Кажется я… - Те-те-те, голубушка! лучше уж не грешите! Коли на то пошло, так я все перед вами сейчас выложу! Почему вы, например, тетеньку Варвару Михайловну в ту пору не остановили? – Как же ее останавливать! она и сама в полных летах была, сама имела право распоряжаться собою! – Ну нет-с, позвольте-с! Муж-то какой у нее был? Старенький да пьяненький! Ну, самый, значит… бесплодный! А между тем у ней четверо детей проявилось… Откуда, спрашиваю я вас, эти дети взялись? – Чтой-то, друг мой, ты как-то странно говоришь! как будто я в этом причинна! – Причинны, не причинны, а все-таки повлиять могли! Смешком да шуточкой, «голубушка» да «душенька» - смотришь, она бы и посовестилась! А вы все напротив! на дыбы да с кондачка! Варька да Варька, да подлая, да бесстыжая! Чуть не со всей округой ее перевенчали! вот она и того… и она тоже на дыбы встала! Жаль! Горюшкино-то наше бы теперь было! – Далось тебе это Горюшкино! – Да мне что Горюшкино, мне, пожалуй, ничего не надо! Было бы на свечку да на маслице, вот я и доволен! А вообще, по справедливости… Да, маменька, и рад бы смолчать, а не сказать не могу… Большой грех на вашей душе лежит, очень, очень большой! Ну вот зачем вы, скажем, для брата Степана дом в ту пору в Москве покупали? – Надо было, мой друг; надо же было и ему какой-нибудь кусок выбросить. – А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: и буян-то он был, и сквернослов, и не почтительный – нет-таки. Да еще папенькину вологоцкую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся в одной меже, ни соседей, ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо… стоит как облупленное яичко, Христос с ней! Хорошо, что я в то время случился да воспрепятствовал… Ах, маменька-маменька, и не грех это вам! – Да ведь сын он… пойми, все-таки сын! – Знаю я и даже очень хорошо понимаю! И все-таки не нужно было этого делать, не следовало! Дом-то двенадцать тысяч серебрецом заплачен, а где он? Плакали двенадцать тысяч, да Горюшкино тетеньки Варвары Михайловны бедно-бедно тысяч на пятнадцать оценить нужно… Ан денег-то и многонько выйдет! – Ну-ну, полно! уж перестань! не сердись, Христа ради! – Я, маменька, не сержусь, я только по справедливости сужу… что правда, то правда - терпеть не могу лжи! С правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду и Бог любит, да и нам велит любить. Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу, много, ах как много денег вы извели на устройство ее. – Да ведь я сама в ней жила, кровопивец ты несуразный! – Нужды нет, что жили, а все-таки… Киотка-то и до сих пор в Погорелке стоит, а чья она? Лошадь – тоже; шкатулочка чайная… сам собственными глазами еще при папеньке в Головлеве ее видел! а вещичка-то хорошенькая! – Ну, что уж! – Нет, маменька, не говорите! оно, конечно, сразу не видно, однако как тут рубль, в другом месте – полтина, да в третьем – четвертачок… как посмотришь, да поглядишь… а впрочем, позвольте я лучше сейчас все на цифрах прикину! Цифра – святое дело; она уж не солжет! (Бросается вычислять, но останавливается вдруг в задумчивости).

- Ну вот и ты, наконец, Фока-мужичок! Ну, друг! что скажешь хорошенького? Небось, проелся, голубчик! Зиму-то пропраздновал, а к весне и живот подвело! – Да вот, сударь, ржицы бы… - Купить, что ли, собрался! – Где купить! в одолжение, значит, до новой! – Ахти-хти! Ржица-то, друг, нынче кусается! Не знаю уж, как и быть мне с тобой… Можно, мой друг, можно и в одолжение дать, да, признаться сказать, и нет у меня продажной ржи: терпеть не могу Божьим даром торговать! Вот в одолжение – это так, это я с удовольствием. Я, брат, ведь помню: сегодня я тебя одолжу, а завтра - ты меня одолжишь! Сегодня у меня избыток – бери, одолжайся! четверть хочешь взять – четверть бери! осьминка понадобилась – осьминку отсыпай! А завтра, может быть, так дело повернет, что и мне у тебя под окошком постучать придется: одолжи, мол, Фокушка, ржицы осьминку – есть нечего! – Где уж! пойдете ли, сударь, вы!.. – Я-то не пойду, а к примеру… И не такие, друг, повороты на свете бывают! Вон, в газетах пишут… Какой столп Наполеон третий был, да и тот прогадал, не потрафил. Так-то брат. Сколько же тебе требуется ржицы-то? – Четвертцу бы, коли милость ваша будет. – Можно и четвертцу. Только зараньше я тебе говорю: кусается, друг, нынче рожь, куда как кусается! Так вот как мы с тобой сделаем: я тебе шесть четверичков отмерить велю, а ты мне через восемь месяцев два четверичка приполнцу отдашь – так оно четвертца в аккурат и будет! Процентов я не беру, а от избытка ржицей… - Не многовато ли будет, сударь? – А много – так к другим обратись! Я, друг, не неволю, а от души предлагаю. Не я за тобой посылал, сам меня нашел. Ты – с запросцем, я – с ответцем. Так-то, друг! - Так-то так, да словно бы приполну-то уж много? – Ах-ах-ах! а я еще думал, что ты справедливый мужичок, степенный! Ну а мне-то, скажи, чем мне-то жить прикажешь? Я-то откуда расходы свои должен удовлетворять? Ведь у меня сколько расходов – знаешь ли ты? Конца-краю, голубчик, расходам у меня не видно. Я и тому дай, и другого удовлетвори, и третьему вынь да полож! Всем надо, все Порфирий Владимирыча теребят. А Порфирий Владимирыч отдувайся за всех! Опять и то: кабы я купцу рожь продал – я бы денежки сейчас на стол получил. Деньги, брат, святое дело. С деньгами накуплю я себе билетов, положу в верное место и стану пользоваться процентами! Ни заботушки мне, ни горюшка, отрезал купончик – пожалуйте денежки! А за рожью-то я еще походи, да похлопочи около нее, да постарайся! Сколько ее усохнет, сколько на россыпь пойдет, сколько мышь съест! Нет, брат, деньги – как можно! И давно бы мне за ум взяться пора! Давно бы в деньги все обратить да и уехать от вас! – А вы с нами, Порфирий Владимирыч, поживите. – И рад бы, голубчик, да сил моих нет. Кабы прежние силы, конечно, еще пожил бы, повоевал бы. Нет! пора, пора на покой! Уеду отсюда к Троице-Сергею, укроюсь под крылышко угоднику – никто и не услышит меня. А уж мне-то как хорошо будет, мирно, тихо, ни гвалту, ни свары, ни шума – точно на небеси!.. Однако, чтой-то устал я. И свеча догорела. (Тушит догоревший огарок, подходит к окну, открывает ставни, крестится на церковь.) Каки сувойи-то снежные за ночь намело! И сад, и поселок – все утонуло! Нигде никого не слыхать, не видать, будто вымерло все. Вона токмо над поповым домом сизый дымок вьется. Одиннадцать часов било, а попадья еще не отстряпалась! Вечно эти попы трескают! А сегодня-то какой день: постный али скоромный?.. Вот те раз, на горке, при самом выезде из Нагловки черная точка показалась! Глянь ты, растет все, растет!.. Кто б это мог быть-то? мужик али другой кто? Другому, впрочем, некому, стало быть, мужик… да, мужик и есть! Зачем едет? Ежели за дровами, так ведь нагловский лес по ту сторону деревни… наверное, шельма, в барский лес воровать собрался! Ежели на мельницу, так тоже, выехавши из Нагловки, надо взять вправо… А, может быть, за попом? кто-нибудь умирает или уж умер?.. А, может быть, и родился кто? Какая же это баба родила? Ненила по осени с прибылью ходила, да той, кажется, еще рано… Ежели уродится мальчик, так в ревизию, со временем, попадет – сколько, бишь, в Нагловке по последней ревизии душ?.. А ежели девочка, так тех в ревизию не записывают, да и вообще… А все-таки и без женского пола нельзя… тьфу, прости Господи! (Крестится)… Вона, к церкви повернула! Кибитка! Как есть кибитка рогоженная! Парой гусем запряженная! Не благочинный ли? то-то у попа не отстряпались о сю пору! Нет! влево повернула! Батюшки-светы! так и есть… Сюда! (Слышится ходьба, хлопанье дверями, суета.) Присные, никак, пожаловали! Кто же у меня присный-то остался?.. Был у меня сын Володька да сын Петька, была маменька Арина Петровна… давно, ах, как давно все это было!..

Евпраксеюшка (стучит в дверь и робко просовывается в кабинет.) Погорелковская барышня, Анна Семеновна, приехали-с!

Картина вторая.

(Евпраксеюшка; Аннинька, то и дело кашляет; Порфишка-кровопивец, выглядывает по своему обыкновению из-за двери кабинета.)

Евпраксеюшка. Барышня! вы ли?

Аннинька. Я. А что?.. Дядя-то здоров?

Евпраксеюшка. Что дяденька! так, ништо... Только слава, что живут, а то и не видим их, почесть, никогда!

Аннинька. Что же с ним?

Евпраксеюшка. Да так… от скуки, видно, с ними сделалось…

Аннинька. Неужто и на бобах разводить перестал?

Евпраксеюшка. Нынче они, барышня, молчат. Все говорили и вдруг замолчали. Слышим иногда, как промежду себя в кабинете что-то разговаривают и даже смеются будто, а выйдут в комнаты – и опять замолчат. Сказывают, с покойным ихним братцем, Степаном Владимирычем то же было… Все были веселы – и вдруг замолчали. Вы-то, барышня, все ли здоровы? Сестрица все ли здорова?

Аннинька. Уж целый месяц как в Кречетове при большой дороге в могиле лежит.

Евпраксеюшка. Чтой-то, спаси Господи! уж и при дороге?

Аннинька. Известно как самоубийц хоронят.

Евпраксеюшка. Господи! все барышни были – и вдруг сами на себя ручку наложили… Как же это так?

Аннинька. Да, сперва «были барышни», а потом отравились, только и всего. А я вот струсила, жить захотела! к вам вот приехала! Не на долго, не пугайтесь… умру!.. Что на меня глядите? хороша? Ну, какова есть… А впрочем, после об этом… после… Теперь велите-ка ямщика рассчитать да дядю предупредите… Там чемодан мой, в нем все имущество мое! Там все: и родовое и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Пальтишко-то у меня не по сезону… Вся я больна насквозь, ни одной косточки во мне не больной нет, а тут, как нарочно, холодище… Еду да об одном только думаю: вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне… есть у вас?

Евпраксеюшка. Да вы бы, барышня, чайку бы лучше; самовар сейчас будет готов.

Аннинька. Нет, чай – потом, а теперь водки бы… Вы дяде, впрочем, не сказывайте об водке-то покуда… Все само собой после увидится.

(Порфишка-кровопивец выходит из кабинета. )

Порфишка-кровопивец. Ну, вот ты и приехала! Чего хочешь? чаю? кофею? распорядись!

Аннинька (заплакала и бросилась к Порфишке-кровопивцу на грудь.) Дядя!.. я к вам!..

Порфишка-кровопивец. Ну что ж! милости просим! Комнат у меня довольно! Живи!

Аннинька. Больна я, дяденька! очень, очень больна!

Порфишка-кровопивец. А больна, так Богу молиться надо! Я и сам, когда болен, - все молитвой лечусь!

Аннинька. Умирать я приехала к вам, дядя!

Порфишка-кровопивец. Что? укатали тебя? Доигралась?

Аннинька. Да, доигралась. Любинька – та «доигралась» и умерла, а я вот… живу!

Порфишка-кровопивец. Вот плакать и отчаиваться – это грех! По христиански-то, знаешь ли, как надо? не плакать, а покоряться и уповать – вот как по христиански подлежит!

Аннинька. Ах, уж и не знаю! не знаю, не знаю, не знаю!

Порфишка-кровопивец. Ежели ты об сестрице так убиваешься – так и это грех! потому что хотя и похвально любить сестриц и братцев, однако, если Богу угодно одного из них или даже и нескольких призвать к себе…

Аннинька. Ах, нет, нет! вы же дядя добрый? добрый вы? скажите!

Порфишка-кровопивец. Ну, добрый, добрый! Ну, говори! хочется чего-нибудь? закусочки? чайку, кофейку? требуй! сама распорядись!

Аннинька. Благодарю вас, дядя, ничего особенного мне не нужно. Я заранее уверена, что буду всем довольна.

Порфишка-кровопивец. А будешь довольна так и слава Богу! В Погорелку-то поедешь, что ли?

Аннинька. Нет, дядя, я покамест у вас поживу, ведь вы ничего не имеете против этого?

Порфишка-кровопивец. Христос с тобой! живи! ежели я и спросил про Погорелку, так потому, что на случай поездки распоряжение нужно сделать: кибиточку, лошадушек…

Аннинька. Нет! после! после!

Порфишка-кровопивец. И прекрасно. Когда-нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи. По хозяйству поможешь – я ведь один! (Указывая на Евпраксеюшку). Краля-то эта все по людским рыскает, так в иной раз и не докличешься никого, весь дом пустой! Ну, а покамест прощай. Я к себе пойду. И помолюсь, и делом займусь, и опять помолюсь… так-то, друг! Давно ли Любинька-то скончалась?

Аннинька. Да с месяц, дядя.

Порфишка-кровопивец. Так мы завтра ранехонько к обеденке сходим да, кстати, и панихидку по новопреставльшейся рабе Божией Любви отслужим… Так прощай покуда! Кушай-ка чай-то, а ежели закусочки захочется с дорожки, и закусочки подать вели. А в обед опять увидимся. Поговорим, побеседуем; коли нужно что – распорядимся, а не нужно – и так посидим! (Уходит в кабинет, плотно прикрывает за собой дверь и запирает на ключ.)

Евпраксеюшка. Заперлись! Ну, теперь до вечера не выйдут-с. Посидите, барышня, сейчас я водочки да закусочки-то принесу.

Аннинька. Да еще хорошо бы гитару где сыскать. Я б тебе, Евпраксеюшка, песни бы попела с тоски-то. Я их много знаю, песен-то этих, всяких.

Евпраксеюшка. Сыщем, барышня, и гитарку, как не сыскать! Я сейчас. (Уходит. Через некоторое время возвращается с гитарой, с графином водки и закуской).

Аннинька. Молодец, Евпраксеюшка, как ты быстро оборотилась! Ну, Господи баслови! (Выпивает.)

Евпраксеюшка. Ловко вы ее!

Аннинька. Ловко! Учители хорошие были… Ну, здравствуй, Головлево!.. Знаешь ли ты, Евпраксеюшка, что такое Головлево? Головлево – это гроб, это сама смерть! Зачем ты сюда пришла? Ты тоже умрешь: здесь все умирают! Да, сама смерть, злобная, пустоутробная, вечно подстерегающая новую жертву. Двое дядей тут умерли; двое двоюродных братьев; наконец и Любинька… Хоть и кажется что иные умерли не здесь, а где-то там, «по своим делам», но начало ран несомненно положено здесь, в Головлеве. Все смерти, все отравы, все язвы – все идет отсюда. Здесь происходило кормление протухлой солониной, здесь впервые раздались в ушах слова: постылые, нищие, дармоедки, ненасытные утробы… Здесь ничто не проходило даром, ничто не укрывалось от проницательного взора черствой и блажной старухи: ни лишний кусок, ни изломанная грошовая кукла, ни изорванная тряпка, ни стоптанный башмак. Всякое правонарушение немедленно восстановлялось или укоризной, или шлепком. И вот, когда мы с сестрицей получили возможность располагать собой и поняли, что можно бежать из этого паскудства, то мы и бежали… туда! в клоаку! И никто не удержал нас от бегства, да и нельзя было удержать, потому что хуже, постылее Головлева не предвиделось ничего… Ну, Господи, баслови! (Выпивает). Ах, если б все это забыть! Если б можно было хоть в мечте создать что-нибудь иное, какой-нибудь волшебный мир, который заслонил бы собою и прошедшее, и настоящее! Но нет, напрасно мечта усиливается выдумать ангельчиков с серебряными крылышками – из-за этих ангельчиков неумолимо высовываются ненавистные морды плотоядных адвокатов и офицеров, от которых воняет конюшней… Господи! да неужто же все утрачено? неужто даже способность лгать, обманывать самую себя – и та потонула в ночных кутежах, в вине и разврате?.. Надо, однако ж, Евпраксеюшка, как-нибудь убить это прошлое, чтоб оно не отравляло крови, не рвало на куски сердца!.. В сущности, Евпраксеюшка, я уже умерла, налицо остались лишь внешние признаки бытия. Надо было тогда кончать вместе с Любинькой. И как не раздавила меня та масса срама, которая в то время со всех сторон надвинулась на нас! И каким ничтожным червем нужно быть, чтобы выползти из под такой груды навоза! Вот они, так и плывут перед глазами: герцогиня Герольштейнская, потрясающая гусарским ментиком; Клеретта Анго в подвенечном платье с разрезом впереди до самого пояса; Прекрасная Елена с разрезами спереди, сзади и со всех боков… бесстыдство и нагота - вот в чем прошла вся жизнь! Неужели все это было!.. Эх, Господи, баслови! (Выпивает).

Евпраксеюшка. Посмотрю я на вас, барышня, и так мне вас жалко! так жалко!

Аннинька. А вы выпейте вместе – вот и не жалко будет!

Евпраксеюшка. Нет, мне как возможно! Меня и то уж из-за дяденьки вашего чуть из духовного звания не исключили, а ежели да при этом…

Аннинька. Ну, нечего, стало быть, и разговаривать. Давайте-ка лучше я вам «Усача» спою. (Играет и поет, увлекаясь, все громче и громче. Неожиданно в дверях кабинета появляется Порфишка-кровопивец. Песня обрывается, все испуганно-вопросительно смотрят друг на друга.)

Картина третья.

(Аннинька; Порфишка-кровопивец. Оба в неряшливом виде, по мере разговора пьют водку. Ставни затворены, полумрак.)

Порфишка-кровопивец. Так ты говоришь, умерла, стало быть, Любинька?

Аннинька. Умерла, дядя.

Порфишка-кровопивец. Ну, Царство ей Небесное! Роптать – грех, а помянуть следует. Помянем, что-ли?

Аннинька. Помянемте, дядя.

Порфишка-кровопивец. А ты, значит, жива осталась?

Аннинька. Живу вот.

Порфишка-кровопивец. Ох, бедная ты, бедная!

Аннинька. Да, бедная. А все из-за вас!.. кровопивца. Все вы! Во всех смертях вы повинны!

Порфишка-кровопивец. Так уж и во всех!

Аннинька. Да, да и да! Во всех, без исключения! Вы, да еще матушка ваша, гореть бы ей в огне адовом!

Порфишка-кровопивец. Грех так-то на родную бабку!

Аннинька. Грех? А кормить нас гнилой солониной не грех? В рот нам заглядывать не грех, ни проглотили ли мы, не дай Боже, лишнего кусочка! А постылыми дармоедками нас величать не грех! А розгами пороть за случайно поломанную грошовую куклу не грех! Всегда вместо хлеба – камень, вместо поучения – колотушка… Вона, из всех углов призраки выползают, замученные вами: вот дедушка Владимир Михайлович в белом колпаке, дразнящийся языком; вот дядя Степан рядом с дядей Павлом; вот Любинька; а вот и последние отпрыски головлевского рода: Володенька и Петенька. И над всеми этими призраками витает живой призрак, и этот живой призрак – не кто иной, как вы! Вы! вы! Ха-ха-ха! Распоследний представитель выморочного рода!

Порфишка-кровопивец. Замолчи, подлая!

Аннинька. А вы мне, дядя, рта не закрывайте! Хватит! повластвовали! потиранили! А нынче кончилось ваше время! Кон-чи-лось! И никогда уж больше не наступит! ни-ког-да!.. И потому не наступит, дяденька, что состарились вы, одичали, одной ногой в могиле уж стоите, и нет на всем белом свете существа, которое пожалело бы вас. Зачем вы так одиноки? Отчего все, что ни прикасалось к вам – все погибло? Вот тут, в этом самом Головлеве, было когда-то целое человечье гнездо. Как же случилось, что и пера не осталось от этого гнезда?.. Даже Евпраксеюшка – уж на что простодушна - и та вас ненавидит. Она живет в Головлеве, потому как отцу ее, пономарю, посылается отсюда домашний запас, но она вас ненавидит. Люто ненавидит! Потому что и ей вы нанесли тягчайшее увечье!.. Зачем, дядя?.. Зачем вы всю жизнь свою лгали, пустословили, притесняли, скопидомствовали? Зачем? кто воспользуется результатами вашей жизни? Кто?..

Порфишка-кровопивец. Замолчи!.. девка распутная!.. замолчи!

Аннинька. Да, дядюшка, я – девка распутная. И в этом виноваты вы и ваша маменька. Да-да! Вы, вы и вы!.. Ну да ладно… зла я на вас не держу, все уж перегорело. Все позади. А вы, дядя?

Порфишка-кровопивец. Что я?

Аннинька. Вы – добрый? Ведь вы добрый дядя, добрый!..

Порфишка-кровопивец. Кровопивец я, кровопивец. Ведь вот и перед покойницей маменькой я… ведь это я тоже ее замучил… я!.. В субботу на могилку бы к ней проститься сходить!.. Сходим что ли?

Аннинька. Пожалуй… съездимте…

Порфишка-кровопивец. Нет, не съедемте, а… пешком надо бы… ну да я уж один как-нибудь… Так ты говоришь, что Любинька сама от себя умерла?.. А тебе так и сказала: пей… подлая?!

Аннинька. Да… сказала.

Порфишка-кровопивец. А ты осталась? Не выпила?

Аннинька. Да… вот живу…

Порфишка-кровопивец. Бедная ты! бедная ты моя!

Аннинька. Дядя! Вы добрый? скажите! Ответьте!.. вы добрый?

Порфишка-кровопивец. Слышала ты, что на службе сегодня читали?.. Ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно… И простил! всех навсегда простил! Всех простил! Не только тех, которые тогда напоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью… Ужасно! Ах, это ужасно!.. (Становится перед Аннинькой на колени.) А ты… простила? Надо меня простить! за всех… И за себя… и за тех, которых уж нет… Что такое! что такое сделалось?! Где… все?.. (Падает и умирает.)

© wadim15 / Стас Вячко

Опубликовано 09.06.2014 в 18:15
Прочитано 813 раз(а)