Зарегистрируйтесь и войдите на сайт:
Литературный клуб «Я - Писатель» - это сайт, созданный как для начинающих писателей и поэтов, так и для опытных любителей, готовых поделиться своим творчеством со всем миром. Публикуйте произведения, участвуйте в обсуждении работ, делитесь опытом, читайте интересные произведения!

Машенька

Рассказ в жанре Драма
Добавить в избранное

Машенька.

***

Всю свою жизнь мы только и делаем, что ждем. Ждем смерти. Сначала – смерти своих бабушек и дедушек, затем – родителей, затем – свою собственную. А вот чего мы никогда не ждем, так это смерти своих детей. Эта смерть приходит нежданно. Когда она пришла ко мне, я утратил запахи, вкусы, звуки, сны и все остальное, что отличает живого человека от умершего, не мертвого еще, но именно умершего.

Дома находиться я не мог, каждый предмет напоминал мне о ней, моей Машеньке, и так и говорил мне: «И меня она тоже брала в руки!» - «И я ее помню!» - «И я!...» Выйти на улицу я тоже не мог: каждый переулок так и кричал мне в уши: «И по мне она ходила!» - «И я ее видел!» И в лес я выйти не был в состоянии: каждая тропинка, каждое дерево напоминали мне: «И здесь ты с ней бывал!»

И хоть я и усеял всю могилку ее цветами, но совсем не ради того, чтоб любоваться ими, ведь я знал, что не дождусь их появления на свет, а так просто, посадил и все тут. Душа велела. А, может быть, она велела. Посадил, может быть, для нее. А может и не для нее, может – для людей, или – для деревьев, что поблизости, или – для травы, что будет расти вместе с ними… Не знаю. Знаю то, что они обязательно примутся в благодатной весенней земле и будут жить на радость всем. Как жила и сама Машенька, девочка моя.

***

Хорошо помню, как принесли из роддома маленького лягушоночка с большой головой и непомерно, как мне казалось, длинными руками и ногами. Через недели две лягушонок превратился в самого красивого ребенка на свете. И с этой минуты в душе моей поселилась постоянная, никогда не отпускавшая меня, тревога за мою малышку. Я обо всем переживал, когда ее не видел: гуляла ли она на улице; тепло ли одевалась или, наоборот, ни жарко ли; что она ест; как ест; весела она или нет?.. Приходя с работы, я задавал сотню вопросов жене о Машеньке. Жену мою это страшно раздражало.

Когда Машенька пошла в садик, постоянная тревога о ней переросла в постоянный страх за нее: а вдруг непоседа ударится о что-нибудь головой; а вдруг ее поколотят мальчишки; а вдруг над ней начнет издеваться воспитательница… Этих вдруг были тысячи и они сверлили мое сердце тупым сверлом. В школе тревог прибавилось еще больше: что, если она научится курить; что, если она втянется в наркотики; что, если она попадет в дурную компанию…

Жена моя, насторожившая меня еще до свадьбы, после родов начала, дальше-больше, оправдывать мои опасения. Чаще и чаще, возвращаясь с работы, я находил ее пьяной, ребенка – не ухоженным, забытым, порою голодным. Вся физическая тяжесть заботы о девочке переместилась на мои плечи. Пришлось научиться пеленать, купать, стирать, готовить, не спать по ночам… Напившись, жена устраивала скандалы и драки, обвиняя меня во всех грехах и особенно в своей загубленной жизни. Первое время она плакала и извинялась по утрам, обещала, что возьмет себя в руки, но потом оставила и это. Постепенно она пришла к тому, что оправдывала и жалела только самую себя и ругала и поносила меня и свою дочь. Мы с Машенькой стали помехой для нее и она люто ненавидела нас обоих. Даже в те редкие дни, когда она не пила, ненависть к нам не покидала ее. Однажды ночью у Машеньки болел живот и она долго кричала. В «трезвые» дни жене моей плохо спалось: она первой вскочила с постели, взяла спеленатого ребенка на руки и начала качать. Но Машенька не унималась, тогда взбешенная мать со всего маху бросила дочь на кровать, как полено, едва не убив ее о спинку кровати. В глазах у меня помутилось, и я впервые избил свою жену. Я бил ее рьяно, как ошалелый, и, если бы ни громко плакавший ребенок, то, наверное, убил бы совсем и без всякого сожаления, как убивают зловредное насекомое, как убивают никчемную муху или комара, сосущего кровь. Все дни мои из некогда веселых и радужных превратились в черные, и не видно было впереди просвета. Как-будто ржавый гвоздь вбили мне в голову, и он ни на минуту не давал забыть о себе. Я даже разучился улыбаться и улыбался только ей, своей Машеньке. Она была единственным смыслом моим, моей отдушиной. Мы вместе учили друг друга: она меня терпению и любви, а я ее – сидеть, потом – ползать, ходить, говорить... Ходить она не могла долго, почти до двух лет, что порою наводило на меня отчаяние; и когда она в первый раз, на моих глазах, оторвалась от дивана и сделала несколько шагов – это было для меня чудом; я был вне себя от радости. Но не всегда было гладко между нами: иногда терпение мое иссякало, и я орал на нее как зверь. Да, иногда человек превращается в зверя. Злоба, не могущая получить отпора от маленького существа, захлестывает зверя и он, захлебнувшись ею, варится в ней, пока она ни выкипит вся. После таких вспышек гнева меня, конечно, всегда мучала совесть, было противно, гадко, и стыдно, и больно, но прокрутить пленку обратно и сыграть фильм жизни по-другому, к сожалению, невозможно. А после смерти Машеньки совесть шепчет мне в уши: «Ты ни в чем не виноват, но ты не имеешь права жить». А я отвечаю ей: «Успокойся, с чего ты взяла, что я хочу жить? Разве мне есть для кого жить?» И она оставляет меня до времени.


***


Ржавый гвоздь я сумел выдернуть, когда Машеньке пошел пятый годик. И сразу посветлело на горизонте. Мы развелись, жена ушла к другому. Сначала она навещала дочь часто, потом – все реже и реже. Машенька всегда боялась своей матери больше, чем любила ее, и поэтому разлука с ней, скорее, была ей в радость, чем в горе. И в самом деле, Машенька ничего не потеряла, ибо никогда не знала, что такое материнская ласка. В последние три-четыре года Машенькиной жизни жена моя исчезла совсем. И появилась только на похоронах. Это была уже почти старуха. Вся страшно худая, с впавшими щеками и глазами, с заострившимся носом, она стояла встороне, словно не имея права подойти поближе, словно чужая. Она даже не плакала, неподвижные, какие-то бессмысленные глаза ее, смотрели, не мигая, мертвым взглядом. Самой последней бросила она сухой рукой своей горсть земли в яму и ушла прочь, будто ее и не бывало.

Место матери в доме после развода заняла бабушка, моя мама. Она любила Машеньку едва не более, чем я сам, и всегда мечтала жить с нами, но при невестке это было невозможно. Беззаботно, весело и счастливо, а потому незаметно прожили мы втроем с бабушкой около трех лет. Потом мама начала постепенно хиреть, стариться, чахнуть и наконец настал день, когда дальше по жизни мы пошли с Машенькой вдвоем. Видя, что наша жизнерадостная, никогда не унывающая бабушка, лежит в необычном ложе, не встает, не говорит и не шевелится, Машенька плакала навзрыд. Такое странное поведение бабушки страшно пугало ее, будя в детском сердечке, впервые столкнувшимся со смертью, необычные вопросы. «Папа, - спрашивала она сквозь рыдания, - бабушку закопают в землю, да? И там ее съедят червяки, да?» - «Нет, милая, - как мог успокаивал я ее, - конечно нет. Кто тебе сказал такую глупость? Да, бабушкино тело закопают в землю, но никаких червяков там нет. Просто через некоторое время бабушкино тело превратится в новую жизнь: в траву, в цветы, в деревья, которые будут расти на ее могилке. А мы с тобой будем приходить и ухаживать за всем этим. И бабушке это будет приятно, потому что душа ее бессмертна, она все видит и все знает. И сейчас она видит нас с тобой и слышит. Видит, что ты плачешь, и печалится, расстраивается. Поэтому ты не плачь, не расстраивай бабушку, ладно?» - «Ладно, - чуть слышно ответил задумавшийся ребенок, – а где живет бессмертная душа?» - «Все души бессмертны. И после смерти тела они улетают на небо и живут там. Если хороший был человек, никого не обижал, ну такой, как наша бабушка, то душе его на небе хорошо, она Бога видит. Если человек был злой, душе его плохо на небе, ее забирает к себе черт и мучает все время». - «Как мучает?» - « Ну как? Варит на огне, например». - «Варит? Как ты пельмени?» - «Как я пельмени». – «А как же душа с неба нас видит и слышит?» - «Не знаю как. Но видит и слышит точно, и даже может во сне прийти к нам и поговорить с нами». Машенька удивилась и очень обрадовалась этой необычной возможности вновь пообщаться с бабушкой.

После этого я купил дочери детскую Библию и каждый вечер читал и пояснял ей. Ее интересовало все: и кто такой Бог, и как можно его увидеть, и кто такие ангелы… Но больше всего Машеньке нравился рассказ про непослушного Иону, которого выплюнула огромная рыба. Она представляла себе как это делает раба, показывала мне и хохотала, заставляла меня показывать тоже и хохотала еще больше.

А через год случилось то, что я так невзначай напророчил тогда из благих намерений. Однажды Машенька проснулась вся светящаяся от радости и вбежала в мою комнату, чтобы поскорей поделиться со мной своей радостью. «Папа, папа! – кричала она. – Наконец-то сегодня бабушка приходила ко мне!» Меня всего так и обдало жаром. «Ну и что она тебе говорила?» - спросил я каким-то чужим голосом. «Она сказала: «Здравствуй, внученька! Какая ты стала большая и красивая! А почему бабушку свою забыла, почему ко мне не приходишь? Пора уж, тяжко мне без тебя тут, заждалась я». Я ощутил как волосы встают на голове моей, как язык прилип к пересохшей гортани, как зазвенело в ушах и стало вдруг зябко. «Эх, мама, мама, - взмолился я про себя, - пожалей своего несчастного сына, она нужнее мне, чем тебе, нужнее! Она – смысл мой. Жизнь моя! Неужели я был плохим сыном, что ты хочешь отнять у меня все, что имею я в этой жизни?!»

С этого момента я начал стараться вести праведную жизнь: бросил все свои дурные привычки; ходил в церковь; соблюдал все посты; молился… За Машеньку молился, за безгрешную мою Машеньку.

А между тем год шел за годом и все у нас было хорошо и спокойно. Я старел и мудрел. Дочь взрослела и незаметно превращалась в юную красавицу.


***

Ей было почти четырнадцать, когда случилась эта страшная беда, подстерегающая почти всех в этом открытом, доверчивым и честном возрасте, ищущем только одного – любви. Что она влюблена, я, конечно, заметил сразу. По себе знал я это чувство первой любви, с которым по чистоте и силе не может сравниться ни одно другое чувство. Я помню эту необычайную легкость, когда за спиной вырастают крылья, так что не ходишь, а летаешь, едва касаясь земли; когда все и вся кажутся хорошими, милыми и добрыми, когда все и вся кажутся второстепенным, не главным, кроме того, кого стремишься видеть каждую минуту. Возвращаясь со школы, девочка моя была веселее обычного, звонко смеялась по любому поводу, порхала по квартире бесцельно; садилась за обед как за скучную, необходимую процедуру и убегала до вечера к нему, к тому, кого сама возможность потерять казалась ей нереальной нелепостью.

Я видел его один раз, когда он провожал Машеньку до дома: рослый, лет шестнадцати, с самодовольным лицом. Он что-то оживленно рассказывал ей, махая длинными руками своими и кривляясь, а она звонко хохотала. «Нет, это ненадолго», - кольнуло меня в чуткое отцовское сердце.

И точно, уже спустя более месяца Машенька пришла домой грустная, с потухшими глазами и с какой-то напряженной мыслью на лице. Мы с ней были друзьями, всегда понимали друг друга и ничего не скрывали друг от друга. «Ты чего?» - спросил я, холодея. «Он не захотел проводить меня», - ответила она тихо. «Почему?» - задал я ненужный вопрос. «Почему? – истерично вскричала дочь. – А как ты думаешь, почему? Да уж наверное потому, что у него появились более важные дела, чем я!» Она бросилась на диван и зарыдала. С этого дня Машенька начала увядать. В, некогда блестевших, глазах ее поселился туман; делала она все, словно во сне, а по утрам я с ужасом находил ее подушку мокрой. Все правильные уговоры мои действовали на нее как на глухую. Она все обещала, со всем соглашалась, но подушка продолжала оставаться мокрой.

И я решил идти к убийце. Когда он отворил мне дверь, мы оба долго смотрели друг на друга, понимая все без слов. «Вы… кто?» - все-таки, наконец, выдавил он из себя, но очень неуверенно, потому что прекрасно понимал, кто я. Я сказал ему только одну фразу: «Делай что хочешь или не делай ничего, но учти, что убийцей будешь ты». И – ушел. Он остался у открытой двери, силясь понять мои слова, и, когда я уже выходил из подъезда, крикнул мне вдогон: «Да пошли вы все! Психи!»

Между тем Машенька слегла вовсе. У нее не было температуры, как ни совали ей врачи градусник подмышку, они нашли у нее упадок сил на нервной почве, прописали витамины, смену обстановки, свежий воздух, хорошее питание и покой.

А она ни на что не жаловалась, ни на что не соглашалась, ничего не ела, и никого не хотела видеть. Слез у нее больше не было: кончились; их место заняло глухое тихое отчаяние, пугавшее меня своей страшной тишиной. Плакать теперь была моя очередь. И однажды я сказал ей: «Доченька, посмотри на меня, что ты со мной делаешь! Пожалей своего бедного старика, ведь я же не могу без тебя…» Она посмотрела на мои слезы безжизненным взглядом и проговорила: «Это хорошо, это значит, что ты понимаешь меня, папочка. Спасибо тебе!» А потом, подумав, добавила: «Прости меня, пожалуйста, если сможешь». Да, я конечно понимал ее, но от этого мне не было легче. Я понимал, что она так же не может без него, как я - без нее, понимал, что уговоры здесь бессмысленны.

И я обезумел. Замелькали мимо улицы, дома, люди… сосны, березы, осины… И когда передо мной открылось бескрайнее весеннее небо, я упал на колени и вскричал что было силы: «Господи! Спаси мою бедную девочку! Прости мне грехи мои тяжкие! Не карай так!» Долго и отчаянно молился я, распростертый на холодной, недавно оттаявшей земле, впиваясь пальцами рук в податливую весеннюю почву.


***

Не простил. Однажды, идя с работы домой и, встретясь с соседями у подъезда, я заметил, что они как-то странно смотрят на меня, отводя от меня взгляд при встрече с моим и шушукаясь между собой. Сердце мое часто забилось в страшном предчувствии. Я вошел в подъезд. Где-то на верху слышались голоса и женские причитания. Не помня себя, бросился я вверх по лестнице, ворвался в открытую настежь квартиру свою и увидел Машеньку. Вернее не ее, а то, что с ней сделала любовь, сила любви: лица ее из-за крови невозможно было разобрать, руки и ноги были неестественно согнуты и откинуты в разные стороны! Вокруг нее стояли чужие, незнакомые люди. «Что они здесь делают? Что им всем здесь нужно? – проносилось в моей голове. – Пришли поглазеть на торжество любви?!» Шепот ненужных людей змеиным шипением лез мне в уши: «А это кто?» - «Отец!» - «Ой, бедный!..» - «Вот горе-то, горе». – «С десятого этажа, да!..» - «Хорошо еще, что – на клумбу, кабы – на асфальт – ничего бы не осталось». В глазах моих закружились любопытные фальшиво-печальные лица. Я хотел наорать на них, прогнать их всех вшею, затопать на них ногами, чтоб они оставили меня наедине с Машенькой, но вместо того упал сам…

Она была права: никак нельзя прожить без того, кто был твоим единственным смыслом жизни. Как только она появилась на свет, я начал жить для нее, как раньше жил для самого себя. Пуст человек, когда живет для самого себя! Теперь как раньше я уже не мог.

После похорон приходил приятель мой, батюшка, лет тридцати пяти, высокий, с бородкой. Утешал меня примерами из Библии. Тыкал в мою душу Авраамом и Иовом. Вот, говорит, настоящая любовь к Богу. И за эту любовь – соответствующая и награда и Аврааму и Иову. Чудак! Разве можно любить абстракцию? Если можно, то точно так же абстрактно, а не душой своей, не плотью и кровью. Настоящая любовь к Богу – это не отвлеченная бездушная идея, как таковая; это – любовь к конкретным людям, к конкретному живому человеку. Ни Авраам, ни Иов, ни все монахи вкупе не любили и не любят никого, кроме самих себя! И ни за какие посулы не повел бы я свое дитя на заклание, как Авраам, какая бы сила мне ни приказала это; и ни за что не принял бы замены одних детей другими, как Иов, ибо никого никем нельзя заменить в этом мире! «Послушай, - все же не унимался батюшка, - ей сейчас хорошо. А плохо только тебе. Ведь ты же сам стремился всю жизнь только к этому: чтобы ей было хорошо. И когда это случилось, - ты проклинаешь судьбу! Нельзя же быть таким эгоистом, ты должен радоваться за нее! Уныние – великий грех». – «Да-да… может быть я и … радуюсь… конечно, - ответил я, - но, видишь ли, в чем дело: мне действительно плохо, потому что я не могу без нее жить. А этого никто и ничто не поправит…» Я хотел добавить: кроме меня самого, но воздержался. Батюшка не сдавался: «Но ведь не мы с тобой, а Господь Бог сотворил этот мир и все законы его. И все, что ни делается в этом мире, направлено только к наилучшему; каждый шаг наш, каждое наше действие, каждое событие, каким бы оно ни казалось нам горьким, в конечном итоге, по большому счету направлено к наилучшему. Просто наш человеческий, убогий, близорукий разум не в силах вместить в себя разума Божия. Даже сам конец мира нашего направлен на благо: на сотворение мира нового, лучшего, безгрешного, счастливого…»

Он еще долго зудел надо мной, согнувшимся на стуле и обхватившем руками голову. Он словно читал панихиду над покойником; слова его холодными каплями капали мне на темя. Это раздражало и хотелось побыстрее отделаться от назойливых капель. Очень хотелось уколоть чем-нибудь, задеть за живое чужого человека в рясе. Хотелось разогнуться и крикнуть ему в лицо : «Верни мне мою Машеньку и больше ничего не придется говорить! Просто скажи: талифа куми и – все!» - «Прекрасная теория, святой отец, - сказал я, - прекрасная. Но, даже несмотря на то, что ты украл ее у Лейбница, она мне тоже не подходит. Потому, видишь ли, что я же не теория, я – живой человек. И этот ваш замечательный путь к звездам через тернии меня не устраивает. Мне больше по душе Достоевский, который справедливо говорил о том, что не стоит весь этот ваш хваленый будущий наилучший мир слезы даже одного ребенка. Если такой ценой, - не стоит. Слишком высока цена».

Батюшка ушел по-английски.

А на следующий день случилось то, что смогло утешить меня больше, чем все теории, вместе взятые. Идя бесцельно по улице, я вдруг встретил девочку лет пяти-шести. Она сидела на корточках у забора и горько плакала. Прохожие не останавливались перед ней, только оглядывались мельком, им было некогда. Я присел перед ней и осторожно, чтоб не испугать ее, оттер рукой слезы с ее пухленьких щечек. Она не испугалась и не убежала. По-видимому, она заигралась, зашла далеко от дома и потерялась. Я взял девочку за руку, она была покорна, и попросил показать ее, откуда, с какой стороны она зашла сюда, в незнакомый район.

Не без труда отыскали мы ее дом с красными балконами. Она очень обрадовалась, вырвалась из моих рук и побежала навстречу, идущей впереди, искавшей ее, матери. А я поспешил скрыться за угол дома. Бесцельная прогулка моя продолжилась, но что-то перевернулось у меня внутри после этой нечаянной встречи. Я подумал: «А сколько их, таких маленьких, брошенных, потерянных и беззащитных даже в одном нашем городе! А если им никто не поможет?! И кто же им поможет, если воздушные потоки забьют вдруг мое дыхание, и я бесследно упаду в пропасть?!. То есть, конечно, я упаду в пропасть, но перед тем я должен… спасти многих!» И прогулка моя сделалась не бесцельна: я отправился искать того, кому я был очень нужен. Ведь где-то же есть он, тот, кому я очень нужен.

Рейтинг: нет
(голосов: 0)
Опубликовано 09.06.2014 в 18:38
Прочитано 785 раз(а)

Нам вас не хватает :(

Зарегистрируйтесь и вы сможете общаться и оставлять комментарии на сайте!