Хроника пикирующих душ

Их детство прошло в переломный период, их переходный период прошел на стыке тысячелетий. Их зрелость шла в цифровом, окончательно слетевшем с катушек мире. Они пытались вживаться в него и боялись одновременно. А посему каждый вылепил себе свой мирок, в коем был как в коконе если не счастлив, то стабилен. А значит, уравновешен и спокоен. Конечно, им, каждому, в этом уравнении для полного совершенства не хватало константы под названием любовь. Но каждая такая константа на проверку оказывалась переменной, и сложное уравнение их жизней вело себя непредсказуемо и нестабильно. Но каждый все равно обреченно пытался дособирать этот пазл, ибо иного пути не было, и каждый интуитивно это понимал. А если поиски и прекращались, то только для того чтобы оглядеться и поправить остальные важные детали. Которые, кстати, выглядели бессмысленными без искомого ими компонента. Каждый из них смутно в душе, но знал, что именно он ищет и так же смутно догадывался, что вряд ли сумеет найти это, не вернувшись к истокам.

А там, в прошлом, была другая, несчастная по-своему, но все-таки счастливая жизнь. И они были вместе. Им хватало для счастья просто держаться за руки летним вечером, наблюдая за остывающим до утра, городом. И параллельно тому, как он остывал - накалялись они. Затем к утру остывая, уже не в силах, они тяжело дышали и ждали, когда раннее солнце начнет нагревать город, и поддерживать в них тлеющую искру до вечера. И тогда они вновь нагревались. Они жили в этом странном диссонансе с городом, но в законченной прекрасной гармонии между собой.

Но время на то и время, чтоб менять людей и эпохи. Медленно, как в дурном сне, но неумолимо и властно, оно опускало занавес над этим актом идиллии. Он мало-помалу стал стремиться к своей мечте, она к своей. Он оправдывал это для себя и для нее тем, что желал стабильности для них в этом стремительно меняющемся, сходящем с ума мире. Она понимала это умом. Но не сердцем. Там, где оно билось не было места стальным расчетам и бухгалтерской прозорливости. Оттуда волнами исходило сияние. Сияние надежды новой жизни. Счастья. И мира. А он хорошо понимал, что мира всюду и всегда быть не может. Хотя и отдавал себе отчет в том, что эта позиция вытаскивает кирпичики из той стенки, кою они построили вместе, отгородившись от тьмы и праздности. Но он знал, был уверен в том, что если он не разберет их сам, то рано или поздно с той, внешней, стороны в их стену врежется с устрашающей силой гиря экскаватора жизни и быта. И разнесет все в клочья. Он должен был быть к этому готов. Пусть даже ценой непонимания. Она все поймет позже - утешал он себя. И прижмется к моему плечу в нашем уютом комфортном домике на берегу реки. Конечно, он ошибался, и, где-то на грани своего понимания, смутно осознавал это. Или даже скорее чувствовал. Но он был мужчиной. И это было по-мужски верно.

И он учился. Сначала учился учиться. Потом уже постигал и познавал. Она не мешала ему. Она пыталась понять. Оправдать. И это выходило, пусть и через обман своей недремлющей женской интуиции. Оба слышали шуршание мелких камешков где-то вверху перевала. Но каждый затыкал уши и старался верить в то, что они не вызовут лавину. Сначала верили, потом просто старались не думать, и, в конце концов, упрямо закрывали глаза, стараясь хоть еще на одну ночь вернуть или продлить волшебство. Но волшебство упрямо таяло, как и запах ее духов, когда они были не вместе.

Будучи человеком творческим он стремился реализовать себя в сфере искусства. Пойдя по этой стезе, в каком-то театральном институте, он еще не до конца отдавал себе отчет о происходящем. Но он действительно был человеком творческим. И его заметили. Повели. Пригласили. Успех еще не кружил голову, но предвкушение едва ли не сильнее будоражит кровь, нежели сам факт. Он радовался. Она радовалась с ним и за него. А он не видел в ее глазах ничего более, ибо слишком сильно был увлечен иным.

Она наблюдала за его успехами и все более отчетливо понимала, что жизнь меняется. Меняется в дурную сторону. Но ей приходилось плыть по течению, поскольку она любила его и желала ему только счастья. Долгими вечерами, пока он пропадал на каких-то репетициях, или был занят иными делами на ниве искусства, она жила воспоминаниями о их лете. И накале их страстей. Затем она тоже решила получить какое-никакое образование сугубо ради того, чтоб быть на одной волне с ним, да оставить себе мост в независимость. О последнем она старалась не думать, поскольку стыдилась этой мысли. И успокаивала себя той непреложной женской аксиомой про "все будет хорошо". Доказательств аксиома не требовала по природе своей и женской сущности. На том и покоился этот период ее жизни рядом и не рядом с ним.

В какой-то момент у него случился взлет. Ему предложили Европу, Америку, весь свет. Это было одно из тех предложений от которых не отказываются. Он не бросил на чаши весов свою любовь к ней и это предложение, потому что заранее знал, что похоронит себя как творца и останется с ней. Он бежал от этих весов и от обдумывания этого решения. Он не посоветовался с ней, решив, что это необходимое зло. Оно же и добро. Ведь там, в том счастливом завтра, он бросит к ее ногам весь мир и будет горд собой. А она взойдет из тени на трон подле него. Утопическая сказка казалась вполне реальной.

Он сообщил ей по телефону уже из аэропорта, чтобы не рвать себе сердце. Она сказала, что это правильно, поскольку она бы не выдержала сцены прощания. Они договорились, что он реализует себя, а она подождет. Подождет и потоскует. Как, собственно, и он. А затем они будут счастливы навсегда.

Предал ли он нас ради себя - так думала она после разговора с ним. Если я и предал нас - думал он в кресле своего первого в жизни самолета - то только ради благой цели. Только ради яркого прекрасного будущего. Правда, благими намерениями выстлана дорога в преисподнюю, но ничего. Он соскочит. Ведь дороже ее у него нет ничего на свете. Ведь он любит ее так, как никто никого не любил со времен Шекспира. Его любимого Шекспира.

Позже он получил признание своего таланта как раз за Шекспира. Ибо он знал, что играл. Он жил этим. Потом были гастроли. Он увидел мир. Калейдоскоп событий, водоворот дел, фейерверк знакомств, фонтан открытий. Поначалу он выкраивал время для звонков. Она улыбалась в трубку сквозь слезы и говорила, что гордится им. А он в минуты откровенности признавался, что если бы не она, он не смог бы ничего. Он бы не был. Не играл. Не жил. Она кивала. И улыбалась. Слышала его голос и не могла уже разобраться в тоннелях своих мыслей, которые, то тут, то там обрывались, чтобы соединиться с другими. Этот причудливый конгломерат терзал ее, и однажды, когда звонки стали все реже, она попросила не звонить ей. Она будет ждать и так. Но все-таки это больно, жить в разлуке и поэтому будет лучше, если он прекратит терзать ее. Он с готовностью согласился, поскольку самым страшным для него всегда было завершение разговора. Он не знал как положить трубку. Комкались слова. Путались мысли. Не хватало воздуха и нервов.

Он погрузился в работу с отчаянным остервенением. Ему рукоплескали, его требовали, ему делали предложения. Вокруг вилось огромное количество женщин. Но он видел лишь ее одну на той старой выцветшей фотке, где она висит у него на плече, а он улыбается ей. Время шло. Дела рождали новые, а спрос предложение. Он выбивался из сил, оттачивая свое мастерство, и, не помня себя, в беспамятстве валился с ног, чтобы утром снова быть выше себя вчерашнего.

У нее были слезы. Даже истерики и успокоительное. Она следила за его судьбой в блогах и довольствовалась скупой информацией от его друзей. Снова истерики и слезы. Она взрывала себя ночами, медленно и тихо угасая по утрам. После этого был долгий период отрицания. Изгнания его изнутри себя. Все вещи и фотографии были либо убраны подальше, либо утрачены навсегда. И однажды холодным зимним утром она почувствовала легкость. Вместе с теплом из ее рта вылетала тяжесть. А душа за ночь замерзла и покрылась коркой льда. Она уже не нагревалась и не остывала. Она пришла в твердое устойчивое агрегатное состояние. Уравнение было написано. И какое-то время ей этого вполне хватало. Но она была женщиной. А природа была природой. Общество было обществом, и жизнь тянулась медленным густым сиропом по ее жилам.

И в этот самый момент, где-то там, по другую сторону планеты и любви, он, уже привыкший к тому, что его имя и успех - тождественны - остановился и задумался. А для чего он все это делает, и какие цели преследует. Он вспомнил самолет, обещание самому себе. И ей. Фотографию. Все это вызвало прилив нежности и затем состояние опустошенности. Медленно он погружался в себя, листая в обратном порядке годы. Как же много их прошло. Как же мимолетно было все то, чего он желал. За исключением того, что он желал быть с ней. Это было главным. И вот это главное появилось на свет, выуженное с самого дна багажа его лет. Пыльное и жалкое. Бывшее когда-то прекрасным.

Время собирать камни было упущено, но он помнил себя в том самом самолете, уносившим его от нее, проводившим в небе и в жизни ту самую черту, которая поделила все на до и после. Но ничего, Я соскочу - припомнилась ему его фраза. И он решил пойти до конца. Поздно не бывает, и лучше так, чем никогда - успокаивал он себя, собираясь к ней. Его уговаривали. Ему просто запрещали. Его ругали. Грозили. Умоляли. Все было тщетно. Он бросил все и вернулся.

Муж, и, одновременно, неплохой, заботливый мужчина. Она пустила его и в дом, и в постель. Но не в свой застывший мир. Двое детей, тихая работа в архиве с небольшим жалованием и иней в потухших глазах - вот что встретил он, примчавшись на крыльях того самого самолета. Ни укора, ни упрека, ни даже жалости не было в этих, самых прекрасных в мире глазах. Они сидели в маленьком кафе. В чашках остывал нетронутый кофе. Рядом был запах ее духов. Тот самый. Но ее рядом не было, хотя он мог дотронуться до ее руки. Он догадывался, насколько он жалок. Растоптан. И разбит. Эту, самую главную роль в своей жизни, он играл отвратительно. Но он не сердился на нее, только на себя. Разговор не получался. Диалоги были расписаны мерзко. А атмосфера была ужасной. Он силился исправить что-то хоть на мгновение, но, увы, как бы искусно он не пытался, все было бы бездарно. И он прекрасно понимал это. А она не понимала, зачем он вернулся. Точнее, она понимала зачем, но неужели он не понимал, что все уже утрачено. Слезы высохли, история переписана, титры давно прошли. И ей не нужно было ничего ему говорить, он и так осознавал это не хуже ее. Она попросила не провожать ее. А он так и не посмел дотронуться до ее руки. Руки, которая была ему дороже всего на свете. Дороже наград и премий, уважения и признания. Она стала чужой и необозримо холодно-далекой, эта рука. И из-за страха ощутить этот холод он и не посмел притронуться к ней.

Но их миры столкнулись. Те самые, которые они себе лепили, чтобы быть в хотя бы относительном подобии комфорта. Они еще не до конца понимали этого, но уже чувствовали, что что-то неуловимо меняется в них самих и в окружающей их реальности после той холодной осенней встречи в маленьком кафе. Каждый унес оттуда частицу другого, и что-то отдал сам.

Затем у него был долгий период каких-то случайных встреч, вечеринок, отчаянного веселья, пьяных слез. Ему звонили, писали, его искали. Он отключил все и отключился из этого мира сам. Перед глазами смутно и волнообразно проносились странные люди, пьяные вечера, дикие, черные ночи. Чтобы спастись от них он метался по городу, тонул в море света и звука, в собственном стакане, наконец. Все было тщетно. Но, все же, упиваясь до полузабытья, он отключал свой разум от терзавшей его одной единственной мысли о чудовищной ошибке, которую он в день ее совершения именовал не иначе как необходимостью.

А она начала рисовать. И то, что выходило из под ее кисти было настолько черно и безвыходно, что сама она оставалась в спокойном расположении духа, перенося на холст внутренние бури. Что примечательно, она не чувствовала, не ощущала их физически или даже ментально. Просто какая-то неправильность глодала давно умершую где-то внутри нее душу. Как известно мертвым не больно. И в какой-то момент она уже готова была на многое, чтобы просто почувствовать эту боль. Хотя бы боль. Чтобы понять, что еще жива.

Он приезжал к ее дому, ставил машину напротив ее окон, глушил двигатель, выключал свет и наблюдал. Нет, он не жаждал узнать тайны ее личной жизни, узреть течение ее быта. Он просто чувствовал, что ему необходимо быть здесь для того чтобы не сойти с ума окончательно или не умереть. Он избрал для себя такое наказание, такую изощренную пытку. Занимаясь самобичеванием, а иногда просто размышляя о том, как все пришло к такому финалу, он проводил под ее окнами едва ли не каждую ночь, устав от шумных веселий. Теперь ему было необходимо одиночество. Оно было его союзником. Его палачом. И его собеседником. Оно было кристально честно и весьма прозорливо. Не оставляло места для того, чтобы юлить и выкручиваться. Рубило голыми фактами правду в лицо и вместе с ним делало выводы и подводило итоги. Вместе с ним строило дальнейшую жизнь. Жизнь в отсутствии ее и, как следствие, самой жизни. Раньше он успокаивал себя тем, что гипотетически, рано или поздно, но они все равно будут вместе, когда он вернется. Теперь иллюзий не было. Теперь надо было перестраивать всю концепцию существования.

Прошло немалое количество времени, пока он осознал, что надо двигаться дальше. Хотя бы по той простой причине, что жизнь почему-то шла дальше. И он сделал то единственное, чего боялся. То, чего не мог себе представить и в страшном сне. И именно как во сне он запечатал в конверт старую выцветшую фотографию, нетвердой рукой надписал и послал по до боли знакомому адресу.

Он вернулся к своей работе. Улетел обратно на другую, темную сторону планеты. И начал играть. Но аплодисментов уже не дождался. Он был сломлен. Он не мог. Хоть и искренне пытался. Вскоре, чтобы не свалиться в пошлость, он принял решение уйти. Его с почетом проводили, у него была обеспеченная безбедная жизнь, золотое прошлое и любовь зрителя, которому не дали увидеть фиаско творца. Его делами занялись какие-то люди, скупающие то ли акции, то ли заводы, он точно не знал, да это его и не интересовало. Он медленно таял. Угасал. В конце концов, он купил домик на берегу реки, который в идеале должен был быть уютным и комфортным, и почти никогда не выбирался в люди, предпочитая тишину любому веселью. Он бы отдал все за ее звонкий смех и детские возгласы в этих стенах. Но ничего этого не было, а довольствоваться иным он не желал.

Она вернулась к блогам. Правда без слез и без истерик. У нее было чем заняться. И все было как всегда до того момента, как она обнаружила в почтовом ящике конверт. Открыв его, она почувствовала как всепоглощающая, огненная игла боли пронизывает насквозь ее тело. Она застонала, ноги не выдержали. Съехав по стенке грязного подъезда на разбитый кафель пола, она рыдала, чувствуя как больно разламывается многолетняя корка льда, охватывающая ее душу. Ее захлестнула ненависть и любовь, страсть и ревность, обида и прощение, тьма и свет. Душа с хрустом размяла давно затекшие крылья, удивленно оглядев свою оболочку, взмахнула ими, вспоминая давно забытое чувство свободы и полета и, на секунду замерев, рванула ввысь. Она парила над темной стороной планеты, ища его там.

Очередным весенним утром приехал почтальон и привез что-то большое и плоское, завернутое в бумагу и ткань. Отправитель был неизвестен, но посылка предназначалась ему. Развернув ее, он увидел картину. На ней были изображены два расплывчатых силуэта со спины, держащихся за руки. Перед ними был остывающий город, а они накалялись. Все это было передано с удивительной точностью и смыслом. Передать такое мог только тот, кто проходил через это. А через это проходили всего лишь двое в этом мире. И один из них сейчас держал в руках картину. Губы пытались сложиться в подобие улыбки. Они давно отвыкли от подобного положения, а потому удавалось это плохо. Но все же это была улыбка. И, значит, ничего не кончилось. И значит, возможно, еще не поздно. Ему бы только успеть на ближайший самолет на другую сторону планеты, или опоздать на тот, свой самый первый рейс.

осень 2011