Клеточка

Лежим-молчим, обнявшись. Днем ругались, не из-за чего, как и следует. К ночи вот притихли наконец, устали, наплакались. Обнялись и замолчали. Довольная, что очутилась в кольце рук моих, говорит мне, не открывая глаз: «Я же каждую клеточку для тебя выращивала...» Сказала и прижалась еще сильнее. Фраза-то какая! Такую и не придумаешь намеренно, для романа. А тут вот так тебе, зараз, не специально выпалила с каким-то немым упреком мне (немым, ведь во фразе самой по себе никакого упрека нет). И в то же время не упрек это вовсе, а некое признание, что вот, мол, дурень, смотри, все твое и все для тебя, тебя ждало, переживало, томилось! А ты орешь и обижаешь меня, маленькую, изверг ты этакий!

От этой фразы внутри все перенаполнилось нежностью, ответственностью, желанием, работой. Наполнилась вся моя пустота, оставшаяся на месте того, что сегодня вместе сожгли в ругани и взаимных претензиях. Сейчас и непонятно даже, отчего были какие-то претензии и недовольства.

Упрятал её всю в одеяло и смотрю на довольные закрытые глазки, серые внутри. Радуюсь сам про себя тихо. А она лежит у меня под боком, прямо как мышка. Мышка и есть. Шли мы с ней по аллее, еще тогда не жили вместе, только гуляли и целовались целыми днями. Я её тогда посреди аллеи приобнял, целовать стал. А она голову прячет свою, смущается, даже глазки закрыла, потому что голова, говорит, закружилась. Открывает один глазик - смотрит по сторонам, и как зашипит на меня жалобно: люди же тут! А я ей говорю, что она как мышка. Как зарадуется мне в ответ, мол, да, так и есть, мышка. А целовать все равно не дается - ибо люди. Потом я сократил: мышка – мыша. Потом еще уменьшительно-ласкательное появилось: мышенька, мышулька, мышатка, и на сибирский лад - «мышкина» (Ленка - Ленкина, или Ленкин, как Андрей – Андрюхин и т.д., странный обычай, пожалуй, но приелся как-то в языке).

А как она исстрадалась, пока меня ждала. Я то тут, то там, в Киев, в Москву, в Крым, а она сидит, ждет. А как радовалась, когда наконец вдвоем с нею выбрались на Юг! Ах ты клеточка моя! «Путешествие!» - кричит и руки вскидывает вверх. Хорошо. В поезде сидим, жарко, о море мечтаем. Приехали – и уморила она меня, затаскала по всем пляжам, одурев от моря и от солнца. Ну я и хожу за ней, одну-то отпускать её на пляж боюсь: унесут-украдут. Таскаюсь за ней туда-сюда, утром рано на пляж, вернемся в жилище наше, поспим (ага, так и поспим, - это она поспит, а я сяду за стол за работу), и после обеда снова на пляж. Ох и муторно, человек же я сибирский, а тут и солнце, и песок, и море соленое, ну никак не для меня это, не для сибиряка. Но мирюсь, не рыпаюсь, хожу за ней. Она в море, а я на берегу в самую тень забираюсь и сижу, как теневая ящерица. То книжку почитаю, то в уши воткну музыку какую-нибудь. А она накупается, вынырнет и бежит греться. Говорю ей, ссылаясь на Гейдара Джемаля, что в традиционализме антиномия Север-Юг осмысляется как Мужское-Женское. Анапа, говорю ей (а мы сперва в Анапе долго гостили), это как такая большая вагина, где вечно жарко и потно, где взгромоздились всевозможные ларьки с чебуреками и сладостями, копошатся продавцы пива-селедки посреди бесформенной массы беспорядочно валяющихся голых людей… Сказал сдуру глупость злую, а она обиделась за такую крамолу беспардонную, скандальную и отвратительную. Пришлось извиняться, оправдываться, обиделась-то ведь всерьез: она-то радуется солнышку да песочку, хорошо ей тут, а я со своими метафорами идиотскими… И все равно, несмотря на всю дурь мою, отдохнули мы хорошо и домой поехали довольные.

А дома - дела бесконечные. Угар дел. Город, беготня. Говорю ей по телефону: Хорошо, до вечера, Клеточка! Вот и прощание. Самое лучшее прощание. Даже порой специально звоню ей без дела, так просто, чтобы спросить, как дела, хотя и знаю, какие дела, где она и что она. И она знает, что я знаю, потому и потихоньку начинает злиться: ну чего мол отвлекаешь меня от учебы, я тут биологию учу и все такое. Я ей: ну просто переживал, говорю. И потом: ну ладно, Клеточка, пока! И она мне в ответ тоже что-то веселое такое радостное. Нажимаю на кнопку, кладу мобильник в карман, и иду дальше по делам или статью продолжаю писать, а у самого на душе тепло растекается по легким, по мозгу где-то и так далее. Порой думаю про себя, вернее думаю про неё, но как бы через себя думаю, что без неё уж давно бы чего-нибудь со мною случилось глупое и страшное.

А не случилось. И слава Богу. Вот так и живем с нею поживаем: я чудю, пишу, по утрам рэп слушаю, а она мне завтрак готовит, на утренний рэп злится и ждет, когда я пуэр заварю. И вдвоем с ней ждем радостей и печалей будущих, а потом и всего остального.