Кроты и птицы

Глава 1. Кричащие соседи

***

"Раз, два, три, четыре...".

Пронькина, преступника в четвёртом поколении, вели по какому-то гнусно пахнущему коридору, с потолка которого, на обугленных проводах, словно на маленьких волосинках, свисали тусклые лампочки, и от их света хотелось спрятаться подальше во тьму сырых углов.

"Пять, шесть, семь, восемь...".

Стены коридора представляли собой серую почву, и, по сути своей, это было обычный тоннель, вырытый где-то глубоко под землёй, с дорожкой в виде обычных досок, накиданных на пол. Каждый раз, когда босые ступни Пронькина и чёрные сапоги конвоиров, что шли по двое спереди и сзади, ступали на доску, то под ней неприятно хлюпала какая-то влага. Заключённые с верхних этажей судачили между собой, что это и не вода вовсе, а кровь убитых в этих катакомбах и их кишки.

"Хлюп, хлюп, хлюп... девять, десять, одиннадцать...".

Коридор-тоннель то сужался, то расширялся, то уходил вправо, то влево, а Василию Пронькину только и оставалось, что считать лампы, ядовитым светом освещавшие им путь. Порою казалось, будто его ведут по туловищу огромной змеи, которая уже давно поглотила их всех, всех заключённых, обитающих на многочисленных уровнях этой подземной тюрьмы, выхода из которой не было. Каждый, кто хоть раз осмеливался сбежать, возвращался с чёткой мыслью в голове, что там, наверху, ничего нет. Там, наверху, над этими тоннами земли, творятся такие ужасы, увидев которые, человек не сможет прийти в сознание, а голова его разлетится на мелкие клочки, от ужаса. Но, сколько бы бежавшие не уверяли своих сокамерников оставаться на месте, ничего вразумительного и конкретного они рассказать не могли. А, впоследствии, как и все до них, начинали гнить заживо, жутко умирая на глазах товарищей, матерей и отцов, приговаривая, что это "верхний" воздух погубил их, и стоит только вдохнуть его, начнётся невиданная реакция распада человеческого тела. Смотря на то, как беглец ронял клочки кожи и мяса на пол, как он сходил с ума, кидаясь на своих детей и родственников, заключённые приходили в бешенство и, чаще всего, забивали ногами до смерти бедного человека, решившегося, когда-то, на побег.

- На месте! - заорал один из охранников.

Надзиратели тут по-другому говорить не могли. Это была какая-то болезнь, передававшаяся то ли по наследству, то ли вызванная хирургическим вмешательством, и, плохо слыша себя с самого детства, охранники привыкали орать, думая, что говорят нормально и вполне естественно. Голоса их, от этого, становились похожими на рёв животного. Кто-то и вовсе терял голос, только хрипя и жестикулируя.

Пронькин остановился, огромная рука охранника повернула его к земельной стене. Жутко чесались кожа под наручниками, но молодой человек, которому только вчера стукнуло восемнадцать, помнил главный закон арестантов - "для охраны у нас нет боли и чувств", поэтому, ни одни мускул не дёрнулся на его сутулом, худощавом теле.

Он услышал, как звенит ключ в замочной скважине, как хрустят, будто крысиные кости, старые навесы и отворяется какая-то дверь. Посмотреть он не мог, потому что был уже совершеннолетним, это значило, что любое движение без команды карается "лишением конечности". Да и гордость нужно иметь, подумал Василий, и смирно стоял, смотря на сырую, серую землю, по которой стекали капли мутной жидкости и ползали большие, в палец длинной слизни.

- Вперёд! - взревел охранник, и Пронькин, повернувшись, двинулся вперёд.

Теперь его ввели в обширную, круглую комнату, по кругу которой располагались двери без ручек и глазков - просто стальные пластины. Тут пахло посвежее, чем в коридоре, но слышались оглушительные крики, которые доносились невесть откуда, а то и очень близко. Пронькин проглотил слюну, чувствуя, как каждая нота этой ужасающей музыки грызёт его кожу и забирается под неё.

"Только принцип, только принцип!" - начал твердить он про себя, широко открытыми глазами смотря впереди себя.

Но быть гордым, не показывать, ни чувств, ни боли ему становилось всё труднее и труднее. За дверьми слышались крики и плач. За одной из этих дверей, понимал Вася, ему теперь предстоит оказаться.

***

- Эти огромные рожи не способны понять наших печалей и радостей, сын! - говорила мать, когда они сидели в общей камере для прогулок.

Из большой металлической трубы вытекала мутная вода, с помощью которой арестанты стирали и варили есть. Труба торчала из каменной стены, а под ней собиралась лужа. Лужа стекала по желобу и уносила воду куда-то вниз. По другую сторону стояли ржавые кровати, деревянные тумбочки, дверцы у которых уже давно отвалились, либо висели на одной петле. На кроватях лежали люди - тоже арестанты, кто-то ходил взад-вперёд, приговаривая какую-то считалку:

Под землёю жил был зэк,

С виду тоже человек...

Голос затихал, будто набирая силу, прокашливался, роняя на землю клочья лёгких, и продолжал:

Злой охранник бьёт и бьёт...

Долго зэк не проживёт!

Считалка, видимо, была собственного сочинения, но тот, что произносил эти слова писклявым, плачущим голосом, распевал её всем подряд, кого встречал в этом обширном помещении. Заключённые, ещё не лишившиеся своего разума (в основном те, у кого имелись дети), сторонились полоумного, кто-то грозил ему расправой, но тот только улыбался и пел ещё громче глупенькие слова о зэке.

Над комнатой висел огромный диск, служивший своеобразным солнцем. Повесили его в каждой из десяти тысяч комнат для прогулок, после того, как случилось массовое заболевание раком кожи и сердечными болезнями, ровно тридцать лет назад. Это светило, бедное, не дающее особого удовлетворения и радости, вызывало тихое негодование в тихих, больных сердцах заключённых. Арестанты тяжело вздыхали, полоща грязные лохмотья в мутной воде, и шептали: "И тут обделили нас... Пожалели света!".

Оглянувшись, можно было заметить, что людей тут больше, чем казалось на первый взгляд, но большая их часть пряталась в тёмные углы и закутки, куда не проникал всевидящий взор охранников, что стояли на огромных, раза в три выше человеческого роста, пьедесталах.

Вася Пронькин, и его мать, Елена Викторовна, давно поседевшая, рано состарившаяся, встали, собрав свои мокрые от стирки вещи, и направились к кровати, где лежал глава семьи. Лежал пластом, умирая от сильнейшего туберкулёза, который сгрыз практически все лёгкие. Сутулые, худощавые "отцы-могильщики", как их тут называли, уже частенько подходили к камере Пронькиных, под названием "Нора №37869", с привычными криками:

- Вываливай сссссюда!

На что мама, усталым голосом сообщала в "тарахтелку" (отверстие в двери, диаметром ровно четыре миллиметра, сделанное для того, чтобы из не пропускающей звук камеры, можно было ответить на стандартные вопросы охранников):

- Живой он... не помер.

"Могильщики" что-то кряхтели ( в отличие от охранников они могли спокойно говорить) и, лязгая огромной тележкой, укатывали куда-то прочь, а на следующее утро снова приходили, и снова всё повторялось.

А теперь, они вышли прогуляться под положенным им раз в день ультрафиолетом и вынесли отца, которому, теперь это понимал и Васька и мать, осталось совсем немного.

- Запомни главное правило, - шептала мама, сидя у кровати отца, поглаживая его сухую, тонкую руку, - для охраны у нас нет боли и чувств. Как бы ни было больно - терпи! Как бы ни было грустно - терпи! Как бы ни было смешно - терпи. Когда они станут наматывать тебе кишки, или протыкать мошонку, будь мужественным, как твой отец! Когда они станут тебя смешить так, что держаться не будет сил, вспомни про нас, вспомни про гордость. Тогда тебе станет грустно. У нас нет боли и чувств! Помни! Ты - грязный, вонючий зэк. Но душа у тебя, как и у всех тут, чиста и пахнет! Они терзают наше тело, но забывают, что есть душа, а душа арестанта - это всё, что у него имеется! Береги свою душу, не замарай её! Тебе выпала честь быть вторым мальчиком в семье... Береги себя.

Отец закашлялся, губы его покраснели, изо рта выступила кровь. Он посмотрел в последний раз на жену и пятнадцатилетнего сына. Посмотрел, роняя одну единственную слезу и улыбнулся. Его жизнь, вечно проведённая под землёй, не стоила улыбки, не стоила даже подёрнутых в ухмылке краешков губ, но, и Васька это знал, отец увидел смерть и улыбкой дал им понять, что стоит жить в муках ради того, чтобы умереть и освободиться.

Мальчик тоже улыбнулся этой мысли, проскочившей в его голове, как солнечный зайчик, как блик на мутной воде.

"Я буду сильным! - гневно прокричал он внутри себя, - у меня нет ни боли, ни чувств к этой жизни! Я улыбнусь смерти!".

***

Обтянутый невиданным Ваське блестящим материалом серого цвета, охранник, скуластый и лысый, повернулся к нему и крикнул:

- Выбирай!

Его руки разошлись в стороны и вверх, показывая, что Пронькин должен выбрать любую из находящихся тут дверей. Странно, подумал Васька, ведь за каждой кричали... Но вида не подал, даже попытался не слышать этих жутких и плачущих криков, маленькими коготками скребущих по его ушной перепонке.

Время на раздумья обычно давалось от пяти до семи секунд (всё остальное считалось бунтарскими мыслями, а потом слышался хруст костей), поэтому Васька, спокойно и ровно, не медленно и не быстро, ответил:

- Вон та.

Двухметровые дядьки в серых костюмах, чёрных сапогах были глуховаты, но по губам читали, будь здоров. Слава богу, хоть орать им не надо, подумал Вася. Он указал на дверь, что стояла как раз напротив него, из которой криков не слышалось. Или они прекратились, как только он выбрал дверь?...

Ваську подтолкнули в спину, от чего он чуть не упал, и довели до стальной двери, абсолютно плоской, как грудь у его соседки по норе, Варике.

Эх, Варика, Варика! От неё воняло потом и тухлой рыбой, она не чистила зубы, от чего большая их часть валялась в сырой земле катакомб, но именно она научила Пронькина прелестям "фокуса". Так, смеясь и обнажая свои чёрные пеньки во рту, она называла секс. Варики ему уже не видать, как и всех остальных, с кем он успел подружиться, за свои восемнадцать лет пребывания в общих камерах для прогулок. Никого больше не будет и всё потому, что он второй сын... А у вторых сыновей под землёй нет шанса прожить дольше восемнадцати, как и у вторых дочерей. Но, Варика... Она - первая дочь и, возможно, беременна...

Стоя у двери, Василий смотрел впереди себя и старался думать о Варике. Он вспоминал, её поцелуи, резкие, несущие в себе вонь и наслаждение, он вспоминал прикосновение холодных девичьих пальцев к его половому органу. Эти прикосновения! Такие прекрасные и манящие!

Только не слышать эти плачи, мольбы и стоны... Как же ужасны человеческие крики, думал Пронькин, как же они ужасны! Он уже хотел попросить, чтобы его побили, оторвали руку или ногу, но вспомнил отца, вспомнил слова матери о гордости и так и остался стоять и смотреть прямо перед собой.

Один из охранников, по всей видимости, самый главный в этой компании, потому что самый большой (Пронькин не знал, по каким признакам назначаются вожаки, и самое главное, кем назначаются) подошёл к двери. И в это же время кто-то сзади накинул на глаза Василия повязку, из-за которой свет тут же померк; остались только чувства. А ещё один, Василий уже не видел кто, быстро снял с него наручники. Пронькин услышал противный скрип давно не смазываемых петлей, почувствовал, как пара сильных рук грубо толкнула его, и он полетел вперёд, споткнувшись обо что-то твёрдое под ногами, упав на холодный бетонный пол. Сзади хлопнула дверь и, тут же, шаги стали удаляться.

Вася ещё с минут пять оставался лежать, вздрагивая от каждого крика за стенами, от каждого неожиданного вопля. Секунду, другую было тихо, а потом раздался ещё больший по своей силе крик, за которым неотступно последовали плачи, стенания и мольбы. Слов жертвы разобрать было невозможно и оставалось только догадываться, за какие грехи так мучают Васькиных соседей.

Он снял повязку, так и не поняв, зачем же её надели. Камера, где он теперь стоял, не представляла собой вообще ничего интересного, потому что была пуста. Бетонные стены, бетонный потолок с такой же тусклой свисающей лампочкой, такая же вонь сгнившего мяса, такая же теснота, как и в их норах, где Пронькин прожил все свои восемнадцать лет. Только, в отличие от норы, тут не было ни кровати, ни стола, да и дверь не имела "тарахтелок" и глазков. И в норе, за стеной слышались глухие разговоры соседей, а тут кричали...

***

Василия ещё не было, когда в стране начались глобальные перестановки. Всё, что он теперь знал о своей судьбе, ему рассказывала мать, пока отец трудился в какой-то шахте, пропадая в ней сутками, добывая цветные металлы, получая за свою работу хлеб. Мама рассказывала, что это началось ещё за долго до появления Васьки на свет. Мамин дедушка, Васькин прадед, был убийцей, организатором какой-то банды, частенько сидел в тюрьмах. А сами тюрьмы стояли "наверху", где теперь живут "дети богов" или "свободные птицы", как они сами себя называют, и их воздух смертелен для простого арестанта, в крови которого сидит тот самый преступный ген, не дающий права считаться "чистым" и жить высоко-высоко, над тоннами земли.

Мама говорила, что, во времена её юности, вышел какой-то там закон, который гласил, что семьи существующих преступников должны быть изолированы от "нормального" общества. Какой-то учёный обнаружил, что преступления и, вообще, грязь моральная совершаются и заложены в человеке на подсознательном уровне. И, если у тебя в семье был родственник, который кого-то, когда-то убил, что-нибудь своровал или просто совершил преступление, если этот родственник сидел до сих пор, или же вышел, не важно, тогда вся семья изолировалась от общества. Сначала изоляторами служили наскоро отстроенные колонии, что стояли в каком-нибудь заброшенном поле, или же на окраине города. Но, со временем, когда задушены были первые массовые восстания новоиспечённых изгоев, перестреляно огромное количество людей, и держать всю эту многомиллионную "генетическую грязь" на земле стало невозможно, правительством было принято решение замуровать преступников в шахты, катакомбы, под вечный присмотр большемордых охранников.

Со временем, шахты росли, уходили глубже под землю, появлялись всё новые уровни. Шли годы и, такие, как Васька, уже думали, что родились в этих шахтах, что нет другого мира, нет другого света, кроме огромных ультрафиолетовых ламп...

Это всё, что Василий Пронькин знал о себе и о своём семейном древе. Все, кто родился в одно время с ним, уже не видели ни солнца, ни зелёной, необычной листвы, потому что рождены были под землёй. Все они, с замиранием сердца слушали рассказы родителей о таком прекрасном мире, там, наверху. Мире, где существуют животные с крыльями, умеющие отрываться от земли и порхать в пространстве, которое мать ласково называла "небо". Мире, где воздух обдувает тебя и называется "ветер". Но, со временем, даже мать стала забывать этот мир, её взгляд становился стеклянным, глаза могли часами изучать один и тот же предмет. Её зубы стали выпадать, а спина болеть и, когда-то красивое тело, теперь клонилось к земле. А ведь ей было, всего лишь, сорок три года.

Васька не понимал её ненависти к прадеду, он не понимал, что была лучшая жизнь когда-то. Мир для него и его сверстников - это тухлый, тяжёлый воздух, светящая сверху ультрафиолетовая лампа, два часа, один раз в день; это жизнь, где первенцы ещё рассчитывают дожить до тридцати-сорока лет, а все вторые дети вынуждены пропасть, исчезнуть, умереть... Кому как повезёт. А всё потому, что места на всех не хватит в этой грёбанной жизни, в этой грёбанной темнице...

***

Всё это мельком пронеслось перед глазами. Глазами, зрачки которых всегда были расширены от вечной темноты и тусклых лампочек. Тугой мозг Василия, как и у всех, кто никогда не видел света и книг, кто никогда не держал перо или ручку в пальцах, не в состоянии был понять многих вещей. По сути, мальчик рос, как животное, на одних инстинктах. И теперь его инстинкты говорили ему - не слушай, просто заткни уши. Эти крики... Они ужасны...

- Никогда не показывай этим собакам, что ты боишься или тебе больно! Умри, но останься упрям и твёрд!

Эх, мама, если бы ты слышала эти крики! Как они орут, как они орут!

"Вот, вот и за мною придут. Поскорее бы. Поскорее бы пришли и начали меня пытать. Чёртовы суки! Я бы каждому вырвал кадык и засунул его в задницу. Каждому! Каждому! Каждому!".

Василий заткнул уши руками, зажмурил глаза, но ничего не помогало. Люди за стенками кричали, что было сил, надрывая глотки, вереща, как девчонки. Прошло уже минут пятнадцать, с того момента, как огромные руки толкнули Василия в пустоту, а за дверью не слышалось никакого движения. Только вопли за стенами.

Внезапно, за бетонной плитой, по соседству, зарыдал младенец. Крик был такой ужасный, пронзительный, словно маленькая игла, что слёзы навернулись на глаза Пронькина, и он, стыдясь и проклиная свою слабость, быстрым движением руки смахнул солёную воду с глаз. Васька начал ходить по комнате, словно рыдания малютки могли от этого прекратиться или стать тише.

Потом, со всех сторон, словно своеобразный плачущий хор, с новой силой, словно палачи до этого меняли раскалённые прутья на новые, всё завизжало, завыло, запричитало. Василий схватился за голову, изнемогая от внезапно налетевшей паники, ударил кулаком по бетонной стене и, кажется, сломал руку, потому что боль, как большая игла, пронзила конечность от кисти до плеча, а по камере прокатился глухой хруст. Это хрустели его слабые, тонкие кости, которым не доставало кальция. Его грязное, обнажённое тело повалилось на сырую землю, он напрягал тело и мускулы, чтобы не закричать и не заплакать, но боль победила гордость. Горячие слёзы хлынули по щекам, и Васька до крови прикусил губу от унижения, до этого момента невиданного им.

Оказалось, что боль, сильная и ужасная, могла выворачивать твоё тело, крутить и вертеть им, заставляя мозг кричать о пощаде, мечтать о тишине. Но ничего не прекращалось. Всё вокруг кричало и плакало, а сломанная рука кричала ещё сильнее. Васька рыдал, хныкал, мычал, держа повисшую кисть; стало страшно, и он чуть не задохнулся от нового приступа плача и безысходности.

***

Но ещё утром, они сидели в своей норе, мать готовила ужин, горбясь и постанывая от каждого движения, а Васька и брат играли в кости, которые остались от отца и были принесены под землю с "верхнего мира". А потом в дверь постучали, и раздался крик:

- Пронькин Василий Иванович! На выход!

Такие моменты, порой, наступают, и их не ждёшь, они кажутся далёкими, пока не встретишься с ними лицом к лицу. Это тяжёлая болезнь, смерть близкого человека или пожар в твоём доме, это крик "на выход" за стальной дверью. Крик, после которого ты остаёшься один на один со своей смертью, даже одежду принято снимать, чтобы каждая клетка взглянула в её ужасающий лик. Ни один второй сын, и ни одна вторая дочь не возвращались уже после этого крика. Уходили, исчезали. Как и третий, и четвёртый, и пятый...

Пронькин-младший стянул с себя рваные шорты и остался стоять совершенно голый посреди комнаты, чувствуя, как страх подкатывает к низу живота. Обнимая его, мать прошептала:

- Помни про гордость, сынок. Не позорь семью, не подведи отца...

Отца давно нет, подумал Васька, но кивнул и протянул руку старшему брату. Тот, глотая слёзы, пожал её. Никаких сантиментов, говорила мать, никаких чувств, когда охранники стоят за дверью или перед тобой.

- Готов! - прокричал Василий, встав у двери, протянув руки вперёд. Толстая дверь отворилась, перед ним стояло четыре огромных человека, двое из них держали в руках автоматы, а двое надели ему наручники. Не оглядываясь на мать и брата, Василий побрёл за серыми костюмами, что вели его прямиком к "тёмной норе".

***

Это было утром, а теперь Василий Пронькин, растоптав свою гордость, лежал на грязной земле пустой камеры и слушал, как за стенами кричат от боли его соседи. Оказалось, что всё, чему учила мать - просто глупые слова, а боль - она сильнее слов; человеческий разум слаб, психика - хрупкое стекло, которое очень легко разбить.

Прошло несколько часов, а то и больше, а крики всё не стихали. Порою, бывали передышки - наверное, жертвы умирали, а потом, словно приводили новых арестантов, всё продолжалось. Да ещё эта боль в руке, которая не затихала ни на минуту. Васька, сначала рыдающий, а теперь хныкающий, лежал на полу и смотрел на пустую стену. Его губы, грязные и потрескавшиеся, дрогнули и произнесли:

- Убейте меня... Скорее убейте, только не слышать этого... Я не могу... УБЕЙТЕ МЕНЯ!

Он вскочил на онемевшие ноги, забыв про руку, чувствуя, как боль теперь гуляет по всему телу. Он упрямо продолжал стоять на ногах, крутиться вокруг себя и кричать :

- СУУУУКИ! УБЕЙТЕ МЕНЯ! ЗАСТРЕЛИТЕ, ЗАКОЛИТЕ, ПОИМЕЙТЕ И ОТКРУТИТЕ ГОЛОВУ! УБЕЙТЕ!

Последнее слово он долго орал, пока связки не захрипели, а в голове что-то щёлкнуло. Васька опомнился, тихо зарыдал, и упал на колени, устало положив голову на левое плечо. Со стороны, думал он, я похож на червя. Грязный, блестящий от пота, худой, плачущий, трясущийся. А ещё эти крики, от которых не спрятаться, не закопаться под землю, да и ушей не закрыть, если бы только у него не было ушей...

Как же всё просто!

Васька вскочил, прижимая сломанную руку к груди, и стал заглядывать в каждый угол, где дремала тьма, куда не проникал вязкий свет лампочки. Он перебегал в теневые лужи, скрывался в них, что-то там осматривал и нырял в другой тёмный угол. Из одного такого угла, через некоторое время, послышался тихий, нервный смех Васьки, и он вышел на свет, держа в руках острый камень.

Послышался новый крик, и Пронькин согнулся пополам, выронив свою находку и заткнув уши руками, из глаз потекли слёзы. Потом, будто, опомнившись от какого-то ужасного видения, Вася повалился на колени, схватил камень и острым углом стал бить себя по уху. С первым ударом, в голове что-то щёлкнуло, со вторым Васька почувствовал, как по щеке и шее потекло что-то горячее, но он до сих пор слышал крики. Боль вспыхнула в голове, как сотни маленьких ультрафиолетовых ламп, она рождала в нём ещё большую ярость, злость за такое унизительное положение, и удары становились ещё сильнее. Перехватив камень в другую руку, парень нанёс сильнейший удар по другой ушной раковине, но что-то было не так - слух не пропадал.

Как же так? - недоумевал Василий, ведь он видел, как один умалишённый, на прогулке, проткнул себе оба глаза длинным штырём и начал ползать и кричать, что ослеп. Почему, тогда он до сих пор слышит?

Зикричав, Пронькин размахнулся и, что было силы, ударил себя по уху и тогда мир стал меркнуть, темнота накинулась на глаза, как разъярённые псы, накидываются на арестантов, которые заступают за священную черту. Вот странно, думал Вася. Он упал на пол, камень вывалился из рук, боль стала проходить, а лампочка понемногу гаснуть. Вот оно, я нашёл, вспыхнуло в голове у Василия, и он улыбнулся. В последний раз, умирая, он подумал: "Боль приводит к потере зрения, а умереть - есть высшее блаженство".

***

Гладкая дверь камеры отворилась, и на пороге оказался низенький человек, в плаще, капюшон которого закрывал лицо; видно было только седую бороду. Человек с минуту смотрел на распластавшееся тело посреди камеры, на лужу крови, растёкшуюся под головой, и вздохнул. Он медленно, ступая по бетону бесшумными сандалиями, подошёл к телу и ткнул в грязную кожу арестанта носком обуви. Мёртв. Однозначно.

- Карен! - крикнул он.

На пороге тут же появился огромный охранник, с чёрной бородой и густыми бровями, лысину которого покрывала татуировка паутины. Карен уставился на человека в плаще, вопросительно подняв подбородок.

- Выключай, - махнул рукой седобородый, смотря на труп, - в следующий раз поставь в проигрыватель что-нибудь менее громкое и страшное. Криков младенца не нужно, а то, как посмотрю...

Он глянул на большие, металлические часы цвета болотной зелени у себя на запястье.

- И трёх часов не продержался, пёс! В следующий раз, думаю, и повязки не нужно на глаза. Спорю, на что угодно, они и с открытыми глазами не догадаются, как отпирается дверь.

Карен кивнул.

- Ну, ступай, увалень! Ступай к жене. Завтра продолжим.

Охранник повернулся на каблуках и пошёл прочь. Старик, вскоре, тоже удалился, оставив холодеющее тело валяться на грязном полу. Крысы всеядны. Им даже вонь - не помеха.