Ложка

Когда мне было девять, дядя Николай подарил матушке на День Рождения итальянский сервиз. Он был не велик. Рассчитан всего на 6 персон. Дядя Николай привёз его из самой Венеции. Он купил его на каком-то аукционе. Кажется, он был сделан ещё в 18 веке для семьи флорентийский аристократов. И как положено, он был сделан из серебра. И, конечно, на каждом приборе, на каждой вилочке, чашке и тарелке был изображён герб того итальянского семейства. На геральдическом щите гордо сидящий ворон. Дядя Николай угадал с подарком. Мама влюбилась в него с первого взгляда. Ей тогда исполнилось 30. Это был 1915 год...

Сервиз пришёлся маме настолько по душе, что пользовались мы им неприлично часто. Почти каждый день. Званые вечера мы устраивали не часто, и в эти редкие дни пользовались другим, большим и менее ценным для души сервизом. Прошло ещё два года. Наступила осень 1917 года. Страшное время. Я помню, как беспокоилась и не спала ночами матушка. Отец говорил, что волнения временны и скоро всё станет как раньше. Но мама не верила. Она лишь собирала вещи. Она каждую минуту думала о том, что нужно взять, а что оставить. И каждые пять минут тихо шептала: «Мы должны ехать…»

Я тогда не понимал, что за волнения и от чего мы должны ехать. На мои вопросы отец отвечал, что люди не довольны. Больше он ничего не говорил. Начиная говорить об этом, он сразу становился задумчив и мрачен. Он вставал и уходил в свой кабинет. Или вовсе из дому. Он ходил на какие-то собрания. Возвращаясь с них, он становился только мрачнее. Была уже середина октября, когда отец перестал говорить, что скоро будет как раньше. Многие наши друзья уехали. Мы тоже должны были скоро ехать. Правда, билеты было трудно достать. Отец так говорил. Покой навсегда покинул наш дом…

Наступила ночь 25 октября. Сегодня ночью мы должны были ехать. Сумок почти не было. Мама, держа на руках маленького Михаила, моего брата, тихо плакала на кухне. Она плакала над сервизом дядя Николая. Дядю мы не видели уже давно, и мама очень хотела забрать сервиз. Но нельзя. Он слишком велик и не удобен. Поэтому мама плакала. А её слёзы рвали моё маленькое сердце. Была уже ночь, когда мы, посидев на дорожку, встали к выходу. Отец с Михаилом стояли у двери, а я и мама ещё были на кухне. Как вдруг дверь с треском отварилась. На пороге стояли люди. Они были грязные и страшные. Не говоря не слова, они стали стрелять из ружей в отца, убивая его… и маленького Михаила. Именно в этот момент мы с мамой выглянули в прихожую. Окровавленный отец падал на спину, а Миша уже не плакал. А эти люди смеялись и радовались. Нет… Это были не люди. Человек не может так радоваться, убивая младенца.

Мама втянула меня в кухню и сказа бежать. Я сказал, что хочу с ней. Она улыбнулась и сквозь слёзы и надрывный плачь, сказала, что я должен бежать на вокзал и ждать её в вагоне. Она отдала мне свои серёжки и мятую купюру в сто рублей, которую достала из своей сумочки. Оттуда же она достала кольцо, часы, кулон, отдала это всё мне и сказала бежать и не оглядываться. Я смог только кивнуть. Пробегая мимо стола, на котором стоял сервиз, я успел схватить столовую ложку, лежащую на самом краю. Вылазя в окно, я заметил, как мама берёт кухонный нож и выходит из кухни. Выбравшись из дома, я побежал на вокзал. Я бежал и не оглядывался. Больше мамы я никогда не видел.

Я не помню, как попал на Московский вокзал. Слёзы всё дорогу застилали мне глаза. На вокзале в ту ночь был только один состав. Он шёл в Вену. Людей было много. Все он толпились и ругались. Все стремились раньше показать свой билет и сесть в вагон. Им казалось, что это спасение. Я, маленький и глупый ребёнок, вовсе не понимал что делать. Перед глазами стояла картина смерти отца. Я мог только думать о том, когда вернётся мама… Я старался протиснуться среди ног взрослых. Но никак не мог этого сделать. Людской поток отбрасывал меня к началу пути. Тут мне на руку опустилась тяжёлая рука. Оглянувшись, я увидел солдата. Сейчас я не могу вспомнить его лица. А имени его я и вовсе не знал. Но я всегда помнил его и то, что он сделал. Поняв, что я не в состоянии ответить ни на один его вопрос. Он всунул мне в трясущуюся руку какой-то листок бумаги и взял на руки. Так со мной на руках он начал пробиваться сквозь пассажиров. Дойдя до контролёра, который уже выглядел настолько измотанным, что, казалось, был готов в этот самый момент упасть замертво, солдат протянул меня ему и что-то громко сказал, перекрикивая толпу. Контролёр принял меня и запустил в вагон. А солдат развернулся, вновь прошёл сквозь толпу и, придерживая золоченую саблю, трусцой пробежал к выходу. Посмотря на свою ладонь с жатой в ней бумагой, я только в тот момент понял, что он отдал мне свой билет.

Время шло, и вагон стал совсем полон. Снаружи ещё оставались люди, которые ломились в вагоны, не обращая внимания на порванные платья и мундиры. Солдатам приходилось их сдерживать, что бы всё это не превратилось в хаос окончательно. Я сидел на краюшке полки, и тихо плакал. Я ждал маму. Но вот состав тронулся, а мамы так и не было. Я вскочил и побежал к контролёру. Повиснув на его штанине, я начал надрывно кричать: «Там мама! Там моя мама!» Он отталкивал меня и говорил, что они ждать больше не могут. А я только снова цеплялся за его штанину и рыдал, моля остановить поезд. Тут он не выдержал и ударил меня по лицу. Я отлетел и зарыдал ещё громче. Я помню, что рука контролёра дрожала после удара. Ему было не по себе от поступка. Но его нервы были слишком надломлены. Конечно, тогда я этого не понимал и только ненавидел этого злого человека, который бросил снаружи мою маму. Здесь меня приобняла одна из пассажирок и стала успокаивать меня. На её руках я и заснул.

Те несколько дней в пути я помню смутно. Я ничего ни ел и плохо спал. В пути я стал осознавать, что больше никогда не увижу ни маму, ни отца, ни Мишу. И всё что я мог – это только тихо плакать. Когда я хоть немного успокоился, я понял, что мне нужно куда-то ехать. А куда? Кроме русского я знал лишь итальянский, и то плохо. Но я знал хоть что-то. Поэтому, придя к этому выводу, я спросил у Елизаветы Константиновны, той самой женщины, как из Вены попасть в Италию. Она была доброй женщиной и сразу предложила мне поехать с ними во Францию. Я бы согласился. Мне было страшно одному. Я бы согласился. Но её муж был против. Как бы она не уговаривала. Он ругался на неё и говорил, что денег у них почти нет и кормить ещё одного ребёнка сейчас они просто не в состоянии. Так, после долгих споров межу ними, было принято решение не брать меня с собой. Они лишь могли помочь мне купить билеты в Италию, как я и хотел. Мне было очень грустно. Я злился и обижался на мужа Елизаветы Константиновны, но сделать ничего не мог. Он был непреклонен, а она во всём его слушалась. Сойдя в Вене, они повели меня до касс. Я помню красивую надпись на Венском вокзале: «Kacce». Там мне купили билет на ближайший состав до Италии. Так как русские рубли были уже никому не нужны, мне пришлось отдать часы, отданные мне мамой. Тогда я не понимал, а сейчас знаю, что на те часы можно было купить десяток подобных билетов. Это объясняет виноватый вид Елизаветы Константиновны, когда она прощалась со мной. Но я всё равно благодарен ей за доброту. Пусть она и оказалась слабым человеком. Но я её не виню. То, что с нами произошло, сломает кого угодно. Итак, я сел на поезд до Италии. Так я оказался во Флоренции.

С первых дней мне стало тяжело. За два дня после приезда я потерял мамины серёжки и кольцо. За еду, ночлег. Естественно я был обманут. Всем было на меня наплевать. Но Бог не оставил меня. Через неделю я встретил таких же, как и я беженцев из царской России. Это были пожилые дворяне из Киева. Детей у них не было, и они согласились взять меня. Я тогда бесцельно бродил по рынку. Одежда моя была грязна и порвана в нескольких местах, и был я похож на дворнягу, безродного щенка. Как тут услышал русскую речь. Я нашёл её источник. Это и была Надежда Семёновна. Я ничего не сказал. Я просто подошёл, обнял её и заплакал. Она была ошарашена, а окружающие её итальянцы стали кричать и пытаться меня оттащить от неё. Из их слов я понял, что они думают, будто я хотел обокрасть её. Но они итальянцы. А она русская. И потому сразу поняла, что перед ней заблудшая душа. Она отвела меня к ним в маленькую квартирку из двух комнаток, и познакомила со своим мужем – Павлом Сергеевичем. Он был хороший. Добрый. Услышав мою историю, он почти сразу согласился оставить меня. Но был он грустен, так как не понимал, как им хватит денег. Тогда я протянул ему мамин кулон. В тот момент по щекам у меня текли слёзы. Это была последняя вещь, оставленная мне мамой. Но если они не возьмут меня, то я умру. Я должен был жить. Во имя их памяти. Поэтому я был готов расстаться с ним. Глядя на это, Надежда Семёновна заплакала, да и Павел Сергеевич пустил слезу. Он зажал кулон в моей ладошке и сказал, что и что-нибудь придумают. Так я стал жить в семье Буревых.

Время шло. Что бы жить все работали: Надежда Семёновна была домработницей в одном из богатых домов, Павел Сергеевич – был счетоводом в одной лавке, а я был посыльным и работал не покладая рук. По вечерам я учил итальянский, а Павел Сергеевич учил меня математике. Я читал книги по праву. Был уже 1925 год. Мне исполнилось шестнадцать лет, и я готовился поступать во Флорентийский Университет. Для этой цели я не жалел себя. Я учился и работал. В конце концов, для поступления пришлось отдать мамин кулон торговцу. Сердце моё рвалось на части, но я должен был стать успешным и отплатить этим милосердным людям. В 1926 году я стал студентом Флорентийского Университета.

Пять лет прошли быстро. Я окончил университет и устроился в небольшую контору. Я работал, не жалея сил. Иногда давление было столь велико, что придя домой, я мог лишь молча лить слёзы. В такие моменты я просто держал ложку из маминого сервиза в руках. Время шло. Я рос и как специалист, и как мужчина. Я встретил Жозефину, влюбился в неё. Вскоре мы уже были женаты. На свадьбе Надежда Семёновна и Павел Сергеевич плакали. А я плакал вместе с ними. Накопив денег, я открыл свою контору и работал уже на себя. Вскоре родился наш первый ребёнок – Мария. Я назвал её в честь своей мамы.

Моё дело развивалось. И жизнь налаживалась. Когда Марии было 4 года, у нас родился Николя. Я хотел Николай – в честь дяди Николая. Но Жозефина, сказала, что это слишком по русски и его имя никто не сможет нормально говорить. Я согласился. Потому как знаю, как итальянцы называют меня. Ещё через 2 года в мир пришёл Франсуа. В этот же год умер Павел Сергеевич. А ещё через три недели после его смерти из мира ушла Надежда Семёновна. Так я потерял своих вторых родителей.

Годы шли. Моё дело росло. Я открыл филиалы во всех крупных городах Италии и часто был разъездах. Уже отгремела Вторая Мировая Война, и Италия старалась встать на ноги после своего неудачного выбора. После войны весь мир говорил о «России». Я всегда кривился, когда слышал это. Эта странна, что угодно, но только не Россия. Россия умерла в октябре 1917 года. А это было СССР. Все говорили, что Советы победили фашизм. Но только это не Советы победили фашизм, а русский дух и несгибаемая русская воля! Не коммунисты, но русские!

Когда мои дети были живы и здоровы, дело процветало, и я уже ждал внуков, всё чаще начали приходить воспоминания детства. Возвращалась моя боль и печаль. В эти моменты я чувствовал себя самым одиноким на свете. Мамина ложка хранилась в резной шкатулке в моём столе. Когда грусть и тоска одолевали меня, я делал одну вещь. Я готовил себе овсянку. И ел её этой ложкой. Моя мама готовила самую вкусную на свете овсянку. Она была вся душистая, и её запах разносился эхом на весь дом. Сверху она ложила ломоть масла, и я долго смотрел, как оно тает в горячей каше. А мама гладила меня по голове, пока я ел её. Больше всего на свете я любил мамину овсянку. Конечно то, что я готовил во Флоренции, было совсем не тем. Ни сама каша, ни масло. Но когда я ел овсянку ложкой из маминого сервиза, я как будто на мгновение переносился в детство. Домой. В те спокойные и счастливые дни. Я ел кашу, по щекам моим текли слёзы. Всё что я мог в эти секунды это есть кашу и шептать «Спасибо, мама…»

В 1991 году СССР распалась. А в 1992 я впервые спустя 64 года смог вернуться на Родину. В Россию. Я нашёл свою старую улицу. Свой дом. Увидел, во что превратили коммунисты всё, что было мне дорого. Я стоял на своей улице и плакал. Я снова плакал. Я не знаю, где мои родные были похоронены. И не уверен, что были похоронены вообще. Я потратил немало денег, чтобы найти в архивах старые фото моей семьи и построить на Александровском кладбище небольшую семейную усыпальницу. Там я «похоронил» свою семью. После вернулся во Флоренцию. Находиться долго в новой России я был не в силах.

Сейчас мне 93 года. Я уже давно отошёл от дел. Я могу играть с внуками и гулять по паркам. Но скоро я вернусь к своей семье. Пабло, мой дорогой мальчик. Если ты это читаешь, значит, скорее всего, я уже мёртв. Завещание уже составлено, и не смотря на то, что это в нём тоже есть, я хочу попросить тебя, так сказать, лично. После моей смерти похороните меня в Петрограде, на Александровском кладбище, в усыпальнице моей семьи. Не думай, что я не люблю наш дом. Я всем сердцем люблю Флоренцию и дом, где мы с Жозефиной состарились вместе. Но дух мой всегда будет стремиться в Россию. На мою родину. Засим прошу тебя исполнить мою последнюю просьбу.

С любовь, твой дедушка,

Всеволод Алесандрович Острововский