Волшебные крыши

Волшебные крыши

Снова в мае в Питере дождливо,

Небо сжалось полиэтиленом,

Люди выбираются тоскливо

Из берлоги метрополитена;

Капают и капают минуты,

Странное такое время года -

Лета не предвидится, как будто;

Портится и портится погода.

Там в витринах куклы-манекены

Примеряют вещи-эталоны,

Дождь, как венчик, взбил на лужах пену,

Люди влезли в куртки, балахоны;

А под козырьком моей парадной,

Как Самсон у спящего фонтана,

Ты стоишь, по-летнему нарядный,

Без зонта, но с кисточкой тюльпанов;

И в трюмо комода возникает

Профиль мой, по-детски заостренный;

Я стою и свитер выбираю:

«Бежевый, а, может быть, зеленый?..»

Как постоянны эти муки тягостных сборов! "Я стою и свитер выбираю..." - точно! Ничто не нравится, абсолютно не подходит ни мамин пиджак, ни купленная с последней зарплаты кофточка. Платье, такое элегантное на мне в прошлом году, уже не радует глаз в этом.

Колготы - смешные, сморщенные в ящике для белья. Бижутерия разбросана, в надежде на случайный выбор - протянуть руку и навесить на себя ожерелье гранатовых зерен или агатовое колье. Все абсурдно, нелепо, громоздко для придуманного себе образа - тонкой хрупкой леди. Потому что полагаю, именно такую даму он ищет.

Проще всего сходить на свидание с тем, кто тебе безразличен; а сейчас все было совсем наоборот!

Он. О-Н, которого я стремилась узнать еще три года назад, впервые услышав его песни по радио; он достаточно популярен, но меня это не волнует. Это всего лишь дорожка, приведшая меня к нему. Собственно, он сын известного модельера, и очень мне нравится. Однако, при чем здесь модельер? Он_просто_мне_нравится, очень. Очень-очень, и долой сюси-пуси. Лучше думай давай, во что одеться на первое свидание с Ним.

Нет, лучше назовем это встречей - если использовать понятие "свидание", то я окончательно струшу и... не поеду! Да, признаться, я большая динамщица. И часто трушу заранее, и просто не приезжаю на встречи, или сбегаю с них по-английски. Но сегодня я не могу себе этого позволить. Потому что человек другой, он мне простит, я себе - нет. И еще потому, что вчера он напомнил мне в контакте: "Вы помните?".

К тому же, он хорошо воспитан, и обращается ко мне на "вы", что подразумевает ответную вежливость, которая греет мне душу некой авансовой любовью. Не в плане того, что он мне что-то обещал, а что, скорее, это я уже себе наобещала в определенном смысле быть ему верной. Ну то есть, меня больше кроме него никто не интересует, потому что он уникален...

Ну хватит об этом. Давай собирайся уже! - это я себе, конечно. И вот уже через пятнадцать минут - легкий перекур в ванной - и уже с нанесенным макияжем я корчусь и кривляюсь перед зеркалом, изображая все возможные мимические реакции на возможные фразы. Наконец, отвращение к позёрству пересиливает, и я, наспех пообедав и выбрав-таки интересный, по моему мнению, наряд, вышагиваю из дома в новых туфельках на платформе, купленных специально по случаю.

Вы заметили, как я нервничаю? Мне действительно кажется, будто прохожие смотрят только на меня - суровыми критическими взглядами. И, отдавая себе отчет, что это мне только кажется, все же будто сама ищу этой критики в их глазах, чтобы заранее удостовериться, что ничто не выбилось из придуманного мной образа кокетливой светлой леди. На остановке леди забирает покачивающийся автобус, и вскоре ее уже впрыскивает в квадратик входа в метро. Я еду к Н е м у...

Но он на работе, и встретить меня у метро не может. По дороге в подземной железке я тщетно пытаюсь слушать в плейере музыку, не спасает и Кундера в электронной читалке - скорее, навевает тоску по сбывшимся надеждам его героев - они-то (пусть лишь на данной странице) вместе! Таким образом я еду все пятьдесят пять минут до пересадки, потом еще десять - по схеме метро несколько в сторону. На месте.

Я робко выхожу, и, хотя знаю, что он не встретит меня у выхода, все же привычно озираюсь. Действительно, ожидающие у выхода молодые люди даже отдаленно не смахивают на Вячеслава. Его я бы сразу узнала. Я покупаю жевательную резинку и быстро пережевываю подушечку; но тут же думаю, вдруг Ему бы это не понравилось - жующая девушка. Он же такой утонченный!

Впрочем, какой утонченный. Последний раз я помню, как он дурачился с другом на концерте. Это было так забавно - смешные стихи в верлибре, музыкальные импровизации на гитаре, улыбки в зал... Знаете, не так, как обычно делают артисты - на публику, отточенно-театрально, и не соблазняюще-пошловато, а... искренне, широко, индивидуально и всем одновременно; эта его улыбка и приковала мой взгляд, и даже та кажущаяся его неловкость и застенчивость мгновенно обрела характер бесконечного шарма, который представился мне шелком, подобным материалу платья, в котором я в итоге решилась покинуть сегодня квартиру.

Словом, я подбирала свой образ согласно его ожидаемым мной предпочтениям. Впрочем, откуда я могла знать наверняка, что именно Ему понравится? Я не знала о нем ничего; он мог быть уверен, что знает обо мне главное, едва только заглянув мне в глаза.

Как дошло до идеи встретиться? Помню, мы собирались пообщаться на упомянутом концерте, тогда я еще не видела его глаз - к сожалению, интернет не всесилен здесь, потому что неуловимая энергетика взгляда еще не зафиксирована ни одним компьютерщиком, нет таких программ на свете. Так мы и договорились во всемирной сети, пообщаться вживую. Но на концерте планы смешались: меня окружили знакомые по арт-среде, а Вячеслава, как позже оказалось, ждали друзья на следующее выступление в тот же день. Так он и ушел сразу после своего номера, я лишь запомнила: его необычно мягкую манеру выступления, звонкий голос, ленту в длинных волосах… то, как он слегка близоруко оглянулся, и, совершенно не заметив меня, сидящую перед ним среди этих оболтусов, вышел из клуба.

Я не могла удержаться от восторженного восклицания вечером в сети: «Мне так понравилось, как Вы поёте!» - «Правда?», удивился он. Это не было простой вежливостью ни с моей, ни с его стороны – я была сильно впечатлена его пением и игрой на гитаре, он так же искренне обрадовался моему комплименту. И в милой простоте его реакции - «Правда?» было столько многообещающего, что мое сердце встрепенулось. Воспарив над воспеваемыми Невой и Фонтанкой, моя чувственность разрослась до размеров воздушного шара, а может, и больше, когда вечером в сообщении появилось приглашение к Нему в гости!

На выходной, выпавший волею случая на государственный праздник. Вот тогда-то вы бы и застали меня в суматохе подбора нарядов и макияжа, в эйфории мечтаний о том, как мы вместе проведем время и даже в понятном любому влюбленному оцепенении. Так, обнаруженный на стенке саманного дома богомол притворяется случайно прилипшей зеленой палочкой, змея в преддверии опасности – застывшей корягой, крокодил в ожидании жертвы – затонувшим бревном, а я – притворялась, как Андерсоновская русалочка, пеной морскою, которая «повсюду и нигде» на поверхности моря чувств, но в то же время неустанно в поле видимости возлюбленного. Впрочем, оцепенение мое никто, кроме меня, не видел.

И вот я выхожу из метро. Его, конечно, нет – раз он на работе, откуда не может по понятной причине отлучиться. И его работа такова, что он обязан работать даже в праздник: он охранник. Вполне распространенная творческая профессия, не требующая напрягать мысли, которые растеклись по дорожкам фантазии, покуда миру не явится очередной шедевр, законсервированный до поры в голове гения. «Леннаучфильм», так называлось огромное учреждение, где он работал. И туда я вошла, как в храм науки, предварительно проговорив в домофон заветные: «Добрый вечер! Это Лида».

Он вышел в простой черной рубашке и серых брюках, провел меня в дальнее помещение и, извинившись за беспорядок, предложил поужинать.

Я сижу с Зам-Бога-на-Земле! То есть, в моей метафизической Вселенной Он был именно Зам-Бога, для меня. А сам «Зам», казалось, не замечал ничего – так он был озабочен тем, что я медленно и мало ем. Мне же, поверьте, кусок не лез в горло, так я была поглощена Замом. Мой идол беспечно улыбался, рассказывая о своих творческих поисках, о многочисленных поездках, гастролях и проказах – словно мы давно были долго и хорошо знакомы. А может, у меня просто сложилось такое доверительное впечатление. В любом случае, я сидела и думала – вот бы продлить сегодняшний вечер надолго. На всю жизнь! И пускай бы я даже о себе совсем ничего не рассказывала – мне было достаточно находиться рядом, слушать Его, наблюдать, как смело он берет гитару и как, развернув ее, уверенно берет первые аккорды – и вот уже будто с неба льется музыка… в которой я тону!

Со стороны я сама себе кажусь странной – настолько я являлась не собой в те часы. Я долго-долго сидела, нога на ногу, и вслушивалась-вглядывалась в человека, которого я знала исключительно по творческим анонсам, затем при личной встрече, на которой случайно забыла забрать у него часть своего сердца, а потом… имела неосторожность отдать и остальные части жизненного важного инструмента перекачки мыслей в кровь.

Интересно, замечал ли он мое отстраненное блаженство? Чувствовал ли, КАК для меня было значимо просто находиться с ним рядом в тот чудный дивный вечер? И, осмелюсь помечтать, мог ли он – ну хоть на малюсенькое мгновение – предположить (так, отдаленно), что мы – потенциально, конечно – могли бы быть… вместе?

Ну я и фантазерка. Просидев у Него в гостях весь день и начало вечера, я старалась также поделиться своей лиричностью восприятия бытия; я тоже играла и пела под гитару – но что значит все мое умение по сравнению с его профессионализмом и тактичным «незамечанием» моих очевидных промахов? Я забывала тексты даже известных песен, постоянно путала аккорды, а при пении не то что не использовала опору, но пела, похоже, исключительно связками. Он внимательно и тепло слушал. Надеюсь, я его хоть немного тронула, потому что он казался мне нуждающимся в особом внимании, которое я сама себе казалась не вполне способной ему дать. То есть, я полагала, что я еще не доросла до такой потрясающей личности, как Он.

Вечер был восхитительным. Это было прекрасное свидание, ничего вычурного и пошлого. Я сидела в красно-оранжевой плиссированной юбочке, желтой блузке с синими резинками на хвостике. Настроение было праздничным, мы были одни в огромном комплексе, где никто не мог помешать особо волнительному настрою, который поддерживал иллюзию пребывания в каком-то священном месте. Храмовая акустика помогала пению, и также вводила в мистический настрой. Он иногда выходил – как страж порядка, ему приходилось регулярно отзваниваться начальству, я сидела и ждала его возвращения. Смешной, веселый, умный, интересный… фу, какие банальные слова. Никогда не будет возможным описать даже всеми известными человечеству словами, эпитетами личность, характер, душу даже о д н о г о человека. Никогда!

Он возвращался; отмечал, что я все еще сижу там, за столом, и жду его. И тогда снова разливалось великолепное крымское вино, и жглись разноцветные свечи из обернутой фольгой коробки на окне; раскладывался салат и таяли во рту пирожные эклеры.

Город праздновал важный праздник, а я праздновала то, что нахожусь с этим человеком. А он, вероятно, праздновал окончание смены, и просто приятную компанию (польщу себе).

«Ну, теперь Ваша очередь», и он протягивал мне гитару, пока я тщетно пыталась вспомнить текст и аккорды песен, которые к тому времени уже забыла. Вероятно, от волнения.

Он пел, я пела, мы пели. Склоняемые местоимения перекликались в коллективном бессознательном, и мы вместе ткали нечто непередаваемо-осязаемое, что, собственно, и составляет сущность счастья.

Счастье. Да, вероятно, это и было то самое ощущение, которое я тщетно пыталась поймать за хвост, как птицу Феникс. Тонкая субстанция овевала нас, и ради таких вспышек в наших жизнях мы, собственно, и живем. Те, кто окунаются в такие состояния, меня поймут. Остальных мне просто жаль.

Итак, он первым почувствовал беспокойство. Он ёрзал, периодически смотрел в окно, затем изучал мое лицо, но первой высказала я:

- Который час?

Как я ненавидела себя и ситуацию за то, что пришлось произнести эту фразу! Зачем я вечно все порчу? И в то же время прекрасно понимала, что кто-то из нас должен произнести ее – и опять-таки, не в рамках простой вежливости. Он ответил, что уже половина одиннадцатого. Чтобы мне доехать в другой конец города, надо выходить уже через сорок минут.

Половину этого времени мы еще пропели, другую обсудили возможность позже слазить на крыши в центре города – у него и у меня есть в друзьях так называемые руферы, которые могут показать нам Питер с высоты птичьего полета. Как сладко даже мечтать об этом – «нам», «мы», «о нас»… Самое любимое местоимение – и самые чудесные его склонения!

…И, когда Он говорит мне о крышах и мило шутит, что среди поехавших крыш должны же хоть где-то быть обычные, стабильные, жестяные крыши – и играет при этом Цоевское «я не знаю, каков процент сумасшедших на данный час» - я таю, потому что эти самые волшебные крыши уже отпечатались в моем сознании, и обваливаются там своей черепицей или скатываются к моим ногам жестяными листами, которыми обиты. Эти крыши поистине обладают большими магическими свойствами для меня, нежели для Карлсона; ему была нужна свобода, чтобы, оттолкнувшись от крыши, радостно полететь вдаль… А мне именно крыша была нужна для того, чтобы уже больше никуда не лететь – только в своем воображении, наша крыша была мне нужна, чтобы провести еще несколько часов с Ним, и… чтобы никуда не уехала моя собственная черепичная. От счастья!

А он все рассуждал, и вот неизбежно наступил момент, когда мы попрощались. И, хотя ему позволительно было выйти во двор, я понимала, что не могу ни остаться, ни пройтись с ним даже до метро – начальство не дремлет и может проверить его в любой момент, особенно в праздник.

Выйдя на крыльцо, мы долго стояли и почему-то оба смотрели в небо. Я хотела сделать великое множество вещей: поцеловать его, позволить, чтобы он меня поцеловал, обнять его тысячей разных способов, обниматься взаимно или чтобы он обнимал меня, я хотела дружески толкнуть его, а он бы шутливо сделал вид, что падает, а потом бы провокационно напал бы на меня… Мне мерещилось столько вариантов развития событий, что я даже покачнулась, когда, наконец, заметила, что он больше не смотрит на небо, а изучает меня. «Пора», я неловко поворачиваюсь, мы несем какую-то абсолютно ненужную взаимную чушь о благодарности друг другу. Ну какая, нафиг, благодарность? Мне просто было запредельно хорошо с этим человеком. Какое «спасибо» или «благодарю» все это выразит? Чувствовать, только так.

И я, странно, прихрамывая, покидаю маленький внутренний дворик и поворачиваю за угол. Я иду, и моя правая нога, та самая, которую перекидываю налево, когда сидя играю на гитаре, странно онемела. Поскольку метро скоро закроется, я стараюсь торопиться, но управлять правой стопой почему-то не могу. Нога затекла, онемела, и я скорее жалко ковыляю, нежели стараюсь с достоинством, «не спеша торопясь» идти к метро. Прохожие смотрят на меня с нескрываемой жалостью, будто приписав уже статус инвалида; меня сильно раздражает эта (кажущаяся?) жалость. Я тороплюсь, но правая нога будто кузнечик выкидывает коленце, затем откуда-то сверху на асфальт плашмя опускается стопа, и я едва использую последнюю как точку опоры при ходьбе.

Успеваю в последнюю электричку в нужном направлении, устало сажусь на сиденье. Правую ногу не чувствую. Уже дома обнаруживаю, что она с трудом различает холодную и горячую воду, испытывает меньший болевой рефлекс при щипании и совершенно меня не слушается.

На следующий день я отпрашиваюсь с работы и иду к врачу, который «радует» меня диагнозом «ущемление седалищного нерва». Прописывает уколы и длительные процедуры, давая, разумеется, ограничение нагрузок на ближайшее время.

Я выхожу из поликлиники и иду, немного всхлипывая, срабатывает привычный детский рефлекс «За что?» и «Почему я?», но ответить некому.

Вячеслав не пишет. Я жду крыш, понимая, что все равно полезу туда – даже прихватив костыли подмышкой. Понимаю также, что несу сейчас чушь, но я действительно туда с Ним полезу. И вообще, в наше время необходимо быть сильной, даже женщине. И даже – предположу самое ужасное – если я даже сорвусь с крыши, что при моей «уклюжести» вполне возможно – меня все равно соберут по кусочкам, и я снова отправлюсь на свидание с Ним, даже если со мной опять что-то произойдет.

И я буду опять так разбиваться и воскрешать, падать и воспарять вновь, потому что это и есть смысл жизни, ее давно и извечно заданная «полосатость», ее вечный урок практики действия, и я рада, что это есть также и еще один известный феномен жизни под названием Любовь.

Любезному Е.К.,

Май 2012 г.