Цветной дождик

ОТ АВТОРА

Приставки "бес" в русском языке никогда не было и не могло быть, ибо это не приставка, а слово; слово "бес" сделали приставкой реформаторы. Приставка "без" выражает отрицание, ставится перед корнем, который начинается и с глухим, и с звонким согласным. Это святое правило я применяю в письменной речи.

БЫТ ПЕРМЯКОВ

Изначально село Пермское-на-Амуре состояло из одной улицы, которая вытянулась вдоль берега.

Крестьяне занимались огородничеством, рыболовством, охотой, заготовкой дров для речных пароходов, пчеловодством, бортничеством, сенокосом, собирательством, пушным промыслом, возили почту и торговали.

Крестьяне любили и понимали красоту во всём: в одежде, в убранстве жилья. Ладили с деревом. Дома украшали резьбой. Заря играла на кружевных наличниках, на резных карнизах крылец. Конёк над крышей первым встречал рассвет. Сергей Есенин писал: "Конь как в египетской, греческой, римской и в русской филологии знак устремления. Но только один русский мужик умудрился посадить его к себе на крышу".

Крестьянская усадьба пермяка вмещала, кроме жилого дома, сарай, амбар, баню. Жилой дом состоял из нескольких комнат, чаще - из двух. Главным украшением считалась русская печь, в неё умелец вкладывал всё своё мастерство, любовь. Печь украшалась изразцами или белилась. Вдоль стен располагались скамьи, разрисованные или украшенные резьбой; в узорах угадывались цветы, травы, румяные яблоки, ягода, сказочные птицы и звери. Спали на полатях. Укрывались одеялами, скроенными, сцепленными из лоскутной мозаики. Ничто не пропадало в руках умелой хозяйки. Даже самые малые кусочки материи шли в дело, из них сшивали пёстрые мохнатые половички. На стенах развешивались ковры с солнечными и зимними оберегами, со сценами из легенд и преданий.

Любили пермяки угощать гостей золотистыми и круглыми, как солнышко, шаньгами. На печке, на полках - глиняная, берестяная утварь. Расписной лубяной короб стоял в родительской опочивальне и хранил узорные чулки и рукавицы. В сундуках - одежда свадебная, праздничная, повседневная.

Посреди комнаты - большой стол. В праздничные дни он накрывался белоснежной скатертью. Женщины вышивали на скатертях, на полотенцах Праматерь - землю, вздымающую руки к солнцу и просящую у него щедрости людям. Вышивной шов назывался "в цепке" или "шов по письму", или шов "живопись иглой" - это исконно русский вышивной шов, он свободно укладывался по рисованному контуру, а не по счёту нитей в ткани. Его стали называть тамбурным в XIX веке, когда появились круглые пяльцы - изобретение руссов.

Вокруг стола - скамейки. Когда за столом собиралась семья, на стол ставили снедь в посуде из глины и бересты. Изделия из бересты умели и любили делать на Руси с незапамятных времён. Старые мастера досконально знали её достоинства и особенности. Мягкая, бархатистая поверхность бересты, её шёлковый блеск заставляли работать с ней, как с одушевлённым материалом. Занимались резьбой по бересте и мужчины, и женщины, и дети. Первые поселенцы пермской губернии привезли эту хитрую науку с родных мест и укоренили на Амуре.

"Заготавливали берестяные пластины весной, когда берёзы полны соком. Очищали их, снимали пласт за пластом, пока поверхность не становилась гладкой, блестящей с нежными переливами розового, жёлтого, белого цвета, тёплого, как живая кожа. Коротким шилом мастер процарапывал предварительный рисунок на пластинке, положенной на деревянную доску, а затем старым резцом вырезал узор, превращая бересту в настоящее кружево" - искусствовед И. Жижина.

Итак, за длинным столом собиралась вся семья. Кто лучший кусок получал? Кто первую ложку брал и черпал из общей чашки? Глава семьи, хозяин. Отчего ему такая честь, такое внимание? Потому что глава семьи был главным кормильцем, от него зависело процветание семьи, своей фамилии, и он следил, чтобы эту честь берегли все члены семьи. Хозяин был примером, ему верили, его уважали, любили за добрые и нужные дела, за хозяйственность, за справедливость. Провинившиеся боялись, ибо знали, что не останутся ненаказанными, что проступок хоть одного из членов семьи не пройдёт незамеченным.

В семье пермяков присутствовал культ матери. Девочку не стремились отдать замуж рано, её берегли, ибо от неё пойдёт здоровый народ. Хозяйка создавала уют, красоту, теплоту дома. Каждая женщина славилась лепотой творчества: вышивала, вязала, шила, пряла, штопала поношенную одежду, следила за чистотой помещения и опрятностью одежды, обуви, за порядком в семье. Без её совета ни одно дело не делалось. Девушка не выбирала себе мужа, это считалось плохим тоном. Выбирали достойного жениха отец, братья, сваты. Но, если жених не приглянулся невесте, её не насиловали. Конечно, случались и самодуры - отцы, но это исключение и не о них речь.

В праздничные дни за столом сидели и взрослые, и дети. Разговор вели старшие. Молодые слушали, вступали в разговор только тогда, когда их приглашали. Разговор деловой, степенный. Вспоминали события прошлых времён. Они передавались по наследству, из уст в уста. Здесь же слагались песни, легенды. Дети слушали, познавали мир, таким образом изучали родную речь, историю своей семьи, своего села, отечества.

Как одевались в селе Пермском- на- Амуре? Мужчины носили длинные рубахи навыпуск, подпоясывали узким поясом из ниток. Женская одежда сложнее и многообразнее. В будни женщины носили рубахи из пестряди и сарафаны из однотонного холста. В праздничные дни - длинная вышитая рубаха, которая заменяла кофточку, широкий набойчатый сарафан.

Наши предки носили рубаху с незапамятных времён - это подтверждается множеством связанных с ним поверий. Например, собственную сорочку не продавали и не дарили: считалось, что за одно продашь своё счастье. Не потому ли так ценились в народе люди, готовые отдать нуждающемуся последнюю рубашку? Это была главная, а порой и единственная одежда.

На Руси никогда не ходили распоясанными, и первой "одёжкой", которую получал новорожденный, был именно пояс: считалось, что он оберегает от бед; поэтому звался обережным.

Крестьянская обувка - лапти.

Драли липу и мочили в Силинском озере. Пермяки жили дружно. Что бы не производили, какую бы работу не выполняли, всегда сопровождали песнями, шутками - прибаутками.

* * *

Пермячка встаёт ночью от детского заливистого крика, нашаривает впотьмах колыбель, босыми ногами соступив на деревянный пол, покрытый узорчатыми половиками, поднимает малютку, оглаживает и прижимает к груди. Мокрый свивальник меняет на сухой. Всё делает наощупь, не зажигая светильника, чтобы не прервать сон спящим. Наконец, она уложила малютку. Но сон сошёл. Встаёт с лежанки и шлёпает к приоконному столу, пьёт квас. Вроде легче. Но сон покинул тело, осталась одна маята. Долго ворочается, а тут запел петух.

Зажгла свечу, осветила стаю. Умылась, помолилась перед образами. Сняла с шеста дрова и накормила ими печь. Настругала лучины из растопного полена. Огонь, вспыхнув, весело лизал сушину, аппетитно щёлкал красным язычком.

Приготовила щи. Вошла в хлев. Коровы потянулись к ней влажными мордами, она каждую огладила, приласкала словами. Впотьмах обмыла вымя Лысухи, бросила ей клок сена, иначе не подпустит к дойке. И, укрепив меж ног деревянное ведро, стала отцеживать соски. Выдоив Лысуху, перешла к Пеструхе.

Выдоив обоих коров, пермячка с трудом подняла тяжёлую бадью и осторожно понесла к сенцам, стараясь не расплескать.

Сбросив в сенцах чоботы, вошла в горницу, полную весёлого света и блаженного тепла.

Послышался рожок пастуха. Скрипнула дверь в хлеву - это большенький сыночек выгонял в стадо бурёнок и коней.

Подогнув передний подол и расставив широко ноги, старательно мыла пол в горнице старшенькая дочка; уже невеста, пора о женихе подумать.

Проснулись дети-малятки. Торопливо покормив малышей, пермячка взялась за хлебы. Вымесила поставленное с вечера тесто, слепила караваи. И села сбивать масло.

Под ладный стук мутовки малышка, сидя за столом, убаюкивалась. Сын, умытый, пил парное молоко.

Пока готовила хлебы, поставила в печь творог. Горячий творог вывалила в решето, поставила стекать. Выгребла угли, опахала печь можжевельным помелом и принялась сажать на деревянную лопату хлебы и метать в печь.

Прошла в огород, выполола грядки укропа, остальные прополет Светлина. Принесла воды из колодца.

А тут время завтрака. С сенокоса возвратился отец. Он косил траву на лужайке в окоёме. Муж чистил колодец, вылез из низины потный, грязный. Жена полила воду из кувшина на руки, на спину, любовно отёрла рушником. Муж прочёл перед трапезой "Отче наш".

Все налегли на пшённую кашу с топлёным молоком. Густой дух поспевающего хлеба растекался по горнице.

Дед ушёл косить траву, работы хватит до самого обеда. Светлина отправилась на огород, чтобы почистить грядки от сорняков. А хозяйка, сбивши масло и промыв его ключевой водой, скатала в колобы, уложила в берестяной туес, вынесла в сени и спрятала в кладовой; отжала творог и тоже унесла в сени. Слила сыворотку в коровью бадейку.

Проверив детей, пермячка села прясть. А сытный дух хлеба всё тёк и тёк по избе. Пермячка, сидя за прялкой, вполголоса напевала. И дети, копошившиеся на полу, заслушались, подползли к её ногам медвежатами, прильнули и тоже пытались напевать.

Пока мужики, вернувшиеся с сенокоса, мылись во дворе, плескались водой друг в друга, гоготали басом, жена приготовила стол к обеду. Тут и грибы, и масло, и хлеб и пышки, и горка зелёного лука, укропа, и земляника, которую Светлина успела набрать к обеду. Стол ломился пирогами с капустой, медовыми орешками, медовыми коржами, сотворенные на потоки. Здесь и творог, щедро политый сметаной, и кувшин хлебного кваса. В чугунке - густые наваристые щи.

А рано утром, когда первый луч коснётся окон, мужики отправятся на гусиную охоту, чтобы вечером жёнок озадачить новой работой - нудной, а потому и неинтересной: ощипывать дичь. Ощипанные тушки завернут в листья смородины, лимонника, ревеня, обмажут глиной и кинут в костёр. Испечётся, истомится нежное мясо. Поджаристая корочка будет хрустеть на зубах и из прокусанной корочки засочится сок. И заструится аромат и будет дразнить округу приятным вкушением.

Жители села Пермское-на-Амуре славились гостеприимством. Гостя с уважением усаживали за стол, угощали русским чаем: заваренным мятой, листьями шиповника, смородины, малины, молодыми берёзовыми листочками, цветами тысячелистника.

За чаем лилась нехитрая мужицкая речь. Тут уж как на духу нужно всё рассказывать о себе. А потом услышанное складывалось в сказки, легенды, в песню. Ведь пермяк родом из песенного края, где любили верное и напевное слово.

Долгая трудная дорога к новому месту не погасила стремление слагать сказы, песни о трудовом человеке.

Жил в семье Пермском- на- Амуре Марк Федосеевич Силин - народный умелец. Каков состав его семьи? Сведения об этом не сохранились. Семейная легенда гласит, что старший сын Марка Федосеевича, имя которого неизвестно, решил остаться в Омске, и от него, вероятно, пошла сибирская ветвь рода Силиных.

Остальные же братья, пройдя всю Сибирь, оказались в Забайка-лье, где и воспользовались сплавом, спустились вниз по Амуру, основали село Пермское-на-Амуре.

Прожив на новом месте всего два года, один из братьев Силиных, имя которого неизвестно, в 1862 году в числе других двенадцати крестьянских семей Хабаровска, Троицкого и Пермского Софийского округа переселились в Амурскую область, и таким образом, от него пошла амурская ветвь рода Силиных.

Четвёртый, самый младший, Андрей Маркович Силин, в 1864 году вместе с частью крестьян селения Троицкого (150 человек), Пермского (40 человек), Охотского (4 человека) и Тамбовского (7 человек) на пароходе из Николаевска-на-Амуре перебрались в пост св. Ольги и основали там (недалеко от поста св. Ольги) деревню, назвав её Пермской. Таким образом, в 1864 году пошла приморская ветвь рода Силиных.

Марк Федосеевич Силин мог мастерить телеги, ковать подковы, бочки обручами окольцовывать. На реке Тогда построил мельницу. Ещё при жизни Силина Тогду назвали Силинкой. А потом имя Силина, его мастерство, любовь к людям стали темой для создания мужественной и гордой легенды.

В Пермском была ещё одна мельница-ветрянка, которую построил Егор Казицын (стояла там, где ныне территория электростанции завода имени Ленинского комсомола). Но в преданиях осталось одно имя - имя Марка Федосеевича Силина.

Состав семьи Силиных в 1860 году: Силин Харитон Максимович, его жена Агафья, дети: Пётр, Павел, Геннадий, Владимир, Андрей, Анатолий, Александр, Людмила.

Карп Берсенев - сказитель, всегда в окружении детворы. Карп Берсенев знал много сказаний, легенд и стремился передать свои знания молодым. Героические были заполняют умы и сердца благодарных слушателей. Детвора могла часами слушать затейливые вирши старца.

Карп Берсенев выносил из потаённой комнаты колии (копии) речной техники: плоты разных видов, корабли, лодии и напевно вёл сказ - быль по знакомому руслу.

- На плоту "Утя" мы приплыли к селу, которое построили для нас солдаты...

Мальчишки рассматривают плот: с перилами, со скамейками. Гадают, где их деды стояли и управляли речным транспортом. "Утю" передают по кругу.

- На "Лебёдушке" я спускался по Амуру к Великому океану...

Дети рассматривают лодию, которая украшена деревянной фигуркой: лебёдушка, распрямив крылья, рвётся ввысь. Лебединая голова на изящной длинной шее, два паруса, словно два крыла, расправленные для полёта, два весла с красными лопастями, точно лапки крылатой красавицы.

- Копия дощаника, - продолжал рассказ Карп Берсенев, - Спиридон Руднев впервые отправился на ней в купеческий наряд, да не один, а с братьями; повезли пушнину в Хабаровку; ладным оказался торг.

- Лодия "Спас". - Карп Берсенев с любовью оглядел лодию и передал ребятам. - В начале лодия без имени скользила по речному простору. На ней плавал Арсений Гладких, рыбу ловил, отличным слыл рыбаком. Как-то, при сильном ветре, встречная лодка перевернулась и мальчонок из нанайского селения оказался за бортом, плавать не умел и, как топор, пошёл ко дну. Арсений прыгнул в бурлящие воды, поймал неудачника за волосы.

Круговерть стремилась утянуть лодию в пучину, но лодия уворачивалась от цепких объятий, взлетала на гребень волны, а затем падала вниз вместе с лавиной. Арсений одной рукой всё-таки поймал посудину и осторожно опустил мальчонка на дно лодки. Затем, совершив пружинистый полёт, опираясь одной рукой о край лодки, принизился у вёсел.

Ветер внезапно успокоился. Но тугие серые облака низко весели над рекой, обещая продолжить драму.

Таким образом, лодия заслужила имя - "Спас".

О каждой речной посудинке Карп Берсенев рассказывал много и интересно.

С тех пор много амурской воды утекло в Великий океан. Но амурская вода помнит, как село Пермское-на-Амуре выросло в большой город, как уплывали - уезжали пермяки и комсомольчане на фронт защищать родную Землю, как потом восстанавливали города и сёла разрушенные врагом, как уходили космические корабли в высокие дали, как потомок из рода Берсеневых стал Заслуженным речником и написал книгу об амурском пароходстве, как потомки пермяков летают в небесах, плавают по морям - океанам, мчатся по земной тверди, выращивают сады, пишут живописные картины и книги...

СКАЗЫ О СИЛИНЕ

Марк Федосеевич Силин - народный умелец, крестьянин из Пермской губернии, приехал в село Пермское в 1860 году в числе первых переселенцев. Он мог мастерить телеги для упряжки, ковать подковы, бочки обручами окольцовывать. На речке Тогда построил мельницу. После смерти Силина речку стали называть Силинкой... Какой-либо материал о великом труженике, кроме легенды, не сохранился. Я попыталась представить образ пермяка Силина, так появились "Сказы о Силине".

Свои сказы Светлана Ивановна написала для учеников 3 - 4 классов, в которых она вела краеведение.

С удовольствием, с интересом слушали ребята, гордились, что и на их родине когда-то жили богатыри, так они назвали Силина за доброту, за умение и творчество.

Потом я узнала, в посёлках Галичное и Бельго (Комсомольского района Хабаровского края) живут потомки Силина. Я побывала в Галичном, встретилась с Владимиром Харитоновичем, который родился в селе Пермское-на-Амуре в 1920 году. Он мне кратко описал свой род:

- Я сын Харитона Максимовича. Харитон Максимович - сын Максима Васильевича. Максим Васильевич - сын Василия Марковича, который вместе со своим отцом Марком Федосеевичем пришёл на Амур и вместе с другими пермяками основал русское село, назвав его именем покинутой малой родины.

Это наша история, и её нам всем нужно хорошо знать!

И СЕЛО НАЗОВЁМ ПЕРМСКОЕ

Это было давным-давно, когда страной правил царь, и были помещики и крестьяне. Дальний Восток слыл богатым краем: в лесах много зверя, в реках много рыбы, в земле - полезных ископаемых. Чужеземцы знали о богатстве нашего края, зарились на него, хотели захватить, присоединить к своим землям.

Как защитить Дальний Восток?

Если царь отправит своих солдат, они в пути пробудут не менее года, а за это время можно не только захватить Дальний Восток, но и укорениться, - попробуй потом выгони.

Значит, на Дальнем Востоке должна быть своя дальневосточная армия. Армию нужно кормить, одевать. Но край мало заселён, некому кормить и одевать армию.

Чтобы защитить далёкую окраину России, царь решил построить русские сёла, объявил набор, обратился к крестьянам: "Тот, кто пожелает осваивать новые земли, освобождается от налогов на пять лет". Крестьяне, с надеждой на лучшую жизнь, откликнулись.

Первые плоты с переселенцами из Пермской губернии причалили к высокому песчаному берегу. И зазвучала русская речь над Амуром. Люди недоверчиво оглядывали чужие места. Вот она, дремучая тайга, освещённая солнцем и с полчищами безжалостных комаров. В этот извечный мир влились другие, совершенно незнакомые для этого края звуки: мычание коров, ржание лошадей, перешагивающих с плота на косу впереди своих хозяев.

Люди столпились на берегу. Осина, берёза, ель, кедр... росли непролазно. А трава - то, трава - то, выше человеческого роста!

- Глухомань, - запричитали бабы, радуясь и плача.

Срубы, подготовленные солдатами военного губернатора Приамурья Павла Васильевича Казакевича, выглядывали из-за вековых, раскидистых ив, вереницей выстроились вдоль берега.

- Вот и село, - сказал вожак новосёлов - высокий широкоплечий мужик Марк Федосеевич Силин, одетый в пиджак, несмотря на жару, из-под которого выбивалась полотняная рубаха, на голове красовался картуз.

- Здравствуй, безымянное село, - сказал старичок с бородкой, похожей на пучок ковыля, и низко поклонился.

- Почему безымянное? - спросил Силин, - Мы же из Перми. Стало быть, и село назовём Пермское.

И все согласились.

Пермяки вскарабкались по крутому склону и разошлись по "дворам", заросшим тысячелистником и саранками.

СТЕНЫ ЕСТЬ, КРАСОТУ НАВЕДЁМ

Марк Федосеевич выбрал сруб на берегу Тогды, обошёл вокруг, похлопал ладонью по брёвнам, точно оценивая надёжность, окинул взглядом строение. За ним следовали сыновья и повторяли отцовы движения.

- Батя, ты доволен?

- Ничего, сынки, стены есть, красоту наведём.

Отыскал крестьянин в лесу подходящее дерево, перекрестился, низко поклонился.

- Прости меня, милый дружок, краса природы земной, для пользы дела, для нужды необходимой, а не для забавы, перенесу тебя в свой двор. Чтобы ты послужил людям божьим в красе другой...

Срубил дерево переселенец, приволок на свой двор и стал с сыновьями плести деревянные кружева, развешивать над окнами, над карнизом. Радуют глаз причудливые узоры тонкой резьбы. Что с ними может сравниться, разве только рисунки мороза на оконном стекле, да они не долговечные, а эти могут долго продержаться. Обтесал Силин топором конёк и уже размышлял, как взобраться на крышу, чтобы пристроить своё творение, как почувствовал на себе посторонний взгляд. Затаил дыхание умелец, чтобы не вспугнуть невзначай невидимого гостя, всматривается в кусты: кто там притаился? Да разве разглядишь в густой зелени. Хрустнула ветка, кто-то бросился через бурелом.

- Батя, смотри: человек!

Отец и старший сын Василий переглянулись, их взгляды выражали удивление: значит, они не одни! Младший сынишка хотел догнать беглеца, но отец остановил строго:

- Охладись, Александр, сам придёт. Человек к человеку тянется.

Успокоившись, мужики принялись за дело.

- Александр, испробуй себя, - предложил отец младшему и подставил плечо. - Надо лестницу нам смастерить.

КОТОМКА ПЕРМЯКА

С помощью отца Александр забрался на крышу, ловко и прочно прикрепил к ребру крыши художества. И заиграли, и рассыпались тонкими нитями лучи дневного светила, смешались с гривой коня.

Поставленная изба с помощью топора удивлённо перекликалась с говорливой речушкой Тогдой и лёгкими облаками на голубом просторе. Заря играла на кружеве наличников, на резном, волнистом карнизе. Деревянный конёк напряг мускулы, устремился вперёд, встречая рассвет.

Кусты раздвинулись и, завороженный красотой, вышел гольд. Он потянулся к деревянной сказке, как путник в холодную ночь на огонь... Лесной человек грелся в лучах творения русского умельца. В этот раз гольд совсем не боялся Марка Федосеевича, его бороды: не может накликать беды творец.

- Чуга, - представился гольд и ткнул себя в грудь.

- Силин, - ответил крестьянин и оглянулся на земляков, словно спрашивая: откуда лесной человек знает русских?

- Здесь русские живут?

- Да. На Пивани и на Нижнем Амуре...

- А вот мы два года добирались на Дальний Восток, укорениться здесь хотим. Ищем жизни лучшей. Может, здесь найдём, где нет помещиков. Думали, что не встретим ни одной живой души, а тут тоже живут люди и тоже бедуют... - объяснился пермяк, разглядывая одежду незнакомца: в лохмотьях, неопределённого цвета. От неё исходил неприятный запах.

Марк Федосеевич развязал котомку, послал Василия за водой. Позвал меньшего сына, дочь, жену.

Все расположились за свежевыструганным столом, во дворе, пригласили гостя. Стали делиться хлебом - солью.

Застыл в удивлении Чуга. С ним никто так просто не делился. Не верит такому чуду, боится руки протянуть.

- Шутит Лоча, - решил гольд, он даже не пошевельнулся.

- Бери же, угощаю, сегодня я богатый, а завтра ты.

ВСТРЕЧИ В ТАЙГЕ

Силин с сыном шли напрямик, чтобы не сбиться с пути, знакомились с тайгой. Что ни шаг, то открытие. Но больше всего их поразило дерево-великан - кедр. Отец с сыном несколько раз обошли дерево, вскинули голову, чтобы увидеть вершину. Ветки усыпаны крупными шишками, даже с земли хорошо видны. Перелетела с ветки на ветку весёлая пёстрая птица.

- Не боится, - заметил Василий.

- Запоминай, сынок, мы потом соберём урожай, - сказал Силин.

И тут они увидели за соседним деревом медведя. Зверь ел траву. Из пасти по обе стороны свисали пучки травы. Зверь застыл на минутку, сделал резкий прыжок в сторону, и лишь дрожащие листья напоминали о состоявшейся встрече. Кедр опутали лианы, нелегко пробираться. Зелёные ягоды, похожие на виноград, свисали тяжёлыми гроздями. Сорвали, попробовали на вкус, но тут же сморщились - кислятина.

- К зиме вкус должен измениться, я так полагаю, - рассуждал вслух Марк Федосеевич.

Кедровник остался позади. И вдруг прозрачный дымок впереди. Зря испугались. Это, видимо, воздух настоялся на синеватой ягоде, к которой кинулся Василий с радостным возгласом:

- Костяника!

Силин присмотрелся и возразил сыну.

- Костяника круглая, чёрная. Эта же ягода продолговатая, синяя с белым отливом. Как чудно поработала природа!

Крестьяне растёрли ягоду пальцами, мякоть её была зеленоватой. Раскусили. Ягоды оказались кисло-сладкими, приятными на вкус. Кинулись собирать лесной урожай. От дурманящего запаха кружилась голова, синий дымок застилал глаза. Быстро набрали полные туески. Рада будет хозяйка. Дочка кинется целовать, обнимать, пусть потешится.

- Как зовётся эта вкуснятина? - спросил Василий самого себя вслух.

- Дурника, - отозвался отец.

- А ты откуда знаешь?

- Дурманит слишком, как после этого её величать?

ЖАДНЫМИ РУКАМИ СВЕЧУ НЕ ЗАЖЖЁШЬ

Силин с Василием вышли на опушку. Впереди блеснуло озеро с подсиненной водой. Крякали утки, взлетали над осокой, камышом. В озере отражались и деревья, и подрумяненные облака. Благодать! Перешли поляну, раздвинули травы. Смотрят, что за диво: фанза стоит, чуть виднеется среди зарослей. Значит, рядом деревенька лесных людей. Около фанзы два мальчика катаются по земле, соревнуются в ловкости, силе. Недалеко мужчина сидит на корточках, задумался. В глазах безысходное горе... Остановились приезжие перед незнакомцем:

- Мил человек, почто такая печаль. Аль, какое горе приключилось?

И поднял человек голову, улыбнулся Силину, словно другу.

- Мофа, - представился он и ткнул себя в грудь.

- Силин, - ответил пермяк.

Мофа поднялся с земли, приподнял полог в фанзу:

- Заходите, только угостить нечем, всё забрал шаман?

- Кто такой шаман?

- Он дружит с духами, лечит.

- Значит лекарь, - уточнил крестьянин.

Силин вошёл в фанзу, в нос ударил застоявшийся резкий запах и он закашлял. Василий остался у входа ждать отца. Жилище гольда состояло из одной большой комнаты. Потолка не было, сразу поднималась крыша над головой, обмазанная глиной. Стены тоже глиняные. Земляной пол устлан циновками. Берестяные коробочки со сложным узором и берестяная посуда с резным орнаментом аккуратно разложены на длинном столе притуленном к стене. Такие же коробочки красовались на полках. Прямо на полу, на видном месте, у стены противоположной от печки, рядом с нарами, расставлены деревянные фигурки.

- Сэвэны, - пояснил Мофа, - добрые духи, они охраняют мою фанзу от злых духов.

Нары и стены жилища украшали ковры. В завитках узоров угадывались изображения зверей, птиц, рыб.

- Жена? - спросил Силин.

- Жена, - с гордостью ответил Мофа.

- Где же хозяйка?

- В лес за травами ушла. Занемог я. Злые духи одолевают. Как их прогнать? И шаман не помогает. Сильно прогневались духи, никак их не могу успокоить. Столько шкурок отнёс шаману, а всё мало.

Силин вышел из фанзы, за ним последовал Мофа.

Среди зарослей мелькали другие фанзы, сразу-то их Силин не приметил. Около трёх фанз сгруппировались гольды, о чём-то оживлённо переговаривались, жестикулировали руками.

- Чуга здесь живёт? - спросил Мофу Силин.

- Здесь, здесь, позвать?

- Не надо. Пора домой: Скоро - будет темнеть, Чуга приведёт тебя ко мне, скажи ему об этом. Я вылечу тебя без шкурок. Ещё сто лет проживёшь.

- Шаман не смог, а как же ты?

- Эх, Мофа, жадными руками свечу не зажжёшь.

ПЕРВАЯ БОРОЗДА

Силин проснулся рано утром, надел вышитую рубаху, подпоясался кушаком, вышел во двор. С Амура надвигался белый туман, дышал прохладой. Тихо так, только слышно поскрипывание уключин лодки рыбака. Туман достиг берега, заглянул в подслеповатые оконца, , поднялся над крышей, поглотил село.

Марк Федосеевич осмотрел соху, запряг в неё лошадь и повёл на кулигу, где чернели сложенные в кучу вырванные пни.

- Здравствуй, земля - матушка, - Марк Федосеевич опустился на колени и потрогал землю. - Полюби меня, я в долгу не останусь. Я тебя, моя хорошая, беречь буду, в зной - водой напою.

Поднялся Силин, отряхнул колени и стал пахать. Он не разбудил сыновей, так как первая борозда его, Силина. Земля упиралась, испытывала силу землепашца. А он упорствовал, стремился выиграть поединок. Так работал Силин и час, и два, и три. Туман рассеялся. Заблестели травы росами. Ожило лютое комарьё. Промелькнула ещё не совсем проснувшаяся бабочка, вяло помахивая крыльями, возвещая начало дня. Всё пришло в движенье.

А у починка Силина стали собираться мужики и бабы. В стороне стоял Чуга с женой и детьми. Молчал Чуга, его жена тоже молчала, молчали и ребятишки. Подошли другие гольды, среди них и гольд по имени Мофа. Он с ужасом смотрел, как приезжий держится за соху и кромсает землю, которая столько лет кормила их. Может, злой дух вселился в человека? Тогда почему сородичи не спасают Силина, не прогоняют злого духа? Чёрная земля лежала пластами, пугала Мофу, и он боялся ступить на неё.

- Мелко пашет, огрехи есть, - с ехидством говорил Михаил Зотов, низкорослый мужчина с завистливыми рыжими глазами. Он всегда завидовал Силину. Зотов зло сплюнул на пашню и ушёл к своему дому.

- Ишь, расплевался, кто тебе не велит пахать первым? - крикнул вдогонку Иван Росинов, - айда, мужики, и мы землю пахать.

Силин закончил работу. Он распряг коня, когда к нему подошёл Чуга.

- Нельзя копать землю, духи на тебя сердиться будут, - участливо сказал Чуга.

- Ошибаешься, землице легче дышать вспаханной да засеянной, - ответил Силин. - Хлеб вырастит, тебя угощу, соседушка.

ВДВОЁМ ЛУЧШЕ

Чуга разглядывал соху, ползал около неё чуть ли не на брюхе, прищёлкивая языком, и бормотал, смешивая русские и гольдские слова.

Василий поучал:

- Она, соха, с железным норовом, неумелых людей не любит, награждает кровяными мозолями. Скажут: глубже пласт забирай, не верь. Скажут: помельче - помельче землицу, не верь. Нужна середина, тогда соха послушной становится.

Появился Марк Федосеевич. Василий к нему.

- Принимай, отец, помощника.

- Стрела в цель попадает? - спросил Силин Чугу.

- Попадёт, отец, он же охотник, - ответил за гольда Василий.

- А ты помолчи, - оборвал отец сына. - У охотников тоже есть безрукие, - и, обращаясь к Чуге, задал следующий вопрос: - Из ружья стреляешь?

Чуга кивнул головой.

- Значит, и крестьянствовать научишься. Глаза боятся, руки делают.

Конечно, не всё понял Чуга. Он скорее догадывался, что от него ждут. Стал выкручиваться:

- Мы - охотники, мы - рыбаки.

- Одно другому не мешает, - не отступал крестьянин.

Смутился Чуга. Василий и Александр, сыновья Силина, впрягли коня в соху, показали, как управлять. Взялся охотник за ручки. Крикнул Василий, сдвинулось животное с места. Непривычно Чуге землю ворошить. Налёг на соху, всю силу вложил, ушла глубоко - и ни с места.

Беззлобно рассмеялись подошедшие крестьяне. В стороне стоял Мофа и наблюдал. Обидно стало Мофе. Помочь нужно сородичу. Набрался храбрости, подошёл к Силину и говорит:

- Зачем смеёшься, кета пойдёт, я смеяться буду, хорошо?

Сменил Мофа Чугу. Он тоже думал - дело нехитрое. Но и у него соха набычилась. Уж умолял её Мофа, осторожно поглаживая рукоять, не получилось. А отступать не в характере охотника. Под-натужился, вытащил упрямицу. Замешкался, размышляя. Подошёл Силин, взял руки охотника в свои, налёг на соху, вложил в неё столько силы, сколько потребовалось. Та и пошла, пошла, как лодка вниз по реке...

- Молодец, Мофа, - похлопывал по плечу Силин. - Вдвоём лучше осваивать новое ремесло, надёжнее.

Мофа вспахал пятачок земли, остановился, окинул оценивающим взглядом:

- Силин, на табак хватит?

- Весь год будешь курить, ещё останется.

- Забирай свою соху, мне хватит земли, - сказал гольд довольный, что закончил непривычную работу.

Мофа повеселел, смахнул пот, потом крутнулся на одном месте и выкрикнул долгое: "И-и-и...". Притопывая вокруг своей пашенки, запел: "Табак, мой табак".

ЖИВАЯ ВОДА

Вечером Силин купал коня на Амуре, расчёсывая гриву. Довольное животное прохладными губами тыкалось в ладонь, клало голову на плечи хозяина.

- Хороший мой, - ласкал крестьянин коня, - устал, наработался. Ничего, отдохнём ночку и снова за плуг возьмёмся. День год кормит...

В ответ раздалось радостное ржание.

- Силин, - донёсся голос с берега, - лечить обещал, забыл?

- Иду, Мофа, - отозвался Марк Федосеевич. - Пойдём, Ветерок, в свою светлицу, - позвал он коня, - меня ждут.

Силин усладил Ветерка охапкой скошенной травы, прихватил с завалинки берёзовый веник и повёл Мофу в баню.

- Кроме меня, тебя никто не вылечит. Хочешь жить? - спросил пермяк Мофу по дороге.

- Хочу, очень хочу.

- Тогда будешь делать то, что я скажу. Свою одежду сбросишь у порога моей лечебницы.

- Нельзя, духи не велят.

- В твоей одежде затаилась нечистая сила, она тебя погубит. Мофа, ты хочешь её выгнать?

- Хочу.

- Значит, одежду надо снять, моя жена принесёт новую, без злых духов...

Мофа неуверенно освобождался от халата, штанов, с которыми свыкся и потому не хотел расставаться... Да и боязно: успеет ли Силин выгнать нечистую силу? Но в его семье умерли отец, мать, четверо сыновей, единственная дочь. Заклинания шамана не по-могли. Может, лоча сумеет одолеть зло?

- Мофа, - окликнул его Силин... - В моих руках берёзовый веник. Он непростой. Помогает выгонять из тела человека всякую нечисть.

Мофа посмотрел на веник недоверчиво. Силин улыбнулся ободряюще.

- Не бойся, Мофа, всё будет хорошо. В лечебнице хранится живая вода, она молодых силой наделяет, из стариков хворь выгоняет, вторую молодость даёт.

ЛОЧА ДРУЖИТ С ДУХАМИ

Мофа не ходил по стойбищу, а парил. Гольды не узнавали сородича: длинная белая рубаха подпоясана, по низу рубахи красные кони расписаны шёлковыми нитками, само солнце гривой играло...

Ах, красив Мофа, как молодой лось.

- Лоча сказал, что живая вода имеет силу только пять дней, приглашал повторить. А если все в стойбище пожелают, то он покажет, как получить живую воду. Самим можно лечиться, - охотно рассказывал Мофа сородичам.

Все в стойбище, кроме шамана, восхищались и рассматривали Мофу. Ещё недавно он еле ноги волочил, а теперь прыгает, как сохатый. Спина сгибалась, как у старой коряги, а теперь всё равно, что шея лебедя в полёте. Каждый по очереди подходил, щупал рубаху, обнюхивал голову. Волосы пахли лесом.

Нет, однако, очень дружен лоча с духами.

ТАК ДУХИ ВЕЛЕЛИ

Что-то долго не появлялся Мофа. Вот уже и банный день прошёл. Забеспокоился Силин: не случилось ли чего в семье лесного человека.

Отправился Силин с сыновьями. Пусть и младший увидит другую жизнь, а дорогой познакомится с дарами лесными.

В фанзе застал испуганную жену Мофы:

- Шаман Мофу позвал. Шаман Саманга злой - презлой, почернел от злости, на обгорелый пень похож.

Конечно, Саманге не понравилась дружба Мофы с лочем. А что, если сородичи будут лечиться не у него? Надо пресечь. Пригласил Мофу к себе, скрутил несчастному руки, ноги, бросил на середину фанзы. Прыгает шаман вокруг Мофы и издаёт дикие возгласы, а сам нет - нет, да и пройдёт лозой по оголённой спине охотника.

- Выгоню всю нечисть из тела. Будешь знать, как слушаться при-шельца, а шамана забывать.

Ударит Саманга лозой, поведёт на себя, чтобы кожу разрезать до крови. Отдышится, в бубен побьёт. покорячится. И снова за лозу.

- Саманга, - молит охотник, - видят духи, слышат духи, не забыл я тебя. Пожалей, не губи...

Не слышит Саманга стонов, продолжает зверское дело. Теряет Мофа силу. Вот-вот испустит дух. Уже перед глазами темнота пля-шет, уже огненные языки пожирают тело. Собрался охотник с ду-хом и произнёс:

- Вот придёт Силин, он сведёт тебя с духами.

И тут донеслось с улицы, разнеслось по фанзе.

- Силин идёт, Силин идёт.

Силин в два раза выше шамана, огромные крестьянские руки, громовой голос. Если крикнет, то деревья шатаются. Было ведь отчего задрожать. Испугался Саманга, бросил лозу в угол, завалил её тряпками и бежать.

Силин вошёл в шаманскую фанзу. Лежит на полу Мофа. Лежит, не шевелится, спина покрыта шкурой. Отбросил крестьянин шкуру, смотрит - следы от лозы.

- Мофа, - позвал Силин охотника.

Охотник чуть шевельнулся. Приоткрыл глаза. Чуть улыбнулся Силину и умер.

- Где шаман? - закричал Силин и выбежал на улицу. - Где шаман? - гремел его голос.

Зелёные листья полетели с деревьев, закружились позёмкой. И на Пивани камни заворочались, полетели в Амур.

Бросились сыновья на поиск, нашли шамана. Залез он в кусты, завалил себя хворостом. Там и сидел.

Поднял Силин над головой самую тонкую лозу, хотел ударить по обидчику. Но на шум прибежали жители стойбища, отобрали Самангу.

- Нельзя шамана бить, он не виноват, так духи велели.

КЕТА

Переселенцы впервые наблюдали ход кеты. Местные жители сказали, что красная рыба идёт в горные реки метать икру. Два молодых рыбака, Никита и Матвей, приходили порыбачить. Они поспорили, кто больше наловит красной рыбы:

- Я, - кричал Никита.

- Нет, я, - уверял его Матвей.

- Я не боюсь, на середине реки руками рыбу соберу, как ягоду в лесу, - клялся Никита.

- Хочешь, я босиком пройдусь по крутым рыбным спинам и невод за собой протащу, кета сама в невод войдёт.

- Что по спинам? Да я, да я...

А у Силина в это время гостил Чуга, он приплыл по Амуру на своей оморочке. Решили вместе порыбачить... Семья с гостем пили чай, заваренный на малиновом листе, на шиповнике - ягоде, мяте, закусывали крендельками. Затем решили порыбачить, направились к лодке, вытащенной гольдами на берег. В лодке валялись сеть, спички. Силин и Чуга, проходили мимо Матвея и Никиты. Услышали спор, остановились.

- Чего слова на ветер бросаете, - охладил молодых рыбаков Силин, - на деле докажите.

Закинул Никита невод, невод дёрнулся в руках, напрягся, потянул его рыбак к себе довольный. Только ему недолго пришлось радоваться: невод у самого берега лопнул, и рыба ушла. Теперь очередь Матвея. Закинул он невод далеко в реку. Захватил тяжёлый косяк. Но и у Матвея рыба не задержалась, разорвала сеть и тоже уплыла. Стали рыболовы хватать рыбу руками. Ловкая и сильная кета выскальзывала из рук.

Гольд молчал, трубку изо рта не вынимал, наблюдал. Силин присел на край лодки рядом с гольдом:

- Чуга, я научил тебя пахать?

- Научил.

- Теперь ты учи, аль забыл уговор?

- Не забыл, я маленько думаю, - Чуга подобрал разорванную сеть, повертел в руках, щёлкнул языком и сказал:

- Однако, негодная сеть, шибко мала.

Смутились рыбаки, переглянулись. Не ожидали такого разговора. Что ещё скажет Чуга? А Чуга ушёл, не сказав больше ни слова.

Вернулся с неводом в руках. Невод крепкий, надёжный, широкий и длинный, свитый из крапивы, из такого невода ни одна рыбина не уйдёт.

Вспомнили переселенцы, что их предки тоже плели сети, рубашки из крапивы. Забыли старое мастерство, а вот поди же, нанайцы вернули на круги своя.

Закинули невод рыбаки вновь, и в тот же час огромный косяк захватили, ни одна рыбина не ушла.

Понравилась кета переселенцам, и они решили запастись ею на всю зиму, засолить в бочках, как раньше солили они грибы или капусту.

СЛЯКОТЬ

Стояли сухие пламенеющие дни. И вдруг хлынули затяжные до-жди. Подул холодный ветер и оборвал листья с деревьев. Тонут в грязи по колено крестьяне. Трудно сельчанам. Не запаслись дровами. Всё откладывали на завтра. Были дела у них поважнее. Заготовили впрок орехи, варенье из лесных ягод, солили и сушили грибы. Охорашивали жильё. Сыро и холодно в домах.

Михаил Зотов, чертыхаясь, вывел лошадь из-под навеса, запряг её. Но не успел проехать и десяти метров, как телега застряла, провалились колёса по самую ось. Кричит Зотов на лошадь, бьёт её кнутом. Напряглось животное, тянет изо всех сил, а толку никакого. Колёса ещё глубже проваливаются. Бегает Зотов от лошади к телеге, от телеги к лошади, пытается вытащить. Да не тут-то было.

Выбежали мужики, шумят, спорят, стараются помочь земляку. Он хоть и не добрый, а всё-таки свой человек, подсобить ему надо. А что бы придумать, не знают. Вдруг, смотрят, несётся по размытому бездорожью Силин. Рост двухметровый, глаза горячие, а зубы стучат...

- Плохи дела, соседи, - произнёс Силин.

- Плохи, - согласились они.

- Что же ты, ирод, не бережёшь скотину, под проливным дождём держишь? - набросился на Зотова Силин.

- Да я, да мы, - заговорил невпопад Зотов.

Но Силин не стал его слушать, столкнул с дороги, легонько так оттолкнул, а он возьми, да упади. Все мужики поднимали Зотова, потому что ноги его никак не слушались, всё разъезжались... Силин распряг лошадь. Потом подошёл к телеге, снял рубаху и полез под колёса. Поднатужился богатырь, подхватил плечом телегу. Пермяки даже крякнули от удивления. Кинулись помогать. Так и донесли телегу до Зотовского двора.

ХЛЕБ НАЧИНАЮТ ЕСТЬ С КОРКИ

Силин был не только хлебопашцем, но и столяром, и плотником, и резчиком по дереву. К нему тянулись не только взрослые, но и малые. Повадились к нему ребятишки гольда Чуги. Сидят во дворе, обхватив колени руками, слушают смешные небылицы и разные были и следят, как руки умельца плетут деревянные кружева на веранде, вместо занавесок развешивает над окнами. Завидно ребятам, глаза горят. Вот бы и им так. Мастер довольный, ухмыляется в бороду, а глаза блестят.

- А ну-ка, покумекайте... Кто вам не даёт.

Мальчишки были ещё неразумного возраста. Поэтому специально своё мастерство Силин не стремился передать, пусть своим умом раскумекают. Порежутся, кровь брызнет, задрожат губы у мальчишек от жалости к себе, а мастер успокаивает:

- Хлеб начинают есть с корки. Не беда, что руки грубеют. Душу сберегите, под корку не загоните.

ТОРГОВЛЯ

Появились купцы, открыли свои лавки, разложили товары. Открыл лавку и Михаил Зотов. Привёз с Нижнего Амура соль, гвозди, спички.

Силин прошёл по торговым рядам, порадовался обновлению, купил жене платок, дочке - атласную ленту. Доволен Силин, довольна жена, довольна и дочь. Бойко идёт торговля. На единственной улице гуляли празднично одетые девки да бабы в длинных цветастых юбках, в белых косынках, завязанных узлом у подбородка. Пахло свежей рыбой, жареными пирожками, блинами. Старики пили чай, настоянный на травах, с сахаром вприкуску, нахваливали. Всё как в России, как на оставленных местах.

Михаил Зотов менял соль на кету, боясь продешевить, каждому покупателю на грамм недовешивал. Заметили пермяки обман. С кулаками на купца полезли. Услышал Силин бойкие голоса, вернулся к этому месту.

- Зотов, как же так? У самого лапти на ногах, кому обман чинишь?

- Никакого обмана, а не нравится, не бери, - заскрежетал зубами Зотов.

- Очень жаль, не успели дом построить, а гвозди уже заржавели, - тяжело сказал Силин и зашагал прочь, пряча большие руки в карманах полотняных штанов.

ТАК СТРОИЛАСЬ МЕЛЬНИЦА

Сидел Силин на берегу Тогды, подпирая мощной спиной ствол ивы, и думал. Подошла молодая крестьянка. В её огромных глазах - тайга и небо.

- Здравствуйте, Марк Федосеевич, - сказала она, приложив руки к груди, и поклонилась.

- Здравствуй и царствуй, девица-красавица, - ответил Силин.

- О чём печаль-дума, сосед?

- Угадала. Есть у меня дума заветная. Как ты считаешь: нужна нам мельница?

- Что же тут голову ломать. Мельница очень нужна. А мастера нет. Вот и вся загадка.

- Да, Мария, нет мастера, - согласился с девушкой Силин, - А мельница нам нужна, ох как нужна! - Силин провёл рукой по горлу. Потом поднялся с земли и быстрыми шагами прошёлся туда, потом сюда.

- А что, Мария, всё же попробую, испытаю себя? - сказал он и даже повеселел от этих слов, а в руках почувствовал твёрдость.

Мастерил в сарае, чтобы никто не мешал. По-хозяйски выкладывал свои заготовки на пол, поочерёдно вертел на свету, оценивая пригодность и прочность.

Первое время русские и гольды интересовались затеей Силина. Очень-то не верили, но любопытство брало своё: постоят возле забора, перебросятся незначительными фразами и разойдутся.

Были и такие, которые становились рядом с Силиным, брали в руки топор или какой другой инструмент, смотря по замыслу работы, и помогали. Но особенно пермяки Силину не докучали. Строгает, пилит - и ладно. Значит, жив человек. Может, что и получится.

Прослышал о будущей мельнице купец с Пивани Парамонов и заволновался. Посылал гонцов-гольдов. Доносили они Парамонову, как ведут себя переселенцы, как продвигается работа мужика-чудака. Так купец окрестил Силина.

- Доску строгает, - каждый день одно и то же гольды доносили купцу.

- Вот дурень, - язвил Парамонов, - кто же, не зная броду, лезет в воду?

- Проверяйте, проверяйте, - ухмылялся про себя Силин, - посмотрим, кто победит.

Как-то прошёлся мимо силинских ворот и сам купец. Окликнул Марка Федосеевича:

- Чем занят, хозяин?

- Доску строгаю.

- Что-то долго строгаешь, - заметил купец.

- А мне некуда торопиться.

- Брось, Силин, не твоё это дело, надорвёшься, - небрежно и строго заметил купец.

- Не надорвусь.

- А где гвоздей столько наберёшь?

- Наберу, - неохотно ответил умелец.

И месяц, и два, и три готовил Силин детали для мельницы. Что-то примерял, что-то высчитывал. Всё-таки добился задуманного, на славу получилась, долгожданная, выстраданная. Стоит, любуется. Даже самому не верится. И всё село собралось посмотреть на мельницу.

- Ни одного гвоздика, - удивлялась Мария.

- Долго служить будет. Ржа не проест, - говорил Иван Росинов.

- Вот это да! - восторгался Гришутка.

- Силинка, - только и мог произнести Чуга.

- Силинка, - повторяли рядом стоящие.

НЕ ДЛЯ СЕБЯ СТАРАЛСЯ

- Беда! Беда! - передавалось от одного купца к другому.

- Силин мельницу построил, теперь голодранцы нос воротить будут, шапку не снимут.

Неспокойно в купеческих домах. Невыгодно им такое соседство. Крестьяне же рады, теперь есть где зерно молоть. Свежий хлебушек на столе - давняя мечта переселенца. Слава Силину, слава! Вечерами на поляне, что рядом с мельницей, девчата и парни устраивали хороводы, любимым местом стал силинский берег. Не нравилось всё это купцам.

- Нам бы, не мешкая, к рукам прибрать мельницу, - такие разговоры велись в купеческой среде.

Тёмным вечером явились к Силину купцы и завели такой разго-вор:

- Предлагаем тебе, Марк Федосеевич, союз - надёжный союз: твоя мельница, наша охрана. А то, не ровен час, мужики угробят твою мельницу.

- Не угробят, - однозначно ответил пермяк.

Бросив недобрый взгляд, Михаил Зотов предложил:

- Дадим тебе денег, купцом сделаем. Без нужды будешь жить, горя не знать, соглашайся.

- Не для того я, господа, строил, чтобы торговаться и людей грабить. Не один я строил, всем селом строили. А за порядком мужики сами проследят, не волнуйтесь.

НОВОЕ ИМЯ ТОГДЫ

Не по душе, ох, не по душе мужицкие речи пришлись купеческому люду, чиновникам.

Ночью, когда все спали после трудового дня, Парамонов и Зотов, как воры, пробрались на мельницу и подпилили сваи. Рано утром Силин пришёл на мельницу, под его тяжёлыми ногами доски и брёвна зашатались, поползли вниз, увлекая за собой жертву. Всё произошло мгновенно...

Прошло некоторое время. Шумная прозрачная Тогда неудержимым потоком несётся в Амур, торопится соединиться с могучим богатырём.

Нет Силина, но как прежде слышатся людские голоса:

- Мария, куда?

- К Силину.

- Что так?

- Бельё стирать.

- И я с тобой.

- Митя, - доносится мальчишеский голос, - айда к силинскому берегу купаться...

Сидел Чуга на берегу горной речки. Рядом орешник протянул широкие шершавые листья, как натруженные крестьянские ладони. Гладит их Чуга и улыбается: именем его друга кличут речку. Большая честь. Заслужил её Марк Федосеевич Силин.

Подошёл Иван Росинов, молча сел рядом с гольдом, шумно вздохнул:

- Был человек, и нет человека!

- Как нет! - встрепенулся Чуга. - Кто сказал нет? Слышишь: орешник поёт листвой. Это не орешник, Силин подаёт свой голос... Сжалилась над ним речка, выбросила на берег, а на том месте пророс орешник. Разве ты его раньше видел?

...И поныне течёт река Силинка. И поныне народ помнит умельца, великого труженика.

ВРЕМЯ ЦВЕТЕНИЯ

СВЕТ ИЗ ОКНА

Геннадий Николаевич Хлебников родился 23 декабря 1915 года в селе Кипень Гатчинского района Ленинградской области. Деда звали Андрей Тимофеевич - крестьянин, деревенский почтальон, он много читал: и книги, и газеты. Любовь к чтению передалась сыну Николаю.

Николай Андреевич закончил церковно-приходскую школу, по тем временам слыл образованным человеком. И покупал книги, трепетно перелистывал страницы, обожествлял их: он нутром понимал, что каждая буква несёт в себе информацию о Космосе, соединяет его с ним, делает гражданином не только своей страны, Земли, но и Космоса. Николай Андреевич занимался литературным творчеством: писал статьи, стихи, они печатались в "Крестьянской газете", в "Красной газете", в "Ленинградской газете". Молодая советская власть помогала раскрываться талантам, помогала человеку совершенствоваться.

Мать писателя Екатерина Павловна рано лишилась родителей: сначала находилась на попечении в воспитательном доме, а затем её отдали в крестьянскую семью Егора Кузина. Девочка росла вместе с хозяйскими детьми. Подошло время - заневестилась. Её познакомили с Николаем Хлебниковым, жившим в пяти километрах от её Витино, в селе Кипень. Венчали в церкви.

Молодая семья увеличилась: родились дочь и сын. Сын Геннадий, будущий писатель, рос здоровым, весёлым, любознательным. Родители предоставили сыну полную свободу. А село Кипень, населённое немцами, финнами, русскими, с красивыми окрестностями, с бушующей зеленью деревьев, верхушки которых стремительно пробивались в голубую высь, с маленькой речушкой невдалеке и Нарвским шоссе, словно были сделаны для ребячьих утех. Как и другие мальчишки - его сверстники, в жару он не вылезал из реки, ловил рыбу, ходил по грибы и ягоды. Зимой катался на санках - ледянках с горы, мастерил кормушки для птиц, спасал их в морозы. Здесь Геннадий учился любить свою землю, своё село, учился труду, помогал отцу поддерживать в хорошем состоянии Нарвское шоссе. Увлекался историей, географией, литературой, в детских фантазиях возникали города и страны, которые ему ещё предстояло увидеть; он рисовал в своём воображении встречи с ними. Постепенно в сознании мальчика раздвигались границы кипеньских окрестностей, виделись пути к неизвестным дорогам Великой Руси, к русской истории.

Из воспоминания отца писателя: "Земли и у меня, видишь, кот наплакал, а вас, парней, ещё пятеро, кроме тебя, так что выходит - идти тебе на заработки в Питер". И отец ушёл с молодой женой. Он усиленно занимался самообразованием, много читал, и добился в своей жизни немалого. Он прошёл путь от землекопа до поста старшего мастера Нарвского шоссе, что протянулось от Нарвских ворот Ленинграда до Ямбурга. Отец очень гордился этим своим званием. Человек прямой, честный, отзывчивый, он пользовался уважением.

Николай Андреевич достиг основательного положения в обществе. Жизнь пошла в гору. Радоваться бы и украшать её. Но в глубине души он чувствовал пустоту, которая держала в тисках. Память о земле, запах пашенок витали вокруг, пронизывали миллиарды клеточек головного мозга, прожигали грудь. Он гордился, что его уважают, обращаются за советом, верят его сказанному слову. И в то же время он ощущал в себе раздвоенную личность; ему казалось, что он занял не своё место. Он чувствовал себя, как на вокзале, когда желание только одно - уехать, а куда - незнамо, а потому и билет не куплен. Затем Николай Андреевич загорелся желанием получить земельный участок где-нибудь на хуторе, построить дом, разбить сад, заняться огородничеством, хозяйством. Екатерина Павловна не раз охлаждала пылающую голову мужа: "Ты уже и забыл, как крестьянствовать. Какой из тебя поселянин? В первый день набьёшь мозоли, а в другие дни будешь лечить руки".

И вдруг подвалило счастье: при очередном землеустройстве семье Хлебникова отвели шесть десятин земли. И сердце возрадовалось, и наступил для души праздник! Их ждёт земля, готовая принять ласку и заботу труженика.

Вспоминает Геннадий Николаевич: "Отцу не терпелось быстрее переселиться на хутор. Своими руками он спешно построил маленькую мазанку, приладил к ней такой же саманный хлевок, и мы переехали в лес, покинув большое красивое село Кипень, где жили много лет, где я родился".

Мать протестовала, она не хотела жить в халупе; если строиться, то сразу основательно, красиво, чтобы потом не жалеть.

Дом - главное. Дом - государство, твоя держава, в котором тебя любят и знают; дом защищает от бед и ненастий; дом, из которого вылетают птенцы, а потом они возвращаются птицами. И он должен быть красивым, а не "тяп-ляп". "Ничего, - утешал отец, - всё у нас будет, ведь и Москва не сразу строилась".

Но дом так и не построили: на это нужны деньги и время, а у отца ни того, ни другого не было, работа дорожного мастера не позволяла отвлекаться на хозяйственные дела.

Мать свыклась с хуторской жизнью, освоила новые правила в ней, всюду успевала; накормить скотину и подоить корову, пироги напечь и заштопать ветхое бельишко... и всё с шуткой, с прибаутками. Вставала рано и приветствовала зорьку ясную и лес, окружающий хутор со всех сторон, травинку, сгибающуюся под тяжестью обильной росы, и стрекотание кузнечиков - утренний перезвон лесных молодчиков. С природой "на вы" вела разговор; и любо, и славно её слушать.

Отец нанял работников для постройки дома, колодца, хозяйственных построек. Продав свинину, он расплатился с работниками наперёд: один груз с плеч долой. Те деньги приняли, сказав, что земля слишком грубая, непослушная, сбежали. И, если бы не зарплата дорожного мастера, идти бы с сумой по дороге.

- Ну какой ты хозяин! - горячилась мать. - Тебя любой проходи-мец вокруг пальца обведёт.

Отец понимал её правоту, прозорливость, хотя и сердился. Неурядицы тяжёлым бременем легли на плечи и давили, сгибали, как лозу сгибает шальной ветер, они создавали условия для ссор. Оба были упрямыми, не уступали друг другу. Ссоры участились. И после каждой ссоры отец грозился бросить. Эту фразу мать не принимала всерьёз, считала её только приложением к очередным колючим словам. Как-то раз мать возьми да и передразни отца:

- Уйду, уйду... Испугал!

- Посмотрю, как ты одна станешь жить.

- Не бойся, не пропаду.

- Вот как? Хорошо, оставайтесь.

И ушёл. На самом деле ушёл. Вот так просто, так легко, спокойно, словно ждал удобного случая, собрал свои пожитки и хлопнул дверью. Сестра училась в Ленинграде, и она не видела этой ужасной сцены.

Геннадий с матерью растерянно смотрели из окна в спину удаляющегося отца. Мужчина уходил из семьи, не оглянувшись на сына, на мать его детей. Уходил навсегда. Уходил, чтобы не вернуться.

По воспоминаниям писателя: "Уход отца привёл мать в смятение и растерянность. Хотя она и старалась не подавать виду, тщательно скрывала свои чувства, я понимал: ей очень трудно сейчас. Мать ходила, как в воду опущенная, забросила повседневные рабочие дела. Даже скотину пришлось кормить и поить мне: она часто забывала это делать. Однажды я увидел, что мать сидит возле окна и смотрит на ту сторону, в которой растворился отец, и... курит папиросу. Заметив меня, она смутилась, жалко улыбнулась и сказала: "Папиросы кто-то оставил. Вот решила одну курнуть. Противно!" - и, размяв папиросу, выбросила её в окно.

Прошло несколько дней, мать приободрилась: "Он думает, что мы пропадём, верно сынок? Не хуже мы станем жить".

Началась нелёгкая борьба за существование, за выживание, за утверждение себя.

С каким яростным отчаянием, необыкновенным упорством мать старалась придать благополучный вид своей семье, своему дому, своим многочисленным повседневным делам. И сын помогал ей во всём, старался согреть сыновним теплом одинокую её участь. Вставали рано, чуть забрезжит рассвет, ложились после полуночи. Они не успевали за день сделать намеченное, а следующий день готовил новые заботы. И сено наметали в стога, и картошку копали, кормили скотину, птицу, жали овёс, огораживали посевы от заблудших овец, коров... А тут вещи обзавелись привычкой ломаться, ржаветь...

"Чтобы изготовить новую оглоблю, - Геннадий Николаевич делится своими воспоминаниями, - развести и наточить пилу, выстругать топорище и т. д. , нужны были мужские руки. Нам не хватало отца. Приходилось обращаться к мужикам в соседнюю деревню. Какой-нибудь бородач молча выслушивал просьбу матери, скучнел, почёсываясь, отнекивался, ссылаясь на занятость; но, лишь только завидев сургучную головку в кошеле матери, веселел, соглашался, проворно брался за работу. Строгая оглоблю или топорище, бородач наставительно поучал меня: "Присматривайся, малый, учись, сам потом сделаешь". Я учился, присматривался, но опыт не быстро даётся подростку. Так что приходилось носить сороковку бородачам, таяли наши скудные сбережения".

Геннадий ходил в школу в соседнее село. Дорога петляла через лес. Занятия кончались в сумерки. В зимнем вечернем лесу мерещились волки. Мальчик заглушал страх песнями, чтением стихов. Он бежал, спотыкаясь о коряги, падал в снег, хотелось плакать от боли, жалости к себе.

И как только кончался лес, малец непременно видел яркий свет, струившийся из окна родного дома; как маяк, свет мягко манил к себе, согревал мыслью о встрече с самым надёжным и верным человеком - матерью. И было радостно от того, что его ждут, что в доме тепло и уютно. "Мама, милая мама, как хорошо, что ты у меня есть, что ты меня никогда не бросишь!"

ОТЕЦ НЕ УЗНАЛ

Школа сгорела. Её спалил пьяница - сторож. Другая, близлежащая школа находилась от хутора в восьми километрах. И Геннадию пришлось заниматься самообразованием.

Горе ходило по пятам и жалило безжалостно. Заболела Красотка. Недаром бурёнушку так величали: всё тело покрыто золотисто - рыжей шерстью и только на лбу светилось белое пятно, как солнышко в ясную погоду. Красотка щедро делилась молоком, выручала при бесхлебице. Мальчонка обнимал любимицу, шептал ласковые слова, словно старался перекачать часть энергии, здоровья кормилице, словно извинялся за недосмотр, просил прощения, обещал впредь ласкать: только не покидай, не сироти.

Ветеринар осмотрел корову, скорбно покачал головой, но лечить отказался: слишком поздно обратились. Пришлось зарезать милую. Часть мяса продали, и немного залатали дырки.

- Ну, что, дружок, - обращалась к коню мать. - Одна надежда на тебя. Ты уж не подведи.

Рубили дрова. Мать их возила на продажу в Ленинград. Мерин, хоть и старый, но помощник пока что. Верно служил хозяйке. И всё-таки старые разбитые ноги друга не выдержали, подкосились. Тяжёлый груз на старости оказал плохую услугу. Закатились глаза, застеклялись от светлых струй; скупая слезинка скатилась по захо-лоделой щеке мерина. И сразу посерел небосвод. Солнце спряталось за облако. Погоревали, повздыхали, посетовали на злую судьбу и стали искать выход из безвыходицы.

А наутро мать пошла по ближайшим сёлам, предлагая свои услуги по обновлению одежды.

"Через несколько дней она вернулась, таща на спине большой мешок. Я с любопытством наблюдал, как мать развязывает мешок. Она извлекла из него старую солдатскую шинель, какие-то потрёпанные пиджаки, брюки".

- Заказов набрала. Перешивать буду, перелицовывать, штопать, а где и из лоскутков узор придумаю, чтобы спрятать беду. Ничего сынок, проживём, и не хуже прежнего жизнь засветится. Ты только хорошенько смажь швейную машинку.

Отныне в избе с раннего утра до полуночи стрекотала машинка - живинка. Пол усыпан лоскутками. Мать искусно перелицовывала старые вещи, наглаживала, наводила лоск. Неприхотливые благодарные заказчики платили, кто как и сколько мог: деньгами, рожью, мясом. Мать помолодела, тихонько напевала, крутя ручку машинки. Она светилась изнутри, и лучи радости, пусть временной надёжности, согревали сына. Она пела, и сама была песнью.

Материнская песня всколыхнула прошлое. Воспоминания унесли мальчика в родное село Кипень. Там по вечерам собирались соседи в их квартире. Мать исполняла по заказу песни то грустные, протяжные, как бескрайняя даль за Нарвским шоссе, то весёлые, бесшабашные, они заставляли ноги плясать, и не только плясать, каждая клеточка бурлила, ликовала.

Мать любила людей, не скупилась с ними делиться знаниями, не отмахивалась от советов сельчан; и они тянулись к ней, как к жарко натопленной печке холодной зимой. Она возглавляла женский сельсовет, её избирали делегатом на всесоюзный слёт женщин.

Согретая работой и песнями мать хорошела и на душе у мальчонки поселился праздник. Геннадий смастерил себе лыжи и на них отправлялся в лес, изучал следы лесных обитателей, вёл беседы с деревьями, катался по проложенной им же лыжне.

Нарядов у деревенских жителей было немного, заказы кончались. И мать отправилась в отдалённые сёла, пропадала неделя-ми. А Геннадий оставался один в избушке, окружённой лесом, который становился недружелюбным, даже страшным. Подросток, чтобы заглушить страх, вслух выдумывал необыкновенные истории, в которых он побеждал недругов. Читал стихи громко, голос заполнял каждый угол, а потом, когда мальчик переводил дыхание, голос продолжал жить, становился самостоятельным и, как Берегиня, успокаивал, охранял тёмными ночами.

Возвращалась мать, и хибара наполнялась светом, становилась шире и выше. Мать приносила деревенские гостинцы: пироги с капустой, мочёные яблоки, сало... Геннадий радовался гостинцам, но больше - присутствию матери. Она была для него Державницей, заменяла Мир, Вселенную, и даже Солнце. Мальчик задыхался от счастья, избыточно - радостное волнение металось в глазах ликующих, на пламенеющих от жаркой печки губах. И рассыпчатая горячая картошка в чугунке, и блины, только что испечённые и горками заполонившие стол, и запах травяного чая - всё говорило, что жизнь пришла в застывший домик, запахло жизнью, зазвучало жизнью.

Екатерина Павловна получила письмо из Смоленской области от брата. Ругает Николая Андреевича. Приглашает племянника в гости.

- Поезжай, сынок, там школа рядом, поучишься годик, а там решим, что дальше. У меня душа изболелась, что ты неучем растёшь.

Геннадий тотчас согласился: подальше от этого леса, от одиночества.

"Дядя - инвалид Первой мировой войны, вместо левой ноги - деревяшка. Он целый день сидит у подслеповатого окна и шьёт сапоги, чинит изношенные. Одним словом, сапожничает, таким образом, зарабатывая на пропитание.

- Большая семья дяди, человека доброго, но слабохарактерного, встретила меня враждебно, - говорит Геннадий Николаевич в доверительной беседе. - Мне говорили прямо в лицо, что я нахлебник и дармоед, что мать моя - гольная дура, отправила сына за тридевять земель. Через месяц дядя, преодолевая крайнее смущение и стыдясь самого себя, сказал мне: "Мои-то тут тебя совсем заклюют. Они и меня-то... Поезжай, братец, домой". Он дал мне денег на дорогу, круглый каравай поклёванного хлеба, проводил до станции".

Утомлённый ожиданием поезда и неприятными воспоминания-ми, Геннадий, как только вошёл в вагон, устроился на нарах и тут же провалился в бездну: крепко уснул. И не слышал, как выкрали хлеб, деньги. Проснулся от холода: ноги и руки застыли, даже тёплое дыхание не помогло. Вышел на станции "Красное село". На него обрушился злой пронизывающий февральский ветер. Без рукавиц, в худеньких ботинках, а до хутора шагать целых двадцать километров.

Геннадий не идёт, а бежит: быстрые движения должны спасти от замерзания. Вот станция Логово, вот Горелово... Длинный путь, наверное, не преодолеть. Он упорно продолжал бежать, хотя ноги уже дрожали от усталости и холода. Вот и Нарвское шоссе, укатанное до блеска проезжающим транспортом. Последние километры даются непросто. Нахлынуло полнейшее безразличие к себе, к дороге, он уже не бежит, а еле передвигает ноги.

Темнота опустилась, когда подросток пересекал село, в котором жил отец. У освещённого окна задержался. Отец склонился над столом и что-то писал. Задумчиво устремлял свой взгляд в даль и снова писал. Повернулся к окну, скользнул по фигуре заиндевелого подростка и снова склонился над столом. Не узнал! А мама, если бы даже и не узнала, всё равно бы почувствовала... Хорошо отцу: нет заботы о детях, думы не гложут, как их накормить, уму - разуму наставить, сердце ни за кого не болит, свободен, доволен.

И мальчику стало жаль мать, она столько тратит сил и здоровья, чтобы поднять на ноги детей. Сестрёнке пальто купила, отвезла в Ленинград... Геннадий ясно увидел худенькую женщину, она в постоянных заботах совершенно забыла о себе, о своей красоте, что ещё не стара и могла бы пофорсить. По её стану не струятся шелка. И пышные волосы не собраны в замысловатую причёску. Она бодрится. Но сын вдруг осознал, что она беззащитна, её каждый может оскорбить, а опоры нет, нет человека, который смог бы уберечь от плохих взглядов и слов. Сыновье сердце сжалось от обиды и бессилия.

А вдруг с матерью что-то случилось за время разлуки?! Тревога пронзила всё его существо, вернула потерянную энергию.

Дорога через лес. О страхе не было времени думать. Только бы всё было хорошо, только бы беда не забрела в их маленький дом. Он призывал все добрые силы, молил их о помощи.

Ноги не слушались, глаза слипались. А если матери дома нет, если она отправилась по деревням в поиске заказов? Стволы деревьев расступились, освобождая дорогу. Вдали замаячил маленький огонёк на хуторе. Мать дома! Одной тяжестью меньше. Собрав остаток сил, мальчик побежал, скорее ему показалось, что побежал. Просто желанный огонёк дал дополнительный приток энергии.

Но мальчик не дошёл до родного порога, упал в колючий обжигающий снег. С ужасом понял, что больше не встанет. Он слабо крикнул: "Мама!" И она услышала, нет, почувствовала беду, выскочила простоволосая, в одном лёгком платьице, кинулась к чернеющему предмету. Схватила сына на руки и, как маленького, внесла в дом. Она опустила своё дитя в холодную воду, растирала руки, ноги и причитала: "Больше никуда не пущу!" А мальчик смеялся и плакал, гладил пушистые волосы и шептал: "Мамочка, родненькая моя, хорошая моя".

РОДОВОЕ ДЕРЕВО

Раннее утро. Из подсиненных рассветом окон струился загадочный свет. Геннадий проснулся и мысленно пожелал себе и матери удачи на сегодня. Он поздоровался со всем миром и улыбнулся ему. И извлёк из памяти вчерашний разговор: мать устроила его в школу - интернат. Помог в этом трудном деле старый знакомый Владимир Петрович Широков - директор школы крестьянской молодёжи.

Сквозь алую герань на оконцах низенькой мазанки пробивалось утреннее солнышко, веселило душу. Солнце растекалось светлыми пятнами на половицах, путалось в разноцветье лоскутных ковриков. Настенные часы отстукивали секунды.

Босые ноги мальчика утонули в полотняном пуху, словно материнские руки приласкали. Он жадно оглядывал дом - храминушку, жадно впитывал каждую деталь, старался запомнить и запахи, и формы, и предметы родного очага.

Сегодня мальчик расстанется со всем, что дорого ему, и надолго. Он уйдёт из дома, в котором чувствовал себя защищённым, где его любили, понимали. Дом восстанавливал душевное равновесие, в нём летали его мысли, придуманные герои скрашивали вынужденное одиночество.

В родном доме всё по-деревенски просто и по-русски традиционно: кровать с маленькими шишечками, спинки которых украшали лёгкие занавески с вышитыми красными нитями обережными знаками, русская печь с лежанкой, круглый стол с резными ножками, пузатый самовар, фотографии в рамочках, самодельный ковёр, рисунок которого сотворён из лоскутков.

Нужен, очень необходим дом детства человеку, как кузнец характера и мастерства, как трамплин для взлёта. Дом детства - это не только стены, потолок, мебель, это - прежде всего люди, которые населяют его, их мысли, чувства, поступки. Дом детства - это где ткётся полотно любви и уважения, полотно радости, мужества и милосердия.

Настало время расправить свои крылья для полёта и Геннадию. И он вдруг осознал каждой клеточкой, что мазанка с вишнёвым садом, сотворённая заботливыми руками отца, самая лучшая и прекрасная на свете, это плоть его мыслей. У него будут другие дома, быть может, наряднее, но этот дом, дом детства, останется в памяти, он будет всегда рядом, будет охранять и согревать его неспокойную душу.

Мать пекла пироги, варила картофель в мундире, наполняя комнату приятными запахами. А он стоял спиной к родимой, и плечи ходили ходуном.

- Ну, что ты, соколик мой ненаглядный, - мать подошла и бережно притянула к себе кровинушку, - всё будет хорошо, ласка моя; всё будет хорошо, светлость моя.

Мать усадила сына за стол, прикоснулась к его вихрам, и волны счастья и покоя обволокли её со всех сторон, и хоровод светлячков запиликал на солнечных скрипках.

- Помни одно, сынок: человек сам себя создаёт, он - творец себя, - наставлял твёрдый и нежный голос. - Не позволяй лени властвовать над собой. Не позволяй, чтоб тобой командовали, заставляли сгибаться перед сильными и хитрыми. Сам становись сильным, но и сам зря не обижай никого.

Они шли через лес. Златоволосая хозяйка зелёного моря рассыпала самоцветы листьев, и они шуршали под ногами. Царица Осень мелькала среди деревьев, оставляя багряные и жёлтые мазки на отживающих свой век листьях. Голубая фата чудесницы, словно реченька, освежала усталые лица, бодрила.

Геннадий шагал с родимой не торопясь, успевал переброситься словами, выразить восхищение Матушкой Природой, при этом не забывал смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о корягу.

Направлялись в Гостилицу. Там находится школа - интернат. Мать не сказала: "Сынок, вот тебе сменное бельё, краюха хлеба. Иди через лес прямиком, не сворачивай в сторону. Дорога сама приведёт в Гостилицу. А там "язык до Киева доведёт"". Она взяла сына за руку и отправилась в путь вместе с ним: так надёжнее, так сердце не заболит и не опухнет от неясных мыслей.

Привал. Они сбрасывают заплечные мешки, достают припасы: яйцо, молоко, хлеб.

- Устал, сынок? - она просто сказала, чтобы посочувствовать; нет, не просто: словом обласкала, голосом залечила подступившую печаль - рану, глазами занежила.

- Нет, - ответил Геннадий. Если мать бодрится, то негоже сыну сникать.

Мальчик с любовью смотрит на лик земной богини: матушки - голубушки. А она, с прибаутками и шутками, угощает сыночка и не ведает - не разумеет, как он только что её повеличал.

- Ну, вот и всё, подкрепились малость, Матушка Земля силы при-бавила, благодарствуем ей, кормилице - поилице. Пошли, сынок, засветло должны поспеть.

И снова лесная тропа, усыпанная пожухлыми листьями, выводящая к думам - раздумьям. И снова мелькают переплетения веток в замысловатые паутиновые орнаменты. Не с них ли копировали узоры наши предки? А фон - воздушная синь. А краски, вот они, разбросала их художница Осень - Осинушка.

Стёжка привела к горе Дятлицкой, так её кличут крестьяне. У подножья горы - нагромождение валунов. Геннадий бывал здесь не раз. Отец сказывал дивную историю: несколько тысяч лет назад со Скандинавии полз огромный ледник толщиной в километр и всё стирал на своём пути, тащил впереди себя и камни, и землю, и ветки загубленных деревьев, словно боров громаднейших размеров. Ледник остановился в этих местах, успокоился сам, успокоился и вал земли и камней. Вал уплотнился, вжился и возгордился среди равнинных красот, породнился с ними. Отшлифованные ледником в пути камни - валуны улеглись сторожами у подножья горы.

Мать вскарабкалась на вершину горы. Перед их взором раскинулся широкий простор, испещрённый полосками пашен, отделённых друг от друга широкими межами. Вдали виднелись избы Дятлицы. Вот церковь с зелёным куполом и белой звонницей. Золотые церковные кресты купались в солнечном свете, соперничая с осенними красками леса и полей. Здесь прошли детство и юность матери, здесь её встретил и полюбил отец, в церкви венчались и дали обет верности.

- Сынок, - слышится взволнованный материнский голос, - здесь мои корни, а значит, и твои. Это моя Родина: Дятлицы - твоя веточка по материнской линии. Вся родня - и по матери, и по отцу - огромное дерево с большими и малыми ветками. Обрубишь корни - память о предках иссякнет, и засохнут ветки - детки, и погибнут до срока. Чтобы родовое дерево благоухало, зеленело, радовало душу, нужно поливать его, поить добрыми мыслями, действиями. И не позволять никому охаивать. Запомни, сынок. Береги честь отца и матери, и свою тоже.

И ОБИДА НЕ ТАК КРАПИВИТ

Село Гостилицы в стародавние времена служило для принятия заморских гостей-купцов. Поэтому и название такое звонкое, зазывное, в нём слышится и смех, и неторопливый сказ, и удаль молодецкая, и братское рукопожатие, одним словом, лицом к гостю, гостеприимность.

Посреди Гостилицы - круглая площадь со стражами лип. Площадь украшал двухэтажный дворец с зубчатой башней. Высокое гранитное крыльцо у главного входа не раз принимало знатных и именитых гостей. Поднимаясь по гранитным ступенькам, приезжий как бы воспарялся, приготавливаясь к пышному торжеству, знал, что будет обласкан, принят по достоинству.

С угловой башни дворца открывался великолепный вид на окоему. Шумел медной листвой старинный парк. В нём нашли уют дубы, липы, ясени, берёзы... Парк пересекала Быструшка с маленькими плотиками в установленных местах. Закруглились озёра, искусственные водоёмы со студёной водой. Таинственные гроты. Горбатые каменные мосты.

Во дворце много комнат и залов. Винтовая деревянная лестница объединяла два этажа. Дворец принадлежал немецкому барону, сбежавшему за границу после революционных событий. Запустелый дворец имел неприятный вид: стёкла в окнах побиты, выщербленный паркет потускнел, комнаты замусорены.

Дворец отдан сельской молодёжи, отдан под интернат. Ему требовалась косметика. Засучив рукава, школьники в свободное от уроков время наводили блеск.

Мальчишки и девчонки не только учились, но и занимались пришкольным хозяйством: чистили коровник, кормили и поили коров и лошадей, свиней, птицу (гусей, кур, уток), дежурили на кухне, кололи дрова, носили воду, обрабатывали пришкольный участок, занимались сельским хозяйством. Учились и трудились, трудились и учились. Изо дня в день. Даже на каникулах многие не покидали школу, зарабатывали на хлеб.

Очень хотелось спать. Геннадий постоянно не высыпался. Да и выныривать из согретой своим теплом постели не очень-то приятно в плохо отапливаемом помещении.

Отец и мать Геннадия с уважением относились к учителям. Для них учитель - это человек, который много знает, во всём разбирается... Геннадий любил слушать рассказы родителей о своих учителях и мечтал о встрече со своим учителем.

Геннадий так же, как отец и мать, благоговел перед учителем, верил каждому слову. Для него великая честь - помочь учителю в чём-то.

Но с годами обожествление учителя пропало. Он понял, что учитель - такой же человек со своими слабостями, что он тоже ошибается и не всегда справедлив. Многие учителя промелькнули бабочкой - однодневкой, имена и лица которых стёрлись из памяти, но некоторые засели прочно, как косяк в двери.

Учитель математики Константин Степанович Степанов - ветеринар по профессии. Он приходил в класс с ферм и полей в забрызганном грязью плаще. Проводил урок в нравоучениях, называл всех учеников бестолочами, ленивыми тварями. Ученики вбирали головы в плечи и твердили, как пономарь молитву, только одно желание: "Только меня не вызывай к доске... ". Мальчишек и девчонок сковывал страх и стыд у доски, голова отказывалась соображать, слух притуплялся.

Зинаида Александровна Эйзенштейн - учительница словесности. Она увлекательно рассказывала о своих предках. И зная это, ученики, когда были не готовы к уроку, изыскивали вопросы по её родословной.

Зинаида Александровна ценила юмор, неплохо владела этим даром, поэтому могла снижать напряжёнку на уроках, и ученики как бы получали новый заряд лёгкости в голове. Уроки словесности нередко проводились на природе в сопровождении птичьего оркестра и перезвона прозрачных струй реки.

Зинаида Александровна по совместительству работала школьным библиотекарем, своим воспитанникам открыла имена знаменитых русских и зарубежных писателей, читала им вслух страницы редких книг.

Геннадий увлекался чтением стихов Пушкина, Кольцова, Гейне; он погружался в волшебный мир музыки выразительных слов. Его манило именно поэтическое звучание слова, музыкальная окрас-ка, а не конкретное содержание произведения.

В это романтическое время - время цветения поросли Геннадий достаёт тетрадь со своими стихами, и записывает новые строки, рождённые под весенней луной.

Свои вирши показал Зинаиде Александровне. Мальчик раскрыл перед учительницей не просто тетрадь своих стихов, он принёс своё сверкающее сердце, частицу самого себя. Наставница изумилась, возрадовалась; она бережно прижала к груди потрёпанную тетрадь, засветилась изнутри благодарным сиянием.

- Замечательно, просто замечательно для твоего возраста. Ты будешь писать всё лучше и лучше, только не бросай, трудись; не бойся, если появятся нескладушки, со временем слог отточится, и ты познаешь радость полёта. Я рада, что у меня талантливый ученик родился.

Игорь Васильевич Глаголев преподавал химию, ботанику, зоологию, рисование. Он приходил в класс в свежей рубашке, подтянутый, уверенный в себе, он приносил запахи неба и земли, морозного утра или талого снега, цветущей липы или одуванчика. Творческий огонь и добрая энергия выплёскивались на класс, приводили в движение дремлющих, заставляли каждого ученика думать, рассуждать, анализировать. Его уроки - праздник и мастерская, на которых ученики реализовывали свои возможности, могли оказаться на такой высоте, на которой чувствовали себя личностью.

Вот что вспоминает писатель Г. Хлебников: "Когда проводятся химические опыты, нет отбоя от желающих ассистировать учителю. Затаив дыхание, следили мы, его воспитанники, за чудесными превращениями мела, селитры, марганцовокислого калия. В стеклянных колбах на наших глазах совершаются чудесные таинства природы. Вместе с нами радуется каждому удачному опыту Игорь Васильевич, с доброй улыбкой мудрого кудесника, наблюдающего за нашей вознёй с хрупкими приборами в скромной лаборатории.

С наступлением весны мы часто проводили уроки ботаники на открытом воздухе, уходили в поле, в ближайший лес. Учитель, беседуя с нами, открывает незнакомые нам таинства силы природы деревьев, трав, цветов.

В руках у нашего сверстника Степана ивовый зелёный прут. Он походя ловко скашивает свистящей лозой головки подснежников. Вон и другой парнишка вооружился палкой и соревнуется со Степаном в ловкости, всем своим видом привлекая внимание товарищей. Заметив баловство озорника, Игорь Васильевич нахмурился и строго прикрикнул:

- Сейчас же прекратите! Степан!

Игорь Васильевич рассказывает о том, как растут цветы, деревья. Оказывается, все растения, окружающие нас - сложные организмы, в них проходят удивительно сложные химические и физические процессы. Тот же подснежник - целая фабрика! Растения берут из воздуха вредный для человека углекислый газ, а выделяют очень нам нужный кислород, которым мы дышим. И что кислород нам очень нужен, мы убеждаемся в этом, когда все, по команде Игоря Васильевича, затаиваем на мгновение дыхание, и потом с жадностью вдыхаем свежий весенний воздух, смеясь друг над другом. Степан, срубавший ивовым прутом подснежники, виновато косится на свою работу. А мы все со стыдом вспоминаем про себя о том, что порублено на нашем веку великое множество всяких цветов, так, зазря...

Игорь Васильевич жил в соседней деревне на квартире, но имел комнату и во дворце... Мне здесь ужасно нравилось. Игорь Васильевич собрал во дворе поломанную мебель, картины, пианино, всё своими руками отремонтировал и обставил комнату...

Как-то пробегая по коридору в учительскую, я заметил, что дверь комнаты Игоря Васильевича приоткрыта. Я заглянул в комнату. Игорь Васильевич, одетый в серый халат, красил потолок маховой кистью. Все вещи сгружены в один угол. Увидев меня, он крикнул:

- Входи, Геннадий, подержи, пожалуйста, ведёрко.

Я взял ведёрко с краской.

- Какая краска, какой цвет? - спросил учитель.

- Жёлтая, - ответил я.

- Правильно, жёлтая. И ещё эта краска называется тёплой. Ты видел в парковой беседке синий потолок и стены? Синий цвет называется холодным. А вот цвета жёлтые, оранжевые, красные зовутся тёплыми цветами. Верно ведь, теплее становится, когда смотришь на этот потолок?

Я согласился с учителем. Действительно, в комнате казалось теплее, чем в том же, побеленном известью, коридоре".

Степан - веснушчатый задира, неуравновешенный и какой-то весь из нервных узлов, что ли, ему доставляло удовольствие кого-нибудь унизить, а себя возвысить.

Как-то на перемене он больно ранил своего товарища:

- Генка у нас вшивый, заразный, не подходите к нему.

Мальчишки попробовали заступиться:

- Генка всю зиму дома не был, не мудрено завшиветь. Охладись, Степан, у нас, что ли, такой заразы нет?

Но Степан не унимался, ещё более распалялся:

- Тоже, да не так. Не нужен он матери, вот и завшивел.

- Не тронь маму! - закричал парнишка и выбежал из комнаты с дрожащими от обиды губами. Слёзы застилали глаза, и из горла вылетали раздирающие душу всхлипы.

Геннадий выбежал из школы и понёсся по парку, не разбирая троп, мимо столетних деревьев, мимо ажурных беседок. Подросток с размаху упал на землю, прижался мокрой щекой к подножью могучего дуба: "Убегу... Ненавижу... Убегу... Ненавижу... ".

В распятом положении парнишку нашёл Игорь Васильевич. Геннадий хотел вырваться из цепких рук учителя и убежать далеко, хоть на берег Ледовитого океана к тюленям добрым и неуклюжим.

- Это же несерьёзно, Геннадий, я его ищу, дело у меня довольно серьёзное, а он решил звёзды в преисподней считать, а звёзды вроде бы на небесах... Вот что, дружище, пойдём ко мне в гости, чаёвничать будем и беседовать. Люблю мудрствовать за чашкой чая.

Значит, Игорь Васильевич ничего не знает о случившемся? Немного полегчало.

Неудачный день закончился шикарным вечером. Учитель затянул ученика в хозяйскую баньку, попарились, побили друг друга берёзовыми вениками, покряхтели от удовольствия; горячая вода разнежила, разрумянила их тела. На чистом лице глаза, словно два солнца, блестели - хорошо-то как!

После бани, умиротворённые, успокоенные, мужчины пили чай в горнице. Геннадий сидел в рубашке учителя, а на ветру, за окном, трепыхалась постиранная заботливыми женскими руками его одежда.

- Вдвоём веселее, а? Давай так каждую субботу?

Ученик смотрит на учителя глазами доверчивой лани. Конечно, вдвоём веселее. И уже обида не так крапивит; боль, только что гнавшая паренька на край света, размягчилась и, словно утренний туман, оседала.

ПОДСНЕЖНИКИ

Степан стоял у доски спиной к классу и почёсывал за ухом. Он никак не мог решить задачу с двумя неизвестными. Геннадию бы радоваться неудаче обидчика, а он весь изболелся, что не может помочь. Рядом с партой Хлебникова стоял Константин Степанович и, держа сцепленные руки за спиной, упорно глядел в затылок ученика, ждал ответа. От пристального взгляда учителя подросток нервно подёргивал плечами, а когда не выдерживал давления, оглядывался.

Зина Марянина сидела за первой партой. Она давно решила задачу и была спокойна. Она сидела прямо и горделиво, положив руки перед собой. Сидела, не шелохнувшись, как на посту часовой. Словно каменная. Но и камень крошится, если его трясёт ветер - лиходей, а солнце прожигает твёрдую породу.

- Степан, - Зина не сказала, а воздухом вытолкнула слово, но в классе стояла тишина, и поэтому слово прозвучало отчётливо и всем было слышно.

Степан небрежно взглянул на Марянину, хотел съехидничать, но его глаза широко распахнулись: он увидел тетрадный лист, который девочка умело, придерживала одним большим пальцем, а на нём крупными буквами было выведено решение задачи. Он схватил цепкими глазами всю запись и перенёс на доску.

- Марянина, ты где находишься? - одёрнул Зину учитель. - Встань! Будешь стоять до конца урока, а потом в учительской объяснишься.

И откуда такая смелость у девчонки?! Константина Степановича все боялись, никто не смел шёпотом произнести слово, даже старались не дышать, а тут...

Девочка послушно поднялась, две косы закинула за спину, одёрнула синенькое платьице, под цвет глазам. Её движения были плавными, мягкими, издавали нежную мелодию; они очаровали Геннадия, закружили, увлекли в заколдованный вихрь.

Ещё вчера Геннадий не выделял Зину среди подруг, а сегодня залюбовался кудесницей. Тоненькая шея, как у подснежника стебелёк; две косы, словно два пшеничных колоса, налитые зерном и позолоченные отблеском восходящего солнца. Необычное состояние и радовало, и смущало подростка.

Геннадий ждал Зину возле учительской. Он нацелился на долгое время, ведь нравоучения Константина Степановича безконечны. Но ждать пришлось самую малость. Зинаида выскочила из учительской с красными и белыми пятнами на лице. она проскочила мимо сострадальца, не заметив его. Геннадий нагнал сверстницу:

- Что сказал?

- Ничего.

А в глазах нестерпимая боль полыхала. Понятно: не хочет, чтобы её жалели. Гордая. А ведь можно было разделить боль на две половинки, всё легче.

- Жалеешь?

- Нет... Геннадий, - Зина всех мальчишек и девчонок называла полными именами и это нравилось им: полное имя возвеличивало, - у меня всё хорошо.

Он побрёл в сторону леса, как к спасательному кругу. Он чувствовал себя так, как будто его вызвали в учительскую и отстегали. Ноги промокли, в рваных ботинках хлюпала вода.

В лесу хорошо поработал апрель: под снегом бежали ручейки, перекликались. Солнечные лучи подожгли вершины лип, и искры от небесного огня разлетались в разные стороны, салютовали Весне - Красне. Вешнее солнышко зацеловало верховинные ветви древ, сквозь ажурное переплетение которых просматривалась прозрачная синева. Кругом ликовала бесконечная, сама себя рождающая жизнь. Вот подснежники проклюнулись сквозь толщу рыхлого снега. Геннадий нагнулся, чтобы сорвать и подарить Зине - девчонки любят цветы. Он даже представил, как дивчина, прикрыв ресницами глаза, вдыхает тонкий аромат синего чуда. Но хрупкая жизнь так доверчиво смотрела на человека, что он не посмел её прервать. И словно в благодарность за ладность, веснянки с жёлтыми глазами колыхнулись, пушистые лепестки заколебались стихом музыкальным.

Синее небо, синий снег, синий воздух, синий подснежник. И он, посиневший от вышинной сини и от синей водицы, хлюпающей в разинутых подошвах ботинок, тянется к потопленному ласковому солнцу, а душа рождает возвышенные стихи, которые ладковец непременно подарит Зинаиде-Синаиде.

МУЗЫКА

Солнце накалило землю, и жаркий дух, поднимающийся от неё, опалял лицо Геннадию, охлаждаясь, превращался в бисерные капли, которые, объединившись, устремлялись вниз ручейками и падали на раскалённую твердь. Вспомнил, как вчера хотел пригласить Зину в кино, просто погулять по аллеям парка. Но, бросив на себя оценивающий взгляд, он вдруг увидел неприглядного оборвыша и впервые устыдился своего вида. Застиранная и залатанная рубашка потеряла изначальный цвет. Брюки, если их можно так назвать, пузырились на коленках. А ботинки кричали о пощаде, просили отдыха.

И он решил: хорошенько поработает на сенокосе, на уборке картофеля. Подзаработает деньжат и обновит свой гардероб. Вот тогда и пригласит Зину в кино. Но захочет ли она общаться с ним, не засмеёт? Получше него есть. Вон Станислав - красавчик, хоть картину с него пиши, и лохмотья не портят. Она даже не смотрит в его сторону. А он размечтался, как красная дева.

Геннадий пристыдил себя, свои малиновые мечты, разогнул спину и запрокинул голову. И тотчас в глаза брызнул пучок ослепительных лучей. Солнце пекло спину, плечи. Небо ярко-голубое, светлое и радостное. По небу плыли лебединые девы. Крылья при каждом взмахе сверкали, словно перья с серебряным пухом. Молодой паренёк восторженно смотрел вслед обнажённым лебедянкам; они плыли по небу медленно, не торопились удаляться, растаять в бездонной выси, прекрасные и чистые.

Внутри пело, песенная нежность завивала золотые витки в его организме. Рождалась глубинная красота, и внутренняя мелодия её озвучивала. Мелодии выскальзывали наружу, паренёк подхватывал их и напевал. Он хотел запеть во весь голос, но боялся спугнуть светилку, потерять искру красоты. Свет-Светилка, что так теплил добрые чувства, высветился, разбился на светляки и завьюжил вокруг Геннадия.

- Гена, ты уснул? - окликнул Алексей. - Смотри: Зина обогнала. Не оплошай дружище, подтянись.

Марянина ладно размахивала косой; движения косарицы спокойны, согласны. "Вжик - вжик", - пела коса. "Вжик-вжик", - падала трава к девичьим стопам. Густой аромат кошенки плясал возле носа, разливался медовыми струйками по разгорячённому телу, проникая через кожу и дыхание в кровь.

- Я слушаю, - отозвался Геннадий.

- Что? - не понял Алексей.

- Музыку слушаю. Понимаешь, она звучит во мне, и звуки несутся с небес. Я её чувствую. Она живая, волшебная.

- Нашёл время: слушать, - укорил его друг. - Не заслушайся. Сегодня репетиция, не забудь.

Не заслушается. Не забудет. Как можно? Ведь он в оркестре балалаечником предстанет.

...Руководил школьным оркестром народных инструментов Павел Иванович. Появился в школе недавно и уже всех пленил артистизмом: движение рук, взгляд, поворот головы, окраска голоса и даже одежда, повидавшая много на своём веку, хорошо отутюженная и ладно сидевшая на нём - всё завораживало, очаровывало.

Павел Иванович отыскал в Гостилицах музыкальные инструменты и отремонтировал их своими, почти детскими руками. Своими руками изготовил несколько гитар, которые оказались не хуже, а даже лучше фабричных.

Учитель говорил:

- Всё есть музыка. Каждая гора, каждое дерево, каждый город, каждый человек имеет свой голос, свою музыку. Музыка - это наше самовыражение, музыка - это наша внутренняя красота. Музыка - это язык, на котором разговаривают с нами небеса, Природа - Матушка. Музыка объединяет всех, заставляет двигаться, творить, любить.

Первым инструментом у русов была дудочка. Взяв в лесу кусок тростника, человек сделал четыре отверстия в этом тростнике на таком расстоянии, чтобы он мог легко положить на них кончики пальцев.

Первым струнным инструментом у русов была одина. Она имела форму листа липы, всего одну струну. Но сколько нюансов в мелодии она передавала, какие мысли навевала!

Металина имела две струны и прямоугольную форму. У стрины - три струны, овальная форма.

Лада - любимый музыкальный инструмент древних русов, имел форму девичьего тела и четыре струны. Музыка лады очень похожа на человеческий голос. Если бы вы услышали игру лады, то вы бы никогда не подумали, что это инструмент. И хотя музыка лады не обладает магнетизмом, как голос самого человека, но она более притягательна, более впечатляет, а вся изысканность человеческого голоса и его шелковистая структура доведены до совершенства в звуке лады.

Русская музыка уникальна по характеру, поскольку исполнителю или певцу дана совершенная свобода в выражении её души через своё искусство.

- Ребята, любите музыку, ведь вся наша жизнь - это музыка, у каждого своя...

Геннадий поравнялся с дивчиной. Зина, почувствовав на себе взгляд сверстника, выпрямилась. Их взоры встретились.

"Ты - моя музыка, лебёдушка, моя Берегиня", - мысленно говорил паренёк.

И это так. Дева - сокровищница, если из неё исходят благородные слова и поступки окрыляют лада. Тогда деве под силу отвести руками беду...

Между молодью запорхала бабочка и опустилась на платье с белыми ромашками.

- Озорница, - улыбнулся Геннадий, - как проворно перебирает лапками.

- Пусть озорничает, - смущённо ответила девочка.

- Конечно, пусть озорничает, - машинально повторил паренёк.

Музыка смолкла. Нежная тишина сияющей лентой повязала двоих.

НАЦМЕНЫ

Говорят: наступило тяжёлое время. Но время ли всему виной, разве оно создаёт безысходность?

Нацмены дорвались до власти, но не знают, как ею распорядиться, им не дано от природы управлять. В результате - хаос. Чтобы оправдать свою несостоятельность, нацмены перекладывают вину на головы, которые до них властвовали, на гнилость предшествующего режима, а себя рекламируют как избавителей, как саму справедливость.

Нацмены разносят весть о врагах народа, призывают власть быть бдительной. И ночью, и днём большевики хватают "врагов" народа и увозят в неизвестном направлении.

Страну корёжили репрессии.

Оказывается, только что схватили соседа.

- Тихий, обходительный такой, - рассуждают обыватели, - при встрече шляпу снимал, а вишь: имел другое лицо.

- В тихом болоте все черти водятся, - вторили ему.

- Да, это ты точно подметил. С виду такой хороший человек, а оказался врагом народа.

- Что же, он перед тобой будет раскрываться?

- И то верно.

- Была бы моя воля, я бы их на месте расстреливал. Житья от контры нет, мы им поперёк горла стоим. И когда это только их всех переловят?!

- Молчи, не наше это дело. Наверху не могут справиться, а нам тем более не справиться...

Прошло немало времени, прежде чем кто-то заразумел. Стали сочинять анекдоты, частушки на сегодняшнюю действительность, за что расплачивались жизнями.

- Слышь, Марфа, Никонорыча за частушку арестовали. Боже праведный, человек нисколько не стоит.

- Видно, у них соглядатаи расставлены повсюду. У них уши всё улавливают на расстоянии.

- Бабоньки, придержите язык, а то неровен час...

Мальчишки и девчонки сельской школы не сомневались в справедливых действиях советского правительства, они горячо обсуждали каждый случай, проклинали врагов народа. Им хотелось со-вершить подвиг во имя прекрасного будущего, лично поймать предателя, провокатора, вредителя...

Но трагедия не обошла стороной школу, где учился Геннадий Хлебников. Это случилось на уроке агронома Ивана Антоновича, который преподавал агрономическую науку, счетоводство. В дверь заглянула заплаканная и испуганная сестрёнка Кирюхи Кащеева, она поманила рукой брата, не обращая внимания на учителя.

Кирюха - тихий мальчик, талантливый, мастер по дереву. Видимо, мастеровые чаще всего малоразговорчивые, им некогда празднословием заниматься; ведь они творят даже тогда, когда под руками нет материала, из которого они могли бы сваять осмысленную модель. Визуально творят, конечно. Он мог вырезать из дерева летящего орла или жар-птицу с ярким оперением, коня с пышной гривой и хвостом, голову сверстника. За мастерство Кирюху любили, относились к нему с должным вниманием, словно перед ними был не товарищ, а скульптор. А ведь не на пустом месте самородок расцвёл, было и основание крепкое.

Отец Кирюхи - известный в округе кузнец Пантелей Святославович. Кузнец робил сани, телеги, колёса, косы, топоры... он нежно вбивал в копыто лошади плоские гвозди - подковывал четвероногого друга. Он придавал раскалённому металлу нужную форму, выявлял образ. Из проволоки свивал цветы, сказочных птиц. Его изделия сельчане называли проволочным кружевом, так изящны линии, так поэтичны линии!

Агроном Иван Антонович и кузнец Пантелей Святославович дружили. Они обменивались знаниями, опытом, дополняли друг друга.

Кирюха ушёл, а мы терзались догадками: что случилось? Видимо, то же испытывал и учитель Иван Антонович: он закончил урок раньше времени и тотчас отправился в село. За ним поспешили ученики.

Во дворе Кащеевых стоял женский плач, какие-то люди сновали туда-сюда, торопливо грузили вещи арестантов.

Сельчане стояли поодаль в великом смятении, машина легковая, а рядом с машиной опершийся о дверцу - черноволосый мужчина, хладнокровно наблюдавший за действиями своих подчинённых.

И у всех на устах ставшее привычным слово: кулак. Это Кирюха-то кулак? Здесь что-то не так, явная ошибка.

- Это кто? - спросил Геннадий учителя, глазами указывая на черноволосого.

- Нацмен. Почти: те, кто сменил царскую власть.

- Значит, большевик, революционер, желает народу добра, - заключил подросток. - А те, что вещи грузят?

- Коммунисты.

- Разве это не одно и то же?

- Большевики - это власть. Коммунисты - исполнители.

- Я ничего не понял, - вздохнул Геннадий.

- Я тоже запутался, - ответил учитель.

Кирюха держался за отца, не отходил от него. Он не верил, что его отец - контра. Но как объяснить товарищам, что отца оклеветали и со временем обязательно разберутся, что его отец - самый лучший человек в мире, труженик. Видимо, кому-то мешал. А, может, потому и забрали, что труженик, а нужны лодыри? Боже, что только в голове не рождается!

Кирюха старался не встречаться с глазами друзей, с глазами учителя, он не знал, как помочь отцу, как доказать невиновность.

Одноклассники словно онемели, смотрели на происходящее широко открытыми глазами и ничего не понимали.

Односельчане старались заступиться за кузнеца, взывали к совести. Но судьба Пантелея Кащеева и его семьи была решена. А заступникам обещали Соловки.

- Да разве так можно? - вставил слово Иван Антонович. - Вы хотя бы для начала сельчан пораспрашивали об этом кулаке, они его знают с пелёнок, а потом уже разбойничали.

- Не видишь: какое богатство нажил? - вышел из себя уполномоченный.

- Он своими руками...

- А где взял металл? У государства украл!

- Да этого добра на каждом шагу валяется. У меня тоже...

- Ничего, и до тебя доберёмся.

- Страшно, - выдавила из себя тяжёлое слово Зина, она закусила губу, сморщила лоб, вобрала в себя побольше воздуха и крикнула:

- Кирюха, мы верим, мы любим вас!

У Кирюхи из глаз брызнули слёзы фонтаном, но он их не стыдился. А небо было ослепительно голубым, и по нему летели белые лебеди - облака.

ПРОЩАНИЕ

Вот и промелькнули три года учёбы. Пришло время прощаться со школой, с учителями. Разухабистый май пьянил настоем разнотравья.

Вечерами мальчишки и девчонки группами гуляли по парку. Звёздное небо подмигивало с высоты и кружилось над ними жар-птицей. Они смеялись и горланили песни, радовались тёплым вечерам и большому миру; их сердца трепетали в ожидании новизны, они без оглядки откликались на зов больших дорог. Нет-нет, да и нахлынут печальные волны. Но тут же беспричинное веселье подхватывает.

Они подставляли лица пахучему воздуху, впитывая звуки уходя-щей весны. Ликующая весна внезапной задумчивостью тревожила сердца.

И мир такой большой, такой прекрасный распахнул настежь все двери и ослепил молодых лучезарным сиянием. Молодым не терпелось выпорхнуть из гнезда, вдруг ставшего тесным. Щемящее чувство близкой разлуки давило, но буйная молодость, как горячая река, грусть - тоску разрушала и кружила, кружила...

Но прощание со школой закончилось для Геннадия не так, как хотелось. Вслед за безудержной радостью чёрной птицей прилетела беда: заболели глаза, паренёк не мог смотреть на свет, плохо различал предметы. И Геннадий вынужден был лечиться в ленинградской клинике. А когда возвращался домой, на балтийском вокзале случайно столкнулся с одноклассницами. Они объяснили, что едут в Петроград учиться на ускоренных курсах наркомпроса.

- А ты куда?

Геннадий мечтал о юридическом институте. Но это - долгая песня длиною в несколько лет. А Геннадию необходимо как можно быстрее встать на ноги.

- На слесаря, - не колеблясь, ответил паренёк.

Девчата вошли в вагон, оставив Геннадия и Зину наедине. Они говорили, перебивая друг друга, говорили обо всём и ни о чём. Они говорили бестолково, праздно, перескакивая с одной мысли на другую, словно хотели наговориться на всю оставшуюся жизнь, заглушая чепухой нахлынувшие чувства.

Зина смотрела в глаза Геннадию и ждала особых слов. А паренёк, смущаясь, переступал с ноги на ногу. Так много надо сказать друг другу! Но налетевший ветер украл все слова и забавляется ими. Хотя бы одно слово задержалось; нет, все умчались с озорником.

- Зина, торопись! - окликнули её подружки.

- Мне пора, - тяжело вздохнула девушка, а в больших глазах всё ещё надежда теплилась.

- Понимаю, - растерянно ответил юноша. Он понимал, что не то говорит, но деревянный язык не слушал сердце.

Перед глазами всё поплыло: и умоляющие девичьи глаза, и серый перрон, и высунувшиеся лица пассажиров.

Колёса застучали по рельсам, унося Зину от паренька. Он спохватился, кинулся вслед удаляющемуся поезду, крича:

- Я люблю тебя, Зина!

Девушка махала косынкой и тоже что-то кричала. Их голоса встретились на середине пути и разбились на мелкие кусочки цветного стекла.

СЕРЕБРИСТЫЙ ЗАВТРАК (повесть в рассказах)

I

Пусто в тумбочке, ни крошки. Желудок требовал своё, урчал. От этого и настроение упадочное, даже плакать захотелось. Валентина открыла картонную коробку, достала туфли: чем не черевички, всю получку ухлопала на них. Терпи, желудок, воздухом питаться будешь: такая уж у тебя хозяйка, не позаботилась о твоём желании.

Девушка обулась, покружилась перед зеркалом, показала язык двойнику и выпорхнула на улицу. Набежавший лёгкий ветерок взлохматил локоны и скрылся в кроне тополя.

Было ещё светло, но солнце клонилось ко сну. Дрёма разукрасила его лик в алый цвет. Дорожка, по которой катился румяный колобок, золотистым полотном устлана. И фонтаны цветные, словно вехи столбовые, сопровождали одинокую спутницу.

Валентина направила свои стопы к клубу "Металлург". Оттуда, из распахнутых дверей, доносилась зазывная музыка. Валентина прибавила шаг. Сердце стучало в такт весёлой мелодии, подпрыгивало от радости, как мячик. И ноги уже не шли, не бежали, а летели, словно черевички крыльями обросли. И в голове не шум от голода, а ожидание чего-то хорошего.

II

Люстры ослепли от электрического света. Гладкий паркет под ногами помогал плавно скользить. Свободные лёгкие движения упоительны. И не важно с кем танцуешь. Важно, что танцуешь, что музыка входит в тебя и ты становишься её ноткой. Лица мелькают перед глазами разные, но счастливые. Счастье от музыки исходит, зажигает глаза неземным светом. И ты летишь уже не над Землёй, а в занебесной выси. Восторгом охвачена каждая клеточка твоего воздушного тела.

III

Девушки стайками и по одной подпирали стены танцевального зала в ожидании следующего танца.

В раскрытых дверях появился голубоглазый паренёк с копной русых волос и улыбкой во всё лицо. Он возник из синеющего вечера, внося с собой запахи шиповника и клевера.

Валентина замерла от восхищения: какой бравый молодец! И уже не сводила с него сияющих глаз. "Мой!" - шептали губы. "Мой!" - разносила арома дыхание дивчины. "Мой!" - принимали белые стены в свои покои тайные мысли.

Грампластинка исполняла дамский вальс. Как по заказу! Как тут усомнишься в судьбе! Девушки устремились к парням, чтобы на светлый танец пригласить ненаглядного, самого желанного. Пусть хоть несколько минут потанцевать с тем, кого душа выбрала.

Валентина быстрой ласточкой обернулась и предстала перед пареньком во всём своём очаровательном блеске: глаза, что две звезды в глубинной выси, ланиты - наливные яблоки, мёдом пахнущие, обворожительная улыбка!

Ничего не сказал молодец. Ни о чём не спросил ладушку. Окунулся с головой в сверкающий омут, покорился чёрным очам и захмелел, как от браги.

То ли сон, то ли явь. То ли вальс, то ли навивальс. То ли дева, то ли мираж. То ли Лада, то ли Лукава. Отдал всего себя Судьбе, поверил в сказочную быль, в сказку-неугаску... И не напрасно: небеса соединили их жизни в одну.

IV

Парочки прогуливались по зелёным аллеям амурсталевского посёлка. Среди них Валентина и Яков, оглупевшие от встречи с Судьбой. Они говорили, говорили, старались наговориться, будто после долгой разлуки.

Яков острил, описывал шуточные сценки из жизни друзей, а она смеялась звонко, откровенно, как ребёнок. Якову понравился её беззаботный смех и он уже придумывал что-либо смешливое. А Валентина, поняв причину его комедий и, подыгрывая, старательно смеялась. Так, угождая друг другу, они бродили по тенистым улочкам. Яков старательно оттягивал расставание, Валентина же не сопротивлялась.

Когда поравнялись с общежитием, Яков вдруг сказал:

- Я проголодался. Как ты смотришь на то, если мы сообразим ранний завтрак?

Валентина от неожиданности растерялась:

- Можно ли сообразить, когда в руках денег нет, и магазины закрыты?

- О, какая длинная речь, я даже вспотел, слушая. У меня есть картофель в мундирах, соль, хлеб.

- Согласна. Это царский завтрак. У меня даже слюни потекли.

- Слюни оставь для желудка, - сказал Яков и посмотрел на тёмные окна. - Спят сони-засони. Я мигом, подожди, - в дверях Яков обернулся и умоляющим голосом попросил, - только не убегай, я мигом. Хорошо?

Валентина кивнула головой.

- Я так голодна, что у меня просто не хватит сил на побег.

... Луна серебрила лица, глаза, руки, нехитрый завтрак. Вчерашние незнакомцы с аппетитом уплетали серебристый картофель, с серебристой солью и серебристым хлебом. Над их головами раскачивались серебристые листья тополей на серебристых веточках-качелях.

V

Весь день был наполнен счастьем ожидания новой встречи. Они еле дождались конца рабочего дня. Встретились у фонтана.

- Знаешь, Валюша, у меня такое ощущение, что мы давным-давно друг друга знаем, - сказал Яков, задумчиво посмотрел на сопки, словно там можно найти ответ.

- Яша, и у меня такое чувство, словно мы когда-то давным-давно потерялись или нелепо расстались, а теперь вновь встретились, - ответила девушка и засмеялась.

- Ты чего? - удивился Яков.

- Вспомнила, как мои родители поженились. Рассказать?

- Расскажи.

- Яша, тут целое кино. Мой отец, Игнат Петрович, присмотрел невесту Анастасию, а по батюшке - Дмитриевну. Присмотреть-то присмотрел, да что толку: кто за него, нищего, пойдёт, не каждой хочется весь век горевать. Сельчане помогли. Справили Игнату Петровичу Барыбенко свадьбу. Заранее заполнили все закрома зерном, а погреб вином. На окнах занавески шёлковые развесили. На полках - посуда серебряная. В шкафу - одежда, не переносишь до конца жизни.

Как увидала Анастасия видимое - невидимое богатство при осмотре дома жениха, так и решила, что её жених не только видный, но и состоятельный. Теперь Анастасия отдохнёт от прорухи. Даже на радостях всплакнула. А когда проснулась после свадебной ночи, то в закромах не нашла даже зёрнышка. Как сварить хотя бы кашу?

- Как-то не совсем хорошо получилось: зачем Игнат Петрович обманул Анастасию Дмитриевну? - запечалился Яков.

- Иначе она бы за него не пошла, - так думал отец. Но ты не волнуйся: всё у них было хорошо, потому что любили друг друга. Отец своими руками построил дом у реки, разработал участок земли, завёл хозяйство.

- А у меня не так гладко, даже совсем не гладко. Мой отец, Яков Филиппович, а я Яков Яковлевич, был мастеровым, любил мастерить скрипки, их у него было множество. Отец играл на многих музыкальных инструментах. Играл на скрипке, на гармошке, на гитаре. Его приглашали на свадьбы, дни рождения, на праздники. Через лес ходил в село Демьяновку. В этом селе стояла большая деревянная церковь. И отец играл на скрипке в церкви. Просили, он никому не отказывал. Кто-то донёс, что отец посещает церковь. Ходишь в церковь - значит верующий, нарушаешь советский закон. В 1937 году арестовали, загремел по статье 58, пострадал за религию.

Осталась мать с мал мала: Филипп с 1922 года, Виктор с 1927 года, Иван с 1929 года, Мария с 1931 года, Яков с 1933 года. Филиппу исполнилось пятнадцать лет, а мне четыре года. Самому младшему брату (он с 1935 года) было два года. Он сгорел в землянке.

Когда отца забрали, нас выгнали из дома: дом не для врагов народа и мы вырыли себе землянку. А в землянке сыро. Мать за-топила печь и ушла по делам. А млад взял стружку, сунул в печь, стружка загорелась; он прислонил стружку к рубашке... Пока мать вернулась, у него весь живот сгорел.

Из-за моего отца пострадали родственники, их тоже сгноили в тюрьме.

Яков прервал свой рассказ: свинцом сдавило грудь.

- Не всё и у меня гладко, - прервала молчание Валентина. - Мой дед Дмитрий Любушко вместе с сестрой осиротели. Графиня, госпожа их, определила сирот: отправила в город на учёбу. Сестра выучилась на портниху, из неё получилась отличная портниха. Дмитрий учился в гимназии. В гимназии получил не только знания, но и трудовые навыки в слесарной и столярной мастерских. Дмитрий женился на Прасковье; семерых детей она ему родила. Скопил деньги, купил землю в селе Зелёное. И зажили. Работников не держали, сами справлялись в крестьянском деле. Дед Дмитрий прослышал о революции. Пришлось продать землю. Деньги положил в банк в г. Сумы Сумской области. После революции деньги пропали. В колхоз вошёл без колебания. Пять лет был председателем колхоза. После войны оба умерли от голода.

- Потерять деньги в банке - это не беда. Бедность - не порок. Были бы руки, а остальное приложится, приумножится трудом. У отца было семь скрипок, баян - всё отобрали. Даже именной самовар забрали. Отца наградили самоваром за сыр. Отец держал овец и сыр варил. Отменный сыр получался. У отца всё в руках горело, всё мог. И детей с малых лет приучал к труду. Братья вместе с отцом сыр варили. Отец был грамотным для того времени, знал четыре языка: русский, польский, немецкий и свой украинский. Через два года умер в тюрьме, то есть в 1939 году его не стало. Старший брат Филипп пошёл в отца прилежанием к языкам: отлично владел немецким, на войне служил в качестве разведчика, погиб 22 февраля 1943 года на подступах к Ростову-на-Дону. Его жена назвала сына Филиппом.

Два голубка тянули, тянули из прошлого нити, полотно памяти ткали. Тени родных, притянутые Памятью, средь берёз летали.

Души потомков печалились. Души предков радовались. Печаль и Радость рядом встали. Печаль и Радость - две сестры, Счастье призывали.

... Вечерело. Утомлённое солнце спешило на отдых. Красный отблеск Вечерней Зари скользил по окнам.

Скатерть - самобранка из газетных полос украсила скамейку. Картофель в мундире, пирожки с капустой скромно лежали на самобранке и терпеливо ожидали прикосновения девичьих рук.

- Яша, ты решил кормить меня каждый вечер?

- Потому что эта еда царская. Вроде так ты охарактеризовала щедрую картошку.

- А ты?

- И я. Ужин на двоих в парке культуры и отдыха, - шутил паренёк и угощал подружку. - Чем богаты, тем и рады. Живописно! Оригинально! Картофель под лунным соусом.

Они ели рассыпчатый картофель и пили горячий чай со звёздным молоком. И чувствовали себя самыми богатыми людьми на свете.

VI

Ночью снилась Дева молодая неземной красоты, она расчесывала золотым гребнем его русинки. Сизокрылые летуньи клевали пшено, у самых ног ворковали. Жаркое Солнце целовало в губы. Дождик шлёпал по зелёной тропе.

Яша, свесил босые ноги с лежанки, раздумывал. Что это значит? К чему эти сонные картинки? Что ожидает меня в ближайшем будущем?.. Солнце и Дождь рядом - довольно чудесное видение. Огонь и Вода. Что рождается от соприкосновения этой разности? Пар. Значит всё, что произойдёт со мной, в пар превратится?

А может тут кроется другая разгадка? Любовь и слёзы? Чушь, душа не принимает такое значение; моя душа меня не подводила. Любовь и Благословение? Ведь Дева расчесывала мои вихри золотым гребнем!

Яша подошёл к окну, блаженно потянулся, раскрыл створки. Тополиный говор за окном окончательно прогнал дрёму. Солнце приветливо улыбалось. Сыпал мелкий дождичек. Хорошо! Быть грибам!..

VII

Тихая охота бодрила. Трепещущие ноздри старались уловить запах сыроежки, густой поток подосиновика, аромат зрелой груши у маслёнка... Охотники тонкой веточкой осторожно прощупывали грибницы, ерошили прошлогоднюю жухлую листву, сгрудившуюся в кучки.

Неудача не разочаровывала, а наоборот разжигала азарт. От долгой ходьбы все запахи слились в единый запах леса и сырости. Комары надоедливо музицировали одну и ту же тонкую ноту.

И вдруг - сыроежка! Одинокая, но такая красивая, пышная, крепенькая.

- Сы-ро-еж-ка-а-а! - буйная радость огласила прогретый солнцем лес. - Яша, ко мне; оказывается она не одна, в сторонке другая подмигивает мне. Ещё, ещё, да тут их целая поляна!

- На грибную уху хватит, - деловито подытожил полезность собранных лесных сокровищ. - Теперь для шашлыка постараемся. А ты знаешь, как в старину у русских это блюдо называлось? Я тоже не знал. Но мне одни сведущие люди подсказали, растолковали. Мясо на железной палочке - это алочка. Певучее слово. Шашлык - пока выговоришь, язык поломаешь. Над огнём кружили кусочки мяса, пропитанные соком кислого винограда. Между кусочками мяса - пучки дикого лука. Пальчики оближешь!

- Но почему...

- Почему чужое слово в речи употребляем? - нетерпеливо перебил девушку Яков. - Нам чужаки навязали, а мы как попугаи подхватили. Сколько мусора приняли в свою речь!

- Яша, хорошо в лесу, даже уходить не хочется, тут бы и осталась жить навсегда, - стараясь отвлечь дружка от тяжёлых мыслей, сказала дивунья. - Спасибо тебе, Яша, за праздник, который ты устроил для меня.

- А хочешь, Валюша, я песню спою для тебя!

- Хочу.

И он пел, подстраиваясь под Лемешева. Красивый голос волнами растекался по лесному простору. И берёзы, и молоденькие дубки, и орешник на цыпочки встали. Даже осинки перестали дрожать. Комары притаились у водоёма. Бурундук, прижав передние лапки к груди и навострив ушки, слушал человека и не боялся его: поющий человек не причинит вреда.

- А хочешь, Валюша, я станцую гопак?

- Хочу.

Гопак не получился: кусты и трава мешали. Наделал столько шума, так напугал лесное братство, что с веток посыпалась листва, а бурундук спрятался в траве.

- А хочешь, Валюша, я на дерево залезу и оттуда птицей полечу!

- Нет, не хочу: птица из тебя никакая, а голову набок свернёшь, а то и совсем потеряешь. Лучше помоги костёр разжечь да будем уху варить.

VIII

Они плели венки из клевера и одуванчика. Он плёл венок для неё. Она плела венок для него. Без слов. Старательно. Плели, сидя на поваленном дереве, по которому сновали муравьи туда и сюда.

Потом они стояли лицом друг к другу и украшали головы венками. Шли по еле заметной стёжке к речке, что бежала по освещённому пространству, а потом пряталась под корнями старой лиственницы. Речка не широкая и не глубокая, на середине крутила щепу, кем-то брошенную.

- Испытаем?

- Что испытаем?

- Бросим в речку венки. Чей венок потонет, того, в этом году, счастье обойдёт стороной.

Он первым кинул венок; поток подхватил куртину и стремительно понёс... Куда? Может в Амур.

- Теперь твоя очередь.

- Не хочу. Лучше не знать. А то сама себе судьбу приготовлю.

- Валюша, люба ты мне. Выходи за меня. Не пожалеешь: я парень деловой.

Так просто! Так буднично!

Она немного помедлила и вместо ответа спросила:

- А где мы будем жить?

- Я что-нибудь придумаю.

БУДЬ МОЕЙ ЖЕНОЙ (маленькая повесть о большой любви)

Мама, я помню тебя, когда ты озорной девчонкой убегала за околицу на молодёжное коло. А я, твоя мечта, летала рядом, повторяла все твои движения. Ах, как ты кружилась в вихре звонкого танца, безудержным весельем заряжая дружинок! Звенели и звёзды вечерние, и небо, распластавшее синие крылья, и медовые травы, и сама Земля-Матушка.

ПРИ ВЕЧЕРНЕЙ ЗОРИ

Солнце плывёт в жаркой синеве и смеётся дерзко. С утра смеётся, до синих сумерек, стрелы любви пускает в нежные сердца. При Вечерней Зори купается в Ононе, серебряными струями реки расчёсывает золотые косы. По реке скользит серебряная лодья, в ней стоит Дева Любви! На плечах плат со звёздными кистями, в руках - лада четырёхструнная. Песня-мечта, песня-сказка плывёт по Онону. Слушают её и вода, журчащая у лодьи, и притихший берег, и дерева, ушами-листьями ловящие шорохи и разносящие вести своим собратьям.

Аннушка одна на берегу. Стоит, прижав кулачки к груди. Мечутся мысли, ноет сердечко, томится. Не поймёт дивчина перемены внутренней. Словно при ясном небе разыгралась буря. Словно при ясном дне дождь пляшет на одной ноге. Вот и кукушка, нарушив свой распорядок времени, голос подала, много лет нагадала. Значит, счастье ожидать? Хочется песней тоску заглушить. Только голос как-то неловко звучит в ночной тишине, нарушает лад в Природе.

- Аннушка, - услышала дивчина голос невидимого слушателя души, - птицам петь не стыдно, листьям шептаться не стыдно, ветру гудеть не стыдно, почему ты своего голоса стесняешься? Спой свою песню, порадуй нас.

- Спою, как смогу, - ответствовала она.

Сначала тихо пела, стесняясь ночной тишины, плеска воды, света Луны. Вода журчала, по камушкам бежала и успокаивалась на плечах крутого берега. "Пой и ты", - говорила говорунья печальнице. Небо, опустившись чуть ниже, шептало: "Пой и ты!" Тишина, нежно обнимая девичий стан, в ответ молчала, но в этом молчании таились слова: "Пой и ты!"

Аннушка пробует голос, песня о любви набирает силу, звучит широко, проникновенно. Тишина разносит песню по речному раздолью, и вот уже мелодия звучит на другом берегу, заполняет лесное пространство, устремляется к макушкам деревьев, вспыхивает яркими звёздами. Поречанка пела о сверкающей лунной дорожке на реке, которую изломала рябь и рассыпала хрустальные капли воды. Пела о резной скамейке, которую сотворил отец и поместил у окошка родного дома; и что на скамейке пустует место, до сих пор не занятое избранником. Пусть услышит её суженый, ясный сокол. Где он живёт, в какой сторонке?

Песня любви плыла по Онону, как звонкие струны реки, как серебряные перезвоны любопытных рыб, высунувших свои мордочки из окон хрустальных домов. А кукушка - прозорливица, ловя каждое девичье слово, разносила тайный их смысл далеко-далеко, даже на пограничье, ища того, кому вздохи предназначены.

ШЕПНИ СВОЁ ИМЯ

Аннушка подбросила в зев печки хворост, чиркнула спичкой; пламя с жадностью набросилось на хрустящее аппетитное лакомство. Отблеск огня озаряет предпечное пространство, лицо прекрасы. Стук в дверь заставил Разуму оторваться от беседы с огнём. Это квартирант вернулся со службы. Да не один, с другом. А друг-то ростом под потолок, не достать. Оба ладные, один другого краше. Выправка армейская. Сапоги скрипят молодецки. Незнакомец нагнулся к девушке, провёл ладонью по знойным волосам:

- Шепни своё имя.

Всего три слова произнёс незнакомец, но они окатили дивчину огненной волной, перехватили дыхание: "Что это со мной? Никогда не робела перед парнями".

Синий вечер заглядывал в окно, стоя на цыпочках. Звёзды рассыпались бисером по небесному полю, перемигивались, перешёптывались. Виолончельная песня тонко - тонко звенит, влетает в очарованную душу. Девой овладела неведомая невидимая сила: ноги к полу приросли, руки как плети повисли вдоль онемевшего тела, слова покинули разум. В распахнутых глазах восторг и удивление.

- Анна, - сорвалось с пылающих губ.

- Аннушка, - произнёс молодец имя на свой лад. Сказал так, будто одарил жемчугами. И осторожно посадил красу-русую косу на кленовую скамейку, за дубовый стол. Большие ладони накрыли маленькие ладошки.

- Иваном меня нарекли, когда на свет белый явился, - представился сокол ясный.

- Иванушка, - прошептали знойные губы.

И так сидели до утра, не проронив ни слова. Четыре глаза смотрели друг на друга, два сердца в унисон бились. Дева Любовь незаметно и неслышно стояла, бросала добрые семена в реку нежных чувств.

РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ

Дом, в котором жила Анна, небольшой, но приметный: тонкие деревянные кружева свисали с карнизов, кружевные полотенца обрамляли окна. На крыше встречал рассветы расписной журавушка. Двери дома распахнуты в сторону реки - вестуньи-говоруньи, которая дарила людям живую речь, приносила новости. Река утоляла жажду, кормила.

Русская печь, побеленная известью, делила большую комнату на две половины: в одной - кухня, в другой - гостевая, и согревала своим дыханьем. Две небольшие комнаты с широкими палатями. Железный сундук, в нём хранились вещи, время от времени их выносили на солнышко. Иконы, фотографии, рисунки домашних изографов украшали белоснежные стены. Днём комнаты освещались солнечными лучами, вечером - лунными лучами, керосиновой лампадой. На подоконниках - незаменимая герань, очищающая жильё от плохой ауры.

БУДЬ МОЕЙ ЖЕНОЙ

И в другой вечер встретились Анна и Иван. До утра смотрели друг на друга, словно пили маленькими глотками целительную воду, растягивая удовольствие до безконечности. Звёзды - самоцветы заглядывали в окно - счастье приближали. Луна плела яркие коврики для тропинок на Земле - счастье стучало в дверь. Зарянка возвещала рассвет - счастье на зоревых крыльях несла - не упусти.

На третий вечер Иван спросил Анну хрипловатым голосом; чувствовалось, что каждое слово даётся ему с трудом:

- Согласна ли век куковать со мной, быть моей женой?

- Да.

- Ты будешь жить не в деревянных хоромах, а в землянке. Согласна ли?

- Да.

- Тебе придётся ждать меня весь день, чаще до самой ночи. Согласна ли?

- Согласна.

- Я военный человек, себе и семье не принадлежу. Может случиться так, что отправят в командировку на несколько дней и даже на несколько месяцев. Согласна ли коротать время в одиночестве?

- Согласна.

- Ты - моя жизнь.

- Ты - моё счастье, - ответствовала она.

- Ты - моя любовь.

- Ты - моя радость, сокол ненаглядный.

- Ты - моя нежность.

- Ты - моя защита, моя крепость. Я люблю тебя, Иванушка.

- Чудная ты моя, любовь нежданная. За что такая милость? И смеюсь от радости и сомневаюсь: "Не сон ли, не мираж?".

Лунная половица поёт, стены поют, потолок поёт - всё кругом поёт о счастье. Песню о счастье даже глухой услышит!

ЖИВАЯ ВОДА

Вода - это зеркало, в котором отражается и солнце, и луна, и деревья, и дома, люди. Вода - это дорога, по которой плывут лодьи, пароходы, над которой летают лебеди. Вода - это та стихия, в которой зарождаются разнообразные формы жизни. В недрах женщины творится новая жизнь благодаря живым водам. Анна располнела, живот скоро до носа достанет, округлился, похож на земной шар. Внутри шара живёт дитя, ему уже места мало, поэтому усердно стучится в стенки, ищет выход на белый свет. Иван гладит живот, успокаивает дитё: "Мы тебя ждём, мы тебя любим".

- Я хочу дочку, я её вижу перед собой. Назовём Светланой. А если родится сын - назовём Юрой, или как ты хочешь.

Анна во всём соглашалась. И не потому, что хотела угодить Ивану. Просто нет причин для спора. Дочь, сын - какая разница. Радость переполняла всю её сущность, весь организм, сознание. Радость била фонтаном. И этот фонтан из света и цвета отражался в глазах, в дыхании, в движении её сильного тела. Но ... рядом с радостью возникла нерадость.

ВОЙНА!

Война отобрала у меня отца, лишила детства...

Отец, я помню, как ты, прощаясь, прижал маму к себе и уверенно сказал:

- Я вернусь, я скоро вернусь. Сбереги дитё. И жди меня, Аннушка. Ты - моё безсмертие.

Помню, как отряд ополченцев и мой отец во главе шагали по пыльной улице.

Раз! Два! Три! - чёткий счёт и шаг.

Раз! Два! Три! - чеканят шаг новобранцы.

Раз! Два! Три! - отец оглядывается и машет рукой. - Я скоро вернусь, - говорит его рука.

Солдаты сели в грузовики, помню. Мама прятала лицо в пуховую шаль, помню. Я знаю, мама прятала не лицо, а слёзы. Уже и пыль на дороге успокоилась, осела толстым слоем, а мама всё стояла у обочины, и её плечи содрогались от беззвучного рыдания.

- Дитё побереги, - успокаивала молодуху соседка, - на сегодня это главное. Война только началась, а когда закончится - Бог знает.

РАСПИСНАЯ ЛЮЛЬКА

Я в берестяной люльке. Люлька висит на верёвке, подвязанной к потолку за крючок. Люльку качает бабушка и я, успокаиваясь, засыпаю. Тепло в люльке. За окном дождик моросит, а то ветер негодует, подхватывает с земли пожухлую траву и бросает в прохожих. А мне тепло, уютно, я наслаждаюсь бабушкиными сказками, песнями.

Люлька разукрашена яркими узорами, в узорах угадываются цветы, травы волшебные, птицы неземные, тонконогие олени с ветвистыми рогами. Я трогаю узоры быстрыми ручонками, улыбаюсь им, щебечу на языке птиц, трав, цветов. Люлька летит в пространстве, как малый космический корабль. Я не боюсь высоты, я захлёбываюсь от восторга. Я тяну ручонки, пытаюсь достать расписной потолок. А потолок то приближается, то возносится высоко-высоко, не даётся в руки. Узоры мелькают, вытягиваются, разлетаются сполохами в разные стороны. Чем не северное сияние!

МОЛОЧНАЯ РЕКА

Мама наклоняется надо мной. В её больших карих глазах, как в зеркалах, вижу себя. Мама подбрасывает меня вверх, придерживая нежными крылами. Лечу и верещу, как птенец в розовых кустах. Мама учит летать несмышлёныша, опираться на потоки упругого воздуха, опираться на надёжные ладошки. От неё пахнет молоком. Я быстро нахожу молочную реку, втягиваю в свой исток сладкие струи, сосу торопливо, стараюсь насытиться. Мама улыбается мне. И я в ответ растягиваю губы в улыбке.

Дедушка ладит сеть. Бабушка варит щи. Мама играет со мной. Время извлекает из девятиструнной стримы мелодию журавлиной песни.

ОКРОПИЛИ ВОДОЙ

Иду с дедушкой по берегу реки Онон. Дедушка разговаривает со мной, как со взрослой, хотя мне и двух лет не было.

- Когда-то, очень давно, в этих местах была Большая Вода. Вода и ничего более! По бесконечной воде скользила журава - лодья с головой и грудью журавля. В ней стояла Дева-Краса: русые волосы, как струи летнего дождя; голову украшала корона из самоцветов; бирюзовые глаза излучали мягкий свет; за плечами журавлиные крылья. Её звонкую и нежную песню я слышу каждое утро - небеса журавлят, однажды запечатлев в памяти.

Утром мелодия песни очищает разум, крепит волю. На фоне светлого дня ононская вода струилась, искрилась, ходила кругами. Глаза мои увидели на речной глади радужные, причудливые узоры, похожие на орнамент ковра, который вышивала бабушка шёлковыми нитями-самоцветами.

Дедко посадил меня на расписную скамейку, что ладно встроена в волшебную лодку-журавку. Дедко управлял цветными вёслами, как правилом, и лодка, послушная сильным рукам, летела. Журава уносила меня в волшебный мир сказок-былей.

Звонкая вода пенилась, шипела, набегала на жураву и откатывалась назад.

- Вода - это жизнь и музыка. Ты слышишь? Она звенит над водой.

- А там? - я указала пальчиком на дремучую глыбь.

- В глубине, на дне реки? - переспросил дедко, он постоянно переспрашивал мои вопросы, словно уточнял услышанное. - Там живут водяные девы с рыбьими хвостами. И рыбы, прислуживающие девам. А рыбки-самоцветы играют на флейтах, веселят зеленоглазых.

Я смотрю на реку, пытаюсь взглядом достичь дна, увидеть другой мир, не похожий на земной. Но меня одёргивает дедко:

- Не наклоняйся: дева унесёт на дно, и я никогда не увижу тебя.

Мы на середине серебристой реки. Дедко зачерпнул пригоршнями ледянистую воду и окропил мою голову, чтобы сильной стать, не болеть, не чахнуть.

ЧТОБЫ СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ...

- Пойдём, Светушка, в лес, голубика уже заголубела.

Я крепко держусь за бабушкину юбку. Спотыкаюсь. Не привыкла к неровностям. Первый раз в лесу. Сладковатый запах витал; наверное, так пахнет голубика.

Бабуля складывала ягоду в лукошко. Я же срывала её губами. Могла дотянуться до сочной вкуснятины. Это так необычно, так увлекательно - срывать ягоду губами.

- Для чего тебе руки даны? - ворчала бабуля. - Так только собакам разрешается, у них нет рук.

Это сравнение заставляло смеяться. Мой звонкий смех разносился далеко по лесу. И я снова срывала губами ягоду.

- Ну, всех зверей перепугала, птиц разогнала. Даже бурундук притаился.

- Где, где?

- На стволе. Такой же любопытный, скосил бусинки глаз, смотрит на нас.

Я решила поделиться ягодкой с бурундуком, положила её на шершавую поверхность ствола и отошла в сторонку, наблюдая за полосатиком. Он схватил ягодку, прыгнул на землю и скрылся в голубичнике.

- Светушка, сегодня ты стала человеком, - сказала бабушка и взяла меня за руку. - Пора домой возвращаться.

ПОХОРОНКА

Когда Волгу очистили от нечисти, наша семья вернулась в родные края. Поселились в бараке, что у самого леса ютился. Мама работала в госпитале. Дедушка охранял военный склад. А бабушка по хозяйству управлялась. Я из поленьев мастерила пулемёт, "сражалась" с фашистами.

Все ждали отца. Волга раньше Онона встретит Победу, и отцу недолго топать до нас. Гибли воины на ратных полях. Жалко! Чем помочь соколикам? Я каждый день с особым рвением строчу из пулемёта по фашистам, гоню их на запад.

Но похоронка не обошла стороной наше семейство. Помню, мама не плакала, видимо, все слёзы выплакала, когда провожала отца на фронт. Она тихо сидела у грубо сколоченного стола, побелевшие губы шептали: "Иванушка жив, жив мой Иванушка".

Мама долго не верила в печальную весть, смотрела на дорогу, по которой возвращались защитники, а счастливые матери, жёны обнимали долгожданных. Часто повторяла одни и те же слова:

- Вот придёт отец, Светушку на колени посадит. А я ему чай горячий подам, чтобы согрелся. Он любит травяной чай.

ОТЕЦ ДОВОЛЕН

- Мама, я благодарна тебе за любовь ко мне. Ты воспитала меня так, словно отец рядом, живой, до него можно дотронуться рукой.

Если дело спорилось, удача рядом стояла, мама хвалила:

- Светушка, отец доволен тобой.

Если была не справедлива или, не завершив, бросала начатое, потому что не получалось, мама укоризненно качала головой:

- Светушка, отец не доволен тобой.

У меня уже и внук повзрослел, а ты всё так же оценивала мои поступки взглядом отца... Спасибо тебе, родная, за добрые уроки.

Я БЫЛА НА ОГНЕННОЙ ПОЗИЦИИ (рассказ)

- Баю, баюшки, баю, не ложися на краю, - пела мне моя бабушка Акулина. Пела, раскачивая ногой колыбель, которая была закреплена на специальных деревянных качалках. И проворно вязала носки или рукавицы. Удивительная слаженность царила во всём: и раскачивание качалки, и движение бабушкиной ноги, и мелькание спиц в умелых руках, и мелодии колыбельной были объединены одним общим ритмом. И я засыпала. Эта песня была первым очарованием, запомнившимся мне на всю жизнь, она успокаивала, защищала от неясной тревоги.

Когда под синими окнами скрипел снег, я узнавала усталые шаги почтальона. Бабушка открывала дверь желанному гостю, а он вручал треугольник, "пропахший порохом" (так бабушка говорила). Она прижимала письмо с фронта к сердцу, счастливая улыбка озаряла лицо, а губы еле слышно шептали: "Жив".

Затем бабушка певучим голосом рассказывала мне об отце, как он сражался с фашистами до последнего патрона. Страшные, похожие на чёрных мохнатых пауков, фрицы окружили Ивана со всех сторон. Круг всё уже. Вот уже и костлявая дохнула холодом. Но с небес летит меч калёный, острый-преострый. Поймал его Иван и давай махать направо и налево, всё зверьё уложил. "Вот какой у тебя отец, Светушка, гордись, милая". От этих слов в груди полыхал огонь гордости за отца. С каждой бабушкиной сказкой у меня прибавлялись силы, и даже голод пропадал.

Вечерами собиралась вся семья. Мама приходила с дежурства из госпиталя с потухшими глазами. Я подходила к ней на нетвёрдых ногах, гладила её руки, прижималась к ним щекой. От моей ласки в глазах у родимой вспыхивала радость, и она преображалась, становилась красавицей.

Бабушка сидела на скамейке и сокрушённо качала головой:

- Нюрка, что же ты делаешь с собой? Опять кровь сдавала? Она у тебя лишняя?

- Матушка, раненого привезли, много крови потерял, пришлось поделиться. Может, кто и моего Ванечку спасёт. Не кори ты меня, родная.

Дедушка приносил из леса хворост, молча растапливал печь. Из неё доносился весёлый треск дров, пожираемых ярким пламенем. Тёплые волны, исходящие от печи, заполняли комнату. Кипела вода в чайнике, её бульканье встряхивало, отрывало от чёрных мыслей.

Мама варила размазню. Она поднимала крышку чугунка, смотрела на разомлевшую жижу, помешивая деревянной ложкой, тайком смахивала слёзы, которые горошинами скатывались по лицу. Жалко маму. Но я хотела есть и нетерпеливо ожидала порцию каши из отрубей. Запах варева плясал возле носа и дразнил. Я стояла около раскалённой печи и надоедала вопросом:

- Скоро?

Мама молчала, точно глухая. Потом все ели прямо из чугунка, только ложки мелькали, моя - чаще всех. Я быстро глотала, обжигаясь, старалась наесться. Чугунок вскоре пустел, но желудок требовал ещё.

Наш дом стоял у леса. Вместе с соседскими малышами уходили мы в лесок и там находили сочные, сладкие коренья, кислую за-ячью капусту, горьковатые листья шиповника. Лес был другом и кормильцем, вторым домом. Казалось, кто-то нашёптывал нам, малятам: "Вы непременно должны выжить".

Солнце ласкало нас, гамаюнило светлое и доброе, и теплее ста-новилось в наших сердцах. И мы становились крепче, мир стано-вился лучше, и хотелось жить, и мы старались жить.

Всё чаще почтальон приносил соседям похоронки. Их горе было нашим общим. Бабушка зажигала лучину и становилась к образам, шептала тайные слова. Как-то утром почтальон робко постучал в наше окно. У бабушки из рук выпал клубок ниток из распущенного старья. Мама читала казённую бумагу побледневшими губами и машинально повторяла одно и то же: "Это неправда; я верю: он жив. Матушка, батюшка, не верьте бумаге, Иван жив. Это ошибка, вот увидите".

Ночью я была на огненной позиции. Кругом рвались снаряды, слышна была чужая речь. А я шла, и пули обходили меня стороной. Я увидела отца и сразу узнала его, хотя знакома с ним была только по бабушкиным рассказам. Я бежала на помощь, спешила, заслоняла отца собой. И кричала, кричала: "Мне нужен меч! Дайте меч! Скорее!"

Мама не дала досмотреть сон, растормошила меня:

- Светушка, что с тобой?

- Мама, отец жив, я знаю, я его видела, я его спасла!..

МЫ ЕДЕМ НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

Кончилась война. Так кругом говорят. С окон сорваны занавески. И сразу столько света, даже глазам больно.

Мы едем на Дальний Восток. Почему именно на Дальний Восток? Я не спрашиваю: мама не любит, когда ей задают вопросы, на которые она не может ответить.

Поезд ползёт, покачиваясь на рельсах, как утка на дороге. Покачиваемся и мы. Едем долго, уже несколько суток. На каждой станции мама меняет вещи на хлеб. Но вещи старые, и на них никто не смотрит. Мама в отчаянии, жалко её. Очень хочется есть, так хочется, что в голове отзывается стук колёс по рельсам.

За окном бегут деревья, вот-вот царапнут по стёклам. Среди зелёной травы мелькают цветы, я их называю огоньками. Поляна похожа на лист бумаги, разрисованный цветными карандашами, о которых даже мечтать страшно. Мальчик, который сидит на коленях у отца в офицерской форме, владеет такой драгоценностью: красный, синий, жёлтый, зелёный карандаши держит в руках и разрисовывает, нет, исчёркивает газету.

Я бы могла пробежать по мягкой траве и нарвать цветы для всех пассажиров. И поэтому прошу остановить поезд. Но мама говорит, что это опасно: я могу попасть под колёса, или поезд уйдёт без меня.

А за окном так красиво! Мы едем в Бикин. Там живёт мамина сестра тётя Шура. Она пригласила нас в гости, но мама решила насовсем переселиться. А если тётя Шура откажет? Возьмёт, да и не пустит.

В вагоне много народу, надышали. Жарко, как возле русской печки, которая осталась в бабушкиной хате.

Я рассматриваю людей. У противоположного окна сидит старик в бушлате, лицо малиновое, мокрое от пота. Он его часто вытирает полотенцем. Такой взрослый, а недогадливый: надо снять бушлат, сразу лицо высохнет.

В проходе стоит студент, так его кличет старушка в коричневой юбке и в синей кофте. На нём костюм с короткими рукавами.

Прикрываю глаза. В ушах раздаётся писк. Пищит не комар, а го-лод, он тоже имеет звук и даже запах. Посередине бабушкиного двора стояла печка с прокопчённой трубой. Мама варила кашу, очень вкусную кашу, мне её всегда не хватало. От запаха горячей пищи кружилась голова и я, теряя терпение, спрашивала: "Скоро?".

Мама не обращала на меня внимания и всё думала. О чём? Мне так хотелось знать! Но она только вздыхала и печально говорила: "Кормилец погиб, вот и трудно нам".

Перед глазами плывут разноцветные шары. Они всегда медлен-но проплывают, стоит лишь зажмуриться. Потом начинают вращаться всё быстрее и быстрее. Тащат меня за собой, и я проваливаюсь внутрь чёрного круга. Это хорошо, потому что, когда проваливаешься, голода не чувствуешь и не слышишь.

А студент всё стоит, потому что нет свободного места. Стоящих пассажиров много. Студент был высокого роста и какой-то невесомый, держался за верхнюю полку двумя руками и шатался. Даже тогда шатался, когда поезд стоял на станции. Ему плохо, он тоже голоден.

Боюсь упасть. Ноги трясутся. Но всё равно встаю, подхожу к студенту и говорю, а сама своего голоса не слышу, слова долетают издалека и больно бьют по вискам: "Посиди, а я постою. Когда устану, сяду. Будем по очереди сидеть".

И он сел, ноги вытянул, спиной прижался к стене и закрыл глаза. Бледное лицо казалось неживым. Руки опустились вдоль тела, как огуречные плети в сухую погоду, вяло и безпомощно.

Мама улыбнулась одними глазами, она всегда так благодарит меня. А мне стоять даже лучше, всё время сидеть тоже тяжело. Только почему-то пассажиры и вагон поехали в одну сторону, а я - в другую. Мамины руки поймали меня и усадили на колени. Поезд замедлил ход, пыхтит от усталости, испускает последний дух и замирает у незнакомого вокзала.

Пересадка. Это, когда нужно перейти в другой поезд. Он уже ждёт нас на сером перроне. Много тёмного цвета: чёрные платки, чёрные юбки. сапоги...

Первой садится бабушка на чемодан и охает. Я усаживаюсь на большом узле. Дедушка стоит, ему не нашлось свободного места. Ничего, я чуточку посижу, а потом дедушка. Сидит и мама, обхватив руками острую коленку.

А напротив, на скамейке, восседает пышнотелая тётя в шляпе с пером, рядом с ней улеглась огромная собака с ушами - лопухами. Замираю, не шевелюсь: кто знает, что у собаки на уме. Тётя достаёт из сумки... хлеб. Целую буханку! Откуда у неё столько хлеба? Разве может один человек съесть целую буханку? Хлеб румяный, с хрустящей корочкой, с дырочками на боку. Тётя достаёт нож и отрезает большой кусок, старательно смазывает жёлтым маслом. Сделано из молока. А молоко какое? Бабушка вздыхает, протирает кончиком косынки глаза, она терпеливо объясняет мне: молоко белое, жидкое, как вода, только вкуснее, выпьешь - и есть не хочется. Я пытаюсь представить молоко и не могу.

Пышная тётя откусывает по маленькому кусочку хлеб и даёт... собаке. Обе едят. Собака справляется быстрее и ждёт своей очереди. Сначала тётя откусывает, потом собака. Кусок уменьшается на моих глазах.

Пробегающие дети останавливаются, они тоже замечают хлеб. Да и как его не заметить! Коричневый, с множеством дырочек и пахнет. Останавливаются и следят, как собака и тётя наслаждаются хлебом. Но у меня нет хлеба, и у бабушки, и у дедушки, ни у кого нет хлеба.

- Хлеба хочу, - послышался слабый детский голосок. Оборачиваюсь: маленькая девочка, прижавшись щекой к плечу своей матери, удивлённо смотрит на едоков. Она, видимо, силится и не может понять, почему кормят собаку, а не её. Девочка плачет не громко и не настойчиво, а как-то жалобно. Я вздыхаю и говорю маме: "А я не хочу, совсем не хочу".

Тётка смотрит на меня, криво усмехается. И я пробую криво усмехнуться. Не получается. У тётки чёрные глаза, как смола, и большой нос изогнутый. А у моей мамы маленький нос, а глаза коричневые, добрые, хоть и усталые.

Тётка подала девочке крошку. Ну, и что же, что крошку. Крошка тоже вкусная, и от неё тоже можно наесться. А если с водой, то даже много, можно поделиться. О, она ещё раз отщипнула и подала девочке, и посмотрела на меня... зелёными глазами. Оказывается, у неё не чёрные, а зелёные глаза. Или позеленели от жадности? От злости?

Я не прошу. У мамы нет хлеба, ни у кого не хлеба, есть только у зеленоглазой. Рот пересох. Попить бы.

А дети стоят и смотрят, как зеленоглазая откусывает уже от другого куска хлеба с маслом, а потом собака, по очереди. Дети смотрят и молчат.

- Хле-е-ба, - не выдерживает маленький мальчик в толпе и тянет слово, от этого оно кажется длинным, растянутым, как резинка.

Тётка подаёт маленький кусочек, мальчик быстро проглатывает и просит ещё.

Значит, можно попросить и мне? И я попробую на вкус, какой хлеб? Проглатываю слюну, с болью проглатываю. На меня смотрят зеленые глаза незнакомой тётки и... ждут. И тут я догадываюсь, что она хочет, очень хочет (только не знаю, почему), чтобы я попросила у неё хлеб. На глаза навёртываются слёзы, я их глотаю, чтобы никто не заметил.

- Светушка, походим? - предлагает мама. Её мягкие волосы касаются моего лица.

Я сползаю с узла. Ноги дрожат, не хотят двигаться. Мама поддерживает меня, чтобы не упала, так мы прохаживаемся.

Навстречу шагает солдат в гимнастёрке, без погон, с костылём. Костыль стучит по асфальту. Этот стук отзывается в моей голове. Я уже знаю, что такое костыль. Это война. Солдат тоже хочет хлеба, но он не попросит.

- Дяденька, вы всех фашистов поубивали, они больше не придут? - я просто так спрашиваю, мне хочется услышать голос солдата.

А солдат молчит. У него глаза коричневые, как у моей мамы, и светятся. Вот они заискрились, что-то вздрагивает у самой переносицы.

- Не придут, дочка, - наконец отвечает солдат. Он долго роется в кармане, что-то ищет. А я волнуюсь: найдёт ли, и что это такое? Солдат кладёт на мою ладонь золотистый шершавый комочек, к которому прилипли крошки табака. Это карамель. Так мама объяснила. Я лизнула. Сладкая и пахнет, как дедушкины ладони. Я задыхаюсь от счастья, шепчу: "Спасибо". И мама шепчет: "Спасибо". И я решила, когда вырасту, непременно всех накормлю.

ЯГОДА ЗОРЕВАЯ (мои воспоминания о дошкольной послевоенной жизни в маленьких картинках)

ДВОР

Моё детство прошло в городе Бикине Хабаровского края, в военном городке. Дома двух-, трёхэтажные. И только окраина избяная. Клуб и жилые здания в гарнизоне звались ДОСАми. ДОСА - Дом Советской Армии.

В подъездах высокие лестницы с причудливыми перилами: в причудах просматривались спирали, листья, цветы. Совсем как дворянские особняки. Комнаты просторные. В одной клети жили две - три семьи.

Общая кухня, коридор, туалет, ванная. В сторонке от дома - деревянный туалет с высокими ступеньками - это для прохожих.

Вокруг дома - зелёные лужайки, цветники, около забора и за забором - высокие деревья.

За цветниками ухаживал дворник. Каждый цветник огорожен невысоким заборчиком из кольев, колья окрашены в цвета радуги. Весёлая изгородь творила праздничное настроение и вселяла в жильца бодрость.

Во дворе, в подъездах чисто. Жильцы уважали труд дворника и слушали его, как дворового руководителя; к замечаниям относились спокойно, с должным пониманием.

Во дворе не было мусорных ящиков, помойных ям. В определённое время, раз в неделю, приезжала машина и жильцы выносили скопленные отходы, загружали транспорт.

Временами от дерева к дереву жильцы протягивали бельевые верёвки и на них развешивали выстиранное бельё. Прищепок не было, и бельё крепилось узелками.

Дворник знал каждого жильца не только в лицо, ему известны были их имена. Посторонний в подъезд не проскользнёт. Я не помню, чтобы дворник выражался непристойными словами, был вне формы.

До прихода с работы жильцов дворник не покидал вверенный ему участок. Жильцы вежливо кланялись уважаемому человеку, он в ответ говорил неизменное:

- Пора и мне к своему очагу, старуха заждалась своего старика.

БЕЗОТЦОВЩИНА

Только что кончилась война. Многие города и сёла фашисты снесли до основания. Пришлось жить в палатках, землянках. Земляные города! Трудно поверить в это. Но так было. На несколько лет приостановилось развитие страны. Все заняты восстановлением разрушенного войной хозяйства. Воскрешение из пепла.

Те воины, кому посчастливилось вернуться в свои семьи, обустраивались, привыкали к мирной жизни.

Народы России хорошо понимали причину временных недостатков, нужду горькую; трудились, подтянув ремнём животы во имя будущего России, а значит и для своего блага.

Многие семьи остались без кормильца и все трудности легли на женские плечи. Советская власть, хоть крохотную, выделила пенсию тем семьям, в которых погибли мужчины. Таким семьям по мере возможности помогали. Мы не чувствовали себя брошенными на произвол судьбы.

Матушка Анна Николаевна воспитывала своих деток так, как будто за ними следило око отца:

- Отцу не понравилось бы, - говорила матушка, если замечала неправду, нерадение.

- Отец радуется нашим успехам.

- Подумай об отце, как он отнесётся к твоему новшеству.

И мы, малята, старались не посрамить имя отца. Нельзя выходить на кухню и в коридор и тревожить соседей своей болтовнёй и вознёй. И мы не выглядывали из комнаты, придумывали для себя игры, развлекались. Нельзя обижать малышей и стареньких - этот урок запомнили на всю жизнь. Нельзя встревать в разговоры старших - у старших свои дела, которые они могут решать без подсказки деток. Нельзя с куском хлеба выходить на улицу и жевать - не корова, человек. Таких "нельзя" было много и мы не спорили, видели глазами взрослых, где хорошо, а где плохо.

Однажды мама вернулась с работы встревоженная, в глазах - безысходное горе. Мы притихли, ожидая печальную новость.

- Аннушка, что случилось? - спросила бабушка Акулина Ивановна.

- На ступеньках у входа стоят две женщины, с ухмылкой посматривают на меня и шепчут промеж себя, но так, чтобы я услышала: "Это всё безотцовщина, окромя некому".

- В чём дело? - спрашиваю.

- Простынь у Сары пропала.

- А при чём тут моя семья?

- Неужели я стащила с верёвки?! У меня их много, полный сундук.

- Потому и полный...

- А вы не боитесь нести ответ за напраслину?

Они отвернулись, более ничего не сказали.

- Дочка, и ты плачешь из-за дерьма! - воскликнул дедушка Николай Александрович. - Их мужья, видимо, прятались по щелям, когда твой Иван сражался с падалью, с немчурой проклятой. Вот за это они ненавидят таких, как ты, Аннушка. Утри слёзы и держи голову высоко. Тебе есть чем и кем гордиться. И не веди с ними переговоры, это пустое дело.

И С РУКАМИ, И С НОГАМИ

Детки (Светушка, Валюшка, Юрушка) ходили в детский садик, у них там были свои интересы. Но... Воспоминания смутные.

Игрушек в детсадике, видимо, было мало, потому что постоянно игрушки обходили меня стороной, никак не хотели в мои руки попасться. Видимо, потому, что я была несмелой; а ещё потому, что не хотелось видеть кого-то скучающим, одиноко сидящим на скамейке и мечтала о волшебнице, которая непременно найдёт Светушку и подарит красивую куклу.

И этот момент наступил. Только волшебницей оказалась не ка-кая-то незнакомая принцесса, а моя мамочка...

И дома игрушки не жили. Я наряжала чурбачок и баюкала его, песенки ему напевала и даже имя дала: Ванюшка. Своё дитя и любила, хотя у него не было человеческих форм, даже звериных форм не имело. Из таких же чурбачков я строила для Ванюшки кровать, стол, стул - всё необходимое для нормального жития. Валюшка и Юрушка выполняли мои указания, но иногда спорили, стремились к самостоятельности.

Видимо, я рассказала маме о своём великом горе; моё горе стало её горем. Матушка решила исправить неисправу: принесла из госпиталя вату, марлю - начальник госпиталя Хмельницкий обеспечил нужной мануфактурой. И мама сшила куклу. С головой, с руками, с ногами. Волосы из белых длинных ниток. Приклеены нитки или пришиты, не помню. Каждая нитка распушена. Глаза, брови, нос мама вышила разноцветными нитками: глаза - голубые, губы красные, брови - коричневые и нос коричневый. Не кукла, а мечта! Такой куклы ни у кого в детском садике не было! Настоящая царевна в моих руках!

Но это ещё не всё. Мама нашила много платьев для царевны, чтобы царевна могла царевничать. Моей радости не было предела! Я сияла от счастья. Вместе со мной радовались дедушка и бабушка, сестрёнка и братишка. А мама тихо улыбалась, сидела у окна и смотрела на молодую зелень.

БУДУ НАДОЕДАТЬ

Воспитательница водила деток на прогулку в парк культуры и отдыха Советской Армии. Для Светушки он казался огромным, в нём можно заблудиться. И детки старались не заблудиться, далеко не разбегаться. В нём было много интересных вещей, особенно фонтан. Это же настоящее чудо для деток: вода летит вверх, потом вниз и брызги во все стороны. А брызги на солнце искрятся, словно кто-то их поджигает.

На полянке много жёлтых и белых одуванчиков. Я их звала одуванками. Детки срывали белые шары и дули на них. Маленькие парашютики разлетались в разные стороны и радостные глазёнки провожали их в последний полёт.

На тропках светились свечи подорожников, как оловянные солдатики стояли.

Лидия Ивановна сидела на детском стульчике, который с собой прихватила, и показывала, как из стеблей подорожника можно сплести стул, стол, кровать. Это же настоящее волшебство! Восторженное нутро не сразу уследило за работой пальчиков. Именно пальчиков: в них загадка и отгадка. Потому что они плели всем известные предметы. Не сразу уловила загадочное плетение: чувство заволакивало пеленой все приёмы. Вроде бы правильно плету, как Лидия Ивановна, но когда изделие снимаю с пальцев, оно рассыпается. Как скрепить? Где секрет потерян, в какой петле схоронился? В какой уж раз подхожу к Лидии Ивановне. Она начинает сердиться: это же надо какая настырная, просто одна беда от этой девчонки.

- Играй со всеми детками, не надоедай.

- Буду надоедать, пока не пойму. Покажите!

- Да что же мне с тобой делать-то! Пожалуюсь маме.

- Жалуйтесь, только покажите.

И я снова жадно слежу за мельканием пальцев, за сказочным деланием. И пробую. И сержусь на себя. Ищу ошибку. И сквозь слёзы повторяю урок. Стебли превратились в обвислые плети. Рву свежие. И колдую над ними. Тороплюсь осилить мудрость до сбора деток.

Получилось! Ура! И я смеюсь и плачу. Ликование сквозь слёзы.

- Что же ты, глупышка, слёзы льёшь? - спрашивает Лидия Ивановна и нежно так, осторожно гладит по голове.

- Получилось. Я тоже могу.

- Так радуйся, а не реви.

КОСТОЧКА

Мы любили компот из груш, слив, абрикосов и яблок. Пили с наслаждением. От удовольствия щурили глаза. Животики полные, но если бы предложили ещё порцию, не отказались. Но одна беда: косточки от компота не разрешали раскалывать зубками, а так хотелось вкусить ядрышко, насладиться содержанием. И домой взять не позволяли. Беда да и только!

Юрушка вышел из трудного положения, нашёл способ спрятать косточки от бдительной воспитательницы. Он спрятал в... оба уха. Но достать не смог, они протолкнулись внутрь. Больно!

Юрушку пришлось вести к врачу. Строгий доктор предупредил, держа в руках пинцет:

- Не плакать. Сам виноват. Иначе ухо проткну, станешь глухим.

Юрушка не плакал. Только слёзы потоком струились по лицу. Да губы искусал в кровь-руду.

ЗАСЛУЖЕННАЯ САНИТАРКА

Моя мама Анна Николаевна была на все руки мастерица: и окна законопатит так, что не видны конопатки; и белит стены, потолок без полос, ровный, как яичко. Из ничего могла сделать конфетку: то платья сошьёт дочкам из старых вещей, которыми одаривали сердобольные, то рубашонку смастерит для сына - одно загляденье. Все вокруг судачат:

- Откуда такое уменье? Ведь всего-то четыре класса образования.

Мы гордились матушкой, старались хоть чем-то помочь ей: бережно относились к одежде, пятен от еды старались не оставлять; хотя с прилежанием не всегда справлялись.

Матушка пришла с дежурства. Стоит на пороге и сияет, как солнце красное. Счастливая. Помолодевшая на десять лет. Ожидаем сказа.

Оказывается, на общем собрании маму выделили среди всех санитарок, отметили её работу:

- Хмельницкий всегда подчёркивает: главная работа в госпитале - это работа санитарок. Без чистоты работа врача пойдёт на нет, больные не пойдут на поправку. Меня считает лучшей санитаркой. С ваткой проверяет чистоту. Не дай бог соринки зацепятся - не сдобровать тогда, всех поднимет на ноги. Хмельницкий наградил меня грамотой за хорошую работу, в ней написано, читайте: заслуженная санитарка - это такое звание, он его к медали приравнивает.

Матушка подала нам красочную грамоту в рамочке под стеклом. Грамота пошла по рукам. Мы восторгались и поздравляли именинницу с высокой наградой.

- Хмельницкий при всех вручил мне подарок. Когда раскрыла свёрток, меня коллеги заставили раскрыть, а там два детских платья и рубашка со штанишками - не забыл моих деток.

Я не помню Юрушкин наряд. Но платья из синего байка стоят перед глазами: воротник, манжеты, карманы белые и крепятся синими блестящими пуговицами. Кармашки - это же мечта всех деток, в них можно положить платочек, а можно спрятать косточки из компота для братика, или кремушки, их много во дворе.

ХОТЕНКА НЕ ПОЗВОЛЯЕТ

В гарнизон приехал театр. Об этом говорили красочные афиши и зазывали любителей сценического искусства. Из какого города свалилось это чудо на наш маленький, но тёплый уголок России? Моя память молчит.

К ДОСА тянулась вереница нарядных людей. И взрослые, и дети не прятали своих счастливых глазах, шли как на праздник. И мы, босоногая тройка, завороженные прекрасной неизвестностью, пристроились к радостной веренице. Поднимались по ступенькам клуба спокойно и важно. Подходили к широким и высоким резным дверям, которые скрывали сам дух праздника. Наши слишком скромные наряды виделись мне сказочно - красивыми. На нас смотрели с интересом, а мы не прятали интерес: не жалко, любуйтесь, сколько желаете.

Двери распахнул идущий впереди. И мы вошли в просторный зал, который смог вместить такую ораву народа.

Высокий потолок изукрашен каменными кружевами, лепкой - русский камнерезец преуспел в своей каменной песне. Сверкают люстры, отражают свет, льющийся через широкие во всю стену окна.

Около одной женщины выстроилась очередь. Она продавала билеты - своеобразное разрешение на вход в зрительный зал. Там-то и совершались настоящие чудеса! В таинственных местах необычные явления сверкают, как люстры.

И троица втянулась в очередь, это произошло помимо воли. В очереди тройка почувствовала себя частью этой нарядной толпы; и чувство это совершенно новое, полётное; праздничный дух вошёл внутрь, заполнил все клетки. Родилось тайное желание. Волнение перехватило горло. Раскраснелись от возбуждения, от шальной мысли, которая ещё дремала, но толкала вперёд, приближала к заветной цели.

- Сколько билетов? - прозвучал дежурный вопрос над самым ухом Светушки, в котором не было ни цвета, ни света.

- Три, - Светушка робко ответила.

- Деньги. У вас есть деньги?

- Нету. Но мы хотим...

- Я тоже хочу, но хотенка не позволяет, - отчеканила билетёрша.

- И вам не позволяет? - Светушкины глаза от удивления распах-нулись во всю ширь и глубину небесную. В очереди послышался дружелюбный смех.

Троица удалилась, не обидевшись. Напротив, она была довольна увиденному. Здесь с ними разговаривали, как со взрослыми.

Они сходили по ступенькам клубного крыльца степенно, словно после королевского бала. А навстречу шествовали нарядные мальчики и девочки и их родители; они оглядывали странных встречников с ног до головы, словно те были не обычными детьми, а пришельцами с неизвестной планеты.

Вечером наши хоромы посетил неизвестный молоденький офицер. Золотые пуговицы. Золотые погоны. И что-то вокруг головы золотилось. Мы, детки, не робея, разглядывали гостя точно так, как совершенно несколько минут назад разглядывали нас возле клуба незнакомые дяди и тёти, мальчики и девочки.

Дедушка и бабушка встретили незнакомца как хорошо знакомого.

Мы, оставив в покое деревянные колечки, чурбаки, из которых сооружали башни, терема, ждали изъяснения гостя. Сладостное предчувствие приковало нас к деревянному полу намертво, не давало возможности сдвинуться с места.

- Я хочу пригласить в театр ваших внучат. В ДОСА идёт представление "Золотой ключик" для деток. Думаю, понравится.

Ему хотели возразить, и мы знали почему; но офицер пресёк объяснения, вытащив из кармана театральные билеты. Я раскрыла рот во всю ширь, ворона свободно влетит в него.

Мне всё не верилось в чудесное чудо. Сочинять-то чудеса была мастерицей. Придуманные чудеса украшали житьё-бытьё, как кого-то услаждала конфета. Но конфета - действительный персонаж в сладкой сказке, а чудо - выдуманный образ в придуманной повести.

Видимо, дедушка с бабушкой, знали военного человека, если спокойно отпустили ненаглядных своих.

И мы вошли в зрительный зал, освещённый множеством электрических огней, зажжённых в люстрах невидимыми райками. На наклонной плоскости скользящего пола - бесчисленное количество рядов деревянных стульев с перилами и спинками. На задней стороне спинки стула - цифра, которая указывала место зрителю. А сцена утопала в темноте, в тайную тайну погружена; на ней будет происходить что-то необычное.

Офицер усадил Юрушку на своих коленях и слегка обнял его, словно своего сынка; и я позавидовала Юрушке. Я и Валюшка разместились по обе стороны неожиданного покровителя.

Когда в зале погас свет, сцена ярко осветилась; пучки света ползли из-за спины, из отверстий заспинной стены. Перед взорами зрителей пролетели картины трудной, с разными опасностями, жизни деревянного мальчика Буратино и его отца - дровосека. Судьба Буратино потрясла меня. Я воспринимала сказку как действительные события. Поминутно спрашивала покровителя, не отрывая взгляда от сцены; он молча гладил мои плечи, а я всё равно спрашивала и спрашивала. О чём спрашивала - уж не припомню. Юрушка и Валюшка молча переживали. Я же каждое произнесённое слово на сцене, каждое действие воспринимала горячо. Хотелось выбежать на освещённый круг и сразиться с Карабасом. Громким голосом не раз предупреждала Буратино об опасности, но он почему-то не слушал меня. Заряжала своим горением мальчиков и девочек неравнодушных и добрых; они вместе со мной гнали нелюба, топали ногами, возмущались. Карабас, в ответ на наши выпады, извинялся, говорил, что он не такой уж кровожадный, любит Буратино. Но дети ему не верили. - Такова была сила актёрского мастерства.

С тех пор я полюбила театр; он стал для меня праздником, очищением души, познавателем многообразия реальной жизни, распознавателем зла в человеческом мире.

ГОРЕ-ТО КАКОЕ!

Мама повесила постиранное бельё на солнышко, чтобы оно хорошо прожарило его своими жгучими лучами, а ветер проветрил, а небо подсинило, а земля своим дыханием подсушила и силой целебной одарила. А сама ушла на дежурство в госпиталь.

Дедушка тоже ушёл на работу: охранял склады продовольственных товаров. Бабушка некоторое время оберегала стирку, затем покинула наблюдение и ушла за детками в детский садик. Пока туда-сюда ходила, немного отдыхала от ходьбы (ноги не слушались: болели), прошло время. Решилась за стиркой сходить: как бы не пересохло, гладить-то как потом.

- Печаль-беду вам несу, девочки, - с причитаниями возвратилась Акулина Ивановна.

- Да неужто печаль? - переспрашиваю бабусю, всплёскивая руками: так поступала Акулина Ивановна, когда что-то непредвиденное случалось. - И где же она уместилась, небось в платочке схоронилась?

- Да будя смеяться над старухой. Я правду говорю. Поглядь на свой наряд: лихоимцы стащили воротники, кармашки, манжеты; а без них ваши платья, как рыба без плавников.

Такое безысходное горе отразилось на моём лице, что бабушка испугалась:

- Подь, подь, лихоимка, отступи от дитя. Светушка, ты уж не убивайся так-то, грешно так-то убиваться. Жила без воротника не хуже нынешнего времени, проживёшь и далее. Не такая уж и беда.

- Матушку жалко. У неё и так забот полон рот, а тут ещё и кармашики. Куда платочек спрятать?.. Бабуся, неужто матушка будет искать пропажу?

- О-о-ох, - заохала бабуся, - от неё чего хочешь дождёшься... А мы умилим её, авось потеря не такой тяжёлой окажется.

- Это как же? Чем умилим?

- А я за ночь попробую связать воротнички, кармашики, манжеты из белых ниток. Кружево нежнее и красивее...

- Бабуся, - я захлопала в ладошки, - да ты просто клад в нашей семье! Дай-ка я тебя поцелую.

Акулина Ивановна достала из железного сундука моток белых ниток, крючок и принялась за рукоделье. А в моей голове копились мысли и требовали выхода.

- И кто же это посмел поднять руки на сирот?

- Нехристи, они и есть нехристи. Слуги дьявола хорохорятся до поры до времени. Всему свой черёд: время рождаться, жить, отвечать за поступки-дела.

ВНУТРЕННЕЕ НЕБО

Бабушка быстро вязала, не уследишь, как петли нанизывает, как из них узор узорит.

- Бабуся, а я смогу?

- Сможешь. Только не ленись - трудись. Труд и красоту несёт и от голода спасёт, друзей соберёт.

Ответила и снова молчит: с головой в труд ушла, как золотая рыбка в глубины морские.

Все уже спят: и Валюшка, и Юрушка, а мне не хочется. Хорошо около бабушки, сладостно. Поэтому ночь, которая в окно подглядывает, не так темна. Звёзды, рассыпанные по синему простору, сплетены в узоры; и ни одного похожего. Кто так поработал, какая петельщица плела светящиеся петли и их укладывала в узоры?! А может Данила-мастер выточил звёздочки из камней самоцветов и разбросал по небу? Только как он туда взобрался? По лунной дорожке, по радуге-дуге, по солнечному лучу? Три дороги ведут на небо, только надо их отыскать.

- Бабуся, Данила-мастер может взобраться на небо по лунной дорожке?

- Может. Отчего же ему не мочь: мастер он и есть мастер: и под Землю спустится, и на Небо взлетит, коль Мудрость ему попутчица.

- Хорошо, когда Мудрость рядом, - я соглашаюсь, - всегда за плечами стоит и об опасности говорит - предупреждает, коль такая случается.

- Хорошо сказала, правильные слова сплела, единой вязью объединила и получилась светлая мысль, - улыбнулась бабушка.

- Слова петельками стали? А где же крючок, у меня его что-то не видно.

- Крючок в глуби твоей. Когда надо, он выскальзывает и помощь оказывает. Светлые слова - это звёздочки в твоём внутреннем небе.

- Внутри у человека звёздное небо? И мудрость там же?

- Уразумела... А теперь - в постель: утром рано вставать.

Я уснула мгновенно, потому что голова отяжелела и вдавилась в подушку. Всё закружилось - завертелось, комната исчезла, а я лечу по длинному узкому, как труба, коридору. В конце прохода ослепительный свет. Я зажмурилась, чтобы не ослепнуть. Когда открыла глаза, то увидела себя в Цветном Мире: Дождь Цветной, Фонтаны Цветных Брызг. Деревья высокие, но сотканы из цветного цвета. Из Цветных Струй вышла Прекраса. Такой красавицы на Земле не сыскать. Идёт, точно плывёт. Во лбу звезда горит - как в сказке. Идёт ко мне. Сама Мудрость идёт ко мне! Она провела рукой по моим волосам. Рука лёгкая и тёплая, как мамины ладошки.

- Светушка, береги Русскую Речь, не оскверняй некрасивыми словами, - голос у Девы певучий, мягкий - некрасивая речь - это мусор в Русском Языке. Русская Речь - это Душа Русского народа, его необоримая сила. В мусорной речи нет души, нет внутреннего неба.

ТЫ НА ЕГО РУКИ ПОСМОТРИ

Мама молодая, красивая. Ей бы пофорсить, потанцевать, сходить в кино. Но матушка заботами окружена: то в госпитале санитарит, то кровь сдаёт - донором считается, то в офицерских квартирах порядок наводит: стирает, красит, белит - наймичкой служит, надо же как-то прокормить деток, родителей. Мы, детки, редко видели матушку. Но, когда мама появлялась на пороге, то приносила с собой что-то такое, отчего хотелось смеяться, летать, а то и просто танцевать.

Всегда в одном и том же ситцевом платье; стирала его перед каждым дежурством, тщательно гладила, раздувая красные угольки в глазастом чугунном утюге. И платье обновлялось, и мама обновлялась - становилась тоненькой девочкой с большими карими глазами, с русыми косами, уложенными на голове короной. Если бы маму нарядить, то царицына красота перед маминой померкла. Нет красивее моей мамы, нет добрее моей мамы, нет мудрее моей мамы - так я считала в ту пору.

Из госпиталя мама приносила с собой новости и делилась ими со всей семьёй, посвящала в свои проблемы. Мы всё знали о больных и врачах. Мама - хорошая рассказчица, каждое событие облекала хорошо подобранными словами. Помню: всегда удивлялась маминым складом. Обыкновенное слово в соседстве с другими, но так играет, так светится, как драгоценный камень искрится, и даже ярче.

- Пришёл солдатик в приёмный покой. Такой светленький, как день ясный. Молоденький, а уже солдат, защитник. И ничего, что ростом не удался. Ты на его руки посмотри: крепкие, сильные, цепкие, не сорвётся с высоты, ухватится за соломинку, подтянется и на вершине окажется. Одним словом - орёл.

Дежурный врач только что вышел, с минуты на минуту появится. И я решила проверить своё разумение; спрашиваю Орла:

- С чем пожаловали, на что жалуемся?

- Живот болит.

- Где?

- Везде.

Я уложила больного на кушетке, осторожно ощупываю живот.

- Здесь болит?

- Нет.

- А здесь?

- Нет.

Молниеносно вдавливаю в противоположный бок живота свой кулак. От резкой боли больной вскрикивает. И в это время входит Хмельницкий:

- Определила диагноз?

- Аппендицит.

- Проверим.

Если бы ещё немного помедлили, то и спасать некого. Целые сутки Хмельницкий не отходил от Орла, пока не убедился, что кризис миновал. Замечательный хирург. Многих вернул с того света.

ТЕБЯ ЗЕМЛЯ УСЛЫШИТ

Раскрасневшаяся мама появилась в широко распахнутых дверях и принесла с собой охапку солнечного света.

- Нам дали дом и огород рядом с домом! Перебираемся на но-вое место жительства. Во дворе нас ждёт грузовик.

Ехали долго по широкому хорошо накатанному шоссе. По обеим сторонам дороги воинские части, спортивные площадки, водокачка, овраги. Через весь военный городок пролёг путь буквой "Г" в зеркальном отображении.

Улица Верхняя правым крылом упирается в Земляничную гору. На окраине гарнизона нас встретила мазанка. Одна небольшая комната, посередине - печь. В запечнике поставили две кровати с узким проходом между: для бабушки и дедушки.

Перед печкой - наша кухня. Стол около окна стоит впритирку. Между столом и печкой поболее проход, чем в запечнике.

По левую сторону от входа разместили две кровати, одну за другой: одна кровать для Светушки и Валюшки, другая - для матушки и Юрушки. Кровати железные. Сетка из железных пластинок. Чтобы сетка не прогибалась, мама застелила досками, а доски накрыла периной, наполненной не перьями, а сеном. И подушки наполнены сеном. От сена растекался по комнате аромат, словно мы находились в поле.

Мама побелила домик и снаружи, и внутри белой подсиненной известью. Окно украсила лёгкими белоснежными марлевыми занавесками.

Сени со щелями, между досок сквозило. Их обустроил дедушка: досками прикрыл щели. Полочки для продуктов воткнул между стенами холодных сеней.

Дедушка Николай Александрович, когда вошли в дом, сказал Юрушке:

- Оставим женщин, поглядим огород. Ради него мы переехали. Есть земля, есть и дело у человека.

Огород неухожен: жухлая трава не убрана, из земли торчат камни. Ограда наклонилась, вот-вот рассыпется.

- Одолеем, Юрушка?

- Одолеем, дедуся.

- Думаешь – справимся?

- Справимся: мы же мужики.

- Молодец, Юрушка. Твои слова не требуют уточнения.

Дедушка упал ниц на землю, поцеловал родимую.

- Как я соскучился по тебе, кормилица! Помоги, Мать-Земля, а мы в долгу не останемся, будем нежить тебя, кормить – поить.

Дедушка встал, отряхнул колени от пыли.

- Теперь ты, Юрушка, поклонись Мать-Земле.

- Что говорить?

- Накорми, Мать-Земля… Ты – Ангел, она тебя пожалеет, не оставит в беде.

В сарае Николай Александрович разыскал среди хлама ржавую лопату без черенка.

- Ничего, Юрушка, в наших руках сталь заблестит, улыбнётся нам, - успокоил не столько внука, сколько себя.

Николай Александрович очистил лопату от ржавчины, точильным брусом заострил края, на черенок насадил – инструмент готов.

- Хотя бы ещё одну лопату, - закручинился дедушка.

Дедушка выстругал три деревянные лопаты для деток.

- Каждый по грядке вскопает. Все вместе потрудимся. Без труда не вынешь и рыбку из пруда.

- Малы, - вставила слово матушка.

- Ничего, в самый раз науку труда осваивать.

ЯГОДА ЗОРЕВАЯ

Детки перезнакомились с дворовой ребятней. Облазили овраги, кусты, что вплотную к дому подходили.

- Светушка, пойдём за земляникой, - это Лина и Катерина кличат подружку, стоя под окном.

Я вышла на крыльцо. Девочки держали в руках корзинки, на головах – белые платочки.

- Валюшку с Юрушкой возьмём? Они тоже хотят земляничкой полакомиться.

- Валюшу можно. А Юрушка мал, не дойдёт. С ним одна маята.

- Я его на руки возьму.

- Надорвёшься: в гору идти.

- Не надорвусь.

- Хозяин барин; - ответила Лина, - если будете хныкать – вернётесь.

Дорога оказалась трудной. Дорога – значит дорогая, много сил отнимет. Встречались ямины, колеи, колдобины. Я часто спотыкалась. Юрушка оказался тяжёлым. Выбилась из сил. А ведь и поло-вины пути не одолели. Хоть возвращайся.

- Светушка, отпусти Юрушку, мы его на руки возьмём, - предложила Валюшка.

Действительно, так легче, быстрее и Юрушка нос не разобьёт. А в гору он бежал сам: не было впадин, только зелёная трава под ногами, да щедрое солнце над головой.

Земляничная гора оправдывала своё название: правая сторона горы красная от ягоды, словно кто-то её посеял. Ягодку за ягодкой в рот. Пальцы рук заалели. Шапочки ягод крупные, тёплые, легко срываются со стерженьков. Земляничка и сладка, и чиста, и ароматна, пахнет лесом.

Солнце струится по разгорячённым лицам, жаркует плечи, руки, тело сквозь платье обжигает.

Всласть наелись. Теперь наполним дедушкин солдатский котелок. Вот обрадуется! Втроём сбор ягоды спорее. Быстро наполнили котелок и крышкой закрыли, чтобы в пути не рассыпать ягоду. Сколько алых зорь уместилось!

А покидать земляничные островки не хотелось.

- Юрушка, закрой глаза, я попросила братика.

Он, не сопротивляясь, исполнил мою просьбу.

Я сложила две Юрушкины ладони ладьёй, ладью наполнила земляничкой.

- Теперь открой. Три сестрички-молодички рядом были, одарили тебя зоревой ягодой: Алая Заря, Красное Солнце, Сырая Земля.

Мальчик расплакался:

- Зачем закрыла глаза!

- Сестрички попросили меня, я не могла перечить. От них свет яркий, слепящий, мог ослепнуть. Они самую крупную ягоду выбрали для тебя. Радуйся.

- А ты их видела?

- Я тоже прикрыла глаза, только краешком подсмотрела. Одеты в земляничные сарафаны, в косах ленты земляничные.

Мы с шумом распахнули двери дома с одним окном. Из-за печного угла вышли дедушка с бабушкой. Я, держа в руках котелок с зоревой ягодой, запела сочинённую тут же песню:

Мы сошли с горушки,

Мы сошли с горушки,

Люли, люли, с горушки.

А как на той горушке,

А как на той горушке,

Растёт красная,

Растёт спелая,

Ягода сладкая.

Люли, люли ягода спелая.

Ягода земляничка

Сама в руки просилась,

Сама в руки просилась.

Люли, люли просилась.

Угощаем дедушку

Ягодой зоревой,

Угощаем бабушку

Ягодой зоревой.

Угощаем матушку

Ягодой зоревой.

Люли, люли зоревой.

Дедушка и бабушка не остались в долгу, прижав руки к груди, в ответ свою песню запели:

А как к нам прилетели,

А как к нам прилетели

Две сестрички-лебёдушки,

Да братец – соколик.

Люли, люли прилетели.

Да как накрывали,

Да как накрывали

Стол ширинкой.

Люли, люли ширинкой.

А как угощали нас,

А как угощали нас

Дарами леса и земли

Люли, люли леса и земли...

КОВЁР-САМОЛЁТ

Небо подсинило воздух; он, как синяя птица, трепетал, ласкал лицо, прохладной ладошкой гладил. Утренняя синь выплеснулась из неба во всю ширь, спускалась на землю и голубила в небольших яминах, оттеняя рыжину выжженных краёв впадин.

Новый день обещал быть голубовато-розовым и радостно играть на солнечной скрипке.

Дедко ещё вечером принёс глину из глиняного склада, что в распадке меж сопок притулился, а теперь её замачивал в объёмном корыте. Когда глина размякла, разошлась в воде, дедко слил воду вместе с мусором, который отделился от глины, стал самостоятельно плавать на поверхности.

Освобождённую от камней, корешков трав, мелких веточек дедко мнёт руками и меня заставляет мять жёлтую массу: нечего лодыря гонять. В глину кладёт тополиный пух, крупный песок.

- Дедко, зачем пух глине? – спрашиваю.

- Пух лишний жар забирает, выгорит в печи, а изделие получится лёгким, звенящим.

- Дедко, зачем глине песок? – подбрасываю следующий вопрос.

- Это крупы, а не песок; другое имя – древа. Древа сцепляет материю, придаёт ей прочность, крепость. Вода дарит прохладу, чистоту, хранит мелодичные звуки.

Я стараюсь вникнуть в смысл сказанного. Из раздумья меня вы-вел голос дедко.

- Светушка, какую игрушку тебе вылепить?

Я не долго соображала, волшебные образы застряли в моей голове, пора их на свет выпустить.

- Хочу ковёр-самолёт. Сможешь?

- Сказки о ковре-самолёте мне ведомы. Каким был летун, этого никто не знает. Можно попробовать представить его. Это какое-то плоское светоносное творение. Если смотреть на него с земли, то увидишь множество разноцветных сполохов, похожих на северное сияние…

- Видела! Во сне видела! Это когда цветной дождик льётся из неба на землю! Цветной дождик ткёт узоры ковровые.

- И то схоже. Ковры, сотканные умелыми руками, красивы – праздник для души. И сполохи очаровывают. За внешнее сходство их назвали коврами-самолётами.

- Значит это не сказка, а быль, - подытоживаю услышанное.

- Ты права, Светушка. Лучше вылеплю тебе крылатую лошадку, на ней тоже летали; да и образ этот мне понятен.

- И свистульку! Дедко, не забудь свистульку!

Я ЛЕЧУ

Какое хорошее это слово – Быструшка. Неугомонное, стремительное. Хочется наперегонки, проверить быстроту своего бега. Я бегу вдоль берега и кричу, просто так кричу, потому что мне хорошо, привольно. И пусть речка бежит дальше, я не огорчаюсь: ведь нельзя обогнать симфонию водных струй. Можно только потрогать руками и ощутить успокаивающую прохладу.

Всё дно Быструшки и берега её в больших и маленьких, в шероховатых и отточенных камнях. Быструшка, извиваясь, разделяет город Бикин на две половинки, бурлит на каменных порогах, с размаху ударяется о большие валуны, творя фонтаны брызг, сверкающих на солнце.

Присела на валун, выброшенный потоком на сушу. Горячо! Пришлось охладить водой, унять жар. Валун, довольный, заулыбался, засиял от радости.

Опустила ноги в быстрые воды. Холодный огонь впился в ступни, невидимое пламя перехватило дыхание. Я мужественно выдержала жёсткий натиск. Через минуту я уже блаженствовала, ощутила лёгкость в теле. От удовольствия зажмурила глаза.

Тёплое небо ласкало моё лицо, шёлковый ветерок играл льняным волосом. Сквозь полусомкнутые ресницы любуюсь небесным морем. Оно дышит ровно, глубоко, как спящая мама. Набегает облачная волна – вдох, убегает облачная волна вдаль – выдох. Быструшка плеснула воду на мои ноги – вдох, убежала волна, подхваченная потоком – выдох. Убаюкивающе шумит речная стихия.

Легко мечтается под ласковым голубым чудом. Голубое чудо опускается на мои плечи, оно невесомое, легче птичьего пуха. И мы, я и небо, дышим в унисон, сливаемся в одно дыхание. Все звуки отпадают, я растворяюсь в небесной сини и лечу.

Рождается живое чудо – чудо полёта. Под крылами земля и я обозреваю её красоты. Хорошо-то как!

С ЛИЦА ВОДУ НЕ ПИТЬ

Вся семья собралась за столом. Такое редко бывает. Обычно мама на работе или на подработке: то белит стены в офицерской квартире, то красит оконные рамы, пол, а то стирает бельё. Таким образом, вырываемся из нужды. Без мамы день кажется серым, скучным. Сегодня особенное состояние, много солнца разлито на всех предметах.

Мама только что получила зарплату и поэтому решила побаловать своё семейство, купила селёдку – любимая дедушкина снедь. Селёдка жирная, малосолёная, серебристая, сама просится в рот.

На столе возвышается чугунок, с которым бабушка не расстаётся даже при переездах. В чугунке дымится картофель и аппетитно пахнет. Я подхватываю картофелину расписной деревянной ложкой; она с белым налётом, словно сахаром обсыпана. Дотрагиваюсь зубами до клубочка, и он рассыпается. Не картошка, а сметана, медовая даринка. Наслаждение несказанное, всегда желанное!

Сорт сладостный – берлинка. Почему берлинка, никто не знает. Только этот сорт пришёлся нам по душе и мы его из года в год выращиваем на огородных грядках.

- Сегодня печь изваял, добротная получилась, - подал голос дедко. – Работы осталось малость: стол срубить да скамейку вокруг приладить. Будем харчёвничать на свежем воздухе, как в былые времена.

- Ты же не в своём дворе печь сладил, а в общем, - заметила бабуля, - а говоришь про былые времена.

- Не ярись, - остепенил бабулю дедко, - пусть и соседи пользуются, от нас не убудет.

Мама перевела разговор в другое русло:

- В госпиталь привезли солдатика. Весь обгорел. Спасал военные склады от огня, себя не пожалел. Какая жизнь его ожидает?! Да я об этом говорила вам не раз. Сегодня впервые отобедал, похлебал куриный бульон.

- Дюже сгорел? – спросила с состраданием бабуля.

- Дюже. Одни глаза целые. И то хорошо, хоть не ослеп.

- Да, хоть не ослеп, - повторила бабуля мамины слова и тяжело вздохнула. – Каково матери смотреть на свою надежду?

- Ничего, будет и на его улице праздник, вот увидите, - отчеканил дедко, словно с кем-то спорил.

- Да кому он такой-то? – возразила мама.

- Найдётся дева, да ещё прекраса, - настаивал на своём дедко.

- Хоть бы какая, а то - прекраса, скажешь тоже, - урезонила его Акулина Ивановна. – Ты бы отдал свою дочь за такого? – в упор спросила она своего муженька.

- А хоть бы! С лица воду не пить. Были бы руки золотыми, а остальное приложится. И не спорь, Акулина!

А я уже любила солдатика, а я уже переливала свою силу в его суть, а я уже его боль на себя перебрасывала, руками прогоняла, мыслью исцеляла нежданного, неявного.

НЕВЕСТА

Дорога к земляничнику не долгая. Иду по полю-полюшку. Встречаются ухабы, заросшие полыньёй. Сомлевшие бурьяны пышут горячим зноем. Рассыпаются трели кузнечиков по зелёному раздолью. Знакомая песенка сверчка сливается с хором кузнечиков. Белыми зонтиками приветствуют тысячелистники. Солнцем пахнут янтарные шары пижмы, впитавшие яркий блеск светила.

Весело щебечут берёзовые листья. Цветёт амурская сирень, её резкий аромат разносится по всей округе, пропитывает весёлые ручейки, проникает в лощины.

Трепетные волны воздушного океана, напоённые птичьим ликованием, порханием бабочек, треском кузнечиков – полны очарования.

Взбираюсь на сопку. Небосвод раздаётся вширь, сияет голубизной. Меня сопровождает щедрый румяный июль, ступает неслышно, мягко, передо мной раздвигает травы, осыпает лепестками белых цветов.

На солнечной поляне, прогретой и обласканной лучами дня золотого, стелется земляника. Ягоды красные, с пупырышками. Мякоть красных ягод набралась сахару, налилась соком. Солнечные ягоды сами набиваются в туесок.

Тихо, тепло, хорошо, светло. От лялейного воздуха, от земляники сладостно кружится голова. Полынь, клевера, орешник, разомлевшие на солнцепёке, струились по лицу, дурманили, клонили ко сну.

Я спустилась к ручью, умылась прохладной водичкой, омыла ноги – таким образом взбодрилась. Меня ждала дорога к госпиталю.

Дорога длинная, казалась безконечной. И всё-таки я одолела её. Солнце уже катилось к закату, когда я подошла к нужному окну. До окна не могла дотянуться, как ни старалась. Расстроилась вконец, уже готова разрыдаться.

- Малышка, тебе помочь? Ты к кому? – услышала добрый голос.

Немного замешкалась. Не успела ответить, как большие и сильные руки подняли меня высоко, а затем посадили на каменный подоконник распахнутого окна.

- Вот так чудеса! Может тебя аист в клюве принёс? Откуда ты такая? – послышались разудалые вопросы одного из поселенцев больничной палаты.

- Землянику принесла солдату, который в огне горел, - пыталась объяснить своё необычное появление.

- Сокол, к тебе пожаловали, повернись, - позвал весельчак от-вернувшегося к стене.

- Это его так зовут?

- Нет, фамильничуют.

- А имя?

- Воин.

- Я знаю, что он – воин. Как зовут Сокола, как мне его величать?

- О, какие мы грамотные! Воин Александрович, к тебе барышня с поклоном и даром.

- Вот, для вас землянику собрала, на солнцепёке её много, глаза радуются от изобилия; ягодка зоревая, врачует дух и тело, - защебетала я птичьим голоском, глядя на забинтованную куклу.

Больше всего боялась, как бы Воин не прознал о моей жалости; мужчины не любят, когда их жалеют. Нерешительно подошла к кровати больного и тихонько попросила:

- Откройте, пожалуйста, рот.

Воин послушался. Даже сам удивился своему послушанию. Мне, маленькой девочке, повиновался. Я протолкнула в рот сочную ягоду, она пахла солнцем и прогретой землёй. Воин проглотил вкусную даринку. И вдруг из глубоких глаз покатилась слеза. Я постаралась этого не заметить.

- Молодец, - похвалила солдатика. – Ещё одну, она силы прибавит.

Воин Александрович прикрыл глаза ресницами и прошептал:

- Хватит.

- Нет, миленький соколик, не хватит. Я не отойду, пока семь ягод не съедите.

- Почему семь? – в его широко раскрытых глазах плескалась синяя птица.

- Семь счастливое число, так моя бабушка толкует.

- О-о-о! – круглый звук выражал высокое звучание и полнейшее понимание. – Придётся подчиниться.

Туесок опустел и я приступила к самой главной теме:

- Понимаю: вы устали. Но, я очень прошу вас, посмотрите внимательно на меня. Я вам приглянулась?

Воин силится понять вопрос, значение которого не укладывалось в его забинтованной голове.

- Приглянулась, - наконец ответил Сокол. Но в ответе спряталась снисходительная улыбка. – Дюже гарна дивчина.

- И ты мне приглянулся. Назови меня своей невестой.

- Ты же маленькая ещё.

- Я вырасту, ты только дождись.

Наблюдавшие картину сватовства лишь вымолвили короткое слово, давясь смехом:

- О-о-о!

- Мне, что ли, в огонь прыгнуть? – спросил балагур.

- Прыгай, - ответил ему невысокий паренёк и почему-то прикрыл руками рот. – Только Судьба деву не подарит.

- Это почему же?

- Потому что Сокол прыгал в огонь без сознания, а ты с сознанием, ради награды.

- Дочка, за что же ты полюбила Сокола?

- За мужество.

ГИМНАСТЁРКА

Прямо перед домом взгорье, два оврага, военный лагерь, спортивная площадка, дорога к госпиталю. На левой стороне дороги тянулся огромный овраг – таким я его видела. Дремучий, сырой овраг. И спускаться в него боязно. Оторопь брала, когда проходила мимо.

Но мой рассказ о спортивной площадке. Детвора нашего двора любила повторять за солдатами упражнения. Правда, они не всегда нам удавались.

Солдаты прыгали через козлы; пробегали, балансируя руками, по бревну. Через козла нам не удавалось перепрыгнуть, застревали в самом начале прыга, больно ударялись о лобовую часть сооружения. По бревну бегать, да ещё босиком, одно удовольствие; могли бегать до безконечности и не уставали, и не срывались.

На сложном сооружении – сложные упражнения. Солдаты быстро передвигаются по наклонной лестнице. Вместо ступенек – круглые перекладины. Вверх по лестнице передвигаются с помощью рук и ног. Вниз опускаются только на руках: одну руку опускают на нижнюю перекладину, затем быстрым броском хватаются другой рукой за ту же перекладину. И так до самого низа. Голова кружится от высоты. Жутко. И пробовать нет желания: не доросли до такого делания.

Высоко над землёй, как пиявка, висит солдат. Может сорваться. Мы, мальчики и девочки, переживали за каждого воина. Охали, когда что-то не так происходило и у нас поджилки тряслись. Кричали: «Ура!» - тому, кто выполнял всё по плану.

Меня кто-нибудь просил повторить это сложное упражнение? Но я решила проверить свои возможности. Меня подсадили к первой перекладине. Вверх ползти не трудно, если не смотреть вниз – я это поняла, когда оказалась на перекладине. Добралась до неба! Для чего? Ради чего? Обняв конёк, я перевалила на другую сторону и… закружилась голова.

Детский народец, задрав головы, следил за каждым моим действием. И воины, и их командир молча наблюдали. Только бы не струсить, только бы не закричать от страха – срам-то какой.

До земли далеко. Вернее до опилок далеко. Опираясь ногами о перекладину, я крепко ухватилась за кругляки; они оказались не для моих ладошек: пальцы не сходились; мёртвой хватки не получилось. Медленно опускаю ноги: сначала одну вытягиваю, потом другую. Передвинулась, хоть и с трудом, на следующую хваталку: сначала одну руку укрепила, потом другую. Вниз не смотрю, без низа тело сковано страхом. Руки боюсь оторвать от круглой ступени, а надо опуститься чуть ниже: руки дрожат, виски стучат, и силы иссякли. Вот-вот брызнут слёзы. До меня долетел голос командира: «Смотри, девчонка не боится, а ты струсил». Слова военного вроде взбодрили, влили новую силу, и дрожь в руках успокоилась. А други, услышав слова военного, обрадовались и загордились, будто это не я, а они обезьянничают: прыгают с ветки на ветку; кричат мне да так громко, что уши затыкай, иначе оглохнешь: «Прыгай, Светушка, прыгай!» (Знай наших – так что ли?).

Руки, не выдержав нагрузки, сами отцепились от перекладины; и я полетела вниз. И плюхнулась на опилки. Больно ударилась. Но не подала вида. Командир похвалил меня при всех.

- Кто твой отец?

- У неё отец погиб. Сирота. Скоро в школу пойдёт. Будет учиться на десантника.

Ну это уж Слава приврал малость. Ни о каком десантнике я не думала. Скорее всего Слава выдал свою мечту за мою.

- Уже и платье купили, обувь; в школу пойдёшь в новом наряде? – спросил меня командир.

- У неё одно платье: и на бал, и на огород. Нищета! – опять Славу кто-то за язык тянул.

- Рядовой Смирнов, принеси со склада гимнастёрку.

- Есть принести, - отчеканил рядовой: стройный, подтянутый, серые большие глаза, смелый взгляд. И почему он не смог выполнить упражнение? Все выполнили, а он не смог. По деревьям, видимо, не лазил.

Мне нравилось общение командира с подчинёнными: чёткость, краткость в словах и всё понятно.

Гимнастёрка накрыла пятки; я вся утонула в ней, и рукава болтаются – пугало огородное. Мальчишки засмеялись.

- А мы перехватим ремнём и будет, как платье.

- На десять лет хватит, - загоготали воины.

Мне жалко было расставаться с гимнастёркой и пугалом не хотелось быть. Губы задрожали от обиды, слёзы хлынули потоком.

- Отставить смех! – командир прервал незлобу, а мне не легче.

- Товарищ командир, из большого легко сделать малое. Разрешите перешить по росту, - это рядовой Смирнов предложил свои услуги и я облегчённо вздохнула.

- А сможешь?

- Смогу. Я всему научен. И высоту преодолею, вот увидите.

Гимнастёрка пришлась мне по душе, только ремня для моей талии не нашли. Пояс сшили из обрезков. Несколько раз прошили вдоль и поперёк лоскутные полоски, чтобы пояс не скручивался, вшили бляху со звездой – чем не солдатский ремень! На плечах погоны со звёздочками. Я их погладила ладошкой: прохладные, но не колются.

- Как у папы, - тихо прошептала.

- Ивана Тарасовича наградили Орденом Красной Звезды за мужество и героизм, - опять Слава не удержался от пояснения.

- Ничего, дочка, - командир притянул меня к себе и ласково обнял, - мы не дадим тебя в обиду, будешь нам дочкой. Рядовые орлы, возьмём на поруки?!

- Так точно! – дружно ответили орлы.

© svetvish / Светлана

Опубликовано 07.07.2015 в 10:55
Прочитано 329 раз(а)