Прощай, Родина!

Я стоял на балконе, всматриваясь то в темноту, то в огни ночного города. Вспыхнул огонек, яркая вспышка, затем с балкона полетел пепел. Потом еще одна вспышка, и я жадно вдохнул сигаретный дым, потом выдохнул.

Письмо сгорело, вместе с конвертом; письмо без адресата и адресанта, написанное цифрами. Больших трудов стоило получить этот, казалось бы, ничтожный кусок бумаги, который неосведомленный человек посчитал бы за чью-то шутку или глупость; для меня же и еще нескольких человек эти письма уже много лет значили очень многое. От этих писем зависело очень многие.

Люди ходят по улицам, гуляют по паркам, с колясками и мороженным, сидят на скамейках и улыбаются, смотря на голубое небо, даже не подозревая, что их спокойная жизнь иной раз зависит от такого вот письма.

Впрочем, это письмо не было судьбоносным ни для кого, кроме меня. Если в прошлых письмах я получал задания чрезвычайной важности, для выполнения которых требовались стальные нервы и выдержка, то это задание было крайне простым. От него не зависели судьбы сотен, тысяч, миллионов, только моя.

Много лет я ждал такое вот письмо, а теперь что? Оно получено, а я не знаю что делать. Рассеяно всматриваюсь в темное небо, в огни ночного города, прислушиваюсь к ночной тишине благополучного района. Текст письма автоматически прокручивались в моём мозгу:

Пометка: после прочтения – сжечь.

Центр – Рыбаку

8 декабря 1991 года Борис Ельцин, Леонид Кравчук и Станислав Шушкевич подписали Соглашение, в котором заявили о прекращении деятельности СССР и создании Содружества независимых государств. Ваша работа под прикрытием закончена; вы можете возвращаться на родину, с учетом соблюдения всех правил предосторожности. За ваши заслуги перед родиной вы будете вознаграждены по прибытии в центр. Поздравляем с успешным выполнением всех заданий, без единого провала.

Слухи оказались правдой. Вернуться на родину? Как я могу вернуться на родину? Я уезжал из одной страны, но она развалилась, её больше нет, не существует. Моя родина уничтожена, теперь я больше никогда туда не вернусь. Закон подлости, случайность, что это? Восемнадцатый год я на чужбине служу на благо родины верой и правдой, рискуя собственной шкурой, и когда моя родина распалась, только тогда приходит письмо, с благой вестью о том, что работа моя закончена, и можно возвращаться домой.

Но дело было не только в стране. Другой дом, маленький и уютный дом, есть ли он сейчас? Я уже восемнадцатый год как считаюсь официально погибшим в автокатастрофе. Обгоревший труп одного мерзавца, который проходил по 64 статье, в моей взорванной черной волге, был выдан за меня. Восемнадцатый год как Волков Анатолий Егорович был мёртв, погиб в результате диверсии, совершенной неизвестным лицом. Даже было сфабриковано дело, кого-то даже по этому поводу допрашивали, в общем имитация расследования этой фальшивой катастрофы была выполнена безупречно, это наши умеют. Никто не знал, никто. Ни моя жена, которая находилась на пятом месяце беременности, ни мои родители, ни мои друзья (не считая товарищей из ПГУ КГБ, да и то не все были уведомлены) не знали, что на самом деле я жив. Никто и подумать не мог, что в то время, как гроб с телом неизвестного предателя родины опускали в сырую землю, а все вокруг оплакивали меня, я летел в самолете, наблюдая ясное голубое небо. День был солнечный, ясный.

Пока меня оплакивали, поминали, пока за меня пили и ставили свечки (несмотря на атеистический курс, все же были среди моих знакомых, друзей, родственников верующие) я тем временем активно путешествовал, перебираясь через окна в Варшаве, Цюрихе, Вене, Париже и многих других замечательных Европейских городах. И сердце мое, в некоторые моменты, билось очень быстро, живее всех живых.

Я смотрел на проплывающие в свете луны облака, всё вспоминал, и мне становилось горько, обидно. С другой стороны, я выполнял свой долг, я знал, на что шёл. На душе было как-то непонятно, тоскливо, странно. Можно было вернуться, но вернуться куда? Ждут ли меня там? Я не был на родине восемнадцать лет. Красные галстуки, мечты о космосе, майские праздники, субботники, портреты Ленина, мороженное, лимонад – все это казалось так далеко, словно и не в этой жизни. Сейчас уже всего этого нет.

Мне надо было прогуляться. Через десять минут я вышел на улицу, закурил, и отправился в сторону ближайшего бара. Ветер, гоняющий газеты между переулков, бездомные, что греются возле костра в бочке, темные витрины, исписанные стены. Страшно было подумать, но это все тоже стало каким-то родным. И хотя за много лет все равно так и не удалось свыкнуться, отучить себя от мысли, что это страна врага, отчасти в душе моей давно уже был заключен компромисс.

В баре играл джаз, что непривычно для девяностых годов. Поздний час, по столикам сидят одиночки, все разбитые и подавленные. Кого раздавили налоги, от кого уходит жена. Страны разные, а что здесь, что там, горе запивают алкоголем. Я в бар ходил не с целью напиться. Обычно я брал виски, садился за столик, потом весьма приятная на вид официантка приносила мне пепельницу, и несколько часов я сидел, размышляя о многом.

Вот так и сегодня. Я думал. Можно было вернуться. Выйти на отдых, получать пенсию, жить в неплохом коттедже, ухаживать за садом, гулять по вечерам с доберманом. Коллекционировать антиквариат, сидеть по вечерам с трубкой у камина, слушая музыку. Но не знаю, для меня ли всё это, для меня ли спокойная жизнь. С другой стороны, я давно уже был на родине мёртв, да и родины как таковой уже не было. Я вернусь в абсолютно другую страну, с другой идеологией. Но теми же самыми людьми. Впрочем, мало кто из них меня помнит, я давно уже умер для них всех. Стоило ли возвращаться, если я еще мог принести пользу здесь? Мог оставаться. Стоило ли уничтожать надежное, устоявшееся, укоренившиеся прикрытие? Стоило ли ломать давнюю легенду, в которую верят абсолютно все, прекращать свою разведывательную работу, которая, скажу без всяких прикрас, спасла не одну и не две жизни?

Приятная музыка действовала на меня гипнотически; виски расслабляло. Я всегда сидел один, хотя иногда отчаянно хотелось, чтобы кто-нибудь подсел, с кем-нибудь поговорить, с любым мимолетным выпивохой. Но профессия не допускала подобных вольностей; мне нельзя было развязывать язык, мне опасно было иметь друзей и семью. Это, конечно, было бы хорошим прикрытием, но то, что мне удавалось скрывать от моих американских коллег, сложно было бы скрыть от моей новой собственной семьи, от моих новых друзей.

В общем, к трем часам ночи я понял, что хочу вернуться на родину, а там – будь что будет. Вернуться можно будет. Если не получится вернуться и работать под прикрытием здесь, я всегда смогу отправиться еще куда-нибудь, если мне не захочется жизнь на пенсии (хоть я еще и достаточно молод для этого). Я почувствовал, как щемит и дрожит мое сердце, вспомнил знакомые улочки, парки и скверы, в которых прошло моё юношество, и понял, что хочу обратно. Там и воздух другой, и атмосфера, дело даже не в том, что родная. Но все как-то по-другому, привычно. Я уже забыл это странное чувство - быть русским. Давно я не говорил на русском языке, а вот на американском говорил без всякого акцента. Но думал я по-прежнему на языке родном. Надо было возвращаться. Честно говоря, нет ничего приятнее, чем возвращаться.

Не без риска, я встретился со связным, и вскоре в центре получат сообщение о моем решении вернуться. Опять меня ждало бешеное путешествие галопом по Европам, активная смена документов, конспирация, нечеловеческая осторожность, а иногда и необходимые чудеса реакции, чтобы окончательно пресечь возможность любого хвоста. И на этот раз спешка будет еще сильнее, ведь в тот раз всё это было при дороге туда. Сейчас же меня ждет дорога обратно. Поэтому я буду торопиться. Но естественно, это не значит, что я буду нестись всюду сломя голову, нарушая элементарные правила конспирации, и изменяя тем привычкам, что выработались годами, отбросив свою привычную осторожность и осмотрительность.

И вот уже мелькают то тут, то там берёзки, а вон там, неподалеку от обочины растёт одинокий клён. Я вспотел, устал, хочу спать и есть, но всё же чувствую себя как никогда прекрасно. Это ведь наше небо, именно таким и должно быть наше, русское небо – голубым, без единого облачка, и глубоким, как глаза любимой женщины. Закончились ровные европейские пути, и началась забытая тряска, ухабы, пробоины… и, конечно, моё уставшее тело, а особенно спина, было крайне чувствительно к этой встряске, но сейчас это не раздражало меня. Это было приятное чувство. Главное то, что скоро я снова смогу поговорить на родном языке. Не поговорить сам с собой, как я это делал за долгие годы одиночества на конспиративной квартире, а поговорить с кем-то! С кем-то, перед кем можно будет не скрывать своё истинное происхождение, не боясь, что тебя раскроют и схватят.

Мы сменили государственный курс, философию, название, и даже на карте мы теперь выглядим по-другому, но всё же это по прежнему моя родина, это по прежнему моя страна. Ну что? Здравствуй, родина!

Вокруг не было никого, стук моих каблуков отчётливо раздавался на всю улицу. Даже фонари не горели, лишь из окошек одноэтажных домов, сквозь шторы на улицу доносился тусклый свет. Я не знаю, кто сейчас жил в этих домах. Но хорошо помнил тех, кто жили здесь когда-то.

Возле этого синего забора, который когда-то был зелёным, постоянно сидел на лавочке Деда Вася, как звали его все. Деда Вася повидал на своём веку многое – и войну, и лагеря… сейчас даже лавочки уже не было. Много воды с тех пор утекло. Из молодого, любопытного и во многом ещё зелёного парня я превратился в профессионального, опытного разведчика, который повидал на своём веку, наверное, даже больше чем Деда Вася. И вместе со мной поменялись и эти улочки. Сменили цвета, некоторые дома «разрослись», вчерашние бедняки выстроили себе бани и беседки во дворе, а дома вчерашних богачей стоят ветхие и разрушающиеся, крича о нищете их хозяев.

Я примечал всё это не из интереса, скорее по привычке, которая вырабатывается с годами у разведчиков. Обращать внимание на любые мелочи, ведь как говорил товарищ Шерлок Холмс – нет ничего важнее мелочей. А привычка – это вторая натура. Меня сейчас интересовал только один Дом, а на все остальные мне было по большему счёту глубоко плевать. Эти дома были лишь просто домами, а тот Дом был Домом с большой буквы. Моим хоть и забытым, но настоящим и истинным Домом. Все конспиративные квартиры – всё это был лишь жалкий ночлег, место, где я ночевал, хоть и ночевал иногда целыми годами. Но дом – это место не просто где ты ночуешь, это ещё и место где ты отдыхаешь, где ты хозяин, это твоя земля, которую ты любишь всем сердцем.

И вот уже последние сто метров, и я вижу, как из знакомого окна доносится свет. И родной дом уже кажется не таким родным и близким. Забор уже другой, стены выкрашены в другой цвет, а крыша накрыта новой черепицей. Во дворе стоит беседка, у забора растут яблоньки, там же расположилась небольшая песочница. Именно песочница насторожила моё внимание. Мой ребёнок (не знаю, дочь или сын) должен уже давно вырасти из возраста игр в песочнице.

Я подошёл и аккуратно заглянул за забор. Из темноты меня не могли заметить, да к тому же, я был опытным разведчиком. Может в жизни я разбирался и не очень, но становится невидимкой я умел лучше всех! Во дворе стояла новая белая «Волга». Там, где раньше располагался небольшой сад, сейчас стоял кирпичный гараж. Я знал, все эти годы я знал, что моя жена уже нашла себя нового мужа, новую точку опоры. Так чему я удивляюсь? Видимо, к таким вещам нельзя подготовиться. Ты знаешь, что так оно и будет, готовишь себя, но в глубине души остается надежда на какое-то чудо, на счастливый конец. Но жизни как всегда плевать на твои надежды.

А вон и окно на кухню. В нём горит свет, а шторы раздвинуты, поэтому я хорошо всё вижу. Вижу новый холодильник, телевизор на небольшом столике. Опять же, всё это я заметил инстинктивно, боковым зрением. Моё внимание привлекло совсем другое…

Вокруг стола расположилась семья. Я уже не могу сказать «моя семья», поэтому говорю, что там просто расположилась моя семья. Моя жена – постарела, чуть-чуть пополнела, но осталась такой же обворожительно красивой и милой. Рядом с ней какой-то человек. Я не должен был его ненавидеть, но все же ненавидел. Этот высокий брюнет, который улыбался и что-то рассказывал, даже не знал о моём существовании. И не сделал ничего плохого, более того, он сделал очень доброе дело и достоин уважения. Он обеспечил и помог встать на ноги одинокой вдове, воспитал чужого ребёнка. Это был поступок, которым можно гордиться. Тем не менее, я ненавидел его. Что тут скажешь, ненависть – чувство субъективное.

А вон рядом сидит взрослая девушка. Это, наверное, моя дочка. Пошла в мать, но глаза мои. В этом я уверен. Красивая выросла…

Хотел бы я узнать, на кого она учится, есть ли у неё жених, какая у неё любимая книга. Многое хотел бы я узнать, узнать лично от неё. Не стоит труда с моими связями пробить её по базе, но это не то. Это не то, что узнать человека лично, поговорить с ним с глазу на глаз.

Рядом на стуле сидит маленький мальчик. Это не мой ребёнок, это – причина, по которой я уже никогда не вмешаюсь в эту семью. Для этих людей я давно уже мертв, для этих людей меня давно уже нет.

Я немного посмотрел на эту красивую семейную идиллию, затем открыл почтовый ящик, и всунул туда конверт, набитый пачками денег. Мне они больше ни к чему, а им ещё пригодятся. Это единственное, что я мог сделать для них. Единственное, чем я мог хотя бы немного, хотя бы на сотые доли компенсировать свою смерть.

На улице было пасмурно. В кармане у меня лежал новый паспорт, на новое имя, впереди меня опять ждали Варшава, Вена, Цюрих, Париж. Я бросил последний взгляд, сквозь окно иллюминатора, на мелькающие внизу бетонные коробки, дороги с тысячами машин, на бескрайние поля и маленькие леса. Я не знаю, правильный ли я сделал выбор, и наверное никогда не узнаю. Но на родину я больше никогда не вернусь. Прощай, родина!