Временная анестезия сердца

Сейчас, ожидая смертной казни, всё, чем я могу себя развлекать – это мои собственные воспоминания. Некоторые блеклые, размытые, расплывчатые, и вспоминая человека, который когда-то был в моей жизни, но которого я забыл, у меня возникает странное ощущение. Это как вдруг обратить внимание на вазу, которая уже десять лет стоит у тебя на столе. Ты ходишь мимо неё, иногда по этой вазе проплывает твой рассеянный взгляд, но если она исчезнет, вряд ли ты вспомнишь о том, что она когда-то у тебя была. Я вспоминаю своих одноклассников, имя которых ни разу не всплыло у меня в мозгу за долгие десятилетия и мне становиться смешно, хотя смех в последнее время мой главный противник. Смешно, что на некоторых людях внимания мы заостряем не больше чем на вазах, и бытовом мусоре, которого полно в каждой квартире. Может быть, и цена что этим людям, что этим вазам одна и та же?

Другие воспоминания яркие, и с годами не теряют своих красок. Это либо лучшие моменты моей жизни, либо худшие, но до сих пор эти старые картинки могут вызвать у меня какие-то чувства и эмоции. Не обязательно это что-то реальное, я много лет вспоминаю некоторые сны из глубоко детства, а потом подолгу задумываюсь: действительно ли этот сон был в моём глубоком детстве, и я до сих пор помню его во всех подробностях, или же он приснился мне этой вот последней ночью?

Самые яркие воспоминания моей жизни связаны с переломными моментами, которые ведут либо к просветлению, либо к преступлению. А таких переломных моментов в моей жизни было всего лишь два. Первый из этих моментов произошел со мной уже в старшем школьном возрасте. Учился я тогда из рук вон плохо, и как ни старался, не мог выучить наизусть ни одного стихотворения Сергея Дроботенко, как ни старался, не мог дочитать до конца ни один роман Павла Воли, в общем, слыл среди ребят и учителей аутистом. Но тому был виной случай, который перечеркнул всю мою жизнь. Так же, как сломались некоторые мои кости после неудачного падения во время игры в хоккей со сверстниками, так же сломалась моя жизнь. Но ничего страшного бы не было, если бы я сломал только руку, ногу или ключицу; нет, я тогда достаточно сильно ударился головой, заработал сотрясение и следующую неделю практически не вставал с кровати, содрогаясь от страшных головных болей. Сотрясение мозга, распространенная напасть среди детей, особенно мальчишек, обычно забывается и даёт о себе знать лишь у некоторых, в глубокой старости, во время дождей. Большинство же людей уже через неделю оправляются, и продолжают вести полноценную жизнь. К сожалению, я был не из таких везунчиков. Страшные головные боли так никогда и не покинули меня и периодически превращали всё моё существование в сущий ад, в котором центром твоего существования становится ужасная боль. Но были у этого сотрясения последствия и гораздо серьёзнее…

Уже тогда я мог догадаться, что закончу свои дни в лепрозории. После того злополучного сотрясения я все больше начал задумываться о сумасшествии. Прежде всего, я понял, что ни один человек, которому сумасшествие не ведомо, ничего о нем и близко знать не может. Что бы понимать самую суть этого явления, прочувствовать глубину и осознать трагедию сумасшествия, надо самому быть сумасшедшим. Все размышления здоровых людей на эту тему бред, они и яйца выеденного не стоят, ну, это если допустить, что существуют «здоровые люди». И что это такое: серьезный дефект, болезнь и проклятье, или простое отличие от всего остального общества в каких-то взглядах на жизнь, мировоззрение?

Над этой темой я размышлял целыми днями, но вопросов становилось всё больше и больше, а ответов не находилось. Если сумасшествие – это отличие от большинства, то почему большинство имеет право называть человека сумасшедшим? И где та грань между здоровым человеком и сумасшедшим? Почему всех сумасшедших приравнивают под одну гребёнку, хотя одни видят инопланетян и ангелов, или считают себя полководцами, а другие сумасшедшие всего лишь боятся общества или, например, страдают от навязчивых идей? Уже тогда мне было прекрасно ясно, что сумасшествие это то, что происходит с тобой раз и навсегда. Тут можно либо сдаться и опустить руки, либо, в лучшем случае, подчинить сумасшествие. Ведь сумасшествие может быть и преимуществом, если взять его под контроль. В любом случае, это не зараза вроде скарлатины или гриппа, сумасшествие не проходит. Оно может утихнуть, залечь на дно, но это все лишь для того, что бы потом вернуться с новой силой.

Второй переломный момент в моей жизни случился гораздо позже, через целых десять лет. Я тогда уже забыл обо всех своих философствованиях на тему сумасшествия, с горем пополам смог окончить школу и институт, смог жениться на хорошей девушке. Не то что бы я её любил… такой уж я был человек, я никого не любил. Но человеческая природа брала своё, мне нужен был свой семейный очаг, я как и все хотел того самого семейного счастья, которое в глубине души презирал. Через несколько лет после свадьбы у меня появилась дочь, которую мы с женой назвали Аней. С тех пор я совсем с головой ушёл в семейную жизнь и все, что мы делали в то время, всё это было ради этого маленького комочка тепла. При отсутствии любви, у меня была сильная привязанность.

Это случилось жарким летом 2..3-го года. Небо было голубым, бесконечно глубоким и чистым, без единого облачка. Мы решили отправиться всей семьёй в городской парк, все одетые в белую, легкую летную одежду, с улыбками на лице мы покинули квартиру, не ожидая, что никогда больше всё не вернется на круги своя. Я шёл позади, покуривая, а жена с коляской шли впереди меня. Всем нам было хорошо, радостно, легко. Тогда во мне не осталось ни капли всех этих тяжелых философствований, кажется, я наконец-то после долгих лет страданий понял, что это такое, быть человеком, и примерно осознал, что это такое, быть счастливым. Самые несчастливые люди не те, кто никогда не знал, что такое счастье, а те, кто когда-то держали его в руках, но по каким-то причинам потеряли навсегда.

Всё решили какие-то считанные секунды, когда мы шли по дорожному переходу, и лихой водитель, не успев дать по тормозам, просто снёс коляску с нашей Аней. Жене повезло, её не задело, а я и вовсе шёл позади и был вне зоны всякого риска. В какой-то момент моя молодая и красивая жена шла, и вела впереди себя коляску, а вот уже коляску снесла стальная машина смерти. Моя жена продолжала сохранять улыбку, но я знаю, внутри она постарела.

«Вспомни, приказ №227!!!» – пронеслось тогда у меня в голове, первым делом, когда я за считанные секунды осознал, что произошло.

– Ой, простите, – вышел, широко улыбаясь, водитель, – просто… вот… жена вот вес сбивает, а я детей! Два сапога пара!

Все собравшиеся вокруг пешеходы разразились громким хохотом, иногда озираясь на стоящего неподалёку улыбающегося жандарма, который пристально наблюдал за всей этой ситуацией. Если бы он заметил хоть кого-то, кто нарушил приказ №227, того бы немедленно арестовали и бросили в лепрозорий, где после короткого суда он, вполне возможно, отправился бы в лепрозорий.

Моя жена тоже, наверняка, вспоминала то, что вдалбливали ей в голову с самого детства: приказ №227, гедонизм, теоремы Кувалдина, реформы Былина и всё в этом духе. Вдобавок ко всему, она посмотрела на улыбающегося жандарма, под чьей маской улыбки скрывалась угрюмая гримаса палача. Все это в целом не дало ей тогда заплакать. Она хорошо знала, что если сейчас в ответ она быстро не придумает какую-нибудь шутку, то нарушит приказ №227 и тогда ничто уже её не спасёт.

– Вы бы лучше себе температуру сбили, а не нам ребёнка, – выдавила из себя каламбур моя супруга, – прежде чем за руль садится!

И опять все вокруг разразились громким хохотом, стараясь всем своим существом показать, что они оценили хорошую шутку, и при случае, будут рассказывать забавный каламбур своим друзьям. Люди всё смеялись и смеялись, пока жандарм не натянул фуражку и не пошёл дальше медленным шагом. Когда он скрылся за углом, все, немного похохатывая, разошлись по своим делам.

Я считаю, что достоин смертной казни. Не потому, что я нарушил законы этого мира и конституцию этого государства, не потому, что своим плохим настроением я на какое-то мгновение испортил праздник жизни окружающих, а потому, что я стоял тогда с ними и хохотал, так же как они. Я хохотал над каламбурами, рассказанными по случаю гибели моей маленькой дочери, я выдавливал из себя улыбку, потому что при виде хитро улыбающегося жандарма вспоминал про электрический стул и смертельные инъекции. Я тогда смеялся, следовательно, я был ничем не лучше их. Говорят в тех серьезных книгах, которые сожгли по приказу Былина, рассказывалось о людях, которым не был чужд героизм. Эти люди шли в одиночку против целого мира, не имея ничего, кроме каких-то сомнительных идеалов, которые они считали верными. Эти люди готовы были умереть, и стояли грудью за какие-то эфемерные, абстрактные идеи. Те люди, которых называли героями, не были нынешними героями – героями анекдотов, каламбуров, миниатюр и фельетонов. Это были герои, которые не отлилась тем, как многие думали, что ничего не боялись, но они находили в нужный момент силы в себе, что бы переступить через этот страх. К сожалению, я тогда не смог переступить через этот страх. Когда всё внутри меня вздрогнуло, я лишь взял жену за руку, и широко улыбаясь смотрел на того человека, который уничтожил, наверное, самое дорогое, что оставалось у меня.

После того, как толпа разошлась, приехали врачи. На белой машине, с синей мигалкой, был нарисован большой красный крест, а рядом улыбающаяся жёлтая рожица. Из машины быстро выскочили два человека в белых халатах, и принялись грузить на носилки окровавленный маленький трупик. При этом они смеялись, перекидывались шуточками и обсуждали комедийные новинки в кино.

Теперь я с полной уверенностью могу сказать, что в этот день я сошёл с ума окончательно. Жена лежала в зале, на диване и смотрела комедийное телешоу, временами поглядывая на одиноко разбросанные по полу игрушки, а я сидел на кухне, с бокалом хорошей выпивки и рассуждал об истории, обществе, жизни. В чем выражалось моё сумасшествие? Я был отклонением от нормы, ошибкой, бракованной деталью в системе, я был белой вороной. В тот день я со всей ясностью понял абсурдность той системы, которую так тщательно выстраивали на протяжении многих десятилетий.

«Приказ №227 гласит, что отныне серьёзное поведение, грусть, уныние и депрессия являются смертельно наказуемым преступлением. Отныне, любая ситуация должна рассматриваться с ироничной стороны. Любой, кто посмеет нарушить закон, будет осуждён по законам военного суда. Того, кто будет своим унынием создавать панику, ожидает смертная казнь».

Это лишь краткое описание, сам приказ гораздо больше, но я сейчас уже и не припомню полного текста, лишь эти слова, которые мы все слышали с самого рождения и до самой смерти. Их повторяли по радио, по телевизору, они упоминались на каждом сайте в интернете, эти слова были на обложке всех журналов, во всех газетах, во всех книгах, которые остались после крупных реформ.

Измученное и опустошённое многолетними войнами человечество нашло путь, и сделало свой выбор, но был ли он правильным? Это самое главное свойство человека, всё доводить до абсурда. Написанная каким-то учёным книга, помесь научно-популярной литературы с философским трактатом была принята за абсолют, за новый курс. Всегда, после глубокого кризиса человек цепляется за любую концепцию, которая кажется ему в новинку, лишь бы она обещала ему какую-либо выгоду, будь то коммунизм, анархизм или национал-социализм. Человек начинает верить во что-то, не понимая, что идеи его утопичны и в жизни невозможны, а верит лишь потому, что после всего, что он натерпелся, любое обещание о лучшей жизни кажется соблазнительным.

Кувалдин, тот самый учёный, оказался ещё одним новатором, ещё одним великим иллюзионистом, умеющим выдавать мечты за что-то реальное. В своем глобальном труде он предположил, что все проблемы человека исходят от недостатка юмора. Жестокость, насилие, войны, расизм – во всём этом он винил серьёзность. Местами Кувалдин ссылался на то, что даже если произвольно улыбнуться, в мозгу вырабатываются эндорфины – гормоны счастья. Он строил картины нового общества, в котором нет места унынию и горю, в котором ирония и юмор возведены в культ, как величайшие обезболивающие. Общество Кувалдина - общество вечного праздника, где все смеются над всем, где с юмором подходят к работе и к похоронам, где больше нет ничего святого, что нельзя было бы высмеять. Мир, в котором ирония уравнивает все. Мир свободы, в котором больше нет каких-то особых ценностей, за которые бы держались люди.

Искажённые идеи Томаса Мора, Маркиза де Сада, а так же древних греков, египтян, китайцев и буддистов, смешанные между собой, складывались у Кувалдина в, казалось бы, стройную теорию. Он утверждал, что если искоренить любое серьезное отношение, и подходить ко всему с юмором и здравой иронией, жить станет гораздо проще и веселее. Очень часто он оперировал цитатой Анри Бергсона: «Смех – это временная анестезия сердца». К сожалению, за долгие часы, что Кувалдин провёл над своими работами, он так и не понял главную истину: если смеха будет слишком много, анестезия станет не временной, а постоянной.

Человечество было тогда слишком изнурено. Многие войны, геноцид, экономические кризисы... Человек слишком устал. И тогда наш новый президент – Былин – пытаясь схватиться за соломинку, взял на вооружение все идеи, которые пытался развить Кувалдин. Естественно, все это воплощалось в жизнь не сразу, прошли долгие годы постепенных реформ, которые назывались «реформами Былина». Постепенно, запрещались драмы, триллеры, детективы, серьёзные фильмы, а позже стали запрещать и вовсе серьёзное отношение к жизни, апогеем стал запрет на грусть, тоску, депрессию и хмурое выражение лица.

За каких-то двадцать лет люди отучились от всего, кроме смеха и еды. Самые плоские, пошлые и третьесортные шутки были возведены в ранг культа, а старые передачи, которые показывали по телевизору, вроде «Камеди Клаба» и иже с ними стали считаться классикой, эталоном искусства. По телевизору теперь круглые сутки шли только комедии и юмористические передачи, остались только те книги, которые, по мнению цензоров, могли вызвать в читателе безудержный смех. Но этого мало, теперь на любые случаи жизни была разрешена только одна реакция.

Что бы ни случилось в жизни общества, всё это надо высмеять, над всем этим обязательно надо иронизировать. Жизнь, смерть, война, разврат, деморализация народа – все это теперь становилось центральным объектом шутки, а иная реакция наказывалась смертной казнью. Все это нам вбивали в голову с самого детства. Обучение в школе теперь больше походило на клоунаду, и единственное, чему учился там ребёнок – это смеяться и деградировать. Подрастающее поколение вообще не знает что это такое – серьёзно отнестись хоть к чему-нибудь. В этом мире больше не существовало сострадания, потому что сострадание было слишком серьезным чувством. Над больными, над инвалидами теперь было принято шутить, а самое страшное в этом то, что и сами больные и инвалиды видели в своих недугах нечто смешное, достойное иронии. Люди разучились разговаривать без сарказма, люди разучились относиться к своему ближнему не как к тупому объекту для шуток, а как к человеку.

Реформы Былина сработали. Это было сложно, это было долго, но он все же смог создать общество, отдалённо напоминающее общество Кувалдина. Общество, изначально обречённое на погибель, потому что всё в нем обесценено. Большинство преступлений больше не карались законом, если преступнику удавалось удачно отшутиться. Ну а если рассказ о преступлении напоминал забавный анекдот, то уж тут у преступника были все шансы выйти на свободу. Единственными, караемыми во всех случаях преступлениями, оставались тоска, депрессия, грусть, уныние и иже с ними.

На следующее утро, после того, как сбили мою дочь, я больше не мог мириться со всем этим. В жизни бывают моменты, когда надо сделать выбор, после которого будет окончательно ясно, кем ты являешься на самом деле: героем или предателем, добром или злом, человеком чести или жалким фигляром. Путь человека, который отказался мириться со всем злом и несправедливостью окружающего мира, труден и тернист, зачастую он напоминает путь на эшафот, но всю дорогу тебя будет вести вперед уважение к самому себе за то, что ты не прогнулся. В любой сложный момент, даже когда тебя начнут снаружи жрать черви, идти дальше будет легко, потому что черви не будут жрать тебя изнутри, а ведь это гораздо страшнее. Пускай это будет война, в которой ты заведомо обречён на поражение, пускай шансов не будет совсем, но лучше умереть с гордо поднятой головой, чем в один момент сдать назад и до самой смерти чувствовать себя слабаком. Те, кто идут на уступки с окружающим миром сохраняют многое. Они сохраняют свою шкуру, сохраняют свои зубы, сохраняют свои рёбра и свои кошельки, но они не сохраняют главного – они не сохраняют своего достоинства. Те, кто вместо того, что бы отстаивать взгляды предпочел сдаться, в глубине души те люди до самой смерти будут жить с презрением к самому себе, и вытерпеть муки совести гораздо сложнее, чем вытерпеть ненависть со стороны окружающих, и даже переломы и ушибы. Синяки сходят, ушибы заживают, кости срастаются, но раны совести не заживают никогда и кровоточат всю жизнь.

Первый шаг к тому, что бы ступить на правильный путь – это осознать свои ошибки и принять их, не ища себе никакого оправдания. Человек становиться взрослым тогда, и только тогда, когда он начинает осознавать и принимать свои ошибки, и готов взять на себя ответственность. Однако, тут очень легко запутаться; одно дело, когда ты сам приходишь к этому в ходе своих раздумий, своим логическим путем и совсем другое дело, когда ты берёшь на себя вину за что-то под чужим давлением. Я сделал тогда свой выбор, и думаю, что он был правильным.

Тем утром я понял, какой выбор будет правильным. В мире, который превратился в сплошную буффонаду, даже один серьезный поступок будет прорывом. Я был за закон, но только в том случае, когда закон работает на человека, а не против него. Закон, построенный по гуманным правилам, я уважал, но закон, рассчитанный на моральное подавление и унижение человека, не мог вызвать ничего кроме отвращения. Тот водитель подписал себе смертный приговор в тот момент, когда он начал отшучиваться.

Я никогда не прощу себе того, что стоял в этой толпе бездушных крыс, которые не способны более ни к чему, кроме восприятия сортирного юмора, и улыбался, даже смеялся, вместе с ними. К счастью, жить мне осталось совсем немного, поэтому муки совести за этот момент слабости не такие сильные.

Оружие у нас достать было сложно, но нож имелся дома у каждого. За неимением другого оружия, пришлось взять с собой кухонный нож. Я наизусть помнил номер машины человека, который сбил коляску с моей дочерью, помню самые мельчайшие детали его автомобиля, но, самое главное, я видел двор неподалёку, в который он потом заехал. Оставалось лишь надеяться, что он там живёт.

Мне тогда предстояло ещё раз пройти тот страшный маршрут. Это был не путь к убийству, скорее путь на эшафот, дорога к виселице. Наконец, я мог свободно идти по улице, сняв с себя эту маску идиотской улыбки. Люди удивлённо смотрели мне в след, корча идиотские рожи, потому, что боялись попасть под статью. Я теперь был свободен от всего этого, все равно смертная казнь была неизбежна. Поразительно, как ты начинаешь смотреть на жизнь перед лицом смерти; всё материальное мгновенно обесценивается, любой страх кажется мелочным и пустяковым, и зная, что осталось совсем немного, ты понимаешь, что действительно было важно в твоей жизни.

Одна женщина, увидев мое суровое лицо, чуть не закричала от удивления, но поняла, что за это она сама бы отправилась на электрический стул, поэтому она в последний момент начала истерически смеяться. Смех – очень сильное оружие, он может победить страх, он может победить боль, но комического должно быть в меру, иначе сильное оружие обращается на нас самих.

Я зашёл в тот двор, куда тогда завернула та самая машина, и сердце моё дрогнуло, когда я увидел этот помятый бампер. Я яростно пнул колесо этой чертовой машины смерти, после чего на всю округу начала играть сигнализация, заглавная мелодия из «Шоу Бэнни Хилла». Хозяин автомобиля появился через три минуты, тот самый человек.

– О, я кажется, случайно сбил вашу дочь, – сразу узнал он меня, – ну простите, этого больше не повторится! – весело пошутил он.

– Ты прав, не повторится. Потому, что цирк окончен, – ответил я. Затем подошел к нему и пырнул его ножом в самое сердце.

Через пару минут вокруг меня стояла толпа улыбающихся людей, которые отшучивались и хохотали, глядя на окровавленный труп возле моих ног.

– Ждете от меня шутки? – спросил я их, – Зря. Я сказал, цирк окончен. Я устал прятаться. Вы прячете свой страх и свою глупость за напускными шутками, которые льются из вас сплошным потоком, но в глубине души все вы плачете. Вы стремитесь из всего устроить клоунаду лишь потому, что у вас не хватает смелости посмотреть правде в глаза и осознать суть трагедии, которая случилась с современным обществом. Смех всегда был серьезным оружием, кнутом, и он остался оружием, но вы исказили и извратили идею юмора. Юмор должен быть опасным оружием, но не против всего и вся! Раньше, в образованном обществе, юмор был опасным оружием против таких пороков как жадность и лицемерие! Юмор раньше был оружием против предательства, разврата, пошлости, но самое главное – юмор был самым страшным оружием против человеческой глупости! Юмор, то, то помогало человеку жить, не призван был уничтожить все ценности на корню, юмор был путеводной звездой, которая помогала различать настоящие ценности, достойные человека, от фальшивых ценностей, которые приводят к деградации и параличу души! В современном же обществе те пороки, которые юмор высмеивал, сами стали присущи юмору! Ваши шутки стали пошлыми, сортирными и плоскими. Те качества, которые юмор был призван высмеивать, сейчас возведены в ранг культа, и юмор уже не величайшее оружие против человеческой глупости, а пелена, за которой вы скрываете свою собственную ничтожность. Раньше юмор был призван вскрывать истинное лицо и настоящую суть каких-то явлений, показывать скрывающиеся под красивым платьем гнойные язвы нашего общества, раньше юмор был призван показывать людям правду и показывать объективно какое-то событие без всякой фальши, без купюр. Но что сейчас? Сейчас юмор наоборот используют для того, что бы скрыть от людей правду и извратить реальное положение вещей. Но когда-нибудь весь ваш цирк закончится! Ни за какими масками, ни за каким гримом, вы не сможете спрятать страх и глупость, которые скрываются за вашей клоунадой.

Тут они пришли в ужас, который было сложно прикрыть за фальшивыми улыбками. Они долго смотрели мне в след, когда меня уводил улыбающийся жандарм, закрывший козырьком фуражки глаза хладнокровного палача.

– Еще один гаврик с ума сошел, – весело кричал в след какой-то старик, размахивая тростью. Но никто больше не шутил. Они смотрели, как меня уводили, с жуткими натянутыми улыбками, но никто не знал, что сказать.

Никто даже и не подумал осудить меня за то, что я убил человека. Это, собственно, никого не волновало. Судили меня за сам факт серьезного отношения к чему-то. Толпа, собравшаяся в зале, смеялась, гоготала и свистела, так, что мне сложно было и слово сказать. Смеялись судьи, прокуроры, адвокаты, но иногда я ловил на себе чей-то серьёзный взгляд, который маскировала нелепая улыбка. Эти люди устали смеяться, устали улыбаться. Я же теперь был свободен, я больше не принимал участие в этой клоунаде. С того самого дня я так ни разу и не улыбнулся и не засмеялся, сохраняя серьезное, угрюмое выражение лица. На все шутки в свою сторону практически никак не реагировал, что злило разъяренную толпу еще сильнее, шутки становились всё более грязными, все более пошлыми, все более циничными.

– Ну что, подсудимый, надеюсь, вы заплатили налоги на пару месяцев наперед. Потому что скоро мы потратим на вас много электричества! – радостно вещал судья.

Я впервые был на суде, и это зрелище было и абсурдным и страшным. Собравшаяся толпа зрителей, больше похожих на животных, абсолютно невменяемый судья, подвыпившие адвокат с прокурором, тупые, как пробка, присяжные. Я даже не понял, ради чего вся эта адская буффонада, издевательская прелюдия, похожая на линчевание, если исход дела был понятен всем до конца. Ни один человек еще за всю короткую историю нашего «весёлого» государства не был оправдан.

Как и следовало ожидать, в свойственной ему манере, улыбаясь и ёрничая, судья объявил, что мне назначена смертная казнь через электрический стул. На пару секунд лицо моей жены приняло серьезное выражение, но потом она опять начала смеяться и улыбаться вместе со всеми. Но меня опять было не обмануть. Я знал, что ей страшно, что она потеряла всех, кто был ей дорог, хоть и ей сложно было признаться в этом самой себе. Она была не одна. Я смотрел на людей, что кричали с трибуны, и некоторые уже кричали не с таким рвением, шутили не с такой остротой. Рано или поздно клоунада закончится.

Это был мой последний вечер. Я отказался от последнего просмотра какой-то дешевой комедии напоследок, отказался от веселящего газа и отказался от прослушивания книги анекдотов от священника. Рискуя жизнью, священник серьезно посмотрел на меня, перед тем как уйти. К счастью, его никто больше не заметил.

Вокруг было слишком много людей, но никто не шутил. Все сидели, все еще сохраняя на лицах слабую улыбку, но никто громко не смеялся. Стул был жестким, мои руки и ноги крепко-накрепко привязали к ножкам и подлокотникам, после чего почти везде погас свет, он горел только вокруг стула. Перед тем, как подали электричество, я понял одну важную вещь: я не проиграл. Моя смерть – это не проигрыш, ведь я умер так и не сломленным. До самого смертного одра я остался верен своим убеждениям. В обществе клоунады, где ничто больше не воспринимается всерьез, а любые ценности мгновенно высмеиваются, единственный способ остаться собой и победить – это следовать своим убеждениям, найти свои ценности, которые будут той самой путеводной звездой в этом мире буффонады. Пускай все остальные будут смеяться над тобой, считать дураком и презирать, все это не имеет никакого значения, ведь у тебя есть крепкая почва под ногами, у тебя есть идеалы, которым ты следуешь. С тех самых пор, когда у тебя появляются свои, настоящие ценности, отдельные от фальшивых ценностей общества и свободные от его лживой морали, когда ты начинаешь верить в какие-то убеждения, после того как основательно подошел к изучению вопроса, тогда в твоей жизни появляется смысл. Люди, которые высмеивают все и вся, будут продолжать презирать других за то, на что они сами никогда не осмелятся. Они будут смеяться, но и завидовать тому, что у кого-то есть в жизни что-то, за что этот человек готов эту самую жизнь отдать. Ну а теперь… на размышления у меня не осталось больше времени.

Палач дернул рубильник, подали ток. Я посмотрел в темноту, где едва различал силуэты сидящих людей. Мне стало больно, но я улыбнулся.